Оглавление

От автора

Настоящий роман не является документальным; прежде всего это художественное произведение, в котором, однако, упомянуты подлинные исторические факты. Автор признаёт, что при реставрации некоторых исторических событий могут быть допущены определённые неточности. Также имена и характеры персонажей могут не соответствовать прототипам существовавшим в действительности. В качестве основного исторического источника автором использована «Хроники» Жана Фруассара.

А сколько полегло французов?

Десять тысяч!

А англичан?

Из знатных только двое…

Глава 1

Солнце уже скрылось за горизонтом, и на прекрасную, увитую виноградными лозами долину Марны стала опускаться ночь. Одна за другой загорались звёзды, а на востоке, поднявшись над лесными чащами, показался месяц. В густеющих сумерках, над строгими рядами виноградных кольев, придя на смену зябликам и лесным жаворонкам, уже вовсю порхали летучие мыши, а из глубины леса начинал доноситься волчий вой и уханье сов.

По проложенной через виноградники узкой тропе один за другим ехали семеро всадников. С наступлением темноты, опасаясь неровностей сельской дороги, они всё чаще придерживали коней, переводя их с галопа на рысь, а с рыси порой и на размеренный шаг. Какова бы ни была поспешность, но каждый, дорожащий своей лошадью, вынужден был удерживать за уздцы своего четвероногого любимца.

Первым в этой конной семёрке, верхом на чистокровном камаргском рысаке, ехал барон Клод де Жаврон — единственный и полновластный владетель раскинувшихся на многие мили вокруг виноградников, лугов, полей и лесов, полновластный владыка всех открывающихся взору просторов. Это был здоровенный муж высоченного для своего времени роста, косой сажени в плечах и огромными, способными объять даже ствол дуба, ручищами. Его длинные ниспадающие до плеч волосы, призванные, прежде всего, отображать дворянское достоинство своего владельца, были расчёсаны и аккуратно уложены в соответствии с рыцарской модой. Короткая борода, кою, по обычаям франков, было принято брить, говорила о том, что в последние дни её владелец был слишком занят, чтобы уделить хоть сколько-нибудь времени своему внешнему виду. Лицо же его, всегда спокойное и бесстрастное, словно высеченное из гранита, говорило о невероятной выдержке и самообладании. Одет он был просто, дабы в настоящий момент не привлекать к себе излишнего внимания — в длинный хвостатый капюшон, грубую шерстяную робу, брюки из воловьей кожи и простые охотничьи сапоги.

Следом верхом на прекрасном андалузском скакуне, словно тень, за своим господином двигался первый оруженосец и правая рука барона, всегда и неотступно сопровождающий своего патрона везде, куда бы тот ни направлялся. Это был красивый молодой человек с юным лицом, крепкого, но более стройного, нежели у его сеньора, телосложения. Одеты они были вполне одинаково, и единственным их различием в сию минуту были волосы, кои у оруженосца, как и велел обычай, были на порядок короче.

Остальные же пятеро были конными сержантами, в данный момент отбывающими воинскую повинность при дворе барона. Ехали они на простых беспородистых лошадках, но, в отличие от господина и его оруженосца, были вооружены до зубов. На головах у них были лёгкие широкополые каски, принятые обычно у пехотинцев, а руки и тела укрывали добротные стальные кольчуги, доходящие почти до колен, надетые поверх плотных стёганых гамбезонов. Из оружия у каждого был большой длинный нож, кинжал и добрая увесистая булава. К седлу был приторочен хороший боевой арбалет, для которого имелся прицепленный к ремню взводный крюк и плотно набитый арбалетными болтами футляр. В дополнение ко всему трое их них несли с собой устрашающего вида двухметровые алебарды.

Уже стемнело, когда этот небольшой отряд, минув виноградники, выехал на просторный, покрытый сухой травой луг. Вероятно, здешние крестьяне использовали это место под выгон, так как лошади то и дело наступали копытами в коровьи лепёшки.

На другом краю поля, шумя дубовыми кронами, темнел лес. Словно светлячки в безбрежном океане мрака, робко мерцали огоньки крестьянской деревни, уместившейся на невысоком холмике неподалёку от леса.

Выехав на открытое пространство и слегка пришпорив лошадей, отряд поспешил к угрюмой стене вековой дубравы. На той части луга, что подходила к самому лесу, трава была выкошена и аккуратно чьими-то заботливыми руками уложена в стога.

Остановив коня в нескольких шагах от выходящего из леса ракитового куста, барон спешился. То же самое за ним сделали и остальные. Утомлённые после четырёх часов непрерывной скачки лошади, едва почуяв свободу, сразу же прильнули мордами к свежему сену.

С минуту все семеро стояли молча, то прислушиваясь, то тщетно вглядываясь в окружающую их темноту. Но единственным, что им доводилось слышать, было лишь уханье сов да волчий вой, доносящийся будто из самой преисподней. Даже закалённых в боях воинов при виде ночного леса невольно брала оторопь, откуда, как им казалось, в любой миг могли выбраться ужасные и свирепые чудовища. А от звуков, доносившихся из лесу, их и вовсе пробирал холод.

Поднялся ветер, и верхушки деревьев угрюмо зашелестели, будто выказывая своё недовольство этим непрошеным гостям. Где-то совсем рядом, словно грудной младенец, зарыдал сыч, и даже сердце барона едва не ушло в пятки.

Наконец, решив, что ожидаемый час наступил, барон подозвал к себе одного из сержантов и велел тому подать условный сигнал. Передав свою алебарду товарищу, сержант вытянулся, приложил руки к лицу, и из его уст понеслось мелодичное пение соловья.

Прощебетав несколько мелодий, сержант умолк, и снова все семеро принялись ждать.

Через минуту он опять повторил то же самое. Но вокруг было тихо, только уханье сов, перемежающееся с жутким рыданием сыча да волчий вой нарушали мёртвую тишину.

Лишь на третий раз, когда барон и его люди было уже решили, что ожидаемая встреча не состоится, из лесной чащи послышался ответный сигнал. На переливающиеся трели соловья ответили робким, едва слышным овечьим блеянием.

Услышав ответ, барон злобно выругался и, стараясь соблюдать своё обычное, свойственное лишь ему, спокойствие, принялся ждать.

Не прошло и минуты, как отовсюду послышался шелест раздвигаемых кустов ракитника, и один за другим из лесной тьмы стали выходить люди. Их было пятнадцать. Все из окрестных селян, что было видно по коротким широким штанам, зашнурованным под коленями, широким рубахам, заткнутым в эти штаны, надетым поверх них кафтанам, подпоясанным в талии, и завязанным под подбородком белым чепцам. Из них выделялся один, у которого поверх рубахи была надета господская ливрея с фамильным гербом сеньора.

Месье Клод сразу же узнал своего лесничего, полностью отвечавшего не только за лес, у которого они сейчас стояли, но и за многие земли, раскинувшиеся на мили вокруг.

Представ перед своим сеньором, егерь положил правую руку на грудь и от всей души поклонился. То же самое вслед за ним проделали и крестьяне.

— Что случилось, Ги? Неужели бывалый егерь не смог справиться своими силами? — слегка улыбнувшись, спросил барон и протянул руку лесничему.

С учтивым поклоном тот протянул руку в ответ. Лесничий был единственным из присутствовавших, кто удостаивался чести здороваться за руку с самим господином.

— Покорнейше прошу вашего извинения, но похоже, на этот раз, своими силами нам не управиться, — сохраняя раболепную позу, ответил лесничий.

На некоторое время вновь воцарилось молчание.

— Сколько их? — снова обретя свой суровый вид, спросил барон.

— Точно не могу сказать, но уж верно не менее сорока, — ответил Ги.

— Отлично! Как раз справимся, — после секундной паузы сказал барон и похлопал лесничего по плечу.

Тот лишь грустно кивнул головой.

— Как называется эта деревня? Лаб… Лаб… Лабри… Лабри, если я не ошибаюсь, верно? — спросил барон, с прищуром глядя на мерцающие огоньки деревушки.

— Да, монсеньор, вы правы. Именно Лабри, — едва выпрямившись, ответил лесничий.

— С тобой есть кто-нибудь отсюда? — спросил барон, глядя на стоящих позади крестьян.

— Конечно, монсеньор, — ответил Ги и сделал знак стоящему за его спиной мужику.

Из темноты вышел дородный, упитанного вида детина, с полным сальным лицом и здоровенными, как кузнечные молоты, ручищами. Одет он был как и другие крестьяне — в широкие, подвязанные под коленями штаны, широкую рубаху и просторный подпоясанный кафтан. Вместо чепца на голове у него был покрывающий плечи длиннохвостый капюшон с зубчатой пелериной, принятый у мужчин всех сословий, а ноги обуты в простые, но добротные сапоги. В руках он держал длинную, остро отточенную рогатину, и то и дело брался за рукоять висящего на поясе огромного разделочного ножа.

— Приветствую вас, монсеньор, — грубым голосом проговорил здоровяк и, как положено, поклонился.

— Ладно, не время для церемоний, — резко ответил барон и сразу же перешёл к делу. — Как они вооружены?

— Как обычно, монсеньор, своими длинными луками. Дьявол бы их забрал!

— М-м-м… Я слышал, они продают свои души дьяволу, чтобы тот всегда посылал их стрелы прямиком в цель.

— Вы правы монсеньор, так оно и есть, — подтвердил крестьянин и покрепче сжал свою рогатину.

— А что у них есть ещё, кроме луков?

— У каждого есть большой нож. Он им необходим для ухода за луком и стрелами. У некоторых есть кинжалы. У одного, кажется, даже видели меч.

— Отлично! Значит, перед нами эти английские псы почти безоружны.

— Верно, монсеньор. К тому же каждый вечер эти белобрысые собаки напиваются, как свиньи. Пережрали всё пиво, что было у нас в погребах. И ещё недовольны! Вино им, видите ли, подавай! А мы люди бедные. Вино у нас редко водится.

— Тем лучше. Значит, дело стоит за малым.

— Да, ваша светлость. Мы уже третий день мучаемся от этих собак, и только и ждём, чтобы от них избавиться. Чудится мне, что этой ночью они нам за всё заплатят!

— Мне тоже так кажется.- с лёгкой ухмылкой сказал барон.- А кто у них главный?

— А шут их разберёт. По мне, так все эти белобрысые собаки одинаковые.

— Но среди них должен быть капитан или хотя бы какой-нибудь заводила.

— Должен быть. Но я не знаю.

Тут к ним подошёл ещё один крестьянин и попросил, чтобы ему дали слово.

— Позвольте, монсеньор. Их вожаки разместились у меня дома. Их трое, и главного из них зовут Джон Смит, — начал говорить пожилой и едва сдерживающий слёзы мужик.

— Типичное английское имя, — покачал головой барон.

— Да, монсеньор, и хуже этой породы я ещё не встречал. Даже бургундцы и швабы и то ведут себя поприличнее. А эти — сущие дикари, подонки, по-другому их нельзя назвать. Умоляю, монсеньор, помогите нам. Эти нелюди должны сполна заплатить за всё то зло, что нам причинили.

— Ничего. Жить им осталось недолго, — сам чувствуя раздражение, ответил барон.

— Бывало, они и раньше к нам заходили. Но те шли маршем, и надолго не задерживались. Бывало, отстанут от строя, заскачут в деревню втроём или вчетвером, попросят хлеба, молока, да ухватят с собой курицу или козлёнка, и всё на этом. Мы даже жаловаться не считали нужным. А эти поселились у нас в домах, творят что хотят, жрут нашу еду, спят с нашими женщинами, а нас самих вообще за людей не держат.

— Должно быть это наёмники, вольные стрелки, и не подчиняются они никому, кроме чёрта рогатого, — вмешался лесничий, доселе стоявший в стороне.

— Да пусть они подчиняются хоть самому Эдварду Третьему*- один дьявол, дни их уже сочтены, — сплёвывая себе под ноги, ответил барон.

— А вчера… вчера вечером… и вовсе… — продолжал причитать мужик.- Как обычно нажрались, напились, а потом… потом начали к моей жене приставать, к моей Жанне. Несчастная! Она сначала упиралась, и я как мог вставал на её защиту, но потом… Потом этот самый Смит достал свой огромный нож, каким он чинит свой лук, и приставил его к горлышку нашего пятилетнего сына, нашего малютки Рено. И ей пришлось быть с ними… со всеми. Хорошо хоть наших старших дочерей не было. Я успел их спрятать в монастыре.

Договорив о своём несчастье, он, наконец, не выдержал и залился слезами.

— Ничего, не пройдёт и часа как эти собаки за всё заплатят, — сквозь зубы процедил барон.

— Да, уж мы-то постараемся взять с них сполна, — подтвердил здоровяк с рогатиной.

На секунду вновь воцарилось молчание.

— Кстати, Ги, — нарушив тишину, обратился барон к своему лесничему.

— Да, монсеньор.

— К какому числу эта деревня обязана сдать оброк?

— Лабри?

— Да.

— К десятому. К десятому сентября, если я не ошибаюсь. Ко дню Воздвижения Креста Господня.

— Да, да, ко дню Воздвижения, верно, — в один голос завторили мужики.

— Значит так, Ги. Передай старосте и приказчику, что на этот раз мы возьмём лишь половину от положенного. Это приказ, понял?

— Как вам будет угодно, ваша светлость, — покорно ответил лесничий.

Услышав такое, несчастные крестьяне готовы были упасть наземь и расцеловать ноги своего господина.

— Храни вас Господь! Да поможет вам пречистая Дева! — снова в один голос завторили бедолаги.

— Ладно, хватит болтать, — оборвал их барон. — Скоро полночь, пора приниматься за дело. Ги, на твой взгляд, как нам лучше действовать?

— Конечно, вам виднее, монсеньор. Но думаю, в таком деле самое главное — внезапность.

— Да они там все пьяны, как свиньи, — снова вмешался здоровяк с рогатиной. — Перерезать их как скотов, и дело с концом! Проблема, разве что, только в часовых.

— Сколько их?

— Шестеро. Двое у въезда в деревню и ещё четверо в центре.

— Отлично! Можно считать, что мы имеем дело со слепыми котятами, — злобно усмехнулся барон.

— Да, но слепые котята, обычно, не делают того, что творят эти, — с горькой ухмылкой прошептал пожилой крестьянин.

Снова на минуту воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь шумом ветра в кронах деревьев, да детским рыданием сыча. Луна поднялась выше, и вся долина залилась её призрачным серебристым сиянием.

— Скоро забеснуется нечистая сила, — проговорил егерь. — С полуночи и до рассвета её время.

— Ты прав, Ги. Пора убираться отсюда, — ответил барон и подозвал к себе своего первого оруженосца.

— Альбер!

— Да, монсеньор, — отозвался девятнадцатилетний юноша, доселе остававшийся в стороне.

— Возьми этих пятерых и первым войди в деревню. На твоей совести будет убрать караульных, — повелел барон, указывая на вооруженных сержантов.

— Слушаюсь, монсеньор, — ответил оруженосец.

Боясь привлечь внимание лишним шумом, лошадей решили оставить здесь, а к деревне продвигаться либо ползком, либо короткими перебежками.

Почти все дома в деревне в это время уже давно спали. Лишь из нескольких окон всё ещё лил свет и слышался шум. Ясно было, что именно там бравые английские стрелки и продолжают своё веселье. Особое внимание привлекал дом старосты, стоящий в самом центре посёлка, рядом с деревенской церквушкой. Теперь он походил на дешёвый придорожный кабак, с воплями, руганью, застольным пением и грубым идиотским смехом. Складывалось впечатление, что эти наёмники-мародёры пьют и гуляют, будучи абсолютно уверенными в своей безнаказанности. Единственной мерой предосторожности, какую они всё-таки не забыли предпринять, были выставленные на улицу шестеро часовых. Впрочем, основной задачей этих часовых было удерживать в повиновении самих же крестьян, нежели предупредить какую-либо угрозу извне.

Некоторое время Альбер, стоя на небольшой горке, советовался с сержантами как им лучше поступить. Ясно было, что прежде всего следует убрать часовых, но, как именно это сделать, он никак не мог решить.

После нескольких минут растерянности верное решение таки было найдено. Один из сержантов должен был просто подойти к англичанам и привлечь их внимание на себя. Причём неважно, как они среагируют, главным было то, что за те пару минут, на которые удастся их отвлечь, другие подберутся сзади и набросят им на головы мешки. С остальными же четверыми, что стояли в центре самой деревни, решено было расправиться точно также.

Ночь выдалась лунной и светлой, и действовать, поэтому приходилось особенно осторожно, передвигаясь чуть ли не ползком.

В то время как сержанты были заняты нейтрализацией противника, Альбер решил затаиться под раскидистой вишней, увешанной созревшими и налившимися плодами. Из-под её крон открывался прекрасный вид на деревню, на дорогу, ведущую к ней, и раскинувшиеся вокруг поля, засеянные овсом и пшеницей.

Но, когда посланные сержанты собственными глазами увидели тех, против кого устраивали столь тщательные приготовления, то едва со смеху не покатились. Английские часовые оказались столь беспечны, что просто-напросто повалились спать, вырыв себе норы в огромной соломенной скирде, стоящей на деревенской околице. Когда сержанты подошли к деревенским воротам, то диву дались: куда могли подеваться английские часовые? И только по утробному храпу, доносившемуся из-под охапок соломы, они догадались, чем заняты эти горе-охранники.

Когда же сержанты попытались с ними заговорить, делая это скорее лишь ради забавы, то те даже и глазом не повели. Заслышав рядом с собой разговор, один горе-часовой продрал свой единственный глаз и даже не удосужившись понять, в чём дело, лишь грязно выругался и поспешил скорее перевернуться на другой бок. Его же напарник и вовсе не посчитал нужным даже глаза открыть. Сытые и хмельные, они и подумать не могли, что по их душам уже вовсю звонит колокол.

Первым к праотцам отправился одноглазый. Ему просто вспороли брюхо крюком алебарды, после чего добили её же остриём. Заслышав хрипы своего умирающего приятеля, другой моментально вскочил и даже успел схватиться за нож. Но в тот же миг оказался в объятиях подкравшегося сзади сержанта и едва успев опомниться, рухнул с перерезанным горлом.

Подошёл Альбер, уплетая горсть сорванных вишен, и, удостоверившись в благополучном исходе задуманного ими плана, приказал действовать дальше.

Другие четверо оказались куда осторожнее, нежели их двое уже покойных товарищей. Один из них спал, положив голову на мешок с награбленным добром, остальные трое с азартным запалом резались в кости. Решив, что и с этими молодцами им удастся так же легко справиться, как и с первыми двумя, Альбер и его люди сильно ошиблись.

Как и было задумано ранее, четверо сержантов, воспользовавшись узкими деревенскими улочками, подкрались к ним сзади, а пятый, дабы отвлечь их внимание, подошёл к ним в открытую. Казалось, и в этот раз всё должно было пройти как по маслу. Но один из любителей сыграть в кости, едва завидев приближающегося сержанта, сразу же заподозрил неладное. Он первым схватился за свой шестопер, который всегда держал при себе, и ещё до того как на них успели наброситься сзади, успел пустить своё оружие в ход.

Подошедший сержант едва не рухнул замертво с расколотой, словно орех, головой. Благо, его спасла каска. Получив дюжую затрещину, он распластался на земле, не успев даже выхватить кинжал или нож. Увидев это, другой англичанин схватил лежащий на земле вулж и, возможно, тут же добил бы им упавшего, но сделать это ему уже не позволили наброшенный сзади мешок и верёвка.

Но, как ни странно, труднее всего оказалось справиться с тем, что спал в стороне, поскольку вначале на него даже внимания не обратили. Этот-то удалец и оказался самым крепким орешком, с каким им пришлось-таки столкнуться в эту ночь. С собой у него оказался рыцарский длинный меч, скорее всего снятый с тела убитого им дворянина, и обращался он с ним не хуже, чем с родным длинным луком. Сразу же убив сержанта, набросившегося на него с мешком и верёвкой, он ловко противостоял двум другим, вооружённым алебардами, отбивая их удары маленьким щитом-баклером и в ответ разя своим трофейным длинным мечом. Один сержант рухнул тяжело раненным, спасённым от смерти разве что добротной кольчугой, другой же что есть сил пытался справиться со своим ловким соперником. Хотя после славной победы при Крэси у англичан и вошло в моду говорить, что один англичанин может не глядя уложить семерых французов, справиться с тремя остальными сержантами этот ловкач уже не смог.

Всё это действие развернулось на небольшой площади, в самом центре деревни, как раз перед домом старосты. Крики, ругань и звон оружия, доносившиеся оттуда, были слышны всем, кто не спал, и даже те, кто спал крепче других, с лёгкостью могли бы проснуться.

Заслышав шум потасовки, пирующие в доме старосты, разморенные винным хмелем, решили высунуться наружу.

Первым на порог вывалил здоровенный детина с красным, распухшим от чрезмерных возлияний лицом.

Одет он был типично для английского йомена, из числа которых, собственно, и набиралось большинство английских стрелков. На голове у него был длинный хвостатый капюшон, из-под которого выбивались грязные светло-рыжие волосы. Поверх простой широкой рубахи — короткий подпоясанный кафтан, а на нём — неизменная, ниспадающая почти до колен красно-бурая туника с золотым английским львом на груди. На ногах были отдельные друг от друга штаны-чулки, называемые в Англии- «beinlinge», между которыми виднелись буфы из заткнутой в них рубахи. Обувью служили стоптанные, едва уже держащиеся, башмаки с заострённым носком. Грубый солдатский ремень с большим плотницким ножом и кинжалом-ронделем довершал этот внушительный «колоритный» портрет.

Едва находясь в добром здравии, он схватил стоявшую у порога метлу, и с грязной английской руганью стал ею размахивать, вероятно, приняв всех собравшихся перед ним за толпу возмущённых крестьян. Но едва он сошёл с крыльца, как в тоже мгновение получил убийственный удар алебардой.

Переступив через тело здоровяка, двое сержантов во главе с Альбером ворвались в дом. Перед их взором предстала жуткая картина.

Часть дома, отведённая под кухню и прихожую, едва освещалась мерцающим светом догорающего факела. Посреди кухни стоял массивный дощатый стол, уставленный пустыми винными бутылками и глиняными тарелками с остатками былой трапезы. За столом были четверо. Один уже давно спал, упав харей на залитую пивом столешницу. Другой, сидя напротив, с аппетитом обсасывал копчёное свиное рёбрышко. Двое других устало и без особого интереса играли в кости. Рядом с ними с видом испуганного котёнка стоял пятилетний мальчуган и молча, умоляющим взглядом просил дать ему поесть. При этом ребёнок был полностью раздет и весь, с ног до головы, покрыт ссадинами от побоев. Рядом с печью, словно прибитое животное, лежала его мать. Тело женщины было обнажено и полностью покрыто следами от увечий. Пол под ней был залит бурой, успевшей уже высохнуть, кровью. В углу, за отгороженной ширмой, жалобно стонала её старшая дочь, доставляя плотское удовольствие одному из «гостей». Самого же старосту, вместе с его старшим сыном, уже второй день как повесили.

В момент, когда в дом входил Альбер, занятый едой англичанин уже закончил обсасывать свою кость и с «отцовской» улыбкой протянул её голодному малышу. Те же, кто играл в кости, даже головы не повернули. Держа алебарду наизготовку, он застыл на секунду, созерцая весь творившийся здесь ужас. Но в следующий же миг, очнувшись от оцепенения, с яростью набросился на сидевшего за столом. До последнего момента изрядно захмелевшие от крепкого пива англичане и в толк не могли взять, что происходит. Они лишь молча смотрели, вытаращив раскрасневшиеся глаза и не в силах промолвить и слова.

Первый карающий удар обрушился на страстного любителя копчёных свиных рёбрышек. Топорище алебарды вошло аккурат ему в темя, надвое раскроив голову. Фонтан хлынувшей крови был таков, что все, кто был рядом, оказались полностью заляпаны густой кровяной массой. Что же до любителей игры в кости, то лишь когда их приятель остался без головы, они, наконец-то, опомнились. Мигом вскочив из-за стола, они выхватили свои кинжалы и приготовились защищаться. Но их рондели мало что могли сделать против двухметровых алебард. Не в силах оказать должного сопротивления, они были просто-напросто заколоты как полугодовалые поросята. Единственному из них, кто в столь поздний час уже спал, размозжили голову булавой, перед этим даже не разбудив. Последним же наступил черёд того, кто в сей момент был занят, пожалуй, самым приятным и интересным занятием. Он как раз уже успел получить от дочери, повешенного им же старосты то, что хотел, и начал было уже одеваться. Но, едва он успел отодвинуть ширму, за которой скрывался, как тут же получил остриём алебарды под дых.

В это самое время вошедшие в посёлок крестьяне бросились к своим домам и домам своих соседей, туда, где были расположившиеся на ночь англичане. Они врывались внутрь, срывая двери с петель, и вне себя от гнева и ярости, забивали своих обидчиков прямо в постелях. Кто-то особо разгорячённый, начал что есть силы бить в набат, поднимая на уши всю деревню. Всё пришло в движение, всё завертелось, отовсюду слышались крики и вопли, какая-то неистовая стихия, словно смерч, понеслась над переполошённой округой. Поняв, в чём-таки дело, многие деревенские вскакивали и нападали на сонных и хмельных англичан прямо в своих жилищах. Некоторые же из непрошеных гостей всё же успевали прийти в себя и изготовиться к обороне. Они выхватывали свои ножи и кинжалы и с такой же яростью набрасывались на приютивших их хозяев. В нескольких домах захватчики успели опомниться и перерезать всю семью, пока за ними не пришли остальные и не пустили под нож уже их самих.

Бойня продолжалась чуть ли не до утра. Многих англичан, перед тем как убить, вытаскивали на улицу и отдавали на поругание толпе. Каждый, кому захватчики причинили хоть какое-то, пусть самое малое зло, мог от всей души выместить на них свою боль. Их лупили палками, валяли в грязи, обмазывали нечистотами, и под конец таки убивали.

Лишь когда забрезжил рассвет, кровавая вакханалия подошла к концу.

На небольшой площади перед деревенской церквушкой, в четыре ряда, по десять в каждом, лежали трупы сорока англичан. Истерзанные и изувеченные, они сполна заплатили за все горести, что принесли жителям этой деревни. От многих из них даже целых тел не осталось, а лишь изрубленные и разорванные куски. Своих же покойных, коих было не меньше, крестьяне уложили в домах.

С хмурыми серыми лицами, с ног до головы заляпанные своей и чужой кровью, деревенские мужики взирали на результаты своей мести. В ком-то ещё горел огонь злости, а кому-то было уже всё равно. Даже женщины не рыдали, детей же, по возможности, попытались спрятать. У многих, кто был ещё молод, в то утро волосы тронулись первой сединой.

Из англичан в живых остался лишь один мальчишка лет семнадцати. Его красно-бурая туника была изорвана в клочья, лицо и длинные белокурые волосы измазаны кровью и испражнениями. Вне себя от страха, с дрожью и обезумевшими глазами, он сидел на земле рядом с телами усопших товарищей и с минуты на минуту ожидал собственной смерти.

Клод де Жаврон стоял рядом с Альбером и лесничим Ги, холодным отсутствующим взглядом меряя результаты их победы. Альбер, сам весь измазанный грязью и кровью, присел на землю, устало опираясь на окровавленную алебарду. Лесничий Ги о чём — то тихо, в полголоса, беседовал со старым крестьянином.

Из соседнего монастыря верхом на запряжённой мулом телеге приехал местный священник, чтобы готовить местную церквушку к мессе. Спустя час все деревенские, а с ними и барон со своими приближёнными, сидели уже на скамьях, слушая утренние литургии. После священник отчитал заупокойную, как по своим, так и по англичанам.

При выходе из церкви к барону подошёл дьякон с несколькими крестьянами и спросил, как им быть с телами убитых.

— Что же нам теперь делать с этими белобрысыми? — спросил один из мужиков. — Куда нам их девать?

— Какая разница? — ответил барон, зевая и потягиваясь от усталости. — Похороните, да и чёрт с ними.

— Да, но у нас после чумы все кладбища переполнены, — возразил мужик.

— К тому же, нам что, и поминки по ним справлять? — с негодованием спросил другой.

— Да и за гробы для них кто заплатит?

— А брось их наверху, совсем лиха не оберёшься.

Слушая их пререкания, барон остановился и хмуро глядя на ряды покойных, стал обдумывать, как же с ними поступить.

— Господь велел нам прощать, — едва слышно прошептал дьякон. — Похороним, так уж и быть. А расходы возьмёт на себя наш монастырь.

— Поступайте, как знаете, святой отец, — в один голос заговорили крестьяне. — Но никто из нас в поминальное воскресенье печенье им на могилы не понесёт!

В этот момент сам барон нашёл-таки выход из ситуации.

— Погрузите их на телеги и везите на север, вдоль берега Эны. Там будет большая королевская дорога, ведущая прямиком в Па-де-Кале. По ней часто проходят английские патрули. Оставьте их там, возле дороги. И если им повезёт, то их найдут и похоронят свои. А если нет… На всё воля Божья.

Дав сие распоряжение, барон уже было повернулся, чтобы идти к своей лошади.

— А как быть с этим? — спросил один из крестьян, указывая на оставшегося в живых мальчишку, и держа над его головой огромный топор.

Барон обернулся и взглянул на несчастного, сжавшегося в комок и закрывшего руками измазанное лицо.

— Ладно, оставьте его, — снисходительно махнул он рукой. — Возьмите его в общину, рабом. Будет помогать вам собирать урожай.

На том и было решено.

Солнце уже оторвалось от горизонта, и крестьянам пришла пора заниматься своей повседневной работой. Барон же вместе с Альбером и двумя сержантами, кои вышли из схватки невредимыми, стал седлать лошадей. Тело погибшего сержанта они забрали с собой, дабы потом передать родственникам. Двоих же раненых решили пока оставить в деревне.

Что до оружия и вещей, отнятых у англичан, то их разрешили забрать крестьянам. Исключение составили лишь длинные луки, кои барон таки пожелал забрать с собой.

Глава 2

В первый же скоромный день после праздника святого Матфея в замке Крак де Жаврон устраивался большой праздник. И главным поводом для него служило окончание сбора урожая и завершение всех осенних полевых работ. Виноград был собран и уже подавлен в сок и вино, хлеб убран с полей и упрятан в амбары, а сами поля были распаханы в зиму. И чем богаче и обильнее был урожай, тем шире и веселее был праздник. Крестьяне, ремесленники, батраки и прочий работающий люд полностью освобождались от дел, а во владетельных домах и замках устраивались пиры.

И непременным долгом каждого в это время, независимо от чина и происхождения, было посещение ярмарок, кои, даже несмотря на бедствия и разорения, причинённые войной и чумой, устраивались своечасно и с должным размахом. И, конечно же, самое первое место среди всех ярмарок Франции занимали знаменитые шампанские ярмарки, славившиеся не только на всю Францию, но и на весь обитаемый мир, и куда съезжались купцы и коробейники не только со всех европейских провинций, но и купцы из Китая, Монголии, Индии, Хорезма, русских княжеств, разных золотоордынских ханств, не говоря уже об итальянских, турецких и арабских купцах. Хотя, год от года с усилением городов и развитием товарно-денежных отношений, масштабы и значение ярмарок стали сходить на нет. Очень скоро они превратятся в простую дань старым традициям и утратят своё прежнее социально-экономическое значение. Для большинства же, а в особенности для простого люда, ярмарки сохранятся как неизменный повод для праздника и веселья.

В день, на который было назначено пиршество, Клод де Жаврон со своим ближайшим окружением, в том числе и первым оруженосцем Альбером, как раз вернулся из Реймса, под стенами которого и раскинулось ярмарочное городище. Главным же объектом интересов барона во время посещения ярмарок были и оставались лошади и охотничьи собаки, и после каждого визита его конюшни и псарни неизменно пополнялись новыми любимцами.

За легавыми и гончими собаками обращались прежде всего к англичанам с их знаменитыми сеттерами и бладхаундами, уже начавшими составлять уверенную конкуренцию французским браккам и гончим святого Губерта. Но из-за войны, давно приобретшей перманентный характер, всё меньше английских торговцев решалось посещать Францию. Но тут, впрочем, как и всегда, на выручку приходили Нидерланды, никогда не упускающие возможность деловой выгоды. Гаагские, харлемские и антверпенские торговые гильдии массово скупали английские товары и с приличной наценкой перепродавали их во враждебных для самой Англии землях. Балансируя на тонкой политической грани, нидерландские провинции ловко использовали противоречия более крупных держав, как для укрепления своей политической самостоятельности, так и для извлечения сугубо материальной выгоды. Но не отставали также и немцы, активно предлагая на рынок швейцарских и словацких гончих, а также своих родных короткошёрстных легавых.

Что до лошадей то, пожалуй, каждая нация, да и чуть ли не каждая провинция, могла похвастаться своей особенной и ими любимой лошадиной породой. Но первые места по спросу и стоимости занимали среднеазиатские и арабские породы. Не отставали также испанские, южно-французские и английские жеребцы.

И, конечно же, огромнейшей страстью любого почтенного вельможи, помимо охоты и лошадей, было оружие. И первое место на всех рынках и ярмарках по праву занимали толедские оружейники, хотя уже начинавшие уступать свою доселе нераздельную монополию миланской школе. Впрочем, уже довольно скоро, возможно, вследствие тайной договорённости, между двумя мощнейшими конкурентами произошло разделение рынка. Так, в Толедо стали больше специализироваться на изготовлении клинкового оружия, в то время как Милан достиг пределов совершенства в производстве защитных доспехов. Пожалуй, единственным достойным конкурентом Милана в деле изготовления доспехов был немецкий Нюрнберг. Толедская же сталь равных себе не имела.

В этот раз господину Клоду приглянулась превосходная пара бладхаундов, лучше других гончих подходящих для поимки подранка, за которую он выложил добрую половину прихваченного с собой серебра. Что же до чистокровного арабского рысака, также весьма приглянувшегося барону, то чтобы за него расплатиться, ему пришлось отдать всё имевшееся при себе золото и серебро, да ещё ждать два дня, пока слуги продадут тридцать мешков зерна, так как торговавший лошадьми генуэзец отказался брать зерно в качестве доплаты. На оставшиеся деньги барон решил сделать некоторые подарки своим приближённым, ну и, конечно же, любимой супруге и её фрейлинам. В частности Альберу, как первому оруженосцу, достался превосходный испанский стилет.

Когда барон со своей свитой возвратился в родное поместье, приготовления к празднику шли полным ходом. Весь замок копошился в предпраздничной суете. Каждый слуга, каждый челядник был занят и спешил поскорее управиться со своим делом. Через распахнутые настежь ворота загоняли овец, телят и свиней, которых тут же, во дворе, забивали, свежевали и затем передавали поварятам из замковой кухни. Десятки челядных женщин обваривали и ощипывали цыплят и уток и потом также передавали их поварятам. Из крестьянских телег пажи-прислужники выгружали мешки с мукой и корзины с яйцами и овощами. Из обширных подземных погребов оруженосцы-кравчие доставали бочки с вином и несли их в специально отведённую подсобку рядом с огромным флигелем, в котором располагалась кухня. Весь нижний двор замка был залит животной кровью от заколотого скота и усыпан пухом и перьями, летящими с ощипанной птицы. Отовсюду слышалась брань и приказные выкрики, перемежающиеся с хохотом и перчеными шутками.

За день до начала торжеств барон лично проследил за ходом всех приготовлений, посетив главную кухню и выслушав доклады своих камергеров.

Уже в тот же вечер в Крак де Жаврон стали съезжаться первые гости. В основном это были вассальные ленные рыцари, держащие имения в землях барона, в знак уважения обязанные посещать дом господина, если, конечно, господин изъявил желание их пригласить. Но появлялись также бароны из сопредельных имений, равные по титулу и достоинству устроителю торжества. Это означало, что Клод де Жаврон пользовался должным уважением и среди равных себе. И, конечно же, верхом престижа считалось посещение баронского имения представителями высшей знати, каким-нибудь графом или маркизом, стоящим гораздо выше по феодальному рангу. Но это, увы, случалось далеко не всегда.

Каждый приглашённый неизменно появлялся в сопровождении супруги, её фрейлин и собственных оруженосцев. Иногда некоторые сеньоры брали с собой и кого-нибудь из своих старших детей. И кроме готовящихся к празднику слуг и челядников, усердно занятых своими делами, нижний двор стали занимать гости со своими свитами и лошадьми, отчего на всём пространстве, от главных ворот и до ворот в верхний двор, было просто не протолкнуться. Каждого почтенного гостя, как только он спешился и передал своего коня оруженосцу, барон должен был встретить и поприветствовать лично. А ближе к ночи их уже ждали покои, устроенные либо в самом донжоне, либо в его башнях. Причём тем, кто стоял выше по рангу, доставались более просторные и сухие комнаты, простым же рыцарям и оруженосцам приходилось ютиться в тесных и сырых комнатёнках, похожих на казематы.

Поздним вечером барон встретился со всеми гостями за ужином. Вполне скромным, так как все хотели поберечь силы для праздника. В окружении старых друзей и верных соратников по оружию он беседовал о войне, политике, да и просто выслушивал новые сплетни и свежие анекдоты. Спать улеглись рано, дабы перед пиршеством как следует отдохнуть.

Утро следующего дня как всегда началось с утреннего богослужения и последовавшего за ним завтрака. За трапезой собрались все, кто был созван на банкет, и подаваемые кушанья были вполне под стать праздничным, но это было лишь малым преддверием перед грядущим.

После завтрака и до самого полудня всем было отпущено свободное время, которое каждый мог провести так, как ему вздумается.

Гости прогуливались по прекрасному фруктовому саду, устроенному в верхнем дворе замка, собирались в уютных беседках, выходили на балконы донжона, поднимались на куртину, откуда открывался живописный вид на реку, или же просто сидели на лавках, слушая переборы струн пажей-лютинистов.

Ближе к полудню пение труб пригласило всех на обед, и это было уже подлинным открытием праздника. Но общая сдержанность обстановки и малое количество подаваемого вина говорили о том, что главное ещё впереди, и гостям следует поберечь силы для чего-то большего, нежели простые посиделки за сытным столом.

После обеда всех, кто находился в банкетной зале, в том числе челядников и пажей, пригласили пройти в сад, где, собственно, и должно было развернуться главное действие праздника. Действие, ради которого в поместье Жаврон и съехалась вся эта публика.

На просторной поляне, раскинувшейся посреди фруктового сада, ещё накануне вечером был возведён деревянный помост, на котором и устраивалась сцена для предстоящего действа.

И действом этим было не что иное, как театральный спектакль. Рыцарские турниры и всякие подобные им зрелища уже выходили из моды и, как следствие, устраивались всё реже и реже. Всё меньше желающих находилось смотреть как высокородные вельможи, кичась своим положением, выбивают пыль друг из друга. Раньше каждый более или менее крупный барон считал своим долгом хотя бы раз в год устроить при своём дворе подобное состязание, но, окутанные мифической пеленой, времена рыцарской романтики постепенно уходили в небытие. Ко второй половине XIV столетия турниры уже теряли свою популярность, как среди праздной публики, так и среди самих рыцарей. Хотя до полного забвения традиционной рыцарской забавы было ещё далеко. Турниры отошли ко дворам королей и самых знатных вельмож, превратясь лишь в дань старой традиции, но как раз благодаря своей редкости, всё ещё сохраняли за собой немалый интерес. А площади городов и дворы провинциальных замков уверенно завоёвывал его Величество Театр.

Перед помостом были расставлены лавки и разложены брёвна, на которых удобно могли разместиться зрители. На самой же сцене было устроено некое подобие занавеса, а также кулисы, за которыми могли укрываться актёры. Нехитрые декорации и реквизит были уже готовы и с нетерпением ожидали своих героев и персонажей.

На первых рядах, ближе всего к сцене, разместились челядные женщины, девицы — горничные, кухарки и прачки, кои почти все были жёнами и дочерьми конюхов, стражников, ключарей, поваров, кузнецов и прочих работников и прислужников замка. С ними перед самой сценой собралась целая орава детворы — дочери и сыновья этих женщин. За ними кто сидя, кто стоя, разместились их старшие сыновья и мужья. Фрейлины, оруженосцы, пажи и прочие приближённые разместились в стороне, отдельной группкой. Сам же барон, одетый в один из своих лучших костюмов, вместе с супругой и ближайшими гостями, разместился на балконе, откуда открывался прекрасный вид на фруктовый сад и весь внутренний двор, и перед которым сцена была как на ладони. Даже фра Ансельмо, почтенный бернардинец, настоятель фамильной церкви и духовник баронской четы, вопреки монастырскому уставу, предписывавшему избегать мирских зрелищ, почтил своим присутствием сие действо, и так же уютно разместился на балконе рядом со светлейшей четой. Остальные балконы также были заняты гостями и их свитой.

Альбер, впрочем, как и всегда, находился подле своего господина, стоя позади высокого стула, на котором сидел сам господин Клод. Даже во время праздника, когда всё поместье, вплоть до мелких челядников, было свободно от всякой работы, ему, словно верному псу, надлежало нести службу у ног своего кормильца. И кроме должной охранной функции, ему приходилось исполнять роль как мелкого распорядителя, так и подручного лакея, передавая барону разного рода сообщения и доводя до остальных слуг его приказы, а заодно, время от времени, поднося ему кружку воды или кубок вина. Именно Альберу положено было, в соблюдение старинной традиции, первому надпивать из каждого подаваемого сосуда и пробовать каждое подаваемое блюдо, дабы самому пасть от яда, приготовленного для его господина.

Месье Клод уже давно занял своё «тронное» место и, повернувшись влево, о чём-то вполголоса беседовал с фра Ансельмо. Почтеннейший бернардинец, облачённый в роскошное белоснежное одеяние своего ордена, чему-то слегка улыбаясь, слушал своего сиятельного собеседника. Такой же громоздкий высокий стул по правую руку от барона, предназначенный для его светлейшей супруги, пока пустовал. Её светлость баронесса Анна де Жаврон, как и приличествует почтенной даме, немного задерживалась. Рядом с её пустым стулом, на таком же «посту» как и Альбер, стояла её ближайшая фрейлина Софи, или как её часто называли с иронией, «Бедная малютка Софи».

Подтянувшись на цыпочках и приподняв своё кроткое миловидное личико, девушка смотрела на пока ещё пустую сцену. То же самое делали и почти все собравшиеся вокруг женщины.

Альберу нравилось наблюдать за Малюткой Софи. Он делал это всегда, как только для этого выходила возможность. Он наблюдал за её лицом, таким милым, чистым и кротким, похожим на лик Мадонны. Ему нравилось как она щурится, как улыбается, так кротко и мило, как слегка задирает верхнюю губу, когда куда-то внимательно смотрит. И сейчас она также приподняла свою милую розовую губку и восхитительно мило прищурилась. Альбер и сам невольно начинал сжимать губы и щуриться от удовольствия, глядя на неё. А обнажённая шея и полуоткрытые плечи, кои женщины уже не стеснялись выставлять напоказ, как в былые времена, заставляли его сердце биться ещё чаще.

С самого первого дня, как только Софи появилась в свите мадам Анны, Альбер обратил на неё внимание и сразу же сделал своей музой. Некоторое время он, конечно же, наблюдал за ней, внимательно присматривался. Действительно ли она является той, за кого он её принял. Он изучал её повадки, манеру, с которой она общается, и каждый раз находил, что не ошибся в своём выборе, и, более того, постоянно находил всё новые и новые черты, которые всё больше и больше его в ней увлекали. И помимо внешних, таких милых и кротких черт, его особо стал привлекать её скромный и невероятно покладистый нрав. Таким милым и невинным созданием можно было любоваться сколько угодно, словно маленьким пушистым котёнком. Сколько прекрасных минут он провёл, умиляясь этим чистым и прекрасным лицом, так похожим на святой лик Мадонны.

Ранее, ещё до того как он впервые увидел Софи, ему не раз приходилось слышать, что среди рыцарей и послушников легендарного тевтонского ордена бытует культ Девы Марии. Оно не мудрено, ведь орден так и назывался — «Орден дома святой Марии Тевтонской». Братья чтили непорочную Деву и как свою святую заступницу, и даже более, они почитали её как идеальную женщину. Именно Дева Мария была для них тем недостижимым небесным идеалом, который они не находили в реальной жизни, но которому, как они считали, обязаны были следовать и все земные женщины.

Когда Альбер впервые об этом услышал, он не счёл это сколько-нибудь странным. Напротив, он даже больше стал восхищаться монахами-аскетами, коими были тевтонцы. Что же до себя самого, то принять эту идею ему было всё-таки сложно. Но так было лишь до тех пор, пока он не познакомился с Малюткой Софи, и если и жила на свете смертная женщина, способная сравниться с Пресвятой Девой, то это, как ему казалось, и была Бедная Малютка Софи.

Рядом с Софи стояла карлица Жозефина, служанка баронессы и ключница женской половины замка, ведавшая всеми делами, что происходили на этой самой половине. Поскольку её малый рост не позволял ей смотреть даже через перила балкона, то специально для неё пажи приволокли тумбу, на которой она и стояла. Стоя рядом с Софи, она напоминала Альберу злостную бесовку, непонятно по какой причине оказавшуюся рядом с райским ангелом.

Отвлёкшись от беседы с монахом, господин Клод ещё раз осмотрел всех собравшихся и обратился к фрейлине:

— Софи.

— Да, монсеньор, — ответила та.

— Не могла бы ты немного поторопить её светлость? Будь так добра.

— Да, монсеньор.

И выпрямившись после учтивого поклона, семенящими шагами девушка направилась к двери, из-за которой в скором времени должна была появиться её госпожа.

Услышав это, Альбер даже невольно прикусил губу. Но почему он это сделал, и сам не мог понять. При появлении мадам Анны он всегда начинал нервничать. В её присутствии ему становилось неловко, и даже как-то не по себе. Он то и дело ловил себя на желании избегать её общества, но должность, кою он занимал при её светлейшем супруге, заставляла его постоянно находиться подле их персон. И когда в дверях послышались шаги и разговоры, извещавшие о прибытии баронессы и её фрейлин, он даже невольно отвернулся в противоположную сторону.

Её светлость баронесса Анна де Жаврон появилась в сопровождении троих своих фрейлин и маленького семилетнего пажа.

Слыша за спиной их шаги, Альбер замер как истукан, взглядом уставившись в каменные перила балкона. Он так и стоял, пока госпожа не проследовала к своему месту подле супруга. И лишь на мгновение он повернулся вправо. Невольно, даже и не зная, зачем. Он увидел, как фрейлины заняли свои места на табуретках подле стула, предназначенного для их госпожи, а сама она задержалась, о чём-то заговорив с карлицей Жозефиной.

— Ваша светлость! Сколько вы ещё изволите нас задерживать? — послышался голос барона, обращённый к столь нерасторопной супруге.

— Сию же минуту, монсеньор, — ответила та и стала усаживаться на своё место.

И в этот самый момент Альбер заметил, как её лицо слегка повернулось влево, а взгляд тёмно-карих глаз уставился прямо на него. Это длилось секунду, даже мгновение, но и этого хватило, чтобы его словно пламенем обожгло. Он уже не впервые ловил на себе этот взгляд, и каждый раз он разжигал в нём целую бурю эмоций, от банального смущения до неподдельного страха. Что-то просыпалось в нём, что-то, чего он доселе не знал, и тем более не испытывал. Ему захотелось куда-то деться, хоть провалиться сквозь землю. Поэтому при каждом появлении домины он находил любой предлог, чтобы отвернуться или же вовсе удалиться. Но всякий раз её взгляд, в котором читался подлинно женский интерес, так или иначе, настигал его.

Наконец, когда даже самая почтенная зрительница заняла своё место, барон поднял руку, отдавая приказ о начале представления. Тут же, разместившиеся в специальных нишах, горнисты затрубили протяжную праздничную мелодию, а зрители принялись дружно аплодировать.

Спустя пару минут, когда горны и аплодисменты стали стихать, занавес был отодвинут, и перед зрителем открылась сцена предстоящего действа. Из-за кулис появился невысокий смуглый человек, похожий на кабацкого жулика, и, учтиво раскланявшись, представился: «Маэстро Фабио Фраголла».

Речь сего маэстро, сказанная на весьма недурном французском, хотя и с изрядной примесью итальянских слов, была следующая:

«Дамы и господа, сеньоры и сеньориты, невинные девицы и почтеннейшие матроны, дети пьяниц и потаскух и знатнейшие отпрыски светлейших фамилий! Забудьте те горькие, кислые потроха или те нежнейшие козьи сыры с мягким ореховым вкусом, которыми вы завтракали в это утро, и ту прокисшую брагу или же великолепнейшее бургундское, которым вы запивали этот свой завтрак, если, конечно же, благодаря небу, он у вас был. И уж тем более забудьте, какого качества кожа ваших сапог и какую цену стоит платье вашей жены. Забудьте всё это! Забудьте, хотя бы на один день! Потому, что сегодня всех вас объединит нечто! И этим нечто станет великолепное зрелище, которое вам предстоит увидеть!

Итак, вашим почтенным вниманием попробует завладеть, ещё раз позволю себе представиться, маэстро Фабио Фраголла и его «Театр страстей». А спектакль, который ваш покорный слуга осмелится вам представить, называется просто: «Старик и девушка» или «Последний день жизни банкира».»

На этом, ещё раз раскланявшись, маэстро покинул сцену. Его уход, также как и появление, зрители сопровождали аплодисментами.

Наконец, началось само представление, коего все сидящие уже давным-давно заждались.

На сцене появился отвратительного вида старый горбун, должный изображать больного и умирающего банкира, и восхитительной красоты юная девушка, с чёрными, как сажа волосами и большими бархатистыми глазами, должная изображать роль его новой молодой жены.

История рассказывала о неком флорентийском банкире, сеньоре Джулио Поллани, собирательном образе всех итальянских толстосумов того времени, коих уже развелось видимо невидимо.

Итак, полная страстей жизнь сеньора Джулио неумолимо приближалась к концу, ибо даже самым богатым людям рано или поздно приходиться умирать. Жизнь, полная злоключений и перипетий, а также самых изысканных удовольствий, окончательно подорвала здоровье стареющего банкира. Но до самой последней минуты он таки надеялся, что даже саму смерть можно так или иначе перехитрить, или же просто-напросто подкупить. Он испробовал массу средств, нанимал самых лучших и дорогих лекарей Италии, прибегал к услугам алхимиков, астрологов и прочего рода шарлатанов. Но всё было напрасно. Здоровье его ухудшалось, и смерть всё шире и шире раскрывала перед ним свои объятия. Наконец, дошло до того, что сеньор Джулио утратил способность спать с женщинами, что при его исполинской гордости было хуже даже самой смерти. Но ни корень китайского женьшеня, привезённый специально для него и стоивший целого состояния, ни бесконечные заговоры бабок-шепталок так и не смогли вернуть ему утраченную силу.

И вот однажды люди из его окружения, опасавшиеся потерять своего кормильца и благодетеля, посоветовали ему жениться на Джованне Чиполло — самой красивой девице Флоренции, утверждая, что уж такая красотка непременно разожжёт в нём поутихшую страсть, а, следовательно, и вернёт его к жизни.

Ухватившись за эту идею как за соломинку, сеньор Джулио отправляет к дому Джованны свадебных послов с богатыми дарами и предложением руки и сердца своего патрона.

Семья же самой Джованны не была так богата, и её отец, польстившись на столь выгодное предложение, согласился отдать свою дочь за умирающего банкира. Но с условием, что ровно половина всего состояния семьи Поллани, в итоге, после смерти сеньора Джулио, перейдёт к его дочери. На том и порешили.

Итак, заполучив в своё распоряжение самую красивую девицу Флоренции, сеньор Джулио в первую брачную ночь пытается овладеть своей молодой женой. Но, увы, терпит унизительное фиаско. Никакие возбуждающие средства, кои в огромном множестве преподносил ему личный лекарь, так и не смогли исправить его положение.

Но тут за дело берётся сама Джованна. Будучи девушкой не только красивой, но и необычайно умной, она придумывает, как поддержать своего богатого мужа.

Уподобившись Шахерезаде, она каждый вечер начинает рассказывать ему преинтереснейшие истории галантного и пикантного содержания. Главным героем всех этих историй был некий юноша Джельсомино, а сутью были их с Джованной любовные приключения. Каждая история содержала в себе какой-нибудь пикантный или интимный момент, а также интересную прелюдию или предысторию к нему.

Эти истории так завлекали старика, что он, лёжа целый день в постели, только и ждал вечера, чтобы услышать следующую.

День ото дня истории становились всё откровенней и горячей, да так, что даже видавший виды старый банкир приходил в смущение. Наконец, они стали оказывать на него такое воздействие, что к нему уже было начали возвращаться мужские силы. И он снова начинает делать попытки овладеть своей молодой женой.

И вот долгожданный день, а вернее, ночь его победы настала. Сеньор Джулио наслаждается прекрасным телом своей молодой жены, после чего, осушив напоследок бокал вина, сладко засыпает. Наутро он просыпается здоровым и полным сил, и даже как будто помолодевшим. И радуясь за своего супруга, Джованна решается открыть ему свой секрет.

Девушка на минуту удаляется на балкон, а её почтенный супруг, находясь в прекрасном расположении духа, остаётся её ждать. Скоро она возвращается, но не одна. Вместе с ней красивый молодой юноша, влезший на балкон по зарослям плюща. Это и был тот самый Джельсомино — герой всех её приключений.

«Так это всё правда?!» — с налитыми кровью глазами кричит банкир и вскакивает, чтобы наброситься на них. Но так и застывает, с вытянутыми вперёд скрюченными руками. Через секунду он мёртвым падает на постель.

Так прекрасная Джованна со своим другом Джельсомино становятся счастливыми обладателями половины состояния самого богатого банкира Флоренции.

На этом действие спектакля и завершилось.

Не успели актёры выйти на сцену для финального поклона, а зрительские ряды уже исходились в овациях. Крики «bravo» неслись отовсюду, сливаясь в единый многоголосый хор. В особом восторге, конечно же, пребывали девицы, кои просто визжали от удовольствия. Баронская чета с остальными вельможами также осталась вполне довольна. Даже для многих из них это был первый увиденный настоящий театральный спектакль. Он резко отличался от всех зрелищ, кои им приходилось видеть доселе.

Сразу же после спектакля, как только восторженная публика закончила с аплодисментами, празднество перешло к своей следующей фазе.

Все приглашённые гости вместе со своими свитами, а также все, кто до этого находился в саду, проследовали в банкетный зал.

Праздничная зала, увешанная пёстрыми флагами с гербами приглашённых сеньоров, давно ожидала своих гостей.

Во главе залы, на высоком ступенчатом возвышении, стоял массивный дубовый стол, укрытый белоснежной льняной скатертью, за которым должны были разместиться бароны и баронессы. Над местом каждого висел цветастый геральдический щит, с гербом и девизом своего владельца, и стоял стражник в ливрее таких же цветов, как и висящий над ним щит. Чуть ниже, на том же возвышении, находились два стола для простых шевалье, укрытых такой же льняной скатертью и так же увенчанные геральдическими щитами. Уже на самом полу, вдоль стен залы, стояли длинные столы, а вернее, просто положенные на козлы доски, для оруженосцев, фрейлин и воинов, не имеющих рыцарского достоинства. Скатертей на этих столах, равно как и геральдических знаков, помпезно вещающих о личности своего носителя, не было. На другом краю залы, из таких же положенных на козлы досок, находились столы для работников, прислужников, стражников, разного рода челядников и прочего люда. Скатертей на них также не было, а для сидения были простые длинные скамьи, как у оруженосцев и фрейлин.

На главном столе, где сидели одни бароны, сервировка стола была сплошь серебряной, блюда подавались строго порционно и на каждую персону был предусмотрен отдельный столовый прибор. На рыцарских столах было абсолютно так же. Для оруженосцев и фрейлин также была предусмотрена драгоценная посуда, правда, серебро здесь иногда заменялось мельхиором, да и столовый прибор уже приходилось делить с соседом. На последнем же столе вся посуда была глиняной, ложки — деревянными, а ножи — стальными. Но при всём этом не было никого, кто бы в этот вечер чувствовал себя обделённым.

Как и положено, начало торжественного банкета ознаменовалось протяжным пением труб в исполнении музыкантов, разместившихся в специальной ложе под потолком. Далее, им в обязанность вменялось отмечать трубным зовом каждую перемену блюд, а также играть в особых случаях по приказу сеньора. Затем последовала небольшая церемония, в течение которой барон де Жаврон под руку со своей почтенной супругой проследовал через всю залу к своему месту в центре главного стола, а все остальные, стоя по сторонам, приветствовали их низкими поклонами. За ними к своим местам, так же под руку с жёнами, прошли и остальные бароны.

Когда же все наконец-таки расселись по своим местам, юноши-мундшенки, взяв под руки лохани с водой, стали обходить ряды собравшихся, предлагая каждому перед трапезой сполоснуть руки.

Открывать банкет надлежало хозяину замка. Дождавшись, пока кравчие наполнят все кубки вином, барон произнёс несколько приветственных слов и осушил свой кубок. То же самое проделали и остальные. После чего, усевшись на своё тронное место, отдал приказ о первой перемене блюд.

«Первая перемена блюд!» — переполняясь важностью, объявил главный форшнайдер. «Первая перемена блюд!» — в унисон завторила целая череда кравчих. И сразу же из дверных проёмов потянулась череда мундшенков и мундхоков, несущих подносы со снедью.

Первую перемену блюд составляли, конечно же, лёгкие закуски, должные, прежде всего, раззадорить и разогреть аппетит. Закуски подавались как холодные, так и горячие. Из горячих закусок были: почки телячьи в сметанном соусе, печёнка куриная с шампиньонами в винном соусе, шампанские сосиски таком же в винном соусе, шампанские сосиски, запечённые в тесте и шампанские сосиски в яичнице. Холодные же закуски были представлены зелёным салатом и «сырной доской» из пяти сортов сыра. Кроме того, здесь же была подана мелко нарезанная морковь и рыба с овощами под чесночным соусом.

Во вторую перемену настал черёд супов. На выбор были поданы пять видов: овощной суп, рыбный суп, суп с сырными крутонами, суп-жюльен с грибами и суп куриный с сырной и винной заправкой.

Наконец, наступил черёд долгожданной третьей перемены, когда должны были быть поданы мясные блюда. И именно здесь сказывалось модное на тот момент подражание арабской кухне. Арабская кухня была представлена, конечно же, своими знаменитыми таджинами. Здесь был и таджин из баранины с грецкими орехами, и таджин из баранины с финиками, таджин с курицей, оливками и лимонами, овощной таджин с нутом и изюмом и таджин из белой фасоли с оливками. Вместо хлеба к таджинам подавался кускус — мелкие обкатанные шарики из манной крупы и пшеничной муки. Но, дабы полностью не уподобляться сарацинам, в качестве контраста, вместе с этими арабскими блюдами, была подана свинина тушёная в белом вине и свинина, запечённая с сидром и грушами. Но не смотря всякую дань моде, французский стол просто не мог обойтись без курицы в красном вине, бургундского гуляша и курицы, тушёной с грибами. В качестве гарнира к мясу подавались свежие овощи, варёная спаржа с хлебом и яйцом и тушёный горошек с зелёным салатом.

Пожалуй, эта перемена была самая сытная и долгая. Истинный триумф вкусовых удовольствий. Огромные куски разрезали и даже разрубали ножом, гарнир брали руками, а вместо вилок использовали указательный и средний пальцы. Обглоданные кости и недоеденные куски швыряли на пол, где их тут же подбирали собаки. Жирные руки вытирали о скатерти или же о ливреи и волосы слуг.

Наконец, разделавшись с бараниной, свининой, курятиной и приданными к ним овощами, публика пожелала иных удовольствий. И удовольствием этим, конечно же, должны были стать танцы.

Музыканты, доселе пировавшие за одним столом с челядниками и солдатами, взяли свои инструменты и разместились на специально отведённых для них лавках. Это был целый ансамбль, в котором играли на дудках, флейтах, свирелях, лютнях, ребеках, барабанах и прочем.

Сам танец, на который, как и водится, кавалеры приглашали своих дам, представлял собой скупой набор строго определённых па. Люди соприкасались друг с другом правыми ладонями, оставляя при этом левые руки свободными, и медленно, шаг за шагом, двигались кругом по часовой стрелке. Время от времени они сближались, соприкасаясь обеими ладонями, и плавно, с лёгким поклоном, расходились. Сходясь и расходясь, танцующие образовывали разные геометрические фигуры — ромбы, квадраты, треугольники. Кроме того, подобный неспешный танец предоставлял отличную возможность для общения, и особенно для кокетства и флирта.

Когда время танца подошло к концу, наступил черёд новой забавы, и забавой этой должны были стать медвежьи бои. Забавы, к которой не был равнодушен ни один дворянин.

Поднявшись со своего места, Клод де Жаврон велел музыкантам прекратить игру, а гостей попросил разойтись в стороны, освободив центр залы для предстоящей потехи. Барон ещё с утра предупредил смотрящего за зверинцем, что сегодня он непременно пожелает позабавиться с медведями. И к моменту окончания танцев, в цепях и намордниках, косолапые уже ждали своего часа.

Первым на «арену» вышел прислужник зверинца, вооружённый плетью и увесистой палкой. Будучи хромоногим калекой, он, переваливаясь с ноги на ногу, измерял — хватит ли в зале свободного места, а заодно учтиво просил публику подальше отойти от центра. За ним появился Бошан, баронский шут, одетый в цветастый костюм и такой же цветастый колпак. Весело прыгая на одной ноге, он дул в маленькую деревянную дудку, наигрывая простенькую мелодию и попеременно выкрикивая сочиненные им самим задиристые частушки. Всем своим видом напоминая глумящегося сатира, он забавлял публику, корча бесноватые рожи и задирая юбки девиц. В ответ его награждали пинками, плевками, забрасывали огрызками, костями и другими объедками. Один шевалье, дабы самому позабавить публику, даже спустил на него пса и с удовольствием наблюдал, как его огромный мастифф своими клыками кромсает незадачливого дурака, а тот неуклюже отбивается своей деревянной дудкой. И окажись Бошан каким-нибудь простым уличным паяцем, а не слугой светлейшего барона, его наверняка могли бы затравить насмерть. После того как искусанный шут в искромсанных шоссах и разорванной ливрее убрался восвояси, из коридоров, ведущих в залу, наконец-то послышалось хриплое медвежье рычание.

Это были взрослые, полные сил самцы, пойманные сразу же после рождения и выращенные в неволе специально для таких забав. На каждом из них был ошейник с цепью, которую крепко держал слуга, и специальный медвежий намордник. Также на ошейниках были прицеплены цветные флажки, дабы во время борьбы зритель мог отличить того медведя, на которого сделал ставку. Перед выходом каждого из них специально раздразнивали с помощью плети и палки, и лишь когда животное было вне себя от ярости, его выпускали в драку.

Всего для потехи выбрали четверых косолапых, дабы в финальном поединке могли сразиться победители предыдущих двух. Каждый поединок длился до тех пор, пока одно животное не загрызёт насмерть другое. Конечно, содержать медведя было удовольствием не из дешёвых, а тем более дорого было посылать питомца на убой, но именно такая расточительность могла подчеркнуть особую щедрость хозяина.

Перед выходом первой пары барон, хозяин медведей, призвал всех гостей делать ставки. Молодой паж с широким серебряным подносом стал обходить ряды собравшихся. Мужчины развязывали толстые кошельки, высыпая горсти звенящих монет, женщины снимали свои любимые кольца и цепочки, всё полнее и полнее наполняя серебряный поднос.

Накрутив на руки цепи, слуги стали стаскивать животных к центру залы, при этом всё больше растравливая их палками и плетями. Наконец, когда всё уже было готово, с них сняли намордники.

И сразу же два разъярённых бурых медведя вцепились друг другу в морды. Под восторженное оханье публики они рвались и метались, пока один из них не начал слабеть. Под конец поединка, уже мёртвую тушу одного поверженного зверя, оставляя мазанные кровавые следы, поволокли прочь. Так же прошёл поединок и второй пары. На третий, финальный, поединок, который все ожидали с огромным нетерпением, было сделано особенно много ставок. Сеньоры, не скупясь, снимали свои самые дорогие украшения. И как только два разъярённых и уже изрядно потрёпанных медведя вцепились друг в друга, публика снова замерла в восторженном ожидании. Когда же и один из них пал растерзанным, ликованию одних и лёгкому разочарованию других не было предела. По залу прокатилась целая волна негодующих оханий и заглушающих их восторженных оваций.

Не обошлось и без неприятностей.

Медведь, одержавший победу в финальном поединке, оказался на редкость силён и зол норовом. Как только он расправился со своим соперником, обратив его в бездыханную, залитую кровью тушу, он тут же набросился на чествовавших его зрителей. Причём сделал это так внезапно, что никто и опомниться не успел.

Залом мгновенно овладела паника. Женщины, задирая юбки, с визгом вскакивали на столы, мужчины либо следовали за ними, либо же, толкаясь и налетая друг на друга, пытались что-нибудь предпринять. Всем, кто успел вовремя опомниться, удалось отделаться либо царапиной, либо разодранной штаниной. Туго пришлось лишь одной из девиц, которую медведь искромсал, что называется, от души, и умершей спустя час от кровопотери, да четырнадцатилетнему пажу, которого зверь загрыз насмерть прямо на месте.

«Копьё, скорее дайте копьё!» — закричал слуга, доселе державший животное на цепи. «Копьё, копьё, скорее несите копьё!» — завторили ему остальные. В залу вбежали четверо караульных, с алебардами и двумя четырёхметровыми фламандскими копьями, и сразу же стали пытаться обуздать взбесившееся животное. Его кололи копьями, рубили алебардами, но зверь всё не унимался. Лишь когда схвативший копьё слуга вогнал его прямиком в пасть своему питомцу, медведь, испустив последний рык, пал мёртвым.

Когда всё закончилось, добрая половина залы оказалась залита густой кровяной лужей. Но настоящей неприятностью стал опрокинутый поднос с горой драгоценностей, которые, упав на пол, разлетелись в разные стороны и кои в полутьме не представлялось возможным собрать. На следующий день, едва рассвело, а почтенная публика отдыхала после ночного веселья, слуги, челядники и солдаты, словно ищейки, стали обшаривать углы залы в поисках драгоценной поживы.

Уже давно стемнело, и праздник продолжился при мерцающем свете факелов и свечей.

Вновь заиграли трубы, и наступил черёд четвёртой перемены, в ходе которой была подана дичь. Причём вся дичь, какой только могли похвастаться охотничьи угодья Жавронов. Здесь были: заяц в сметане с яблоками и заяц, жаренный в сухарях с каштановым пюре, оленина жаренная на вертеле с луком и чесноком, лань жареная на вертеле с зеленью и специями, кабан тушёный в винном соусе, куропатка жареная в сливах с изюмом и куропатка, жаренная на решётке с шампиньонами, фазан жареный с каштанами, а также дикие перепела, жаренные с грибами и дикие перепела с вишнями и сливами.

Для особых же гурманов, у которых в утробе ещё оставалось свободное место, наступила пора пятой перемены, в течение которой были поданы уж самые изысканные деликатесы. Таковыми были приготовленные самыми разнообразными способами журавли, выпи, дрофы, павлины, цапли и даже ежи с белками.

Но сытость всех была такова, что даже самую изысканную снедь оставляли нетронутой, или же, откушав небольшой кусок, почти целиком отдавали собакам. В течение последующих нескольких дней остатки с барского пира щедро раздавались бродячим монахам, нищим и калекам-попрошайкам.

Вновь пение труб и крики форшнайдеров известили об очередной перемене блюд, в течение которой была подана выпечка. А именно: яблочный пирог с карамелью, пирог со шпиком из пресного теста, пирог с овощами и сыром, и три вида запеканок- с вишнями, с яблоками и с абрикосами.

После того как было покончено с выпечкой, причём съедена она была лишь на треть, наступил черёд десертов. Это была седьмая, и последняя, перемена. Некоторые из пирующих, в особенности молодые люди, специально игнорировали сытные мясные деликатесы, чтобы оставить «место» именно для десертов. В особенности для бланманже из миндального молока.

Но совершенно особенное место на благородных пирах, конечно же, занимало вино. Каждый дворянин разбирался в винах не хуже старого сомелье, ибо почти каждый из них в отроческие годы прошёл службу виночерпием у своего патрона. В обязанности мальчиков-виночерпиев входило не только пополнять кубки пирующих, но и строго следить, чтобы поданный сорт вина соответствовал поданным блюдам. Так, к супам подавалось крепкое десертное вино вроде портвейна, хереса и марсалы, ко вторым мясным блюдам и птице — красное вино вроде каберне и бордо, к рыбным блюдам — белое вино типа алиготе или шардоне, к куропатке и дичи — красное фруктовое вино или красное вино пино-нуар.

Конечно, у каждого может быть свой любимый сорт вина, но во время трапезы, прежде всего, необходимо пить то вино, какое именно подходит к тому или иному блюду.

Интересно, что вино во Франции появилось ещё задолго до самих французов.

В VI веке до Рождества Христова древние греки покоряют Южную Галлию, населённую тогда полу-первобытными кельтскими племенами, и основывают поселение Массалия, позже ставшее именоваться Марселем. Именно с тех пор и начинается история здешнего виноделия. Завоевание Галлии римлянами привело к распространению виноделия и на другие области будущей Франции. К этому времени культура изготовления вина уже достигла Северной Шампани. Однако, в I веке, во времена императора Домициана, был введён запрет на выращивание винограда в этом регионе. Защищая интересы римлян, Домициан ввёл запрет на виноградарство вне Италии и приказал выкорчевать все виноградники Галлии. Этот запрет был отменён лишь в III веке императором Пробом.

В IV веке после утверждения христианства и начала использования вина при таинстве евхаристии, основными создателями вина во Франции на многие века становятся монахи, к которым со временем присоединяются французские аристократы. А с XII столетия французское вино начинает экспортироваться в Англию, Фландрию и другие районы Европы, со временем становясь настоящим эталоном качества.

Ближе к полуночи гости уже стали расходиться по спальням, хотя многие, особенно из числа солдат и оруженосцев, повалились спать прямо под столами на охапках соломы в обнимку с собаками. Барон же весь остаток ночи просидел в тесной компании друзей из числа равных ему баронов и рыцарей. Беседуя обо всём на свете, они потягивали некрепкое сухое вино и закусывали его мягким козьим сыром, пока сквозь высокие стрельчатые окна не засочились сиреневые краски рассвета.

Глава 3

После дня Всех Святых непрерывно лил дождь. Дни становились короткими, серыми и заунывными. Всё реже сквозь непроглядную завесу туч пробивалось солнце, и той малой толики тепла едва хватало, чтобы согреть размокшую и изсыревшую землю. Куда ни глянь, весь горизонт был укрыт тяжёлой непроглядной пеленой и, казалось, весь мир погрузился в густой и сырой туман. Деревья сбросили листву и печально стояли, беззащитно оголив ветви. Дороги, в остальное время служившие единственной связной нитью между поселениями, испортились настолько, что никакая телега и никакая даже самая прыткая лошадь не смогла бы их одолеть. Вдобавок ко всему, с Нормандии и Бретани дул холодный солёный ветер, срывая с деревьев последние листья и завывая, словно бесовская стая по всем углам и щелям.

В покоях замка стало сыро и неуютно. Стены становились холодны как лёд и зачастую покрывались инеем, а кое — где даже зарастали мхом, отчего в залах и комнатах царил сырой погребной запах. В гостиных и спальнях стены увешивались драпировками и гобеленами, а окна наглухо запирались ставнями или же затягивались бычьим пузырём. Но гобелены сырели и примерзали к стенам, и кроме как своей красоты, мало чем могли помочь. Вся жизнь обитателей цитадели отныне проходила вокруг огромных каминов — единственного места, где можно было высохнуть и согреться. Камины эти топились круглые сутки, и за их поддержанием следила чуть ли не вся прислуга. Но и они едва ли могли отогреть заиндевевшие стены и потолки. А людям оставалось лишь зябнуть и поближе жаться к огню.

Обычным пасмурным ноябрьским днём, как и все остальные дни, начавшимся с утренней церковной службы, кою Альбер редко когда пропускал, фра Ансельмо, с которым у него сложились на редкость дружеские отношения, решил удивить своего юного приятеля довольно-таки необычной диковинкой.

И этой диковинкой в ту пору могла стать самая обычная книга. Хотя именно эта книга вряд ли заслуживает того, чтобы называться «обычной».

Улучив после завтрака свободное время, когда гроза немного уняла свой пыл, Альбер вместе с другими оруженосцами отправился на нижний двор замка, где находились тир и ристалище, желая потренироваться с мечом и арбалетом.

Почти всё своё время, свободное от прочих обязанностей, пажи и оруженосцы отдавали тренировкам с оружием, дабы, когда наступит их час, стать добрыми рыцарями и воинами. И помешать им в этом могла разве что непогода. Но и укрывшись в помещении, мальчишки постоянно находили возможность проявить свой удалой нрав, борясь врукопашную или же сражаясь на палках.

В ристалищной подсобке была целая уйма самого разного оружия, как правило, старого и изношенного, уже негодного для войны, но вполне подходящего для тренировок, и каждый мог выбрать для себя то, что приходилось ему по душе. Было тут и множество доспехов, от кольчуг, выкроенных на разную фигуру и рост, до шлемов самых разных форм и фасонов. Само же ристалище, кроме свободного места, оставленного для конных тренировок, было утыкано разного рода мишенями, деревянными столбами для рубки и болванами, имитирующими соперника.

За дни непогоды, в течение которых почти неустанно лил дождь, ребята уже изрядно успели соскучиться по своим забавам, и даже сырое болото, в кое после дождя обратилось ристалище, вряд ли могло им помешать. Хлюпая башмаками по грязи, они сражались друг с другом или же вымещали свой пыл на деревянных болванах.

За этим-то полезным и весьма приятным занятием бернардинец и застал своего юного приятеля.

Альбер как раз упражнялся с тяжёлым полутораручным мечом. Он особенно любил это оружие, поскольку полуторный меч был гораздо больше и мощнее обычного длинного меча и управляться с ним можно было как одной рукой, так и сразу двумя.

Заслышав, что его сзади кто-то окликнул, Альбер обернулся и, увидев достопочтенного фра, поспешил к нему. Лукаво и хитро улыбаясь, монах стоял в стороне, держа в руках увесистый прямоугольный свёрток. Подолы его белых одеяний были забрызганы грязью, а выбритая тонзурой голова прикрыта капюшоном.

Так уж повелось спокон веку, что всякие священнослужители, особенно монахи, в личном общении тяготели исключительно к своему кругу, естественно, считая себя неким наивысшим сословием и относясь к мирянам с некоторой долей пренебрежения, или даже презрения. Не исключением был и этот бернардинец. Но, вынужденный почти всё своё время проводить в фамильной церкви Жавронов, оторванный от своей братии, он часто скучал, не имея рядом с собой просто дружеского собеседника. И таковым посчастливилось стать Альберу. Возможно потому, что первый оруженосец сеньора был одним из немногих избранных, кто попросту умел читать, да и к тому же кое — что слышал об апокрифических письменах* и античной поэзии. С другими образованному прелату и говорить было не о чем.

Взяв из его холодных сухощавых рук этот увесистый прямоугольный свёрток, весивший не меньше полуторного меча, Альбер сразу же догадался, что это книга. И