Оглавление

Мозг — шире, чем небесный свод —
Попробуй, сопоставь —
И мозг охватит неба синь

(И ты войдешь туда).

Эмили Дикинсон

Пролог

Амелия включает лампу над рабочим столом. Теперь все глаза с разбросанных фотографий снова обращаются к ней. Осуждение. Вот что она видит в них каждый раз. Эти девушки приходят к ней в кошмарах.

В последний месяц сон стал проблемой, на решение которой времени у нее никак не находится. Даже вечерняя йога не помогает расслабиться. Прогулки, травяные чаи — все без толку.

Работа всегда была для нее первостепенна: если нужен результат — значит, нужно потерпеть. Видимо, поэтому свою бессонницу она теперь встречает спокойно и просто возвращается к рабочему столу с надеждой на следующую ночь.

Со времени переезда они с Дином успели осесть в этой крохотной съемной квартире с видом на городской парк, но даже сейчас здесь в каждой комнате найдется по неразобранной коробке.

Дин устроился аналитиком в стремительно развивающуюся молодую компанию по разработке игр, а она пристроилась журналисткой в одну из местных газетенок.

Работа хоть и не вдохновляла, но кормила, так что даже Джорджия с Беном теперь булькаются в пределах шестидесяти литров вместе с новыми друзьями.

Амелия подсыпает корма в аквариум и легонько постукивает по стеклу. Рыбки лениво плывут навстречу.

— Сама не сплю и вам режим сбиваю, да?

Она улыбается, наблюдая за тем, как Бен выуживает из водорослей частички корма. Рыбки, как считает Амелия, идеальные компаньоны для тех, кто уже научился содержать кактус. А с этой задачей она справляется прекрасно, пусть это и единственное растение в квартире.

Девушка забирается в кресло с ногами и включает ноутбук. Глаза вновь встречаются с фотографиями. Их здесь много, даже слишком, и она сама не знает, зачем заставляет себя смотреть в эти лица.

Пять мертвых девушек улыбаются ей со своих последних фотографий. Длинные черные волосы, голубые глаза. Невысокие и худые. Здесь четыре попытки и одна главная цель.

Амелия закрывает фотографии попавшейся под руку папкой и двигает к себе ноутбук.

— Опять не спишь?

Теплые и мягкие руки Дина обвивают ее плечи.

— Правильней сказать — не спится.

Дин заключает ее в объятия и рассматривает хаос на рабочем столе. Много времени не требуется, чтобы понять: кто-то снова взялся за старое.

— Я думал, ты про это больше не пишешь.

— Приходится. Это уже седьмое самоубийство. Он все никак не может определиться.

Амелия задвигает в угол фотографии и папки. Слишком близко она подпускает к себе эти события.

— Тебе стоит отдохнуть. На выходных можем съездить куда-нибудь.

Для убедительности Дин сопровождает слова мягким поцелуем. Его деликатные предложения на нее действуют почти как гипноз, а уж тем более в третьем часу ночи. Вселяют надежду на то, что любые трудности ими будут преодолены. Она так давно хотела сказать это вслух, оформить маленькую благодарность ответной нежностью, но каждый раз отвечает тем же.

— Отдохну, когда все закончится.

Вот поэтому в городе она знает всего две улицы и несколько дорожек в парке, позволяющих путь к этим улицам сократить.

29.12.87 Альфред

Джефферсон до боли сжимает зубы, как только шприц от ее раздражающей изворотливости отлетает в сторону. Его нервы и без того на пределе, а Кристен оказывает слишком ярое сопротивление и очень сильно рискует. Он садится на ее бедра, пытаясь усмирить ноги, но она продолжает, с той же яростью продолжает извиваться и кричать.

— Меня найдут, а тебя посадят!

Он сжимает кулак и бьет ее по скуле. На мгновение воцаряется тишина. Он с искривленными губами трясет разжатыми пальцами и встает. Она запястьем вытирает с губ кровь.

— Успокоилась!?

Кристен ползет в угол и подтягивает к себе колени. Страх, страх, страх — его нужно гнать. Быть большой и сильной, чтобы суметь противостоять. Крики ей не помогли и вряд ли смогут помочь. Сколько дней она здесь находится, ей неизвестно, время вообще больше ничего не значит. Он приходит — она сопротивляется, и так каждый раз. Она стала замечать, с каким напряжением он сюда заходит, как смотрит на нее, желая задушить. Но жить она хочет слишком сильно, чтобы бросить сопротивление.

— Я пришел сказать, что завтра тебя убью.

Она перестает дышать, и сердце тяжело и быстро стучит в голове. В комнате становится совсем душно, она хватает воздух между несколькими ударами, отворачивается и, схватившись за волосы, мотает головой.

— Нет… Нет, ты так на сделаешь.

Джефферсон возникает позади нее и треплет по волосам, покуда мгновение у действительности еще можно украсть. Он вспоминает Лори. В последний раз они виделись в гараже Роя две недели назад, он проезжал мимо случайно и заметил кипящую работу. И хотел бы потрепать по голове ее, но вместо этого притормозил и помахал рукой в открытое окно. Короткая, почти мимолетная встреча скрасила не только субботний вечер, но и обеспечила воскресенье отличным настроением. Как легко она, однако, умеет властвовать над ним, сама того не зная.

Джефферсон прочесывает ее пробор, когда случайный блик выдает другой оттенок. Он хватает ее за волосы и тянет вверх.

— Что это, ты красилась?

— Уже давно!

Он разворачивает ее лицом к себе, хватает за подбородок и рассматривает настолько близко, что ей приходится закрыть глаза от страха, который в этот раз преодолеть не получается. Джефферсон проводит указательным пальцем по ее бровям и с силой отпускает подбородок, поднимаясь с пола.

— Темно-русая…

— Что это меняет?

Он растерянно уходит в полутемную половину подвала и сейчас стоит перед иным решением.

— Это отвратительно.

Кристен отворачивается к стене и вытирает слезы.

— Не тебе решать.

— Бежать от самой себя, прятаться, обманывать всех вокруг. Казаться какой-то другой. Отвратительно.

Слишком нелепым ей кажется продолжать диалог, от его намерений это вряд ли спасет, а силы ей еще нужны. Джефферсон забирает сумку и уходит.

Кристен высматривает царапины на стене, и ко всему бушующему океану эмоций добавляется глубина уверенности, таящая в себе самые абсурдные намерения. Там, в темноте, на полу бликует ее большая надежда — шприц, который Джефферсон после напряженной борьбы вовсе упустил из внимания.

А она сделает все, чтобы пережить завтрашний день.

И завтрашний день наступает быстро. После беспокойного сна и бесконечных пробуждений Кристен кладет перед собой шприц и непрерывно, напряженно гипнотизирует его диким взглядом, стараясь продумать свои действия. Мысли сбиваются, осыпаются, словно высохшие на солнце песчаные замки, но она отчаянно выстраивает последовательность вновь и вновь, а пальцы готовы первыми — она расстегивает пуговицы на белом платье, одну за другой, и скидывает его на пол.

А теперь, после бесконечно долгого ожидания, под лязг замка она занимает позицию.

Джефферсон закрывает дверь и, повернувшись, замирает. И снова тишина, теперь вызванная ошеломлением. Кристен перед ним, обнаженная и улыбающаяся. Та самая улыбка черноволосой девушки из бара, на которую он повелся в прошлом году. Та, что для нее стала определяющей. Она дарила ее многим мужчинам, а он расценил как личный трофей. Джефферсон невольно опускает взгляд и сглатывает секундное промедление.

— И что это?

— Я была не права вчера и хочу извиниться.

Она переминается с ноги на ногу, стараясь сопроводить тихий ответ подобающим жестом. С мужчинами в баре скромность работала безотказно, они всегда любили тихих. И она старалась казаться такой, лишь бы привлечь к себе еще одни голодные глаза. Смотреть можно, трогать только за плату. Впрочем, сегодня она готова платить сама. Джефферсон снимает с плеча сумку и оставляет у двери. В эти секунды нужно что-то придумать, но он по-прежнему растерян.

— Не пытайся. Я тебя вдоль и поперек видел.

Кристен убирает волосы за уши, и этот жест безотказно оказывает влияние. Теперь, когда ему видна форма ее лица, ее большие молящие голубые глаза, приходится совершать над собой усилие, чтобы оставаться в себе.

— В сознании я могу быть гораздо полезнее.

Джефферсон делает два твердых шага и плавно опускает руку на ее плечо. Здесь читается сопротивление собственной воле, но он касается ее и дает свободу другому движению, где-то далеко-далеко в голове оставляя мысли о том, что все это обернется против него. Она продолжает смотреть на него снизу вверх, и вдохи даются все труднее. Он ведет пальцами по ключице и ладонью охватывает грудь. Похолодевшими пальцами Кристен едва касается его лица и смотрит точно в глаза. Гладит по волосам и щекам и тихо шепчет.

— Я никому не скажу.

Одно мгновение, и он ощущает проникновение иглы в шею. С дрожащими руками Кристен пятится назад, бросает в угол полупустой шприц и наблюдает, как Джефферсон, растирая шею, ищет опору. Судорожно вдыхая через нос, она считает до трех и кидается к двери. Ключи. Ей нужны ключи. Она видела, как он убирает их в сумку, осталось только найти их.

Она хватает с пола серое пальто и накидывает на плечи, одновременно один за другим вскрывая карманы сумки. За каждым шорохом оборачивается, лишь бы не упустить шанс. Джефферсон еще в сознании борется с ускользающей действительностью, роняя бутылки и банки с полок.

Кристен дрожащими руками хватает с пола фонарик и открывает дверь. Несколько секунд ей требуется на то, чтобы понять, где она находится. Катакомбы под местной психиатрической больницей, место обитания городских легенд и монстров пострашнее тех, на которые способно было детское воображение.

— Сука!

Голос заставляет ее сорваться с места. Она бежит вперед, сворачивая то направо, то налево, безнадежно встречая тупик или очередную развилку. Все повороты мешаются в бессмысленную мозаику, и она утрачивает способность различать коридоры.

— Никуда ты не убежишь, Кристен, если не знаешь, где и куда свернуть! Проход в эту часть завален, ты будешь ходить кругами.

Кристен останавливается на очередной развилке, бессмысленно мотая головой то в одну сторону, то в другую. Пытаясь сквозь бешено колотящееся сердце услышать голос до смерти перепуганной интуиции. А ведь она и правда была здесь… Сколько бы ни бежала, его голос всегда где-то рядом.

— Ты разозлила меня, Кристен! На твоем месте я бы извинился по-хорошему, и мы вместе нашли бы компромисс в виде быстрой смерти.

Она опускается на корточки и прислушивается. Здесь нет ветра, только где-то вдалеке капает вода. Вариантов нет, она не может остаться на месте. Единственное, что остается — это перемещаться тихо. В голове возникает идея: ведь он не сможет быть здесь вечно, у него наверняка есть семья и «нормальная» жизнь, которую он все еще вынужден вести. Если бы только она смогла найти его первой и понять, где находится выход… Все двери, что попадались ей на пути, были заперты и выглядели в точности как дверь той комнаты, где он ее держал. Если еще немного успокоить сердце, она сможет предположить, что выход может вовсе не находиться за дверью. Она прислоняется к стене и тихо бьется затылком о камень.

«Не сдавайся. Только не сдавайся сейчас. Ты ближе к выходу, чем когда-либо.»

Далеко справа раздаются шаги. Тяжелый широкий шаг с треском грязи и мусора под ботинками.

— Кристен! Давай поговорим.

Она зажимает рот ладонями, чтобы не разреветься совсем и не потерять последнюю ниточку здравого смысла. Шаги приближаются, она вжимается в стену, желая стать ее частью. Пора считать, но она колеблется, закрывая пальто фонарик. Шаги обрываются. Она осторожно выглядывает и-за угла.

Единственный источник шума сейчас — она сама, до того громко, ей кажется, стучит сердце. Она снова замирает на углу, пытаясь определить дальнейшее направление. Здесь что-то не так, это она чувствует, но теперь не может понять, что делать дальше.

Она медленно пятится назад, пока босая нога не ступает в воду и в ногу не вонзается что-то острое. От неожиданности она вскрикивает и тут же падает на колени, освещая темную лужу за спиной. В ногу вонзился гвоздь от одной из старых рам, сваленных у стены. Кристен вытаскивает ногу с острия и со сдавленным скрипом и кровью притягивает доску к себе. Мысленно она отчитывает саму себя за неосторожность и пытается отвлечь разум от боли. Здесь она определенно проиграла. Сзади слышится треск, она поворачивается, но не успевает опередить удар по голове. Едва вернувшись в сознание, она кричит, но уже не от боли в ноге, а от боли в голове. Джефферсон тащит ее за волосы по грязному каменному коридору. Под ногами хрустят осколки. Она бьет его по руке, но ничего не меняется.

— Не надо! Пожалуйста, отпусти!

Собственный голос кажется ей настолько жалким, что эмоции постепенно берут вверх, теперь она кричит уже из последних сил и бьет ногами так, что оставляет на полу еще больше крови. Джефферсон застаскивает ее в комнату и швыряет в угол, закрывая за собой дверь. Движения его хоть и выглядят уверенными, на самом деле требуют мобилизации всех ресурсов. Адреналин дает ему шансы и забирает последние у нее.

Он подтаскивает ее к себе за ногу и сжимает руками тонкую шею, всем своим весом прижимая к полу. Прикладывает просто чудовищные усилия, но продолжает встречать сопротивление. Она колотит босыми ногами по полу и толкает его в грудь, да так, что хрустят пальцы. И при всем этом внешнем буйстве не раздается ни звука, кроме отчаянного грохота ног. Проходит минута, а она все еще жива. Уверенность Джефферсона сменяется банальным раздражением. Он сжимает зубы и душит ее сильнее. В ушах звенит от напряжения, он чувствует, как пульсирует жилка на шее. Она раздражает его, бесит, и все, чего он хочет, — видеть ее мертвой.

В голове все казалось куда проще. Он, разумеется, представлял этот момент. Но никак не ожидал, что она будет такой живучей, да еще и умудрится сбежать. Гримаса на ее лице меняется на мольбу, ей явно приходится ограничивать реакции. Кровь из носа размазалась по губам, и она уже, кажется, опустила руки на пол. Но он сжимает руки сильнее.

Наконец наступает тишина. Она больше не сопротивляется, он рассеянно убирает руки и, продолжая смотреть на ее синеватое лицо, слезает с ее груди и поднимается на ноги.

Нужно время, чтобы прийти в себя. Тишина, которой внезапно сменилась ее агония, еще больше усугубляет беспорядок мыслей. По крайней мере, ему так отчетливо слышно: «Ты убил ее. Ты убил ее».

Джефферсон опирается на стол, делая несколько глубоких вдохов. Ему самому нужно бы восстановить дыхание. Сон, что подбирался к нему все это время, подкашивает ноги. Как жестоко он с ней обошелся?

Внутри вина сливается с удовольствием. Вопрос только, чего больше? Он неимоверно рад, что она мертва. Она была проблемой, у которой было лишь одно серьезное решение. С тех пор, как он разочаровался в ее простоте, он возненавидел ее, а вчера она и вовсе опротивела ему. Все те таинственные, неоправданные надежды внезапно сменились острой ненавистью, которая стала проявляться в излишней жестокости. Он все больше стал ощущать, что не владеет своим гневом в ее присутствии. Джефферсон уходит в свои мысли, но отрывистый кашель за спиной быстро возвращает его к нерешенной проблеме. С округленными от ярости глазами он медленно поворачивается назад и снова видит ее живой. Она судорожно хватает ртом воздух, плачет и снова пытается кричать. Глаза ее мечутся настолько быстро, что поймать их просто невозможно. Она размазывает по лицу кровь со слезами и хочет ползти до выхода. У нее начинается истерика. То ли мертвой она себя считает, то ли выжившей, но тот шок, что она продолжает испытывать, делает ее загнанным животным, не отдающим себе отчет в своих действиях. Она кричит, плачет и вновь кричит, пробираясь к выходу, пока Джефферсон ищет глазами что-то решающее его нерешенную проблему.

Он хватает старый деревянный стул и за долю секунды преодолевает то растояние, что ей давалось полминуты. Замахивается и отправляет ей в затылок. Она чуть приподнимает лицо из собственной крови, но Джефферсон повторяет удар и после глухого крика она больше не поднимается. Ослабевает ее рука, протянутая к выходу, и у головы расплывается алая лужица.

Джефферсон подходит ближе, смотрит на нее сверху вниз, ощущая, как в груди зарождается чувство собственного превосходства. Он кладет ботинок на ее проломленный череп, приподнимает ногу и с силой впечатывает в пол. Он смотрит на нее с минуту, остановив поток мыслей и только лишь внимая крови вместе с неоспоримым фактом: она мертва. Затем чувствует легкую слабость в ногах, ослабляет галстук, а через мгновение и вовсе скидывает его на пол. Расстёгивает воротник рубашки и справляется с одышкой.

«Ты убил ее».

Он это сделал, черт возьми. Сделал. Разобрался с ней. И все, что осталось, — закопать ее где-нибудь, и дело с концом. Да, это уже не имеет значения. Он сделал это.

«Ты убил. Ее».

Возможно, он был чересчур жесток, но она была слишком живучей. Умри она несколькими минутами раньше, все было бы проще.

«Ты убил человека».

И обратно уже не перешагнешь. Это был порог. Это конец. Он мог пристрелить ее, и дело с концом, но выбрал удушение. Почему? Стоило ли это ускользающее чувство того, чтобы она так долго страдала? Только сейчас он понимает, что ничего не выбирал. Как и не владел собой минутой ранее.

Подумать только, что она чувствовала, пока в какой-то замызганной животной надежде ползла к выходу. Она наверно и имя свое позабыла в тот момент. А на чем оборвались ее мысли? В ту секунду между первым и вторым ударом, когда она еще тянула руку к двери… Что она чувствовала? Чем так отличалась она от остальных?..

А могла сидеть за ужином с семьей или сидеть у телевизора. Весь город встречал этот обычный будничный вечер, а ей суждено было умереть.

Он никогда не узнает ответов и на половину возникших вопросов. В темноте ее очертания не выглядят так зловеще, вот только кровь чуть поблескивает, да и от запаха этого уже горчит в горле. Джефферсон опускается на колени, затем на пол и поворачивает голову к ее обезображенному лицу. Единственное, что он может различить в темноте, — ее один широко раскрытый глаз, темный и больше не живой.

А ведь когда-то он был голубым, совсем как у Лори Бирн, что сейчас, должно быть, готовится спать или что-то вроде того. Джефферсон отводит мысли в приятное русло, продолжая смотреть в один темный глаз.

А Лори Бирн… сейчас дома с отцом. Собрала свои угольные волосы в хвост и читает любимую книгу. И понятия не имеет о том, что что-то страшное скоро случится и с ней.

25.12.1990 Лори. Дневник

Однажды он сказал, что еще бросит землю на мою могилу. И помолится о моем упокоении. На самом деле, он ходит в церковь. И я там видела его пару раз на воскресных службах, когда Рою все же удавалось меня туда затащить. То, что я не хожу в церковь, еще не значит, что ни во что не верю.

Хрупкое равновесие растревоженной души и уставшего тела, как на втором аркане мечей. Я не знаю, в какой момент прекращать вращать калейдоскоп мыслей. Они сталкиваются, сочетаются, разрываются и складываются в сложные орнаменты, не уступающие пестрому восточному колориту. Только краски у меня темные. В один день все поменялось настолько резко, что назад возвращаться уже кажется бессмысленным, да и маловозможным, если шагнуть за рамки субъективности.

Я сидела на кровати в своей комнате, и мне казалось, что я была уже так далека от нее. Далека от своих музыкальных кассет и рисунков, от платьев и украшений, косметики… Всего, что раньше было для меня естественно и даже первостепенно. Мне снова хотелось раздеться и вернуться в тот чертов подвал, чтобы снова протянуть руки под его веревку. Мне даже казалось, что там, в подвале, было куда лучше, чем дома.

В тот день, когда он отпустил меня, я уже смирилась с тем, что умерла где-то месяц назад. Может, поэтому я без страха спала на голой земле и мне не страшно было утром не проснуться. Мне и сейчас не страшно, если завтра я вдруг не проснусь.

Второй день я была дома. На такой случай не было инструкций, поэтому Рой просто взял пару выходных. Но его в доме как будто и не было. А может, его и вправду не было, ведь каждый раз, когда я спускалась на кухню за чем-нибудь, гостиная пустовала, и даже телевизор был выключен. Радио тихо потрескивало на подоконнике. Все утренние газеты лежали на столе.

Я снова спустилась вниз, выключила радио, как источник надоедливого и отвлекающего звука. В доме вновь возродилась тишина. Из углового ящичка я достала турку, а из холодильника — молоко. Мои действия, одно за другим, на доли секунд прерывали это мертвое молчание, а мне так хотелось, чтобы кто-нибудь поблизости заговорил.

Раньше я всегда присоединялась на кухне к маме, и разговор рождался между нам сам по себе, раньше мы звали по выходным соседей и знакомых, раньше мы завтракали, обедали и ужинали втроем, раньше Рой пересказывал по утрам газеты, а мама то и дело вставляла свои шуточные комментарии, ведь ее никогда не интересовала политика. Раньше я сидела напротив хорошего друга семьи, нашего дяди, и смеялась над его историями.

Раньше, раньше, раньше.

Я кинула в турку ложку молотого кофе и отмерила в чашке кипяток. Поставила на огонь. Окно на кухне выходило к соседям. Дети Уотсонов прыгали с качелей и мерили палками метки на мокром песке: кто прыгнет дальше? Погода снова не радовала, из-за этого казалось, что все вне дома было сплошной выцветающей старой фотографией. Взгляд упал на одну из газет: «Пропавшая без вести девушка найдена живой».

Я села за стол, быстро открыла нужную страницу и начала въедаться в этот текст глазами, как будто мне самой хотелось знать, «что же на самом деле с ней произошло». Не было ни фотографий, ни источников, а только пара колонок грубого черного текста, посредством которого всем вдруг открылась моя жизнь. «Полиция утверждает, что есть подозреваемые».

«Вы еще можете и приговор им вынести».

Вот так все это уместилось в нескольких строчках. И я молча прокляла всех тех, кто работал над этой статьей, а затем, обернувшись к плите, выключила газ под туркой. И просидела еще несколько минут, наблюдая, как скрылись в доме от дождя соседские дети, как дорожки покрылись каплями, и дождь наконец разошелся в полную силу, барабаня по листьям давно отцветшей в этом году сирени. Я хотела вылить кофе в раковину, но вернула на плиту на случай, если Рой вернется голодным. Убрала в холодильник молоко и снова поднялась в свою комнату. Здесь дождь шумел еще отчётливее, тысячями капель разбиваясь о крышу. Мне так противно было просто находиться здесь. Он рассказывал, как практически каждый раз, когда они с Роем отправлялись в гараж, после всякой работы он заходил в дом мыть руки, после чего, и по истинной причине, поднимался сюда. Я бы не поверила, если бы он однажды не сказал, сколько и каких книг у меня на нижней полке стола и какого цвета ближайшее нижнее белье в третьем сверху ящике комода.

Я открыла окно. Мне был по душе этот шум, и больше не нужно было этой дурацкой музыки и плеера, который я когда-то постоянно таскала с собой. Он, кстати, забрал мою сумку.

Я разделась и нырнула под одеяло. Разделась так, как он меня раздел. Я с того дня так и не нашла подходящей одежды. Мне казалось, он и кожу снял, но нет, это, наверное, воспаление души.

Мне хотелось только спать.

27.12.1990 Питер

Питер захлопывает толстую папку, сверху увенчанную небольшой фотографией полного, средних лет мужчины, чей взгляд устремлен куда-то мимо объектива.

«Гарольд, Гарольд, Гарольд… Что же с тобой делать, Гарольд?» — уже не первый день вертится в его голове.

Он встает со старого скрипучего стула и снова включает чайник. Стрелки на часах приближаются к одиннадцати. За окном уже вторые сутки практически беспрестанно льет дождь. Дорожки парка поблескивают в скупом свете уличных фонарей. Тишину разбавляют глухие капли, барабанящие по стеклу. Питер натягивает зеленый вязаный свитер. Об отоплении можно забыть еще как минимум на ближайшие две недели. Сокращение финансирования ударило по фундаментальной обязанности этого заведения — лечению. Ради того чтобы пополнять полки новыми медикаментами, приходится жертвовать. Они и так публично объявили о прекращении приема в стационар, а потому, чтобы хоть как-то держаться на плаву, стараются все же не снижать качества предоставляемых услуг.

Питер достает из серванта миниатюрную чашечку со сколом на ручке, после чего, осмотрев все полки и ящики, вдруг осознает, что чая больше не осталось. Какое-то время он молча созерцает пустую коробку, теребя большим пальцем указательный.

«Нет. Так не пойдет».

Он выходит из кабинета, машинально погасив свет. После чего, покинув крыло персонала, направляется к ближайшей сестринской.

Молодая девушка, еще не совсем приспособившаяся к суточным дежурствам, гордо предалась царству Морфея, оставшись в положении сидя и, на первый взгляд, больше являя позу задумчивости. Но это, конечно, если не видеть лица.

— Кейт, — Питер ненавязчиво бросает обращение в пустоту. — Кейт?

Но девушка уже встрепенулась, тут же попытавшись выявить источник звука.

— Ой… Мистер Фаррелл… Я… — она запинается, протирая сонные глаза, и все же решает бить правдой, — я заснула, простите. Что-то случилось?

— О нет. Нет. У меня всего лишь закончился чай. Собственно, это то, ради чего я здесь. У вас, случайно, не найдется? — в его голосе звучит естественность, совершенно по непонятным причинам окрашенная нотками сарказма.

— Да, конечно… — девушка все еще слегка растерянно строит диалог. — Я могу дать вам ключи от нашей комнаты. Поверьте, вы там к чаю еще и что-то вкусненькое найдете.

Она протягивает ему связку из трех одинаковых ключей, затем приятно улыбается. Кейт работает здесь всего лишь вторую неделю. Питер уже успел приметить колечко на ее безымянном пальце. Это временами заставляло его задумываться о том, на что же эта девушка тратит свои прекрасные годы. Возможно, прямо сейчас ее верный… Да, скорее всего верный, муж похрапывает дома в постели, а где-то за стенкой сопит малыш. Или малышка. Бетти. Хотя это только его личные предположения.

Его размеренные и неспешные шаги стучат в параллель с каплям дождя. Он поворачивает ключ в бежевой деревянной двери и со скрипом ее приоткрывает. Ему вдруг кажется, что он проникает на какую-то запретную территорию. Он редко считался со стереотипами, однако весь этот легкий беспорядок на столе, хаотично брошенные стулья и немытые чашки с оставленными в них чайными пакетиками и ложками все же заставляют натолкнуться на мысль, что это место поистине приватно-женское. Как будто всего пару минут назад здесь велась оживленная беседа, а повесткой дня стала чья-нибудь беспричинная ссора. Однако чайные коробки он находит без труда. Вытащив пару пакетиков, он возвращает коробку в шкафчик. Затем быстро покидает комнату, не смея больше тревожить это личное пространство.

Дождь разошелся, теперь вода хлещет на асфальт из водосточных труб так, будто кто-то не закрыл в ванной кран. Питер направляется обратно к посту. Как и ожидалось, Кейт снова заснула. Совершенно точно осознавая, что его положение здесь практически ничем не выше, он посчитал уместным даже не будить ее. А потому лишь тихо кладет ключ на стол и направляется назад в кабинет с несколькими пакетиками чая.

Чайник приходится кипятить повторно.

Питер выключает свет, оставив включенной лишь одну настольную лампу, наливает чай и садится в кресло.

Помимо всего прочего, в его голове сильнее мигрени пульсирует вопрос. Он отодвигает в сторону папку Гарольда Хопкинса и двигает ближе другую, на внешний вид почти идентичную, за исключением фотографии. Вот только практически пустую.

С фотографии на него смотрит черноволосая девушка с бледно-голубыми глазами, в свете вспышки похожими на две маленькие искорки.

«А вот что же случилось с тобой…?»

Вопрос ему самому кажется риторическим. Однако не в том ли вся его работа, чтобы помогать людям понять, что же с ними не так, что же с ними произошло?

Опустошив чашку, Питер споласкивает ее в раковине, памятуя об увиденной ранее картине.

А чай оказался ужасным.

Ночь наступает, а дождь все никак не заканчивается. Питер задвигает стул, выключает лампу, и глаза Лори Бирн гаснут. Накинув пальто, он проверяет ключи в кармане и не забывает зонт. Закрывает кабинет. Этакий ежедневный ритуал, простой, как меню в столовой. И вот так уже не первый год.

Покинув здание через запасной выход, он направляется к своему старому пежо, предпочитая зонтик оставить закрытым. Дождь мгновенно впивается в ткань пальто, словно намочить для него значит сожрать, дабы восполнить силы. Машина заводится со второй попытки. Но Питер никуда не торопится. Он с детства расценивал одиночество как лекарство, и две лишние минуты вряд ли что-то изменят. И этим обманом он умудрялся кормить себя не один десяток лет. Одиночество — это болезнь, медленно пожирающая человечность, отравляющая разум пустыми иллюзиями, обещаниями самому себе — иначе говоря, ложью. Ночью в городе практически нет людей. Вся молодежь забивается в подвалах, а все же добрую часть жителей здесь составляет контингент сорок пять плюс.

Хлопает входная дверь. Хлопок еще каких-то несколько секунд заполняет пространство дома, и только когда из звуков не остается ничего, кроме дождя, Питер принимается раздеваться: сначала ботинки, затем пальто. Люси уже давно спит. В последнее время, она уже не старается тратить силы на то, чтобы приветствовать хозяина, но это лишь от того, что сил становится все меньше.

Как обычно, он чистит зубы, умывается теплой водой, раздевается и ложится в постель, пропустив ужин. Все привычно, за исключением ужина. Сегодня он просто слишком устал. Совершенно нет желания смотреть телевизор или слушать радио.

В дверях появляется Люси, а через мгновение она уже беспрекословно занимает свою долю на кровати, свернувшись калачиком. Пушистая серая кошка, любит хозяина любым, ведь так должно быть. Питер снова думает о той девушке, чья папка остается самой скупой из всех, что горами копятся у него на столе. По всей видимости, последняя пациентка, принятая на лечение. Месяц назад, закупаясь в магазине хорошего знакомого, на доске объявлений он заметил листовку с фотографией этой самой черноволосой девушки с надписью: «Вы видели меня?». И два телефона. С тех пор ее лицо окружало его повсюду: в парке, на деревьях, на досках объявлений, на остановках и фонарных столбах. Где вода глубже, там шума меньше. И все же Колсдон никогда не был замешан в громких скандалах. Люди жили здесь и живут так, как живут все остальные. Они рождаются, растут, влюбляются, работают, занимаются любовью, воспитывают детей, болеют, умирают. Месяц — было бы слишком долгим сроком для подросткового бунта, да и все же она старше.

Питер никогда не предавался интуиции, но время от времени вопрос об исчезновении молодой девушки подводил его не к самым приятным выводам. Ее давно похоронил весь город. Возле дома Бирнов уже на десятые сутки стали появляться свечи и цветы. И кто знает, была ли это надежда или общественное принятие. Он не участвовал в подобном, предпочитая нейтральность, но все же был абсолютно повергнут в шок, когда она была найдена живой и сама обратилась за помощью. Питер мог лишь догадываться, каково ей было однажды узнать, что в этом городе ее все считали мертвой. Верный вариант оставался лишь один. Только она сама могла рассказать, что с ней случилось и кто это сделал. И от второго вопроса в его мыслях постепенно гнездилось что-то ужасное, чего он, еще не осознавая точно, не хотел принимать.

09.01.1991 Лори. Дневник

Я сегодня поняла одну вещь. Я не чувствую себя, не осознаю ценность своей личности, не вижу своих талантов, качеств или недостатков. Хотя нет, один недостаток я знаю — слабость. Вот и все.

Я вчера порезала руку уголком книги. Снова попыталась почувствовать то, что чувствовала до всего этого. Но ничего, кроме боли. Причем душевной. Вся моя история, вся эта история… Как будто не моя. Я слышала ее столько раз, но нет, она не моя. Мне теперь кажется, что я вижу себя со стороны. Смотрю в зеркало и думаю: «Вот это Лори Бирн, там, в зеркале». Касаюсь своего лица и понимаю: «А это то, что даже не имеет имени».

Он, конечно, вчера приходил опять. Мне все равно. Я даже не стала реагировать, как сидела на окне, так и сидела. Он ничего не сделал, просто посмотрел. А потом вдруг заявил: «Напиши на меня жалобу, в конце концов! Иди, расскажи сестрам. Сделай уже что-нибудь!»

А я сказала, что это бессмысленно.

«Бессмысленно молчать, Лори».

И ушел. Это был так странно. Даже не подошел ближе. Я не чувствую, что способна с этим справляться. Внутри чувствую, как отпустила все руки помощи и сейчас нахожусь в нигде и плыву в никуда. Все мое существо сжимается до размеров песчинки, если он появляется рядом. Если раньше это был, как он говорил, трепет, то сейчас это дрожь. Я не знаю, как довел он меня до такого состояния, но я совершенно уверена, что сильнее болит не тело, а душа, и боль эта заполняет все, вплоть до последней мысли в глубине разума. И отравляет все здоровое, желание жить, желание смеяться. Легкие как будто заполняются дымом, но это не табак, это моя боль, серая, вязкая, оседающая в ребрах и не дающая вздохнуть. Боже, я все потеряла. И не вижу, что кто-то действительно готов помочь. Только потанцевать на развалинах, как он.