(Felis[1] catus ferus)

К числу наиболее замечательных и редких зверей русской фауны принадлежит и дикая кошка. Как известно, это животное имеет большое сходство с домашней кошкой, почему прежние натуралисты считали дикую кошку прародительницею домашней. Однако при более внимательном рассмотрении сходство это оказывается весьма поверхностным. Дикая кошка гораздо крупнее, сильнее сложена и выше на ногах; старый самец имеет в длину до 4 футов и весит до 15–16 фунтов; глаза у нее несколько направлены в сторону (как у рыси), и кишечный канал только в 3 раза длиннее тела (у домашней в 5 раз). Кроме того, у дикой кошки хвост значительно короче, толще и на конце как бы обрублен; на нем весьма редко выделяются 7 или 8 черно-бурых колец. На плечах идут две (по одной с каждой стороны) черные косые полосы, а между ними срединная спинная полоса, которая кончается у корня хвоста. По бокам же расположены поперечные темные полосы и пятна, а основной цвет шерсти серый с желтизной или с рыжеватым оттенком, что нередко замечается и у домашних кошек.

Таким образом, дикая кошка довольно резко отличается от домашней. Последняя гораздо ближе к другому виду кошек, именно египетскому Felis maniculata, который имеет одинаковый рост, такие же полосы на лбу и щеках и такой же длинный и тонкий хвост. Это мнение тем вероятнее, что кошка одомашнена в Египте, что доказывается кошачьими мумиями и изображениями кошек на фивских развалинах. Мумии и изображения эти притом совершенно сходны с Felis maniculata; дикая же кошка совсем не встречается в Египте. Хотя дикий кот водился прежде в большом количестве почти во всей умеренной полосе Европы, начиная от Пиренейских гор, Ирландии и Шотландии до Кавказа, да и теперь еще изредка встречается во многих горных лесах, но в настоящее время он многочислен только в Пиренеях и Карпатах, в Семиградской области и на Военной границе. По свидетельству Альтума, еще в 1865 году на Военной границе было убито 525 диких кошек. О распространении их в России имеются до сих пор еще весьма не полные и даже противоречивые известия. Это разногласие объясняется, во-первых, редкостью и скрытным образом жизни животного, во-вторых, тем, что дикую кошку у нас, вероятно, — часто смешивают с одичавшей домашней.

Первые сведения о распространении дикой кошки в России мы встречаем у Георги, в изданном им в 1800 году «Географо-физическом описании Российской империи». Георги говорит, что дикая кошка водится в Польше, в юго-западных губерниях, в Носороссийском крае, при Днестре, на Кавказе и на Среднем (Башкирском) Урале. Ему совершенно противоречит Паллас, который в «Зоографии» своей утверждает, что дикой кошки уже нет на всем протяжении России и что она попадается только в лесах кавказского предгорья до реки Кумы; к чему прибавляет, что, конечно, встречаются повсюду одичалые домашние кошки, остающиеся бездетными (?). Мнение великого натуралиста, однако, опровергается последующими исследователями. Так, в описании Курляндии, изданном в 1805 году Дершау и Кейзерлингом, говорится, что в лесах тамошнего плоскогорья встречается как редкость и дикая кошка. Бринкен утверждает, что она существовала также в Беловежской пуще (в 1828 г.), хотя Эйхвальд полагал еще в 1830 году, что она уже в этих местах исчезла совершенно. Нордман, наконец, называет местообитанием дикой кошки берега Черного и Азовского морей. Еще позднее, именно в пятидесятых годах, проф. Кесслером и зоологом Бельке было засвидетельствовано нахождение дикой кошки в юго-западных губерниях, собственно в Волынской, Киевской и Подольской[2]. Кроме того, в «Сельской летописи», изданной в 1854 году Императорским географическим обществом, между другими зверями, водящимися в западных губерниях, упоминается также о дикой кошке; о ней говорят следующие наблюдатели: лесничий Анисимов в Слонимском уезде Гродненской губернии; фон Грейфенфельс в Велижском уезде Витебской губернии и учитель Цитович в Паневежском уезде Ковенской губернии.

Отсюда очевидно, что дикая кошка до сих пор, хотя и очень редко, встречается во многих местностях Западной России. Вместе с тем надо полагать, что это животное не забегает к нам из пограничных местностей Западной Европы, именно Карпат, а имеет здесь постоянное местопребывание; одним словом, это уцелевшие потомки тех диких кошек, которые несколько столетий назад водились в большом количестве в дремучих лесах Литвы и Польши. Более нежели вероятно, что дикая кошка не составляет особенной редкости в Полесье и что Минская губерния до сих пор служит центром распространения этого зверя в Западной России; но никаких печатных указаний о том мы не имеем, так же как и о нахождении дикой кошки в Польше. Последнее весьма сомнительно.

Что касается распространения дикой кошки в Южной России, то после Нордмана только один Тардан (в той же «Сельской летописи») упоминает о том, что животное это встречается около устьев Днестра; это показание имеет, однако, большую важность, так как принадлежит натуралисту. Водится ли дикая кошка в каких-либо других местностях северного берега Черного моря (в камышах), в горах Крыма, а также около Азовского моря — на это в последнее время не имеется решительно никаких указаний. Можно предположить существование ее только в камышах Кубани. На восточном берегу Черного моря, в горах и предгорьях Кавказа дикая кошка до сих пор принадлежит к числу довольно обыкновенных зверей, хотя и здесь пределы ее распространения в точности не определены. По всей вероятности, она всего обыкновеннее в нагорных лесах, но очень может быть, попадается и в камышах речных долин. Как далеко идет она в Азию и Персию — неизвестно, но, по Дункель-Веллингу, дикие кошки весьма многочисленны в Саганлугском хребте.

В Средней России дикие кошки навряд ли встречаются в настоящее время. Правда, они могут забегать в леса Орловской и Калужской губерний из Литвы, но кроме Асмусса, который говорит, что дикая кошка есть в Калужской губернии, никто из зоологов и охотников второй половины текущего столетия не упоминает о нахождении этого животного в центральных губерниях. Поэтому вернее, что Асмусс принял за диких кошек полудиких домашних. Здесь им положительно негде укрыться от преследования, и вероятнее предположить даже, что они никогда не водились здесь в большом количестве. Родина дикой кошки — нагорные леса Западной Европы, Кавказа и вообще Юго-Западной Азии (в Туркестанском крае и в Сибири ее нет); в Западную же, а затем и Среднюю Россию она перешла из Карпат, может быть, уже в исторические времена, но так как не нашла благоприятных условий для своего существования, то не успела здесь размножиться и была вытеснена далее к северу и востоку. Суровый климат и глубокие снега для диких кошек не имеют большого значения, была бы только пища, а глухарей, рябчиков, белых куропаток, даже тетеревов, вообще оседлой птицы там более, чем в других местностях России. Поэтому нет ничего невероятного в том, что этот хищный зверь встречается в северных губерниях и в Уральских горах. О дикой кошке в Северной России упоминают (в «Сельской летописи») священники Попов в Белозерском уезде Новгородской губ., Смирнов в Вытегорском уезде Олонецкой губ. и Петровский в Шенкурском Архангельской губернии. Разумеется, показания эти требуют проверки, но если дикая кошка водилась еще не очень давно в лесах Курляндии, то отчего ей теперь не встречаться в дремучих борах к северу от Белоозера.

Что же касается Восточной России, то, как сказано выше, еще Георги указывал на то, что дикая кошка водится на Среднем (Башкирском) Урале. Позднее Рычков («Оренбургская топография») упоминает о ней в числе зверей Оренбургского края. В свою очередь я могу подтвердить эти указания свидетельством известных зверопромышленников, которые сообщали мне, что в южной части Екатеринбургского Урала была однажды убита кошка величиною более домашней, с толстым полосатым хвостом и что такие кошки изредка попадаются в Златоустовском Урале. Далее на север я нигде не слыхал о дикой кошке, но есть основания полагать, что она встречается также в Соликамском уезде. Об этом говорит (в «Сельской летописи») г. Волегов, сообщавший многие сведения об уральских животных для «Русской фауны», изданной г. Симашко. Менее доверия заслуживают указания (в «Сельской летописи»), что дикая кошка водится в окрестностях г. Ирбита (священника Диомидовского) и г. Сергиевска Самарской губернии (священника Унгвицкого), и я склонен думать, что здесь имелись в виду одичавшие домашние кошки.

Изо всего сказанного нами видно, что до сих пор вопрос о распространении дикой кошки в России далеко не решен окончательно и требует дальнейших исследований. Мы все-таки не знаем положительно, водится ли это животное где-нибудь, кроме юго-западных губерний и Кавказа.

Скажем теперь несколько слов об образе жизни дикой кошки и способах ее добывания, руководствуясь, конечно, иностранными источниками, так как никто из русских натуралистов и охотников ни слова не упоминает о нравах и привычках этого животного.

Дикая кошка очень пуглива и осторожна, держится поэтому всегда в самом густом лесу и выбирает себе место для жилья в дуплах деревьев, на толстых сучьях, в расселинах скал, иногда в лисьих и барсучьих норах, в камышах и тростнике. Изредка, собственно зимой, при недостатке пищи дикая кошка приближается к человеческому жилью и даже селится в амбарах и тому подобных холостых строениях. Такие примеры бывали в Швейцарии и особенно в Венгрии.

Дикая кошка выходит на добычу только в сумерки, следовательно, ведет вполне ночную жизнь. Главная пища ее состоит из мышей и птиц, но она также ловит кроликов, взрослых зайцев и молодых диких коз и серн. Хорошо еще, что она, подобно рыси, ест очень мало; в противном случае это был бы самый опасный и вредный хищник. Дикая кошка ловит животных совершенно так же, как и домашняя, т. е. подкрадывается по земле и вдруг быстро бросается на намеченную жертву. В выслеживании добычи она главным образом руководствуется слухом, который развит у ней до высшей степени, затем уже зрением, и то только ночью. Чутье же у нее, как и у всего семейства кошек, относительно слабо.

Большую часть времени года дикие кошки живут поодиночке. Раннею весною, именно в феврале или марте, самцы сходятся с самками, причем, как у домашних кошек, не обходится без драк и без раздирающих криков, отчаянного мяуканья. В остальное время года кошки очень молчаливы и только фыркают при виде опасности. Самка носит (по Чуди) 8–9 недель[3] и по прошествии этого времени мечет от 3 до б детенышей. Котята бывают серого цвета, резко отличаются от домашних котят своим пушистым и коротким хвостом. По одним сведениям, самец не принимает никакого участия в воспитании своего потомства и после окончания периода течки ведет уединенную жизнь и даже не прочь видеть в своих детях себе добычу; по другим же, более достоверным, свидетельствам самка первое время крепко сидит в своем логовище и предоставляет заботу о добывании пищи всецело отцу семейства. Через 9-12 дней котята прозревают и начинают выходить из гнезда, а по прошествии месяца (?) мать уже начинает их обучать ловле мышей и птиц, которых она для этой цели приносит живьем. Осенью молодые кошки, кажется, начинают жить самостоятельно и к весне делаются уже способными к размножению.

В настоящее время дикие кошки настолько редки, что, за исключением Северной Испании и Карпат, на нее нет не только промысла, но даже правильной охоты. В большинстве случаев ее стреляют случайно, когда попадется, изредка выслеживают по пороше. Вообще в Западной Европе почти всюду истребление этого зверя лежит на обязанности лесничих и лесников. Настоящая охота на диких кошек существует только в Наварре. Охота эта производится обыкновенно в октябре и ноябре, когда опадет лист, и, следовательно, легко открыть местопребывание зверя на дереве. Охотники, разузнав предварительно, в каких участках леса держатся кошки (для чего нанимаются особые разведчики), высматривают их на деревьях и стреляют пулею. Обыкновенно охотятся вдвоем, потому что легко раненное животное почти всегда вступает со своим врагом в отчаянную борьбу, которая не всегда оканчивается благополучно для человека. Двадцать охотников могут при удаче в один день убить до ста кошек. Особым почетом охота на дикую кошку пользуется между жителями Пампелуны. Возвращение охотников составляет здесь настоящий народный праздник. Убитые животные везутся на колеснице, запряженной шестеркою лошадей, убранной гирляндами и лентами, сопровождаемой охотниками и предшествуемой музыкой, играющей марши и разные национальные и охотничьи мотивы. Затем город делает охотникам большой обед, на котором в числе других блюд подаются также рагу и жаркое из мяса дикой кошки. По словам тех, кто его ел, мясо это также бело, как мясо кролика, но гораздо вкуснее. Наваррцы, по крайней мере, очень любят его, и дикая кошка ценится на рынке с лишком вдвое дороже хорошего зайца. Мех ее также весьма уважается в Испании и с давних времен, начиная с XIV столетия, употребляется на опушку плащей и платьев, особенно при дворе. В средние века шкуры диких кошек употреблялись, кроме того, на приготовление самых высоких сортов пергамента, т. н. кошачьего, который предназначался исключительно для важных политических актов. Так, например, фуэросы (вольности) Наварры были написаны на кошачьем пергаменте. Из того, что книга о вольностях заключает в себе 2500 листов in folio, следует вывод, что в прежние времена дикие кошки были здесь очень многочисленны.

В последнее время т. н. волчий вопрос сделался одним из самых важных вопросов, подлежащих главным образом, конечно, обсуждению охотников и натуралистов. Что волки с каждым годом размножаются все более и более или, по крайней мере, приносят все большие убытки сельскому населению, — не подлежит никакому сомнению. Причин тому много, и здесь я не стану перечислять их, так как полагаю сделать это в приготовляемой к печати монографии волка; замечу только, что вред, приносимый волками, увеличился не только от уменьшения числа охотников и промышленников, как это принимается большинством наших собратов, но и от других, совершенно косвенных причин, между которыми малоценность волчьей шкуры, отсутствие премий или же незначительность последних, а также в очень многих местностях истребление дичи, служащей главным подспорьем хищнику и, наконец, уменьшение количества крупного и мелкого скота занимают первое место. В прежние времена волков было, конечно, менее, так как они так или иначе все-таки истреблялись; теперь же их беспокоят несравненно реже, но дело в том, что и для них наступили более тяжелые времена, а потому и неудивительно, что они теперь наносят нам более чувствительный ущерб, так сказать, сделались более непосредственными врагами нашими и вред от них стал нагляднее и ощутительнее.

Но до последнего времени, однако, жалобы на разорение волками сельского населения основывались только на отрывочных фактах и газетных известиях, а потому были довольно голословны и не опирались на какие-либо статистические данные. Все охотники, многие земские деятели, правительство были убеждены в том, что при настоящем порядке вещей волки грозят сделаться настоящим бичом государства; появились различные, не только односторонние, но иногда даже забавные проекты истребления волков, но, несмотря на это, никто не сознавал ясно всего вреда, наносимого этими хищниками. Первые опыты собирания сведений о количестве скота, зарезанного волками, относятся к концу шестидесятых годов, и весьма недавно появились обстоятельные и заслуживающие почти полного доверия данные по этому предмету.

Основываясь на опубликованных статистических сведениях, собранных земствами и статистическими комитетами, я пытался вычислить приблизительно сумму убытков, приносимых волками, и пришел к заключению, что эти убытки простираются ежегодно приблизительно на сумму пяти миллионов рублей, о чем уже имел честь сообщить на втором съезде ружейных охотников[4]. Оказывается, однако, что эта огромная цифра далеко ниже действительной, и этим мы обязаны автору упомянутой брошюры В. М. Лазаревскому, давно занимающемуся по поручению правительства вопросом об истреблении волком домашнего скота и дичи и об истреблении самих хищников. Данные, собранные гг. губернаторами за 1873 [год] через посредство статистических комитетов и доставленных в Министерство внутренних дел, послужили материалом для составления уважаемым автором Ведомостей о количестве) скота, истребленного в этом году волками. Оказывается, что в 1873 году в 45 русских губерниях истреблено 179 000 крупного и 562 000 мелкого; в Остзейском крае 1011 крупного и 3440 мелкого; в 10 губерниях Царства Польского[5] — 2766 крупного и 8635 мелкого. Принимая же среднюю стоимость особи крупного скота (лошади и коровы) в 30 р.[6], стоимость мелкого (в число которого входят также телята и жеребята) в 4 р., общий итог убытков, понесенных населением 45 губерний на пространстве 382 милл. десятин, равняется с лишком семи с половиною миллионам рубл., что составляет налог по 1,96 к. на десятину. Подесятинно высший налог платит Калужская губ., именно 8,6 коп.; подушно — Вологодская, именно 55,3 коп.[7]

Но, по мнению автора, этот итог убытков гораздо ниже действительного. Основываясь на том, что в Ведомость не вошли Подольская губ. и области Донская и Уральская, что некоторые губернии дали цифры, далеко не соответствующие их населению и количеству местного скота, на противоречиях в сведениях, собранных в некоторых губерниях статистическими комитетами и земскими управами, причем цифры последних оказались несравненно большими, и, наконец, на том, что сведения были доставлены не всеми волостями в уездах и в ведомость не вошло количество птицы и собак, истребленных волками (эти сведения имеются только относительно Калужской губ.), В. М. Лазаревский приходит к заключению, что убытки большей части губерний не должны разниться от убытков, приносимых волками в Калужской губ., занимающей центральное положение, и принимает калужские данные типом выражения губернских от волка потерь. По его вычислению, общая цифра убытков от волка во всей Европ. России восходит до пятнадцати миллионов рублей ежегодно. Цифра эта, конечно, произвольна, так как Калужская губ. терпит от волков более всех других, и навряд ли может быть принята, если даже к Европейской России с Царством Польским причислить Финляндию (относительно которой, однако, не имеется сведений (?)), всю Азиатскую Россию — Сибирь, Киргизские степи, Туркестанский край и Кавказ, но, во всяком случае, не подлежит никакому сомнению, что население Европейской России платит волкам ежегодную дань не менее десяти миллионов, что убытки, причиняемые волками, значительно более убытков, приносимых падежом скота[8], и если далеко не равняются, то во всяком случае скорее могут быть сравнены с убытками от сельских пожаров[9]!..

К таким неожиданным результатам привел только первый опыт статистики убытков, причиняемых волками. Но сумма вреда, приносимого волками, еще далеко не исчерпывается этою громадною цифрою. Если мы примем во внимание, что волк, кроме скота, истребляет также и дичь, то итоги убытков, терпимых нами, увеличатся в значительной степени, и вред от волков, пожалуй, в самом деле превзойдет пожарные убытки сельского населения. Основываясь на том, что во многих уездах убивается свыше ста волков в год, и на других приемах, В. М. Лазаревский полагает, что общее количество волков в Европейской России должно быть не менее 180–200 тысяч. Сопоставляя далее число волков с числом зарезанного ими крупного и мелкого скота, во всяком случае (если даже принять, что количество зарезанного скота должно быть удвоено), на каждого придется не более 2-х штук крупного и пяти мелкого скота; затем, принимая, что волку требуется по меньшей мере около семи фунтов мяса в день, в год 65 пудов, а для 200 000 — около 12 миллионов пудов мяса в год, автор вычисляет, что всей пищи от скота, считая и падаль, приходится на долю волка только 6 миллионов пудов; из остальных же он, по мнению автора, по крайней мере 5 м. пудов должен добыть в виде дичи. Принимая же рыночную цену пуда дичи в 10 рублей, оказывается, что волк несравненно большие убытки наносит государству как истребитель дичи, именно на 50 миллионов рублей!

Здесь, однако, почтенный автор, очевидно, увлекается и приписывает волку слишком много значения на этом поприще. Метод, принятый им для этого вычисления, весьма остроумен и заслуживает полного внимания, но здесь мы встречаемся со многими натяжками и очевидными преувеличениями. Перечислим их вкратце.

1). Трудно ожидать, чтобы на каждый из 500 уездов приходилось средним числом 400 волков, тем более что во многих северных лесных волки составляют большую редкость и замечаются не каждый год. Бесспорно, в некоторых уездах волков может быть и более, но есть много уездов, где никак не может быть и 20 выводков, считая каждый в 10 шт. со старыми и переярками, как принимает и автор.

2). Автор совершенно несправедливо полагает, что у нас ежегодно убивается только один волк из трех, да и то очень редко[10]. Необходимо принять во внимание, что жертвою охотника и промышленника делаются исключительно молодые, вообще несовершеннолетние и неопытные особи, а старые, племенные, остаются, да, кроме того, к ним прибавляется и значительное количество волчиц, мечущих в 1-й раз. Одних молодых истребляется человеком все-таки более половины, а старых до одной трети, что будет доказано в моей монографии[11].

3). Как ни прожорлив волк, но 7 фунтов ежедневной порции мяса — это слишком роскошно, так как никакой собаке не дается такого количества и овсянки.

4). Волк съедает задранную им скотину вместе со всеми внутренностями, остаются только кожа да кости и то не все, а потому никак нельзя считать голову крупного скота в 10, а мелкого — в 1 ¹/₂ пуда[12].

5). Кроме дичи, волк ест не только всякую птицу и разных зверьков, в особенности из сем. мышиных (в тундрах он часто следует за стадами пеструшек — Myodes[13]), но и гадов. Притом далеко не одна дичь гнездится на земле, а около 30 % хищников и половины пташек. Затем, скажем словами автора статьи «Заметки об охоте Ковенской губ.», помещенной в этой же книге: «…и зайца, и тетерева все-таки не так легко добыть, как большого домашнего гуся, мирно уснувшего на берегу пруда, или шальную овцу да зазевавшегося поросенка… Оно и легче, да и прибыльней».

6). Совершенно неосновательно делать оценку дичи по стоимости ее на столичных рынках, а на месте никакая дичь не стоит 10 р. за пуд — и эта цифра почти вдвое более действительной.

7). Общая цифра всякого рода дичи, добываемой не только в России, но даже и части Сибири (как о том можно судить по сведениям, собранным мною в течение 2 последних лет о торговле дичью в Москве — средоточию этого рода торговли[14]), при той же высокой оценке (10 р. за пуд) не достигает и пяти миллионов, т. е. десятой доли, что, конечно, невероятно. Притом не следует упускать из виду, что большая часть этой дичи, именно рябчики, привозятся из местностей, где волки составляют большую или меньшую редкость; вычитая же лесные уезды северных губерний, мудрено ожидать, чтобы полная стоимость всей дичи в остальной части Европейской России, по той же оценке, достигала и 25 миллионов. Никто же, конечно, не станет оспаривать, что человек, взятый как отдельный фактор, самый опасный враг дичи. Где нет промышленников и охотников, там дичи всегда более, чем там, где они имеются.

Этих доводов, я думаю, совершенно достаточно для того, чтобы во много раз уменьшить значение волка как истребителя дичи. Во всяком случае, оно не может быть более значения волка как хищника стад, и все это легко объясняется тем, что как количество волков, так, в особенности, ежедневная порция каждого из них и оценка пуда дичи слишком преувеличены[15]. Тем не менее очевидно, что волк приносит огромный ущерб и как истребитель дичи, и уважаемому автору принадлежит несомненная заслуга — указание метода исчислений подобного рода, метода, который, однако, может быть удачно применяем только в частных случаях, напр., когда достоверно известно количество волков в какой-либо местности и количество скота, ими загубленного[16].

Как бы то ни было, но основная идея автора брошюры вполне справедлива, и, благодаря огромному материалу, заключающемуся в последней, вред, приносимый волком, оказывается несравненно более, чем могли ожидать самые ярые пессимисты. Эти, если не шестидесяти пяти, то двадцатимиллионные убытки волей-неволей заставят обратить внимание на волка тех земских деятелей и охотников, которые на деле в большинстве случаев слишком пренебрегли этим врагом сельского населения; первые всего чаще не придавали почти никакого значения и большею частию игнорировали т. н. волчий вопрос, поднимаемый во многих земских собраниях; вторые заботились только о том, как охотиться на волков, ничуть не помышляя о его истреблении. Красноречивые, хотя и преувеличенные, цифры необходимо заставят земства действовать более энергически и не ограничиваться ассигновкой сотни-другой рублей на премии или отделываться одними фразами, в то время когда волки душат скот сотнями тысяч, людей сотнями[17]!..

Спрашивается теперь, может ли в самом деле этот волчий вопрос быть разрешен окончательно, иначе — есть ли какая-либо возможность истребить этого хищника, как это сделано в Англии, многих странах Западной Европы и даже в 2-х губерниях Царства Польского?!

«Против волка, как против зубной боли, у каждого есть вернейшее средство», — говорит автор, и нельзя не согласиться, что это сравнение удачно выражает всю путаницу охотничьих и неохотничьих проектов, если не истребления волка, то уменьшения его количества. Один выхваляет охоту с борзыми, другой — с гончими, третий — облаву, четвертый — псковичей, и каждый из них вполне убежден, что его способ «есть лучшее и вернейшее средство истребления волков». Все известные способы охоты, по вполне справедливому мнению В. М. Лазаревского, не могут быть названы способами истребления, так как, во-первых, это охота, а «охота и истребление — два термина, друг друга исключающие». Автор говорит: «Если деды с сотнями и тысячами (!) чистокровных густопсовых и (?) удалых стремянных ничего с волком не поделали, отдавая делу время, что ж сделают внуки с одной-двумя сворами всяческой помеси, отдавая потехе часы?» Затем, переходя к псковскому способу охоты[18], В. М. Лазаревский замечает, что он в конце концов обходится очень дорого (именно каждый убитый волк 35–43 р.), что другие способы охоты, как, напр., охота с гончими, не уступают в количестве добываемых волков, и вполне отрицает возможность и пользу от применения охоты с псковичами земствами, по проекту Дмитриева-Мамонова. Точно так же автор полагает, что этой цели не удовлетворит и учреждение школы вабелыциков, что собственно облавы могли быть хороши только при крепостном праве, «когда за волчью шкуру загонщик мог отвечать собственною спиною»[19]. Что же касается капканов, то они, «хотя и имеют довольно большое применение в лесных местностях, но только хороший капканщик возьмет 2–3 (?!) волков в зиму».

Все эти способы охоты автор, отчасти справедливо, считает только пальятивами и приходит к заключению, что единственно рациональная мера к истреблению волков есть отравление их, т. е. к тому же самому выводу, к какому пришел и я, как это видно из протокола 2 съезда охотников 1876 г., где я с некоторыми другими лицами отстаивал этот способ от эгоистических нападок многих охотников. Рядом логических доводов В. М. Лазаревский блистательно опровергает все возражения, делаемые обыкновенно противниками отравы. Указав сначала на то, что, вопреки распространенному мнению, отравление хищников стрихнином разрешено у нас законом[20] и что не далее как в прошлом году было обнародовано («Правит, вестник», 1875, № 12) мнение Медиц. деп. о безвредности для травоядных стрихнинных препаратов в мясе и сале и разрешено их употребление для истребления волков, автор на главное возражение, делаемое охотниками, что может отравляться и охотничья собака, говорит: «Если стая борзых или гончих ходит кормиться на мерзлую падаль, то стыдно охотнику сваливать свой грех на стрихнин. И грошевые расчеты такого Плюшкина, державшего псарню на подножном корму, ставить на одну доску с фактом дани живыми людьми! Ведь в настоящее время можно совершенно логически задаваться вопросом: человека или собаку в данном случае загрызет волк завтра? Кому же охота ставить себя волчьим куском в параллель с собакой?».

Способ истребления волков отравою находит себе еще лучшего союзника в примере прочих государств Европы, где отравление волков принято повсеместно. Еще в 1818 году во Франции министр внутренних дел Лэне разослал циркуляр префектам, в котором предписывалось мэрам распорядиться, чтобы охотничья стража или стража полевая изготовляла отраву (стрихнинную) и размещала где следует. Общины должны были доставлять отчеты об истребленных отравою хищных животных, и на основании этих отчетов выдавались в пользу общины премии согласно установленному правительством тарифу, причем предоставлялось мэрам выдавать четверть или половину премии тому, кто доставит мертвого зверя. «Замечательно, — говорит В. М. Лазаревский, — что вслед за циркуляром Лэне, именно в 1820 г., правительство и у нас проектировало в соединении с землевладельцами меры к истреблению волков. Спрошены были компетентные люди: лучшим средством было признано отравление. Итак, в 20-х еще годах наука признала эту меру полезною, а власть — обязательною для целой огромной страны. И вот в 70 годах, когда волчица в 2–3 месяца загрызла в районе нескольких верст одного за другим десятерых детей, одна из наших земских управ отвергла предложение об отраве волков по следующим, между прочим, основаниям: 1) если отравленный волк не будет подобран и весною сгниет, а на этом месте вырастет трава и ее поест скотина, то она издохнет; 2) от самого этого гниения по весне от неподобранных волков может открыться эпидемия и 3) грех большой уничтожать так бесчеловечно творение божие. Что все это говорилось не в шутку, земская управа подтвердила на деле: она отказала в премии за трех волков именно потому, что они были отравлены».

Отрава применяется у нас давно, особенно для лисиц, доставляющих более ценную добычу, и нет спора, что это самый дешевый, удобный и самый действительный способ истребления хищных зверей. Но тем не менее он все-таки требует известной доли сноровки и навыка и многих предосторожностей. Это-то в связи с известными охотничьими предрассудками и убеждением в запрещении отравы, почти совершенным отсутствием в печати способа приготовления отравы, наконец, трудностью доставать стрихнин и тормозило доселе развитие этого главного средства истребления волков. Теперь, благодаря обстоятельной записке, составленной известным любителем и акклиматизатором животных шуйским аптекарем Ф. И. Валевским и помещенной в конце брошюры В. М. Лазаревского, теперь, конечно, отравление волка получит обширное применение и первенствующее значение в ряду других средств, имеющих ту же цель — если не истребление (что слишком много), то значительного уменьшения количества волков. И это тем более, что банка пилюль, приготовляемых Ф. И. Валевским, разрешенных к продаже Медицинским советом и заключающая 500 штук, стоит 6 р. с пересылкою.

Вполне соглашаясь с автором, что отрава если не есть сейчас, то должна быть главным средством для истребления волков, я не могу, однако, согласиться со многими, впрочем уже второстепенными, его доводами.

Во-первых, он уж слишком умаляет значение всякого другого рода охоты и промысла, упуская из виду то весьма важное обстоятельство, что, несмотря на отсутствие или ничтожность премий и дешевизну волчьего меха, охота в настоящую минуту все-таки не дает волку чрезмерно размножаться и играет, да, вероятно, всегда будет играть, важную роль при истреблении этого хищника. Значение капканов (мы уже не говорим о других способах ловли) тоже умалено, так как я могу указать промышленников, ловящих волков в капканы даже по два десятка в год. Сопоставляя известные нам наибольшие цифры ежегодной добычи волков главными способами охоты и промысла, мы, право, затрудняемся решить, какому из них отдать пальму первенства. Сам В. М. Лазаревский, выхваляя способ отравы Валевского, говорит, что последний извел за время с 1861 по 1875 г. 184 волка. Следовательно, последний добывал средним числом 12–13 штук — цифра, доступная каждому роду охоты и промысла. Другое дело, если мы будем смотреть на это с точки зрения легкости, удобства и дешевизны. Потом, сколько нам известно, в Царстве Польском и Остзейском крае, где вред, наносимый волками, относительно ничтожен, они истребляются не отравой, а исключительно облавой.

Во-вторых, я не думаю, чтобы отрава, даже вошедши в повсеместное употребление и соединенная с высокими десятирублевыми премиями, могла вырвать зло с корнем. «Против болящего зуба радикальное лекарство одно — вырвать зуб, — говорит автор. — Нельзя ли сделать эту операцию с волком…» — и далее, доказывая, что таковою мерою может считаться отрава, проектирует налог в 2 миллиона рублей, т. е. ¹/₂ к. с десятины. Налог, и притом еще новый налог, как сознается и сам автор, слово весьма трудное, но лично я не имею ничего против него, так как вполне сознаю громадность зла, приносимого волками: тратится же правительством и земствами ежегодно 600 000 р. на меры против эпизоотий, между тем как волк, несомненно, опаснее чумы. Но позволю себе усомниться в том, что этот налог будет иметь желаемую общность: к сожалению, он, вероятно, ляжет только на крестьянское население, то есть будет значительно увеличен.

Оставим, однако, это в стороне и посмотрим, действительно ли можно извести отравой российского волка?

Нет! В том-то и дело, что русского волка не изведешь окончательно никакими отравами еще много лет, быть может, столетий: на таком громадном пространстве, как Восточная Европа и Средняя и Северная Азия, волки еще долго будут жесточайшим врагом человека. Что это так, я приведу в доказательство слова самого автора, где говорится о Франции, в которой, как было сказано, отрава употребляется более 50 лет, а Францию нельзя ставить в параллель с Россией. В 1876 году президент земледельческого общества в Тулоне сообщает, что в Бриньоле (департамент Вара) на старую ослицу lardee de strychnine взяли не так давно семь волков; затем какой-то ingenieur agricole сообщает, что близ Тулона отравили стрихнином пять волков, в другом месте — четыре волка. Но это не исключительный случай, так как подобных примеров можно сколько угодно привести из «La chasse illustree». Значит, истребить волка дотла не совсем-то легко. Не спорю, это можно сделать в целом округе, уезде, даже губернии, как это известно относительно Калишской, но для этого требуется густое, равномерное население, отсутствие удобных мест для волчьих притонов, а за таковыми у нас дело не станет еще на долгое время, хотя бы теперь их и не хватало по нашей беспечности и равнодушию к общественному благу.

Затем — другое. Почему же, в самом деле, следует за убитого или пойманного волка платить только два-три рубля, а за отравленного — десять? Ведь это, в сущности, выходит то же земство, которое отказывает в премии за отравленных волков. Не все ли равно, поймал ли кто волка, хотя бы за хвост, затравил, застрелил, поймал в яму или капкан, — все равно, результат один и тот же: одним хищником меньше. Да, наконец, разве нельзя соструненному из-под собак, пойманному в яму, капкан, загнанному волку дать пилюлю, стоящую копейку, а дающую лишних 7 рублей, от которых откажется далеко не всякий и охотник. Если эта несправедливая мера имеет целию, как говорит автор, дать отраве, как более успешному способу, преобладающее значение над всеми прочими, то на это можно возразить, что он и сам собою войдет в употребление, да притом есть средства, т. е., пассивные к его распространению. Насильно же ввести его нельзя. Всякий способ хорош в руках мастера, специалиста своего дела: одному сподручно охотиться с борзыми, другому ловить в капканы, и навряд ли кто станет менять известное на неизвестное. Разве можно, например, заставить киргиза или казака отравлять волков, а не заганивать их на одних лошадях или также и с борзыми, а между тем высокая премия еще более развила бы эту, правда, трудную, но успешную степную охоту, врожденную наезднику. То же можно сказать и о других родах охоты и промысла. За что же обижать настоящих опытных охотников и промышленников, тех самых, которые все-таки, худо ли, хорошо, но все-таки защищают наш скот и нас самих от волка. Одни из них будут отравлять уже добытого волка, другие стрелять, травить, ловить в капканы, как и прежде, и не станут понапрасну пренебрегать своею долголетнею опытностью. Да и как, наконец, отличить отравленного волка от, например, пойманного в яму, принятого из-под собак и потом удавленного? Автор говорит: «При возникшем сомнении, что волк именно отравлен, разрешить проблему нетрудно, вскрыв желудок». Спрашивается — за сколько верст надо везти иногда тухлую волчью тушу, кто будет вскрывать волка теперь, когда не вскрываются и многие скоропостижно умершие, если смерть их не возбудила никакого сомнения; но… скажем словами автора: «Ведь бог знает, кто будет этими делами орудовать, и не повторилась бы известная история с административными ловчими и волчьими хвостами и лапами» — и не оказались бы все волки отравленными!

По моему крайнему разумению, вопрос о том, как истреблять волков, есть вопрос все-таки менее важный, чем назначение высоких премий (конечно, не 3–5 рубл.), притом повсеместно и без различия пола и возраста. До тех пор, покуда ценность волчьей шкуры не будет поднята втрое-вчетверо искусственным образом, волчий вопрос не разрешится и при распространении способа отравы. Как ни легка и дешева отрава, но она также отнимает время и требует известной сноровки и своего рода охоты, и если даже со временем этот способ будет вдвое успешнее всех прочих, то, во всяком случае, высокие премии для волков несравненно опаснее всякой отравы.

Вот в общих чертах содержание этой замечательной брошюры и те замечания, которые мы сочли своею обязанностью в виду дела такой важности сделать уважаемому автору ее. Ничего подобного не имелось не только в нашей, но и в иностранной литературе, и мы считаем своим долгом обратить на нее внимание всех охотников.

В Урале и его предгориях, занимающих большую часть пространства Пермской губернии, медведь принадлежит к числу весьма обыкновенных хищных зверей, особенно в северных лесистых уездах — Соликамском, Чердынском и Верхотурском; распространение его вообще находится в прямой зависимости от больших дремучих лесов, большего или меньшего народонаселения. Сообразно с этим в северных частях Уральского хребта, ближе к Ледовитому океану, где древесная растительность получает все более и более хилый вид, постепенно понижается и, наконец, является в форме стелящихся кустарников, медведи встречаются все реже и реже, а в безлесных и скалистых отрогах Северного Урала и в тундрах Дальнего Севера, впрочем, уже вне пределов Пермской губернии — в Архангельской и особенно Тобольской губерниях, их нет вовсе или они заходят сюда случайно; еще ближе к Ледовитому океану взамен их появляются белые полярные медведи, которые нередко далеко углубляются на материк, но навряд ли встречаются с первыми. По той же причине медведей нет в безлесных степях Шадринского уезда, и они очень редко заходят в лиственные леса Камышловского уезда. Вообще западные малонаселенные склоны Урала и весь горный хребет, начиная от истоков Печоры до истоков Белой и р. Урала, составляют главное местопребывание рассматриваемого нами зверя. Особенно многочислен он по берегам Вишеры, Косьвы и впадающих в них речек, в Богословском Урале и в лесах восточного склона, лежащих между речками, впадающими в Сосьву; медвежий промысел составляет здесь одно из главнейших занятий местных жителей — русских и вогулов. В Гороблагодатском, Нижне-Тагильском и Серебрянском Урале, в даче Салдинских заводов, в окрестностях Верхотурья, по берегам Туры, Салды, Тагила и др. рек сибирской стороны, а с западной — до Чусовой промысел этот все еще имеет очень важное значение, но к югу от Чусовой медведи начинают встречаться все реже и реже, распространение их, так сказать, суживается, в Уфимской губернии они постепенно подвигаются к хребту и местопребывание их ограничивается одними северо-восточными уездами этой губернии. На востоке, к югу от р. Пышмы, на широте Екатеринбурга, медведи уже не встречаются вовсе: отсюда население увеличивается все более и более, начинается черноземная равнина — окраина степей Оренбургской губернии, начинаются лиственные леса, все более и более редеющие к юго-востоку; в Камышловском и в Шадринском уездах сосредоточивается все земледелие сибирской половины Пермской губернии, и медведи уже много лет назад удалились из равнины в нагорные леса Сысертского, Каслинского и Златоустовского Урала.

В самом Урале многочисленность медведей зависит непосредственно от большей или меньшей неприкосновенности лесов. По этой причине их очень мало в вырубленных и низких лесах Невьянской дачи и в окрестностях Екатеринбурга; далее к югу — в Сысертском, Полевском и особенно Нязепетровском Урале их несколько более; в Кыштымских, а тем более в нещадно истребляемых Каслинских лесах количество их снова относительно ничтожно, но далее к югу, в Миясском и Златоустовском Урале, оно снова увеличивается; медведи все еще довольно многочисленны в Инзерской даче и окрестностях Саткинского завода, но навряд ли доходят до Общего Сырта.

Вообще к северу от 58º с. ш. медведь встречается всюду, во всех мало-мальски благоприятствующих ему местностях, но далее к югу распространение его ограничивается немногими местами, и, вероятно, читатель не будет в претензии, если мы по этому случаю вдадимся в некоторые, по-видимому, излишние, но в сущности необходимые подробности, касающиеся этого последнего обстоятельства.

В окрестностях Екатеринбурга, а именно к северу от города, медведь, однако, нельзя сказать, чтобы был очень редок, и его легко можно найти в каких-нибудь двадцати верстах от города. Дело в том, что все пространство, заключающееся между Екатеринбургом и верховьями Пышмы — с юга, Режевским заводом и рекою Реж — с севера, Верхотурским трактом — с запада и границею Ирбитского и Камышловского уездов — с востока, одним словом, весь северо-восточный угол Екатеринбургского уезда, занимающий более полутора тысячи квадратных верст, совершенно необитаем и ресь занят обширными хвойными лесами и болотами. Вообще из всей южной половины Пермской губернии это одна из самых уединенных и глухих местностей, с которою, несмотря на близость города, могут быть сравнены только т. н. Белые степи Ураимского (Нязепетровского) Урала: здесь много оленей, лосей, козлов, по скалистым берегам Адуя встречаются местовые рыси, у истоков Большого и Малого Рефта в самой глуши постоянно и летом, и зимой в берлогах живут медведи, и здесь сосредоточивается весь звериный промысел и охота березовских, режевских и частию екатеринбургских охотников.

К югу от Екатеринбурга, в Сысертских увалах, вдающихся мысом в начинающуюся здесь черноземную равнину, медведи всего чаще встречаются в окрестностях д. Сосновки и ближе к горному хребту, от которого начинаются обширные, многочисленные и почти недоступные болота, доставляющие зверю безопасное летнее убежище. В Полевской даче и в окрестностях д. Полдневой медведи, прежде довольно многочисленные, были почти совершенно истреблены в начале шестидесятых годов и появились вновь весьма недавно — лет 10 назад вследствие уменьшения числа медвежьих охотников. То же самое можно сказать относительно Каслинского, Уфалейского и Кыштымского Урала, где медведи тоже одно время были почти совершенно перебиты уфалейским охотником Филиппом Ионычем и кыштымским Василием Крючком; но в 70-х годах медведи и здесь снова появились, и количество их увеличивается с каждым годом по той же самой причине: старые охотники состарились и покончили со своей охотой, некоторые из них умерли, а молодых охотников очень мало, и они не имеют ни достаточной опытности, ни достаточной смелости, необходимой при этом промысле.

В Каслинской даче медвежьи берлоги встречаются исключительно в следующих местах: у Чусовских озер, на западной стороне Урала, откуда берет начало знаменитая Чусовая; это одна из самых глухих местностей Екатеринбургского Урала; частые ельники, единственные во всей даче, доставляют медведям безопасное убежище и в другие времена года, и они нередко на лето перекочевывают сюда из других зимовьев, каковы окрестности Тугашинской, Смертельной горы, Семи ключей и Аракуля. На Аракульской горе медведи живут, впрочем, почти круглый год, и в осинниках у подошвы каждое лето замечали одну или двух медведиц с медвежатами. Весною, вскоре после выхода из берлоги, медведи держатся исключительно в низменностях, и в это время их видят большею частию в Моховом и Щербаковском болотах, находящихся на границе Каслинской и Сысертской дач.

В Кыштымском Урале медведи многочисленнее, но большинство их приходит сюда только зимовать и весною возвращается обратно на западную сторону хребта — Малоуфалейскую и Ураимскую дачи. Вообще надо заметить, что медведи делают иногда весьма большие переходы, которые, так же как и переходы козлов, лосей и некоторых других зверей, обусловливаются снегами западных склонов Урала. Снег выпадает там иногда целым месяцем ранее и, превышая вдвое и втрое глубину снегов Каслинского, Кыштымского Урала в частности и вообще всего восточного склона от Богословска до Златоуста, разумеется, начинает таять значительно позже. Отсюда происходит, что на русской стороне медведи необходимо должны раньше залечь в берлогу и позже выйти, одним словом, пролежать без пищи по крайней мере лишний месяц. Вследствие этого они еще в середине осени, в сентябре, заблаговременно переваливаются через Урал, отыскивают здесь самые уединенные и малопосещаемые местности, выкапывают новую берлогу или помещаются в старой, раннею весною выходят из нее и в апреле возвращаются обратно и летуют в непроходимых ельниках западной стороны, куда нередко никогда не ступала нога человеческая.

В северных частях Урала эти переходы выражены не так ясно, потому что огромное количество медведей остается летовать и уменьшение их весьма мало заметно, но во всем Екатеринбургском и Златоустоеском Урале переходы эти повторяются каждогодно с почти неизменною правильностью. Большинство медведей приходит на восточный склон только зимовать и еще до наступления лета возвращается на западную сторону; поэтому местовых здесь очень мало, но вместе с тем, как это ни покажется странным с первого взгляда, в Каслинском, Кыштымском и Сысертском Урале, и в прежние годы в особенности, медведей убивалось гораздо более, чем в Сергинском и Ураимском, где они проводят большую половину года. Это легко объясняется тем, что медведи добываются исключительно перед самым залеганием их в берлогу и в этой последней, а летняя охота на медведя за множеством обстоятельств, сильно осложняющих дело, весьма затруднительна и притом за малоценностью шкуры не доставляет почти никаких выгод.

Переходы эти медведи совершают на огромные расстояния: по мнению многих медвежьих промышленников, они приходят сюда зимовать верст за пятьсот и более, но это, вероятно, несколько преувеличено, и можно с достоверностью только сказать, что большинство этих медведей летует по левому берегу Чусовой, не далее ее среднего течения, т. е. они приходят за двести и никак не более как за триста верст. Главнейшие зимовья находятся в Кыштымском и Златоустовском Урале; в первом — на Юрме, Курже и Барсучьих горах, во втором — в окрестностях высочайших гор Южного Урала, немного уступающих Богословским Камням — Большого и Малого Таганая. Юрма и Таганайские горы, составляющие целый хребет, принадлежат к числу самых уединенных и диких местностей Екатеринбургского и Златоустовского уездов; здесь снова появляются частые ельники, оканчивающиеся на восточной стороне немного севернее Екатеринбурга, под 57º с. ш., и весьма обыкновенные на западном склоне, по берегам Чусовой и впадающих в нее речек и почти сплошь покрывающие Соликамский и Чердынский уезды; вследствие этих причин значительная часть медведей остается здесь на все лето и ведет более оседлый образ жизни. Во всяком случае, без вышеупомянутого главного повода к переселению, заставляющего зверей приходить из необитаемых местностей в более населенные части Урала, без этого постоянного притока и постоянной замены убитых вновь прибывшими, можно было наверное поручиться, что все медведи Каслинского, Кыштымского и Сысертского Урала были бы давным-давно истреблены и охота за ними сделалась бы достоянием предания.

Нельзя, однако, сказать, что медведи никогда не остаются зимовать на западных склонах Урала: на севере Пермской губернии различия в глубине снегов и во времени выпадения и стаивания их постепенно сглаживаются и переходы почти незаметны; на юге берега Уфы, верховья и среднее течение Чусовой представляют настолько безопасное убежище, что сытые, заевшиеся медведи, равно все испытавшие на себе опасность дальнего и беспокойного странствия и зимовья, не имеют никакой надобности или охоты к переселению и делают себе берлоги неподалеку от своего летнего местопребывания, впрочем всегда выбирая полуденные стороны увалов, на солнопеках, где снег сходит скорее. Действительно, в Каслинском, Сысертском и Кыштымском Урале пришлые медведи всегда отличаются своею худобой, отъедаются и жиреют уже здесь, а в противном случае или же будучи выгнаны из берлоги, делаются шатунами и ходят всю зиму, промышляя козлов, попавшихся в капкан или в яму, лошадей углежогов, зажигающих свой кабан позднею осенью, и все, что попадется под его могучую лапу до тех пор, пока меткая пуля охотника, подстерегающего его на задранной им добыче, не положит конца его похождениям. Подобные шатуны почти немыслимы на глубоких снегах русской стороны, и, если они не перевалятся вовремя через хребет, их ожидает неминуемая голодная смерть.

Итак, медвежьи переходы не имеют такого общего значения, как переходы козлов, и весьма значительная часть медведей остается на своих прежних местах и зимует в ельниках и осинниках Нижне-Уфалейского, Ураимского и Сергинского Урала, а иногда и в Верхне-Уфалейской и Полевской дачах, которые, однако, не имеют всех благоприятных условий первых. Особенно замечательны в этом отношении знаменитые Белые степи, большая плоская возвышенность, находящаяся на границе нескольких заводских дач, но собственно принадлежащая Ураимской. Далее к северу, за сибирским трактом, количество медведей вообще и зимующих в частности постепенно увеличивается, а в Соликамском уезде, как было сказано, осенние переходы с запада на восток уже почти неприметны.

Переходы эти в южных частях Екатеринбургского Урала совершаются, по-видимому, определенными путями, направление которых, впрочем, мне не вполне известно. Достоверно только то, что большая часть медведей, приходящих с Чусовой на Юрму и Таганайские горы, редко минует Чусовские озера и каждый раз переходит одним местом через небольшое болото, из которого берет начало р. Кызыл, впадающая в Уфу; в этом болоте, отстоящем, впрочем, от Юрмы более чем на сорок верст, не так давно, лет десять назад, каждогодно ловили медведей капканами, поставленными в самом узком месте болота. Судя по этому, можно с достоверностью сказать, что большинство переселяющихся медведей идет на зимовку берегом Чусовой, а от истока ее идет кратчайшей дорогой, самым хребтом или, вернее, перевалом, придерживаясь линии водораздела.

Все эти подробности многие читатели, вероятно, найдут совершенно излишними, но нельзя не признать за ними огромное местное значение, и я надеюсь, что они со временем многим пригодятся.

По всему Уралу распространена только одна порода медведя: стервятник и муравьятник ни одним уральским промышленником не считаются за особые породы — мнение весьма распространенное между русскими медвежьими охотниками; и самые названия эти употребляются очень редко. Муравьятник — просто молодой медведь, который всегда первое время исключительно кормится муравьями, различными насекомыми и кореньями, а стервятником может сделаться всякий муравьятник, случайно испробовавший вкус мяса; разумеется, вторые бывают гораздо крупнее и сытее первых, и так как молодые медведи с возрастом постепенно буреют, то стервятники всегда гораздо светлее.

Однако цвет шерсти уральских медведей всегда гораздо темнее, чем мы это видим в лесах Средней и Северной России и особенно в Вологодской губернии, где нередко встречаются скорее рыжие, нежели бурые медведи. Это обстоятельство нисколько не удивительно, если мы припомним почти неизменное правило влияния местности на цвет шерсти: хребтовой зверь всегда бывает темнее живущего в низменностях, а в последнем белесоватость увеличивается по мере замещения хвойных лесов лиственными; в степи же она увеличивается еще в большей степени. Вот почему черно-бурые лисицы встречаются только в гористых или скалистых местностях и резко отличаются от степных; то же самое правило приложимо к хорькам, барсукам, куницам, соболям, отчасти волкам, норкам, белкам и многим другим зверям и даже птицам.

Вот почему уральские медведи в большинстве случаев бывают темно-бурые; между ними весьма нередко попадаются даже совсем черные, наподобие американских, которые, впрочем, принадлежат к совершенно особенной породе. За всем тем в Урале встречаются медведи весьма различных оттенков: от белесых до совершенно черных. Самые эти оттенки доказывают отчасти, что медведи приходят из весьма отдаленных местностей, и тем не менее все эти видоизменения принадлежат одной и той же породе, распространенной во всей северной половине Старого Света, совокупляются между собою и нередко приносят разномастных медвежат; случается, даже находят у медведицы с очень светлою шерстью медвежат черных как смоль. Филипп Уфалейский, один из лучших медвежьих охотников Южного Урала, положительно утверждал, что им один раз была убита буланая медведица с двумя совершенно черными медвежатами, с белым ошейником, другой раз — бурая и два двухгодовалых медвежонка, черные с проседью, шкуры которых были в Москве оценены очень дорого.

Белесая разновидность медведя, судя по всему, встречается только в Южном Урале, в Кыштымской и Златоустовской даче, и то весьма редко; нам известны только три подобных случая, и все три медведя (две самки и один самец; все по 3-му году) были убиты в одну осень и в одном и том же месте (на Барсучьей горе), почему надо предполагать, что они принадлежали к одному помету и только недавно удалились от матки. Этот исключительный случай заставляет предполагать тоже совершенно случайную белесоватость, но нельзя не заметить, что, по слухам, в дубовых и липовых лесах северных уездов Уфимской губернии медведи вообще значительно светлее и большею частию бывают буланой масти.

Изредка встречаются взрослые медведи с белым ошейником и медведи сизые, т. е. с синеватым оттенком шерсти; как те, так и другие вовсе не известны ни тагильским, ни богословским и павдинским охотникам, которых я имел случай подробно расспрашивать относительно этого интересовавшего меня предмета. Первых в Южном Урале хотя и гораздо меньше, чем бурых и черных, но все-таки они не составляют такой редкости, как белесые, тем более сизые медведи[21], и неизвестно почему считаются самыми злыми и опасными.

В Северном Урале, в Богословском округе по преимуществу, черные медведи относительно редки; встречаются только в Урале, т. е. все они здесь местовые, число их видимо уменьшается и в настоящее время едва ли добывается и десятая часть; все остальные девять десятых принадлежат или темно-бурой, или еще чаще совершенно бурой масти. Причина этого заключается, во-первых, в том, что местовые черные медведи чаще подвергаются различным случайностям, шкура их значительно ценнее и промышленник скорее погонится за нею; во-вторых, потому, что Богословский Урал граничит с низменными и болотистыми хвойными лесами, составляющими окончание беспредельной сибирской тайги; отсюда так же, как и с запада, постоянно прикочевывают все новые медведи, но уже бурой масти, и недалеко то время, когда с помощью многочисленных промышленников эти бурые медведи низменных лесов окончательно вытеснят черных хребтовых медведей. С запада сюда же постепенно приходят вологодские медведи, которых привлекает сюда кроме обилия пищи, обманчивой уединенности и других кажущихся удобств меньшая глубина снегов. Вот почему, несмотря на огромное количество зверопромышленников в Северном Урале, где всякий житель более или менее охотник, масса убиваемых медведей уменьшается в незначительной степени и вот почему в Южном Урале, где распространение медведей ограничивается нагорными лесами и, так сказать, постепенно суживается, где медвежьих охотников сравнительно весьма немного, большая часть медведей принадлежит к темно-бурой или черной масти.

Укажу здесь еще на одно, по-видимому, странное обстоятельство, которым закончу параллель, проводимую между Южным и Северным Уралом. Между тем как предгория Екатеринбургского и Златоустовского Урала и прилегающие к хребту зауральские степи, так сказать, кишат волками, которые бесспорно занимают здесь первое место между всеми крупными зверями, количество их далее к северу, по мере того как медведи встречаются все чаще и чаще, постепенно уменьшается и, наконец, в Богословском округе становится настолько незначительным, что гораздо легче встретить, поймать или убить медведя, нежели волка. Это явление, однако, всего менее обусловливается антагонизмом этих двух хищных зверей, который, если существует, то в весьма слабой степени и зависит вполне от исключительности местопребывания каждого. Волк здесь, как и в России, встречается большею частию в перелесках и небольших лиственных лесах, держится обыкновенно в камышистых болотах и зарослях и не очень долюбливает большие хвойные леса и моховые болота, составляющие главное местообитание медведя. Последний также по мере возможности удаляется от жилья, а первый, напротив, любит близость селений, доставляющих ему пищу в избытке и при всех других благоприятствующих условиях едва ли не чаще встречается в более населенных местностях.

Медведи на Урале достигают замечательной величины, и нередко снятая шкура имеет в длину четыре аршина, а иногда и восемнадцать четвертей. Самые громадные медведи убиваются в Богословском округе и в смежных частях Соликамского, Чердынского и Верхотурского уездов; далее к югу медведи постепенно мельчают: в Екатеринбургском уезде, где они редко достигают полной зрелости, размеры шкуры обыкновенно немного более сажени, а гиганты составляют здесь очень редкое явление и наверное приходят сюда издалека. Один только раз, лет 28 назад, Филипп Уфалейский убил медведя, у которого расстояние между ушами равнялось аршину, шкура 18-ти четвертям, а сам он целиком весил никак не менее тридцати пудов; большинство же убитых им было значительно менее, и только два раза удавалось ему добывать медведей с тринадцативершковою шириною лба и длиною шкуры около 4-х аршин.

Судя по многим данным и собранным мною сведениям, черные медведи бывают всегда несколько менее ростом, чем бурые, и это предположение имеет за собой тем большую достоверность, что малорослость нагорных, так сказать альпийских, разновидностей есть общеизвестный факт и замечается здесь также между некоторыми другими животными.

Перейдем теперь к рассмотрению образа жизни медведя; что же касается его наружности, то она настолько общеизвестна, что нет никакой надобности останавливаться на ее описании. Начнем с весны, которая характеризуется двумя важными событиями: метанием молодых и выходом из берлоги, о которой речь будет впереди.

Медведица постоянно мечет еще в берлоге; только очень молодые родят вскоре после выхода и в таком случае укрываются где-нибудь в чаще, в осинниках и делают временное логово в камнях или чаще под корнями вывороченных деревьев. Обыкновенно они мечут не ранее как по четвертому году, т. е. когда им минет сполна три весны; молодые всегда и нередко старые медведицы приносят медвежат далеко не каждый год, а большею частию через год; в этом согласны все здешние медвежьи охотники, но, несмотря на это нельзя придавать этому обстоятельству такое общее значение, в каком оно принимается первыми, тем более что оно не имеет никаких видимых причин, и самцы, особенно на севере, вообще многочисленнее самок[22].

Медведица мечет в различное время, смотря не только по возрасту, но и широте. В Южном Урале пометы встречают с конца февраля, чаще в марте и очень редко в апреле; в последнем случае они принадлежат непременно молодым самкам; в окрестностях Екатеринбурга самые ранние пометы принадлежат первой половине марта, но нередко случается находить их в следующем месяце; что же касается Богословского Урала, то там большинство медведиц мечет в апреле и недавно родившиеся медвежата встречаются даже в мае. Это обстоятельство находится в прямой связи с поздним выходом медведей из берлоги, вследствие чего они не успевают так скоро отъесться и начинают приходить в течку целым месяцем позже.

Выход из берлоги тоже находится в зависимости от климата: только сильно отощавший медведь выходит ранее известного срока, который, конечно, в известной степени зависит от погоды и более ранней и теплой весны. Вообще медведь окончательно покидает берлогу немного позже бурундука и барсука, и самое положение берлоги имеет влияние на время его выхода: медведь, лежавший в сиверах, в частом ельнике, разумеется, не может оставить свое зимовье раньше медведя, залегшего на солнечной стороне увала. То же самое можно сказать и относительно западных и восточных склонов Урала при соответствующих широтах. Да и вообще эти колебания во время выхода могут быть весьма значительны на весьма небольших расстояниях: нередко эта разновидность достигает двух-трех недель. Притом медведи, расположившиеся на южной и юго-восточной стороне увалов, имеют еще то завидное преимущество, что еще задолго до настоящего выхода могут безопасно, не давая следа, ходить на солнопеке, успевают перехватить кое-каких кореньев и, как говорится, несколько позаправиться. Вот почему большинство медведей на Урале выбирает для себя подобные местности; только очень жирный медведь или побывавший в переделке ложится в слепой чаще, на сиверах.

Обыкновенно для обозначения времени выхода медведя из берлоги охотники повсеместно употребляют здесь весьма меткий термин: «когда мураш закипит», и нельзя не заметить, что эта примета почти совершенно верна. Дело в том, что муравьи действительно: вылезают из своих подземелий не ранее того времени, когда большая часть снегов стает и на западной стороне, не говоря о юго-восточной и полуденной, снег лежит большими массами только на сиверах и в чаще; вместе с тем это главная первоначальная пища всякого медведя, который, следовательно, весной всегда бывает муравьятником и только гораздо позже, обыкновенно в конце лета и осенью, начинает выказывать более свирепые наклонности, и если вынудит его к тому голод, а иногда просто случайно делается стервятником, если же нет — остается миролюбивым муравьятником. Вот еще доказательство нелепости этого раздвоения одной и той же породы.

Итак, время выхода различно и зависит от многих причин, но вообще об нем можно сказать, не делая большой ошибки, что в Южном Урале он происходит на восточном склоне около благовещения, большею частью несколькими днями ранее, на западном — в начале апреля; на севере, в Богословском Урале, видят медведей обыкновенно с средины апреля, но многие нередко выходят не ранее первых чисел мая. Во всяком случае, они выходят, как подойдет вода в берлогу, и здесь существует неизменное и очень понятное правило, по которому самцы всегда оставляют берлогу ранее тяжелых самок.

Последние, если лежат с медвежатами третьегодняшнею помета, заблаговременно, иногда за целый месяц до родов, выгоняют молоденькую самочку и оставляют при себе только самца; третий медвежонок — самец ли он или самка, что, впрочем, бывает гораздо реже, подвергается одинаковой участи с первой. Если же медведица лежит с пестуном и прошлогодними лонскими детьми, то последних она оставляет при себе и потом ходит с ними и молодыми медвежатами, но всегда без пестуна, которому к этому времени минет три года, из чего можно заключить, что он тоже выгоняется из берлоги. Это, впрочем, весьма понятно: пестун в скором времени становится способным к оплодотворению и, разумеется, не может быть хорошей нянькой молоденьких медвежат. Очень может быть, что медведица и совокупляется со своим прежним пестуном, но вернее, однако, предположить, следуя высказанному выше мнению, что старая медведица по крайней мере через два года в третий вовсе не приходит в течку и совокупляется с прежним пестуном не ранее, как ему минет 6-й год[23].

Выгнанные медвежата (и старый пестун) уходят очень недалеко от берлоги и обыкновенно ложатся поблизости ее в густой куст или под сорочье гнездо и выходят из своего нехитрого убежища с наступлением теплой погоды большею частью немного ранее настоящего срока. Молодых медведей (т. е. прежних пестунов) видят иногда задолго до общего выхода; это легко объясняется тем, что пестуну всегда бывает столько хлопот, что он никогда не бывает жирен — факт, известный всем медвежьим промышленникам.

Молодые медведицы редко приносят более одного медвежонка, старые — обыкновенно два-три. Но замечательно, что в Богословском Урале чрезвычайно редко находят медведиц с тремя медвежатами. Один достоверный охотник Василий Крючок, убивший 56 медведей, даже положительно уверял меня, что он раз видел медведицу с четырьмя медвежатами положительно одинакового возраста[24]. Нельзя ли объяснить это, по-видимому, весьма странное обстоятельство тем, что часть медвежат погибает на севере от поздних морозов; это предположение основывается на том, что волченята ранних пометов очень часто замерзают все до последнего.

Медвежата родятся чрезвычайно маленькими, никак не более недельного щенка собаки среднего роста (не более фута), и легко укладываются за пазуху. Нередко в одном помете встречаются медвежата различных мастей: один темнее, другой значительно светлее, и это обстоятельство, как мы уже заметили, происходит оттого, что медведица и совокуплявшийся с ней самец, а иногда несколько самцов, были различных мастей. Но вообще медвежата бывают значительно темнее матки и имеют красивую, хотя очень короткую, но густую шерсть, которая с возрастом несколько буреет. Обыкновенно если медведица приносит двух, то один медвежонок — самец, а другой — самка, если же троих, то большею частию бывает два самца, чем и объясняется повсеместный перевес самцов над самками, тем более что последние при детях выказывают необыкновенную смелость и, завидев охотника, далеко не всегда спасаются бегством.

Недавно родившиеся медвежата верещат довольно громко, так что нередко случается, что охотники находят берлогу именно по этой причине. Обыкновенно матка выводит их из берлоги, когда они уже достаточно окрепнут и могут без труда следовать за нею, т. е. достигнут по крайней мере месячного возраста и совсем проглянут. Вообще она выходит с ними не раньше как в середине апреля, а в Богословске всегда в мае, но, по-видимому, предварительно нередко выходит из берлоги и кормится поблизости на увалах, остерегаясь дать на снегу малейший след. Двухмесячные медвежата могут кроме материнского молока питаться различными растениями и кореньями, но, по-видимому, не употребляют мясной пищи до конца июля месяца. Обыкновенно матка уводит их в осинники и держится там большую часть лета; по свидетельству медвежьих охотников, главная пища ее раннею весною — молодые осиновые побеги; действительно, весьма часто можно встретить обломанные и объеденные осинки.

Пестуны, как уже сказано, бывают далеко не всегда, а в некоторых местностях, например в окрестностях Екатеринбурга, об них даже почти вовсе не знают, без сомнения, потому, что медведей здесь вообще мало и они каждогодно выбиваются. На обязанности пестуна лежит перетаскивание медвежат через болота и даже речки; он остается с ними во все время течки и вообще исполняет должность настоящей няньки; он всегда бывает худ и порядочно ощипан, что охотники объясняют частыми потасовками, достающимися ему за малейший промах[25]. Обыкновенно медведица идет впереди, за нею медвежата, наконец, пестун, и вся семья ходит не спеша, останавливаясь на каждом шагу и переворачивая по дороге всякий сучок или камень. Почуяв опасность, т. е. человека, медведица чаще спасается бегством, но нередко направляется прямо навстречу охотнику, а пестун с медвежатами проворно залезают на деревья. Медведица и вообще старые медведи лазят на деревья очень редко, кроме тех местностей, где растет много кедров, т. е. в более северных частях Пермской губернии, но для пестунов и несколько подросших медвежат это любимая забава, и они нередко влезают на деревья без всякой видимой причины; иногда случается, что при этом они обрываются и убиваются. Филипп Уфалейский видел раз молодого медведя, забравшегося на самую верхушку огромной сосны, который при виде его свалился со страху и издох (как говорится здесь, «пропал») через несколько минут.

В июне медведица обыкновенно держится в болотах или поблизости от них и вместе с медвежатами кормится муравьями, пиканом — огромное зонтичное растение (Archangelica)[26], в Богословске называемое обыкновенно медвежьей дудкой, корнями Angelica sylvestris[27], моржовника, тоже из этого семейства, молодым хвощом, луковицами саранки (Lilium Martagon)[28] и дикого лука; нередко также она с медвежатами объедает кору на концах сосновых ветвей и молодые сосновые побеги. Вообще медведи, первое время в особенности, скорее могут назваться травоядными, чем плотоядными, животными. Выходят они кормиться по зорям и в летние ночи продолжают бродить где придется, но с восходом солнца уходят в болота; обыкновенно они ходят летом зря, никогда одними и теми же тропами, но всегда выходят из болота.

Медвежата, взятые очень молодыми, необыкновенно скоро приручаются и ходят за своим хозяином, как собака, но, возмужав, становятся все злее и злее, так что их приходится держать на цепи; медведицы, однако, постоянно ручнее самцов, которые на четвертом году приходят в течку, свирепеют и становятся весьма опасными. По всему Уралу можно встретить медвежат у весьма многих охотников и любителей животных, особенно в Богословске. Первые держат их только для шкуры на привязи и обыкновенно убивают к следующей осени или продают живых поводырям, которые на Урале, несмотря на запрещение, не вывелись и по сие время; последние держат их по нескольку лет, но с наступлением вышеозначенного кризиса поневоле приходится подвергать их той же участи: очень редко достигают они полной возмужалости и обыкновенно делаются жертвою какого-нибудь несчастного случая и вообще умирают не своею смертию. Медвежата чрезвычайно забавны, выказывают очень много сметливости и легко выучиваются различным штукам; они очень любят бороться, сначала с ребятишками, а потом со взрослыми и выказывают при этом много задору, но, однако, до поры до времени не делают никакого вреда и живут дружно даже с собаками; не надо только кормить их сырым мясом, даже вареным, потому что медведь — животное всеядное и легко может обойтись без мясной пищи, не так как многие другие хищные звери, напр., рыси, горностаи, хорьки и др. Лет двадцать назад в одном доме в Богословске почти два года жила молодая медведица, которая все это время пользовалась полнейшей свободой и ходила по всему заводу, особенно на базар, где выпрашивала себе калачей, и вообще была очень смирна и только раз разорвала приставшую к ней собаку. Хлеб она любила всего более и нередко воровала у стряпки, которой одной и боялась, целые ковриги; пила очень часто, причем лакала, как собака. Вообще медвежата очень послушны, ласковы, понятливы; легко и скоро безо всякого ученья, разумеется как достаточно подрастут, начинают отворять за ручку припертые двери и выходить когда следует, на улицу; проголодавшись, они непременно садятся на задние лапы и бьют лапами по губам; треску и вообще всякого сильного и внезапного шума очень боятся и убегают сломя голову. Медвежата, содержимые на дворе, с наступлением морозов начинают выкапывать себе большую нору, натаскивают туда сена, соломы и в урочное время ложатся там, затыкают дыру соломой и почти не выходят.

Медведь, как сказано, выходит из берлоги всегда ранее медведицы; иногда случается, что сильно отощавший самец выходит, еще когда всюду лежит снег; в этом случае он всегда ходит козлиными и еще чаще широкими оленьими тропами, но, несмотря на это, все-таки проваливается почти на каждом шагу. Медвежий след вообще очень сходен с человеческим, и неопытный человек, разумеется не охотник, если не рассмотрит отпечаток огромных когтей этого зверя, легко может принять его за таковой; след самца отличается от следа самки, как и у всех зверей, тем, что несколько шире.

Первое время медведь, однако, ходит больше по увалам, на солнопеках, поблизости от берлоги, в которую возвращается при первом холоде или ненастье; только в апреле, а на севере в мае он встречается на значительном расстоянии от своего логова. Пища его первое время одинаковая с медведицей: он также ест муравьев, раскопав кучу и слизывая их со своих лап, грызет осиновую кору, гнет молодой осинник и обкусывает молодые побеги, ищет известных нам растений и выкапывает их корни; в мае также держится больше в осиннике.

В июне медведи начинают линять и приходят в течку. В петровки шерсть с них валится клочьями, и самцы, в особенности в это время плохо слышащие и видящие, но вместе с тем делающиеся гораздо смелее, имеют весьма растрепанный и растерзанный вид, тем более что в это время беспристанно валяются в грязи, часто ходят в воду и копают ямы; притом во время течки между самцами и самцом с самкой происходят ожесточенные драки. Но вылинивают они очень скоро — с небольшим в месяц: после петрова дня у них уже показывается новая шерсть, а к ильину дню, когда поспеет рожь, у них уже не остается ни одной старой шерстинки, и медведи в новой короткой шерсти получают совсему другую, более опрятную и как бы прилизанную наружность. Затем до следующего лета шерсть только отрастает и отцветает; в сентябре и в октябре медведи имеют самую ценную шкуру.

Течка тоже начинается в петровки. В это время медведи переходят значительные расстояния, отыскивая самок, которых всегда бывает меньше. За всем тем редко удается видеть, чтобы за медведицей ходило два или три медведя; если же это бывает, то очень скоро драка решает дело в пользу сильнейшего самца и он делается единственным обладателем самки, пока не прогонит его другой, еще сильнейший кобель. Самка в середине июня оставляет своих медвежат на попечение пестуна и ходит с медведем не более двух недель, а затем возвращается к первым. Гоньба происходит всегда в самых глухих и уединенных местностях Урала, на кардашах, по берегам озер или речек, но ограничивается небольшим пространством, откуда оба супруга выходят только по окончании течки. Самец не оставляет самку ни на одну минуту, всегда идет позади, как говорится — вплоть; но, судя по огромным утолокам, каждая пара придерживается очень небольшого района, откуда выходит только для приискания пищи. У обоих, впрочем, не еда на уме: самец, можно положительно сказать, почти ничего не ест, а только очень часто пьет.

В начале июля[29] гоньба оканчивается, медведицы присоединяются к медвежатам, которые вместе с пестуном ходят по одному и тому же месту в отдалении от тех местностей, где происходит течка, а медведи уходят в сивера и ельники, где долинивают и начинают мало-помалу отъедаться. Вообще в июле главная пища медведей — разные ягоды: малина, брусника, черемуха, черника, жимолость, смородина[30]; ранним утром нередко можно застать их за этим занятием, в котором они выказывают много проворства, что, впрочем, и понятно: много ягод требуется для удовлетворения медвежьего аппетита. Но кроме ягод медведь изредка любит полакомиться медком и залезает на борти, отыскивает, как барсук, осиные гнезда, ест всевозможных насекомых, ловит мышей, бурундуков с их запасами и вообще не дает спуску ничему, начиная от маленького жучка до козла или оленя. Несмотря на свою кажущуюся неповоротливость и неуклюжесть, медведь при случае выказывает необыкновенное проворство и ловкость, искусно скрадывает и хватает на месте лесных птиц, спрятавшихся или ночующих на земле; таким образом он нередко ловит кополят, но часто, однако, и промахивается; гораздо чаще глухарята, тетеревята и молодые рябчики делаются его добычей, смокнув после дождя, когда он стряхивает их с довольно толстых деревьев. В южных частях Урала медведи нередко ловят молодых козлят, которые составляют для них самое лакомое кушанье.

Около ильина дня и в начале августа медвежата бывают величиною с овцу и начинают уже понемножку промышлять сами, но за всем тем для медвежьей семьи требуется столько пищи, что медведица по необходимости начинает драть скотину, в особенности лошадей, которые ходят на свободе вблизи приисков и старательских (вольных) работ. Вообще с начала осени количество пищи значительно уменьшается: ягоды обобраны, пернатая дичь вся уже летает, а между тем медведю надо хорошенько заесться до наступления зимы. Вот почему обыкновенно с осени начинаются их похождения, весьма убыточные для местных жителей, которые, впрочем, рано или поздно наказывают дерзкого хищника. Эти похождения медведей облегчаются тем обстоятельством, что как лошади, так и рогатый скот почти по всему Уралу ходят без пастуха и заходят иногда очень далеко от селения или завода.

Медведь легко нагоняет лошадь и некоторое время бежит рядом с нею, но ему редко удается скоро поймать ее, потому что, пока встает на дыбы, лошадь наддает, медведь остается позади и успевает только содрать кожу у задних лопаток; обыкновенно он ловит лошадь за крестец и, остановив и задержав ее, вскакивает на переднюю лопатку и начинает грызть загривок. Задрав лошадь, медведь большею частию перегрызает ей храпок, съедает внутренности и грудь[31], затем закрывает ее (и всякую другую крупную добычу) дерном, листьями или хворостом, а иногда даже зарывает; это служит самой верной приметой, что он вернется на другой же день или ночью. Вообще он не любит свежего, парного мяса и предпочитает ему немного подгнившее.

В августе медведь очень часто встречается в кедровниках северо-восточных уездов: влезши на дерево, он начинает сбивать кедровые шишки, а потом катает их на земле до тех пор, пока не вывалятся все орехи, которые он глотает целиком. Нередко вся семья взбирается на один кедр, но при этом она всегда выбирает не очень сучковатый, потому что медведи вообще не любят сучковатых деревьев.

В сентябре медведи ходят уже очень широко и начинают свои переходы с запада на восток и с севера на юг. Но, как мы уже заметили выше, дальние переходы совершают только не совсем сытые, не заевшиеся медведи, которые, передвигаясь к югу и вообще на мелкие снега, через это не бывают вынуждены очень рано залечь в берлогу и успевают по дороге несколько позаправиться. Жирный медведь никогда не уходит далеко от своего летнего местопребывания, но иногда, впрочем, случается, что старый опытный медведь приходит на лето верст за сто и, задравши не одну скотину, уходит зимовать на прежнее место.

Впрочем, медведь делает себе новую берлогу каждый год и только в крайности ложится в старую. Это бывает, например, когда вдруг выпадет глубокий снег или наступят сильные морозы; тогда он бывает рад и развесистой ели или же ложится в трещине скалы или пещере. Но обыкновенно берлога делается им заблаговременно, иногда за месяц и более, и вообще он начинает устраивать ее еще в сентябре[32]. Большею частию берлога делается рытая, редко верховая, т. е. под вывороченной лесиной, обыкновенно на солнечной стороне, в мягких местах — в осинниках или ельнике, ближе к подошве горы или увала; такая рытая берлога бывает длиною до трех сажен, в конце делается гораздо шире, расположена горизонтально и выстилается ветошью, мхом и сухими листьями. Устроив себе свое зимнее убежище, медведь часто отдыхает в нем и уходит далеко от берлоги, только когда захочет поживиться лошадкой или коровкой.

Гораздо реже медведь ложится в утесах — под плиту или в пещерах, но все-таки последнему убежищу он отдает предпочтение перед первым, и в даче Всеволожского севернее Богословского завода, где пещер очень много, больше, чем в каких других местностях Урала, он нередко делает там свою берлогу и избавляется таким образом от лишних хлопот, так как рытье берлоги занимает несколько дней. Просто под елью ложится только раненый или спугнутый или же незаевшийся медведь[33].

Медведь ложится в берлогу смотря по погоде, но с покрова он уже редко выходит из нее и в редких случаях дает след по первому снегу, так что вообще можно принять за правило, что он окончательно залегает в берлогу, сообразуясь с последним условием. Время же выпадения первого снега весьма различно смотря по местности; в Богословском Урале[34] в конце сентября и не позже первых чисел октября устанавливается даже санный путь, и это обстоятельство служит причиною того, что здесь гораздо чаще встречаются уклонения от этого правила и медведь нередко изменяет своей обычной осторожности и продолжает рыскать в окрестностях, надеясь на поживу. Это весьма понятно: для того чтобы вылежать в берлоге с лишком семь месяцев, с середины сентября до конца апреля, необходимо, чтобы медведь был очень жирен и имел несколько пудов сала, иначе ему, как говорится, не выдюжить. На юго-западном склоне Урала медведь ложится несколько позже, так как первый снег падает не ранее начала октября, а иногда и в конце этого месяца; что же касается Каслинского и Кыштымского Урала, то зима наступает здесь целым месяцем позже, в начале ноября, а иногда и в начале декабря: в 1869 году первый снег выпал здесь даже в средине этого месяца.

Поэтому на юго-восточном склоне медведь, хотя с покрова имеет уже постоянное пристанище, продолжает ходить еще целый месяц и только в ноябре, с наступлением сильных морозов, затыкает свой лаз и, закупорившись в своей берлоге, спят в ней или, вернее, дремлет до начала весны. Впрочем, и в ноябре там и сям продолжают встречаться голодные бродяги, недавно пришедшие с севера и запада, но тем не менее шатуны здесь редки, и эти голодные звери очень скоро отъедаются козлами, которых они искусно вытаскивают из ям, а иногда, особенно в ветреную погоду, весьма искусно скрадывают и давят на месте: очень часто случается, что козлы при таком неожиданном нападении теряются до такой степени, что вместо того чтобы искать спасения в бегстве, прыгают на одном месте; впрочем, медведи скрадывают козлов только тогда, когда их не более трех-четырех, по той простой причине, что к целому стаду подкрасться гораздо труднее. Заметим здесь, что кроме поз, дней зимы и ранней весны медведи, по всей вероятности, привлекаются в Юго-Западный Урал и обилием козлов, собирающихся сюда со всех сторон, и что переходы их отчасти зависят и от этой последней причины.

Итак, шатуны и в Южном Урале являются редким исключением и вообще бывают далеко не каждый год. Однако на севере они появляются иногда в весьма достаточном количестве и своим появлением причиняют немало хлопот охотникам, потому что такой бродяга очень опасен и охота за ним весьма затруднительна по глубине снегов. Появление шатунов всегда обусловливается неурожаем ягод и кедровых орехов, служащих, так сказать, основною пищею медведей, и это правило настолько верно, что богословские зверопромышленники всегда знают заранее, будут ли шатуны и даже как много. Шатуны всегда ходят оленьими и другими звериными тропами, лесными дорогами и проходят иногда огромные расстояния, что еще более затрудняет охоту за ними. Но рано или поздно они делаются добычей охотника и редко выживают до весны; волки, которых здесь очень мало, однако, не нападают на таких медведей, и если и бывали подобные примеры, то весьма редко.

Перед самой лежбой медведь ничего не ест, но зато беспрестанно и много пьет, что доказывается и тем, что у медведя, убитого в берлоге, желудок и все кишки бывают наполнены только одной водой и только у самого заднего прохода замечается отвердевший кал, или так называемая втулка, которая, по мнению охотников, происходит оттого, что медведь перед лежбой ест только красный очень вяжущий корень конского щавеля (?). Эта втулка бывает величиною с вершок и тверда как камень.

Медведь всегда ложится головой к лазу; если же лежит медведица с детьми, то у каждого члена семьи имеется свое особенное логово; матка лежит тоже всегда впереди, за нею пестун и, наконец, молодые медвежата. От дыханья устье берлоги и очень близко стоящие деревья или кусты покрываются желтоватым инеем, который в открытых местностях виден издалека и нередко выдает медведя охотнику, который, увидев такую желтую дыру, не замедлит сейчас или в скором времени освидетельствовать ее и покончить с жильцом. Последний, впрочем, нередко обманывает надежды промышленника и, будучи потревожен, уходит искать себе другого, более безопасного убежища. Это бывает всего чаще, когда медведь недавно лег в берлогу и еще не облежался; но он очень хорошо слышит и обращает внимание на всякий подозрительный шум даже в самое глухое время зимы — в декабре и январе, и вообще сон его не совершенно непробуден, как сон настоящих зимоспящих животных. Весьма важной приметой для охотников служит также то обстоятельство, что вблизи берлоги не бывает почти никаких звериных следов, и козлы и олени вдруг круто сворачивают со своих обычных троп, проложенных еще осенью, и делают большой круг, далеко не доходя до опасного места. Такие уклонения всегда обращают на себя внимание опытных зверопромышленников и рано или поздно открывают убежище медведя[35].

Перейдем теперь к описанию собственно медвежьего промысла и различных способов добывания рассматриваемого нами зверя.

Почти весь медвежий промысел сосредоточивается в северной половине Пермской губернии; в южной медвежьи охотники весьма немногочисленны, да и вообще звериный промысел занимает здесь далеко не первое место и ограничивается исключительно добыванием козлов, почти единственных зверей, которые гораздо многочисленнее в Южном Урале и с которыми мы уже ранее познакомили читателей[36]. Напротив, в Верхотурском, Соликамском и Чердынском уездах население, впрочем, весьма немногочисленное, более чем наполовину состоит из зверопромышленников, и редкий житель не умеет более или менее удачно стрелять из винтовки, нередко самодельщины. Уже по берегам Чусовой, на ее среднем течении, также в окрестностях Кушвинского, Салдинского и Алапаевского заводов на восточном склоне начинают встречаться целые селения, исключительно населенные одними зверовщиками, для которых звериный промысел доставляет главные средства существования: по Чусовой, конечно, многие жители зарабатывают на сплаве барок, в Урале и в сибирской стороне в особенности многие работают на золотых приисках, в Верхотурском уезде кедровый промысел тоже занимает в известное время много рук и дает иногда значительные доходы, но звериный промысел все-таки занимает здесь едва ли не самое видное место и служит главным источником благосостояния большинства населения северных уездов. Кедровка в окрестностях Кушвы, Медведево, населенное вогулами, к северу от Салдинского завода, Павдинский завод, Ростесское и все селения по берегам Косьвы, Богословский и Петропавловский заводы и все окрестные села и деревни заключают в себе огромное количество зверопромышленников и медвежьих охотников, из коих многие считают убитых медведей десятками.

В Южном Урале медвежьих охотников сравнительно очень мало, и их нетрудно пересчитать. В окрестностях Екатеринбурга наибольшею известностью пользуется Михайло Меньшенин из Березовского завода, но есть также несколько хороших охотников в Режевском заводе; в Полевской и Сысертской дачах промышляют медведей некоторые охотники из Полдневой и Сосновки, но здесь медвежий промысел не представляет особенных опасностей, так как их ловят не иначе как в капканы; в Каслинском Урале в настоящее время нет ни одного медвежьего охотника, но прежде их было довольно много и между ними особенной известностью пользовался один охотник, зверовавший в избушке у Булдыма; эти охотники так же, как уфалейские и кыштымские, которые тоже все или состарились или умерли, лет семнадцать назад совсем было перевели медведей во всем Екатеринбургском Урале; теперь медведи показались снова, и количество их увеличивается с каждым годом, но бить их почти некому, и из молодых промышленников мало охотников переведаться с косолапым мишкой, даже пойманным в капкан, и таковые имеются только в Нижнем Уфалее и в Нязепетровском заводе: знаменитый уфалейский зверовщик Филипп Ионыч, добывший пятьдесят медведей, семидесятилетний старик и занимается теперь пчеловодством, а кыштымский Василий Крючок, убивший еще большее количество, хотя и далеко не стар, но уже давно бросил звериный промысел, с каждым годом приносивший все меньшие и меньшие выгоды. Этим двум охотникам мы обязаны весьма многими полезными указаниями и сведениями относительно образа жизни многих животных и охоты за ними. Весьма замечательно, что все уральские охотники никогда так не боятся сорокового медведя, как вологжане и другие охотники Северной России, и хотя им и известно это поверье, они бьют его большею частию так же смело, как и десятого или двадцатого. Василий Крючок признавался нам, однако, что сорокового медведя он стрелял восемь раз, пока не добил его окончательно.

Это последнее обстоятельство весьма важно, и ясно доказывает, что раненые медведи на Урале далеко не так сильны, смелы и отважны, как большинство их собратьев в России и даже далее, в глуши Сибири, как о том свидетельствует Черкасов в своих «Записках охотника Восточной Сибири», замечательных по полноте и богатству наблюдений. Уральский медведь вообще отличается своей трусостью, даже голодный шатун чрезвычайно редко нападает на человека; в особенности бывает боязлив настоящий уральский — черный хребтовой медведь, который, как нам известно, отличается от бурого и своей меньшей величиной: все случаи нападения на человека приписываются постоянно бурым медведям, и сообразно с этим все несчастные случаи имели место на севере Пермской губернии, а в Южном Урале о таких печальных исходах поединка с медведем вовсе не слышно, и только раз, лет тридцать-сорок назад, в Уфалейской даче нашли человека, не охотника, смерть которого приписывали медведю, но этот случай перешел в предание и, может быть, даже несколько сомнителен; Филипп и Василий Крючок, убившие более сотни медведей, много раз только ранили медведя, и последний немедленно обращался в бегство; только однажды такой раненый зверь бросился было на последнего, но не успел добежать до него и издох — «пропал». На севере медведица, по-видимому, нападает на человека чаще шатуна, но и то только когда убьют медвежонка или она сама будет ранена; если же убьют пестуна, она тоже ищет спасения в бегстве. Раненый медведь всячески старается скрыть свой след, делает крючья, т. е. петли, забирается в непроходимую чащу и ельники и даже влезает на деревья: Филипп видел однажды, как такой подстреленный медведь, завидя его, идущего следом, спрыгнул с лесины с высоты 5 аршин и бросился утекать далее без оглядки.

Добывание медведя по времени можно разделить на весеннее, тотчас по выходе из берлога; летнее, большею частию случайное; осеннее, преимущественно незадолго до залегания; и, наконец, зимнее, в берлоге. Наибольшее значение имеют осенняя и зимняя охоты; особенно удачна бывает первая при преждевременно и неожиданно выпавшем снеге, который обыкновенно застает всех медведей далеко от берлог и поневоле вынуждает их дать след по пороше. Тогда многим хорошим охотникам удается в короткое время добыть до десятка медведей, количество их видимо уменьшается, и число убитых в следующие за сим годы бывает всегда ниже среднего; нередко в ранний снег медведи выбиваются почти начисто. Это обстоятельство особенно применимо к Южному Уралу, где места далеко не так обширны и недоступны, как в Богословском: в одну такую осень Филипп, охотясь только в Уфалейской и Каслинской дачах, убил 9 медведей.

Вообще в Южном Урале главная охота производится осенью, до залегания его в берлогу, и частию весною; в Северном, напротив, наибольшее количество зверя добывается зимой или, вернее, в начале зимы — в берлогах; здесь же довольно часто приходится убивать медведей случайно на ягодниках и в кедровиках, но собственно летняя охота весьма незначительна и приносит очень мало выгод, потому что медведь в это время линяет, или если вылинял, то имеет весьма короткую шерсть и шкура его ценится гораздо ниже осенней или зимней.

Способы добывания медведя не отличаются здесь большим разнообразием. В наибольшем употреблении, особенно на севере, осенняя и зимняя охота с винтовкой и собаками; в одиночку на медведя с одной рогатиной ходят весьма немногие; такие охотники уменьшаются с каждым годом, и рогатина играет роль как бы вспомогательного орудия, когда медведя добывают целою артелью, втроем-четвером; иногда стреляют медведя с лабаза, устроенного у задавленной им скотины, или ставят у падали капканы, но капканами большею частию ловят на тропах осенью или ранней весною. Медвежьи ямы на Урале вовсе неизвестны, равно как и некоторые другие более или менее замысловатые ловушки, употребляемые в Северной России и в Сибири, напр., доски с гвоздями, расставленные на тропе, петли с чурками, путо и пр.[37]

В Богословске и в его окрестностях добывают медведей исключительно с винтовкой и собаками, и ловля медведей капканами считается большим бесчестием, так что в прежние времена богословские охотники нередко приходили жаловаться на таких капканщи-ков начальству или волостному правлению, судили их сходом и нередко штрафовали и отбирали снасти. Теперь, впрочем, уже далеко не то, что прежде: прежние удальцы, ходившие в одиночку с одной рогатиной, все перемерли, вообще количество охотников заметно уменьшилось; новые охотники не брезгают и капканами, многие совсем отстали от звериного промысла, и теперь далеко не каждый житель Богословска и вообще северных уездов вместе с тем и охотник. Звериный промысел заметно падает вследствие уменьшения количества медведей, белки, оленя, лося, соболя, бобра, в особенности же — двух последних зверей. Но еще в сороковых годах звериный промысел находился здесь в весьма цветущем состоянии и между многочисленными зверопромышленниками встречались даже женщины. Такова была знаменитая Марья Меньшакова из д. Каменки, жившая одна в лесу в одном из зимовьев Богословского округа и промышлявшая исключительно охотой на медведей, которых она перебила далеко более полусотни. Дело в том, что она была единственной дочерью одного завзятого зверопромышленника, который с раннего возраста постоянно брал ее с собою на промысел; таким образом она рано выучилась в совершенстве владеть винтовкой и, занявши по смерти отца его место в зимовье, ходила на медведя уже в одиночку, даже не имея никакого другого оружия, кроме рогатины. Пользуясь необыкновенным здоровьем и силою, Марья продолжала зверовать будучи уже старухой и умерла с лишком семидесяти лет, в начале сороковых годов. В свое время она пользовалась огромною известностью по всему Уралу, да и по настоящее время она хорошо известна всем жителям Богословского округа, и я весьма сожалею, что не успел собрать более подробные сведения об этой замечательной женщине[38]. Близ Уткинского завода, как говорят, и по сие время живет одна 50-летняя старуха, которая каждую зиму бьет медведей. Так, в зиму 1871-72 года ею убито 3 медведя. У нее же ведутся самые лучшие медвежьи собаки. К сожалению, я не мог узнать имени этого Немврода в юбке.

Теперь рогатина, как было сказано, составляет только запасное оружие, и то когда несколько охотников добывают медведя в берлоге. Отыскав или заметив берлогу заранее или по каким-нибудь признакам, которые были отчасти рассмотрены выше, зверопромышленники дают медведю немного пооблежаться и только в конце октября или в ноябре отправляются добывать зверя. Вообще зимняя охота начинается и на севере не ранее октября во избежание хлопот, неизбежных, когда необлежавшийся медведь заслышит шаги охотников и пойдет наутек, не подпустив на выстрел; в декабре медвежья охота почти всегда оканчивается, так как чрезвычайно затрудняется глубиною снега; все ближние берлоги уже освидетельствованы, и медведей приходится искать верст за пятьдесят и далее от селения, а ходьба на лыжах на дальние расстояния и в лесной чаще весьма утомительна.

Зимняя и вместе самая главная охота в Богословском Урале производится почти всегда артелью и с собаками; в одиночку охота эта, хотя и нельзя сказать чтобы была очень опасна, но не совсем удобна, потому что нередко облежавшийся медведь продолжает упорно сидеть в берлоге и только высовывается, а выскакивает из нее, только когда его хорошенько ткнут. Обыкновенно с этою целию один или двое выпугивают зверя из берлоги, собаки сейчас же останавливают его, медведь садится на зад и начинает отмахиваться от увертливых псов, которые норовят укусить его и вцепиться в причинное место. Этою самою минутою, т. е. когда медведь поднимается на дыбы, пользуется третий охотник и стреляет в медведя, нередко в десяти шагах, редко более чем в двадцати саженях; остальные охотники достреливают его в случае раны, что, впрочем, случается очень редко, так как меткость богословских охотников, бьющих белку, рябчика и глухаря всегда в голову, изумительна. На медведя всегда, впрочем, выбирают широкоствольную винтовку, так называемую турку, обыкновенно тульского изделия и редко работы уральских заводов, а тем более самодельщину; здесь делаются исключительно малопульные винтовки для охоты за белками.

Осенью в Богословском Урале стреляют медведей большею частию случайно в кедровниках, но, начиная с Тагила, осенняя ловля медведей капканами в большом употреблении, а в Екатеринбургском Урале, кажется, только один березовский охотник Михайло Меньшенин добывает медведей в берлоге, притом в одиночку, с собаками. Капканная ловля имеет место также раннею весною, когда медведь только что выйдет из берлоги и по временам возвращается в нее одною и тою же тропой; в мае медведь тоже выходит из болота всегда одни и тем же путем, на котором и расставляют снасть без особенных предосторожностей, только несколько прикрыв ее листьями, мхом или ветошью, смотря по обстоятельствам. Капканы можно расставлять также у задранной медведем скотины в том случае, если зверь прикрыл ее листьями или зарыл в землю, что означает, что он непременно придет в другой раз; ранней весной, когда он очень голоден, нарочно в тех местах, где его заметили, кладут падаль и ловят капканами или же стреляют с лабаза; стрельба с лабаза, впрочем, употребительнее у задавленной скотины, и эта сидьба большею частию делается верховою, на дереве, соображаясь с направлением ветра. Впрочем, здешние медведи нельзя сказать чтобы отличались особенною осторожностью, и весьма немногие, бывавшие в переделках, подходя к падали, обходят ее кругом на несколько десятков сажен с целию разузнать, нет ли тут человеческого следа; раненые и попавшие в капкан выказывают, однако, много хитрости, делают крючья, спутывают след, залезают на деревья и изредка заворачивают круто в сторону и идут следом охотника. Раненый и попавшийся в капкан уходит иногда очень далеко — за 30 и 50 верст; медведица, попавшаяся в капкан, обыкновенно отгоняет медвежат и пестуна, иногда в злобе хватает их и мнет изо всей силы: Филипп Уфалейский видел однажды, как медведица схватила медвежонка в лапы и затормошила его до смерти.

Медвежий капкан делается всегда гораздо тяжелее волчьего и весит здесь не менее 30 ф., а иногда и вдвое более; пружина его должна быть как можно сильнее, так как медведь иногда ухитряется вытащить лапу или же ломает пружину. Несмотря на тяжесть капкана, зверь уходит очень далеко, особенно когда попадает переднею лапою: тогда нередко некоторое пространство он проходит, приподнявшись на дыбы; по этой причине к снасти почти всегда прикрепляется крепкая цепь с сучковатой чуркой около пуда веса и вершка 3–4 в отрубе, которая задерживает медведя, не дает ему ходу, как говорится, и гораздо скорее утомляет его. Это видно из того, что он очень часто пьет[39], ложится в воду и иногда даже опивается: цепь, сучки и сама чурка беспрестанно задевают за малейшие неровности, деревья, кусты и камни; под конец медведь приходит в такое изнеможение, что не в состоянии двинуться с места и некоторое время отдыхает, пока не соберется с новыми силами, чтобы не только несколько суток, но и несколько часов погулять по лесу с такими тормозами: большею частию настигают его не ранее, как на следующие сутки. Случается иногда, что медведь отпарывает ногу; это бывает, впрочем, только когда пружина захватит последнюю у самого сустава: охотники говорят, что у него сухожилие очень слабо и легко пересекается. Затем медведю уже не стоит большого труда избавиться от невольной ноши, и он отматывает ногу сам или отрывает ее, зацепив капканом.

Медведь, попавший в капкан, выслеживается собаками; без собак успех охоты весьма сомнителен и нередко случается, что охотник, проходив за зверем несколько суток по снегу, все-таки в конце концов теряет его след и бывает вынужден возвратиться домой, а медведь достается в добычу другим охотникам, которые, впрочем, всегда возвращают капкан владельцу. Собаки, завидев или заслышав медведя, начинают лаять и, настигнув без особого труда измученного зверя, останавливают его своим обычным маневром и держат в осадном положении до тех пор, пока не подойдет охотник; при виде последнего медведь обыкновенно бросается вперед, снова останавливается собаками и наконец попадает под меткую пулю промышленника. Из этого видно, что капканная охота на медведя, хотя сравнительно и несколько безопаснее, в сущности, немного отличается от добывания медведя в берлоге, а потому щекотливость богословских охотников не совсем понятна: медведь все-таки убивается — не без некоторого риску со стороны охотника и капканная ловля все-таки не может идти в параллель с ловлею медведей ямами и другими ловушками, в которых медведя убивают как теленка. Заметим еще, что собаки всегда лают на медведя совсем иначе, как на другого зверя, и как-то робко, «со слезами», как выражаются промышленники.

Медведи, как известно, доживают до глубокой старости, но на Урале они редко достигают преклонных лет и гораздо раньше того времени, как у них притупятся зубы и когти, делаются добычей охотников. Года медведя последние узнают как-то по почкам, но я, по правде сказать, не понял, в чем дело, для уяснения этой приметы необходимо видеть этот счет на деле; впрочем, все охотники в один голос утверждают, что примета эта совершенно верна (!) и относится не только к медведю, но и ко многим другим зверям, но здесь не имеет уже такой точности. Примета эта, кажется, существует только на Урале. Самым старым медведям, убитым на Урале, насчитывали до пятидесяти лет; все они отличались огромной величиной, но были еще в полной силе и не имели малейших признаков старости. Филипп Уфалейский насчитывал самому большому медведю, весившему 30 пудов, расстояние между ушами (ширина лба) которого равнялась целому аршину, а длина шкуры четырем с половиною аршинам, только 47 лет.

Охота за медведем доставляет, смотря по времени добычи, весьма значительные выгоды, так что почти одна хорошая черно-бурая лисица превосходит его в этом отношении. Дело в том, что кроме шкуры и нередко огромного количества сала идет в продажу или для собственного употребления и мясо медведя; богословские зверопромышленники славятся своим умением изготовлять медвежьи окорока; в Южном Урале охотники обыкновенно продают медвежатину, при случае довольно выгодно, а сами в пищу ее не употребляют; единственным исключением в этом последнем отношении был тот каслинский охотник, умерший в холеру 1848 г., о котором мы уже упоминали в очерках Каслинского Урала[40] и который жил в избушке на Булдыме, ходил на медведя с рогатиной и всегда в одиночку и отличался необыкновенной силой, так что однажды убил медведя одним ударом топора.

Шкура имеет, впрочем, различную ценность, смотря по времени, когда медведь добыт, и по своему качеству. Летняя линючая шкура (в июне и июле) почти ничего не стоит, весенняя ценится от 3–5 рублей, шкура медведя, убитого в августе, несколько дороже, в октябре же и позднее, когда медведь имеет самую лучшую шерсть, шкура ценится всего дороже и доходит в Богословске до 18 руб., а в Южном Урале до 20 руб. Такую ценность имеют, впрочем, только черные хребтовые медведи, а чем медведь рыжеватее, тем он дешевле; само собою разумеется, что цена шкуры много зависит при этом от величины ее. Большая часть медвежьих шкур продается местным купцам, которые привозят их в большом количестве на Ирбитскую ярмарку и перепродают там московским торговцам с большим барышом.

Количество медведей, убиваемых во всех уездах Пермской губернии, весьма значительно, и, без всякого сомнения, их следует считать сотнями. В одних окрестностях Богословского завода и в настоящее время каждую зиму добывается около сорока медведей, а это, собственно говоря, весьма небольшой уголок Северного Урала: остаются еще почти весь Верхотурский, Соликамский и Чердынский уезды, не считая южной половины губерний, где, впрочем, количество убиваемых медведей сравнительно ничтожно.

Что касается медвежьего жира, то количество его, а вместе и выгоды бывают значительны, только когда медведь убит осенью или в начале зимы; весной медведь худ донельзя, и сало остается большею частию на одних внутренностях; затем, как известно, вскоре начинается линька и течка, и медведи тоже никогда не бывают жирны в это время; они начинают нагуливать сало не ранее конца июля; в сентябре отъевшийся медведь дает обыкновенно по нескольку пудов сала, большею частию 2–3 пуда, но нередко гораздо более; в некоторых исключительных случаях вынимается даже более шести пудов. Василий Крючок убил однажды большого медведя, задравшего двенадцать лошадей, который так отъелся, что шкура его оказалась никуда не годною, с редкою и жесткою, как свиная щетина, шерстью; весь он был, так сказать, пропитан насквозь салом, которого оказалось 6 пудов 30 фунтов. Цена медвежьего жира, который идет в большом количестве в аптеки, скупается купцами и продается по мелочам местным жителям как превосходное средство, заживляющее раны, порезы и ссадины на людях и животных, довольно значительна. Прежде пуд сала продавался охотниками по 8 руб. ас., а теперь редко продается менее 14–15 руб. ас., а фунтами не менее 10 коп. сер.

Таким образом, медведь одной шкурой и салом, не считая мяса, дает промышленнику средним числом около 20 руб. сер., а иногда более 40 руб. сер.

В начале пятидесятых годов лоси своим неожиданным появлением в таких местностях Средней России, где присутствие их сделалось почти анахронизмом, обратили на себя всеобщее внимание. Еще удивительнее было то обстоятельство, что количество их нисколько не уменьшалось, а, напротив, каждогодно увеличивалось и лоси, прежде только случайно забегавшие на время, обыкновенно зимой, в подмосковные губернии, сделались здесь вполне оседлыми животными, т. е. начали встречаться в благоприятных местностях и зимой и летом и там же стали телиться. Первое время эти неожиданные посетители пользовались относительною безопасностью, так как ни охотники-промышленники из крестьян, ни настоящие охотники, считая появление их чистою случайностью и не умея охотиться за ними, не обращали на них внимания; но с шестидесятых годов лоси размножились до такой степени, что переселение их с севера на юг сделалось очевидным фактом, а охота на лося весьма обыкновенным явлением.

Действительно, не подлежит никакому сомнению, что лоси вследствие каких-то причин с недавнего времени начали постепенно и непрерывно подвигаться к югу и из лесов Вологодской губернии сначала перебрались в леса смежных — Ярославской, Костромской, Нижегородской, а отсюда несколько позже подвинулись еще далее к югу и появились в Московской, Рязанской, Калужской, Тульской, Тамбовской и Саратовской. Вообще даже старые охотники не запомнят, чтобы где-нибудь в вышеозначенных местностях лоси были так же многочисленны, как в настоящее время, или чтобы было замечено подобное непрерывное переселение; напротив, в давно прошедшие времена замечалось совершенно обратное явление и лоси постепенно вытеснялись из лесов Центральной Россий в более уединенные и безопасные местности северных и северо-восточных губерний.

До 1854-55 года лоси составляли весьма редкое и случайное явление в Ярославской губернии, известной нам лучше других; северные олени встречались гораздо чаще и в Моложском уезде, между реками Мологой и Шексной принадлежали даже к числу коренных животных. Но начиная с этого времени лоси появились разом во всех уездах в весьма значительном количестве, которое увеличивалось с каждым годом новыми пришельцами и новыми пометами; они начали показываться в таких местах, где присутствие их было доселе немыслимо, и нередко встречались в ближайших окрестностях губернского и уездных городов; в шестидесятых годах они, наконец, размножились до такой степени, что во многих местностях Ярославской губернии открылся небывалый до того лосиный промысел и многие промышленники без особого труда убивали по десятку и более этих зверей, доставлявших и ценную шкуру, и мясо; нам известно несколько случаев, что лоси (молодые) приставали к пасущимся стадам и убивались в деревнях; несколько раз убивали лосей во время переправы через Волгу; раз десять или более находили молодых, только что родившихся лосят, которые еще не могли бегать; все эти факты, подтверждающие необыкновенную многочисленность животного, повторялись, хотя несколько реже, и в более южных губерниях. В 1865 (?) лосей видели уже в Сокольниках и других окрестностях Москвы, а под самым Нижним двух лосей убили в воде в то время, когда они переправлялись через Волгу.

Какие же в самом деле причины этого странного и вместе с тем весьма значительного переселения? Без всякого сомнения, оно обусловливалось весьма многими причинами, а потому нет никакой возможности вполне объяснить это необыкновенное явление и приходится ограничиться, и то гадательно, за неимением обстоятельных сведений, только такими объяснениями, которые по аналогии имеют наибольшую достоверность. Очевидно, лоси подвинулись к югу вследствие изменения условий своего существования на дальнем севере и северо-востоке; однако леса Вологодской губернии, хотя и уменьшились, но далеко не в значительной степени; северные зверопромышленники, владея разнообразными средствами добывания сохатых, конечно, истребляют их в огромном количестве, но как то, так и другое, очевидно, не может служить главным поводом к переселению. Причину его необходимо следует искать прежде всего в глубоких снегах, которые, как мы увидим далее, обусловливают каждогодную перекочевку лосей с западного склона Урала на восточный, а затем в частых и продолжительных лесных пожарах в Вологодской губернии, влияние которых на переселение животных несомненно и не ограничивается известным пространством.

Так или иначе, во всяком случае, в настоящее время лоси не составляют особенной редкости в среднерусских губерниях, и, вероятно, многие из читателей наших не раз встречались с этим огромным зверем, занимающим по своей величине первенствующее место между животными севера. Поэтому полагаем, для них будет весьма интересно познакомиться с образом жизни лося и способами его добывания. Имея это в виду, мы повергаем на суд их краткий очерк этого животного, который вместе с весьма обстоятельной статьей Черкасова даст им довольно полное понятие об этом замечательном животном.

Наружность лося более или менее известна каждому охотнику и неохотнику, и потому мы не станем подробно описывать и ограничимся только главными характеристичными признаками, отличающими его от других животных рода оленей. Он значительно выше и массивнее всех прочих представителей этого семейства, и хотя не имеет стройности и красоты косули, тем более благородного оленя, но все-таки далеко не так неуклюж, как северный олень, от которого резко отличается короткостью своего туловища и несоразмерно длинными ногами, которые позволяют ему бегать так скоро обыкновенною побежкою — рысью, что лошадь не может его догнать. Обыкновенно туловище лося от конца морды до хвоста бывает длиною до 8-ми футов, редко более; высота ног от лопатки около шести футов; шея его короткая и мускулистая, особенно у самцов, у которых видимая толщина шеи еще более увеличивается короткою шерстью на загривке, расположенною по обе стороны шеи; сила шейных мускулов, которые с лишком вдвое объемистее мускулов лошади, зависит от громадной величины и тяжести головы, которая бывает до двух аршин длиною и вытягивает иногда более двух пудов; ноги тоже иногда весят более пуда. Соразмерно с величиною и тяжестью головы живой вес лося нередко достигает более тридцати пудов, но 'туша в весьма редких случаях бывает более двадцати пяти, а у самок, которые вообще гораздо ниже на ногах и не так массивны, редко доходит до 18-ти пудов; большинство лосей, убиваемых в Пермской губернии, весит в туше около 15-ти пудов, и здесь довольно редко попадаются совершенно взрослые самцы. Рога лося весьма отличаются от рогов других видов рода Cervus и имеют вид большой лопатки, из которой торчат отростки в виде пальцев; по количеству этих отростков можно приблизительно довольно верно вычислить года зверя. Уши лося очень длинны, почти вдвое более, чем у северного оленя, и напоминают отчасти ослиные; под горлом у самцов находится большой нарост, т. н. серьга; хвост очень короток; шерсть зимою темно-бурого цвета, летом сероватая, бусая, как обыкновенно говорится; ноги, голова и зад рыжеваты; копыта лося соразмерно с его ростом далеко не так широки, как у северного оленя, и потому в таких топких местах и по такому насту, по которому олень проходит беспрепятственно, лось проваливается; почти никакой наст и не в состоянии выдерживать его громадной тяжести и при глубоком снеге губит их во множестве, десятками, сотнями продавая в руки охотников, легко заганивающих их на лыжах.

Распространение лося в Пермской губернии почти совпадает с распространением медведя. К югу от Чусовой на западном склоне лось встречается редко и большею частию случайно, к югу от Пышмы на восточном он также появляется очень редко. Главная масса лосей в летнее время сосредоточивается на западном склоне Урала, в северной половине Пермского, в Соликамском и Чердынском уездах, но зимой большинство их переходит через Камень в Верхотурский, частию Екатеринбургский уезд, где лоси летом встречаются в гораздо меньшем количестве, почти исключительно придерживаясь восточных окраин Верхотурского уезда, ближе к Тобольской губернии, где начинаются обширные болотистые леса, которые далее к северу переходят уже в настоящие тундры; но в последних количество сохатых снова уменьшается. Вообще распространение их гораздо ограниченнее распространения северного оленя, которые встречаются и на Дальнем Севере, и по всему Уралу, заходя южнее Златоуста; лоси же большею частию появляются в самом Урале только на весьма короткое время — во время осенних и зимних переходов; в Полевской и Нязепетровской дачах, южнее Екатеринбурга, они несравненно малочисленнее северных оленей; последние еще встречаются здесь в весьма значительном количестве и в этих западных предгориях Екатеринбургского Урала составляют предмет почти главного звериного промысла. Впрочем, и в Верхотурском уезде в летнее время олени встречаются гораздо чаще лосей; то же самое можно сказать и относительно Чердынского уезда; только Соликамский и северная половина Пермского уезда составляют, так сказать, коренное местопребывание лосей, и здесь их, бесспорно, гораздо более, чем оленей.

На юго-восточном склоне Екатеринбургского Урала лоси составляют большую редкость: они еще довольно обыкновенны в больших болотистых лесах, лежащих на северо-восток от города по берегам Пышмы, Рефта и Режа, но в Сысертские увалы заходят только случайно; еще реже замечали появление их в Каслинской и Кыштымской дачах, и здесь немногие охотники могут похвалиться даже тем, что видели их. В Каслинском Урале в двадцать лет, сколько нам известно, убито было только два лося — один у Чусовских озер, откуда берет начало Чусовая[41], другой недалеко от того же места, в окрестностях озера Иткуля; следы их видят, однако, довольно часто, хотя не каждый год, и большею частию в этих же местностях, что объясняется тем, что они приходят сюда, следуя берегами Чусовой; в Кыштымской даче всего чаще видят их в окрестностях Юрмы, и, если верить некоторым охотникам, лоси встречались там прежде во все времена года и телились. В Златоусте и Миясе они едва ли не многочисленнее, чем в вышеупомянутых дачах, и шурянские башкирцы нередко убивают их по рекам Ургале и Арше, но навряд ли лоси встречаются далее к югу: судя по всему, южная граница лося в настоящее время должна проходить несколько севернее границы косули. В Шадринском, Челябинском и вообще в березовых лесах черноземной равнины, начинающейся несколько южнее Екатеринбурга (собственно к югу от Сысертско-Каменских увалов), лось положительно никогда не встречается; в северных уездах Уфимской губернии он очень редок и чаще всего замечается в т. н. Белых степях Нязепетровского Урала; в Полевском лоси водились прежде у Азовой горы, но теперь приходят туда из Сергинской дачи, где уже довольно многочисленны; далее, к северу и северо-западу, количество их постепенно увеличивается до берегов Вишеры Чердынского уезда. На северо-восточном склоне Урала лось чаще всего встречается в окрестностях Алапаевского и Салдинского заводов и к востоку от Богословска — по берегам Сосьвы и далее к Пелыму.

В самом Урале, начиная от Тагила, лоси живут только зимой. Они приходят сюда перед снегом в сентябре и численность их все более и более увеличивается до ноября; в марте начинается их обратное переселение за Камень, к берегам Чусовой и в Соликамский уезд. Как уже было замечено выше, лоси на восточном склоне Урала зимой гораздо многочисленнее, нежели летом и главная масса их летует в северо-западной половине Пермской губернии. Причина этих переходов, повторяющихся ежегодно с почти неизменною правильностью, имеющих место для весьма многих животных края, особенно ясно выраженных у косуль в Екатеринбургском Каслинском Урале, та же, как у коз. Дело в том, что в Соликамском уезде снег выпадает еще в сентябре и нередко в этом же месяце достигает полу аршина глубины; в декабре и январе глубина снегов в западном склоне Урала нередко бывает до двух аршин, даже более, и, во всяком случае, значительно, нередко вдвое, превышает глубину снегов на восточном склоне, где притом снег падает значительно позже и гораздо скорее сходит. Очевидно, эти глубокие снега северо-западных (и западных) уездов, затрудняя передвижение животных и подвергая их почти поголовному истреблению промышленниками, без особого труда нагоняющими их на лыжах, имеют необходимым следствием перекочевку лосей в более безопасные местности и эти каждогодные переходы на восток и обратно. Переходы эти, в свою очередь, объясняют то с первого взгляда весьма странное обстоятельство, что главная масса лосей добывается не там, где они держатся большую часть времени года, не в низменных лесах, ограничивающих с обоих сторон предгория Урала, а в самом Урале, где тесные лога, иногда настоящие ущелья, которыми лежит путь их, способствуют устройству многочисленных ям, ловушек и капканной ловле; зимой по глубокому снегу лосей заганивают также во множестве на лыжах, а позже по насту. Такими способами в Богословском, Гороблагодатском и Тагильском Урале каждогодно добывается не менее тысячи лосей, а при благоприятных условиях и значительно более. В одних окрестностях Богословского завода в конце 60-х годов добывалось около трехсот штук, но и в Тагиле бывали случаи, что двое охотников в одну неделю заганивали более двадцати лосей и в такое короткое время выручали на одном мясе около 250 р. сер.

В Тагильской даче переход лосей, впрочем, едва ли не яснее выражен, чем в каких-либо других местностях Урала; местовых сохатых здесь вовсе нет, и они встречаются только ближе к Чусовой, а на восточном склоне, в Алапаевской и Салдинской дачах, не ближе 60–70 верст от Тагила; далее к северу западные предгория еще более суживаются, и местовые лоси встречаются в ближайших окрестностях Павдинского и Богословского заводов. Еще большее значение имеет то обстоятельство, что в Богословском Урале глубина снегов очень немного превышает глубину снегов соответственных широт западной половины Пермской губернии, почему и переходы имеют скорее юго-восточное, чем восточное направление.

Однако переселения эти, хотя и повторяются каждогодно, не всегда совершаются в одинаковой степени; запоздавшие лоси нередко остаются на своих летних местах, так что количество зазимовавших зверей бывает тем значительнее, чем позже выпал снег и чем менее глубина его на западном склоне; часть сохатых, конечно, перекочевывает за Камень еще до снега, но дальние пришельцы очень часто не успевают дойти до хребта, а лоси, летовавшие в низовьях Чусовой, Косьвы — ближе к Каме, где снега всегда мельче, чем в предгорьях Урала, очень часто остаются здесь зимовать и почти не подвигаются к востоку. Вообще по мере удаления от хребта перекочевки постепенно слабеют, и лоси из Вятской и Вологодской губерний, по всему вероятию, встречаются на восточном склоне очень редко и в исключительных случаях.

Во всякое время года лось держится преимущественно в логах и долинах рек и никогда не поднимается на горы подобно северным оленям, которые очень часто, особенно в летние жары, забираются на самые верхушки высоких камней, спасаясь там от докучливого овода. Лось почти всегда живет в осинниках и березняках, растущих именно у подошвы гор и по берегам рек; нередко также он встречается в болотах, поросших ивняком, который вместе с осиновыми и березовыми побегами составляет главную пищу этого животного; иногда, впрочем, по той же причине лось встречается и в более сухих местностях, куда привлекает его вересовник (можжевельник) и кипрей, который сплошными зарослями покрывает т. н. гари. Тальник и вересовник составляют любимое местопребывание лося, и здесь он обыкновенно жирует, т. е. кормится более или менее продолжительное время, притом на весьма небольшом пространстве: иногда случается, что целое стадо лосей в десять, даже двадцать голов неделю и две держится на нескольких десятинах, до тех пор, пока не станет чувствовать недостатка в пище, тогда стадо перекочевывает на другое место, на третье и так далее. Такой жир легко узнать по многочисленным объедененным ветвям, еще скорее по бесчисленным следам: сначала лоси делают тропы и ходят ими, но затем мало-помалу начинают бродить по всему жиру и утаптывают его до такой степени, что на нем буквально не остается живого места. Впрочем, они редко ночуют на этом самом месте, а обыкновенно в чаще и крупнолесье, откуда выходят одною и тою же тропою; там же они проводят некоторую часть дня: лоси, как почти все звери, кормятся большею частию по утрам и вечерам. Но сохатый все-таки не живет долго на одном и том же месте; он круглый год, тем более зимой, когда чувствует несколько больший недостаток в пище, ведет более или менее бродячую жизнь и в продолжение нескольких недель жирует только в самых уединенных местностях, где его никто не беспокоит; долговременные утоптанные жиры замечаются обыкновенно в конце зимы и обусловливаются настом, которого лоси очень боятся и который для них самый главный, хотя и не прямой, враг. Как уже известно, вследствие той же причины большинство козлов в Каслинском Урале переходит из логов на вершины гор и делает там подобные утолоки; явление это наблюдается также у северных оленей, но в гораздо слабейшей степени: они хотя и ходят в феврале и марте все одними и теми же тропами, но на более значительные расстояния, иногда на несколько верст, и никогда не теснятся на таких ограниченных пространствах, как козлы и лоси. Это, конечно, зависит от несоразмерной ширины копыт северного оленя, которая одинаково позволяет ему ходить не проваливаясь как по таким топям, где не может пройти человек или какой-либо крупный зверь, так и по крепкому насту или утоптанной тропе. Вот почему загнать оленя несравненно труднее, чем его ближайших родичей.

Весной, в апреле, лоси ходят уже очень широко и бродят всюду: большая часть их на восточном склоне возвращается обратно на запад, и обыкновенно с этого месяца количество их в Урале видимо уменьшается. В июне и июле лоси придерживаются болот, берегов рек, озер, в особенности ручьев и почти всегда выбирают самые прохладные места. Очень часто в это время их можно встретить в воде, откуда они выставляют только голову или даже ноздри; нередко лось ныряет, доставая некоторые водяные растения. Плавает он превосходно и легко переплывает большие реки и озера и вообще в воде чувствует себя очень хорошо. Весьма часто лось прибегает купаться в удобные и глубокие омута рек или в озера за несколько верст, иногда за десять и более, в таком случае непременно утром или вечером; если же он живет поблизости, то его можно видеть в воде и в самое жаркое время дня: здесь он кормится и вместе с тем укрывается от зноя и сильно надоедающего ему оленьего овода, который летом кладет яички под кожу лосей; из яичек выходят буроватые продолговатые личинки, которые причиняют зверю сильное беспокойство, но вместе с тем приносят ему и некоторую пользу, избавляя от худосочия.

В начале лета лосихи мечут молодых и первое время ходят с ними на очень небольшие расстояния, но через месяц водят их всюду и уже не имеют постоянного пристанища. В сентябре, иногда в августе, начинается течка, и молодые лосята оставляют на время своих маток и ходят с годовалыми и двухгодовалыми сохатыми в продолжение нескольких недель, но не более месяца; по окончании течки мать находит их и продолжает ходить с ними до следующего теления. По окончании гоньбы, обыкновенно с сентября, начинается перекочевка с запада на восток; вообще с этого времени до наступления настоящей зимы, т. е. до ноября, они ходят очень широко и ведут бродячую жизнь, останавливаясь на одном месте не более как на двое-трое суток; в декабре эти дальние переходы совсем оканчиваются и они держатся в одном и том же месте гораздо дольше; лоси собираются тогда в довольно большие стада, обыкновенно в 5-10 голов, но иногда держатся по 15–20 вместе. Большею частию взрослые самцы ходят с прошлогодними и третьегодними молодыми, а самки с нонешними лосятами образуют отдельные стада; впрочем, вместе с ними часто встречаются прошлогодние лосята, которых в Богословске называют валюнами[42]. Старые самцы редко собираются в большие стада, обыкновенно они ходят втроем, впятером, а бывает что и в одиночку; так же редко можно встретить старых самцов — быков, как их иногда называют, в стаде самок. Чем более стадо лосей, тем для них легче прокладывать новый путь по глубокому снегу; в этом случае передовые всегда чередуются, а задние стараются попасть след в след; эта предосторожность особенно соблюдается в чарым, так как проламывание крепкой снежной коры для них весьма затруднительно и они очень часто подрезывают малые задние копытца — пазанки — до крови. На торных тропах лоси не чередуются и впереди идет постоянно или самый старый самец, или самая старая самка.

След сохатого очень велик и бывает иногда более четверти в диаметре; у самца он больше и круглее, чем у самки; как бы ни был глубок снег, лось никогда не бороздит снега. Значительная ширина копыта позволяет этому животному легко проходить такими болотами, где лошадь непременно бы увязла, но все-таки в этом отношении он далеко уступает северному оленю, который имеет относительно большее копыто. Лось ходит или шагом или рысью, в обоих случаях очень высоко поднимая ноги; бежит он всегда, заложив рога на спину, с быстротою, иногда превосходящею быстроту скачущей лошади, которая может нагнать его только на чистом месте и по глубокому снегу. Лось бежит вскачь, только когда ранен или очень устает. Во время бега задние малые копытца щелкают наподобие кастаньет. Обыкновенно лось, спасаясь бегством, забирается в самую чащу леса и лезет напролом в такой чапыжник и такой ельник, где не только проехать верхом, но мудрено пройти и пешком; поэтому добывание лосей гонкой на Урале весьма несподручно и употребляется только в южных предгорьях Урала, например в Нязепетровской и Кыштымской дачах, где лоси, как уже сказано, очень редки и встречаются большею частию случайно. Чаще, хотя тоже очень редко, заганивают лосей на льду, потому что они, пробежав на нем несколько сажен, падают и поднимаются с большим трудом; но дело в том, что не очень-то легко выгнать их на озеро и такая охота возможна только при большом числе охотников.

Сохатый очень осторожен, особенно весной; он превосходно слышит и при малейшем подозрительном шорохе скрывается в чащу; чует он при благоприятном ветре также далеко, но за всем тем в ветреную погоду к нему довольно легко подкрасться на выстрел, тем более что он видит довольно плохо, хотя и гораздо лучше косули. Увидав или почуяв человека, лось обыкновенно бросается опрометью в противоположную сторону и бежит во весь мах, без особого затруднения перепрыгивая через огромные валежины. Во время течки, когда самцы бывают очень злы, случается, однако, что они сами нападают на человека; еще чаще бывает это, когда зверь легко ранен: тогда охотнику приходится очень плохо — лось нередко затаптывает его, бьет передними и задними ногами, бодает рогами и грызет зубами. Поэтому охота на лося гораздо опаснее, чем охота на медведя, и несчастных случаев бывает на ней гораздо более, хотя охотник легко может спастись от ярости зверя, влезши на дерево. Однако ему приходится иногда сидеть здесь очень долго в ожидании выручки, так как лось несколько часов, иногда чуть ли не целые сутки, держит охотника в осадном положении и не отходит от него далеко. Заганиваемый лось тоже очень опасен, и с ним тоже надо соблюдать известные предосторожности: заворачивать заранее лыжи и т. п.; всего же вернее не преследовать зверя без собак, которые его задерживают. Уставший лось вдруг останавливается, собирает последние силы, наклоняет голову к земле и, прижав уши, внезапно бросается на охотника, чтобы схватить на рога или затоптать. Лосиха далеко не так отважна, как самец, и кидается на охотника очень редко, большею частию тогда, когда убьют или ранят ее теленка.

Следы лося легко узнать как по их величине, так и по калу, который похож на овечий помет, но значительно крупнее[43]; летом кал этот бывает обыкновенно несколько мягче и маслянистее, чем зимой, так как в холодное время и пища их делается тверже и вяжущее. При небольшом навыке можно очень скоро научиться узнавать, как давно прошел лось известным местом, надо только внимательно осматривать, подсохла ли или нет примятая трава, завяли ли обломанные им ветви и насколько свеж излом этих веток: по этому последнему признаку узнают свежесть следов и зимой, но тогда большею частию довольствуются исследованием самого следа и смотрят, мягки ли края вдавления, не затвердели ли они, или, наконец, не покрылся ли самый след инеем или свежим снегом.

Лось редко подает голос; мычит обыкновенно только самец, и то во время течки или, вернее, перед течкой. Голос этот или рев похож на короткое и отрывистое мычание и бывает слышен вначале осени на весьма далекое расстояние. Лосиха кричит, только когда зовет теленка или чего-нибудь испугается, и голос ее гораздо слабее. Смертельно раненный лось всегда стонет.

Пища сохатых довольно разнообразна, но большею чистию; состоит из горьких веществ: кора и побеги тальника и осинника) составляют главный корм этого животного. Кроме того, лось с большим удовольствием ест прутики и листья липы, рябины, хвою пихты, вересовника, сосны и ели, даже сосновые шишки; часто он нагибает верхушки деревьев ртом и пропускает небольшие деревья между ног, отчего нередко деревья не выдерживают его громадной тяжести и ломаются. Вообще лось, где долго жирует, производит порядочное опустошение, и там, где прошло или кормилось большое стадо, иногда не остается ни одного нетронутого куста или дерева; особенно печальный вид имеет жир в осиннике, так как осина всегда, тем более зимой, чрезвычайно хрупка и очень легко ломается. Вот почему в Северной Германии, где лось, впрочем, очень редок, он считается самым вредным животным для лесоводства; на Урале, конечно, этот вред незначителен: лесу здесь не занимать стать, и навряд ли даже кому из промышленников приходило в голову, что лось животное вредное. Из травянистых растений сохатый употребляет в пищу исключительно высокорослые или водяные растения: короткая шея и длинные ноги не дозволяют ему нагибать голову к самой земле: поэтому лось, когда бывает к тому вынужден, щиплет низкую траву, широко раздвинув передние ноги[44], или же выбирает для этой цели места, расположенные уступами. Высокие травы он всегда ест весьма охотно и наибольшее предпочтение между ними отдает кипрею, малине и некоторым зонтичным растениям. Из водяных растений лось ест с особой жадностью Festuca Quitans, косатик (Iris), палочник (Typha)[45] и некоторые другие; в августе перед ревом, по замечанию охотников, он кормится исключительно трефолью (Menianthes trifoliata), горечь которой приходится ему вполне по вкусу. Грибов и ягод лось, по-видимому, никогда не ест, но изредка употребляет в пищу древесный мох и лишаи, растущие на камнях.

Переходим теперь к подробному рассмотрению периодических явлений в жизни лося, т. е. линянию, течке и телению.

Лось линяет, подобно всем животным рода Cervus[46] и многим другим, только однажды в год. В апреле шерсть у него начинает сильно лезть и шкура годится только на замшу; в мае показывается новый, короткий рыжеватый волос, но окончательно сохатый вылинивает в июне. В сентябре и октябре лоси имеют уже довольно длинную шерсть, которая продолжает отростать до весны; самое отцветание ее, по-видимому, происходит таким образом, что' рыжеватые и бурые кончики волос обсекаются и шерсть получает темный цвет. Точно так же отцветает шерсть у козлов и оленей.

К явлению линяния следует отнести и каждогодную смену рогов. У старых лосей рога спадают около рождества; в октябре по первому снегу стреляют лосей еще всегда с рогами; молодые лоси сбрасывают рога гораздо позднее, нередко в марте и апреле. Следует заметить, что зимой рога у лосей очень плохо держатся на гроздах: иногда достаточно слабого удара, чтобы сбить их; случается, что лоси, проходя чащей и задевая за сучки рогами, оставляют их на деревьях. В конце зимы и раннею весною самцы бывают так же комолы, как самки, и издали отличить их от последних довольно трудно, но опытный охотник, который легко отличает самца от самки по одному следу, разумеется, нисколько не затруднится и легко узнает самку по ее меньшему росту, короткости ног, по ее более тонкой шее и, наконец, по самой осанке: как известно, не только все самцы зверей, но даже и птиц своим бодрым и живым видом резко отличаются от своих самок.

Новые рога обыкновенно показываются не ранее, как в феврале или марте, и растут очень скоро, так что в два месяца достигают своей настоящей величины, а затем начинают твердеть. Сначала они бывают мягки, заключают в себе целую сеть кровеносных сосудов, вместо отростков оканчиваются желваками и покрыты темной кожей, иногда называемой лыком. В июне от отложения извести из крови рога имеют уже достаточную твердость, а в июле или августе кожа, покрывающая рога, начинает отваливаться большими клочками; в это время лось беспрестанно трется рогами об сучья и кору деревьев и таким образом способствует скорейшему спадению этой кожи, которая, по-видимому, его крайне беспокоит. Случайные повреждения еще мягких рогов имеют сильное влияние на их рост и форму и потому довольно часто случается видеть у лосей, что один рог значительно меньше другого и имеет меньшее количество отростков. Число последних редко бывает более двадцати на одном роге, и большая часть лосей, убиваемых на Урале, имеют от 5-ти до 10-ти отростков. Форма лосиных рогов весьма характеристична, и потому они не могут быть смешаны ни с какими другими. Каждый рог состоит из небольшого корня, от которого начинается большая или меньшая площадка, у старых лосей достигающая полуаршина длины; лопата эта имеет округленно-треугольную форму и состоит из двух частей: верхней вертикальной и нижней меньшей, обращенной несколько вперед и имеющей меньшее количество отростков, которые всегда бывают несколько короче ширины лопаты; между большими отростками нередко замечаются меньшие, недоразвившиеся.

У молодых лосей-самцов рога показываются на восемнадцатом месяце и вырастают не более 6 вершков. Рога эти лишены отростков, всего толще на двух третях длины и имеют вид несколько искривленного столбика; вес их немного более полуфунта. В апреле или мае следующего года эти рога, называемые спичками, спадывают и заменяются новыми, у которых замечается обыкновенно два, иногда три отростка; вместе с ними животное достигает совершеннолетия и следующею осенью уже способно к оплодотворению; на четвертом году начинает образовываться лопата, и каждый рог имеет от 3-х до 5-ти отростков и около 5 фунтов весу.

Течка молодых, так же как и худых, неотъевшихся лосей, начинается несколько позже, чем у старых и жирных самцов и самок. Уже в августе взрослые самцы начинают выходить на болотистые берега рек и с жадностью едят горькую Menianthes[47], а в конце месяца можно уже слышать лосиный рев — предвестник наступающей течки. Этим коротким и отрывистым ревом, слышным иногда за две версты и более[48], самцы призывают к себе самок, которые в сентябре покидают на время своих телят и начинают все чаще и чаще встречаться вместе с самцами. Последние обыкновенно выбирают себе только по одной самке, что, вероятно, происходит оттого, что они гораздо многочисленнее самок; в случае же обладания двумя или тремя самками самец очень скоро остается при одной; остальными, иногда всеми, завладевают более сильные и более счастливые соперники. Между быками довольно часто происходят весьма ожесточенные драки, которые иногда оканчиваются смертию более слабого противника. Весьма понятно, что при таком сильном соревновании молодые лоси, только что достигнувшие совершеннолетия, очень редко могут обгоняться даже с молодою самкою; это удается им большею частию не ранее как по достижении 4-х летнего возраста; восьми- и десятилетние — самые сильные сохатые — очень редко остаются холостыми. Лоси вообще живут очень долго, но редко успевают здесь достигнуть глубокой старости и обыкновенно убиваются в цвете сил; 20-25-летние сохатые встречаются уже очень редко, но, судя по всему, лось может доживать до 30-ти, даже до 40-летнего возраста.

Лоси гонятся на довольно чистых местах, никогда в чаще, а большею частию по опушкам лесов, вблизи рек. Каждая пара выбирает себе известное место, откуда почти не выходит; во время течки лоси живут вполне оседло и редко бродят шире чем на версту. В гоньбу самец почти ничего не ест, но часто пьет; он неотступно следует за своей самкой и беспрестанно лижет ее; держит он тогда голову очень низко и опускает уши, плохо видит, слышит и чует, но, несмотря на это, необыкновенно зол и нередко бросается на человека; в это время шея у него, как у козла, необыкновенно толстеет, а мясо получает неприятный вкус и не употребляется в пищу. Гоньба, по-видимому, продолжается недели две, а весь период течки никак не более месяца; по окончании ее самки отыскивают своих телят, все это время ходивших с молодыми лосями-валюнами, а самцы снова удаляются в чащу и там скоро отъедаются и собираются с силами; лосихи мало худеют, и мясо их имеет почти обычный вкус[49].

Лосиха носит девять месяцев, и первые пометы встречаются не ранее мая, а большинство маток мечет в конце этого месяца и в июне. По мнению других, время стельности еще продолжительнее, а именно сорок недель, но это, в сущности, не составляет значительной разницы. Самки телятся в самых уединенных местностях северо-западной и северо-восточной части Пермской губернии, по берегам Чусовой, Косьвы, Камы — на западном склоне и Режа, Тагила, Салды, Туры и Сосвы — на восточном. К югу от Сибирского тракта лоси мечут и вообще встречаются летом очень редко; в самом Урале пометы тоже весьма редки и можно даже сказать, что по мере удаления от главного хребта число их постепенно увеличивается.

Молодые, т. е. трех-пятилетние, самки всегда приносят только по одному теленку; старые лосихи нередко телятся двумя, но за всем тем нельзя не заметить того странного обстоятельства, что в Пермской губернии двойни встречаются гораздо реже, чем в Средней России; по крайней мере во всех известных нам случаях нахождения молодых лосят в Ярославской губернии находили по два теленка, а здесь гораздо чаще видят и старых лосих с одним лосенком. Явление это совершенно необъяснимо, и в самом деле трудно объяснить, почему в низменных лесах Вологодской, Тобольской губерний и других местностей производительность лосей сильнее, чем в гористых местностях; по свидетельству Черкасова, лоси и в горах Забайкалья в весьма редких случаях телятся двумя теленка-ми; в Урале двойни случаются, конечно, чаще, но это самое может служить как бы подтверждением странного влияния более возвышенных местностей на плодовитость лосей[50].

Лосихи мечут всегда в логах, в чаще, преимущественно в осинниках, прямо на траве. Судя по всему, промежуток между телением первого и второго теленка довольно значителен, никак не менее суток, а может быть, и более. Это следует заключить из того, что случается находить недавно родившихся телят, из которых один уже порядочно ходит и обыкновенно убегает вместе с матерью, между тем как второй не в состоянии подняться на ноги. По мнению здешних охотников, новорожденный лосенок лежит не вставая около двух дней и только на третий становится несколько крепче и начинает понемногу ходить; вообще лосята первое время очень слабы и до двухнедельного возраста ходят очень мало, но месячный теленок нередко ходит вместе с маткой на значительные расстояния, не отставая от нее, и уже не всякая собака в состоянии догнать его. Лосихи обыкновенно первое время не отходят далеко от теленка и кормятся неподалеку от него: в июле они уже всегда покидают избранную ими местность и ходят с телятами на большие расстояния, а в августе ведут с ними вполне бродячую жизнь и останавливаются на весьма короткое время и много-много проводят двое или трое суток на одном месте.

Молодой лосенок очень высок на ногах и кажется очень тонконогим и поджарым. Несмотря на это, он довольно красив и строен, хотя далеко уступает в этом отношении молодому козленку. Шерсть у него рыжеватая, всегда без поперечных желтых полос на боках, так что он весь одноцветный, только брюхо несколько светлее. Матка первое время кормит его одним молоком, которое, как говорят охотники, очень жидко и синевато, и очень любит: часто лижет его, всячески ласкает и играет с ним, чутко сторожит всякую опасность, при виде охотника или собак выходит к ним навстречу и, держась в приличном отдалении от человека, всячески старается отвести его в противоположную сторону от теленка, который крепко лежит где-нибудь в кустах или чаще, под валежиной и т. п. Он выскакивает из своего убежища, только когда будет вынужден к тому собаками, без которых редко удается найти притаившегося лосенка. Впрочем, с месячными телятами лосиха редко отводит и большею частию, завидев или заслышав опасность, поспешно обращается в бегство вместе с ними. Месячные лосята уже начинают понемногу есть осиновые и таловые прутики, а трехмесячные, по-видимому, уже мало сосут матку. Это следует заключить из того, что они в скором времени покидаются на целый месяц матерями (которые в сентябре начинают обганиваться) и в продолжение всего периода течки ходят вместе с молодыми годовалыми или двухгодовалыми лосями. По окончании гоньбы мать непременно находит своих телят, которые, впрочем, не уходят очень далеко и придерживаются известной местности, которая бывает весьма ограничена в том случае, если лосята ходят одни. Это время едва ли не самое гибельное для молодых лосят; лишенные попечения матери, они не имеют еще настолько опытности, проворства и силы, чтобы избавляться от своих врагов, и в большом количестве истребляются рысями, медведями, росомахами и волками. Заметим, что телята, тем более очень молодые, ходят большею частию только по утрам и вечерам, а днем лежат в чаще, обыкновенно вместе с маткой; последняя призывает их особенным тихим мычанием. В том случае, если теленок в отсутствие матери будет пойман или убит, последняя очень долго приходит на это место и ищет его, почему нередко удается выждать ее и застрелить; точно так же, даже скорее, теленок ворочается к убитой матке. Лосята ходят с матками всю зиму до следующего помета и отгоняются ею незадолго перед родами; ходят они тогда или одни, или присоединяются к молодым лосям. Довольно часто такие годовалые безрогие лоси-валюны ходят в стаде коров или лошадей; в 1866 году в Пышминском заводе такой лось пристал к стаду и ходил с ним в самое селение раз пять и, конечно, был, наконец, убит. Иногда, впрочем, к стаду подходят и взрослые лоси, но это, кажется, большею частию случается осенью, во время течки. Вообще лосей видят в стаде довольно часто, и нам известны два подобные случая и в Ярославской губернии.

Лосята, пойманные очень молодыми, легко и скоро приучаются к человеку, и надо полагать, что при некотором уходе и достаточно просторном помещении такие прирученные лоси могут размножаться и могут быть приучены к упряжи. Вообще акклиматизация лося была бы очень полезным и весьма возможным делом, и несомненно, что постоянные заботы и уход за двумя-тремя поколениями, выведенными в домашнем состоянии, вполне вознаградят труд приобретением новой домашней породы, замечательной быстротою бега, силою, вкусом мяса, большим количеством молока и весьма ценною кожею. Подобные опыты акклиматизации и выездки лосей делались в Швеции и увенчались полным успехом, а в северной полосе России они представляли бы еще меньшие затруднения. В третьем поколении лоси, без сомнения, потеряли бы всю прирожденную дикость лесного животного и вполне бы одомашнились; польза и выгода от них была бы гораздо значительнее выгод, доставляемых северным оленем. В неволе лоси довольно смирны, особенно самки, но взрослые самцы во время течки весьма опасны, и потому их следует в это время держать взаперти.

Главное затруднение при воспитании лося — доставление ему соответственной пищи. Лось, как мы знаем, кормится исключительно горькими растениями, почему кроме сена и пр. необходимо давать ему немного осиновых и тальниковых веток, еще лучше — прибавлять к корму корья или дубильных веществ. Очень часто молодых лосей окармливают мучной болтушкой или овсянкой, которая для него весьма вредна; обыкновенно они умирают тогда от ожирения и раздутия живота или, наоборот, от истощения.

В 1865 году я имел случай убедиться в необходимости давать молодым лосям природный корм. В конце июня этого года в бытность мою в Ярославле, узнав случайно, что в Угличском уезде, недалеко от границы Романовского уезда, в Тамаровском лесу один крестьянин нашел только что родившегося лосенка, между тем как другой был уже в состоянии следовать за убежавшей маткой, я немедленно отправился туда и приобрел теленка (самца), которому было уже около десяти дней; но, вероятно, от недостаточной пищи он был еще очень слаб и почти не мог ходить, так что мне пришлось нести его верст шесть на руках; несмотря, однако, на свою слабость, он весил уже более пуда и всю дорогу порядком дрыгал ногами, так что доставил мне очень много хлопот. Несколько дней пришлось поить его молоком с руки, как новорожденных телят; только через неделю он начал пить молоко без помощи пальца. Через месяц лосенок легко выпивал по две больших крынки, так что из экономии ему стали давать сначала овсяную болтушку, на молоке, а потом на воде, также хлеб и сено; сам он также щипал траву, широко раздвинув передние ноги, а иногда становился на колени.

Пользуясь полной свободой, лосенок уходил довольно далеко со стадом и возвращался обратно; часто ходил на реку и кормился ивняковыми прутьями, чему и надо приписать, что он пользовался полным здоровьем до зимы, когда его пришлось держать во дворе, даже большею частию взаперти, и кормить одним сеном и овсянкой. Лосенок этот приручился очень скоро, очень хорошо знал свое имя, прибегал на зов и был особенно привязан к кормившей его женщине; первое время он все лез к коровам, которые сначала очень его дичились; собак он терпеть не мог и при приближении их прижимал уши, закатывал глаза и лягал их передними и задними ногами; впрочем, впоследствии он очень сдружился с одной собачонкой и никогда не трогал ее. Вообще он был очень смирен и легко выучился ходить на поводу, и я уже мечтал о возможности объездить его, но в мое отсутствие его так окормили овсянкой, что у него сделалось раздутие живота и он околел, не достигнув семимесячного возраста.

Молодые лоси, как мы сказали, часто подвергаются нападению медведя, нередко давятся рысями, росомахами и волками; последние, собравшись целой стаей, иногда заганивают и взрослого лося, который, впрочем, храбро защищается в этом случае и дорого продает свою жизнь; в одиночку на взрослого сохатого нападает только одна рысь, которая подстерегает его на тропах и внезапно бросается на него с дерева; впрочем, и тут лось, бросившись в ближнюю чащу, нередко успевает избавиться от этого неожиданного всадника. Медведя матерый лось нисколько не боится и, как говорят, наносит ему такие сильные удары передними и задними ногами, что убивает его до смерти.

Но, без всякого сомнения, гораздо большее количество лосей истребляется зверопромышленниками, которые во множестве стреляют их, заганивают на лыжах и ловят ямами и ловушками. Рассмотрим отдельно каждый из этих способов добывания.

Стрельба лосей производится различным образом, смотря по времени года, но большею частию их добывают так летом, и эта охота имеет на Урале гораздо меньшее значение и менее добычлива, чем гонка, ямы и ловушки. Весной лоси всегда очень осторожны, и потому в это время редко удается, чтобы они подпустили на выстрел; в июне и июле уже нередко бьют лосих, когда они стараются отвести охотника от своего теленка, но дело в том, что найти их довольно трудно, так как они в это время придерживаются весьма незначительного района, откуда никуда не выходят — ходят нешироко, как выражаются промышленники. Последние, застрелив матку, отыскивают собаками спрятавшихся лосят и прикалывают их или тоже застреливают — смотря по обстоятельствам; случается, что охотник, наоборот, сначала убивает теленка и поджидает самку, которая не преминет вернуться к тому месту, где его оставила. В конце июля и начале августа, когда лоси жадно едят Menianthes, их караулят на болотах; охота эта продолжается, впрочем, весьма короткое время — немного более недели; затем во время рева отыскивают самцов на голос и скрадывают их, разумеется, тоже против ветра; так же подстерегают лосей у омутов и озер, куда они постоянно ходят купаться, и, усевшись в засаде, поджидают их; обыкновенно лоси являются сюда под вечер, и, если соблюдены некоторые предосторожности, охота эта редко бывает неудачна. Иногда бьют лосей в самый разгар гоньбы, когда самка, тем более самец бывают далеко не так осторожны и чутки, как во всякое другое время; при этом обыкновенно стараются убить сначала самку, потому что очень часто самец в горячности не слышит выстрела, и если и убегает, то скоро возвращается и в свою очередь попадается под пулю; надо только целить как можно вернее, потому что во время гоньбы самец весьма опасен и почти всегда бросается на ранившего его охотника. Вообще следует заметить, что сохатый довольно слаб на пулю и при верном выстреле в грудь редко уходит далее версты, особенно если его оставить на время в покое и не преследовать; в противном случае он может убежать очень далеко.

Во время сильных жаров, когда овод и самые жары заставляют лосей искать убежища в воде и когда они стоят в реке, высунув только голову и ноздри, в Богословске добывают их следующим образом: небольшую лодку обтыкают кругом таловыми или другими ветками и тихо спускаются по реке к тому месту, где ожидают найти сохатых, которые обыкновенно ходят купаться в один и тот же бочаг, в особенности любят глубокие заливы, т. н. курьи, где всегда бывает много водяных растений. В северо-восточных частях Верхотурского уезда вогулы бьют также лосей по вечерам из шалашей, устраиваемых на т. н. засалах (застойная со ржавчиной вода на болоте), куда лоси ходят с весны до июля месяца. Заметим, кстати, что здесь с ильина дня до начала течки лоси держатся большею частью в горах, где всегда бывает много кипрея и малины.

В Богословске летом добывают лосей также при помощи собак, которые нагоняют зверя и, забежав вперед, останавливают и отвлекают его внимание; охотник между тем потихоньку подходит к нему на выстрел. Для этой охоты необходимы очень хорошие проворные и ловкие собаки, которые бы могли нагнать и сумели задержать, не подсовываясь очень близко к зверю, который всячески стращает их рогами и норовит ударить передними ногами; охотники рассказывают, что хорошие собаки, иногда одна, держат таким образом лосей и не дают им сдвинуться с места, не дают ходу не только в продолжение нескольких часов, но даже целые сутки и более. Этому можно поверить, так как у богословских охотников зверовые собаки поистине замечательны.

Стрельба лосей из засады при помощи нескольких загонщиков — охота самая употребительная в средней полосе России — в Пермской губернии встречается очень редко, хотя гористая местность ей весьма благоприятствует. Как известно, лось ходит всегда логами, и потому если одни охотники засядут в самом узком месте лога, а другие станут потихоньку гнать зверя в надлежащем направлении, то он легко подходит на расстояние винтовочного выстрела; для этого необходимо только знать наверное, где именно держится лось, о чем нужно позаботиться заранее.

Гораздо чаще стреляют таким образом, т. е. из засады, в конце зимы. С этою целию замечают заблаговременно жир — то место, куда лоси ходят кормиться ранними утрами и под вечер; один охотник или несколько прячутся в недальнем расстоянии от тропы, ведущей на жир, а остальные спугивают стадо, которое, боясь наста, непременно идет проторенной дорогой и непременно проходит мимо укрывшихся охотников. При этой охоте ближайший стрелок должен выждать, пока мимо его не пройдет все стадо, и стрелять в задних; в противном случае они могут повернуть назад и избегнуть выстрелов следующих охотников. Иногда также подстерегают лосей на самых жирах.

Наконец, лосей скрадывают осенью по первому мягкому снегу, разумеется, тоже против ветра и без собак, которые тут будут только мешать и задержат исход охоты. При некотором навыке подкрасться к лосю не так трудно, как кажется, судя по его осторожности и чуткости, но все-таки это гораздо мудренее, чем скрасть близорукую косулю. Большею частию для этой охоты выбирают ветреную погоду; найдя свежий след, который легко узнать, осторожно идут этим следом, часто останавливаясь и осматриваясь, особенно если придется идти чащей; впрочем, в том случае, когда лоси остановились в густом осиннике или ельнике, успех охоты весьма сомнителен, так как трудно пройти без шума. Если же это удается, то очень мудрено их высмотреть и верно прицелиться.

Все эти охоты имеют гораздо меньшее значение, чем гонка и ловля лосей; в особенности это следует отнести к летним охотам, которые есть дело случая и далеко не доставляют охотникам тех выгод, которые они получают осенью и зимою, так как в летнее время шкура лося, собственно мездра, покрыта большим количеством дыр или оспин (смотря по времени), сделанных вышедшими личинками овода, и ценится гораздо дешевле осенней и зимней.

Ловля гонкою производится по первому зимнему пути или в марте по насту, когда лось, пробивая обледеневшую кору, вязнет в снегу, обдирает себе ноги и скоро утомляется. В последнем случае можно охотиться без собак, с одним ружьем, на лыжах, но в первом — необходимо иметь хорошую собаку, еще лучше двух или более; нередко подобная охота производится целою артелью, и, конечно, она тогда бывает гораздо безопаснее, менее продолжительна и гораздо добычливее: иногда удается таким образом перестрелять целое стадо голов в 5-10 и более, смотря по количеству охотников, из которых каждый выбирает себе одного зверя, так как нередко при первом выстреле стадо разбивается на несколько небольших частей и лоси разбегаются в разные стороны. Успех охоты много зависит от глубины снега, а всего более от искусства собак: если снег мелок, гонка продолжается иногда два или три дня сряду и более: от собак же необходимо требуются легкость и настойчивость и вместе с тем хладнокровие, иначе они не скоро нагонят и не скоро остановят зверя, заркая же собака как раз попадет ему под ноги или на рога; слишком горячая, вместе с тем увертливая собака приносит также большой вред тем, что лось, крепко нажимаемый ею, не стоит долго на одном месте и, отдохнув немного, бежит опять на версту или более. Хорошая собака должна, остановив лося, лаять на него в приличном отдалении — на десять-пятнадцать сажен, бегать кругом его, продолжая лаять, но отнюдь не делая приступа. Лось обыкновенно стращает ее рогами, бьет копытом землю, мотает головой и, поворачиваясь за собакой, наблюдает за нею и продолжает угрожать рогами; таким образом отвлекается его внимание от охотника, который потихоньку подкрадывается к зверю на лыжах и стреляет из винтовки; если лось ранен и побежит далее, собаки снова нагоняют его и снова останавливают, и эта гонка продолжается до тех пор, пока лось не обессилеет совершенно от преследования и раны или не подпустит охотника на новый выстрел. Впрочем, в большинстве случаев раненый я лось не допускает близко охотника до последнего истощения сил: тогда зверь останавливается, и его нередко закалывают просто ножом, привязанным к концу рукоятки койка, — нечто вроде весла, служащего охотнику вместо баланса и ускоряющего его бег на лыжах; коек этот, впрочем, употребляется исключительно соликамскими охотниками, которые искусно бросают его в зверя как копье или стрелу, редко давая промах, а большею частию убивая лося наповал; зверовщик, однако, заблаговременно принимает некоторые предосторожности и, прежде чем решается пустить коек, заворачивает лыжи, дабы в случае неудачи ускользнуть от страшных копыт лося, который немедленно кидается на охотника, чтоб затоптать ногами или схватить на рога. При продолжительной гонке нож, привязанный к койку, а у богословских охотников — рогатина, нередко и один нож решают успех охоты, так как промышленники, гоняясь за лосем сутки и более, бросают винтовки и даже снимают верхнюю теплую одежду. В глубокий снег охота эта бывает очень добычлива, и, как уже было упомянуто, случается, что двое охотников в одну неделю добывают до двух десятков лосей. Иногда, хотя очень редко, заганивают лосей верхом с собаками или даже без собак, но для этого необходима очень сильная и неутомимая лошадь, и потому гонка без собак не так надежна; кроме того, сохатый часто нарочно идет такими чащами, где не скоро проберешься пешком и изорвешь все платье; поэтому его гонят на вершне только в редколесье. Таким образом Василий Крючок, кыштымский охотник, загнал двух лосей; на севере охота эта, кажется, никогда не употребляется. Наконец, изредка случается загнать лося на ледяную поверхность озера, на которой он скользит и падает и где нетрудно бывает покончить с ним одним ножом; вся задача состоит в том, чтобы выгнать его на озеро, почему для этой охоты требуется несколько охотников и собаки, и вообще она требует большого искусства и много сноровки.

Если заганивают лосей по насту без собак, то лучше всего не преследовать раненого зверя и отыскивать его через несколько часов или на следующий день: тогда он редко уходит далеко. Раненый и очень уставший лось сбивается с рыси и начинает скакать; это служит верною приметою, что он скоро остановится и окончательно выбьется из сил. Следует заметить также, что чем моложе лось, тем загнать его легче, а также, что самки устают гораздо скорее самца, скорее останавливаются и что как молодые лоси, так и лосихи гораздо безопаснее взрослого быка и редко бросаются на охотника.

Ловля лосей ямами в наибольшем употреблении на западном склоне Урала и в Соликамском уезде по преимуществу; в Богословске, Павде и Тагиле ямы на лосей делаются очень редко, и гораздо чаще ловят их, ставя во время хода на тропах большие медвежьи капканы, по пуду и полтора, иногда тоже с цепью и чуркой. Ямы устраиваются всегда в логах, на перевалах и долинах рек, также около известных переправ и бродов — одним словом, в таких местах, которыми они каждогодно проходят через Урал осенью и возвращаются весной обратно; следовательно, главная ловля ямами происходит в сентябре, октябре и затем в апреле и мае — во время известных перекочевок лосей с одного склона на другой. Ямы эти располагаются в несколько рядов на значительном расстоянии один от другого, и понятно, что главное расположение ям будет от севера к югу соответственно направлению горного хребта; кроме этих главных рядов устраиваются побочные цепи ям по направлению от запада к востоку; расстояние ямы от ямы и число их весьма неопределенно и зависит от местности, но многие охотники имеют по нескольку десятков и даже по нескольку сот таких ям. Все ямы соединены между собою высокою оградою жерди в три или четыре, так что лось необходимо должен пройти в отверстие изгороди, к которой плотно примыкают длинные бока ямы; без изгороди лось никогда не пойдет в яму, но и при ограде ему Удается иногда перепрыгнуть через нее или обойти всю цепь; вот здесь и оказываются полезными побочные ряды ям, которые заставляют его возвратиться обратно и решиться пройти в одно из отверстий изгороди. При этом лось ступает с большою осторожностью и старается пройти по краю ямы, что и удается ему, если ограда не примыкает к яме; впрочем, это случается очень редко, и зверь большею частию проваливается и падает в яму. Ямы на лосей Делаются несколько иначе, чем на козлов, именно они несколько больше — в длину и глубину немного более сажени, а шириною в два аршина; для того чтобы яма не обсыпалась, кроме сруба наверху, сделанного из тонких бревен, стены ее выкладываются стоячим тыном из гладких жердей; земля из ямы разбрасывается и закрывается хворостом, щепки увозятся или сжигаются, отверстие ямы прикрывается вдоль тремя или четырьмя тонкими жердями, на которые накладываются поперек прутья, затем кладется мох и, наконец, земля; все это делается как можно аккуратнее, без малейших сквозных отверстий, потому что лось гораздо осторожнее косули. Зверь, упавши в яму, большею частию, особенно старый, сидит в ней смирно и начинает барахтаться только при виде приближающегося охотника; часто случается, что попавшегося лося съедают волки, медведь или же что он издыхает и в теплую погоду даже сгнивает. Соликамские зверовщики осматривают ямы через каждые две недели, даже чаще, и, застав живого зверя, обходят его сзади и колят ножом или рогатиной под переднюю лопатку; спереди к сохатому никогда не следует подходить близко, потому что он легко может схватить человека за платье своей верхней, весьма мускулистой губой, сдернуть к себе в яму и затоптать ногами: нередко лось достает человека, стоящего на два шага от переднего края ямы. Заколов зверя, промышленник вытаскивает его из ямы на толстой веревке при помощи ворота, нарочно для того устраиваемого, а вдвоем или втроем легко поднимает его посредством длинных и толстых рычагов; затем с сохатого снимают шкуру, стараясь, если можно, свежевать его в отдалении от ямы, изрубают мясо на части и увозят добычу большею частию на лошадях, редко тащут ее волоком на нартах, и то когда снег бывает уже очень глубок. Ямами и гонкою по первому зимнему пути добывают на западном склоне наибольшее количество лосей; между тем как на восточном главным образом добывают их весной, заганивая по насту, а в остальное время года — особенными ловушками.

С этою целию, точно так же, как и при устройстве ям, в Соликамском уезде загораживают с трех сторон около четырех квадратных верст или вытягивают изгородь в прямую линию в надлежащем направлении верст на 5-15 и более; изгородь делается большею частию в две жерди и в известных местах, наиболее удобных для прохода лосей, или там, где ими наделаны тропы, оставляют ворота, в которых на деревянном шарнире утверждается тяжелый очеп — очищенная от сучьев жердь толщиною у корня от 3-4-х вершков и длиною от шести до девяти аршин; к тонкому концу очепа прикрепляется почти вертикально широкий 5–8 вершковый нож; другой конец должен быть гораздо толще и значительно перевешивать тонкую половину жерди — для большей силы удара. Настораживается эта слега таким образом: она пригибается книзу почти в вертикальном направлении, и нижний конец с ножом приживается сторожкой, от которой протягивается в ширину ворот, на некотором расстоянии от земли тонкая бечевка, называемая обыкновенно симою. Лось, проходя в ворота, большею частию задевает за симу, и вместе с тем тонкий конец очепа соскакивает со сторожки, и нож со всего размаха ударяет в брюхо или бок зверя, который обыкновенно в скором времени издыхает и редко уходит далеко. Таких ворот бывает иногда по пятидесяти и более; сами изгороди обыкновенно делаются целою артелью промышленников, которая нанимает особого сторожа, обязанного осматривать ворота и давать знать охотникам о всяком убитом звере; иногда таким образом добывают и оленей, волков, даже медведей, но волки и медведи, несмотря на тщательный присмотр, часто также съедают попавшегося сохатого. В такие проходы последний идет гораздо смелее, чем в ворота с ямами, и ловушки эти вообще надежнее; лоси попадают в них во всякое время года, но большею частию в начале зимы; впрочем, их много попадает и летом, но в этом случае мясо часто сгнивает и пропадает даром; в летнее время проходы эти делаются на тропах, которыми лоси ходят на водопой.

Остается теперь рассмотреть ценность и употребление продуктов, доставляемых лосями. Продукты эти весьма разнообразны: кроме кожи, мяса и сала в дело идет шерсть, рога, а в Соликамском уезде даже брюшина, которая не так давно еще заменяла дорогое стекло.

Сырая лосиная шкура весит иногда до 3-х пудов и обыкновенно выделывается на замшу, которая бывает наилучшего качества позднею осенью и зимою; летние шкуры, покрытые большим количеством дыр или оспин, почти не идут в продажу, а оставляются для домашнего употребления. Шкуры, выделанные вместе с шерстью, идут также в большом количестве на т. н. в Богословске яги и дахи — шерстью вверх, которые бывают тем прочнее и легче, чем короче шерсть; впрочем, эти шубы всегда гораздо тяжелее и далеко не так теплы, как козлиные или оленьи: первые употребляются исключительно в Южном, вторые — Северном Урале предпочтительно перед лосиными; исключение составляет западный склон Урала и Соликамский уезд в особенности, где оленей гораздо менее, чем лосей, и потому соликамы приготовляют из лосиных шкур почти век? свою зимнюю одежду, шьют из них совики — тоже дахи, малицы, т. е. шерстью вниз, шапки — вверх или вниз шерстью, сапоги и кеньги, т. е. сапоги без голенищ. Хорошая шкура продавалась (в 60-х годах) из первых рук обыкновенно по 1 р. 50 к. до 6 р. е., а именно шкура годовалого лося-валюна ценилась 1 р. 50 к. до 2 р. е., двухлетнего — 3–4 р. е., трехлетнего — около 5 р. с. и, наконец, самая большая шкура 6 р. с. Большая часть таких шкур, годных на выделку хорошей замши, а лосиная замша, надо заметить, всегда бывает гораздо лучше оленьей, скупается местными или приезжими купцами: в одном Богословске одни тамошние торговцы каждогодно скупают не менее двухсот шкур, а кроме того, еще большее количество шкур идет для местного употребления — на шубы, ремни, штаны и обувь, которая отличается своей необыкновенною прочностью; подошвы сапогов делаются обыкновенно из толстой кожи на шее самца, убитого во время течки[51]. Сбритая шерсть идет в большом количестве на набивку матрасов и мебели и по своей упругости составляет самый лучший материал для последней, почему ценится довольно дорого.

В Богословском Урале и вообще на севере Пермской губернии, где скота держат очень мало, мясо лося имеет весьма большое потребление и продается довольно дорого, именно около рубля серебром (Тагил); ценность его, впрочем, много зависит от времени, когда убит лось, и в посты бывает значительно дешевле. Мясо самца, убитого во время течки в сентябре и октябре, имеет весьма неприятный вкус, дурно пахнет и скоро портится, почему очень редко употребляется в пишу; мясо самки никогда не имеет этого неприятного вкуса и запаха, но следует заметить, что сохатина, хотя вообще здорова и питательна, но несколько отзывается пихтою (серою) и хороша только когда недавно добыта, иначе она истекает и делается очень сухою и дряблою. Молодые телята имеют очень вкусное и сочное мясо, которое и ценится несколько дороже, но всего вкуснее верхняя губа сохатого, из которой в Соликамском уезде делают студень, в Богословске покупают ее по 50–80 к. е., маринуют в уксусе с пряностями и подают для закуски; также очень вкусен мозг лося, который в Соликамском уезде обыкновенно жарят на сковороде с приправой из яиц и пшеничной муки. Здесь обыкновенно разрубают мясо лося на 10 частей: 1) голову, 2) шею, 3) кострец, 4) задние холки, 5) зад между стегнами, 6) середину спинной кости, 7) переднее стегно, 8) ноги, 9) передние лопатки, 10) грудину; внутренности, кроме печени, отдаются собакам и, конечно, лось свежуется в лесу. Соликамские звероловы нередко употребляют в пищу испорченное мясо или мясо лося, издохшего в яме, но в таком случае высушенное в печи. Лось дает большею частию около 15 пудов говядины, иногда до 25 и в весьма редких случаях (в Богословске и Соликамском уезде) до 30 пудов. Самая лучшая добыча сохатого на мясо и самое жирное мясо бывает перед течкой — в начале августа; тогда с большого зверя снимается до 2-х пудов сала, которое идет в пищу или продается около 3 р. с. за пуд; сало это очень бело и крепко и несколько похоже на стеарин.

Рога лося, достигающие до сорока, а в исключительных случаях до пятидесяти фунтов, иногда бросаются охотниками, но большею частию идут на разные домашние поделки, например на черенки к ножам и т. п., или продаются особым скупщикам от 10 до 50 к. с. за пару; отсюда рога идут в большом количестве в Устюг на выделку разнообразных костяных изделий или перепродаются в аптеки, где из них приготовляют летучий спирт и студень, весьма полезный для чахоточных.

Судя по тому, что в северной половине Пермской губернии каждогодно убиваются сотни, иногда даже тысячи лосей, нельзя не признать за этим промыслом первенствующего значения: доставляя ценную шкуру, большое количество мяса, отчасти или вполне заменяющее говядину, и, наконец, тоже довольно дорогое сало, лось, бесспорно, может назваться самым прибыльным и полезным животным, не исключая и северного оленя, выгоды от которого менее значительны. Это в особенности относится к западному склону Урала и Соликамскому уезду, где число северных оленей сравнительно с лосями едва ли составляет и десятую часть. На одном лосе зверопромышленник выручает иногда до 25, даже до 30 р. с.

 

Для объяснения различных терминов и указания способов измерений рыбы прилагается рисунок одной рыбы из семейства карповых, именно клепца (Abramis sapa Pall).

ab — длина тела от носа до конца хвоста;

ас — длина тела от носа до основания хвоста;

ag — длина головы от носа до жаберного отверстия;

de — продольный диаметр глаза;

ad — расстояние от носа до переднего края глаза;

ef — расстояние от заднего края глаза до заднего края предкрышечной кости;

eg — расстояние от заднего края глаза до заднего конца жаберной крышки, или до жаберного отверстия;

kmnl — спинной плавник;

kl — длина основания спинного плавника;

km — вышина спинного плавника;

n — задний угол спинного плавника;

oprq — заднепроходной плавник;

ор — длина основания заднепроходного плавника;

oq — вышина заднепроходного плавника;

r — задний угол заднепроходного плавника;

stvu — грудной плавник;

su — длина грудного плавника;

wyzx — брюшной плавник;

wx — длина брюшного плавника;

h — вершина верхней лопасти хвостового плавника;

i — вершина нижней лопасти хвостового плавника;

αß — боковая линия;

ųß — вышина головы около затылка;

еσ — наибольшая вышина тела пред спинным плавником;

ņט — наименьшая вышина тела предхвостовым плавником.

При счете лучей в трудных и брюшных плавниках, а также в плавниках спинном и заднепроходном показывается обыкновенно отдельно число жестких лучей (у рыб колючеперых) или число простых лучей (у рыб мягкоперых) и отдельно число ветвистых лучей, входящих в состав каждого из них, хотя бы передние жесткие или простые лучи и были очень малы; напротив того, для хвостового плавника приводится большею частью только число полных лучей, крайние же лучи, верхние и нижние, не достигающие вершины лопастей плавника, в расчет не принимаются. Так, напр., у клепца в каждом грудном плавнике считается 1 луч простой и 16 ветвистых, в каждом брюшном 1 луч простой и 8 ветвистых; в спинном — 3 луча простых и 8 ветвистых, а в заднепроходном плавнике — 3 простых (из которых первые два очень мало развиты) и 37 лучей ветвистых; наконец, в хвостовом плавнике 19 полных лучей. В сокращенном виде эта так называемая формула рыбы обыкновенно пишется следующим образом:

Гр. 1 | 16. Бp. 1 | 8. Сп. 3 I 8. Зд. 3 I 37. Хв. 19

Число лучей, входящих в состав каждого отдельного плавника, не всегда бывает совершенно постоянно у различных неделимых одного я того же вида, но, с другой стороны, обыкновенно только немного изменяется, а потому может служить хорошим признаком при определении рыб.

Весьма важное значение при определении рыб имеет также вышеупомянутая боковая линия, т. е. узенькая полоска, которая с каждой стороны тела проходит от верхнего края жаберного отверстия к середине основания хвостового плавника и составляется из разных трубочек, плотно прилегающих к соответственным чешуйкам. Число этих трубочек, образующих боковую линию, или же число чешуек, по которым проходит боковая линия, бывает очень различно для различных видов рыб, но более или менее постоянно для особей одного и того же вида. Поэтому число чешуек, занимающих боковую линию, равно как и число продольных родов чешуек, лежащих над боковою линиею, между нею и основанием спинного плавника, и число рядов чешуек, лежащих под боковою линиею, между нею и основанием брюшного плавника, также могут служить важным пособием при определении рыб. Само собою разумеется, что чем чешуя рыб мельче, тем более чешуек будет находиться в боковой линии и тем более будет рядов чешуи над и под нею. У клепца, например, число чешуек в боковой линии изменяется от 51 до 53, число родов между боковою линиею и основанием спинного плавника простирается от 9 до 11, число родов чешуек между боковою линиею и основанием брюшного плавника — от 7 до 8. Выражаются эти числа следующею формулою: