Оглавление

Йерихо — один из старейших городов Палестины, который, словно древний страж, расположился на перепутье торговых путей, ведущих из Переи в Йерушалайм, через реку Йарден, связывая собой Восток и Запад. Его улицы были переполнены торгующими купцами, сопровождающими свои караваны, и многочисленными паломниками, следующими к святыням.

Однако этот город Исраэйля славился, не сколько многовековой историей, а богатством, которое приносила ему не только обширная торговля, но и мягкий климат. Благодаря чему на плодородных землях круглый год собирали обильные урожаи злаков, фиников, ароматных фруктов и целебных трав.

Город буквально утопал в зелени садов, которые окружали его изумрудным морем. Финиковые пальмы и бальзамовые деревья, будто влюблённые, соприкасались своими ветвями друг с другом, наполняя воздух сладкими ароматами. А нежное благоухание розовых садов распространялось далеко за их пределы, уносимое ветром к самому горизонту.

Недаром Ирод Великий, чья жажда роскоши была ненасытна, воздвиг здесь великолепный зимний дворец с мраморными залами для себя и ипподром, где устраивались скачки и зрелища для развлечения знати и народа.

Через этот процветающий город пролегал путь и Йешуа. Однако пройти незаметно оказалось невозможно: одно лишь известие о его появлении заставило забурлить все улицы поселения. Толпы паломников, коэнов, левитов и простых жителей образовали живую реку, стекающуюся к народному учителю — желая не только его увидеть, но и услышать необычное слово, столь отличающееся от того, что говорилось фарисеями.

Вскоре толпа вокруг учителя стала такой плотной, что двигаться по улочкам города стало почти невозможно.

— Идёмте за стены города, — принял решение Йешуа, понимая, что столько людей, с надеждой взирающих на него, могут просто подавить друг друга в этом тесном пространстве. — Там я проведу своё учение.

И возбуждённая, радостная толпа очень медленно двинулась к выходу.

В это время снаружи городских ворот, по своему обыкновению, сидели два нищих слепых старца. Их закрытые веками глаза смотрели в тёмную вечность, а дрожащие, изъеденные временем руки протягивались к прохожим, прося милостыню. Каждый день они надеялись собрать хотя бы немного денег или еды, чтобы хоть как-то прокормить себя.

— Что? Что происходит? — обеспокоенно закрутил головой один из них, услышав многоголосый шум.

— Люди идут, — равнодушно пожал плечами другой.

— Но почему их так много?

— Видимо, паломники.

— Нет. Их много. Гораздо больше, чем обычно мимо нас проходят. И идут они не в город, а из него.

Тревога закралась в его сердце, и потому он в сильном волнении стал выспрашивать у проходящих:

— Скажите, что происходит? Отчего такой людской гул? Почему вы все спешите покинуть этот город? Может быть, там пожар или какое-то нападение?

— Да нет! — радостно крикнул мальчик, пробегая рядом с ними. — Это пришёл народный раввин — Йешуа Назорей! И теперь все направляются за город послушать его слово.

— О Всевышний! Что же делать? — ещё больше разволновался слепец. — Что же нам делать? Мы же не можем последовать за ним.

— А что такое? — вопросил второй, не понимая его смятения.

— Это же человек от А-Шема! Великий пророк и луч надежды для страждущих. Я многое о нём слышал. Ведь он не только проповедует, но и силой своей исцеляет различные болезни.

— Так то болезни, — с горечью вздохнул второй. — А мы-то с тобой слепые. А это не болезнь, а наказание Всевышнего, который закрыл наши глаза по своей святой воле, и противиться этому мы не в силах.

— Но надежда-то у нас есть, — не отступал первый, чувствуя, как сильно колотится его сердце. — Я слышал, что народный учитель вершит чудеса. Может, и над нами смилуется.

С этими словами слепец встал на неверные ноги, оперевшись на плечо побратима, и сильно возвысил свой голос, чтобы перекричать шум людского гомона.

— «Возрадуются пустыня и безводная земля, и возвеселится степь, и расцветёт, как лилия.

Пышно расцветёт и веселиться будет, радуясь и ликуя. Слава Леванона дана ей, великолепие Кармэля и Шарона. Они увидят славу Йеговы, величие Элохим нашего.

Укрепите ослабевшие руки и колена трясущиеся утвердите.

Скажите торопливым сердцем: «Укрепитесь, не бойтесь: вот Элохим ваш, отмщение придёт, воздаяние Элохим. Он придёт и спасёт вас».

Тогда откроются глаза слепых и уши глухих отверзнутся»!

После чего, опираясь на одежду и руку первого, поднялся и второй.

— Бар-Тимай, хватит голосить на всю округу! От твоего крика уже в голове звенит, и мы даже самих себя не слышим, — сморщившись и прикрывая уши ладонями, стали раздражённо возмущаться проходящие мимо ворот люди.

— Вроде бы человек в летах, а ведёт себя как младенец неразумный. Ай, как нехорошо!

— В таком почтенном возрасте пора бы уже научиться смирению, а не орать во всё горло.

Однако слепец их не слушал. Его голос, полный веры и надежды, продолжал взывать — даже вопреки воле недовольных людей:

— «Вот, наступают дни, — сказал Йегова, — когда взращу Я Давиду праведный росток. И будет царствовать царь, и будет мудр и удачлив, и будет вершить суд и правду на земле.

Во дни его Йехуда будет спасён и Исраэйль будет жить в безопасности. И вот имя его, которым назовут его: «Йегова — справедливость наша»!

— Хватит орать как полоумный! Ты уже и так слеп — хочешь, чтобы и мы оглохли от твоих воплей?! — усиливалось раздражение толпы.

— Лучше бы ты шёл к кустам бальзамина. Говорят, что их сок или отвар помогает от слепоты, — насмешливо уязвил кто-то, потому как среди народа бытовало поверье, что из него можно приготовить лекарство для излечения глаз. — Тем более что они растут на другой стороне города.

— В самом деле, Бар-Тимай, хватит уже голосить. Людей много, и тебя всё одно не услышат. Так что прекращай это. Зачем сотрясать воздух понапрасну?

— Хотя мои глаза и не видят его, — охрипшим, но уверенным голосом ответил слепец, подняв своё лицо к небу, — но зато он видит меня. Ибо даже в слепоте можно узреть чудо.

Он был твёрдо убеждён, что его спасение находится не в целебных травах или снадобьях, а в том, кто, возможно, именно сейчас проходил рядом. Он не знал, услышит ли его народный учитель, но он ясно осознавал, что не может молчать. А потому вновь возвысил свой голос сердца:

— «Так изрек Йегова Цеваот, говоря: вот человек, Цэмах — имя его, и из места своего произрастёт он, и построит он Храм Йегове.

И построит он Храм Йегове, и понесёт величие, и воссядет, и властвовать будет на престоле своём. И будет священник на престоле его, и совет и мир будет между обоими»!

«И слуга Мой Давид — царь над ними, и пастырь один будет у всех них. И установлениям Моим будут следовать они, и законы Мои соблюдать и выполнять их.

И будут обитать на земле, которую дал Я слуге Моему Йакову, в которой обитали отцы ваши, и будут обитать на ней — они и дети их, и дети детей их вовеки. И Давид, слуга Мой, — князь их вовеки.

И заключу с ними завет мира, завет вечный пребудет с ними. И размещу их, и размножу их, и помещу Я святилище Моё среди них навеки.

И будет обитель Моя над ними, и буду им Элохим, а они будут Мне народом.

И узнают народы, что Я — Йегова, освящающий Исраэйля, когда пребудет святилище Моё внутри них вовеки!»

Эти неугомонные крики — полные отчаяния и надежды — сильно раздражали тех, кто спешил услышать учение нового раввина, а в слепце видел лишь обузу, мешающую спокойно идти.

— Да хватит уже орать! — в гневе подошёл иудей и с силой тряхнул крикуна за плечи, отчего тот, потеряв равновесие, упал на своё седалище. Второй слепец, державшийся за первого, также оступился и, потеряв опору, рухнул рядом.

Слепец не знал, прошёл ли мимо них человек Йегова или ещё нет. Поэтому он стал взывать к нему просто и кратко:

— Йешуа! Сын Давида! Умилосердись мне! Йешуа! Сын Давида! Умилосердись мне!

Осознавая свою нужду, с дрожью в голосе за ним эхом последовал и второй:

— Пожалей нас, сын Давида! Адон! Возымей сострадание!

— Йешуа! Сын Давида! Умилосердись мне! — Бар-Тимай не прекращал зова страдающей души.

Эта краткая, но искренняя молитва воспаряла от его уст к небу, а по изрытым морщинами щекам катились жемчужины слёз. Вполне возможно, что пророк сочтёт их — нищих и презренных — недостойными своего внимания; но он с отчаяньем верил в эту последнюю надежду. Воздев лицо к небу, он взывал к нему от всей глубины своей безысходности: — Йешуа! Сын Давида! Умилосердись мне!

И чудо произошло.

Йешуа услышал их зов — ощутив слабую и зыбкую искру исходящей веры.

Остановившись, он обратился к своим ученикам:

— Подведите их ко мне.

Иоанн и Андрей, не мешкая, стали проталкиваться через плотную толпу народа.

Иоанн первым приблизился к Бар-Тимаю, коснувшись его плеча. Слепец от неожиданности вздрогнул и замолк.

— Доверься мне, — мягко произнёс Иоанн. — Ибо он призывает тебя.

Слепец на мгновение замер, пытаясь ошеломлённо осмыслить услышанное, а затем порывисто решил встать. Но на полах его плаща, в который он укутывался по ночам, сидел его товарищ по несчастью — и потому Бар-Тимай лишь неловко плюхнулся обратно.

Но это его не остановило.

Он поспешно сбросил с плеч верхнюю накидку, опёрся рукой о ладонь Иоанна, встал — и они проследовали к учителю. А Андрей тем временем помог встать и подойти второму слепцу.

Наблюдавшие за всем этим люди притихли, с интересом ожидая продолжения, расступаясь перед идущими.

— Что оказать тебе? — проникновенным голосом обратился Йешуа к старцам. — Что желаете сделать вам?

— Раввуни, дай нам прозреть, — с надеждой в дрожащем от волнениия голосе произнёс Бар-Тимай. — Обрати нас от тьмы к свету. Ибо сила, сотворившая глаза, способна вернуть и зрение — на что не способен ни один лекарь в мире. Я понимаю, что мы — жалкие нищие, и нам нечем отблагодарить тебя, а потому уповаем только на милость твою. Сжалься над нами.

— Адон, отверзи очи нам, — поддержал второй слепец. — Умилосердись, дай нам зарабатывать на хлеб своим трудом, дабы не быть бременем ни для окружающих, ни для самих себя.

— «Так сказал Йегова, Элохим мой: паси овец обречённых на заклание, — промолвил Йешуа, глядя с теплотой и состраданием на слепцов, но больше обращаясь к окружающему народу. — Которых убивают купившие их, — и не виновны они, а продающие их говорят: благословен Йегова, разбогатею я. И пастухи их, не жалеют их.

И пас я овец, обречённых на заклание, для торговцев скотом. И взял себе два посоха, один назвал я Ноам — мир, а другой назвал Ховелим — ранящие, и пас я овец этих».

Он замолчал, давая смыслу сказанного впитаться в сердца слушателей, а затем продолжил:

— Посмотрите на них и уподобьтесь их вере. С усердием взывая к Отцу Небесному и неся Ему все свои радости и невзгоды — дабы снискать милость Его. Потому как сказано:

«Ибо знаю Я те помыслы, что задуманы Мною о вас, — сказал Йегова, — помыслы о благополучии, а не о бедствии, чтобы дать вам будущность и надежду.

И когда вы воззовёте ко Мне и пойдёте, и будете молиться Мне, то услышу Я вас.

И когда будете искать Меня, то обретёте, если будете искать Меня всем сердцем своим».

Доверьтесь Ему всецело — даже если просите на первый взгляд невозможного. Ибо для Отца Небесного нет ничего невозможного — и Он всегда совершает благое для души человеческой.

После чего возложил пальцы рук на виски Бар-Тимая и аккуратно провёл по закрытым глазам подушечками больших пальцев — от переносицы к вискам, словно бы раскрывая занавеси тьмы перед дневным светом.

— Прозри. Твоя вера исцелила тебя, — с любовью произнёс учитель.

Те же движения повторились и со вторым слепцом.

Старцу было необычно и удивительно: когда от мягкого прикосновения к вискам по всему телу пробежали мурашки, словно касание крыла ангела. А когда Йешуа провёл пальцами по векам, то от этого скольжения разлилось тепло, заполняя очи — и уже от них волнами прокатилось по всему телу.

Слепец открыл глаза. Однако вначале была кромешная тьма, за которой неожиданно пришла чернота, постепенно сменявшаяся серостью — будто кто-то плавно смывал многолетнюю въевшуюся грязь. Затем исчезла мутность, рождая для него этот мир заново — и бывший слепец ясно и чётко увидел своего спасителя при ярком солнечном свете.

Если бы не это постепенное возвращение зрения, то слепцы могли бы просто не выдержать резкого перехода от непроглядной тьмы к ослепительному блеску дня и яркости красок.

— Светильник тела есть око, — улыбнулся им Йешуа, видя, как старцы ошеломлённо взирали на мир, который уже и не чаяли узреть. — Если око твоё будет чисто, излучающее искреннюю доброту и тепло ко всем — то и дела твои будут праведными. Ибо сияющий, добрый взгляд — это признак света, рождённого изнутри светлого тела. Если же око твоё будет злым — то и всё тело и дела твои будут преисполнены тьмы.

Не забывайте об этом. Содержите очи свои — как телесные, так и духовные — в свете истины.

С этими словами он повернулся и проследовал далее за город.

— Благословен Ты, Адонай, Элохим наш, Владыка Вселенной, который добр и творит добро! — ликуя, вскричал Бар-Тимей, со слезами на глазах потрясённо озираясь на обступивший его народ. При этом ему радостно вторил и второй исцелённый, не веря нахлынувшему счастью.

— Амен, — ответили присутствующие, дружески похлопывая их по плечам и всячески подбадривая. — Тот, кто одарил тебя добром, пусть вечно одаривает тебя всяческим добром.

После чего все направились за народным учителем, громко прославляя как его, так и Всевышнего — чья милость неизмерима.

***

Солнце, обагряя горизонт оранжево-пурпурными тонами, начинало клониться к западу, когда Йешуа закончил свою проповедь.

— Приближается время ночного покоя, — устало обратился он к своим ученикам. — А потому давайте вернёмся в город, чтобы там заночевать.

После чего он тяжело стал спускаться с небольшой возвышенности, неся на своих плечах всю тяжесть этого дня.

— Йаков, — тихо обратился Иоанн к брату, тронув его за рукав, словно делясь сокровенной тайной.

— Чего? — повернулся к нему тот.

— Когда я вёл слепца к нашему равви, то, по-моему, я среди толпы заметил нашу мать. И хотя это было всего лишь мгновение, но мне кажется, что это была она.

— Да? — заинтересовался Йаков.

И они стали внимательно вглядываться в лица людей, потянувшихся к городским стенам, ища знакомые черты. При этом Иоанн даже начал подпрыгивать, чтобы лучше видеть поверх толпы.

Через некоторое время они действительно заметили родное лицо, пытающееся к ним пробраться наперекор общему течению.

— Мама! — крикнул Иоанн, замахав рукой, а Йаков стал пробиваться к ней сквозь людской поток.

Соломия тоже ответила им взмахом руки, и вскоре объятия сыновей сомкнулись вокруг неё, а она прижимала их к себе так, будто те снова стали малыми детьми.

— Как ты здесь оказалась? — радостно воскликнул Йаков, словно не веря своим глазам.

— Я вместе с паломниками иду на праздник в Йерушалайм, — ответила она, смахивая набежавшие слезы. — Хоть дорога и нелегка, но я всё же надеялась вас увидеть. И вот — благодаря Всевышнему — мы встретились.

— Как дома? Как отец? — обеспокоился Иоанн, не выпуская её руки.

— Всё хорошо, мои милые, всё хорошо, — успокоила она, ласково взъерошив ему волосы. — Но как же ты вырос за это время?! Просто не узнать.

— Ой, да ладно я, — отпуская руку матери смутился младший, словно пойманный на какой-то шалости. — Ты лучше на брата взгляни. Уже и не скажешь, что у него когда-то намечалось брюшко.

— Вот ты у меня дождёшься когда-нибудь, — улыбнулся тот, нарочито медленно замахиваясь для подзатыльника. Но брат, со смехом, конечно же, ловко от него ускользнул.

— Какие же вы ещё дети, — вновь обняла их Соломия. — Как же я рада, что вы живы-здоровы.

— О, мама! Нам нужно столько тебе рассказать! — оживился Иоанн, с любовью глядя на неё.

— И ещё больше услышать о доме, — поддержал его Йаков.

— Конечно, расскажу — и обязательно всё послушаю, — улыбнулась им Соломия. — Однако не будем отставать от нашего Раввина.

И они, весело беседуя, проследовали за людским потоком, неспешно текущим к городским воротам.

***

Словно прибитый к дальним задворкам, в самом конце слушающей проповедь толпы, стоял низенький и полноватый, как бочонок, набитый грехами, с круглым лицом и быстрыми глазками — глава мытарей Заккай.

Узнав о прибытии народного учителя, он некоторое время в волнении ходил по роскошному дому из угла в угол. Его одолевали сомнения, нерешительность и любопытство. Стоит ли идти посмотреть на того, чьи слова жгли сердца, будто пламя? Стоит ли продираться сквозь эту кишащую массу людей? Где каждый взгляд, каждый шёпот за спиной был подобен плевку в лицо. Как напоминание о его достатке и роскоши, выросшей на слезах и несправедливых поборах горожан. И даже презрение, которым он отвечал бы в ответ, не смогло бы смягчить этой горечи.

— Пойду, — наконец принял решение Заккай, потому как его любопытство взяло верх. — А вдруг он действительно человек, ниспосланный А-Шемом, а я его даже не увижу, когда он находится совсем рядом? Ведь недаром же ходит столько слухов о его чудесах.

Однако к этому времени народный учитель уже вышёл за городские ворота, а людей, желающих увидеть человека Йегова, прибывало всё больше и больше — заполняя улицы наплывающими волнами. Вот почему Заккай оказался в последних рядах, среди спин и плеч, ведь пробиться вперёд было просто невозможно: толпа стояла плотной стеной.

Заккай жаждал хотя бы мимолётного взгляда на эту известную личность, посетившую их город. Он даже несколько раз подпрыгнул, надеясь хоть что-нибудь разглядеть — но всё было напрасно. Поэтому ему ничего более не оставалось, как стоять, устремив свой взор в непроницаемый частокол из спин иудеев.

Однако даже не видя учителя, Заккай не мог оторваться от его слов — совершенно заворожённо внимая этому мягкому и глубокому голосу. А тем временем плавная и спокойная речь учителя разносилась по притихшему собранию.

Вначале он провозглашал какую-либо истину, затем истолковывал её через строки Писания, а потом разъяснял в виде притч — делая её простой и понятной. И то, что прежде казалось сложным и запутанным, вдруг обретало ясность и наглядность. После чего каждый слушающий мог сказать: «Как же я этого раньше не понимал? Это же так просто!»

Когда проповедь закончилась, то Заккай понял, что сейчас все пойдут обратно в город — и ему представится отличный случай хоть краем глаза увидеть народного учителя.

Вбежав в городские ворота, он сразу же окинул взглядом окрестные дома, крыши, заборы — всё, что могло служить возвышением. Но всё было усеяно такими же любопытствующими, и свободных мест попросту не оказалось. И тут его взгляд упал на могучую, вечнозелёную сикомору, растущую неподалёку и раскинувшую свою отягощённую зеленью пышную крону на половину улицы.

Забыв о своём положении и плюнув на все приличия, Заккай подбежал к дереву и, словно мальчишка, стал взбираться по толстому стволу — цепляясь за кору и сучья — пока не оказался на ветке, пересекающей улицу. Распластавшись на ней, он застыл в ожидании, стараясь хоть что-то разглядеть сквозь густую листву.

Йешуа шёл очень медленно из-за облеплявших его со всех сторон людей. Если бы не ученики, которые с трудом оттесняли жаждущую толпу, то учителя могли попросту смять.

Люди отовсюду тянули к нему свои руки, пытаясь хотя бы прикоснуться к краю его одежды. Йешуа, невзирая на сильную усталость, всё равно к кому-то прикасался, кого-то благословлял, а кому-то говорил пару утешительных слов или давал совет.

Проходя мимо сикоморы, он неожиданно поднял взгляд, заметив маленького толстенького человечка, затерянного в листве, но с живым интересом во взоре.

— Заккай, — остановившись, с улыбкой обратился к нему Йешуа. — Твоё любопытство вызвало настойчивое желание увидеть меня, а посему такая решительность будет вознаграждена. Поспеши спуститься. Ибо сегодня мне надлежит остаться в доме твоём.

Услышав своё имя из уст знаменитого проповедника, Заккай вздрогнул — и чуть было не сверзился вниз, судорожно вцепившись в ветку дерева. От такого неожиданного предложения он совершенно оторопел: ведь ему только хотелось взглянуть на человека Йегова и он вовсе не ожидал такой почести.

Его сердце забилось так сильно, что казалось — вот-вот выпрыгнет из груди, наполняясь радостью. И мытарь стал поспешно, но при этом неуклюже и неловко спускаться вниз, чем вызвал насмешки среди окружающих иудеев.

— Вы только поглядите на эту тушку! Как только сикомора не обломилась под ним?

— Вот-вот, плоды ещё не поспели, а он уже обхватил её своими ненасытными ручонками!

— Или уже обобрал неспелыми!

— Да после того, как он её так осквернил, она от стыда плодоносить перестанет!

— Мало ему награбленного — теперь ещё и сикомору обобрал! Как только листву после себя оставил?

— Да не. Он, наверное, на ветвях птиц заметил и решил пернатых налогом обложить!

— А что ещё можно ожидать от такого презренного? Совсем стыд потерял!

— А есть ли он у мытарей-то? Да нет, конечно. А этот — ещё и глава над ними. Вот поэтому в нём не только стыда, но и совести не осталось.

Тем временем Заккай слез с дерева — красный не только от натуги, но и от стыда и смущения перед человеком Йегова.

— Не робей, — подбодрил его Пётр. — Если Равви сказал — значит, так тому и быть. Показывай дорогу.

Заккай неуверенно улыбнулся, посмотрел на кивнувшего ему Йешуа и с низким поклоном пригласил их к себе домой.

Когда же народный учитель действительно вошёл в калитку дома мытаря, то за забором поднялся ропот недовольных иудеев. Они сочли такой выбор недостойным: ведь человек Йегова мог расположиться на отдых в других, более почтенных домах, чем этот.

— Как он может посещать такого человека? Это же непостижимо!

— Вот прямо стыдно за него.

— Он предпочёл общество презренного мытаря нам, которые не столь грешны перед А-Шемом.

— Да разве можно так поступать? Ай-яй!

Немного погалдев, люди стали разочарованно расходиться. Ни один из них не пожелал войти даже на порог к начальнику мытарей. Пренебрежение и презрение к тому, кто их постоянно обирал, оказалось гораздо сильнее, чем даже лицезрение народного учителя. Что, кстати, давало Йешуа возможность отдохнуть от многолюдья и восстановить утраченные за день силы.

***

Солнце опускалось за горизонт, окрашивая небосвод в пурпурный цвет, и ночная прохлада уже начала постепенно окутывать сад во дворе Заккая. Ужин закончился, и ученики умиротворённо расположились на вынесенных циновках под деревьями. Воздух был наполнен ароматом цветущих трав и звоном цикад. Лёгкий ветерок лениво шелестел листьями, а звуки города понемногу стихали, позволяя размышлениям взять верх над суетой.

— Как же хорошо, что мы именно сейчас направляемся в Йерушалайм, — блаженно вытянулся Йехуда Искариот, краем глаза заметив беседующих, неспешно выходящих из дома Йешуа и Заккая.

— Это почему же? — не понял Йаков Алфеев, повернувшись к нему.

— Ну, посуди сам. Нашего Равви все любят. Сегодня собралось сколько народа, словно их специально глашатаями созывали. И это только начало. А чем ближе мы будем приближаться к священной обители, тем больше паломников присоединится к нам. Представляешь, какой будет его триумфальный вход в Йерушалайм среди всего многолюдья? Тогда Равви обязательно воссядет на престоле Давида — и наконец наступит его Царство.

— Не думаю, что фарисеи будут этому рады, — усомнился Матфей.

— Ну не все же фарисеи безоговорочно плохие. Есть среди них и разумные люди, — довольно улыбнулся Йехуда, глядя в уже тронутый сумерками небосвод. Его взор светился надеждой — предвкушая тот момент, когда он, тайно договорившись с главами, возведёт на престол своего Равви. И тогда все просто ахнут от этого. Не только апостолы — но и даже сам учитель. Вот когда его оценят по достоинству, сделав самым главным советником при дворе царя Иудейского. Он станет подобен Йосифу, взошедшего от темничных оков до доверенного лица самого фараона — поставленного над всей землёй Египетской.

— Стать главным по заслугам своим… — замечтавшись, Йехуда и не заметил, как эти слова сорвались с его губ. Зато это очень хорошо расслышала Соломия, сидящая неподалёку со своими сыновьями.

— …Каждый грешен по-своему, — негромко говорил Йешуа Заккаю, когда они приближались к ученикам. — Но Отец Небесный не отвергает ни единого. Каждому давая возможность для покаяния. Не пустыми словами и обещаниями, а на деле доказывая это. Ведь только от самого человека зависит его спасение.

— Адон! Посмотри! — растроганный до глубины души, раскинул руки глава дома, показывая на свои владения. — Половину имущества моего я раздам нищим. А если кого-либо притеснил — то воздам ему вчетверо.

При этих словах все ученики удивлённо переглянулись и воззрились на главу сборщиков податей.

— Ого?! — изумлённо поднял брови Шимон Кананит. — Знавал я мытарей, которые брали вчетверо больше — но чтобы они по доброй воле раздавали своё богатство… Это что-то небывалое.

— Ты выбрал самую суровую меру, — с сочувствием в голосе заметил Фаддей. — А сможешь ли вынести возложенное на себя? Вот вопрос.

— Не многовато ли? — в сомнении потеребил большим пальцем подбородок Натанэль. — В законе сказано, что вчетверо уплачивается лишь за умышленный, насильственный грабёж. Вдвое — если это кража, но которую ещё можно вернуть владельцу. А если при этом солгал — то добавляется ещё пятая часть от похищенного.

— Всё верно, — кивнув, подтвердил Андрей. — Ведь в законе ещё говорится и о том, что только пятая часть от дохода считается похвальным отдавать на дела благочестия. А тут — вчетверо.

— Неужели ты подлый грабитель с большой дороги? — усомнился Фома. — Хотя мытари порой обирают людей не хуже татей.

— Нет, я не разбойник, — дрожащим от волнения голосом произнёс Заккай. — Но я грешен перед Всевышним. Очень грешен.

Слушая сегодня проповедь учителя, я это почувствовал всем сердцем. А после нашей беседы в доме осознал всю глубину своего падения. Отчего смущением и стыдом покрылось лицо моё. Поэтому я искренне раскаиваюсь за всю свою жизнь — неправедную. Ведь я только и делал, что брал, обирал и накапливал. И меня не заботило ни мнение окружающих, ни плевки за спиной.

Но обманывая, я губил душу свою — сжигая её в пепел. Принося в жертву то, чего жертвовать никак нельзя.

Я был злом — и творил злое. Однако, увидев себя со стороны, более не желаю оставаться таковым. Ибо земное богатство в Небесное не возьмёшь.

Я сам, по доброй воле, накладываю на себя эти обязательства. Да будет Всевышний мне судьёй! — воздел к небу блестящие от слёз глаза и руки Заккай. — Клянусь всеми жертвами и алтарём Храма, что не отступлю от данного ныне слова и не вернусь более к пагубному! Теперь я искренне хочу измениться.

«Чем воздам я Йегове за все благодеяния Его?

Чашу спасения подниму и имя Йеговы призову.

Обеты мои Йегове исполню пред всем народом Его», — закончил свою клятву цитатой из Писания мытарь.

— «Когда дашь Элохим обет, не опоздай с его исполнением, ибо не благоволит Он глупцам. То, что обещал — исполни.

Лучше обета не давать, чем дать и не исполнить», — серьёзно посмотрел на Заккая учитель.

— Как есть, не отступлю ни на йоту от обещанного, — твёрдо заверил тот.

— Ныне наступает спасение дому сему, — улыбнувшись, провозгласил Йешуа, словно отец, с любовью принимающий осознавшее свою вину дитя. — Поскольку и он есть сын Авраама. Ведь искреннее раскаяние очищает сердце, а вера доказывается делами.

«Горе добывающему доходы неправедные для дома своего, чтобы устроить гнездо своё на высоте и спасти себя от руки зла.

Замыслил ты позорное для дома своего и грешила душа твоя».

Но: «Счастлив человек, боящийся Йегову, страстно любящий заповеди Его.

Сильно будет на земле потомство его, род прямодушных благословится.

Изобилие и богатство в доме его, и воздаяние за справедливость его пребывает вовеки.

Благо человеку милосердному и дающему взаймы, ведет он справедливо дела свои.

Щедро отделял, давал он бедным, справедливость его пребывает вечно, рог его вознесётся в славе.

Нечестивый увидит и разгневается, зубами скрежетать будет и истает. Сгинет вожделение нечестивых».

Йешуа сделал небольшую паузу, а затем продолжил:

— Нет на свете человека, настолько грешного, который не мог бы получить спасение, если он действительно уверует и исправит жизнь свою. Ведь то, что невозможно человеку, возможно Отцу Небесному.

«Если будут грехи ваши красны, как кармазин, то станут белыми, как снег. А если будут они красны, как багрянец, то станут белыми, как шерсть».

А Сын Человеческий пришёл взыскать потерянное и вернуть в лоно к Отцу Небесному сбившихся с пути истинного — словно пастух, возвращающий в отчий дом заблудшую овечку.

После чего он сел рядом с учениками — как отец в кругу семьи — и устремил свой взор вдаль. А сад погрузился в относительную тишину.

Всё это время Соломия что-то тихо говорила и втолковывала своим детям. Её голос был едва слышен, но настойчив — будто она пыталась их убедить в своей правоте.

Заметив, что Йешуа закончил свою речь, она поднялась и, сделав несколько шагов к нему, склонилась в глубоком поклоне. Её пальцы нервно сжимали край платья, как будто это могло ей придать хоть немного смелости.

— Адон… — начала она неуверенно своё прошение, при этом её слова были настолько невнятными и прерывистыми, словно она сама тут же испугалась этой требовательности. Отчего до слуха стали долетать лишь обрывки:

…наше близкое родство должно же давать некоторые привилегии…

…воссев на престоле своём, ты же обеспечишь их…

…ведь они тебе ближе, чем остальные…

…высокое положение…

…твоё влияние…

…над остальными учениками…

Йешуа, внимая этим невразумительным словам, наконец мягко, но категорично прервал её:

— Что ты желаешь, жено?

К ней сразу же на помощь поспешили её сыновья. При этом Йаков, обняв мать за плечи, помог ей подняться с поклона.

— Равви, — с глазами, полными тревожной надежды, обратился Иоанн. В его голосе, как у малого дитя, звучала одновременно и мольба, и страх отказа. — Мы желаем, чтобы, если то, что попросим тебя, исполнил нам.

— Что желаете исполнить вам? — улыбнулся ему учитель.

Иоанн, глубоко вдохнув и набравшись смелости, попросил:

— Дай нам, чтобы один от тебя сел по правую сторону, а другой — по левую, в блеске царствия твоего.

На несколько мгновений в саду воцарилась полная тишина. Все замерли, поражённые дерзостью этой просьбы. После чего Йешуа серьёзно поглядел на братьев и строго произнёс:

— «Не торопись устами своими, и пусть сердце твоё не спешит молвить слово пред Элохим».

Ибо не осознаёте значения и не подозреваете того, о чём просите. Сможете ли выпить чашу, которую я собираюсь испить? Или омыться тем омовением, которым я, исчерпав, омоюсь?

— Сможем! — переглянувшись между собой, порывисто и самоуверенно выпалили они — с уверенностью юношей, верящих в свою силу.

Йешуа пристально посмотрел на братьев. Его взгляд был таким пронзительным, что их всецело окатило волной мурашек. Несколько тяжёлых мгновений учитель просто молчал, окинув взором остальных — а затем одобрительно кивнул.

— Вы истинно сыны грома. Чашу, которую я испью, выпьете. И омовение, которым я омоюсь, исчерпаете.

Его голос стал мягче, но в нём всё ещё чувствовалась строгость.

— Но не нужно высокомерно уповать на свои силы. Ибо это влечёт только к гордыне. А сей яд отравляет сердце и приводит к падению.

У каждого из вас своя судьба — и каждый, в полной мере, испьёт свою чашу до дна. Кто-то — единым махом, кто-то — долго и по каплям, а некто — почувствует горькую терпкость. Но она не превысит сил ваших.

И многие омоются моим омовением за верность мне — погрузившись в ненависть, отторжение и злобу людскую. И возопиют вместе с Давидом:

«Объяли меня узы смерти, и муки преисподней настигли меня, бедствие и скорбь обрёл я.

И призываю я имя Йеговы, прошу, Йегова, спаси душу мою».

Но как бы вам ни было тяжко — знайте: Отец ваш Небесный всегда позаботится о вас. Никогда не теряйте веры своей — ибо через неё — спасение.

А сесть справа от меня или слева — оно есть не от меня. Но даётся тем, которым приготовлено от Отца моего. Потому как только Он устанавливает и распределяет эти места. Нам же надлежит повиноваться воле Его.

Между тем ропот учеников становился всё громче.

— Нет, ну разве так можно, а?! Просто встал, попросил — и всё?! Без докозательств своими делами?! — возмущался Йехуда Искариот.

— Что они о себе возомнили?! — поддержал его Фома.

— Разве не все мы апостолы и равны между собой, а они что, стало быть, лучше нас?! — вознегодовал и Фаддей.

— Да как они могут претендовать на какое-то там превосходство?! — обычно спокойный и рассудительный Матфей тоже не смог скрыть своего недовольства.

— Мы все хотим быть у престола нашего равви — и, конечно же, не в числе последних! — гневно посмотрел на «выскочек» Шимон Кананит.

Под этим потоком возмущений, поникшая Соломия с сыновьями — потупившими взоры и сгорающими от стыда, — сопровождаемые хозяином дома, снова устроились под деревьями сада, заняв прежние места.

— Честолюбие, зависть и обида — вот что до сих пор омрачает ваши сердца, — печально покачал головой Йешуа, глядя на присутствующих.

«Гордость очей и надменное сердце, выдающие нечестивых — грех.

Мерзость пред Йеговой всякий высокомерный, можно поручиться, что он не останется ненаказанным.

Милосердием и правдою очищается грех, и страхом пред Йеговой отводится зло».

Гордыня и надменность вытаптывают смирение и попирают кротость.

Поймите: смирение — это не слабость, а путь, ведущий к Небесному. В то время как из-за гордыни многие ангелы пали с Небес. Даже вера, смешанная с гордыней, — вовсе не является таковой. Гордыня — это совсем не любовь. А потому — не допускайте этих ростков в сердце своё.

Казалось, что весь сад затаил дыхание. Даже листья на деревьях перестали шелестеть. Соломия, теребя край платья, теперь вполне осознала, что её просьба была ошибочна, и она сидела, не смея поднять своих глаз.

После чего, немного помолчав — давая возможность осмыслить сказанное — Йешуа продолжил тихим, но отчётливо звучащим голосом:

— Вы знаете, что правители народов господствуют, и высокомерные властвуют. Они возвышаются над другими, как горы над долинами. Мир превозносит тех, кто может подчинить себе множество. От одного слова которых приходят в движение тысячи. Они алчут силы, власти и величия — стремясь к этому любыми путями, подминая и устраняя всех неугодных, при этом живя за счёт остальных. Не заботясь и не думая о подвластных им. Причём делая как можно меньше — они стараются получить как можно больше, живя, чтобы обладать, а не служить.

Да не будет оно так между вами. Если кто-то желает стать большим — тот будь вам слугою. И который желает быть главным — будь вам рабом. Не в прямом смысле, а по сути своей. Отличайтесь от мирского не только верой, но и духовностью — живя не ради славы, а ради любви к ближнему своему.

Ведь в Царствии Небесном признаком величия является служение, исполненное жертвенной любви — а не тщеславие. Не вам должны угождать — а вы должны стремиться к самоотречению.

Его голос стал чуть мягче, потому как он чувствовал, что ученикам не просто даётся осмысление истин.

— Помните, что рабы ничего своего не имеют. Они всецело принадлежат хозяину и не имеют своей воли. Так и вы — во всём принадлежите Отцу Небесному. И что имеете — то Ему принадлежит. О чём Он позаботится — то и будет. А потому принимайте волю Его без ропота и недовольства — ибо не знаете, что есть благо для вас.

Йешуа сделал паузу, давая словам впитаться в сердца, и продолжил:

— Истинное служение начинается через смирение себя. Блажен тот, кто проявляет любовь к ближнему своему без надежды на вознаграждение. Истинно говорю вам, что воздастся ему за это сторицей. Ибо ничего не будет упущено или забыто.

«Страх пред Йеговой — учение мудрости, и прежде почёта — смирение».

Смиренное сердце — вот что возвышает человека в очах Элохим.

Ведь и Сын Человеческий пришёл не для того, чтобы принимать чьё-то служение и господствовать — а напротив, самому послужить и отдать жизнь свою ради искупления многих.

Поймите: Сыну надлежит освободить человека из оков греха — от которого сам человек не в состоянии избавиться, уплатив за это выкуп Отцу Небесному. И ради этого ему надлежит выпить до дна чашу гнева и страдания — дабы угасить справедливый гнев Элохим против греха человеческого. После чего многие грешные души, уверовав в Сына Человеческого, могли бы спастись от мук вечных.

Немного помолчав, глядя на вечерний небосвод и видя, что ученикам трудно даётся осознание сказанного, он решил продолжить поучение в более доступной им форме:

— Умножайте добродетели через способности, вам дарованные. Несите людям благо как можно больше — не думая при этом о себе. И уже от того, насколько усерднее вы будете служить людям, будет разниться благодать и слава в Царствии Небесном.

А чтобы вы могли это лучше себе усвоить — расскажу вам притчу одну.

Итак, некий знатный человек отходил в дальнюю страну, чтобы принять себе царство и вернуться обратно. Перед отъездом он призвал своих слуг и доверил им в управление некое имущество.

Так, одному дал пять талантов, другому — два, а третьему — один — всякому по способности своей. И сказал им:

— Пустите это в оборот до моего возвращения.

И тотчас отбыл.

При этом земляки его, возненавидевши, отправили вслед за ним посольство, говоря:

— Не желаем, чтобы этот царствовал над нами.

Время шло. И первый из них — самый смелый, получивший пять талантов — отправился в город. Он торговал, рисковал — но приобрёл сверх того ещё пять.

Точно так же и второй. Вложил свои два таланта с мудростью и расчётливостью — но без особого риска — и приобрёл на них ещё два.

А третий удалился в потайное место, выкопал землю и сокрыл серебро господина своего, думая, что лучше спрятать его, чем что-то делать.

Ученики, уже не напряжённые, а с живым интересом в глазах, внимали каждому слову учителя. А тот, видя это и слегка улыбнувшись, продолжал притчу:

— Итак, спустя долгое время, возвратился принявший царство. И призвал он слуг, которым давал серебро, чтобы узнать, что они заработали.

Пришёл первый, который пять талантов получил, и принёс своему господину другие пять талантов, говоря радостно:

— Адон, пять талантов мне было передано, и вот, посмотри — другие пять талантов было приобретено.

Говорит ему господин его:

— Хорошо. Благий и надёжный слуга. Над малым ты был верен — над многим тебя поставлю. Войди в радость господина твоего.

Приступил к нему и второй, говоря:

— Адон, два таланта мне были переданы, посмотри — я приобрёл на них другие два таланта.

Говорит ему господин его:

— Хорошо. Благий и надёжный слуга. Над малым ты был верен — над многим тебя поставлю. Войди в радость господина твоего.

В конце подошёл и третий, говоря:

— Адон, я знаю тебя как ты суров. Ты получаешь, где не рассеивал, и собираешь, где не разбрасывал. Так что, устрашившись, я удалился, сокрыв талант сей в земле. Посмотри — и получи, которое твоё.

И ответил господин ему:

— Твоими же устами осужу тебя, лукавый и ленивый слуга. Ты знал, что я — человек суровый: получаю, которое не отдавал, и обретаю, которое не рассеивал. Так не надлежало ли тебе отдать серебро моё хотя бы в руки менял? Чтобы придя, я получил бы моё с некоторой прибылью.

И обратившись к стоящим возле него стражникам, сказал:

— Заберите у него талант серебра и отдайте имеющему десять талантов.

И те, удивившись, сказали ему:

— Адон, у него же уже есть десять.

И сказал им хозяин:

— Говорю вам: что всякому имеющему дастся и приумножится. А который не использует дарованное ему — и что имеет, утратит. А посему, притворного слугу бросьте во тьму внешнюю — где будет плач и скрежет зубовный.

Кроме ненавидящих меня. Этих, которые не желали моего царствования над ними, приведите сюда и заколите предо мною.

Йешуа ненадолго замолчал, давая смыслу притчи осесть в сердцах учеников.

— Уясните себе хорошенько: доверием в малом испытывается верность и надёжность.

Люди не одинаковы — и у каждого есть свои способности и возможности. Кто-то имеет одно, кто-то — другое. Но не это главное — а то, как человек их использует. Ведь каждому дано по силам его — и не требуется от него сверх того. Нужно лишь правильно употребить то, что имеется.

Если наделён силой — используй это во благо людей; если умом — поступай так же. Развивайте и употребляйте во благо то, что было даровано изначально. Используйте, чтобы созидать — а не разрушать. А потому помните: за всё будет спрошено.

Кто более усердствует в исполнении — тот более достоин. А те, кто пренебрежителен и беспечен, напрасно надеются оправдаться, рассчитывая, что бездействие достойно похвалы. Нет. Дары даны не для того, чтобы их хранить — а для того, чтобы их отдавать, воздавая славу Отцу Небесному, который и наделяет этими дарами.

Не нужно думать, что ты слишком мал, чтобы предпринимать что-либо. Лень и нерадивость — вот что говорит в таковых.

«Ленивец в глазах своих мудрее семерых, отвечающих обдуманно».

«И нерадивый в своем деле — брат губителю» — вот что об этом говорится в Писании. Потому как всё это порождает лукавство.

И человек начинает извращать истину — пытаясь оправдать себя и переложить всю вину на другого. Обвиняя при этом кого угодно — но только не самого себя. Однако истину скрыть невозможно — и человек будет судим по своим словам и поступкам, пожиная все последствия. Ибо лукавство никогда не устоит в истине.

Если тебе доверено мало — то это вовсе не означает, что его невозможно использовать во благо. Даже малое, используемое с любовью, принесёт плоды великие. И напротив — если скрывать и утаивать — то результатом будет лишь пустота.

«Иной сыплет щедро, и у него прибавится ещё, а другой воздерживается от благодеяния — лишь к ущербу.

Душа благодетельная потучнеет, и кто питает, тот будет напитан и сам».

Каждый получит награду свою по своему радению. Даже самое малое благо и добро, сделанное в любви, не останется незамеченным — и будет вознаграждено сторицей. Ведь служение — это не обязанность, а радость.

Подумайте над этим хорошенько.

После чего встал и пошёл в дом. А сад погрузился в задумчивую тишину.

За шесть дней до священного праздника Песах они подошли к небольшому поселению под названием Вифания. И, как обычно, направили свои стопы к гостеприимному дому Эйлазара, чтобы немного отдохнуть с дороги.

Жизнь в поселении текла своим чередом. Женщины занимались хозяйством, мужчины торговали со странниками, спешащими в Йерушалайм, или занимались ремонтом, а дети играли на пыльных улицах.

Однако весть о прибытии народного учителя моментально облетела всю округу, вызвав водоворот эмоций. В результате чего, вскоре собралась огромная толпа народа. Весь забор вокруг дома, а также и соседние дома, были просто усыпаны любопытствующими — не только местными жителями, но и многочисленными паломниками. Последним было особенно интересно увидеть своими глазами как знаменитого чудотворца, так и воскрешённого им Эйлазара — живого и невредимого.

Тем временем, с трудом протолкавшись сквозь плотную толпу людей, во двор протиснулся запыхавшийся иудей. Лицо его было бледным, одежда — простой, но глаза горели искренней признательностью. Увидев в саду отдыхающего после долгого пути Йешуа в кругу своих учеников, он с радостным волнением бросился к нему, припадая ниц у его ног.

— Шалом алэйхэм, — произнёс вошедший дрогнувшим голосом.

— Алэйхэм шалом, — поприветствовал его учитель.

— Равви! Мои слова — лишь жалкое эхо той благодарности, что переполняет мою душу! Ведь ты вернул мне жизнь заново! — восклицал, лёжа в земле, незнакомец.

— А кто ты есть? — с недоверием вопросил Пётр, всегда готовый оградить своего учителя от непрошеных гостей.

— Я бедный и недостойный милости иудей, каких много на этой земле. Но когда проказа изгнала меня из родных стен, то я много скитался по Иудее в надежде найти исцеление, но совершенно отчаявшись, мечтал лишь о смерти и скором завершении мучительных дней. Однако по воле Всевышнего, да будет благословенно Имя Его, — поднял взор к небу иудей, — я оказался среди десятка таких же отверженных, блуждающих в пределах Шомрона. И произошло чудо! А-Шем смилостивился надо мной, грешным. Лишь благодаря слову, молвленному великим учителем, мы все исцелились — при этом всё сделав по наставлению твоему, ни в чём от него не отступая.

И теперь я хотел бы выразить всю свою признательность за оказанное милосердие. Хоть я беден и не могу в полной мере отблагодарить тебя пышно и достойно твоего положения, но прошу, позволь мне хотя бы устроить скромную трапезу в доме моём, — вновь припал лицом к земле пришедший.

— Да будет так, Шимон, — улыбнулся ему Йешуа. — Идём к тебе.

— Ты знаешь моё имя? — удивлённо приподнял голову иудей, словно не веря услышанному.

— Это же наш равви, — гордо произнёс Андрей, помогая иудею подняться. — Он ведает сердца, прозревая в саму суть.

После чего все направились в дом бывшего прокажённого.

— И как же мы тут будем вечерять? — всплеснула руками хозяйственная Марфа, оглядывая помещение. — Ничего же не готово.

— За время моей продолжительной болезни моя жена покинула этот мир, — виновато потупился Шимон, — а детей нам А-Шем не́дал. Поэтому я сам стараюсь по хозяйству, как могу. Но не беспокойтесь, я сейчас же всё приготовлю. Только умоляю, не уходите, — встревожился хозяин дома.

— Всё понятно. Я сама всё устрою, — махнула на него Марфа. — Ведь равви надо встречать достойно.

И энергично принялась за дело.

Вместе с Марией они достали и приготовили все необходимые угощения, и когда настало время вечери, в доме веяло теплом и уютом — и не только от зажжённых масляных светильников.

Сотрапезники кушали и много разговаривали между переменами блюд. Их беседа текла легко и непринуждённо, то стихая, то вновь набирая силу, словно волны, накатывающие на песчаный берег.

Когда среди радостного шума вечеря уже подходила к концу, Марию вдруг пронзила неожиданная мысль, заставившая её встревожиться. В вихре радостной суеты и хлопот они совсем упустили возможность проявить видимое уважение к дорогому гостю. Поэтому она незаметной тенью ускользнула к себе домой. Луна ещё не взошла, но звёзды уже мерцали над Вифанией, освещая её путь.

Ворвавшись в дом, она сразу же кинулась к небольшому ларцу, где хранилось самое дорогое, что у неё было — объёмный алавастровый сосуд, наполненный до краёв чистейшим нардовым миро, — и с замиранием сердца стремглав устремилась обратно, прижимая флакон обоими руками к сердцу, словно это был невероятный дар небес.

Вернувшись, она с облегчением выдохнула, поскольку вечеря ещё продолжалась.

После чего робко приблизилась к Йешуа сзади и, опустившись на колени, откупорила горловину сосуда. На её ладонь стало медленно и тягуче выливаться благовоние, которым она трепетно и аккуратно стала умащивать голову своего любимого равви. Отчего весь дом наполнился приятным, тонким благоухающим ароматом, словно погружая всё помещение в дивный райский сад.

Через узкую горловину жидкость изливалась слишком медленно, и Мария, не в силах долго ждать, решительно разбила хрупкое горлышко алавастрового сосуда, возливая остатки миро на ноги учителя. Это не трудно было сделать, потому как за трапезой все возлежали на левом локте, и ноги были вытянуты назад и чуть в сторону, словно на рисунке косые лучи солнца.

— «Пока за трапезою царь, нэйрд мой издавал запах свой…», — при этом чуть слышно напевала Мария.

Наблюдающий за ней Йехуда Искариот, увидев, как женщина разбила сосуд, не смог сдержать своего недовольства, проворчав вполголоса:

— Ну вот зачем же так-то?

— Что случилось, друг? — поинтересовался лежащий рядом с ним Матфей.

— Вот зачем так бесцельно и расточительно тратить драгоценное миро?

— А что не так?

— По правилам, для умащения головы достаточно возлить всего несколько капель. А здесь, — от досады он даже махнул рукой, — не только обильно вылито, но даже и ноги растёрты. На что такое излишество и бессмысленная трата?

— Согласен, — в сомнении кивнул Матфей. — Это уж как-то чрезмерно расточительно.

— В таком сосуде что-то около фунта будет, — сощурился Йаков Алфеев, пытаясь на глаз определить объём разбитой ёмкости.

— Чистейший нард, — с удовольствием вдохнул Филипп, наслаждаясь ароматом. — Такой привозят из далёкого Индостана, и стоит он целое состояние.

— Вот именно! За такой большой сосуд можно было бы выручить динариев триста, не меньше, — продолжал негодовать Йехуда. — Это же годовой заработок подённого работника. Скольким нищим мы могли бы помочь и накормить? А? Множеству. Ведь в законе сказано: «Раскрыть должен ты руку свою брату твоему, бедному твоему и нищему твоему в земле твоей». А вместо этого произошло беспечное расточительство. Разве можно тратить такое добро впустую? Ая-яй.

Услышав такие упрёки, Мария сжалась, ощущая, как от стыда зарделись её щёки. Дрогнувшими руками она сняла свой платок и распустила длинные волосы, укрывшись за ними, как за завесой, после чего принялась оттирать ими ноги Йешуа. Чувствуя себя виноватой за этот поступок, хотя сердце подсказывало, что всё было сделано правильно.

— У любящего сердца есть только одно желание — отдавать, — очень тихо произнесла она. — И даже если я отдам всё, что у меня есть, то и этого будет ничтожно мало по сравнению с тем, что он сделал для нас.

— Зачем вы осуждаете женщину? — укоризненно посмотрел на учеников Йешуа, словно отец на чад неразумных. — Вы увидели в её поступке только то, что пожелали увидеть, не усмотрев истинной ценности. Ибо она совершила благое дело для меня, при этом не разумея содеянного. Она проявила свою любовь так, как могла. Но ни её миро, ни сей поступок не пропадут даром.

И ты прав, Йехуда, в том, что нищих всегда имеете среди себя, и всякий раз, когда пожелаете, можете им помочь. Ведь если рука твоя способна сделать благое — совершай это со всем усердием своим. Но меня же не всегда будете иметь рядом. И вскоре этой возможности у вас уже не будет.

Она неосознанно совершила обряд — заранее умастив тело моё на погребение. Потому как другой возможности уже не представится.

(Согласно иудейским традициям, тело покойного сначала омывали водой, а затем натирали благовониями. После чего сосуд разбивали, тем самым завершая церимонию. Мария, умащивая тело Йешуа, а затем разбив флакон, даже и в мыслях не допускала, что в точности совершала погребальный обряд.)

— Истинно говорю вам: где бы не возвестилась благая весть в целом мире, то и это также, сотворённое ею, расскажется в память её — как деяние веры, любви и благочестия.

После чего гости, ещё немного побыв, вернулись к себе домой.

***

— Проходи, садись, — властным жестом указал Ханан на скамью рядом с собой. — Говорят, в наших краях опять объявился этот плотник.

— Вы уже об этом знаете? — удивился Кайяфа, усаживаясь поудобнее.

— Неужто ты полагаешь, что что-то может ускользнуть от моего пристального взора? А? — холодный и пронзительный взгляд главы словно проткнул своего собеседника насквозь.

— Нет, конечно нет, — пробежали мурашки по телу зятя. — Но я хотел первым донести до вашего слуха эти досадные вести.

— Дело не в том, кто их первым огласил, — поморщившись, отмахнулся от него тесть. — А в том, что нам с этим делать? Поскольку он представляет большую угрозу.

— По его внешности этого не скажешь, но по своему влиянию на чернь — опасен без меры, — согласно кивнул Кайяфа.

— Ты и сам знаешь, что пока мы сотрудничаем с Римом и поддерживаем нужный порядок, те не вмешиваются в наши храмовые дела, — не обращая внимания на последнюю реплику своего собеседника, продолжил глава. — Однако если во время праздника, из-за этого простолюдина, возникнут беспорядки — то ты первым потеряешь своё первосвященство.

— Знаю, — мрачно процедил сквозь зубы Кайяфа. — Поэтому и пришёл к вам за мудрым советом. Поскольку нелепые слухи о чудесах распространяются быстрее ветра, и многие паломники стекаются в Вифанию, чтобы своими глазами увидеть воскресшего Эйлазара.

— А сам-то ты в это веришь? — хитро́ прищурился Ханан.

— Верю ли я в то, что мёртвые выходят из гробниц? Я саддукей, — высокомерно вскинул подбородок зять, расправляя плечи. — И верю лишь в то, что можно потрогать своими руками. Посему и считаю сговор между Йешуа и Эйлазаром столь очевидным, как наступающую ночь. Можно ли воскресить мёртвого? — презрительно фыркнул Кайяфа. — Да нет, конечно. Это не более чем искусная ложь. А вот распространить слух так, чтобы в это поверила чернь — вполне возможно. Ведь слухи крепче стали.

— Именно поэтому многие иудеи, ослеплённые этим «чудом», видят в живом Эйлазаре некое знамение и уверовали в плотника как в грядущего Машиаха.

— Да. И это лживое «чудо» только подогревает сознание народа к бунту, — Кайяфа, не сдерживаясь, хлопнул себя по колену и порывисто поднявшись, прошёлся взад-вперёд.

— Во-от, — поднял кверху указательный палец Ханан. — И что нужно сделать? — словно дразня, пытливо посмотрел он на зятя. — Не знаешь? Так я тебе скажу что. Нужно вырвать сорняк с корнем — устранив как следствие, так и причину.

Кайяфа задумчиво недоумевал, глядя на старшего.

— Не понимаешь? Нужно убить и Эйлазара, и Йешуа.

— Но как? Ведь за плотником постоянно следуют толпы народа. Если мы это сделаем открыто — то сами же навлечём на себя беду.

— И из этого есть выход. Эйлазар слишком мелок. И он может умереть — действительно, а не мнимо — в любой момент: хоть днём, хоть ночью. У тебя же есть для этого доверенные люди, ведь так? От его внезапной смерти бунт не случится. Но это — потом. А вот с плотником будет немного сложнее. Однако ты говорил, что один из его учеников может быть нам полезен.

— Да, — разулыбался Кайяфа. — Эта деревенщина возомнила себе, что мы хотим провозгласить его учителя Машиахом перед всем народом.

— Воспользуйся им, при этом хорошенько заинтересовав и вдохновив. И не скупись на это дело. А затем он пусть сообщит нам, когда этот самозваный раввин останется один — и тогда Храмовая стража препроводит его к нам. Так мы получим желаемое — без лишнего шума возбуждённой толпы. Ясно тебе?

— Да, достопочтенный, — слегка склонился Кайяфа. — Благодарю тебя за премудрость твою.

— Тогда ступай, — небрежно махнул рукой Ханан, отсылая того прочь.

Йешуа знал, что его земное время неумолимо подходит к концу. Поэтому он всю ночь провёл в безмолвном молитвенном единении с Отцом, а бо́льшую часть дня посвятил своим ученикам.

Лишь когда солнце стало клониться к западу, они все вместе покинули гостеприимное селение и ступили на дорогу, ведущую в Йерушалайм.

Эта древняя тропа, исхоженная многими поколениями, вела вдоль оливковых деревьев южного склона Елеонской горы, пробиралась через восточную сторону зеленеющей долины Иосафата, где, миновав каменное ожерелье русла Кедронского потока, восточными воротами вливалась в священный город.

Вскоре после выхода из Вифании показалось другое небольшое поселение — чуть в стороне от основного пути — под названием Виффагия, что означает «дом смокв». Там и правда стояли стройными зелёными колоннами развесистые смоковницы.

— Пётр, Иоанн, — ненадолго остановившись, указал направление Йешуа. — Ступайте в это селение, что лежит перед вами. Там вы сразу же найдёте привязанную ослицу и молодого осла, стоящего рядом с ней, на которого ещё никто не садился. Приведите его ко мне.

— Но равви, — возразил Пётр, — если мы так поступим, то хозяин осла поднимит крик и погонит нас палками. И будет прав: это же его осёл.

— Если кто-нибудь вас спросит: «Зачем отвязываете?» — скажите так: «Сей нужен нашему адону, однако вскоре будет возвращён обратно, и потому хозяин не понесёт никакого урона». А теперь идите.

Ученики переглянулись и скорым шагом заспешили напрямик через овраг.

Много времени не прошло, как они уже входили в селение и сразу же заметили у двери одного из заборов привязанных ослов.

Иоанн ловко распутал верёвку, а Пётр попытался увести молодого осла — но не тут-то было. Этот упрямец оказался настоящим бунтарём и достойным потомком своего рода. Он вначале недовольно фыркнул и встал как вкопанный, а потом на всю округу стал во всё горло выражать своё возмущение.

На этот шум, пылая гневом, из дома выбежал сам хозяин животных.

— Э!! Вы чего разбойничаете, а?!! Люди! Вы только посмотрите! Уже среди белого дня пытаются скотину со двора увести!

— Мы не для себя, почтеннейший, — оставил свои попытки совладать с упрямым животным Пётр. — В нём имеет надобность наш адон.

— И кто же этот адон? — прищурился хозяин, подходя ближе. А из соседних дворов уже начали выглядывать обеспокоенные соседи. — Главарь татей?

— Нет-нет, что ты, — успокаивающе поднял руки Иоанн. — Наш равви — Йешуа из Нацрата, и мы идём из соседней Вифании.

— Постойте-постойте, — задумчиво потеребил подбородок хозяин. — Это имя мне как будто знакомо. А не тот ли это народный учитель, что проповедует и всех исцеляет?

— Да, это он, — кивнув, подтвердил Пётр.

— Тот, кто воскресил из мёртвых Эйлазара? — загорелись восхищением глаза хозяина.

— Так и есть, — улыбнулся Иоанн, чувствуя, как спадает общее напряжение.