Оглавление

1. 13

Камень памяти

Он свернул с трассы вглубь деревенской глуши — туда, где асфальт обрывается у канавы, а дорога дальше плетётся меж кривых берёз и заброшенных полей. Связь пропала уже за третьей просёлочной развилкой. Навигатор завис, и только редкие покосившиеся столбы с выцветшими номерами напоминали, что здесь когда-то что-то учли и измерили. Впереди ждал дом из наследства — старый, перекошенный, затянутый серым мхом, о котором в семье предпочитали не говорить. Слова о нём всегда звучали вполтона, будто разговор шёл не о недвижимости, а о болезни.

Про прежнего владельца почти ничего не осталось, кроме инициалов в документах и нескольких записей в сельской книге: прибыл… проживал… оплачивал налог нерегулярно. Никто не помнил дня, когда он впервые появился. Не женился. Не дружил. Жил один. В лавку не ходил — продукты ему оставляли у калитки. Письма не получал — почтальон говорил, что всё возвращалось назад. Ночами его видели в стороне леса: тусклый фонарь между стволами, долгие остановки у старых валунов, шёпот на ветру, который нельзя было разобрать.

Когда он умер, деревня почти не заметила. Говорили, что тело лежало дольше, чем положено. На похоронах был только священник и двое работников из райцентра, привезших гроб. Дождь шёл стеной; колокол молчал. Земля приняла его без именования — ни крестов, ни венков, только мокрый холм и след сапог.

Теперь ключи от этого дома перекочевали к новому человеку. Документы подписаны, наследство оформлено, и вот мотор затих у прогнившего крыльца. Воздух встретил тяжёлым запахом сырости, старых тряпок и ржавчины. В горле мгновенно проступил вкус железа, как от крови на надкусанной губе. Доски стен будто слушали. Окна — пустые глазницы — отражали не двор, а что-то глубже, темнее.

Он ещё не знал, что в этой деревне память просыпается не по дате в календаре, а по чутью земли. И когда земля решает вспомнить, людям остаётся только стоять рядом и пытаться не услышать лишнего.

Дом

Дверь поддалась без усилия. Не заскрипела, не застонала — просто открылась, будто давно ждала. Внутри было не темно, но и не светло: как если бы кто-то поставил свечу в сердце мрака и забыл зажечь. Свет здесь не гас, а боялся родиться.

Он сделал первый шаг, и пол, как будто затаив дыхание, принял его. Воздух был тяжёлый, как в закрытой могиле — не гнилой, не прелый. Слишком живой. Пахло чем-то металлическим, горячим, знакомым. Он почувствовал вкус — вкус железа, как если бы прикусил губу или язык. Только крови не было — лишь послевкусие, будто чужая кровь жила в его слюне.

Дом был странно чистым, но не прибранным. Не уютным, а настороженным. Как гостиница, в которой никто не ночевал, но каждый предмет знает, зачем ты здесь. На кухне — железная раковина с засохшей водой, в которой плавал засохший лист. Рядом — две тарелки: одна пустая, другая с песком. В песке — коготь. Не куриный. Слишком длинный. Словно снятый с мёртвого ястреба.

Он прошёл вглубь, заглянул в кладовку — маленькую, без окон. Там висел пучок полыни, перевязанный чёрной шерстяной нитью. Под ним — три мышиных черепа, аккуратно выложенные в треугольник. Он не притронулся. Инстинктивно. Будто дом этого не разрешал.

На стенах — узоры. Не рисунки. Не плесень. Следы когтей или пальцев, тянущиеся вверх, спиралями. Как царапины от молитвы, которую никто не услышал.

Зашёл в спальню. Кровать — аккуратная, застеленная. Подушка — вмятая, будто кто-то только что поднялся. Над изголовьем — зеркало. Он посмотрел. Увидел кровать, окно, угол. Себя — не увидел.

В углу — стул. На нём лежало пальто. Чужое. Пыльное. Но вокруг него — ни следа пыли. Только чёткий, чистый контур, как будто оно появилось не здесь, а было перенесено из другого времени.

Он обернулся — и почувствовал, как что-то отступает. Шаг назад. Тень, что стояла за плечом. Она не ушла — просто сделала шаг назад, в темноту. В ожидание.

Он сел на край кровати. Тишина была плотной, как мясо. Ни капель, ни скрипов. Только пульс дома, еле слышный — как будто он находился внутри тела, а не внутри строения.

Он не знал, сколько просидел. Но когда лёг, внутри стен что-то зашевелилось. Не крыса. Не ветер. Память. Та, что не спит. Та, что долго ждала, чтобы кто-то открыл дверь.

Он заснул — не потому что хотел. А потому что что-то позволило.

Первая ночь

Сон пришёл не по желанию, а по воле места. Как будто сам дом закрыл ему глаза, уложил, прижал к груди, как дитя, которого собираются убаюкать… прежде чем унести навсегда.

Он проснулся внезапно, как от толчка. Никакого шума, только ощущение, что кто-то выдохнул прямо в лицо. Комната была всё такой же — мёртвой. Ни света, ни движения. Только темнота, не пустая, а обжитая.

Он сел на кровати, прислушался. Ничего. Но внутри — напряжение, будто воздух стянулся в узел. Пульс в висках. Вкус металла в горле — сильнее, чем днём. Теперь — горький, обжигающий, как если бы гвоздь расплавился у него под языком.

И тут — первый вой.

Глухой, с хрипотцой, как у животного, умирающего стоя. За ним — второй, третий. Сначала с одной стороны дома, потом — со всех. Казалось, деревня опоясана голосами, что не воют, а предупреждают. Или оплакивают.

Он подошёл к окну. Тьма снаружи была неуязвимой. Свет фонаря на крыльце, который он оставил включённым, не доходил до земли — будто поглощался ещё в воздухе. Ветки на деревьях не двигались, но тень от них дрожала.

Он ощутил, как что-то в доме начало дышать вместе с ним. Сначала неслышно, затем — почти в унисон. Ему стало душно. Воздух застаивался, как в подвале, куда много лет не ступала нога. Он надел куртку и вышел — подышать.

На крыльце — легче. Но ненадолго. Спина чесалась, будто кто-то смотрел в затылок. Не из леса. Не с дороги. Изнутри дома.

Он уже собрался вернуться, когда резкий, пронзительный вой сигнализации пронёсся через тишину.

Машина. Лобовое стекло — разбито. По боковой двери — отпечатки ладоней, как будто кто-то с силой пытался втащить кузов внутрь себя. Он метнулся вперёд, сжимая ключ в руке как оружие, но шаг замедлился: вдоль дороги скользил силуэт. Низкий. Тонкий. Человеческий, но неуверенный. Движения — плавные, как в воде. Он не убегал. Он показывал дорогу.

Он бросился за ним — почти по инерции. Ни страха, ни мысли. Только чувство, что если не дойдёт — что-то не закончится. Или не начнётся.

След

Он шёл быстро. Потом — быстрее. Потом — не по своей воле.

Сначала ему казалось, что он догоняет фигуру. Потом — что просто идёт туда, куда ему велено. Фигура исчезала за деревьями и снова возникала — ближе, чем должна была. Или дальше. Иногда казалось, что она двигается не ногами, а скользит, как по льду, и не оставляет следов.

Дорога сузилась до тропы, а потом и вовсе исчезла. Под ногами — земля, как прокисшая кровь. Тёмная, вязкая. Трава — сухая, но скрипела, как если бы была живая. Деревья вокруг — чёрные, с узкими стволами, как ребра мёртвого великана, из которых сочится смола. Смола — с запахом металла. Тот же, что во рту. Только теперь он вдыхал его.

Он чувствовал, как что-то идёт рядом, но не по земле. Над ухом — шорох. Слева — хруст. Справа — дыхание. Он оглянулся — никого. Но чувство не уходило. Казалось, лес не просто молчит — он вслушивается.

Шаг за шагом он входил в чужое пространство, будто шёл по следам, оставленным не человеком. Ноги начали путаться, тело покрывалось липким потом. Он уже не знал, как долго идёт. Пять минут? Час? Всё вокруг было одинаковым. Он подумал: «Я не дойду назад».

А потом — тишина. Полная, абсолютная. Даже собственные шаги перестали звучать. Даже дыхание — как если бы лёгкие наполнились туманом.

И в этот момент лес расступился.

Поляна — круглая, идеально вычищенная. Трава вокруг словно выжжена. Посередине — камень. Глыба, высотой по грудь, покрытая трещинами, как старая кожа. Поверхность — тёмная, будто выпитая чем-то древним и жадным. Она не лежала на земле. Она торчала из неё, как гвоздь, загнанный в плоть мира.

И над камнем — воздух гудел. Не от ветра. От внутреннего напряжения, как перед разрядом. Он почувствовал, как всё тело напряглось, как если бы его тянуло вперёд. Не руками. Не волей. Самим сердцем. Оно билось гулко. С каждым ударом он слышал не «тук», а имя. Своё. Повторяющееся. Словно камень звал его голосом его крови.

И тогда они появились.

Пять фигур. Молча. Без звука. Вышли из леса одновременно, будто выросли из земли. В чёрных одеждах, с капюшонами, под которыми не было лиц. Только чёрные овалы. Они остановились в круге. Ровно. Словно их кто-то расставил.

И начали говорить.

Не голосом. Не словами. А бормотанием, что не принадлежало человеческому языку. Ни одно из слов не повторялось. И каждое — будто царапало слух изнутри, как если бы шептали под кожей. Он зажал уши — но не помогло.

Шёпот был внутри него.

Сначала пришло головокружение. Потом — давление. Потом — боль.

В висках — будто молот. В грудной клетке — жар.

Из ушей пошла кровь. Из носа — струйка. Он видел, как пятна красятся под ногами, и камень жадно дышит.

И всё равно — он шёл. Медленно. Один шаг. Второй. Третий. Ноги — не его. Лицо — в слезах, в крови, в поту. Он чувствовал, как что-то внутри ломается, как зуб — когда давишь на него, а он уходит в десну.

Он встал на камень. Не прыгнул. Просто оказался там, словно его место всегда было тут.

И тогда вспыхнуло пламя.

Но не светлое. Не тёплое.

Чёрное пламя. Без света. Без жара. Только боль и тьма. Оно не освещало — оно съедало свет. Всё вокруг стало темнее. Лес замер. Воздух исчез.

А кровь — впитывалась в камень. Как в ткань. Как в кожу. Как в родное.

Свидетель

Он горел. Не кричал — даже не пытался. Кричать — значит звать. А некому. Ни одному звуку в этот миг не было позволено родиться. Пламя — не пламя, а плоть тьмы, раздирающая сознание, выжигала изнутри не боль — память. Каждый страх, каждая ошибка, каждое забытое слово вспыхивали и исчезали, как угли, тонущие в золе.

Он стоял на камне, неподвижный, как идол, и только кровь, пробившаяся сквозь глаза, уши, рот, стекала вниз, в трещины валуна. Камень — пил, как глотает губка воду, как уставший зверь пьёт из источника после охоты. Он ждал эту кровь. Он ждал его.

И когда всё вокруг застыло в абсолютной немоте — тогда он появился.

Медленно, без страха, без спешки. Его ряса была стара, как сама деревня. Материя выцвела, но крест на груди сиял — не золотом, а тем светом, что не имеет цвета. Он был не высоким, не сильным, но тяжёлым — словно нес на плечах все тайны этого леса.

Он подошёл к границе поляны, туда, где трава сгорела от дыхания обряда, и опустился на колени. Руки сложил не так, как учат в церкви — а иначе. Как-то слишком древне. Словно он молился не Богу, а Памяти, и та слышала его лучше.

Слова были тихими, без интонации, как вода, капающая в пустой сосуд. Он не читал — он вспоминал. Молился, как будто каждое слово — это кость в чужом скелете, который он по частям возвращал земле. Ни скорби, ни гнева. Только принятие.

— Да будет пепел к пеплу. И тьма к тьме. И свет — в том, кто молчит.

Он знал, что не может остановить. Не должен. Его роль — не спасти, а увидеть, чтобы передать. Он был связью, не с Богом — с чем-то более древним, чем вера.

Он знал: это не первый, и не последний. Он видел это раньше. В том же месте. В те же дни. Только лицо другое. А суть — одна.

Когда пламя исчезло, не было дыма. Не было даже жара. Камень остался холодным. Но на его поверхности появилась вмятина, как след чьей-то груди. Как если бы человек не сгорел, а вошёл внутрь.

Фигуры в капюшонах одновременно опустили головы и растворились в лесу, не шелохнув ни единой ветки. Они не ушли — их просто больше не было.

Священник поднялся с колен. На его коленях — мокро от росы, но это была не роса. На пальцах — тень, которую не смыть водой. Он стоял долго. Потом подошёл к камню, положил ладонь — не с благословением. С прощением. Или с признанием.

И тогда произнёс:

— Каждый борется со злом по-своему. Кто-то молитвой. Кто-то железом. Кто-то — телом. А кто-то… оставаясь на границе.

Он выпрямился. Отошёл. Не перекрестился. Не обернулся. Лес открылся перед ним, как страница, что читалась уже сотни раз. И закрылся за ним без звука.

Эпилог

Последняя запись. Чернила тусклые, но строки выведены с твёрдой уверенностью. Почерк без спешки. Каждое слово — как удар в колокол.

15 мая

Сегодня камень снова насытился.

Пламя поднялось без ветра. Тьма была удовлетворена. И лес, и поля, и крыши домов — снова молчат.

Мы выиграли ещё один год.

Это не убийство. Это не культ.

Это — жертвоприношение, договор, заключённый не с богами, а с самой структурой тьмы, что лежит внизу, под корнями, под склонами холмов, под слоями земли, впитавшей слишком много боли.

Тьма не зло. Она — память. И если не кормить её — она проснётся.

Она не разрушит. Она растворит. Медленно. Молча. Без огня и воды.

Мы не будем кричать. Мы исчезнем, не поняв как.

Дом — не ловушка. Дом — врата.

Он не впустит недостойного.

Жадные, жестокие, лживые — они не задерживаются. Дом изгоняет их через страх, через отвращение, через сон, в котором они тонут в себе.

Но если ты зашёл, остался, лёг на кровать и услышал, как она дышит…

Значит, ты принят.

Принят не ради смерти. А ради равновесия.

Камень выбирает только тех, кто способен отдать себя целиком. Без остатка. Без нужды в славе. Без «почему».

Он пьёт кровь не за месть. За тишину. За то, чтобы земля под ногами не содрогнулась от безмолвного вопля той, кто спит внизу.

У неё нет имени.

Только Голод.

Он без глаз, но видит. Без рта, но помнит.

Он чувствует, когда в мире становится слишком много лжи, слишком много людей, забывших, что такое плата.

Каждый год — один. Иногда два.

Не всегда приходят. Но когда приходят — всегда вовремя.

Дом их выбирает.

А я — смотрю.

Я читаю молитву не Богу, а границе, которую охраняем.

Чтобы линия не исчезла.

Чтобы камень остался в тени, а не на солнце.

Чтобы его имя не попало в книги.

Я не герой. Я не мученик.

Я — страж весов.

Каждый борется со злом по-своему.

Кто-то — железом.

Кто-то — истиной.

А кто-то — жертвой.

Когда я умру — меня не заменят. Просто наступит следующий.

Он не узнает сразу. Но дом найдет его. Камень распознает. И лес, как всегда, расступится.

Я не молю о пощаде.

Я прошу только об одном:

Пусть ещё год — будет тихим.

Имя, Что Нельзя Шептать

Пролог

Когда старые тени вспоминают о себе

Лес в июле живёт особенной жизнью. Ночь здесь — не тьма, а дыхание. Она полна звуков: стрекот насекомых, редких щелчков в подлеске, глухих всплесков в реке, где, кажется, кто-то есть — но ты не узнаешь кто, пока не станет поздно. Воздух тёплый, смолистый, наполнен травами и сыростью корней.

И огнём.

Костёр на берегу реки трещит неровно — будто вспоминает кости. И пятеро взрослых, когда-то — подростков из одного класса, снова рядом. Не друзья. Уже — не совсем. Но прошлое, как тёплая паутина, всё ещё держит их, пусть никто этого не признаёт.

Кто-то привёз гитару, но так и не начал играть. Кто-то смеётся слишком громко — не потому, что смешно, а потому что молчание здесь кажется слишком глубоким. Кто-то уже не помнит, как зовут учительницу географии, но помнит, кто плакал на выпускном, и почему.

На пластиковой скатерти — хлеб, термос с мясом, бутылка в обёртке. Комары лениво кружат над щиколотками, и пепел от сигареты падает на траву.

Река блестит в темноте, как затаённый глаз.

— Вот странно, да? — говорит один. — Мы такие разные теперь. А всё равно приехали.

— Потому что память, — отзывается другой. — Она упрямая. Особенно о таких местах.

— Или мы все чего-то боимся забыть, — говорит третий. — Как будто, если не собраться, будто и не жили.

Смех. Кивок. Глоток.

Костёр качается. Искры улетают вверх, как звёзды, уставшие от небес.

И вдруг кто-то, почти случайно, бросает:

— А давайте страшилки?

На мгновение всё останавливается. Кто-то тянет губы в улыбку, но взгляд цепляется за пламя.

— Мы же не в лагере. —

— Ну и что? Ночь есть? Лес есть? Значит, можно.

— Только без фигни, ладно? Не хочу потом с фонариком до машины бегать.

— Да ты взрослый мужик.

— Вот именно. Потому и страшно.

Смех. Но теперь — тише. Нерешительный. Как будто кто-то уже слушает. Не здесь. Но — рядом.

Истории начинаются. Голоса чуть понижаются, шёпот и смешки, вспоминания про старые дома, про кого-то, кто утонул, про девочку с белым лицом в школьном коридоре.

И вдруг, незаметно, наступает тишина.

Все смотрят на того, кто сидит у костра, чуть в стороне. Он почти не говорил за весь вечер. Пил чай, не пиво. Смотрел в огонь, не в лица.

Он не прятался. Просто будто знал — его черёд ещё не пришёл.

— Ну а ты чего молчишь-то? — спрашивают. — Ждёшь развязки?

Он медленно поднимает голову. Огонь отражается в его глазах, но холодно, без игры.

Он отвечает не сразу. Как будто проверяет — слушает ли его только пятеро или ещё кто-то другой.

— Я могу рассказать, — произносит он. — Но вы должны пообещать.

— Что именно?

— Не повторять имя. Ни вслух, ни про себя. Ни сейчас, ни потом. Ни в шутку.

Все замолкают.

— Что за имя? — говорит кто-то, полуулыбаясь.

— Имя, — отвечает он тихо, почти не двигая губами, — которое открывает дверь.

Он снова смотрит в огонь. А костёр вдруг кажется слабее. И воздух — прохладнее.

И где-то внутри каждого из них возникает ощущение, что это уже не просто игра в страшилки.

Это что-то, что ждало, чтобы быть услышанным.

Глава: Рассказ У Костра

Когда любовь становится дверью, а зависть — ключом

— Это было давно, — начал он тихо, не отрывая взгляда от костра. — После школы. Первый курс. Лето. Всё было впереди. Никто ещё не знал, кем станет. Только одно было понятно: мы трое — неразделимы. Мы были, как связка пальцев одной руки. Разные — но целые.

Он говорил спокойно, ровно, будто вспоминал не историю — а чужую судьбу, прожитую изнутри. Остальные молчали. Даже ветер стих, как будто сам лес прислушивался.

— Тогда она появилась. Та самая. Не яркая. Не шумная. Но рядом с ней время словно замирало. Не пугало, а утихало. Хотелось быть ближе. Хотелось, чтобы она смотрела — только на тебя.

И каждый из нас хотел этого. Один — с открытым лицом. Другой — с подарками и словами. А третий — молча. Просто был рядом. Ждал. Верил, что она сама увидит.

Она выбрала. Не того, кто надеялся, не того, кто дарил. А того, кто просто был — естественно, просто. Без ожидания.

— Он не закатил сцену, — продолжал рассказчик, и в голосе его было что-то тяжёлое. Не осуждение, не боль — признание. — Он не устроил ссоры. Не исчез. Просто стал тише. Улыбался, но как-то… отдельно.

Глаза у него изменились. Он больше не смотрел на людей. Смотрел в сквозняки, в окно, на огонь. Как будто искал там ответы.

Он стал уходить в лес. Долго. Один. Молчаливый. Возвращался с грязью на сапогах и царапинами на руках. А потом начал вырезать странные символы на деревьях. Оставлять знаки на песке.

Я видел это. И не придал значения. Мы же взрослые, да? Ну, хобби. Ну, мистика.

Но всё изменилось в одну ночь.

— Это был праздник. Купала. Огонь, трава, песни. Мы снова были втроём. И она — рядом. Та, ради которой сердца меняли темп.

Тот, кого она выбрала, был счастлив. Рассказывал анекдоты. Пел фальшиво, но громко. А другой — сидел молча, как сейчас я. Смотрел в огонь. Как будто ждал сигнала.

И потом, не глядя, вдруг сказал:

— Ты украл мою судьбу. Пусть Керемет заберёт твою.

Слова упали в пламя. Не громко — но как будто камень в воду, чья рябь не остановится никогда.

— Кто? — переспросили мы.

— Керемет, — повторил он. — Он слышит тех, кого не слышат люди.

И улыбнулся. Спокойно. Так, что стало не по себе.

Тот, кого выбрали, расхохотался. Посмеялся. Назвал его шаманом из сказок.

Но в воздухе уже что-то изменилось.

Стало гуще. Словно кто-то прошёл между нами — но не оставил следов.

— Через несколько дней он исчез, — продолжал рассказчик, и голос его стал тише.

— Просто… не вернулся домой. Сначала — час. Потом — день. Потом — неделя. Искали всем посёлком. Нашли на восьмой день.

Он был жив. Но что-то в нём умерло.

Он сидел у реки. Босой. Синие губы. Грязные руки. Взгляд… пустой. Смотрел на воду, не моргая. Не говорил. Не понимал.

Врачи развели руками.

Он не сопротивлялся. Он просто не был с нами.

И с тех пор он не произнёс ни слова. Ни одного.

— А она? — прошептал кто-то у костра.

— Она не выдержала. Уехала в город. Говорят, замкнулась. Лечилась. Никто больше её не видел.

— А тот?.. Кто сказал имя?

Рассказчик кивнул медленно:

— Пропал. Буквально. Сначала — исчез из разговоров. Потом — из дома. Потом… из памяти. Как будто его стерли.

Огонь трещал, но не грел. Воздух был свеж, но будто с оттенком пепла.

— Я тогда был там, — продолжал он. — Я видел, как он ночью вырезал символы. Как чертил круг из соли. Как шептал в пламя.

Я ничего не сделал. Не остановил. Не поверил.

Просто молчал. И, может быть, именно этим… я тоже открыл дверь.

Никто не смеялся. Никто не пил. Лишь костёр вёл разговор — старыми голосами, что говорят без слов.

А тьма вокруг — будто сделала шаг вперёд.

Когда дверь больше не закрыта

Ночь сгустилась. Не потому, что стало темнее, — а потому, что внутри самой темноты что-то изменилось. Лес больше не шептал. Он — слушал. И ждал.

Костёр треснул особенно громко, как будто что-то в нём лопнуло — и все вздрогнули. Огонь качнулся, бросив на лица тени, которые стали вдруг неузнаваемыми. Чужими.

Рассказчик замолчал. Долго. Пауза повисла тяжело, как чёрная паутина над углями. Казалось, он закончил. Но потом… он поднял глаза. Не на них — вверх. Будто слушал, можно ли говорить дальше.

И затем, очень тихо:

— Я думал, что всё это — осталось там. Тогда. Лето, лес, проклятие, забытое имя.

Он перевёл взгляд на огонь. В нём отражались не языки пламени — а угли, неподвижные, как зрачки.

— Пока неделю назад я не пошёл на станцию. Старую, заброшенную. Хотел просто пройтись. Подышать. И там — на тропе, за путями — я его увидел.

Кто-то у костра резко втянул воздух.

— Он стоял, как тогда. Спиной. Всё тот же силуэт. Всё тот же медленный поворот головы. Я окликнул… и сразу понял: ошибся.

Он не ответил. Он просто смотрел. Долго. Без жестов. Без слов. И в этом взгляде… не было взгляда.

Где должны быть глаза — были две тлеющих впадины, как свежие уголья в золе.

И тогда — он улыбнулся.

Не как человек. Не как зверь. А как что-то, что больше не притворяется.

Не губами — а всем лицом. Как маска, натянутая на чужое.

— Я не знаю, сколько стоял там. Но когда он шагнул — я бежал. Всё тело знало: это уже не он. Это не просто человек, прошедший через лес.

Это тот, кто вернулся не один.

Костёр резко опал. Пламя стало ниже, но гуще. Воздух пах не дымом — а печью. Старой, погребальной. Один из них порывисто встал.

— Это шутка? — спросил он, но голос сорвался. — Ты… ты врёшь?

Рассказчик поднял глаза.

— Я не прошу верить. Я просто… рассказываю. Потому что он здесь. Не снаружи. Пока — в словах.

Но если кто-то… вслух скажет его имя, он войдёт.

Тишина.

Глубокая. Ушная. Давящая.

Никто не говорил. Даже шепотом. Даже глазами. Потому что в этот миг даже неверие стало опасным.

Словно само пространство между ними стало слишком хрупким, слишком тонким, чтобы выдержать ещё одно имя.

Огонь треснул. Лес отозвался эхом. Где-то — будто вдалеке — прошелестело, как шаг.

Рассказчик медленно выдохнул. И сказал уже почти шёпотом:

— Он не умер. Он… отдался.

И теперь он ходит по местам, где был человеком. Чтобы вспомнить, кого он звал с собой.

Ведь он не был один в ту ночь. Нас было трое.

Никто больше не сказал ни слова. Один украдкой перекрестился. Другой — отвернулся. Третий смотрел в землю, будто под ней был безопаснее.

А рассказчик замолк. Не потому что закончил. А потому что дальше — не говорил никто.

Только лес.

И пепел.