Андрей Лазарчук, Ирина Андронати

Тёмный Мир

Книга замечательных фантастов нашего времени Андрея Лазарчука и Ирины Андронати, буквально сразу же после написания экранизированная.

Группа студентов отправляется в фольклорную экспедицию на Север. Однако дело едва ли не терпит крах с самого начала — район, куда направлялись ребята, оказывается полузатопленным из-за масштабного наводнения. Члены экспедиции всё время ссорятся, и одна из девушек вместе со своим приятелем даже пытается убежать от коллег. Но из-за нелепой случайности они попадают не на дорогу к городу, а на заброшенное кладбище.

В одном из склепов студенты находят древнюю мумию со странным щитом в руках. Прикоснувшись к нему, девушка приобретает паранормальные способности. Более того — теперь от неё зависят жизни и судьбы всех участников экспедиции, ведь студентка невольно вмешалась в страшное противостояние между озёрными ведьмами и колдуном, выбравшим служение Тёмному Духу. От исхода этого противостояния зависит судьба человечества. Что выберет героиня в этой тысячелетней борьбе Добра и Зла?

— Раз, два, три, проверка. Раз, два, три, проверка… Что за х-х-холера-то?… Работать будем? Раз, раз… ш-ш-ш-ш… а так?… Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик пострелять, вдруг охотник выбегает, зайчик целится, стреляет… Ага, так нормально. Чудо техники. Непоротый суомский гений. Меню какими ручками ваяли? Двумя левыми задними?… Ладно, проехали. Итак, мы ведём наш репортаж из поезда «Петрозаводск-Мурманск», вагон шестой, полупустой… Меня зовут Константин Никитин, сегодня двадцать восьмое июня, первый день экспедиции — ну и так далее. Буду делать такие заметки каждый день, пока что-нибудь не кончится: батарейки, память или мой железный самоконтроль. Понятно, что никому мои умственные упражнения на фиг не сдались, зато опыт. А опыт надо извлекать из всего. Не путаем с пользой — вот уж чего от большинства моих кол-л-лег никто никогда не дождётся. Но вот дрозофилы — тоже звери бессмысленные и бесполезные, а сколько на них всего наоткрывали, а! Итак, тема тренировочного исследования: «Этнографические наблюдения за фольклористами и этнографами: нравы, обычаи, ритуалы, примитивные брачные обряды». Ну, сегодня рассказывать просто не о чем, пересадка… вокзал такой прикольный, со шпилем, и чисто… ну и всё. Едем. Полночь, а светло…

Меня действительно зовут Костя Никитин. По крайней мере, все так считают, и даже я — бОльшую часть времени. Есть документы, фотки с самого детства и по сю пору, родители меня узнают, всё вроде бы в порядке… только вот кот Буржуй не подходит — не убегает, но и не подходит, шагах в двух держится, — и в зеркале я себе не нравлюсь. Особенно когда нечаянно глазом отражение зацепишь…

Я буду писать от руки и на бумаге, хотя и это глупость, и написанное на бумаге может измениться не хуже, чем набитое на винт. Но так мне почему-то чуть-чуть спокойнее.

Записать всё, что произошло, меня побуждает страх. Слишком быстро всё испаряется из памяти. Может быть, через неделю или через месяц я вообще забуду эту поездку, и она заместится чем-то придуманным. Например, поездкой в Монголию, не Внутреннюю, а самую настоящую, и у нас появятся смешные меховые шапки и бараньи жилетики — других сувениров и не придумывается, — много фотографий в бессмертном туристском стиле «тёмная морда на фоне яркого света», а в паспортах образуются самые настоящие визы. Ну, не визы, а пограничные штемпели. И в универе ещё много лет будут рассказывать о нежданно привалившей загранпоездке по обмену. Стоп, по обмену? Значит, наши родные угро-финны должны помнить, как к ним приезжали монгольские студенты и изучали… Так, монгольские этнографы — это даже круче, чем монгольские яхтсмены. Что меня спасает — отвратительное воображение и угрюмый здравый смысл. А то повыдумываешь, повыпендриваешься, глядишь — а всё уже на самом деле так и течёт…

Мне обязательно надо зафиксировать, что было на самом деле. Хотя бы то, что помню сегодня. Это уже меньше, чем я помнил вчера, но вчерашнее ещё можно попытаться восстановить.

А может, я так и буду продолжать забывать, забывать — и забуду вообще всё, что было со мной когда-то в жизни, а на место этого придёт придуманное кем-то — и если повезёт, то мной.

Уже почти никто ничего внятно про нашу поездку не помнит, вот что особенно страшно. Артур — тот совсем обнулился. Пустота. Отформатированный логический диск на винчестере. И Патрик — почти ничего. И Джор не помнит. Вернее, нет. Я расспросил как следует. Джор довольно много помнит, но как кино, которое смотрел десять лет назад и потому путает с другими фильмами. Про остальных вообще молчу, особенно про девчонок.

Так, стоп.

Маринка помнит. Ничего не говорит, потому что… но я всё понимаю.

Да, в диктофонной записи небольшая ошибка. Поезд не «Петрозаводск — Мурманск», а «Санкт-Петербург — Мурманск». Думаю, я так ляпнул потому, что садились мы на него не в Питере, а в Петрозаводске. Хотя…

Ни в чём нельзя быть абсолютно уверенным. Ни в чём.

Итак, смотр рядов и полная инвентаризация: что у нас есть в наличии? Моя собственная память, которая в голове. В ней информации больше всего, но я ей по понятным причинам не слишком доверяю. Уже упомянутый здравый смысл — им я проверяю разные свои догадки и вычисления, а ещё долблю факты из разных источников на достоверность и противоречивость. Здравый смысл у меня вполне приличный и намного смышлёней меня самого. Правда, он — ровно один.

Идём дальше. Диктофонные записи. Их сорок одна штука, разной длины, разборчивых — только девятнадцать. Остальное… как будто случайные включения, какие-то шумы, звуки, посторонние голоса… Пытался разобрать, но мало что вышло. Есть ещё записи в блокноте ручкой и карандашом. Это примерно двадцать страниц моим размашистым почерком, и там встречаются очень странные вещи. Самые странные из всех, я бы сказал. Почерк мой. Но я в упор не помню, чтобы хоть что-то писал от руки в блокнот. Ну и, наконец, фотографии у каждого. Хайям, пока связь была, ухитрялся с мобильника даже в блог что-то скинуть. Вот на фотографиях всё как будто в порядке. Как будто ничего и не происходило. Отряд, сотрудники отряда, рабочие моменты экспедиции — куда-то идём, варим еду, берём интервью… в общем, если бы не те два десятка снимков, можно было бы подумать…

Кстати, блокнот этот мне подарила Инка Патрик. У меня день рождения расположен удачно — как раз в конце сессии. Праздновать тяжело, конечно, потому и не праздную. Я вообще не люблю свой день рождения. Чужие — сколько угодно… Блокнот этот с толкованием имени и гороскопом. Не знаю даже, что по этому поводу и думать.

«Имя: Константин.

Значение: «Стойкий, постоянный».

Происхождение: Имя пришло из Византии.

Характер: В детстве очень боязлив, постоянно находится в состоянии тревоги. Очень трудно привыкает к чужим людям и новой обстановке. Привыкание к детскому саду и школе потребует от Константина значительных усилий и будет стоить родителям немалых волнений. С возрастом избавится от комплекса страха, но сходиться с людьми будет трудно. Друзей имеет немного, но все они проверены временем.

Константин — ответственный и добросовестный работник. Своему делу отдает всю душу. С подчинёнными деликатен, его приказы больше похожи на просьбы. Может расстраиваться из-за мелочей.

У Константина тонкое чутьё на прекрасное. Он способен увидеть в человеке едва заметные достоинства и открыть их другим. В то же время Константин может увлечься яркой и эффектной женщиной, добиваться её расположения. Женившись на такой женщине и обнаружив её душевную и нравственную пустоту, быстро охладевает в своих чувствах. Развод переносит тяжело. Настороженно относится к тёще».

Такие вот чёткие и подробные предсказания ближайшего будущего…

Ничего не сбылось. И про детский сад тоже наврали.

И вот ещё что. Почему-то застряло в памяти несколько сцен, которые к делу вроде бы отношения не имеют. И даже как-то некрасиво выпирают. Но я на них всё равно постоянно выруливаю. Как неумелый велосипедист, который боится въехать в яму — и именно поэтому в неё попадает. За двадцать метров начинает объезжать, потеет, высчитывает расстояние, скорость, не по формулам, конечно, в голове, интуитивно, всё высчитывает, а потом ап! — или руль вдруг из рук вывернулся, или другая яма под колесо бросилась. Фиксация. Я уже пробовал писать без них, брать лишь самое главное, но понял — не-а. Никак. Это такие якоря, что ли. Или как у скалолазов — костыли и «сухарики». Пока не закрепишься, дальше лезть нельзя. Поэтому теперь пишу подряд всё, что могу вспомнить, или восстановить по записи, или успеваю прихватить. Потому что время от времени что-то на полсекунды приоткрывается, картинка, движение, запах… и чаще, конечно, тут же стирается начисто. Но кое-что остаётся, хотя бы ненадолго. В мускульной памяти, на сетчатке глаз. В башке мысли застревают странные, не мои. А в горле — звуки ворочаются, как камушки. Да такие, что буквы для них надо уже придумывать.

Чёрт. Я тут ёрничаю… Мне страшно. Мне реально страшно, ребята.

Официально это называется «экспедиция», но все говорят «отряд». «Фольклорный отряд», «этнографический отряд» — ну и так далее. «Сотрудник отряда». Отряды отправляют, когда у универа есть деньги. Два года до этого денег не было, поэтому фольклористы собирали городской фольклор, а этнографы изучали быт гастеров и обычаи неформальных групп. Патрик, например, врубилась в тему, чем готы отличаются от эмо и почему они готовы друг дружку поубивать (и съесть). Она даже мне это впарила. Раньше я их как-то и не различал даже. Азиз — как особо продвинутый — пытался притвориться гастером, наняться на работу и заселиться в подпольную общагу. Раскололи в момент, хотели бить, спасло студенческое удостоверение и подвешенный язык. У него прозвище — Омар Хайам. Вся общага на плов скинулась, весь вечер большого учёного человека славили, а он стихами отвечал. И чужими, и собственноручно сочинёнными.

За плов ему долго ещё стыдно было, на деньги, что у него за безлимитку уходят, те работяги месяц живут. И рис тот был — не покупной, а узгенский розовый, из дому привезённый. После практики, правда, Азиз знатно проставился, и ещё раз с курсовика, всё по чесноку. Но… Эксперимент пошёл не по плану.

А Маринка так увлеклась своими ролевиками, что теперь немножечко сама. И даже не немножечко. Доспех у неё есть, на мечах рубится. Хорошо, что Рудольфыч отговорил её от намеченных по плану готов. Полку эмо могло бы и поубавиться, Маринка — человек азартный. А так — только поприкалывалась немножко и пошла искоренять силы зла. Можно с двумя заглавными буквами. Было весело.

А в этом году деньги наконец появились, но мало. И отряд отправили один, смешанный: фольклорно-этнографический. То есть с филологического факультета и с исторического. И хотя из опыта всем давно известно, что историки и филологи — это пусть и не совсем то же самое, что филологи и восточники, и даже не фанаты «Зенита» и фанаты «Спартака», — но в одном помещении дольше получаса… обязательно чем-то кончается; обычно пьянкой, но бывает и что-то совсем другое, неожиданное. Не всегда предсказуемое.

Вот список:

1. Начальник отряда — Сергей Рудольфович Брево, он же Рудольфыч, он же Рудик — ассистент кафедры фольклористики филфака.

2. Помощник начальника — Артур Кашкаров, мэнээс РЭМа и почасовик на истфаке, только в прошлом году закончил «герц». Нехороший человек.

3. Инесса Патрикеева, или просто Патрик (склоняется — в грамматическом смысле — только иногда и только по настроению) — истфак, кафедра этнографии, четвёртый курс. Свой парень.

4. Аська Антикайнен — истфак, третий курс. Надо присмотреться. Рыжая.

5. Витька Иорданский, или просто Джордан — истфак, четвёртый курс. Здоровый бугай с могучим мозгом.

6. Марина Борисоглебская, она же Буча — истфак, третий курс. Я её с детства знаю.

7. Вика Кобетова — филфак, третий курс. По-моему, дура.

8. Азиз Раметов, он же Омар Хайям — филфак, четвёртый курс. Коренной питерский узбек. Готовить не умеет.

9. Валя Коротких — филфак, третий курс. Не раскрылась.

10. Аз, грешный есмь — истфак, четвёртый курс.

Этот список я составил по собственным записям. Кого упоминал там по ходу событий — или по имени, или по приметному чему. Отряд получается ненормально большой, обычно бывает шесть человек, редко восемь. Ну, может быть, потому что сводный? В общем… я никак не могу себя заставить поверить, что упомянул всех. Говорю «упомянул» — потому что не вспомнил, а восстановил. Потому что вспомнить всех сразу — не могу. На фотографиях то же самое — по двое, по трое. Одно лицо есть вообще незнакомое… В деканате лесом послали, ребят от моих вопросов уже тошнит, и хорошо, что в психушку в наше время только по предварительной записи да по большому блату попадают.

Главное, теперь бы не забыть и не потерять: десять человек. Десять как минимум.

«Под парусом чёрным ушли мы в набег…»

1

С чего же нам начать-то? С чего-то надо. Ну, пусть будет так: «Жил-был мальчик, и было у него две девочки…»

Это я Артура имею в виду, если кто не в курсе. Про него рассказывать можно неопределённо долго. Он вообще такой… ускользающий, что ли. Струящийся. Что о нём не скажи, будет не вся правда, а меньше половины. «Герца» своего педагогического он закончил с таким отличием, что там ректорат готов был засушить его и запереть в сейфе на память, а РЭМ, который посмел такое сокровище перехватить, — сжечь, разнести по кирпичику и пепелище посыпать солью. Ну и в РЭМе его, конечно, тоже целуют во все места и продвигают куда-то вверх, в сияющие золотые небеса чистой науки. И, по-моему, всё по делу, потому что настоящий учёный он уже сейчас, а всякие там степени и звания — вопрос ближайшего времени и, так сказать, автоматизма системы. В списке пятидесяти лучших молодых учёных России я его сам видел…

При этом вот лично мне, Косте Никитину, дела с ним иметь никогда не хотелось. Я даже не могу толком объяснить, почему. Почему-то. Мне и в РЭМ-то иной раз влом было идти, потому что почти наверняка я бы его там встретил. Это я ещё с ним и знаком-то толком не был, и ничего компрометирующего о нём не знал. Голос у него, что ли, такой, или парфюм? Один раз он мне даже приснился: взял меня всей пятернёй за морду и так брезгливо оттолкнул.

Я ему этого сна никогда не прощу.

У него родители в разводе, мать богатая, а отец ботаник — в обоих смыслах. Может, поэтому всё так? В смысле — не так?

Я себе не то чтобы мозги вывихнул… но, в общем, некоторые усилия пришлось — да и постоянно приходится — прикладывать, чтобы совместить: да, такой вот талант, эрудит и надежда нашей этнографической и антропологической науки — вполне может быть и простым однозначным говнюком. Так сложилось. Не правило, не закономерность такая, но и не исключение из ряда вон. Тем более, что в нас во всех есть прошивочка: талантливым людям прощается чересчур многое, вон Пушкин как весело по чужим жёнам развлекался, сукин сын, — а ведь если бы замочил на дуэли кого-то из рассерженных мужей и огрёб, что положено по закону, то все всё равно бы говорили: ну, несчастье-то какое, не повезло нашему гению, и людишко-то ему подвернулся так себе, не зачётный… а значит, и гений наш пострадал прямо почти ни за что, и вообще могли бы учесть, смягчить, закрыть глаза на этот дурацкий случай. Мужей много, а Пушкин один. Нет, вы не подумайте, что я Пушкина не люблю, наоборот, — просто я к тем, кого люблю… ну, по-другому отношусь немного, строже, что ли. Себя вот не очень люблю, поэтому много чего прощаю. А любил бы — не прощал бы, нет. Просто изводил бы придирками.

Удобно, правда?

Так вот, возвращаясь к пройденному: Артур говнюк. И, как говорили наши недавние предки — мажор. Только он мажор с комплексами по поводу папы-ботаника, и от этого всё только хуже. Мажор с комплексами. Мажор, не уверенный в себе. Он ездит на «ауди», и поэтому мы зовём его «Властелином Колец». Машина не новая, после капремонта (и я подозреваю, что вообще конструктор — собранная из нескольких), но заметить это может только намётанный злой карий глаз. Как у меня, например.

Зачем тебе такая машина, спросил я его как-то; мы совершенно не подружились, но вынужденно много общались; работа сближает.

Я сам долго думал, сказал он честно, и только потом понял: это машина для съёма.

Если бы он снимал девок только на стороне, я бы ничего против не имел — с какой стати? В конце концов, это обоюдный процесс, включающий и мальчиков, и девочек. Примитивные сексуальные ритуалы. Инициация. Формирование основных поведенческих инстинктов. Но он хватал за все места и тех девчонок, которые работали у него как у научрука, а вот это, по-моему, препоганейшее нарушение нравов и обычаев. Ты же учёный, а не рокер. Им положено. А тебе западло. Кто сказал? Никто конкретно не сказал. Традиции веков. Не обсуждается.

Но он таких непонятных тонкостей не признавал. Всё моё.

То же самое, кстати, и с их научными работами… Всё, что создано под моим руководством, — всё моё. И вот тут, кстати, даже на традицию не всегда обопрёшься. Могут и облокотиться.

С Маринкой у нас никогда ничего не было, и даже в мыслях я фривольного не держал, потому что — ну, почти сестра. В одном доме росли, в садике на одном горшке сидели (с интервалом в несколько лет, но это не в счёт). Какая тут, к чёрту, романтика? Я в нескольких американских фильмах такие дебильные парочки видел — друзья настолько, что никаких нормальных биологических чувств, а потом они вдруг сталкиваются лбами, прозревают и понимают наконец, что были созданы друг для друга. В жизни с таким я никогда не встречался и слышать не слышал. Потому что случаи конгруэнтно-избирательного идиотизма, наверное, феноменально редки. Поскольку не способствуют выживанию.

И про увлечения её я многое знал и, собственно, относился к этому без выраженных эмоций. Она даже приходила ко мне советоваться по поводу одной поначалу довольно забавной ситуации, которая грозила стать совсем не забавной. И я что-то посоветовал, и — уж благодаря ли моему совету, или вопреки — но ситуация быстро и бескровно рассосалась. Сам же я медленно и осторожно, ходя кругами, присматривался к Инке. Смущало только одно — что эта дылда выше меня на два пальца. А так…

Вру, опять вру. Вовсе не это меня смущало. А то, что если с человеком по-настоящему сближаешься, то он рано или поздно получает доступ к твоим слабым местам. А я к этому ещё не готов… во всяком случае, думал, что не готов. В Инке был стержень, хороший калёный стержень. Это многих отпугивало, и я тоже, как остальные идиоты… в общем, вёл себя глупо. Однако кругами ходить не переставал.

И тут Маринку решительно и по-спортивному быстро подцепил Артур. На счёт «раз». Подсёк, не вываживая — дёрнул, да и на сковородку, жарить. Казалось бы, ну что мне до этого? Вот. Ничего. А я взбеленился. Это был апрель. Да, самый конец апреля. Не март, конечно, но всё равно весна — тем более, такая запоздалая.

Мы ходили по колено в воде.

Потом началось наводнение — потому что сразу и ливни, и тает снег, и ветер южный ураганный, и дамба уже наоборот — мешает воде вытекать… В общем, три или четыре дня не ходило метро, неделю не было занятий. Первые этажи универа залило. Говорили, что не обошлось без жертв — не на Васильевском, правда, а на Крестовском — смыло несколько машин, и ещё возле Невского лесопарка — там вообще автобус снесло в реку, и чудо, что он оказался почти пустой.

Все эти дни я сидел дома и не мог перестать думать о том, как бы мне утопить Артура, чтобы никто ничего не видел и чтобы не оставить следов преступления. Все планы были блестящи. Единственно, что меня остановило, так это дождь: мерзкий, всепроникающий, почти горизонтальный. Ходить против него можно было только медленным кролем — а я почти не умею плавать.

Каждый вечер к соседней парадной подъезжал тёмно-серый БМВ, и несколько минут спустя Маринка в зелёном плаще с капюшоном выкатывалась из-под козырька и прыгала на переднее сиденье.

Я, между нами говоря, не всегда себя понимаю. Во всяком случае, реже, чем других. Чего я взбеленился, скажите? Повторяю, никогда я Маринку не представлял рядом с собой, никогда не ревновал её к другим парням, а тут… Затмение нашло. Амок, говоря выспренним старинным штилем.

Лбом и коленками я пересчитал все твёрдые острые углы в нашей нелепой квартире, целыми днями слоняясь от кухонного окна, уставленном горшками с чем-то зелёным, которое никогда не цвело, и до навечно запертых межкомнатных дверей в моей комнате — за ними были ещё две анфиладные комнаты, чужие, других хозяев, и на моей памяти в них никогда никто не жил, кроме мышей. На двери висела карта адмирала Пири Рейса, там же его портрет и — повыше — портрет Миклухо-Маклая. Не представляю, что они не поделили, но старательно смотрели в разные стороны, игнорируя друг друга.

2

Как и положено в этой реальности, спасла меня сессия. После сдачи этнографии Северного Урала я проснулся сравнительно нормальным человеком, способным даже с иронией и сарказмом посмотреть на себя прежнего. Хотя, конечно, иронический и даже саркастический взгляд на столь жалкое существо не делал мне чести…

Тогда, кстати, и стало наконец известно, что денег на летний полевой сезон ректорату удалось немного добыть и что отряд начинает в спешном порядке формироваться. Под командованием кэфээна Брево, фольклориста. А мне пофиг, сказал я себе, пусть будет фольклорист, я не сноб. Пошёл и записался среди первых. И Патрик записалась — ещё раньше меня.

Вот… А буквально через день-два после этого Артур этак легко и непринуждённо Маринку отпустил: дескать, пока-пока… что, ты ещё здесь, золотая рыбка?

И завёл себе Вику.

Типа, решил отдохнуть от брюнеток и попрактиковаться на блондинках. Вика, между прочим, была натуральной блондинкой. В обоих смыслах.

Кстати, я долго думал, что если у блондинок корни волос тёмные — то это значит, что блондинка не настоящая, а крашеная. Так вот — фиг. Смотреть надо не на цвет корней, а на плавность перехода: если граница светлого и тёмного резкая, вот тогда крашенная. А если переход плавный — натуральная.

Зачем я это говорю? Просто так. Может, пригодится кому-нибудь. Из-за какой только фигни люди себе жизнь не калечили. Может, я кого-то сейчас спасаю.

Вы ведь только представьте, Маринка как-то не сразу поняла, что ей дали отлуп. Не, не так. Гирьку с весов скинули, граммовую такую, почти глазом не видимую. Вынесли за скобки и сократили. С рукава сдули вместе с пухом.

Знаете, такое даже с самыми умными людьми бывает: тупят. Особенно, если что-то серьёзное и в первый раз. А некоторые вещи случаются только с умными, у кого мозги быстрей рефлексов. Что, неужели это со мной? Так не бывает… Ведь никаких признаков не видел. Всему находил объяснения. Предательство и смерть — это то, что случается только с другими… ну и тому подобное. Зато когда до неё наконец дошло…

Мы — отряд — как раз собрались в общаге на Кораблях на предмет инвентаря. У кого-то из наших давно было всё своё: рюкзаки, спальники, пенки, посуда, — а кому-то приходилось занимать у археологов и геологов — они обычно отправляются на практику тогда, когда мы уже возвращаемся. Лежалое старьё стаскивали от добрых людей, и Джор раскладывал это по полу рекреационной комнаты — осмотреть и слегка проветрить; а Маринка, Валя и Аська Антикайнен устроили волейбол в кружок. Мы с Хайямом как раз сравнивали достоинства трёх мыльниц — моего «панаса», его «никона» и отрядного «пентакса», у которого был один серьёзный плюс — это неубиваемость и непромокаемость, а всё прочее — только минусы. Так что именно тогда я сделал первый сенсационный снимок события… как это по-русску… «события, положившего начало длинной цепочке других событий, приведших к логическому концу…»

Я стебусь, ребята, хотя при этом говорю чистую правду. Первое в цепочке событий. Взаимосвязанных притом.

Короче: Маринка усмотрела, что Артур, сидя рядом с Викой, приобнимает её не за плечико и не за бочок, что было бы естественно, и даже не за задницу, что ещё туда-сюда. И мяч, конечно, у Маринки с руки срезался и по идеальной прямой пришёл Артуру прямо в нос. Говорил я, что они в волейбол играли старинным тяжёлым заскорузлым кирзовым мячом со шнуровкой? Так вот, именно шнуровкой мяч и лёг в цель.

Хо-хо. КМС по волейболу, если кто не знал.

А я как раз смотрел туда же, куда и Маринка, но не прямо, а через мониторчик «пентакса» и кнопочку уже держал нажатой. Не стяжая лавров папарацци, просто глазами наблюдалась некая странность в позах, а в привычных руках «мыльница» легко заменяет бинокль. Затвор сработал удивительно вовремя (ну, вы знаете эту, перемать, особенность фотомыльниц: они снимают не в тот момент, когда нажмёшь кнопку, а долей секунды позже; сколько великих моментов так и остались недозапечатлёнными). И кадр вышел что надо (а если б специально снимал — не успел бы): отлетающий вверх мяч, валящийся назад со скамейки Артур (ноги в стороны и вверх), вцепившийся судорожно в то, что полсекунды назад нежно поглаживал… И Вика, делающая ручками вот этак и в ужасе смотрящая вниз и вбок: оторвал или не оторвал?

Хороший снимок. Динамичный. Вот он.

…Я всё думаю: если бы Маринка попала сантиметром ниже и не просто рассекла Артуру кожу на переносице, а сломала бы носовой хрящ, и поехал бы с нами не он, а кто-то другой — Вася-боцман, например? Изменилось бы что-нибудь? И вообще — случилось бы что-нибудь?

Хороший вопрос, правда? Я всё пытаюсь на него ответить…

Ну, дальше отметили мой день варенья — узким кругом. Я почему-то до дрожи не люблю свои дни рождения. Это ещё с детства у меня. Помню, меня закармливали клубникой и черешней. Клубнику и черешню я из-за этого тоже теперь не ем.

Родители посидели немного за столом и ушли — типа, гуляйте, молодёжь! — а скоро ушли Джор со своей метёлкой (Джор, извини, если ты это читаешь, но она, ей-богу, похожа на метлу, честное слово) — оставили нас с Инкой наедине. Я ей немного попел, потом проводил домой. Потом вернулся и в одиночку надрался. Что-то пел — орал — сам себе, глядя на отражение в дверце полированного шкафа. Прощай, братан, тельняшку береги, она заменит орден и медаль. А встретимся, помянем мы своих. Как жаль тех пацанов, ну как их жаль. Порвал струны.

Мне было так тоскливо, что не передать.

3

Получилось так, что до Петрозаводска мы добирались порознь. Видимо, была в этом странная технологическая необходимость, подробностей я не знал и не стал вникать. Порознь — ну и пусть с ним, будет порознь. Кто-то ехал на грузовике, кто-то поездом, кто-то (угадайте с трёх раз, кто именно) с Артуром на его авто. Нашей компании достался автобус. Благодаря грузовику рюкзаки не отягощали наши могучие плечи, равно как и хрупкие, в зависимости от гендерной принадлежности. Употребление многосложных слов, воспринимаемых недоразвитыми личностями как оскорбление, — одна из фишек полевой работы. Так что я, наговаривая такие штуки в диктофончик, не выпендривался, а разминался.

В автобусе нас было пятеро: мы с Джором, Аська Антикайнен, Валя и Патрик. Я проспал всю дорогу, говорили, ночью было что-то вроде маленькой аварии — не знаю, ничего не слышал. Утром мы вышли на привокзальной площади, уволоклись в зал ожидания, оккупировали дальний угол и стали ждать остальных. Времени намечалось примерно до полудня.

Почему-то жутко хотелось пить.

Джор сбегал в магазин и вернулся с пивом и рыбкой. Теперь нам стало легко. Пиво удалось. Рыбка тоже удалась. Дважды к нам подходил милиционер, прислушивался к ведомым речам, застывал, а потом вежливо просил не сорить — и уходил на цыпочках. Цивилизационное превосходство — великая штука в умелых руках. Если, конечно, противоположные руки не вооружены и не начали уже враждебные физические действия.

Потом подъехал грузовик с Рудольфычем и незнакомым мужиком. Гора наших вещей стала заметно больше.

За час до поезда появились Артур и Вика. Мы помогли выгрузить из салона машины мешки с продуктами и пару медицинских сумок. Потом Артур куда-то машину отогнал и вернулся с попуткой.

Маринка и Хайям прибыли в том самом поезде, в который нам предстояло погрузиться… Кстати, Маринка до сих пор твёрдо уверена, что в поезде вместе с ней ехал не только Хайам, но и Рудольфыч, и кто-то из девчонок, и с Рудиком она в тамбуре для курящих вела контрпродуктивную дискуссию о Силах Зла и Силах Добра, а также прочей мистике, не поддающейся проверке. По словам Маринки, Рудик в Силах Зла ни черта не смыслит, что неудивительно. Удивительно другое: Маринка убеждена, что их дискуссия имела место до того, как наша компания снова собралась вместе. В то самое время, когда Рудик ехал с грузовиком. Я же предпочитаю думать, что хотя бы в этом эпизоде имеет место лёгкая аберрация памяти, и Маринка с Рудиком просто вышли перекурить в одно и то же время, а я этого не заметил. Я этого правда не заметил. Имею право: нам было весело.

Да здравствует воссоединение единомышленников в одном и едином в своём устремлении вагоне!

Повторяю: если спросите, зачем нужен был весь этот геморрой с перекладными и состыковочными, я в подробностях не отвечу. То есть понятно, что-то выгадывали. Автобусом ехать дольше, но дешевле. Деньжищ-то на одну только жратву отряду молодых здоровых лбов и лбиц государством от щедрот минобразования отпущено было ажно, по-моему, рублей двадцать на человека в день. Универское начальство, отвечающее за наши юные жизни, не иначе как твёрдо верит, что студент от природы живуч и изобретателен, в любой глуши способен прожить на подножном корму и заначках от родителей. Где-то оно право, начальство, и весь его опыт — подтверждение этой нигде официально не сформулированной теории. Эх, хорошо было тем бравым орлам, которые пол-Сибири завоевали одним своим бравым видом. От государства тогда тоже особого толку не было, а вот на дань, с благодарностью доставляемую местным населением, приобщённым к культуре, очень много чего полезного можно было сделать.

В общем, чем больше ты надеешься на себя самого, чем больше познаёшь истину, что добрым словом и пистолетом всегда можно добиться большего, чем постом и молитвой — тем выше твои шансы на выживание. И родной ректорат всячески нам в этом способствует.

И хотя жить мы намеревались не в палатках, всё равно месяц в глуши — это долго, поэтому запастись надо всем. В Петрозаводске захватили, в частности, старенький бензиновый генератор и переносную рацию, они хранились в местном музее — нет, не как экспонаты… хотя ещё немного, и будут они экспонатами… ну, вы меня поняли.

Дядька, который сел вместе с Рудольфычем, оказался очень прикольным. Звали его Ладислав Каренович, и был он музейщиком из Петрозаводска, абсолютно, вхлам повёрнутым на своём краеведении с уклоном в сильную эзотерику. Так, например, он был убеждён, что в доледниковый период именно в Карелии, на Кольском полуострове и в северной Скандинавии находилось то, что принято называть Атлантидой. Вернее, сама корневая Атлантида находилась в Гренландии, а в полярной Канаде и вот здесь, у нас, располагались её заморские владения. В частности, наш регион был доледниковым научным центром, полигоном, помесью Силиконовой долины с Байконуром и Семипалатинском, только круче стократ, — а если учесть, что атлантская наука была единым целым с тогдашней могучей религией, магией и тэ дэ и тэ пэ…

При этом Ладик (мы не сговаривались: Рудик и Ладик, без вариантов) отнюдь не был чайником или психом в том виде, в каком мы привыкли их видеть в телевизоре. С нами ему вышло по пути, поскольку писал он сейчас монографию об Эллиасе Лёнроте, великом финском фольклористе, открывшем для всего мира «Калевалу». Ладислав Каренович намеревался пройти путями Лёнрота и провести, что называется, «следовый анализ» — попытаться определить, насколько тщателен был финн в своих исследованиях, не пропустил ли он чего-то важного и наоборот, не добавил ли чего от себя; или, что случается чаще, чем подсказывает нам здравый смысл, не принял ли он за фольклор народный пересказ какого-нибудь модного французского романа или поэмы Жуковского…

Тут мы ударились в этнографические и фольклористские байки, вспомнили, что пиво и рыбка ещё остались, — и дорога стала более осмысленной. Как известно, красоты околожелезнодорожных пейзажей сильно преувеличены.

Высаживались мы в половине одиннадцатого, в светлых сумерках. Переправив отрядный скарб из вагона на перрон, расположились на нём, а Рудик и Ладик пошли искать договорённый автобус. В результате они его всё-таки нашли, несмотря на железный экспедиционный закон: если двое заочно договариваются о встрече, они обязательно имеют в виду разные точки рандеву. Мы оба ждали, я у аптеки, а я в кино искала вас…

В общем, в путь мы тронулись ровно в полночь. Я не пугаю и не нагнетаю, я просто соблюдаю точность повествования.

Вторая подряд ночь в автобусе стоила мне нехорошего кошмара, пересказать который невозможно, потому что в нём ничего не происходит. То есть я просто пытаюсь выбраться из бэхи, а меня что-то держит. Зацепился. Пытаюсь понять, чем, дёргаюсь — бесполезно. Снаружи пальба. И вдруг становится тихо. Совсем тихо. Абсолютно. И я не сразу понимаю, что стало тихо, и продолжаю дёргаться, и вдруг до меня доходит…

Это повторяющийся кошмар, на самом-то деле. Нечастый, но и не эпизодический. Я так никогда и не узнал, из-за чего всё затихло и что я там, во сне, понял. Мне просто становится… я не знаю, как сказать: не страшно, не жутко, это не ужас, нет — это что-то по ту сторону ужаса. Я даже не кричу, просто молча просыпаюсь… и раньше, и сейчас… потому что кричать уже бессмысленно. Крик — это всё-таки крик кому-то… и если уж своих не осталось, то Богу, потому что он хотя бы может быть. А я просыпаюсь молча, в полном отчаянии…

Я, кстати, никому не говорил в универе, что был на войне. Никто не знает, даже Маринка. Ей я соврал, что служил на Сахалине, но и об этом попросил не трепаться — типа, стесняюсь, что не смог откосить…

И хорошо, что не знают.

Стекло было холодным, запотевшим. Я прижался к нему лбом. Потом протёр окошко. По ту сторону был туман, не слишком густой. В тумане плавали сосны. Или лиственницы. Туман немножко светился лиловым, и казалось, что мы едем внутри огромной ртутной трубки.

Я встал, чтобы просто почувствовать тело. Все спали. Я прошёл к водителю.

— Выпустить? — негромко спросил он.

— Нет. Устал сидеть.

— Здесь дорога сносная. А как вы от Калевалы…

— Как-нибудь.

— Лишь бы дожди не зарядили.

— Это да.

— Там все дороги лесовозами побили. Тайгу вывозят. Так вывозят, что скоро здесь тундра будет. Прямо лесными дорогами, через границу. Погранцы, гады, все в доле.

Погранцы всегда в доле, хотел я сказать, но не сказал. Тогда бы старое неминуемо потянуло бы за язык, пришлось бы рассказывать, как легко банда уходила через границу, а потом легко появлялась в другом месте, у нас за спинами.

— Но, с другой стороны, если что случится — к ним всегда можно обращаться, не отказывают. Понятно, милиции-больниции — на километр от посёлка отошёл, и ёк, лесорубы только да геологи, а у них у самих что — пустые руки, да и только. Ну, и эмчеэсовская тренировочная база имеется, лесные пожары тушить учатся. Пока научатся, как раз тайгу-то всю с корешками…

Мы ещё приятно полушепотом поговорили о грустных наступивших временах, доставили друг другу удовольствие, и я поплёлся на своё место.

Все сидели поодиночке, только Артур и Вика как обнялись на переднем сиденье, так и заснули. А потом я увидел, что Патрик приоткрыла глаза и медленным движением приподняла край одеяла-спальника, которым укрывалась. Всё-таки было не жарко.

— Замёрзла, — одними губами шепнула она.

Я сел рядом, прикрылся тем же спальником — и только тогда понял, как, чёрт возьми, холодно в автобусе. Неужели нельзя включить обогрев?…

Ровно в этот момент мотор чихнул несколько раз и заглох. Я высунулся в проход. На моих глазах медленно потемнел, словно остыл, приборный щиток — и так же медленно сошло на нет световое пятно на тумане. Погасли фары. Во внезапной тишине, сильно хрустя колёсами по чему-то ломкому — как будто по ракушкам, — автобус прокатился чуть-чуть и замер.

— Что там? — тихо спросила Патрик.

— Приехали, — как бы в ответ ей проворчал водитель.

— Не ходи, — шепнула Патрик мне совсем на ухо. — Если надо будет толкать, позовут…

Я кивнул. С Инкой было хорошо и тепло. Но всё-таки высвободил правую руку, дотянулся до запотевшего стекла и несколько раз провёл по нему рукой.

И мы оба увидели, как из-за деревьев, стоящих по пояс в тумане, поднялось что-то сиренево-бледное — по форме медуза… Вы видели, наверное, во всяких сувенирных лавочках продают волшебные лампы: прозрачные полые шары с маленьким шариком в центре, и от этого шарика к стеклянной сфере стекают электрические разряды, похожие на извивающиеся светящиеся нити? Вот и эта медуза чем-то напоминала те лампы, поскольку была соткана из множества таких извивающихся белесовато-сиреневых нитей. Она всплыла медленно и зависла, а потом чуть накренилась — длинные «щупальца» тянулись за ней, — и поплыла вперёд, забирая вправо, явно собираясь перелететь дорогу нашему автобусу…

Я не помню, как мы с Патриком оказались рядом с шофёром. В лобовое стекло, запотевшее значительно меньше, чем все остальные, «медуза» была видна отчётливо. Она проплыла над самыми деревьями совсем недалеко от нас, потом замедлила движение, сделалась более яркой и скорее синей, чем сиреневой — и вдруг пропала, оставив после себя только след на сетчатке глаз. Я закрыл глаза, чтобы этот след проявился и запомнился. Так… в центре что-то вроде иглы или веретена, сверху веретена подвижный купол зонта с длинной бахромой по краям, а снизу — этакий опрокинутый полураскрывшийся одуванчик…

И тут фары загорелись — сразу ярко, так что окружающий туман вспыхнул, и больше не стало видно ничего; и приборный щиток осветился.

Водитель повернул ключ, мотор с пол-оборота зафыркал.

— Что это было? — спросила Патрик.

— А, — махнул рукой водитель. — У пиндосов в Норвегии какой-то особый локатор стоит. Как они его включат, так у нас тут всякое летание начинается. Сейчас хоть на малых газах гоняют его, а лет двадцать назад чуть весь Петрозаводск не спалили…

— Коля, не забивай детям голову этой гнилой ботвой, — сказал сзади Ладислав. — Никакой связи с локатором, сто раз проверяли. Это, ребята, здешние феномены, которые падкая на сенсации жёлтая пресса окрестила НЛО — будто название само по себе что-то объясняет. Случаются они часто, исследованиям не поддаются, познавательного интереса не имеют. Так что можно и дальше спать спокойно. Если будет что-то серьёзное — я вас разбужу.

Мы с Патрик переглянулись и пошли обратно — греться. Сели поудобнее, закутались спальником… и уснули мгновенно, как выключенные. Ладислав, кстати, рассказал после, что на «медуз» многие так реагируют, особенно при первых встречах. Потом привыкают.

4

В Калевале мы должны были просто отдохнуть и двинуться дальше, на северо-запад, но пришлось на сутки задержаться: оказывается, эмчеэсники, тренируясь, развалили нужный нам мостик и теперь сами его умело восстанавливали. Рудольфыч, который за долгие практики напрактиковался так, что мог стать почётным председателем Общества детей лейтенанта Шмидта, быстренько договорился с администрацией, и нам разрешили переночевать в школе. Там мы свалили вещи и пошли подкреплять здоровье в придорожную столовку нехитрой местной пищей. И некие мажоры, с городским снобизмом отказавшие столовке в доверии ввиду завалявшихся домашних бутербродов, остались в солидном проигрыше.

Пища оказалась простой, но отменной. Столовка — идеально чистой. Порции подавляли.

Толстые и довольные, мы немного пошатались по легендарному посёлку, а потом вернулись в школу. Калевала — это такое место, где, если ты не живёшь, не работаешь или не приехал специально отдохнуть и порыбачить — то пристроить себя трудно. Нет, правда: тут красиво, но интуитивного интерфейса у этого места нет. Бывают такие квартиры, например, где хозяевам хорошо и удобно, а гостям некуда себя приткнуть. Это потом, вечером, Ладислав сводил нас и в бывший парк, который в тридцатые годы разбили на месте старого кладбища (после дождей на танцплощадке или на аллеях нередко находили косточки, а возле купален — черепа), и к сосне Лёнрота, под которой тот слушал и записывал «руны» — не буквы древнего алфавита, разумеется, а карельские баллады — они тоже так назывались. От сосны, увы, остался только мёртвый ствол…

— Так вот и от всей народной культуры, — вздохнул Ладислав. — Лёнрот сетовал, что всё приходится собирать по крохам. Теперь сам символ его работы обращается в труху. Наверное, это неизбежно, но всё-таки жалко. Древняя культура может существовать сейчас только в очень изолированных сообществах… Вам фамилия П естов что-то говорит? Эско П естов?

Мы трое: он, я и Патрик — немного отстали от остальных. Тем что-то рассказывал Рудольфыч.

— Нет, — сказал я. Патрик пожала плечами.

— Потомок одного из декабристов, после амнистии семья перебралась в Гельсингфорс, там он и родился где-то в самом конце девятнадцатого века. В финской гражданской войне воевал на стороне большевиков, попал в лагерь, едва выжил. Бежал через границу в Карелию, осел в Петрозаводске. Работал журналистом, писал на финском языке. В тридцатые годы начал собирать карело-финский фольклор. Но не традиционный, а сакральный. Тайный. Принято почему-то считать, что сакральный фольклор — это матерные частушки. На самом деле матерные частушки — это так, шелуха, внешняя оболочка… Кой-какие отголоски, скажем, русского сакрального фольклора можно найти в детских страшилках. У карелов есть упоминания о «белых рунах», о «костяных рунах», но сам я их ни разу не слышал. А вот Пестов якобы нашёл три хутора, где ему согласились «костяные руны» спеть. И он их записал. Перевёл. Отвёз в Ленинград… Ему дали десять лет как финскому шпиону, но в сороковом выпустили — видимо, понадобились переводчики. До начала войны он работал в какой-то очень странной бригаде, разбиравшейся с трофейными документами — в Кандалакше и здесь, в Ухте — тогда это называлось Ухта. В июле сорок первого из Петрозаводска он отправил целый самолёт каких-то ящиков, сам остался со своими людьми, попал в окружение — и больше о нём ничего не известно. Самолёт прилетел в Архангельск, разгрузился — и о грузе тоже ничего не известно…

— Э-э… — сказал я.

— Но что точно уцелело, так это один экземпляр перевода «костяных рун», которые он привёз в Ленинград то ли в тридцать пятом, то ли в тридцать шестом. Был ли он предусмотрителен выше среднего, или просто верхнее чутьё сработало — но одну папочку взял да и подсунул хорошей знакомой, тоже, в общем, не чуждой нашему общему делу…

— И тут на-ча-лось!.. — зловещим театральным шепотом произнесла Патрик.

— Можно сказать и так, — кивнул Ладислав. — Правда, у барышни руки до рукописи дошли сильно после войны, и барышня была уже доктор филологических наук, Татьяна Герасимова, может быть, слышали… или по культурологи она защищалась?… забыл уже. Да и не важно. Короче, вздумалось ей работу Пестова довести до ума и издать, ввести в научный оборот — тем более что работа была высший класс. И вот тут, как вы говорите, на-ча-лось! — по-моему, с машинистки. Не буду вдаваться в подробности, но едва ли не все, кто эту рукопись читал, в течение нескольких лет очень мотивированно — никакой мистики, никакого зова или ещё чего-нибудь потустороннего — попадали в наши края и здесь либо умирали, либо пропадали без вести. Я насчитал одиннадцать человек наверняка и ещё двоих сомнительно… то есть они пропали, но не факт, что в Северной Карелии.

— «Кто в эту книгу посмотрел, тот смерть крылатую узрел!» — сказала Петрик. — Честертон, «Скандальное происшествие с патером Брауном». Обожжау.

— Да-да, «Проклятая книга», — согласился Ладислав. — Сам долго сомневался. Но…

— А вы сами-то её читали? — спросил я.

— Да, — сказал он.

— И… давно?

— Порядочно.

— Страшно?

...