16+

Elena Ferrante

STORIA DEL NUOVO COGNOME

Copyright © 2012 by Edizioni e/o

Published in the Russian language by arrangement with Clementina Liuzzi Literary Agency and Edizioni e/o

Перевод с итальянского Татьяны Быстровой

Под редакцией Елены Головиной

Ферранте Э.

История нового имени / Элена Ферранте ; [пер. с ит. Т. Быстровой]. — М.: Синдбад, 2017.

ISBN 978-5-906837-48-6

Вторая часть завоевавшего всемирную популярность четырехтомного «неаполитанского квартета» продолжает историю Лену Греко и Лилы Черулло. Подруги взрослеют, их жизненные пути неумолимо расходятся. Они по-прежнему стремятся вырваться из убогости и нищеты неаполитанских окраин, но каждая выбирает свою дорогу. Импульсивная Лила становится синьорой Карраччи; богатство и новое имя заставляют ее отречься от той себя, какой она была еще вчера, оставить в прошлом дерзкую талантливую девчонку, подававшую большие надежды. Лену же продолжает учиться, стремясь доказать самой себе, что может добиться успеха и без своей гениальной подруги.

Душные задворки Неаполя, полная развлечений Искья, университетская Пиза... в разных декорациях жизнь еще не раз испытает на прочность дружбу Лилы и Лену, а они будут снова и снова убеждаться, что нить, связавшую их в детстве, не в силах разорвать ни одна из них.

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2017

Все события, диалоги и персонажи, представленные в данном романе, являются плодом авторской фантазии. Любое совпадение с реально живущими или жившими людьми, фактами их жизни или местами проживания является совершенной случайностью. Упоминание культурно-исторических реалий служит лишь для создания необходимой атмосферы.

Действующие лица и краткое содержание первой книги

Семья сапожника Черулло

Фернандо Черулло, сапожник, отец Лилы. Считает, что для дочери вполне достаточно начального образования

Нунция Черулло, его жена. Любящая мать, Нунция слишком слаба характером, чтобы противостоять мужу и поддерживать дочь

Рафаэлла Черулло (Лина, Лила), родилась в августе 1944 года. Блестяще успевающая ученица, в десять лет пишет первый рассказ «Голубая фея». После начальной школы по настоянию отца бросает учебу и осваивает его профессию

Рино Черулло, старший брат Лилы, сапожник. Благодаря финансовым вложениям поклонника Лилы Стефано Карраччи запускает в производство линейку модельной обуви под маркой «Черулло». Ухаживает за сестрой Стефано, Пинуччей Карраччи. Лила называет своего первенца в честь старшего брата

Другие дети

Семья швейцара Греко

Элена Греко (Ленучча, Лену). Родилась в августе 1944 года. Рассказ ведется от ее лица. Элена начинает писать эту историю, когда узнает об исчезновении в возрасте шестидесяти шести лет подруги детства Лины Черулло, которую называет Лилой.

После начальной школы Элена успешно продолжает образование. С детства она влюблена в Нино Сарраторе, но не раскрывает ему своих чувств

Пеппе, Джанни – младшие братья Элены

Элиза – младшая сестра Элены

Мать, домохозяйка. Ходит прихрамывая, что бесконечно раздражает Элену

Семья Карраччи (дона Акилле):

Дон Акилле Карраччи, сказочный людоед, спекулянт, ростовщик. Погибает насильственной смертью

Мария Карраччи, его жена, мать Стефано, Пинуччи и Альфонсо. Работает в семейной колбасной лавке

Стефано Карраччи, сын покойного дона Акилле, муж Лилы. Управляет делами отца, владеет имуществом вместе с сестрой, братом и матерью. Колбасная лавка приносит хороший доход

Пинучча, дочь дона Акилле. Работает в колбасной лавке. Невеста Рино, брата Лилы

Альфонсо, сын дона Акилле. Одноклассник Элены, сидит с ней за одной партой. Встречается с Маризой Сарраторе

Семья столяра Пелузо

Альфредо Пелузо, столяр. Коммунист. Обвиняется в убийстве дона Акилле, приговорен к тюремному заключению

Джузеппина Пелузо, его жена. Работает на табачной фабрике, горячо предана мужу и детям

Паскуале Пелузо, старший сын Альфредо и Джузеппины, каменщик, коммунист. Первым заметил красоту Лилы и признался ей в любви. Ненавидит братьев Солара. Встречается с Адой Капуччо

Кармела Пелузо, она же Кармен, сестра Паскуале. Работает в галантерейном магазине; позже Лила нанимает ее в колбасную лавку Стефано. Встречается с Энцо Сканно

Другие дети

Семья сумасшедшей вдовы Капуччо

Мелина, родственница Нунции Черулло, вдова. Работает уборщицей в центральных кварталах города. Была любовницей Донато Сарраторе, отца Нино. Из-за этой связи Сарраторе пришлось сменить место жительства, после чего Мелина тронулась умом

Муж Мелины, при жизни грузчик на овощном рынке, умер при невыясненных обстоятельствах

Ада Капуччо, дочь Мелины. С малых лет помогала матери мыть лестницы. Благодаря Лиле устраивается продавщицей в колбасную лавку. Встречается с Паскуале Пелузо

Антонио Капуччо, ее брат, механик. Встречается с Эленой, ревнует ее к Нино Сарраторе

Другие дети

Семья железнодорожника-поэта Сарраторе

Донато Сарраторе, контролер, поэт, журналист. Известный бабник, любовник Мелины Капуччо. Когда Элена проводит каникулы на острове Искья и живет в одном доме с семейством Сарраторе, ей приходится в спешке возвращаться домой, спасаясь от преследований Донато

Лидия Сарраторе, жена Донато

Нино Сарраторе, старший из детей Донато и Лидии. Ненавидит и презирает отца. Круглый отличник

Мариза Сарраторе, его сестра. Встречается с Альфонсо Карраччи, не отличается успехами в учебе; впоследствии работает секретаршей

Младшие дети – Пино, Клелия и Чиро

Семья торговца фруктами Сканно

Никола Сканно, торговец фруктами

Ассунта Сканно, его жена

Энцо Сканно, их сын, тоже торговец фруктами. На школьном конкурсе проявляет неожиданные математические способности, чем вызывает симпатию Лилы. Встречается с Кармен Пелузо

Другие дети

Семья владельца бара-кондитерской «Солара»

Сильвио Солара, владелец бара-кондитерской. Придерживается монархистско-фашистских взглядов, связан с мафией и черным рынком. Препятствует работе сапожной мастерской Черулло

Мануэла Солара, его жена, ростовщица: жители квартала боятся попасть в ее «красную книгу»

Марчелло и Микеле, сыновья Сильвио и Мануэлы. Ведут себя вызывающе, но, несмотря на это, пользуются определенным успехом у девушек. Лила их презирает. Марчелло влюблен в нее, но она отвергает его ухаживания. Микеле умнее, сдержаннее и жестче старшего брата. Встречается с дочерью кондитера Джильолой

Семья кондитера Спаньюоло

Синьор Спаньюоло, кондитер у Солары

Роза Спаньюоло, жена кондитера

Джильола Спаньюоло, их дочь, девушка Микеле Солара

Другие дети

Семья профессора Айроты

Айрота, профессор, преподает античную литературу

Аделе, его жена

Мариароза Айрота, старшая дочь, преподает искусствоведение, живет в Милане

Пьетро Айрота, студент

Учителя

Ферраро, учитель и библиотекарь. За усердие в чтении вручил Лиле и Элене по почетной грамоте

Учительница Оливьеро. Первая догадывается о выдающихся способностях Лилы и Элены. Когда десятилетняя Лила пишет рассказ «Голубая фея» и Элена показывает его учительнице, та от огорчения, что девочка по настоянию родителей не будет продолжать учебу, не находит для нее ни слова похвалы, перестает следить за ее успехами и отдает все внимание Элене

Джераче, преподаватель гимназии

Галиани, преподавательница лицея. Блестяще образованна и умна. Состоит в коммунистической партии. Быстро выделяет Элену из массы других учеников, приносит ей книги и защищает от придирок учителя катехизиса

Прочие лица

Джино, сын аптекаря. Первый парень, с которым встречается Элена

Нелла Инкардо, родственница учительницы Оливьеро. Живет в Барано-д’Искья. В ее доме Элена проводит свои первые каникулы на море

Армандо, сын Галиани, студент медицинского факультета

Надя, дочь Галиани, студентка

Бруно Соккаво, друг Нино Сарраторе, сын зажиточного предпринимателя из Сан-Джованни-а-Тедуччо

Франко Мари, студент

ЮНОСТЬ

1

Весной 1966 года Лила, заметно волнуясь, передала мне жестяную коробку, в которой лежали восемь тетрадок. Она сказала, что больше не может хранить их у себя: боится, как бы муж не прочитал. Я забрала коробку без лишних вопросов, правда, позволив себе иронически заметить, что тетради слишком уж плотно перетянуты шпагатом. В то время наши отношения переживали не лучшие времена, но, похоже, так считала только я. Виделись мы редко, но при встречах Лила вела себя приветливо и дружелюбно и воздерживалась от колких замечаний.

Она потребовала от меня клятвенного обещания никогда и ни при каких обстоятельствах не открывать коробку и, разумеется, его получила. Но, едва тронулся поезд, я развязала шпагат, достала тетради и принялась за чтение. Нельзя сказать, что это был дневник Лилы, хотя в тексте встречались упоминания о тех или иных событиях из ее жизни, начиная с первых лет школы. Но стиль изложения напоминал упражнение, словно Лила целенаправленно тренировалась в сочинительстве. Здесь было много описаний: ветвей дерева, пруда, камня, листка с белесыми прожилками, домашней утвари, деталей кофеварки, жаровни, корзины с углем, припорошенной черной пылью, двора — в мельчайших подробностях, — проезжей дороги, проржавелых автомобильных каркасов на той стороне прудов, палисадников, церкви, подстриженной живой изгороди вдоль железной дороги, новых многоэтажек, родительского дома, сапожных инструментов отца и брата и тонкостей их ремесла. Особое внимание уделялось цвету каждой вещи при разном освещении и в разное время суток. Тетради были заполнены не только описаниями, но и обведенными в кружок отдельными словами на итальянском и на диалекте, без всяких комментариев, и упражнениями по переводу с греческого и латыни. Попадались целые страницы на английском, посвященные описанию магазинчиков нашего квартала и товаров, которыми в них торговали, здесь в том числе фигурировала тележка с овощами и фруктами, которую Энцо Сканно каждый день возил от дома к дому, ведя под уздцы осла. Много внимания было уделено прочитанным книгам и фильмам, которые показывали в кинотеатре при церкви. Сюда же Лила заносила мысли, которые приходили ей в голову после разговоров с Паскуале или со мной. Несмотря на рваный характер этих записей и отсутствие в них какой-либо связности, они производили сильное впечатление, включая страницы, написанные ею лет в одиннадцать-двенадцать, — я не нашла в них ни следа детской наивности.

Отточенность каждой фразы, безупречная пунктуация, красивый ровный почерк — именно так учила нас писать учительница Оливьеро. Но порой Лила, словно поддавшись власти неведомого дурмана, вдруг нарушала заданный самой себе порядок. Тогда изложение приобретало какой-то нервный характер, его ритм сбивался, а знаки препинания пропадали вовсе. Правда, вскоре она возвращалась к прежней спокойной ясности. Кое-где текст резко обрывался, и нижнюю половину страницы заполняли рисунки деревьев с корявыми стволами, горбатых дымящихся гор и злобных рож. Пораженная чередованием строгой упорядоченности и неожиданной хаотичности текстов, я внезапно почувствовала себя обманутой: так значит, она долго тренировалась, прежде чем отправить мне на Искью письмо — вот почему оно показалось мне таким прекрасным. Я сложила тетради назад в коробку и сказала себе, что с меня довольно.

Но хватило меня ненадолго: от тетрадей исходила та же притягательная сила, какой с детства обладала сама Лила. Она описывала наш квартал, своих родных, семью Солара и Стефано, каждого человека и каждый предмет с беспощадной точностью. Мне тоже досталось — ничуть не стесняясь, Лила комментировала мои идеи и высказывания, мою внешность, давала оценки людям, которые были мне дороги. Для нее было важно, что происходит в ее собственной жизни — остальное она не принимала в расчет.

Тетрадь сохранила и радость, что переполняла Лилу, написавшую свой первый рассказ «Голубая фея», и обиду десятилетней девочки, не дождавшейся от учительницы ни слова похвалы — синьора Оливьеро сделала вид, что ничего особенного не произошло. Эти страницы помнили всё: и то, как Лила страдала и злилась на меня, потому что я пошла учиться дальше, в среднюю школу, бросив ее на произвол судьбы, и то, с каким неподдельным воодушевлением она училась работать с кожей, намеренная во что бы то ни стало доказать себе и окружающим, что чего-то стоит; и радость первой удачи, когда она с помощью Рино сшила ботинки по собственному эскизу, и боль, когда отец забраковал их, заявив, что ботинки никуда не годятся. Но главное, тетрадь дышала ненавистью Лилы к братьям Солара. В свое время она решительно отвергла ухаживания Марчелло, а вскоре после согласилась выйти замуж за владельца колбасной лавки Стефано Карраччи, который так ее любил, что купил первые сшитые ее руками ботинки и поклялся, что будет хранить их до своего последнего вздоха.

Как горда была пятнадцатилетняя Лила, почувствовав себя настоящей дамой! Тетрадь точно запечатлела память о тех днях, когда она, любуясь собой, прогуливалась по городу под ручку с по уши влюбленным в нее женихом, не жалевшим для нее ни денег, ни подарков и даже вложившим немалые средства в семейное дело Черулло.

Да, Лила чувствовала себя счастливой: мастерская шила обувь по ее эскизам, ее ждало удачное замужество и удобная красивая квартира в новом районе — это в шестнадцать лет!

Мысли о пышной свадьбе действовали на нее возбуждающе. И вдруг на эту свадьбу заявился Марчелло Солара вместе с Микеле и в тех самых ботинках, которые новоиспеченный муж Лилы поклялся беречь как зеницу ока. Ее муж. Кому же она отдала свою руку и сердце? Она увидела его истинное лицо и ужаснулась, но было уже слишком поздно. Я по многу раз, день за днем и неделя за неделей читала и перечитывала эти страницы. Под конец я уже могла наизусть цитировать особенно выразительные фрагменты, приводившие меня в восторг естественностью интонации. Однако за показной непосредственностью угадывались часы тренировки; я не знала наверняка, но подозревала, что весь этот блеск — результат долгого и кропотливого труда.

Однажды ноябрьским вечером я вышла из дома, прихватив с собой коробку. У меня больше не было сил жить чужой жизнью, и теперь, когда я давно обрела самостоятельность, мне не хотелось вновь и вновь окунаться в прошлое Лилы и копаться в ее чувствах.

Я остановилась на мосту Сольферино и посмотрела на холодное небо. Потом поставила коробку на парапет и слегка подтолкнула, потом еще раз и еще, пока та не упала в темную реку, унося с собой все слова и мысли девочки Лилы. У меня мелькнуло ощущение, что это она сама исчезает в толще вод. Река поглотила ее злобу, а меня охватило чувство свободы. Больше я не позволю себя использовать. Вещи, люди — все, к чему прикасалась Лила, подпадало под власть ее чар: книги, туфли, нежность, обида, свадьба, первая брачная ночь, новая социальная роль в качестве синьоры Рафаэллы Карраччи — Лила умело использовала все это в своих целях.

2

Мне не верилось, что Стефано — добрый, милый, влюбленный Стефано — подарил Марчелло Соларе ботинки, сшитые руками Лилы, тем самым перечеркнув и ее мечту, и тот труд, который она вложила в ее осуществление.

Я тут же забыла об Альфонсо и Маризе, которые сидели за столиком и о чем-то переговаривались, глядя друг на друга сияющими глазами. Я больше не слышала пьяного смеха мамы. Музыка, голос со сцены, танцующие пары, Антонио, в порыве ревности выскочивший на балкон и глядящий на город и море сквозь стекло, — все это отступало перед невероятностью произошедшего. Даже образ Нино, только что покинувшего зал для гостей, точно архангел, не принесший благой вести, поблек. Все заслонила бледная невеста-Лила, пылко шептавшая что-то на ухо нахмурившемуся молодожену-Стефано. Эта картина стояла передо мной, точно белое пятно карнавальной маски на вспыхнувшем краской лице. Что произошло между ними и какие будут последствия? Подруга тянула мужа к выходу, уцепившись за него обеими руками так сильно, что я чувствовала: будь то в ее власти, она бы сейчас оторвала эту руку от тела и прошла через зал с высоко поднятой головой, не обращая внимания на тянущийся позади кровавый шлейф. Будь то в ее власти, она бы избила несчастного Марчелло любым предметом, который попался ей под руку, точным ударом она бы повалила его на пол и добила ногами. Да, так бы она и сделала, и при мысли этой сердце мое рвалось как одержимое, а в горле пересохло. Потом она бы выцарапала глаза обоим — Марчелло и Стефано, вцепилась бы зубами в их плоть и разорвала бы ее в клочья. Да, я чувствовала, что хочу на это посмотреть.

Вот и все. Конец злополучной свадьбе, влюбленности, медовому месяцу в Амальфи! Хорошо бы порвать тут со всем и вся и бежать, далеко-далеко, только я и Лила. Бежать вдвоем в неведомые города, весело скатываясь вниз по старым ступенькам. Мне показалось, что для такого дня это был бы самый логичный конец. Если ничего не спасти — ни денег, ни мужа, ни работы, так не лучше ли разрушить все до основания, раз и навсегда?

Я ощутила, как в груди у меня проснулась не моя — Лилина — злоба, и мне захотелось раствориться в ней до конца. Мне хотелось, чтобы она росла — неведомая, чужая сила. Я поймала себя на том, что боюсь этого незнакомого чувства. Лишь много лет спустя я поняла, что все мои несчастья лишь оттого, что часто я не могу быть жесткой, боюсь показаться резкой и просто молчу, накапливая обиду и злобу.

Но Лила была не такой. Когда она решительно поднялась с места, от ее резкого движения задрожал стол, зазвенели тарелки, а ближайший бокал опрокинулся. Пока Стефано на автомате кинулся к синьоре Соларе, к платью которой подбирался красный поток, Лила быстро вышла в заднюю дверь, таща за собой тяжелый шлейф, путающийся между ног. Мне хотелось кинуться за ней, сжать ей руку, шепнуть: скорее, скорее отсюда. Но я не сдвинулась с места. Не я, но Стефано, после минутного колебания, ринулся за ней, протискиваясь меж танцующих пар.

Я оглянулась по сторонам. Все видели, что с невестой что-то не так. Но Марчелло продолжал с заговорщическим видом разговаривать с Рино, делая вид, что знать не знает, что на нем за ботинки. Пришло время тостов, и каждый следующий был пошлее предыдущего. Те, кто чувствовал себя обделенным местом за столом, натянуто улыбались. Никто, кроме меня, не понимал, что только что свершившийся брак, который мог бы длиться «пока смерть не разлучит их», в болезни и радости, богатстве и бедности, брак, в котором могли бы родиться дети и внуки, для Лилы — что бы там сейчас ни сказал новоиспеченный муж в попытке примирения — более ничего не значил. Для нее все было кончено раз и навсегда.

3

Однако ничего не случилось, и это сильно меня разочаровало. Я уселась с Альфонсо и Маризой, стараясь не слушать их болтовню. Я ждала, что будет, но ничего так и не произошло. Предсказать, как поступит Лила, было непросто: я не услышала ни криков, ни угроз. Через полчаса Стефано вернулся как ни в чем не бывало. Он уже успел переодеться, и белые тени на его лице куда-то исчезли. Он обошел родственников и гостей, поджидая жену, и, едва Лила вернулась (теперь она была одета в простое дорожное платье: светло-голубой костюм с белыми пуговицами и синюю шляпку), тут же к ней присоединился. Лила раздала детям традиционные миндальные конфеты, зачерпывая их из хрустальной вазы, а потом бонбоньерки гостям: сначала родным Стефано, потом всем прочим. Семью Солара она обошла стороной, как и своего брата, который притворно хмыкнул: «Ты что, меня разлюбила?» Лила не ответила и протянула бонбоньерку Пинучче. Взгляд ее витал где-то далеко, скулы проступили резче обыкновенного. Когда пришла моя очередь, Лила протянула мне маленькую корзиночку, завернутую в белое кружево, даже не улыбнувшись.

Ее демонстративное неуважение задело братьев Солара, но положение спас Стефано, дружески хлопнув каждого по плечу и чуть слышно прошептав:

— Она просто устала. Тяжелый день...

Рино он расцеловал в обе щеки. Тот недовольно скривился и процедил сквозь зубы:

— Усталость тут ни при чем. Стерва и есть стерва. Сочувствую тебе.

— Ничего, разберемся, — серьезно ответил Стефано.

Он быстрым шагом подошел к жене, уже стоявшей в дверях. Под нестройные звуки оркестра гости начали понемногу подниматься со своих мест и прощаться.

Значит, никакого разрыва не будет, и никуда мы не убежим, и прощайте, новые города. Я представила себе, как молодожены — красивые и нарядные — садятся в кабриолет. Скоро они прибудут на амальфитанское побережье, поселятся в шикарном отеле, и смертельная обида скукожится до легкой досады. И все останется как есть. Лила раз и навсегда оторвалась от меня. Я вдруг осознала, что трещина между нами гораздо шире, чем казалось мне раньше. Лила не просто вышла замуж. Ее брак — это не только супружеские обязанности и общая с мужем постель. Нет, нас раскололо что-то более существенное, о чем я раньше не думала, но что сейчас предстало передо мной во всей своей очевидности. Лила не знала, какие отношения связывали ее мужа с Марчелло Солара и почему он подарил ему те самые ботинки, но она смирилась с этим фактом, тем самым признав, что для нее важнее всех на свете муж. Если она сдалась в самом начале и проглотила обиду, значит, она дорожит Стефано больше, чем я предполагала. Значит, она его любит, любит по-настоящему, той любовью, о какой пишут в книгах. Ради него она пожертвовала всем, а он этого даже не заметил. Способность тонко чувствовать, острый ум, богатое воображение — все, чем Лила обладала с детства, — она вручила Стефано, который понятия не имел, что ему со всем этим делать — разве что сломать. Я подумала, что никого не смогу полюбить так, как она, — даже Нино. Все, на что я способна, — это сидеть над книгами. На долю секунды в памяти мелькнуло давнее воспоминание: моя сестренка Элиза кормила на лестнице котенка из старой щербатой миски. Потом котенок вырос и убежал, а пустая миска так и осталась стоять на лестничной площадке, покрываясь грязью и пылью. Вот и я — как та самая миска... Но в ту же секунду я с испугом поняла, что дальше так продолжаться не может. Я должна прекратить копаться в себе и стать такой, как все — как Кармела, Ада, Джильола, даже Лила. Отбросить гордыню, перестать судить других людей и свысока смотреть на тех, кто меня любит. Альфонсо с Маризой засобирались уходить — их ждал Нино, а я, обойдя зал, чтобы не попасться на глаза матери, вышла на террасу, где стоял мой парень.

На мне было легкое платье, а солнце уже село, и я немного замерзла. При виде меня Антонио закурил и снова уставился в окно, на море.

— Пойдем отсюда.

— Иди, если хочешь. Сарраторе будет просто счастлив.

— Я хочу уйти с тобой.

— Не ври.

— С чего ты взял, что я вру?

— Да он тебя одним пальцам поманит, и ты к нему полетишь как на крыльях.

Это была чистая правда, но мне не понравилась откровенность, с которой Антонио ее высказал.

— Ты что, не понимаешь, чего мне стоило прийти сюда к тебе? — возмутилась я. — Если мать увидит меня с тобой, она мне такое устроит! Но тебе-то что: ты только о себе и думаешь, а я ровным счетом ничего для тебя не значу.

Я говорила не на диалекте, а на литературном итальянском, и Антонио, выслушав меня, потер виски. Потом отшвырнул сигарету и, с плохо сдерживаемой яростью схватив меня за запястье, прохрипел, что он и пришел сюда ради меня, только ради меня, что я сама просила его и в церкви, и в ресторане сесть ко мне поближе и клятвенно, вот именно клятвенно обещала, что ни за что его не брошу, и он сшил себе этот чертов костюм и влез в кабалу к синьоре Соларе, и все это — лишь бы угодить мне, и он даже ни разу не подошел к матери, к сестрам и братьям, а я обращалась с ним как с последним дерьмом и все время любезничала с сынком этого поэта, а его выставила полным дураком перед друзьями, а все потому, что он для меня никто, я слишком образованная, а он неуч и не понимает половины слов, которые я говорю, и да, это сущая правда, он совсем меня не понимает, но, черт подери! Лену, сказал он, посмотри на меня, посмотри хорошенько, ты что, думаешь, я позволю тебе со мной играть? Ты думаешь, я буду и дальше это терпеть? Нет, милая, ты ошибаешься. Ты знаешь все на свете, но ты не знаешь одного. Если ты сейчас уйдешь со мной, все будет в порядке, но если до меня дойдет, что в школе или где еще ты по-прежнему встречаешься с этим ничтожеством, с этим Нино Сарраторе, я убью тебя, Лену, клянусь, я тебя убью. Подумай об этом, с отчаянием в голосе сказал он, а сейчас уходи, так будет лучше. Он смотрел на меня широко распахнутыми покрасневшими глазами, ужасные слова одно за другим вылетали у него изо рта, ноздри раздулись, он кричал, хотя голос его звучал еле слышно, а в лице было сколько страдания, словно каждое вырвавшееся из горла слово было железным осколком, изрезавшим его внутренности — легкие, грудь, гортань.

Меня поразила эта вспышка ярости, но, как ни странно, я нашла в ней утешение: хоть кому-то на меня не наплевать.

— Мне больно, — пробормотала я.

Он медленно разжал руку, но продолжал смотреть на меня с открытым ртом. Запястье у меня посинело — с такой силой он его все это время сжимал.

— Что ты решила? — спросил он.

— Я хочу быть с тобой, — угрюмо ответила я.

Он закрыл рот. В глазах блеснули слезы. Он опять уставился на море. Ему нужно было время, чтобы успокоиться.

Через несколько минут мы были на улице. Мы не стали ждать ни Паскуале, ни Энцо, ни девочек, и ушли, ни с кем не попрощавшись. Главное было проскочить мимо моей матери, что нам удалось. Мы решили идти пешком, хотя уже стемнело. Поначалу мы просто шагали рядом, но потом Антонио робким жестом положил руку мне на плечо, как будто чувствовал свою вину и просил прощания. Он и правда любил меня, а потому решил забыть, что я флиртовала с Нино, и считать все это игрой воображения.

— У тебя что, синяк? — спросил он, осторожно коснувшись моего запястья.

Я промолчала. Он притянул меня к себе, но я инстинктивно отстранилась, и он не стал настаивать. Оба мы чего-то ждали. Когда он в знак примирения вновь потянулся ко мне, я обняла его за талию.

4

Потом мы долго целовались: за деревом, в подъезде, посреди темной улицы. Наконец сели в автобус, пересели на другой и доехали до вокзала. По пустынной улочке, тянувшейся вдоль железной дороги, мы пошли к прудам, не переставая целоваться.

На мне было легкое платье, а на улице заметно похолодало, но мне было жарко, только от вечернего ветерка по коже пробегали мурашки.

Иногда Антонио так сильно прижимал меня к себе, что мне становилось больно. Его губы были горячими, как угли, и этот жар распалял мое воображение. Наверное, Лила и Стефано уже в отеле, думала я. Ужинают. Наверное, готовятся лечь в постель.

Наверное, спать в одной постели с мужчиной тепло. Антонио жарко целовал меня, его ладонь жадно сжимала мою грудь под хлопком платья, а я, сунув руку ему в карман брюк, поглаживала его член.

На темном небе вспыхнули светлые искорки звезд. Сквозь запах мха и прелой земли по берегам прудов пробивался сладкий аромат весны. Трава была влажной, от пруда доносились чавкающие звуки, как будто кто-то кидал в воду то желудь, то камень — или это прыгали лягушки? Мы шли по знакомой тропинке, в конце которой стояли тесной группкой засохшие деревья с тонкими стволами и кривыми ветками. Неподалеку располагалась старая консервная фабрика: покореженное здание с проломленной крышей — голый скелет, покрытый проржавелыми железными листами. Я почувствовала, как внутри меня что-то напряглось, натянулось, как шелковая нить: мне захотелось наслаждений, захотелось ласки, способной стереть из памяти события сегодняшнего дня. Желание, острое как игла, зародилось внизу живота — еще никогда я не испытывала ничего подобного. Антонио шептал мне нежные слова и все настойчивее целовал меня в губы и в шею. Я не говорила ничего. Я никогда ничего не говорила в минуты наших объятий, только тихо постанывала.

— Скажи, что ты меня любишь! — прошептал он.

— Угу.

— Скажи!

— Угу.

Больше я ничего не сказала и крепко, что было сил, прижалась к нему. Мне хотелось еще больше ласк, хотелось, чтобы он покрыл поцелуями все мое тело, каждую его клеточку, хотелось задохнуться от наслаждения. Антонио чуть отстранился, и его рука скользнула в вырез моего платья и дальше, под бюстгальтер. Но и этого мне сегодня было мало. Все, что мы позволяли себе до сих пор, все его осторожные прикосновения, сейчас казались мне жалкими, недостаточными, торопливыми. Но я не знала, как сказать ему о том, чего хочу на самом деле, у меня не было для этого подходящих слов. Каждое из наших тайных свиданий всегда завершалось немым ритуалом. Он гладил мою грудь, задирал юбку, ласкал меня между ног и прижимался ко мне своей горячей и нежной плотью. Но сегодня я не спешила ему помогать; я понимала, что, едва я коснусь рукой его члена, Антонио забудет все на свете. Ни моя грудь, ни крепкие бедра, ни гладкий живот, ни лобок больше не вызовут в нем интереса; он положит свою руку поверх моей и станет направлять меня, добиваясь нужного ритма. А потом он достанет платок, из груди у него вырвется слабый стон, а из члена брызнет опасная белесая жидкость. Потом он, словно стыдясь чего-то, отстранится от меня и мы пойдем домой. Так было всегда, но сегодня мне требовалось что-то другое. Я не боялась, что могу забеременеть — я, незамужняя девушка, — не думала о том, что это грех, меня не смущали мысли о Духе Святом и глядящих на меня с небес ангелах… Антонио почувствовал это и растерялся. Он взял было меня за руку и потянул вниз, к заветному месту, но я вырвалась, прижалась к его руке лобком и принялась тереться о нее, тяжело дыша. Он отдернул руку и стал судорожно расстегивать пуговицу на брюках.

— Подожди, — шепнула я.

Я потянула его к развалинам консервной фабрики. Внутри было темно и пусто, тишину нарушало лишь тихое осторожное шуршанье, выдававшее присутствие мышей. У меня заколотилось сердце. Я боялась пустой фабрики, боялась себя и того невыносимого желания, которое овладело мной без остатка, заставив забыть голос разума, звучавший во мне еще пару часов назад. Мое место — в сточной канаве родного квартала. Зачем мне учеба, зачем проклятые тетради? Что они мне принесут? Тень Лилы всегда будет висеть надо мной, указывая на мое ничтожество. Разве я смогу с ней сравниться? Я представила себе Лилу в роскошном подвенечном платье, в светлом дорожном костюме и элегантной синей шляпке... А я украдкой целуюсь с Антонио посреди ржавых балок и крысиной возни. Я стою с задранной юбкой и приспущенными трусами, охваченная чувством вины, а Лила раскинулась на льняных простынях в номере с видом на море, она не стыдится своей наготы и отдается Стефано, без страха и сомнений позволяя ему излить в себя его семя. Антонио справился наконец со своими пуговицами и, пристроив меня у себя между ног, прижимался ко мне большим мясистым пенисом, крепко сжимал мои ягодицы, ритмичными движениями терся о мой лобок и тяжело дышал. Где я и где Лила, подумала я. Я уже ничего не понимала, знала только одно: сейчас я хочу совсем другого. Мне мало того, что предлагает Антонио. Я готова идти до конца. А когда Лила вернется, я скажу ей, что я тоже уже не девочка, я делала то же, что делала ты, так что не думай, что ты меня опередила. Я обняла Антонио за шею и, приподнявшись на цыпочки, впилась в его губы поцелуем; я двигалась наугад, стараясь встать как надо. Он понял и рукой подтянул меня к себе; я почувствовала, что он немного проник внутрь меня, и вздрогнула от страха и любопытства. Но чувствовала я и другое — что он изо всех сил сдерживается, чтобы не ринуться вперед со всей страстью, которая разрывала его изнутри с самого утра. Я поняла, что он вот-вот остановится, и прижалась к нему еще крепче, отрезая себе путь к отступлению.

Но Антонио с тяжким вздохом отстранил меня и сказал на диалекте:

— Нет, Лену, нет. Я хочу, чтобы все было как положено, а не так. После свадьбы, когда ты станешь моей женой.

Он взял мою руку в свою, положил ее на свой член и вздрогнул, точно икнул; я сделала то, что он хотел.

Потом, пока мы шли вдоль прудов, он сказал, что слишком уважает меня и не хочет, чтобы из-за него я совершила то, о чем потом буду жалеть, что все должно быть не так, не в этой грязи. Он говорил так, как будто обвинял себя в том, что чуть не произошло из-за его настойчивости. Возможно, он действительно в это верил.

Я шла молча и, прощаясь с Антонио, испытала чувство облегчения. Когда я постучала домой, дверь мне открыла мать. Братья и сестра пытались ее удержать, но она, не сказав ни слова, с порога влепила мне пощечину. Очки полетели на пол, и я что было мочи закричала:

— Что ты наделала? Ты мне очки разбила! Теперь из-за тебя я не смогу учиться! И в школу больше не пойду!

Мать застыла на месте. Рука, которую она уже занесла для следующего удара, повисла в воздухе, похожая на лезвие топора.

Моя сестренка Элиза подобрала очки и тихо сказала:

— Держи, Лену. Они не разбились.

5

После событий того вечера я пребывала в таком подавленном состоянии, что у меня ни на что не было сил. Впервые я прогуливала занятия. В школе не появлялась недели две, но не сказала об этом даже Антонио. В положенный час я выходила из дома и бродила по улицам. За те несколько дней Неаполь раскрылся передо мной по-новому.

Я разглядывала витрины букинистических лавок на виа Порт-Альба, невольно запоминая авторов и названия книг, а потом по виа Толедо шла к морю или по виа Сальватор-Роза поднималась к району Вомеро, доходила до монастыря Сан-Мартино, а потом брела назад. Иногда ноги несли меня в сторону транспортной развязки Доганелла, за которой расположено кладбище, и я прохаживалась по его тихим аллеям, читая имена покойников. Иногда меня окликали молодые бездельники, старые дураки или прилично одетые мужчины среднего возраста и предлагали свою компанию. Я опускала глаза и ускоряла шаг, чуя опасность; я никогда ни с кем не заговаривала, но и домой возвращаться не спешила. Напротив, чем больше я шлялась по городу, тем больше мне нравились эти долгие прогулки, благодаря которым я вырывалась из паутины обязанностей, опутывавших меня с первых школьных лет. Я приходила домой в положенное время, и никто даже не подозревал, что я (это я-то!) не была в школе. До вечера я читала романы, а потом бежала на пруды на свидание с Антонио, который радовался, что у меня наконец-то появилось для него время. Он хотел спросить, виделась ли я с Нино; этот вопрос читался в его глазах, но он не решался его задать, боясь со мной поссориться; он боялся, что я разозлюсь и откажу ему в минутах недолгого счастья. Когда он обнимал меня и прижимал к себе, его сомнения рассеивались. В эти минуты он верил, что я его не подведу и не стану встречаться ни с кем другим.

Антонио ошибался: на самом деле я думала только о Нино, хоть и чувствовала себя виноватой. Я мечтала увидеться и поговорить с ним и одновременно страшилась этой встречи. Меня пугало его высокомерие. Что, если он снова вспомнит про мою статью о стычке с преподавателем богословия, так и не опубликованную? Вдруг он начнет рассказывать, что в редакции ее жестоко раскритиковали? Этого я бы уже не вынесла. В своих скитаниях по городу или без сна ворочаясь по вечерам в постели, я внушала себе, что статью отвергли только потому, что в газете на нее не хватило места. Я пыталась заглушить свое разочарование, но это давалось мне нелегко. Я никогда не смогу дотянуться до Нино, увлечь его своими мыслями, а значит, мы никогда не будем вместе, думала я. Да и чем я могла бы его заинтересовать? В голове у меня царила полная пустота. Не лучше ли бросить все это — учебу, книги, забыть об оценках и грамотах? И надеяться, что рано или поздно все знания, распирающие мою голову, живые и мертвые языки, включая литературный итальянский, на котором уже все чаще говорили мои сестра и братья, улетучатся сами собой? Это все из-за Лилы, твердила я себе, она толкнула меня на этот путь, а значит, мне надо забыть и ее; она всегда знала, чего хотела, и добилась своего, а я не хотела ничего, вот и осталась ни с чем. Вот бы проснуться однажды и почувствовать, что мне ничего не надо. Пусть со мной будет только любовь Антонио — а больше мне ничего для жизни не нужно.

Однажды по дороге домой я встретила сестру Стефано, Пинуччу. От нее я узнала, что Лила вернулась из свадебного путешествия и устроила прием в честь помолвки брата с Пинуччей.

— Так вы с Рино наконец-то обручились? — спросила я, изображая удивление.

— Да, — гордо сообщила Пинучча и продемонстрировала мне кольцо.

Пока она говорила, у меня в голове крутилась одна-единственная мысль: Лила устроила в новом доме прием, а меня не пригласила! А впрочем, оно и к лучшему. Хватит уже с меня ее общества, видеть ее не желаю. Когда тема помолвки была исчерпана, я все же осторожно поинтересовалась, как поживает Лила. Губы Пинуччи растянулись в тонкую ухмылку:

— Учится помаленьку.

Я не стала уточнять, чему именно. Вернувшись домой, я легла и проспала до вечера.

На следующее утро я, как обычно, встала в семь, как будто собиралась в школу.

Я только вышла на шоссе, как увидела Лилу: она выскользнула из машины и направилась в наш двор, даже не оглянувшись на Стефано, который сидел за рулем. Она была нарядно одета, но почему-то в темных очках, хотя день выдался пасмурный. На голове у нее был голубой шарф, повязанный так, что закрывал подбородок и губы — помню, это меня удивило. Я с горечью подумала о том, что теперь она похожа не на Жаклин Кеннеди, а на таинственную даму, какой мы с ней обе мечтали стать в детстве. Я быстро пошла вперед.

Однако через несколько шагов я передумала и вернулась. Я не знала зачем, просто вернулась, и все. Сердце у меня забилось быстрее, все мысли перепутались. Может, я хотела, чтобы она прямо в лицо сказала мне, что мы больше не подруги. Может, собиралась сообщить ей, что брошу учебу и тоже выйду замуж, перееду к Антонио и вместе с сумасшедшей Мелиной буду мыть лестницы. Я устремилась во двор и успела заметить, как она входит в подъезд, где жила ее свекровь. Я взбежала по лестнице — той самой, по которой мы девчонками карабкались к дверям дона Акилле, чтобы упросить его вернуть нам наших кукол. Я окликнула ее, и она обернулась.

— Ты пришла?

— Ну да.

— А почему ко мне не зашла?

— Я не хотела, чтобы ты меня видела.

— Другим можно, а мне нельзя?

— До других мне нет дела.

Я неуверенно посмотрела на нее. Что она от меня скрывает? Что такого я не должна видеть? Я поднялась к ней и осторожно развязала ее шарф и сняла с нее темные очки.

6

Когда я пишу о ее свадебном путешествии, я снова переживаю его в памяти. Я расскажу не о том, что услышала тогда на площадке, но о том, что прочла гораздо позже в ее тетрадях. Я была несправедлива к Лиле, я думала, что она сдалась слишком легко и позволила унизить себя, думала, что она чувствует себя так же, как чувствовала себя я, когда Нино ушел с праздника, и мне хотелось так думать, чтобы ослабить чувство потери, разрывавшей мое существо. На самом-то деле, едва закончился праздник, Лила в своем светлом костюме и синей шляпке оказалась в автомобиле. Глаза ее сверкали злостью, и, едва машина тронулась, она набросилась на Стефано, оскорбляя его самыми страшными словами, какие только могла придумать.

Он по привычке молчал и спокойно улыбался, так что в конце концов она устала и замолкла. Но молчание длилось недолго. Едва переведя дыхание, Лила вновь бросилась в атаку. Она заявила мужу, что ей противно дышать с ним одним воздухом и что она не в силах оставаться в автомобиле, после чего потребовала остановить машину. Стефано заметил выражение ее лица, на котором читались злоба и отвращение, но продолжал спокойно и молча ехать вперед. Лила не выдержала и закричала, чтобы он немедленно остановился.

Он не отреагировал, но, когда Лила попыталась открыть дверь, резко схватил ее за руку.

— А теперь слушай, — спокойно сказал Стефано, — да, я это сделал, но тому были серьезные причины.

И он рассказал, как все было. Чтобы сапожная лавка не разорилась на следующий же день после открытия, пришлось подключить к делу Сильвио Солару и его сыновей, — они могли обеспечить не только сбыт товара в лучшие магазины города, но и открытие собственного магазина Черулло на пьяцце Мартири.

— А мне какое дело до твоих трудностей, — заявила Лила, крутясь на сиденье.

— Мои трудности теперь и твои, ты моя жена.

— Это я-то? Да я тебе никто, и ты мне тоже, отпусти меня!

Стефано разжал руку.

— А твои отец и брат тоже никто?

— Закрой рот и не смей говорить о них.

Однако Стефано заговорил. И сказал, что Фернандо лично настоял на том, чтобы он заключил договор с Сильвио Соларой. Это было не так-то просто, учитывая, что Марчелло почти ненавидел Лилу, семью Черулло и в особенности Паскуале, Антонио и Энцо, которые разбили его машину. Но Рино удалось его успокоить, на что ушло немало усилий. Тогда Марчелло заявил, мол, хотите сделку — отдайте туфли, что сделала Лина, и Рино согласился.

Эти слова больно ранили Лилу, внутри у нее все сжалось, но она все равно грубо бросила мужу:

— А ты? Просто стоял и смотрел?

— А что мне было делать, — смутился Стефано. — Устроить ссору с твоим братом, пустить по миру твою семью, стать причиной вражды семей, потерять все вложенные средства?

Слова Стефано и тон, каким они были сказаны, показались Лиле лицемерными, он обвинял ее отца и брата. Она не позволила ему закончить фразу и принялась лупить его кулаками и кричать:

— И ты согласился, ты взял мои туфли и сам отдал ему!

Стефано не сопротивлялся, вот только когда она снова потянулась к ручке двери, холодно сказал:

— Успокойся.

Лила резко обернулась: успокоиться? Когда он только что переложил всю вину на ее родных? Успокоиться, когда они обошлись с ней как с тряпкой, игрушкой?

— Нет, я не успокоюсь! — закричала она. — Не успокоюсь, подонок, сейчас же отвези меня домой! Тебе придется повторить то, что ты сказал, в присутствии тех двух подонков. — И, только произнеся на диалекте «подонки», Лила спохватилась, что тон Стефано изменился и что она перешла границы. В следующую минуту Стефано влепил ей тяжелую пощечину. От неожиданности и боли Лила подскочила. Не веря своим глазам, она смотрела на мужа, а он продолжал вести машину; впервые с тех пор, как он стал ухаживать за ней, его голос дрожал:

— Видишь, до чего ты меня довела? Ты понимаешь, что ты перешла все границы?

— Все было сплошной ошибкой, — пробормотала Лила.

Но Стефано не обратил внимания на ее замечание, словно не хотел даже думать о чем-то подобном, и медленно, грозно и немного пафосно произнес следующую речь:

— Нет, ничего подобного. Нам нужно просто кое-что прояснить. Теперь ты уже не Черулло, Лина. Ты теперь синьора Карраччи, и придется тебе меня слушаться. Я понимаю, что тебе пока не хватает опыта, коммерческой жилки, ты, видимо, думаешь, что деньги на деревьях растут. Вот только это не так. Мне приходится каждый день работать на умножение капитала. Ты умеешь придумывать модели, твой отец и брат в поте лица зарабатывают свой хлеб, и никто из вас не знает, как из одной лиры сделать десять. А вот Солара знают. Так что послушай меня внимательно: мне нет никакого дела, нравятся они тебе или нет. Меня самого от Марчелло воротит и, когда он на тебя смотрит и я думаю о тех словах, которые тебе пришлось от него услышать, меня так и тянет вспороть ему живот. Но так уж вышло, что Марчелло нам нужен, чтобы заработать, и если благодаря Марчелло наш капитал возрастет, то парень вмиг станет для меня лучшим другом. Потому что, если у нас не будет денег, у нас не будет ни машины, ни приличной одежды, и я не смогу купить тебе даже платья, нам придется распроститься с домом и обстановкой, и ты не будешь шикарной синьорой, а станешь грязной побирушкой, и дети наши вырастут в нищете. Так что в следующий раз подумай, прежде чем обливать меня грязью, а не то я так разукрашу твое прекрасное личико, что ты нос из дома высунуть не посмеешь. Надеюсь, мы поняли друг друга? Отвечай!

Лила зажмурилась. Щеки ее раскраснелись, но остальное лицо побелело как мел. Она ничего не ответила.

7

Вечером они прибыли в Амальфи. Ни Лила, ни Стефано никогда не ночевали в отеле и чувствовали себя крайне неловко. Небрежно-ироничный тон портье смутил Стефано; услышав просьбу показать документы, он залился густой краской. К ним вышел носильщик — мужчина лет пятидесяти с тоненькими усиками, но Стефано, испугавшись за сохранность багажа, отказался от его услуг, чтобы, спохватившись, наделить того сверхщедрыми чаевыми. В результате Стефано сам тащил чемоданы, а Лила шла за ним и с каждым шагом все яснее сознавала, что человек, за которого она вышла замуж, вероятно, потерялся где-то по дороге, а рядом с ней оказался чужой и незнакомый мужчина. Неужели это он, Стефано? Коренастый, коротконогий, с длинными руками и белеющими костяшками кистей? С кем она связала свою жизнь? Злость, владевшая ею по дороге сюда, сменилась страхом.

В номере Стефано сделал попытку заговорить с Лилой ласково, но усталость и память о недавней пощечине мешали ему это сделать. Когда он нахваливал просторный номер, голос его звучал фальшиво. Он открыл балконную дверь и вышел на балкон.

— Иди сюда, — позвал он Лилу. — Посмотри, какое море! А воздух здесь какой!

Но Лила только небрежно мотнула головой. Ее сейчас занимало одно: как выбраться из ловушки, в которую она сама себя загнала. Стефано решил, что ей холодно, и тут же закрыл балкон. Если она хочет прогуляться и поужинать, пусть оденется потеплее:

— И мне заодно достань жилет. — Он сказал это так, словно они прожили вместе уже много лет и Лила прекрасно разбиралась в его вещах, чтобы вместе со своим свитером без труда отыскать и его жилет.

Лила вроде бы кивнула ему, но даже не прикоснулась к чемоданам, и жилет со свитером так и остались лежать где лежали. Вместо этого она вышла в коридор, как будто ей было противно находиться с ним в номере. Стефано поспешил за ней, бормоча на ходу:

— Мне-то что, вот ты как бы не простудилась.

Они прогулялись по Амальфи, дошли до собора и вернулись назад, к фонтану. Стефано пытался развлекать Лилу шутками, но и в лучшие времена это плохо ему удавалось — слащавые комплименты или веские заявления, сделанные тоном уверенного в себе человека, который точно знает чего хочет, звучали в его устах гораздо убедительнее. Но Лила по большей части молчала, так что в конце концов Стефано просто тыкал пальцем в очередную достопримечательность, повторяя: «Посмотри!» Если прежняя Лила бросилась бы с интересом разглядывать каждый камень, то нынешнюю не занимало ничто: ни красота узких улочек, ни благоухание садов, ни шедевры архитектуры, запечатлевшие богатую историю Амальфи, ни, тем более, голос мужа, с однообразием попугая твердившего: «Ух ты, красотища!»

Вскоре Лилу начала бить дрожь, но не потому, что она замерзла; это была нервная дрожь. Стефано заметил, что ее трясет, и предложил вернуться в отель, рискнув пообещать, что сумеет ее согреть. Но она не хотела в отель и продолжала шагать по улицам, пока не заболели ноги; тогда она, ни слова не сказав мужу, толкнула дверь ресторана, хотя есть не хотела. Он терпеливо последовал за ней.

Они заказали кучу еды, к которой почти не прикоснулись, зато выпили не одну бутылку вина. Стефано надоело ее молчание, и он спросил:

— Ты все еще злишься?

Она отрицательно помотала головой. И правда, ее злость куда-то ушла. Она с удивлением поняла, что больше не испытывает гнева ни на Солара, ни на отца с братом, ни на Стефано. Ей вдруг стало плевать на эти ботинки, и она сама поражалась, с какой стати так взъярилась, увидев их на ногах Марчелло. Теперь ее ужасало и приводило в смятение совсем другое: широкое обручальное кольцо у нее на пальце. Лила мысленно перебирала события этого дня: церковь, венчание, свадьбу... Что я натворила, слегка охмелев от вина, думала она, и зачем это золотое кольцо, эта блестящая безделушка, в которую я добровольно сунула палец. Такое же кольцо красовалось на пальце Стефано, поросшем черными волосками. Лила вспомнила, каким видела Стефано на пляже, в плавках. Широкая грудь, выступающие вперед колени, похожие на перевернутые чашки. В его облике не было ничего, совсем ничего, что могло бы ей понравиться. Чужое и неприятное существо, он сидел сейчас напротив нее, в пиджаке и при галстуке, шевеля толстыми губами, то и дело почесывая ухо и беспрестанно тыкая вилкой в ее тарелку, чтобы попробовать из нее то одно, то другое. Этот Стефано не имел ничего общего с симпатичным торговцем из колбасной лавки, чье честолюбие и самоуверенность сочетались с вежливыми манерами, как не имел ничего общего с тем человеком, с которым ее обвенчали сегодня утром в церкви. Когда он двигал белозубой челюстью, ей становился виден огромный розовый язык в темном проеме его рта, и она не могла отделаться от ощущения, что что-то в нем и вокруг него не так. Сидя за столом, мимо которого сновали официанты, она размышляла о том, как оказалась здесь, в Амальфи, и понимала, что этого просто не могло быть, но это все же случилось. Потом лицо чужака за столиком просветлело: он понял, что буря миновала, что она прислушалась к его резонам и признала его правоту, а значит, он может обсудить с ней свои грандиозные планы, а Лила вдруг подумала, что надо незаметно стащить со стола нож; если в номере он попробует к ней сунуться, она перережет ему глотку.

Но она не взяла нож. В этом ресторане, за этим столом, в ее затуманенном вином сознании весь этот брак, от подвенечного платья до обручального кольца, представлялся ей полным бредом, как и предположение о том, что Стефано полезет к ней с сексуальными домогательствами. Она уже придумала, как унести нож (прикрыла его салфеткой, салфетку уронила себе на колени и уже собиралась открыть сумочку, чтобы спрятать нож в нее), но в конце концов отказалась от своей затеи. Связи, объединившие ее замужество с этим рестораном и с Амальфи, казались ей настолько призрачными, что к концу ужина она уже почти не слышала голоса Стефано; в ушах у нее стоял какой-то неясный гул, а перед глазами все плыло.

По дороге в отель Стефано снова пустился в рассуждения о том, что Солара не так уж плохи. У них есть влиятельные знакомые в кругах городских властей и связи с заправилами монархистской и фашистской партий. Ему нравилось строить из себя посвященного, он говорил так, как будто действительно в чем-то разбирался: да, политика — грязное дело, но, если хочешь делать деньги, без нее не обойтись. Лила вспомнила свои давние разговоры с Паскуале да и с тем же Стефано, когда они только начали встречаться; тогда они строили планы, как навсегда порвут с родителями, с жестокостью и лицемерием мира, в котором выросли. Он поддакивал ей и во всем с ней соглашался, но на самом деле даже не слушал ее. С кем я тогда говорила, думала она. Кто он вообще такой? Я не знаю этого человека.

И все же, когда Стефано взял ее за руку и шепнул ей на ушко, что любит ее, она его не оттолкнула. Быть может, она хотела внушить ему, что все идет как надо, что они действительно обычные молодожены и у них медовый месяц, чтобы потом, когда она скажет ему, до чего он ей отвратителен и что она не видит разницы, с кем лечь в постель — с ним или с гостиничным носильщиком: у обоих одинаково желтые от табака пальцы, — он прочувствовал всю глубину ее омерзения к себе. А может — и это моя личная версия, — Лила была так напугана, что просто тянула время.

Едва они вернулись в номер, Стефано набросился на нее с поцелуями, но она отпрянула, открыла чемодан, достала ночную рубашку и протянула ему пижаму. Этот знак внимания вызвал у него довольную улыбку, и он снова попытался ее поцеловать, но Лила вырвалась и заперлась в ванной комнате.

Оставшись одна, Лила долго умывалась, стараясь избавиться от винных паров и ощущения, что мир вокруг потерял четкие очертания. Но оно не проходило, хуже того, ей казалось, что ее не слушаются собственные руки. Что мне делать, думала она. Буду сидеть здесь всю ночь. Но что потом?

Теперь она жалела, что не взяла в ресторане нож; и даже попыталась себя убедить, что он лежит у нее в сумочке, хотя точно знала, что это не так. Сидя на краешке ванны, она сравнила ее с той, что была установлена в их новой квартире, и пришла к выводу, что ее ванна лучше. И полотенца у нее были качеством выше. У нее? Но разве это все — ванна, полотенца и прочее — принадлежит ей? Нет, все эти красивые вещи принадлежат тому человеку, что поджидает ее за дверью. Все это — собственность Карраччи. И она теперь — собственность Карраччи. Раздался стук в дверь.

— Что ты там делаешь? С тобой все в порядке?

Лила ничего не ответила.

Ее муж немного помедлил и постучал снова. Без результата. Тогда он начал нервно дергать ручку и с фальшивой веселостью в голосе крикнул:

— Мне что, дверь высадить?

Лила не сомневалась, что так он и сделает, — карауливший ее под дверью незнакомец был способен на все. Но и я, подумала Лила, способна на все. Она разделась, включила воду, вымылась и надела ночную рубашку, с отвращением вспоминая, как тщательно выбирала ее несколько месяцев назад. Стефано — просто имя, не имеющее никакого отношения к человеку, чьи привычки и чувства она знала и понимала еще несколько часов назад, — сидел на краешке кровати и при виде Лилы вскочил на ноги.

— Сколько можно?..

— Столько, сколько нужно.

— Ты прямо красавица!

— Я устала и хочу спать.

— Успеем выспаться.

— Нет, я ложусь спать. На свою половину. А ты на свою.

— Брось, иди ко мне.

— Я серьезно говорю.

— Я тоже не шучу.

Стефано рассмеялся и потянулся к ней. Лила отпрянула, и он помрачнел.

— Что с тобой?

Лила колебалась, подбирая точные слова, и наконец медленно произнесла:

— Я не хочу.

Стефано недоуменно покачал головой, словно она говорила на незнакомом ему языке. Он так долго ждал этой минуты, забормотал он, мечтал о ней день и ночь.

— Ну пожалуйста, — настойчиво сказал он, беспомощным жестом указал на пижамные штаны цвета красного вина и, криво улыбнувшись, добавил: — Сама посмотри, что ты со мной делаешь.

Лила невольно опустила взгляд, но от отвращения ее чуть не вывернуло, и она тут же отвела глаза.

Стефано увидел, как она отступает к дверям ванной, звериным прыжком бросился ей наперерез, подхватил ее на руки и бросил на кровать. Что он делает? Он что, не понимает? Он и правда ничего не понимал. Ему казалось, что, пока они сидели в ресторане, между ними все прояснилось. Почему Лина так странно себя ведет? Ну да, она же еще совсем девчонка. Он рассмеялся и попытался ее успокоить.

— Вот увидишь, тебе понравится, — сказал он. — Не бойся. Я так тебя люблю, больше всех на свете.

Но Лила уже спустила ноги с кровати, готовая убежать. Как же с ней сложно. Все у нее не как у людей: «да» означает «нет», а «нет» — «да».

— Ну, с меня хватит, — пробормотал Стефано и прижал ее запястья к кровати.

Лила принялась брыкаться.

— Ты хотела подождать, и я терпеливо ждал. Мне было нелегко быть с тобой рядом и ни разу до тебя не дотронуться, но я терпел. Теперь мы муж и жена, так что будь умницей. Вот увидишь, это совсем не страшно.

Он наклонился ее поцеловать, но Лила замотала головой из стороны в сторону, повторяя:

— Оставь меня в покое! Я не хочу, не хочу, не хочу!

Стефано не выдержал. Его голос против воли сорвался на крик:

— Лина, хватит! Не зли меня!

Он повторил это дважды или трижды, с каждым разом все громче, как будто исполнял чей-то приказ, доносившийся неизвестно откуда, возможно, из тех времен, когда его еще не было на свете. Приказ звучал так: «Стефано, будь мужчиной. Если не сломаешь ее сейчас, не сломаешь уже никогда. Покажи ей, кто здесь главный. Она женщина, а женщина должна быть послушной». «Не зли меня, не зли меня», — слышала Лила. Глядя на него, всей своей тяжестью навалившегося на ее хрупкое тело, чувствуя его твердый пенис, натянувший ткань пижамы, Лила вдруг вспомнила, как много лет назад Стефано поймал ее и, ухватив пальцами за язык, пригрозил, что проткнет его булавкой — за то, что она посмела обойти Альфонсо в школьном состязании. Она внезапно осознала, что перед ней не Стефано, а старший сын дона Акилле. В тот же миг в лице ее молодого мужа проглянули черты, которые он долгое время скрывал от нее, но сейчас они явственно проступили. О да, чтобы нравиться ей и другим, Стефано очень старался: придавал лицу кроткое выражение, смотрел ласково и говорил мягким голосом; он приучил свои пальцы, руки и все тело прятать таящуюся в них силу. Но сейчас необходимость пускать ей пыль в глаза отпала, и Лилу охватил забытый детский ужас, испытанный давным-давно, когда мы спускались в подвал за куклами. Дон Акилле восстал из праха, чтобы пожрать собственного сына и завладеть его телом. Отец натянул на себя его кожу, заменил его глаза своими, вселился в него, изгнав прочь доброго и милого Стефано. Это не Стефано, а дон Акилле рвал на ней шелк рубашки, грубо мял ее грудь и кусал соски, не давая ей пошевелиться. Она собрала последние силы и, преодолев свой страх — она всегда была отважной, — вцепилась ему в волосы, одновременно впившись зубами в его мясистую руку. Стефано отпрянул, но тут же схватил ее за руки, своими огромными кривыми ногами прижал их к кровати и прошипел:

— Будешь дергаться, сломаю тебе пару ребер.

Лила не сдавалась и продолжала изо всех сил крутиться на постели, пытаясь сбросить его с себя, но все было бесполезно. Теперь, когда руки у Стефано освободились, он начал легонько пощипывать ее кончиками пальцев и, нависая над ней, бормотал:

— Посмотри, какой большой! Хочешь его? Скажи, что хочешь! Скажи, что хочешь! Скажи, что хочешь!

С этими словами он вытащил из штанов свой пенис, показавшийся Лиле странной безрукой и безногой куклой, которая покачивалась над ней, словно пыталась оторваться от другой, огромной куклы с широко разинутым ртом, изрыгавшим хриплые звуки:

— Сейчас ты его попробуешь, Лина, и тебе понравится. Ни у кого в городе нет такого...

Она все еще сопротивлялась, и Стефано хлестнул ее по щекам, сначала наотмашь, а потом тыльной стороной ладони. Удары были такими сильными, что она поняла: если она будет упорствовать, Стефано ее убьет. Или это был дон Акилле? Весь квартал боялся дона Акилле: ему ничего не стоило схватить человека и стукнуть его о стену или о дерево, и Лила сдалась. Бунтарство в ней сменилось чистым ужасом. Пока Стефано задирал на ней рубашку, шепча ей на ухо: «Ты даже не представляешь, как я тебя люблю, но я тебе покажу, завтра будешь меня умолять, чтобы я опять сделал с тобой то же, что сейчас, и даже больше, ты на коленях передо мной будешь стоять, а я скажу, хорошо, но только если ты будешь меня слушаться, да, если ты всегда будешь меня слушаться», — пока он все это бормотал, Лила была уже далеко.

Когда после нескольких неловких попыток он грубо и нетерпеливо вошел в нее, она уже не видела и не ощущала ничего: ночь, гостиничный номер, поцелуи Стефано и его руки на ее теле — все исчезло, затопленное чувством ненависти. Она ненавидела Стефано Карраччи, ненавидела его силу, ненавидела его тяжелое тело; она ненавидела самое его имя.

8

Четыре дня спустя молодожены вернулись в город. В тот же вечер Стефано пригласил в гости родителей и брата Лилы и с несвойственной ему робостью попросил Фернандо рассказать Лиле про соглашение с Сильвио Соларой. Фернандо недовольно скривился и хоть и путано, но подтвердил дочери версию Стефано. Затем Карраччи обратился к Рино, и тот признался, что действительно отдал Марчелло те самые ботинки — иначе было никак нельзя. Свою речь Рино, напустивший на себя вид человека, знающего что почем, заключил напыщенным выводом: «Бывают ситуации, когда мы вынуждены считаться с обстоятельствами», после чего напомнил историю о том, как Паскуале, Антонио и Энцо избили братьев Солара и расколотили их автомобиль.

— Знаешь, чем они рисковали? — повысив тон, сказал Рино. — Твои друзья, твои рыцари в сверкающих доспехах? Марчелло их узнал. Он был уверен, что это ты их подослала. Что нам было делать? Позволить Солара расправиться с нами? Они же могли нас по миру пустить! И ради чего? Из-за каких-то ботинок сорок третьего размера, которые твой муж все равно никогда не наденет, потому что они ему малы и к тому же промокают при первом дожде? Мы хотели помириться с Солара, а раз уж Марчелло так мечтал об этих ботинках, отдали их ему, да и дело с концом.

Слова... С их помощью можно выстроить что угодно и что угодно разрушить. Лила никогда не лезла за словом в карман, но, вопреки опасениям брата, сейчас промолчала. Приободрившись, Рино напомнил ей, что это она с малых лет внушала ему, как важно во что бы то ни стало разбогатеть.

— Вот и помогай нам разбогатеть, — смеясь, добавил он. — Не устраивай лишних проблем, их в жизни и без тебя хватает.

В этот момент в дверь позвонили — для хозяйки дома это был сюрприз, но только для нее. На пороге стояли Пинучча, Альфонсо и свекровь Лилы, Мария, которая держала в руках поднос с пирожными, испеченными самим Спаньюоло — лучшим у Солара кондитером.

Поначалу Лила решила, что они пришли отпраздновать возвращение молодоженов, тем более что Стефано пустил по кругу пачку только что полученных от фотографа свадебных фотографий (фильм, объяснил он, будет готов чуть позже). Но скоро ей стало ясно, что об их свадьбе все уже забыли, а пирожные появились по случаю нового счастливого события — помолвки Рино и Пинуччи. Обсуждение болезненной темы прекратилось само собой. Рино, перейдя на диалект, сказал, что сделал Пинучче предложение, получил согласие и захотел отметить эту радостную новость в прекрасной квартире своей сестры. Затем он театральным жестом достал из кармана сверток, развернул бумагу и показал Лиле черную бархатную коробочку, в которой лежало бриллиантовое кольцо.

Лила заметила, что кольцо было похоже на ее собственное, которое она носила рядом с обручальным, и удивилась, откуда у Рино такие деньги. Последовали поздравления, объятия и поцелуи. Все говорили о будущем. Обсуждали, кто будет управлять фирменным обувным магазином «Черулло», который осенью должен открыться на пьяцца Мартири — во всяком случае, так обещал Солара. Рино предположил, что этим могла бы заняться Пинучча, одна или вместе с Джильолой Спаньюоло, которая обручилась с Микеле и тоже хотела быть в деле. Глаза у всех горели надеждой и радостным предвкушением.

Лила весь вечер провела на ногах. Сидеть ей было больно. Никто, даже ее родная мать, не обратил внимания на то, что она ни разу не раскрыла рта. Правый глаз у нее припух, верхняя губа была поцарапана, а на руках темнели синяки.

9

Когда я встретила ее на лестнице возле квартиры свекрови и сняла с нее шарф, то увидела следы побоев. Кожа под глазом было иссиня-желтой, на верхней губе запеклась кровь от ссадины.

Родным и друзьям Лила сказала, что поскользнулась на скалах в Амальфи, когда они с мужем брали лодку, чтобы отправиться на морскую прогулку. За обедом по случаю помолвки брата с Пинуччей она разговаривала в своей обычной насмешливой манере, и все делали вид, что поверили ей, особенно женщины, которые знали, как следует себя вести после того, как любящий муж изобьет тебя до потери сознания.

Мало того, во всем квартале не было ни одного человека, особенно среди женского населения, который не считал, что Лила давно заслужила хорошую трепку. Поэтому слух о том, что Стефано лупит молодую жену, не только не повредил его репутации, но, напротив, приподнял его в глазах соседей: вот настоящий мужчина, который умеет себя поставить.

Но я, увидев Лилу в таком жалком состоянии, почувствовала ком в горле и крепко обняла ее. Когда она сказала, что не пригласила меня потому, что не хотела показываться в таком виде, у меня на глаза навернулись слезы. О своем медовом месяце она говорила коротко, холодно и сухо, и я сначала обиделась, а потом, признаюсь, даже слегка обрадовалась. Мне было приятно думать, что Лила нуждается в помощи и защите, что она не скрыла передо мной свою слабость, как скрывала ее перед всеми остальными. Я почувствовала, что дистанция, разделявшая нас, исчезла, и призналась ей, что решила бросить учебу, потому что это бессмысленно — кто я такая и что собой представляю? Мне показалось, что мои слова обрадовали Лилу. Но тут на верхнем этаже появилась ее свекровь и крикнула, чтобы Лила поднималась. Она успела только шепнуть мне, что Стефано обвел ее вокруг пальца и что он такой же, как его отец.

— Помнишь, как вместо кукол дон Акилле дал нам денег?

— Конечно.

— Не надо было нам их брать.

— Но мы купили «Маленьких женщин».

— Мы сделали глупость. С тех пор вся моя жизнь превратилась в череду сплошных ошибок.

Лила выглядела спокойной, но очень грустной. Она снова надела очки и повязала шарф. Меня порадовало это «мы»: «не надо было нам», «мы сделали глупость»... Но под конец она сказала «моя жизнь», и это меня огорчило. «Не твоя, а наша жизнь!» — хотелось мне крикнуть, но я промолчала. У меня сложилось впечатление, что она пытается осознать себя в новом статусе и ищет хоть каких-то зацепок, чтобы не впасть в отчаяние.

Прежде чем подняться на следующий этаж, она предложила:

— Хочешь, приходи ко мне заниматься?

— Когда?

— Хоть сегодня, хоть завтра. Всегда.

— А Стефано не будет против? Все же он хозяин...

— А я хозяйка.

— Лила, я даже не знаю.

— Я выделю тебе комнату, можешь в ней закрыться.

— Зачем тебе это?

Она пожала плечами.

— Чтобы знать, что ты рядом.

Я ничего не ответила. И, как всегда в этот час, пошла гулять по городу. Лила была уверена, что я никогда не осмелюсь бросить учебу. Она привыкла к тому, что я прыщавая очкастая зубрила, которая не вылезает из книг, и даже не представляла себе, как я изменилась. Но эта роль перестала меня устраивать. Из-за того что мою статью так и не опубликовали, я убеждала себя, что должна знать свое место. Нино, как и мы с Лилой, родился и вырос в бедности, но, в отличие от меня, подходил к учебе с умом. А с меня довольно. Пора кончать с иллюзиями и с бессмысленным трудом. Надо принять судьбу, как это сделали Кармела, Ада, Джильола, а по-своему даже Лила. Я не пошла к ней ни назавтра, ни на следующий день и, терзаясь сомнениями, продолжала прогуливать школу.

Как-то утром я бродила неподалеку от лицея и вышла на виа Ветеринариа, что тянется вдоль Ботанического сада. Мысли крутились вокруг недавнего разговора с Антонио: сын вдовы и единственный кормилец семьи, он надеялся избежать призыва в армию, вытребовать прибавку к жалованью и начать копить деньги, чтобы приобрести бензозаправку. Когда мы поженимся, мечтал он, я буду работать на ней вместе с ним. Простая, немудреная жизнь — моя мать такую одобрила бы. Сколько можно зависеть от мнения Лилы, твердила я себе. Но выкинуть из головы мечты, связанные с учебой, было не так просто. Ноги сами понесли меня в сторону школы. Уроки как раз заканчивались, и я боялась, что меня увидят, но одновременно хотела этого. Пусть кто-нибудь наконец скажет мне, что я ни на что не гожусь! Или наоборот, поможет начать все сначала? Показались первые группки учеников. Кто-то меня окликнул. Это был Альфонсо, который поджидал Маризу.

— Вы что, теперь вместе? — с усмешкой спросила я.

— Еще чего! Это она вбила себе в голову.

— Врешь.

— Кто из нас врет, так это ты. Говоришь, что болеешь, а сама… Галиани про тебя каждый день спрашивает. Я отвечаю, что ты с температурой лежишь.

— Так и есть.

— Оно и видно.

Под мышкой он держал стянутые резинкой книги, лицо было усталым. Интересно, в хрупком Альфонсо тоже скрывается дон Акилле? Неужели родители никогда не умирают, а из сыновей всегда проступают отцы? Неужели и во мне рано или поздно проснется моя мать? И я тоже буду ходить прихрамывая? Неужели это моя судьба?

— Ты видел, что сделал с Линой твой брат? — спросила я.

Альфонсо помрачнел.

— Да.

— И ты ничего ему не сказал?

— Надо еще посмотреть, что она с ним сделала.

— А ты собираешься так же поступать с Маризой?

— Нет, ты что! — хмыкнул он.

— Уверен?

— Да.

— И почему же ты так уверен?

— Потому что я знаю тебя, потому что мы с тобой разговариваем, потому что учимся в одной школе…

В тот момент я не поняла, что он имеет в виду. При чем тут я? При чем тут наши разговоры и учеба в одной школе? В конце улицы показалась Мариза; она опаздывала и потому бежала.

— Вот и твоя девушка, — сказала я.

Альфонсо даже не обернулся, лишь пожал плечами и тихо сказал:

— Возвращайся в школу. Прошу тебя.

— Я болею, — отрезала я и пошла прочь.

Мне не хотелось встречаться с сестрой Нино, даже чтобы просто бросить ей: «Привет». Меня приводило в смятение все, что напоминало о нем. Но странные рассуждения Альфонсо оказали на меня благотворное воздействие. По дороге домой я все время вспоминала его слова. Он сказал, что никогда не поднимет руку на жену потому, что знаком со мной, потому, что мы разговариваем, и потому, что сидим за одной партой. Он говорил искренне, в этом я не сомневалась, нисколько не боясь показаться передо мной слабаком. Я была благодарна ему за это путаное признание, которое принесло мне утешение и заставило задуматься. Мои и без того не слишком твердые убеждения рассыпались в прах. Наутро я подделала мамину подпись и пошла в школу. Вечером у прудов, прижимаясь к Антонио — было очень холодно, — я дала ему слово, что после окончания школы выйду за него замуж.

10

Но нагнать потерянное время оказалось трудно, особенно по естественно-научным предметам, и я стала реже встречаться с Антонио, чтобы не отвлекаться от учебы. Несколько раз я даже пропустила свидание, потому что не успевала с домашними заданиями. Антонио недовольно хмурился:

— Что случилось?

— Мне уроки надо делать.

— С чего это у тебя вдруг так много уроков?

— Не вдруг, а как всегда.

— Раньше что-то не замечал.

— Так совпало.

— Ты что-то от меня скрываешь, Лену?

— Ничего.

— Ты меня любишь?

Я уверяла, что да, но время, проведенное с ним, пролетало слишком быстро, и я возвращалась домой, злясь на себя, потому что уроков меньше не становилось.

Антонио по-прежнему был одержим ревностью к тому, кого он называл сыном Сарраторе. Он боялся, что в школе я буду разговаривать с Нино и даже просто видеться с ним. Разумеется, я умалчивала о том, что постоянно сталкиваюсь с Нино в школьных коридорах. Ничем особенным эти встречи не заканчивались — мы кивали друг другу и расходились в разные стороны; я могла бы с чистым сердцем рассказать об этом Антонио, но понимала, что даже такая ерунда приведет его в бешенство. Антонио не желал слушать голос разума, как, впрочем, и я. И хотя Нино вел себя скорее отчужденно, мысли о нем отвлекали меня от занятий. Зная о том, что он где-то совсем рядом, в соседнем классе, — реальный, живой, знающий больше, чем некоторые учителя, смелый и независимый, — я не могла сосредоточиться на лекциях и учебниках, не говоря уже о планах замужества и бензозаправке.

Дома дела обстояли не лучше. Мне и так стоило немалых трудов не думать об Антонио, Нино и собственном будущем, а тут еще мать без конца требовала, чтобы я сделала то одно, то другое, да и младшие постоянно приставали, прося помочь с домашними заданиями. Конечно, для меня в этом не было ничего нового, я привыкла, что дома вечный кавардак, но моя решимость быстро нагнать упущенное время угасала на глазах: совмещать упорные занятия с домашними делами никак не получалось. Сначала я помогала матери, потом проверяла уроки у братьев и сестры, а потом наступал поздний вечер и надо было ложиться спать. Если раньше я охотно жертвовала сном ради учебы, то сейчас у меня не было на это сил: глаза слипались, я закрывала книги и падала в постель.

В школу я приходила неподготовленной и на уроках сидела, дрожа от страха, что меня вызовут к доске. Разумеется, долго так продолжаться не могло. Как-то раз я в один и тот же день получила двойки по химии, истории и философии; последняя меня доконала, и я расплакалась перед всем классом. Это было ужасно — ощущение кошмара, смешанного с удовольствием: страх от того, что я натворила, и одновременно дерзкую гордость — я сумела выскочить из накатанной колеи.

После уроков ко мне подошел Альфонсо. Лила просила его передать, что ждет меня у себя. «Не отказывайся, — убеждал он меня, — там хоть сможешь нормально позаниматься». Я решила прислушаться к его совету и в тот же день отправилась в новый район. Впрочем, я шла к Лиле вовсе не затем, чтобы сидеть на учебниками; я надеялась, что мы с ней наконец обо всем подробно поговорим; гибнущая репутация отличницы больше меня не волновала. Уж лучше целый вечер проболтать с Лилой, чем терпеть придирки матери и приставания младших, думать про Нино и выслушивать упреки Антонио. По крайней мере, узнаю хоть что-то о замужней жизни, которая скоро — в этом я не сомневалась — ждет и меня.

Лила обрадовалась моему появлению и не скрывала этого. Отек у нее под глазом почти прошел, губа зажила. Она была красиво одета, причесана и накрашена, а по квартире ходила так, словно была не у себя дома, а пришла в гости. В прихожей все еще высилась груда коробок со свадебными подарками, в комнатах пахло штукатуркой, свежей краской и — слегка — спиртом от новой мебели в гостиной: стола и зеркального буфета с резными украшениями в виде листвы, в котором стоял серебряный сундучок со столовыми приборами, а полки ломились от тарелок, бокалов и бутылок с напитками всех цветов радуги.

Лила сварила кофе. Мне нравилось сидеть с ней в просторной кухне и строить из себя важную даму, как когда-то в детстве, когда мы играли возле подвальной решетки. Здесь было тихо, и я жалела, что не приходила раньше. У меня есть подруга-ровесница, обладательница целой квартиры, полной прекрасных дорогих вещей. Подруге совершенно нечем заняться, и она искренне мне рада. Пусть мы обе изменились — и продолжаем меняться, — взаимная симпатия никуда не делась. Так почему бы мне не расслабиться? Впервые со дня свадьбы Лилы я чувствовала себя спокойно.

— Как у тебя со Стефано?

— Нормально.

— Выяснили отношения?

— Мне с ним давно все ясно, — ухмыльнулась Лила.

— Что именно?

— Меня от него воротит.

— Как в Амальфи?

— Угу.

— Он тебя бьет?

Она провела рукой по лицу.

— Нет, больше не бьет.

— Так в чем же дело?

— В унижении.

— А ты что?

— Делаю, что он хочет.

Я поколебалась, но все же спросила:

— По крайней мере, в постели тебе с ним хорошо?

Лила сморщилась и сразу посерьезнела. Когда она говорила о муже, на ее лице возникало выражение покорной гадливости. Не враждебности, не неприязни, даже не отвращения, а пренебрежительного презрения, как от чего-то грязного и невероятно противного.

Я слушала, пытаясь ее понять, но все же не понимала. Много лет назад Лила замахнулась на Марчелло сапожным ножом, угрожая убить его только за то, что он посмел схватить меня за руку и сломал мой браслет. Я была уверена: попробуй Марчелло сунуться к Лиле, она перерезала бы ему глотку. Но к Стефано она никогда не проявляла никакой агрессии. Конечно, это объяснялось тем, что мы выросли в похожих семьях и с детства привыкли, что отцы лупят матерей. Мы знали, что никто из посторонних не имеет права и пальцам нас тронуть, зато отец, муж или жених может распускать руки сколько хочет, и не важно, с какой целью — отомстить за обиду, проучить и еще раз проучить. Стефано, в отличие от ненавистного ей Марчелло, был человеком, которого она полюбила, с которым связала себя браком и поселилась под одной крышей; иначе говоря, Лила знала, на что шла. И все же что-то в моих рассуждениях не сходилось. Для меня она была не просто соседской девчонкой — она была Лилой. На лицах наших матерей, регулярно поколачиваемых мужьями, я никогда не видела этого выражения холодного презрения. Они плакали, угрюмо огрызались, жаловались друг другу и охотно перемывали мужьям кости у них за спиной, но в глубине души хранили к ним уважение (моя мать, например, очень гордилась умением отца проворачивать кое-какие темные делишки). Лила вроде бы смирилась со своей участью, но было ясно, что она ни в грош не ставит Стефано.

— А мне с Антонио хорошо, — сказала я, — хоть я его и не люблю.

Я надеялась, что Лила, как в старые добрые времена, услышит в моих словах скрытый подтекст. Я любила Нино — мне казалось, она должна об этом догадываться, — но мысли об Антонио, его поцелуях и наших свиданиях на прудах приятно щекотали мои чувства. Любовь в моем понимании была связана не с удовольствием, а с уважением. Но, может быть, то, о чем говорила Лила, — отвращение к мужчине и чувство унижения — неизбежно возникает после того, как он вынудит тебя делать то, что приносит удовольствие ему, не слушая твоих возражений просто потому, что отныне считает тебя своей собственностью, вне зависимости от того, любишь ты его или нет, уважаешь или нет? Что происходит, когда ты оказываешься в постели с мужчиной, бессильная ему противостоять? Лила это уже пережила, и мне хотелось расспросить ее, как это было. Но она лишь насмешливо бросила:

— Значит, тебе с ним хорошо? Тем лучше для тебя.

Потом встала и отвела меня в комнату с окнами, выходящими на железную дорогу. Из всей мебели здесь был только письменный стол, стул и кушетка. И голые стены — ни картин, ни фотографий.

— Нравится?

— Да.

— Тогда садись и занимайся.

Она вышла и закрыла за собой дверь.

В комнате еще сильнее, чем в остальной квартире, пахло сырой штукатуркой. Я выглянула в окно. Будь моя воля, я бы предпочла и дальше болтать с Лилой. Очевидно, Альфонсо рассказал ей, что я прогуливала школу и скатилась на двойки, и Лила решила, что должна вернуть меня на путь истинный, даже против моего желания — она всегда верила в мой разум. Ну что ж, так тому и быть. Я слышала, как она ходит по квартире. Потом зазвонил телефон, и она сняла трубку. Меня поразило, что она не сказала: «Алло, это Лина» или хотя бы: «Алло, это Лина Черулло». Нет, она сказала: «Алло, это синьора Карраччи». Я села за стол, раскрыла учебник истории и погрузилась в чтение.

11

Последние месяцы учебного года превратились в пытку. Здание, в котором располагался лицей, было старым, крыша в нем протекала, и классные комнаты без конца заливало. После

...