ЗЕРКАЛО, ОТРАЖАЮЩЕЕ МIРЪ
О поэзии Людмилы Банцеровой
Поэт — проводник: с Этого Света на Тот Свет, а потом и обратно; его Бог сбрызгивает, для жизни бесконечной, сначала мёртвой, потом живой водой, и из бездны отчаяния выныривает он, и вот он уже полон сил и надежд. Поэта ничем не победишь и ничем не проймёшь, если речь заходит о его служении; и в то же самое время всё пронзает его навылет, он — некая всепроницаемая мембрана, живая и страдальная граница между мiрами.
Поэт Людмила Банцерова создаёт свой собственный миф. Он зашифрован, он закрыт завесой привычного быта, но вот занавес повседневности резко распахивается, и из груди вырывается крик; и быт становится Бытием — тем космическим (и даже космогоническим!) пра-Бытием, и тут поэт превращается в древнейший инструмент, коим создавался прорастающий из Матери-сырой-земли, Материи, вечный Дух.
Работа Духа — вот что непреложно ощущается, когда окунаешься в море Людмилы Банцеровой, плывёшь в волнах её поэзии. И что крайне важно: это поэзия не столько с опорой на драгоценность собственной лирики, сколько на Мiроздание. Это происходит потому, что поэт слишком остро, ножево чувствует Танатос, — под бессонным взором Смерти, этого вечного стража наших земных усилий, мы приучены жить, — а великую и нескончаемую жизнь природы ощущает как предвечный Эрос, вернее сказать, как изначальную, солнечную и снежную Агапе.
Смертная пустота, тёмная глушь, пронизанная далёкими рыданьями уже ушедших — мы можем их лишь помянуть в молитвах своих да рюмку в годину поднять, — всего лишь повод для тотального объятия, даруемого всем и Всему:
Весной деревья ходят по земле,
по сквознякам болезным, льющимся дорогам.
Они, наверно, поцелованные Богом,
растут в небесье-птичьем — медленном крыле.
Когда падут, когда сраженье призовёт
ветвями тонкими вонзиться в мирозданье,
всех вас почувствую, услышу по рыданьям —
из всей глуши, из всех губительных пустот.
Смена времён года. Шелест листвы. Аромат цветов. Журчанье безостановочно текущей реки. Вереница дел насущных, крепко привязывающая человека к земле. Вереница трагедий, нас от земли отвязывающая, чтобы мы, с лицами, слезами залитыми, подняли очи наши к небесам, поняли крепчайшую связь живых и тех, кто уже в земле. Людмила Банцерова слишком близко живёт к земле — она плоть от плоти и кровь от крови родной земли, и её жизнь, что кажется лишь травинкой на холодном осеннем ветру близ крестьянского дома, в стихах неизъяснимо преображается, и это подлинная метанойя, это настоящее посвящение, дарение себя Господу и судьбе.
Но не подавляет у Людмилы изображение подлунного Мiра контрапунктная тема Бога, не ставится на Божественном ортодоксальный акцент, и тем более не эксплуатируется религиозный мотив сентиментально и умилённо. Душа живая прекрасно помнит завет Нагорной проповеди: «Блажени нищии духом, яко тех есть Царствие Небесное… Блажени плачущии, яко тии утешатся». И высшее роскошество поэта — свобода. И высшее наслаждение — дощатая бедная, старая лодка.
Людмила Банцерова на ощупь ощущает мистику преображения. «Не все мы умрём, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся» (апостол Павел, Первое послание к коринфянам). Смятение, волнение, сомненье, страсть — все они предполагают, что тот, кто их испытывает, имеет возможность родиться заново, шагнуть в пропасть-бездну главного мифа Земли — мифа об умирающем и воскресающем Боге.
А человек? Может он умереть и воскреснуть?
Господь Своею смертью на Кресте сказал нам всем об этом.
И Людмила шлёт свою любовь не только природе, полной чудес, но и Времени: она видит давно прошедшие дни, и она глядится в зерцало будущего.
А там, там — снова берег, который надо покинуть, с которым попрощаться надо… там нежный плеск родной волны, там твой шаг становится невесомым, ибо в солнце, под солнцем ты идёшь, облитая, пропитанная, как хлеб вином, его лучами, и это твой единственный свет, это твоя единственная любовь, это твоя единственная жизнь.
Весною ранней чьи-то губы целовать,
роскошествовать вволю, не найдя начала.
Душою тонкой оттолкнуться от причала,
в дощатой лодке плыть — вот благодать!
…И вот ведь, Господи, такого воздуха нагнать —
такого, может, первородного смятенья
и скорого на целый шаг перерожденья,
и всё в зеркальном облике зарифмовать.
Так велено теплу, и я пока что здесь,
ниспосланы сегодня лёгкие хожденья,
пчелы злачёная навязчивость гуденья.
Господь, возьми и эти дни уравновесь…
Во днях — есть только воздух, млечны вечера́ —
рассыпаны до одури, плывут по ре́кам —
воинственными римлянами, греками…
Ох, как же ты, река моя, ко мне добра.
Спасение…
Человеку нужно спасение. Он часто тонет. Не удерживается на плаву.
Да что там, тонет он безостановочно, постоянно — то в горестях, то в мелочах неотложности, то в заботе о близких, то в той страшной бессловесной пустоте, что рядом, за спиною, под ногами, — и кто как может спасается, пытается превратить пустоту в густоту жизни, чем угодно спасается: то праздником, дружеской пирушкой, то громом победы, то любовью (не предай любовь! не убий! не укради!..), то внезапной тишиной — и в ней, в тишине, стихотворение, выплеснутое из сердца, звучит подобно слёзной молитве.
И идёт поэт по дороге тишины. И поёт поэт песню тишины. И обращается эта песня в ночи в неизреченный Божий свет. И слышна поэту речь Бога — да все поэты, от Сотворения Мiра, беседовали с Богом, и да будут благословенны те поэты, что эти разговоры смело записали, и те люди, что эту музыку тишины — услышали.
Переулок мой исхоженный затих —
по шагам меня, по лёгкости узнает.
Говори со мной! И в днях мирских
что прибудет, что доковыляет?..
Расплескалась где-то юность по дворам…
Может, пригожусь в чужой окраине.
Прирасту к деревьям тонким, облакам.
Я давно твоею раной ранена…
Говори со мною, Боже, говори
лунным светом, днями окаянными.
Песнь моя — дороги, пустыри,
песнь моя — до дрожи покаянная…
Говори со мной, не мешкай в ноябре,
словно окнами небесными, субботними…
Жизнь мою пока ещё не о́тняли.
Вот и снег пошёл… тире, тире, тире…
И когда Людмила Банцерова в строфе говорит «ты», это одновременно и далёкий любимый, и таинственный незнаемый собеседник, и Господь, к которому всё время, как подсолнух, повернута взыскующая земной правды и небесной любви живая душа. Душа — мистическое слово, находящееся на грани бытия и небытия, Эроса и Танатоса, земли и неба — в той точке Омега, о которой твердил палеонтолог и богослов Тейяр де Шарден, на той границе окоёма, где совмещается видимое и слышимое, мыслимое и немыслимое. Стихи Людмилы Банцеровой, все, в совокупности, и есть душа; она записывает их, живя на этой земле, здесь и сейчас, и одновременно они словно бы зафиксированы, запечатлены — ею самой — из Иных Времен, они словно спущены нам, сюда, на серебряных нитях с широких небес, и вот они превращаются в дрожание сфер, в двояковыпуклую линзу боли и радости, в призрачное состояние, когда ты, живой нынешний человек, становишься древним зеркалом, гладко обточенным обсидианом, отражающим отсюда, из сугубой реальности, из привычного нам метроритма, из сонма вещей, к коим мы привыкли, притерпелись, — Неотразимое и Несбывшееся.
То самое Несбывшееся, о котором шептал Александр Грин («Бегущая по волнам»).
То самое Неотразимое и Невыразимое, о котором размышлял о. Павел Флоренский («Столп и утверждение Истины»).
Я всё бы тебе отдала, так и знай, лишь бы помнить
за ветки подвязанный сад несмертельным узлом.
Задышит молчаньем порог охраняемых комнат,
и я вдруг подумаю: «Всё, мне с тобой повезло!»
Пристроишься где-нибудь там, на высоких ступенях
застывшего к полдню, безветренного городка…
Дворовая кошка проспит у меня на коленях
всю жизнь — и свою, и мою, не спросив молока.
Я всё бы тебе отдала, так и знай, если б взял ты
мой дом — обездоленный кров, что оставишь взамен?
Но длинную песню поют небеса, музыканты —
я слышу, я вижу, веселье разбилось у стен…
Забуду ли город: по улочкам южным, сплетённым,
мне долго идти по расщелинам этих времён.
Я выйду в старинные дворики росчерком тёмным —
рукою подать до око́н, до зелёных знамён.
Летящий снег у Людмилы вдруг становится крестом — и отсюда лишь шаг до того, надмiрного Креста. А тетрадь, бумага вдруг обращается в световую материю, начинает излучать. И самосветящийся Мiръ весь укладывается в ладонь, и пространство пристально глядит Временем, и всему под луною дан голос, всё сущее говорит с человеком, кричит, шепчет, исповедуется, плачет, улыбается, поёт, — и Космос рядом, мы все живём в открытом Космосе, мы идём по его заснеженной, замёрзшей кромке, мы учимся идти по ней легчайшим шагом, так мы из тела постепенно становимся душой, так при жизни учимся быть занебесными ангелами, так понимаем: есть алфавит жизни, и смерть это тоже жизнь, и небо это тоже земля, и зимняя заледенелая ветвь может стать Божественной длиннотой, как музыка Шуберта и Малера, и лёд под ногами может звенеть библейскими систрами и тимпанами, и зима, кою многие воспринимают как ежегодное бедствие, повинную застылость, белое умирание Матери Природы, вдруг обретает жизнетворное начало, и человек опять жив снегом, что летит наискосок в распахнутую дверь, что бьёт в стекло окна, в румяное на морозе лицо, в дрожащую на ветру, полную стихами душу.
В холодном небе почерк воробья
скользит, и я ему почти что верю.
Сжимается пространство бытия.
Крестообразный снег летит за дверью.
Недолго будет так, лишь до весны,
до первого земного притяженья…
Как хочется привычной тишины,
да Божьего вселенского прощенья…
Но длится ночь, дыханье затаив.
Вот улица — ей фонари подвластны.
Вот человек — входящим снегом жив,
в миру́ живёт себе негромогласно.
А между тем земная благодать —
полынных, мёрзлых островков сраженье.
Я запишу в лучистую тетрадь:
ветвей длинноты, сердца отраженье…
Сожму в руке пространство бытия —
оно откликнется — звездой, снегами,
и зазвенит негромко полынья,
как будто бездна вспыхнет под ногами.
Ах, какие простые слова! Откуда они?
Из души.
Какое солнце! Где оно светит-горит?
В душе.
Живая мистика души есть мистика Природы. Всего, что растёт, цветёт, зреет, падает на землю; поглощается землёй; восходит над землёй. Мистика человека есть мистика земли. Мистичность поэзии, в особенности русской, — исповедальность; а исповедальность есть длящийся, тянущийся — паутиной над летом, клубами Млечного Пути ночами — разговор с Богом. У Людмилы Банцеровой он не прекращается. Сама поэзия есть такой разговор; и свет изобильного, жаркого, радостного летнего дня символизирует остановленное мгновенье, мечту гётевского Фауста, бесконечно струящееся вдаль Время, которое обняли и вдохнули — до дна лёгких, до дна жизни.
Лёгкие простыни,
свет из окна.
Верится, Господи,
что не одна.
Липы просвечены,
сонно вокруг.
День этот венчанный,
солнечный круг.
Видится, слышится,
будто в тиши,
травы колышутся
в сельской глуши.
Душно мне, душно мне,
лето стоит…
Сливами, грушами
сад мой глядит…
Людмила Банцерова счастлива этим летним днём. Этим мгновеньем.
Она счастлива всей, в совокупности, вечностью.
Она счастлива тем, что голос ей дан, и он звучит, летит над землёй.
Дай Бог, чтобы так было и впредь.
Как наш великий Фёдор Шаляпин поёт: «О, если б навеки так было…» (Мирза Шафи Вазех, перевод П. И. Чайковского и Ф. Боденштедта, музыка А. Рубинштейна).
Елена Николаевна КРЮКОВА,
поэт, прозаик, искусствовед,
член Союза писателей России
г. Нижний Новгород
