просто тебе страшно, что вместе с тем, твоим Лисом, навсегда ушло все твое, что входило в ваш мир, — ваш, общий: все твои письма, и все твои рабочие проблемы, и запах твоих волос, и вкус кожи, и ощущение от твоей руки, вжимающейся ему в спину, и то, как ты плачешь, когда слышишь песню о Белой Чушке, и то, как ты сердишься, когда кто-нибудь выключает экран комма посреди разговора.
я чувствовал себя не как взрослый мужчина, сделавший предложение взрослой женщине, но как взрослый мужчина, держащий за руку маленькую девочку, чтобы вести ее через темный лес — почему? зачем? — и это ощущение казалось мне таким бесценным, таким хрупким, что я понимал — только сейчас, только в эту минуту, а не в течение всего дня, когда слишком нервничал, чтобы даже спросить себя — почему? зачем? — я понимал, почему и зачем женятся мужчины: чтобы взять на себя ответственность за жизнь этой маленькой девочки, чтобы выполнить ту ультимативную миссию — вести, защищать, направлять, — с которой, видимо, рождаемся мы и которую на себе несем, не ведая, пока не ляжет тяжело на скатерть девичья рука с кольцом, посверкивающим напряженно, как ключ, ошеломленный первым оборотом.
Ты уже сказал ему, что мы хотим? — Свободы и смерти, мы всегда хотим одного и того же! — Грегори смеется, Ланда улыбается и гладит его ладонь, а я думаю, что глупо хотеть того, что неизбежно; смерти в особенности.
Часть правды, самая очевидная и соблазнительная, выглядит так: эта книга, знаете ли, о порнографии… А вот если ползать по строчкам чуткой букашкой, как и положено брату нашему читателю, очень быстро станет ясно: книга эта о любви и боли или же о боли и любви.
