Глава 2

Море – возможно, из-за растворенной в нем соли – дубит шкуры своих слуг, но предохраняет от порчи начинку – их душу. В древние времена слуги моря, подобно верным рабам, обитали в нем с юных лет до самой старости или внезапной гибели, не ища ответа в книге бытия, ибо имели возможность смотреть в лицо вечности – стихии, дарующей жизнь и приносящей смерть. Под стать молодой неразборчивой женщине морская стихия прошлого славно улыбалась, неудержимо гневалась, капризничала, манила, вела себя непоследовательно и легкомысленно, ее любили и боялись. Море могло околдовать, подарить радость, убаюкать, внушив безоглядную веру, и вдруг в мгновенной, беспричинной вспышке гнева убить. Однако жестокость моря смягчалась очарованием непостижимой тайны, безмерностью обещаний, волшебством его случайного благоволения. Сильные люди с сердцем ребенка хранили морю верность, смиренно принимали жизнь по его милости и смерть по его воле. Все это было еще до того, как французские умники наняли египетских рабочих и выкопали жалкую, но прибыльную канаву. Затем вечно неспокойное зерцало бесконечности заслонили клубы дыма от бесчисленных пароходов. Руки инженеров разорвали вуаль на лике грозной красавицы, с тем чтобы ни во что не верящие сухопутные крысы смогли набить свои карманы. Тайну уничтожили. Как и все подобные тайны, эта жила лишь в сердцах тех, кто в нее верил. Изменились сердца, изменились люди. Бывшие любящие, преданные слуги вооружились огнем и железом и победили живущий в сердце страх, превратившись в расчетливую орду черствых, привередливых старателей. Море прежних времен было беспримерно прекрасной хозяйкой с таинственным ликом и суровым, но многообещающим взглядом. Море наших дней – загнанная рабочая скотина, исполосованная и обезображенная поднятыми грубыми винтами волнами, лишенная пленяющей прелести своего простора, своей красоты, загадочности и посула.

Том Лингард был умельцем, поклонником и слугой моря. Море приняло его молодым, вылепило его душу и тело, наделило свирепым видом, громким голосом, бесстрашным взором и глупым, бесхитростным сердцем. Море щедро одарило Тома неоправданной самоуверенностью, всеобъемлющей любовью ко всему живому, широтой души, пренебрежительной резкостью, прямолинейностью побуждений и чистотой помыслов. Сотворив Лингарда, море по-женски смиренно ему служило, позволяя нежиться в солнечных лучах своего ужасно непостоянного характера. Том Лингард разбогател – на море и благодаря морю. Он горячо и нежно, как невесту, любил море, усмирял его за счет отличной выучки, побаивался его с разумной осторожностью храбреца и подчас заигрывал с ним, как избалованный ребенок с добродушным родителем – великаном-людоедом. В своем честном сердце Лингард носил глубокую благодарность морю. Он больше всего гордился своей твердой убежденностью в верности моря, при этом безошибочно ощущая душой его вероломную природу.

Орудием удачи Лингарда служил маленький бриг «Вспышка». Бриг и его капитан вместе прибыли на север – оба еще молодые – из одного австралийского порта, и через несколько лет на островах от Палембанга до Тернате и от Омбавы до Палавана не осталось ни одного белого, кто не слышал бы о капитане Томе и его удачливом судне. Его любили за безоглядную щедрость, неизменную честность и поначалу побаивались из-за вспыльчивого нрава. Однако очень скоро Лингарда раскусили, прошел слух, что улыбки иного человека следует опасаться больше, чем гнева капитана Тома. Дело шло в гору. Авторитет Лингарда начал расти после первой успешной стычки с пиратами в Кариматском проливе, когда он по слухам отбил атаку на яхту одной важной шишки из родных краев. С годами авторитет капитана рос все больше. Том регулярно наведывался в отдаленные уголки этой части света, постоянно искал новые рынки для своих грузов – не столько ради выгоды, сколько ради удовольствия от новых открытий – и вскоре приобрел широкую известность среди малайцев, а на пиратов наводил страх своей удалью и отвагой в стычках. Те белые, с кем Лингард водил дело и кому, естественно, хотелось найти в нем какую-нибудь слабину, быстро сообразили, что капитану можно легко польстить, если называть его прозвищем, которое ему дали малайцы. Поэтому, когда им что-то было нужно, а иногда по чисто бескорыстной доброте, они отбрасывали церемонное «капитан Лингард» и с серьезным видом называли его Раджа Лаут – Повелитель Моря.

Широкоплечий Том с гордостью носил это имя. К тому дню, когда он прибыл в Семаранг, где по палубе «Космополита IV» бегал босоногий мальчишка Виллемс, прошло немало лет, и прозвище Раджа Лаут прочно прилипло к Лингарду. Невинно поглядывая на чужой берег и понося окрестности последними словами, мальчишка тем не менее лихорадочно строил в своем детском уме героический план побега. Лингард, ранним утром стоя на юте «Вспышки», наблюдал, как оседает под тяжестью груза готовящийся отплыть на восток голландский корабль. В тот же день поздно вечером Том стоял на причале грузового канала, собираясь подняться на борт своего судна. Ночь выдалась ясная и звездная. Маленькая таможня была заперта. Наемный экипаж, доставивший его в порт, скрылся в аллее с пыльными деревьями, ведущей в город, и Лингард полагал, что на пристани, кроме него, никого нет. Он вызвал шлюпочную команду и ожидал их прибытия, как вдруг кто-то дернул его за полу и тихо, но отчетливо позвал:

– Инглиш кэптен.

Лингард быстро обернулся. Худющий мальчишка с завидной прытью отскочил в сторону.

– Ты кто такой? Откуда ты взялся? – спросил оторопевший Лингард.

Мальчишка, соблюдая безопасную дистанцию, указал на пришвартованный к пристани грузовой лихтер.

– Прятался там, что ли? – спросил Лингард. – Чего тебе нужно? Говори, будь ты неладен. Ты же сюда не шутки шутить со мной пришел?

Мальчик попытался объясниться на ломаном английском, но Лингард перебил его:

– Ясно. Сбежал с большого корабля, который отчалил сегодня утром. Почему бы тебе не пойти к своим здешним землякам?

– Корабль ходить недалеко – в Сурабаю. Меня вернуть на корабль, – объяснил беглец.

– Для тебя так было бы лучше всего, – уверенно заключил Лингард.

– Нет, – возразил мальчишка. – Я хотеть оставаться здесь, я не хотеть домой. Здесь деньги, дома – плохо.

– Ишь ты, – поразился Лингард. – Деньги, говоришь? Ну и ну! И удрать не побоялся – даром что кожа да кости!

Мальчик объяснил, что больше всего боится возвращения на корабль. Лингард смотрел на него в молчании и задумчивости.

– Подойди ближе, – наконец произнес он. Капитан взял мальчишку за подбородок и пытливо заглянул ему в лицо. – Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Для семнадцати ты маловат будешь. Проголодался?

– Немного.

– Пойдешь ко мне? На этот бриг?

Мальчишка молча двинулся к лодке и взобрался на нос.

– Знает свое место, – буркнул Лингард, тяжело ступив на крышку решетчатого люка на корме и взявшись за румпель-штерт. – Иди сюда.

Малайские гребцы дружно налегли на весла, гичка оторвалась от причала и поплыла навстречу якорному огню корабля.

Так началась карьера Виллемса.

За полчаса Лингард узнал всю незатейливую биографию мальчишки. Отец – портовый агент судового маклера в Роттердаме, мать умерла. Мальчик все схватывал на лету, но ленился в школе. В семье – стесненные условия, куча маленьких братьев и сестер, с грехом пополам одетых и накормленных, но бегавших безо всякого присмотра, в то время как безутешный вдовец в поношенном пальто и дрянных сапогах весь день топтал грязь причалов, а по вечерам, уставший, таскал на буксире по дешевым злачным местам подвыпивших шкиперов-иностранцев, поздно возвращаясь домой осоловевшим от выпитого и выкуренного за компанию с людьми, считавшими подобные знаки внимания частью правил по заключению сделок. Потом капитан «Космополита IV» сжалился и, желая хоть чем-то помочь терпеливому исполнительному собрату, предложил отцу Виллемса взять отпрыска в свою команду. Мальчишка сначала обрадовался, но море, столь очаровательно выглядевшее с берега, при ближайшем знакомстве оказалось жестоким и взыскательным, и юный Виллемс, подчинившись наитию, решил бежать. Мальчишка был совершенно не в ладах с духом моря. Он безотчетно презирал искреннюю простоту морского труда, не сулившего ничего из того, что он жаждал получить. Лингард быстро это понял. Он предложил отправить беглеца домой на английском судне, но мальчишка взмолился, упрашивая, чтобы его оставили. У него был красивый почерк, он живо научился говорить по-английски без ошибок, быстро считал, и Лингард стал поручать ему задания по способностям. Когда малец подрос, у него открылось удивительное чутье на торговые сделки, и Лингард стал позволять ему торговать то на одном острове, то на другом, пока сам пропадал где-нибудь вдали от проторенных путей. По просьбе Виллемса Лингард разрешил юноше поступить на службу к Хедигу. Ему было немного жаль отпускать юнца, потому что он по-своему привык оказывать ему покровительство. И все же Лингард гордился Виллемсом и всегда брал его под защиту. Поначалу он говорил: «Шустрый мальчуган. Жаль только, что моряк из него никудышный». А когда Виллемс начал заниматься торговыми делами, стал называть его смышленым юношей. Еще через некоторое время, когда Виллемс стал доверенным агентом Хедига и начал участвовать в разного рода деликатных сделках, бесхитростный морской волк, указывая пальцем на спину молодого человека, шептал тому, кто случался рядом: «Этот малый далеко пойдет, чертовски далеко. Посмотри на него. Доверенное лицо Хедига. А ведь я подобрал его в канаве. Можно сказать, как голодного котенка. Кожа да кости. Клянусь, так все и было. А теперь, поди ж ты, знает о торговле на островах больше моего. Точно-точно. Я не шучу. Больше моего». Так с серьезным видом повторял Лингард, и в его честных глазах светилась беспорочная гордость.

Виллемс с вершины своего коммерческого успеха поглядывал на Лингарда со снисхождением. Он питал к своему благодетелю симпатию с легкой примесью презрения к неотесанной прямоте, с которой себя вел старый моряк. В то же время некоторые стороны в характере Лингарда вызывали у юноши неподдельное уважение. Разговорчивый капитан умел, когда надо, держать язык за зубами, что в глазах Виллемса выглядело крайне интересной чертой. Кроме того, Лингард был богат, что само по себе вызывало у Виллемса невольное почтение. В доверительных беседах с Хедигом Виллемс обычно называл добряка англичанина везучим старым дураком, причем с плохо скрываемой завистью. Хедиг неопределенно хмыкал, и оба смотрели друг на друга внезапно застывшим от невысказанной мысли взглядом.

– Эй, Виллемс, ты не мог бы узнать, откуда он возит каучук? – спрашивал, помолчав, Хедиг, отворачивая голову и склоняясь над лежащими на столе бумагами.

– Нет, мистер Хедиг. Пока не могу. Но я попытаюсь, – неизменно отвечал Виллемс тоном неодобрительного сожаления.

– «Попытаюсь»! Вечно ты пытаешься! Пытается он! Ты, наверно, мнишь себя хитрецом, – не унимался Хедиг, не поднимая глаз. – Я веду торговлю с этой старой лисой уже лет двадцать-тридцать. Я ли не пытался? Хэх!

Хедиг вытягивал короткую толстенькую ногу и рассматривал голый подъем ступни со свисающим с пальцев соломенным шлепанцем.

– Напоить его сумеешь? – преодолев одышку, спрашивал он.

– Нет, мистер Хедиг, вряд ли, – с серьезным видом возражал Виллемс.

– Можешь даже не пытаться. Я-то его знаю. Даже не пробуй, – советовал хозяин, снова наклоняясь над столом и приближая налитые кровью глаза к бумаге, на которой старательно выводил толстыми пальцами худые неровные буквы письма, в то время как Виллемс уважительно ждал возвращения хорошего настроения босса, чтобы подобострастно спросить:

– Будут ли какие указания, мистер Хедиг?

– Гм! Будут. Ступай к Бун Хину и проследи, чтобы платеж подсчитали и деньги упаковали как надо, а потом передай их на борт почтового парохода, что идет в Тернате. Он должен прибыть сюда после обеда.

– Да, мистер Хедиг.

– И слушай сюда. Если пароход опоздает, оставь ящик с деньгами до утра на складе Бун Хина. Запечатай его. Восемь печатей – как обычно. И больше не трогай, пока пароход не зайдет в порт.

– Хорошо, мистер Хедиг.

– Да еще не забудь о ящиках с опием. Груз надо доставить сегодня ночью. Возьми моих лодочников. Перевези с «Каролины» на арабский барк, – хриплым полушепотом продолжал хозяин. – И смотри у меня, чтобы без новых выдумок об упавшем в воду ящике, как в прошлый раз, – добавил он, с неожиданной свирепостью зыркнув на доверенного агента.

– Хорошо, мистер Хедиг. Я позабочусь.

– На этом все. На выходе скажи этой свинье: если опахало не будет работать как следует, я переломаю ему все кости, – закончил Хедиг, вытирая багровое лицо красным шелковым носовым платком размером со стеганое одеяло.

Виллемс бесшумно уходил, тщательно прикрывая за собой ведущую на склад маленькую зеленую дверь. Хедиг с пером в руках прислушивался, как тот осыпает мальчишку за приводом опахала грязными проклятиями, продиктованными безграничной заботой об удобстве хозяина, после чего возвращался к письму среди шороха бумаг, шевелившихся от ветерка, нагоняемого широкими взмахами опахала над головой.

Виллемс приветливо кивал мистеру Винку, чей стол стоял у маленькой двери в личный кабинет хозяина, и с важным видом проходил через склад. Мистер Винк с крайним неодобрением, притаившимся в каждой морщинке благообразного лица, провожал взглядом фигуру в белом, мелькавшую в полумраке между грудами тюков и ящиков, пока та не пропадала в арочных воротах, растворившись в пятне яркого уличного света.

Глава 3

Доступность денег и жажда обладания ими оказались слишком большим искушением для Виллемса. Под давлением внезапной нужды он нарушил доверие, служившее предметом его гордости и показателем ума, но в итоге оказавшееся слишком тяжелой ношей для его плеч. Полоса невезения за картежным столом, неудачный исход мелкой спекуляции, затеянной без ведома хозяина, внеурочная просьба о деньгах со стороны очередного члена клана Да Соуза – не успел он оглянуться, как уже свернул с тропы исключительной честности. Путь этот был таким нечетким и плохо размеченным, что Виллемс не сразу понял, как далеко забрел в колючие кусты опасных дебрей, которые много лет обходил стороной, не имея иных ориентиров, кроме личного интереса и доктрины успеха, обнаруженной в Бытии, в тех занимательных главах, где дьяволу позволили прибавить пару строк от себя, дабы испытать остроту зрения и твердость сердца человека. На одно короткое мгновение Виллемс пришел в ужас. И все же он обладал отвагой – не той, что покоряет вершины, но той, что за отсутствием удобной дороги бесстрашно преодолевает болота. Он налег на возмещение убытка и задался целью не попадаться. Ко дню тридцатилетия Виллемса цель была хитро и с умом достигнута. Он считал, что угроза миновала. Теперь он мог снова смотреть в будущее, где его ждала заслуженная награда. Его никто не осмелится заподозрить, а через пару дней отпадет и сам повод для подозрений. Виллемс повеселел. Он не ведал, что прилив удачи достиг высшей точки и пошел на спад.

Об этом он узнал через два дня. Мистер Винк, услышав скрип дверной ручки, выскочил из-за стола, откуда, трепеща, прислушивался к громким голосам в кабинете шефа, и с нервной торопливостью сунул голову в большущий сейф, ибо с тех пор, как Виллемс полчаса назад вошел в святую святых Хедига через маленькую зеленую дверь, кабинет шефа, судя по адскому шуму внутри, напоминал пещеру дикого зверя. Мятущийся взгляд Виллемса мельком остановился на людях и предметах обстановки, когда он покидал сцену своего позора: на испуганном лице мальчишки с опахалом, на повернутых к нему бесстрастных физиономиях китайцев-счетоводов, сидевших на корточках с застывшими в воздухе над кучками блестящих гульденов на полу руками, на лопатках и торчавших из-за плеч мясистых ободках розовых ушей мистера Винка. Виллемс видел перед собой длинную вереницу ящиков с джином, тянувшуюся до самого выхода с аркой, за которой можно будет наконец перевести дух. На дороге валялся обрезок тонкого каната, и Виллемс хотя прекрасно его видел, неуклюже зацепился за него ногой, словно это был железный лом. Он вышел на улицу, но все еще не мог отдышаться и поплелся к дому, хватая воздух ртом.

Со временем проклятия Хедига, звеневшие в ушах, потеряли силу, и ощущение стыда постепенно сменила острая досада – на себя самого, но еще больше на глупое стечение обстоятельств, подтолкнувшее его к идиотской промашке. «Идиотская промашка» – именно так определил для себя свой поступок Виллемс. Что могло быть хуже с точки зрения его несомненной проницательности? Какое роковое помрачение острого ума! Он сам себя не узнавал. Не иначе помутился рассудком. Точно. Внезапный приступ слабоумия. Столько лет труда, и все псу под хвост. Что с ним теперь будет?

Не успев найти ответ на этот вопрос, Виллемс обнаружил, что стоит в саду перед своим домом, подаренным на свадьбу Хедигом. Виллемс слегка удивился, увидев перед собой дом. Прошлая жизнь успела уйти от него так далеко, что поселок, вернее, его часть, невредимая, опрятная и веселая в жарких лучах полуденного солнца, выглядела в его глазах совершенно чужеродным телом. Дом представлял собой приятное на вид маленькое сооружение, сплошь состоявшее из окон и дверей, со всех сторон окруженное широкой верандой с навесом на тонких подпорках, увитых зеленью ползучих растений, бахромой свисавших с края крутой крыши. Виллемс медленно, останавливаясь на каждом шагу, поднялся по дюжине ступеней на веранду. Придется все рассказать жене. Предстоящий разговор страшил его, и эта тревога раздражала еще больше. Испугался встречи с собственной женой! Лучшего показателя огромности изменений, происшедших вокруг него и в нем самом, не найти. Другой он, другая жизнь с верой в себя – все это теперь в прошлом. Он мало чего стоит, если трусит посмотреть в глаза даже собственной жене.

Виллемс не отважился войти в дом через открытую дверь столовой и нерешительно остановился у маленького рабочего столика с куском белого ситца и воткнутой в него иголкой, словно швею кто-то внезапно оторвал от работы. Какаду с розовой грудкой при виде хозяина развил бурную неуклюжую деятельность, лазая по клетке вверх и вниз, негромко выговаривая «Джоанна» и пронзительно крича в конце последнего слога. Крик птицы напоминал хохот сумасшедшего. Занавеску в дверном проеме один-два раза колыхнул сквозняк. Виллемс всякий раз едва заметно вздрагивал, ожидая появления жены, но глаза не поднимал и только прислушивался, не послышатся ли ее шаги. Постепенно он погрузился в собственные думы, бесконечные рассуждения, как лучше сообщить ей новость и отдать указания. Увлекшись, он почти забыл о собственном страхе перед ней. Жена, конечно, заплачет, запричитает, как обычно, будет беспомощна, пуглива и покорна. А ему придется тащить эту обузу на своей шее через мрак погубленной жизни. Какой ужас! Он, разумеется, не бросит ее одну с ребенком в нищете и даже голоде. Ведь это жена и ребенок Виллемса-победителя, Виллемса-умницы, Виллемса, на которого можно поло… Тьфу! Кто такой сейчас этот Виллемс? Виллемс… Он удушил в зачатке зарождавшуюся мысль и кашлянул, подавляя стон. Ах! Какие разговоры пойдут сегодня вечером в бильярдной, в мире, где он был первым, среди всех этих людей, до чьего уровня он опускался с таким снисхождением. С каким удивлением, деланым сожалением, серьезными минами и многозначительными кивками они будут о нем говорить! Некоторые из них задолжали ему, но он никогда никого не торопил. Это было не в его характере. Виллемс, самый славный малый – вот как его звали. Теперь небось будут злорадствовать. Сборище придурков. Даже в своем унижении он сознавал превосходство над этими ничтожествами – честными или пока еще не пойманными за руку. Сборище придурков! Виллемс погрозил кулаком воображаемым приятелям, и попугай захлопал крыльями и заверещал от испуга.

Быстро подняв глаза, Виллемс увидел выходившую из-за угла дома жену. Он тут же опустил веки и молча дождался, когда она подойдет и остановится по другую сторону столика. Виллемс не смотрел ей в лицо, но прекрасно видел, что она одета в красный пеньюар, который он видел на ней много раз. Жена, казалось, никогда в жизни не снимала этот красный пеньюар с грязными голубыми бантами спереди, засаленный и застегнутый не на те пуговицы, с обрывком тесьмы, змеей волочившейся сзади, когда она лениво расхаживала вокруг с небрежно подоткнутыми волосами и неряшливо свисавшей на спину спутанной прядью. Взгляд Виллемса поднялся – от одного банта к другому, отмечая те, что болтались на живой нитке, и остановился ниже подбородка жены. Он смотрел на худую шею, выпирающие ключицы, заметные даже среди беспорядка верхней части туалета, на тонкую руку и костлявую кисть, прижимающую к груди ребенка, и не мог избавиться от отвращения к этой обременительной стороне своей жизни. Виллемс ждал, когда жена что-нибудь скажет, но в затянувшемся молчании лишь чувствовал на себе ее взгляд, поэтому, вздохнув, заговорил первым.

Сделать это было нелегко. Он говорил медленно, задерживаясь на воспоминаниях о прежней жизни, не желая признаться, что ее уже не вернешь и пора привыкать к менее блестящей участи. В убеждении, что он осчастливил жену и удовлетворил все ее материальные потребности, Виллемс ни на минуту не сомневался, что она не покинет его, как бы ни был труден и каменист будущий путь. Эта уверенность ничуть его не радовала. Он женился, чтобы угодить Хедигу, жена должна быть счастлива уже потому, что он принес великую жертву, и не требовать дальнейших усилий с его стороны. Джоанна прожила несколько лет в почетном звании законной супруги Виллемса, в уюте, преданной заботе и ласке, которые получала в положенной ей мере. Виллемс тщательно оберегал жену от физических страданий – о том, что страдания бывают иного характера, он даже не задумывался. Он считал, что играет роль главы семьи для ее же пользы. Все было понятно и так, однако Виллемс повторил эту мысль вслух, чтобы жена живее представила себе, как много потеряла. Она так туго соображает – иначе до нее не дойдет. И вот наступил конец. Им придется уехать. Покинуть этот дом, покинуть этот остров, перебраться в места, где его никто не знает. Может быть, в колонию на Шетландских островах. Там найдется и применение его способностям, и люди порядочнее Хедига. Виллемс горько рассмеялся.

– Деньги, что я оставил дома утром, у тебя, Джоанна? – спросил он. – Они нам понадобятся. Все без остатка.

Произнося эти слова, он выглядел в своих глазах молодцом. Ну, тут нечего удивляться. Он по-прежнему превосходил собственные ожидания. К черту! В конце концов, в жизни бывают священные обязательства. Например, брачные узы, и он не из тех, кто их нарушит. Твердость принципов наполняла его великим удовлетворением, однако Виллемс по-прежнему не решался посмотреть жене в глаза. Пусть сама что-нибудь скажет. Потом придется ее утешать, говорить, чтобы глупышка перестала хныкать и начала собираться к отъезду. Отъезду куда? На чем? Когда? Виллемс покачал головой. Ясно одно: уезжать надо не откладывая. Ему вдруг страшно захотелось собраться побыстрее.

– Ну что ты, Джоанна, – произнес он с оттенком нетерпения, – не стой как истукан. Слышишь? Мы должны…

Он поднял глаза на жену, и слова застряли у него в горле. Джоанна сверлила его большими раскосыми глазами, казавшимися ему в два раза больше, чем обычно. Ребенок, уткнув грязное личико в плечо матери, мирно спал. Тихое бормотание внезапно притихшего какаду только еще больше подчеркивало наступившее гробовое молчание. На глазах у Виллемса верхняя губа Джоанны приподнялась с одной стороны, придав меланхоличному лицу злобное выражение, какого раньше ему не доводилось видеть. Он в изумлении отшатнулся.

– А-а! Великая личность! – сказала Джоанна отчетливо, но почти шепотом.

Эти слова и особенно тон, которым они были произнесены, оглушили Виллемса, как если бы рядом бабахнули из пушки. Он тупо уставился на жену.

– А-а! Великая личность! – повторила она уже медленнее, посмотрев направо и налево, словно в поисках пути для отступления. – Ты решил, что я буду помирать с голоду вместе с тобой? Ты теперь никто. Думаешь, моя мама и Леонард меня отпустят? С тобой? С тобой! – с издевкой повторила она, повысив голос, отчего ребенок проснулся и тихо захныкал.

– Джоанна! – воскликнул Виллемс.

– Молчи. Я услышала то, что ожидала услышать все эти годы. Ты хуже дорожной грязи, ты, вытиравший об меня ноги! Я ждала этого момента. Я больше не боюсь. Ты мне не нужен, не подходи ко мне. А‐а‐а! – пронзительно вскрикнула она, вытянув в заклинающем жесте руку. – Оставь меня! Оставь! Оставь!

Джоанна отступила назад, гладя на мужа с гневом, перемешанным со страхом. Виллемс стоял окаменев, в тупом изумлении от необъяснимой вспышки злости и бунта со стороны жены. Но почему? Что он ей такого сделал? Воистину сегодня день несправедливости. Сначала Хедиг, теперь жена. Ему стало страшно от сознания, что рядом с ним все эти годы таилось столько ненависти. Он попытался что-то сказать, но Джоанна издала новый пронзительный крик, словно иглой проткнувший его сердце. Он опять поднял руку.

– Помогите! – завопила Джоанна. – На помощь!

– Тихо ты, дура! – рявкнул Виллемс, пытаясь утопить крики жены и ребенка в собственном гневе, и в отчаянии с силой тряхнул маленький цинковый столик.

Из-под дома, где находились туалеты и кладовка с инструментами, появился Леонард со ржавым ломом в руках и грозно крикнул, остановившись у подножия крыльца:

– Не обижайте ее, мистер Виллемс. Вы настоящий дикарь. Не то что мы, белые люди.

– И ты туда же! – поразился Виллемс. – Я ее и пальцем не тронул. Здесь что, сумасшедший дом?

Он шагнул к ступеням, и Леонард, выронив лом, так что тот звякнул, отбежал к воротам участка. Виллемс обернулся к жене:

– Ждала, говоришь? Заговор, значит. Кто это там хнычет и стонет в комнате? Еще кто-нибудь из твоей бесценной семейки?

Джоанна немного успокоилась и, торопливо положив плачущее дитя в большое кресло, с внезапным бесстрашием подошла к мужу:

– Это моя мать: пришла защитить меня от человека без роду без племени, от бродяги!

– Ты не называла меня бродягой, когда висла у меня на шее перед свадьбой, – возмутился Виллемс.

– А ты позаботился, чтобы я больше не висла после того, как мы поженились, – возразила она, сжав кулаки и придвинув свое лицо вплотную к его лицу. – Ты похвалялся, а я страдала и помалкивала. Во что превратилось твое хваленое величие? Теперь я буду жить на содержании твоего хозяина. Да-да, это правда. Он сам сообщил через Леонарда. А ты проваливай, хвастайся в другом месте, подыхай с голоду. Вот! Ах, я снова могу дышать! Этот дом – мой.

– Хватит! – остановил ее жестом Виллемс.

Джоанна отскочила, в ее глазах опять мелькнул страх, схватила ребенка, прижала к груди, плюхнулась в кресло и, как сумасшедшая, гулко забарабанила каблуками по полу веранды.

– Я ухожу, – твердо сказал Виллемс. – Благодарю тебя. Ты впервые за всю свою жизнь сделала меня счастливым. Ты жернов на моей шее, понимаешь? Я не собирался тебе это говорить до самой смерти, но ты меня вынудила. Я выброшу тебя из головы еще до того, как выйду из этих ворот. Ты очень облегчила мне задачу. Спасибо.

Виллемс развернулся и, не оборачиваясь, начал спускаться по ступеням. Джоанна молча сидела, выпрямив спину и широко раскрыв глаза, с жалобно плачущим ребенком на руках. У ворот Виллемс чуть не столкнулся с Леонардом, который не успел вовремя отскочить.

– Давайте без жестокости, мистер Виллемс, – торопливо проговорил Леонард. – Белым людям негоже так себя вести на глазах у туземцев. – Ноги Леонарда сильно дрожали, голос неудержимо срывался с баса на писк и снова переходил на бас. – Умерьте ваше неуместное буйство, – быстро пробормотал он. – Я уважаемый член порядочной семьи, а вы… сожалею… так все говорят…

– Что-о? – громыхнул Виллемс.

Его охватил внезапный припадок бешеной злости, и, прежде чем он успел сообразить, что происходит, Леонард Да Соуза уже катался в пыли у него под ногами. Виллемс переступил через растянувшегося на дороге шурина и бросился бежать по улице куда глаза глядят. Прохожие уступали дорогу взбешенному белому господину.

Он пришел в себя только за околицей города на жесткой, растрескавшейся земле рисовых полей, с которых уже сняли урожай. Как он здесь очутился? Стемнело. Надо возвращаться. Виллемс поплелся обратно в город, в уме сменяли одна другую картины событий дня, оставляя горький привкус одиночества. Жена выгнала его из его же дома. Он сбил с ног шурина, члена семейного клана Да Соуза, оравы его поклонников. Он? Нет, это был не он! Это был кто-то другой. И возвращался в город тоже другой. Человек без прошлого, человек без будущего, но по-прежнему полный боли, стыда и гнева. Виллемс остановился и посмотрел по сторонам. Мимо по пустой улице с грозным рыком пробежала пара собак. Он стоял посреди малайского квартала, где в зелени маленьких дворов прятались темные молчаливые бамбуковые хижины. В них спали мужчины, женщины, дети. Они тоже люди. А сможет ли теперь уснуть он? И где? Виллемсу казалось, что его отторгло все человечество. Потерянно осмотревшись, прежде чем уныло возобновить свой путь, он подумал, что мир стал больше, а ночь безбрежнее и чернее, но упрямо наклонив голову, двинулся вперед, словно продираясь сквозь густой колючий кустарник. Неожиданно Виллемс почувствовал под ногами дощатый настил, а подняв глаза, увидел красный огонек в конце пристани. Он молча подошел туда и прислонился к столбу с лампой. На рейде стояли два судна на якоре, ажурный такелаж мерно покачивался на фоне звезд. Конец причала. Еще один шаг – и жизни конец, конец всему. Так даже лучше. Что еще можно сделать? Ничего больше не вернешь. Виллемс ясно это видел. Всеобщие респект и восхищение, старые привычки, старые привязанности закончились в один миг, сменившись четким пониманием причины его позора. Он все увидел одним разом и на минуту отодвинул в сторону собственное «я», свой эгоизм, постоянную озабоченность своими интересами и желаниями, покинул храм самопоклонения и зацикленность на мыслях о себе самом.

Освобожденные мысли устремились на родину. Окруженный теплой неподвижностью звездной тропической ночи, Виллемс почувствовал дыхание колючего восточного ветра, увидел узкие фасады высоких домов под хмурым облачным небом, а на пристани – обтрепанную сутулую фигуру, терпеливое блеклое лицо человека, зарабатывающего хлеб насущный для детей, ждущих его возвращения в грязном жилище. Какое убожество! Нет, он туда ни за что не вернется. Что общего между такой жизнью и умницей Виллемсом, счастливчиком Виллемсом? Он разорвал связь с домом много лет назад. Так было лучше для него. Так было лучше для родных. Прежняя жизнь канула в прошлое и уже не возвратится. Виллемс невольно задрожал, поняв, что остался один на один с неведомым грозным будущим. Он впервые в жизни боялся будущего, потому что потерял веру в себя, в собственный успех. Уничтожил ее своими же руками, как последний дурак!

Глава 4

Размышления Виллемса, постепенно склонявшиеся к самоубийству, прервал Лингард. С громким «вот ты где!» капитан опустил на плечо Виллемса тяжелую руку. На этот раз не Виллемс, а Лингард из кожи лез, чтобы найти неприметного бродягу – последний обломок внезапного, постыдного кораблекрушения. Виллемсу грубый приветливый голос принес быстрое, мимолетное облегчение, за которым немедленно последовал острый укол гнева и бесполезного раскаяния. Голос капитана вернул Виллемса в самое начало многообещающей карьеры, финал которой теперь был отчетливо виден с края пристани, на котором они оба стояли. Виллемс сбросил с плеча дружескую руку и с горечью сказал:

– Это вы во всем виноваты. Толкните меня, помогите спрыгнуть. Я стою здесь и жду, когда кто-нибудь поможет. Лучше вас не найти. Вы помогли мне вначале, помогите же и в конце.

– Ты мне пригодишься для лучшего дела, чем бросать тебя на корм рыбам, – без тени шутки объявил Лингард, взял Виллемса за руку и осторожно отвел от края пристани. – Мечусь по городу, как навозная муха, где тебя только не искал. О тебе всякое говорят. А я вот тебе что скажу: ты, конечно, не святой. И вдобавок повел себя не очень умно. Я не собираюсь бросаться камнями, – поспешно добавил он, когда Виллемс попытался высвободиться, – но и церемониться не стану. Никогда не умел! Помолчи, пока я буду говорить. Стерпишь?

Обреченно махнув рукой, подавив стон, Виллемс сдался на милость более сильного волей. Расхаживая туда-сюда по скрипучим доскам рядом с Виллемсом, Лингард открыл ему все подробности его краха. Когда первый шок прошел, Виллемс потерял способность удивляться из-за переполнявшего его возмущения. Оказывается, все это подстроили Винк и Леонард. Это они шпионили за ним, фиксировали его проступки и доносили Хедигу. Это они подкупили двуличных китайцев, выведали секреты у подвыпивших шкиперов, разыскали гребцов и таким способом по кусочкам восстановили полную историю прегрешений Виллемса. Коварство столь подлого замысла привело его в ужас. Ладно еще Винк: они друг друга на дух не переносили, но Леонард! Леонард!

– Как же так, капитан Лингард, – не выдержал Виллемс, – ведь он мне сапоги лизал.

– Да-да-да, – проворчал Лингард, – мы это знаем. А ты при этом старался поглубже засунуть сапог ему в глотку. Такое, братец, никому не понравится.

– Я никогда не жалел денег для этой прожорливой своры, – кипятился Виллемс. – Всегда держал карман открытым. Не заставлял просить дважды.

– То-то и оно. Твоя щедрость их насторожила. Они принялись гадать, откуда все это берется, и решили, что будет надежнее выбросить тебя за борт. В конце концов, ты не ровня Хедигу, дружок, а к нему у них есть свои счеты.

– О чем вы, капитан Лингард?

– О чем? – медленно повторил Лингард. – Неужели ты не знал, что твоя жена дочь Хедига? Да ладно!

Виллемс резко остановился, чуть не упав.

– Ах! Понятно… – выдохнул Виллемс. – Я не знал. Последнее время мне казалось, что… Нет-нет, мне и в голову не приходило.

– Ой, какой же ты дурачина! – с жалостью произнес Лингард. – Клянусь, – пробормотал он себе под нос, – я готов поверить, что этот парень ничего не знал. Ну и ну! Спокойно, не раскисай. Не все так плохо. Жена-то она хорошая.

– Превосходная, – уныло согласился Виллемс, глядя на черную, поблескивающую воду вдали.

– Вот и хорошо, – продолжал Лингард еще более дружелюбно. – Ничего страшного. А ты думал, что Хедиг женил тебя, подарил дом и бог знает что еще из любви к твоей персоне?

– Я хорошо ему служил. Вы и сами знаете, насколько хорошо: шел за него в огонь и в воду. Что бы он ни поручил, любое рискованное дело – я все брал на себя, никогда не отлынивал.

Виллемс отчетливее, чем прежде, увидел, как велик был его труд и какой черной неблагодарностью ему отплатили. Джоанна – дочь хозяина!

Известие открыло ему глаза на все события последних пяти лет совместной жизни. Он впервые заговорил с Джоанной у ворот их усадьбы, когда одним сверкающим алмазным светом утром шел на работу. В такой ранний час женщины и цветы прекрасны даже для самых равнодушных глаз. По соседству жила уважаемая семья – две женщины и молодой мужчина. В их дом изредка наведывался один лишь священник, уроженец испанских островов. Леонарда, молодого соседа, Виллемс встретил в городе: ему льстило безмерное уважение, которое тот проявлял к его талантам. Виллемс позволял новому знакомому приносить стулья, вызывать официанта, натирать мелом бильярдный кий и угодливо льстить. Он даже снизошел и терпеливо выслушал туманные рассуждения Леонарда «о нашем славном отце», человеке, занимавшем важную должность государственного агента в Коти, где он – увы! – умер от холеры как истинный католик и добрый человек, до конца выполнивший свой долг. Все это звучало очень достойно, и Виллемс благосклонно принимал излияния чувств. Кроме того, он гордился отсутствием у себя расовой антипатии и предвзятости против цветных. Однажды он принял приглашение выпить стаканчик кюрасо на веранде госпожи Да Соуза. В тот день он впервые увидел лежащую в гамаке Джоанну. Он запомнил, что девушка уже тогда была неряшлива, других подробностей визита в памяти не отложилось. В те славные дни у него не было времени, чтобы влюбляться, не было времени даже для мимолетного увлечения, однако мало-помалу он завел привычку почти каждый день заглядывать в маленький дом, где его встречал визгливый голос госпожи Да Соуза, звавший Джоанну, чтобы та вышла и составила компанию господину из «Хедиг и К°». Потом как гром среди ясного неба к нему с визитом явился священник. Виллемс помнил плоское желтое лицо этого человека, худые ноги, миролюбивую улыбку, яркие черные глаза, вкрадчивые манеры, скрытые намеки, смысла которых он в то время не уловил. Помнил, как он удивился, не поняв цели визита, и бесцеремонно выставил гостя за дверь. В памяти Виллемса ожило утро, когда он опять встретил священника, на этот раз на пороге кабинета Хедига, и подивился неуместности его появления в таком месте. А то памятное утро у Хедига? Разве такое можно забыть? Сможет ли он изгнать из памяти свое удивление, когда хозяин, вместо того чтобы сразу перейти к делу, смерил его задумчивым взглядом и, едва заметно улыбнувшись, занялся лежащими на столе бумагами? В ушах Виллемса до сих пор звучали поразительные слова, которые хозяин ронял, уткнув нос в бумаги, в промежутках между сиплыми вдохами и выдохами: «Ходят слухи… ты часто туда ходишь… весьма уважаемые дамы… хорошо знал их отца… достойно похвалы… что еще нужно молодому человеку… пустить корни… я лично… очень рад слышать… все устроено… достойная награда за верную службу… лучше не придумать».

И он поверил! Какой простофиля! Какой осел! Хедиг знал ее отца! Еще бы не знал. Да и все всё, похоже, знали – все, кроме Виллемса. Как он гордился тем, что Хедиг проявил участие к его судьбе! Тем, что хозяин пригласил его к себе в маленький сельский дом, где его допустили в дружеский круг достойных людей, людей с положением. Винк позеленел от зависти. О да! Виллемс поверил в удачу, принял девушку как подарок судьбы. А как он хвастался Хедигу, что свободен от предрассудков! Старый прохвост, должно быть, посмеивался в кулачок над своим глупым агентом. Виллемс женился без задней мысли. Да и как иначе? Все вокруг твердили, что у нее есть отец. Люди его знали, говорили о нем. Хилое порождение безнадежно перемешавшихся рас, но в остальном, очевидно, с безукоризненной репутацией. Мутные родственники обнаружились после, однако Виллемс, дорожа свободой от предрассудков, не возражал; в смиренной покорности он относился к ним как к декорациям собственного преуспевания. Его обвели вокруг пальца! Хедиг нашел легкий способ прокормить целую толпу нищей родни: переложил ответственность за эскапады молодости на плечи агента и, пока агент вкалывал на хозяина, обманом лишил его свободы распоряжаться собой. Виллемс, вступив в брак, был привязан к жене, что бы она теперь ни делала! Принес клятву: «…пока смерть не разлучит нас!» Добровольно поступил в рабство. И этот человек посмел называть его вором! Проклятье!

– Отпустите меня, Лингард! – воскликнул Виллемс, пытаясь рывком освободиться от хватки бдительного моряка. – Я пойду и убью этого…

– Нет, не пойдешь! – пыхтя, мужественно сдерживал его Лингард. – Убивать он собрался. Сумасшедший. Ага! Стой, не дергайся. Успокойся уже!

Завязалась беззвучная борьба, Лингард оттеснил Виллемса к поручням. От тяжелого топота доски пристани гудели, как барабанный бой в тихую ночь. На берегу портовый сторож из местных наблюдал за схваткой из надежного укрытия позади груды больших ящиков. На следующий день он с неторопливым удовольствием расскажет приятелям, как на пристани подрались два пьяных белых господина.

Драка получилась что надо. Сцепились без оружия, что твои дикие звери, как обычно бывает у белых. Нет, никто никого не убил, мне неприятности ни к чему, объяснительные всякие писать. Откуда мне знать, из-за чего они подрались? Белым, когда напьются, причина не нужна.

Лингард уже забеспокоился, что молодой соперник вот-вот возьмет верх, как вдруг почувствовал, что Виллемс расслабил мускулы, и, воспользовавшись этим, последним усилием прижал его к поручням. Оба тяжело дышали, вплотную сдвинув лица и не в силах сказать ни слова.

– Ладно, – наконец пробормотал Виллемс. – Вы мне хребет сломаете об эти чертовы поручни. Я буду вести себя тихо.

– Вот теперь ты говоришь дело, – с облегчением ответил Лингард. – Чего ты как с цепи сорвался? – спросил он, подводя Виллемса к концу пристани и для надежности придерживая одной рукой. Второй нащупал свисток и подал резкий, продолжительный сигнал.

С одного из кораблей на гладкой поверхности рейда послышался ответный свист.

– Сейчас шлюпка придет, – сообщил Лингард. – Подумай, как быть дальше. Я отплываю сегодня ночью.

– У меня остался единственный выход, – мрачно ответил Виллемс.

– Слушай, я подобрал тебя мальчишкой и как-никак за тебя в ответе. Ты сам хозяин своей жизни уже много лет, но все-таки…

Лингард замолчал, дожидаясь, пока не услышит мерный скрип весел в уключинах, и только тогда продолжил:

– Я все уладил с Хедигом. Ты ему больше ничего не должен. Возвращайся к жене. Джоанна хорошая баба. Вернись к ней.

– Как же так, капитан Лингард? – воскликнул Виллемс. – Ведь она…

– Меня эта история взяла за душу, – продолжал, не обращая внимания, Лингард. – Я пошел тебя искать, заглянул к тебе домой и застал ее в полном отчаянии. Сердце обливается кровью. Джоанна звала тебя, умоляла, чтобы я тебя нашел. Бедняжка повторяла как в бреду, что сама во всем виновата.

Виллемс изумился. Старый слепой дурак! Он все перепутал! Но даже если это правда, сама мысль, чтобы снова увидеть Джоанну, наполняла душу стойким неприятием. Брачную клятву он не нарушил, но о возвращении не могло быть и речи. Пусть расторжение священных уз будет целиком на ее совести. Виллемс упивался кристальной чистотой своего сердца – нет, он не вернется. Пусть сама первая возвращается. Он почувствовал спокойную уверенность, что больше не увидит жену, и виновата в этом она сама. С высоты этой спокойной уверенности он торжественно обещал самому себе, что, если Джоанна когда-либо вернется, он не прогонит ее и великодушно простит – вот как твердо он держался своих похвальных принципов. Виллемс все еще колебался, раскрыть ли капитану всю бездонную мерзость своего унижения. Собственная жена, женщина, которая еще вчера едва смела дышать в его присутствии, изгнала его из дома. Виллемс растерянно молчал. Нет. Ему не хватало духа рассказать о своем позоре.

Шлюпка неожиданно появилась на черной поверхности воды у самого причала. Лингард нарушил мучительную паузу:

– Я всегда считал тебя немного бессердечным, отталкивающим от себя тех, кто желает тебе добра, – сказал он грустно. – Я призываю ко всему, что есть хорошего в твоей душе: не бросай эту женщину.

– Я ее не бросал, – быстро ответил Виллемс с полным сознанием своей правоты. – С какой стати? Как вы справедливо заметили, она была хорошей женой: очень доброй, тихой, послушной, любящей, и я люблю ее не меньше, чем она любит меня. Ничуть не меньше. Но возвращаться в то место, где я… Снова находиться среди людей, которые еще вчера были готовы ползать передо мной на брюхе, и чувствовать спиной их жалостливые или довольные улыбки – нет! Я не смогу. Лучше уж спрятаться от них на дне морском. – Виллемс почувствовал прилив решительности. – Мне кажется, вы не понимаете, капитан Лингард, – немного успокоившись, сказал он, – что мне пришлось там вытерпеть.

Виллемс широким жестом обвел сонный берег с севера до юга, будто горделиво и грозно говорил ему «прощай». На мгновение память о блестящих свершениях заставила его забыть о крахе. Среди людей его сословия и рода занятий, спавших в темных домах на берегу, он воистину был первым.

– Да, тебе пришлось несладко, – задумчиво пробормотал Лингард. – Однако кого ты еще можешь винить? Кого?

– Капитан Лингард! – вскричал Виллемс, внезапно поймав удачную мысль. – Оставить меня на этом причале – все равно что убить. Я ни за что не вернусь в это место живым, женатый или неженатый. С таким же успехом вы можете прямо здесь перерезать мне горло.

Старый моряк опешил.

– Не надо меня пугать, Виллемс, – нахмурившись, сказал он и умолк.

Поверх безудержного отчаяния Виллемса накладывалось его собственное беспокойство, шепоток глупой совести. Капитан некоторое время молча стоял с растерянным видом.

– Я бы мог сказать: «Если хочешь утопиться, черт с тобой», – возобновил разговор Лингард, безуспешно пытаясь принять свирепый вид, – но не буду. Мы в ответе друг за друга, так уж вышло. Мне почти стыдно в этом признаться, но я понимаю твою нечистую гордость. Правда! Кстати…

Лингард с тяжелым вздохом замолчал и поспешил к ступеням, у которых легкая зыбь тихо качала шлюпку.

– Эй, там! В шлюпке есть фонарь? Пусть кто-нибудь зажжет его и поднимется наверх. Да поживее!

Лингард вырвал лист из записной книжки, энергично послюнявил карандаш и, нетерпеливо притопывая ногой, стал ждать.

– Я это так не оставлю, – пробормотал он себе под нос. – Все будет на мази, вот увидишь! Ты принесешь чертов фонарь, сын грязной хромой черепахи? Сколько мне еще ждать?

Свет фонаря на бумаге умерил напускной гнев капитана, и он принялся так быстро что-то писать, что резкая роспись прорвала в бумажном листе треугольную дырку.

– Отнеси записку в дом этого белого туана. Я пришлю за тобой шлюпку через полчаса.

Рулевой осторожно посветил фонарем Виллемса в лицо.

– Этого туана? Тау – я его знаю!

– Ну так поторопись! – прикрикнул Лингард, забирая фонарь.

Матрос побежал исполнять указание.

– Касси мэм – госпоже в руки! – крикнул ему вслед Лингард.

Когда матрос скрылся из виду, капитан повернулся к Виллемсу.

– Я написал записку твоей жене. Возвращаться домой – ходить туда, чтобы потом опять уйти, – нет смысла. Но ты должен вернуться насовсем несмотря ни на что. Не мучай бедную женщину. А я позабочусь, чтобы ваша разлука закончилась побыстрее. Можешь на меня положиться!

Виллемс поежился и улыбнулся в темноте.

– Можете не бояться, – уклончиво ответил он и громче добавил: – Я вам безоговорочно верю, капитан Лингард.

Старый моряк повел его вниз по лестнице, размахивая фонарем и обращаясь к спутнику через плечо:

– Я во второй раз беру тебя под крыло, Виллемс. Третьего раза не будет. Вся разница между первым и вторым случаями лишь в том, что тогда ты был босой, а сейчас носишь сапоги. Четырнадцать лет прошло. Что дал тебе твой хваленый ум? Мало чего. Очень мало.

Лингард немного постоял на нижней площадке лестницы, освещая лицо гребца, прижимавшего шлюпку к пристани привальным брусом, чтобы капитану легче было в нее спуститься.

– Видишь ли, – продолжал он, возясь с фонарем, – эти конторские крысы так тебя испортили, что ты забыл, где право, где лево. Вот откуда берутся такие разговоры и взгляды на жизнь, как у тебя. Вокруг столько вранья, что человек начинает лгать самому себе. Тьфу! – брезгливо сплюнул капитан. – Для честного человека существует только одно место. Море, мальчик мой, море! Но ты воротил нос, считал, что на море денег не заработаешь. А теперь посмотри на себя!

Капитан задул фонарь и, шагнув в лодку, быстро протянул руку Виллемсу, приглашая за собой. Юноша молча опустился рядом, шлюпка отплыла от пристани и, описав широкий круг, направилась к бригу.

– Вы переживаете только о моей жене, капитан Лингард, – недовольно пробурчал Виллемс. – Думаете, мне так уж повезло?

– Нет-нет! – с жаром возразил Лингард. – Я ни слова больше не скажу. Я однажды уже раскрыл душу, потому как, можно сказать, знал тебя еще ребенком. А теперь надо забыть. Но ты еще молод, а жизнь длинна, – продолжал Лингард с невольной грустью. – Пусть это послужит тебе уроком.

Он по-дружески положил руку Виллемсу на плечо. Оба сидели молча, пока шлюпка не поравнялась с судовым трапом.

На борту Лингард отдал распоряжения старпому, после чего отвел Виллемса на корму и присел на казенник одной из шестифунтовых пушек, которыми был вооружен корабль. Шлюпка отправилась к берегу за посыльным. Как только она снова показалась, на реях замелькали темные фигуры, паруса провисли, как фестоны, развернулись, свистя тяжелыми складками, и замерли без движения из-за полного безветрия ясной, влажной от росы ночи. На баке звякнул брашпиль, и вскоре крик старпома возвестил, что якорный канат выбран до панера.

– Стоп шпиль! – крикнул в ответ Лингард. – Прежде чем сниматься, дождемся ветра с берега.

Он подошел к Виллемсу, сгорбившемуся на световом люке, понурившему голову, апатично свесившему кисти рук между коленями.

– Я возьму тебя с собой в Самбир, – сказал капитан. – Ты об этом месте, поди, не слыхал? Оно выше по течению моей реки, о которой много говорят, да мало знают, где она. Такой корабль, как «Вспышка», проходит в ее русло. Правда, не без труда… Сам увидишь. Я покажу. Ты провел в море достаточно времени, тебе будет интересно. Жаль только, что не остался насовсем. Короче, я сейчас иду туда. У меня там своя фактория. Моего напарника зовут Олмейер. Ты его знаешь, он работал у Хедига. Живет там как принц. Я их всех держу в кулаке. Раджа – мой давнишний друг. Мое слово – закон, других торговцев там нет. Ни одного белого, кроме Олмейера, в поселке отродясь не бывало. Спокойно поживешь там, пока я не вернусь из вояжа на запад. А потом посмотрим, куда тебя пристроить. Не дрейфь. Я уверен, что ты никому не выдашь мой секрет. Когда снова будешь среди торговцев, не разболтай о реке. Многие с готовностью подставят уши. Я именно оттуда беру всю гуттаперчу и ротанг. Их в том месте навалом, мой мальчик.

Виллемс мельком взглянул на произносившего речь Лингарда и снова опустил голову на грудь, разочарованный тем, что сведения, за которыми он с Хедигом охотился, пришли к нему с таким опозданием. Он не изменил безучастной позы.

– Будет желание, поможешь Олмейеру вести торговлю, – продолжал Лингард. – Скоротаешь время до моего возвращения – шесть недель или около того.

Над головой влажные паруса шумно затрепыхались от первого легкого дуновения ветра. Когда утренний бриз набрал силу, бриг повернулся против ветра, и притихшие паруса легли на стеньгу. С квартердека из темноты послышался четкий негромкий голос старпома:

– А вот и бриз. Какой курс держим, капитан?

Устремленный вверх взгляд Лингарда опустился на понурую фигуру на световом люке. Он как будто все еще колебался.

– Норд, норд, – раздраженно бросил Лингард, словно сердясь на непрошеные мысли в голове. – И поживее. В этих широтах любой ветерок стоит денег.

Он стоял неподвижно, прислушиваясь к скрежету блоков и скрипу бейфутов при повороте реев на фок-мачте. Паруса поставили, к брашпилю опять послали людей, а Лингард все стоял, погруженный в раздумья. Он пришел в себя, только заметив, как мимо него к штурвалу прошмыгнул босоногий матрос.

– Лево руля! На борт! – хриплым просоленным голосом крикнул Лингард человеку, чье лицо внезапно возникло в кругу света, отбрасываемого наверх фонарями нактоуза.

Якорь закрепили по-походному, реи обрасопили, бриг начал выдвижение с рейда. Море очнулось от спячки под острым форштевнем и стало сладко нашептывать скользящему судну ласковым журчащим шепотом, которым оно иногда разговаривает с теми, кого любит и холит. Лингард стоял с довольной улыбкой у поручней на юте, пока «Вспышка» не подошла к единственному, кроме нее, кораблю, стоявшему на рейде.

– Смотри, Виллемс, – поманил его к себе капитан, – видишь этот барк? Это арабы. Белые давно махнули рукой, а эти канальи частенько пристраиваются мне в кильватер – все надеются выкурить из этого поселка. Через мой труп! Знаешь ли, Виллемс, я принес этому краю процветание, помирил их, они стали буквально на глазах подниматься. Теперь там царят мир и счастье. Я для них большой господин, каким их превосходительству голландскому наместнику в Батавии, если в устье реки случайно занесет военный корабль, в жизни не стать. Арабам, этим интриганам и лжецам, туда заказана дорога. Я не пущу на реку ядовитое отродье, даже если это будет стоить мне моего состояния.

«Вспышка» прошла мимо барка, держась на траверзе, и почти оставила арабское судно за кормой, как вдруг оттуда крикнули:

– Раджа Лаут, приветствуем тебя!

– И вам привет! – откликнулся Лингард, замешкавшись от неожиданности, после чего обернулся с мрачной улыбкой к Виллемсу. – Это голос Абдуллы, – заметил капитан. – Что-то он сегодня не в меру вежлив. Что бы это значило? Наглец, каких поискать! Ну да черт с ним. Мне нет дела ни до его вежливости, ни до его наглости. Я знаю, что этот субчик сейчас же снимется с якоря и мигом пристроится мне в кильватер. Плевать! В здешних водах меня никто не обгонит, – добавил он, с гордостью и любовью оглядывая высокий изящный рангоут брига.

Глава 5

– У него был знак на лбу, – произнес Бабалачи, сидя на корточках и подбрасывая тростинки в жидкий костер, даже не глядя на Лакамбу, лежащего, опираясь на локоть, по другую сторону огня. – Младенец родился с отметиной, предсказывающей, что жизнь его закончится во мраке, и сейчас он подобен человеку, идущему на ощупь темной ночью: глаза открыты, но ничего не видят. Я знал его еще тогда, когда у него было много рабов, жен, товара, много торговых проа и боевых проа тоже. Хайя! Он был великим воином на тот момент, когда Милосердный своим дыханием погасил свет в его очах, паломничал и обладал многими достоинствами: был храбр, щедр и удачлив в пиратском деле, много лет вел за собой людей, пьющих кровь на морских просторах, – первый в молитве, первый в бою! Я ли не стоял подле него, когда он оборачивал свой лик на запад? Я ли не наблюдал, стоя рядом с ним в мертвый штиль, как пламя столбом поднимается выше мачт подожженных кораблей? Я ли не крался вслед за ним темными ночами меж спящих людей, которые просыпались лишь для того, чтобы погибнуть? Его сабля была быстрее небесного огня, разила раньше, чем успевала блеснуть. Хай, туан! Вот это были деньки, вот это был вождь, я и сам был моложе, а кораблей с пушками, плюющими смертью с большого расстояния, было меньше. Смерть прилетала из-за холмов, из-за леса… О, туан Лакамба! Они швыряли свистящие огненные шары прямо в ручей, где прятались наши проа, не решаясь встретиться лицом к лицу с вооруженными мужчинами.

Бабалачи со скорбным сожалением покачал головой и подбросил в огонь новую порцию хвороста. Вспыхнувшее яркое пламя осветило широкое смуглое лицо в щербинах, на котором большие, измазанные соком бетеля губы казались свежей кровоточащей раной. Отсвет костра сверкнул в единственном глазе, придав ему на мгновение свирепую живость, погасшую вместе с сиюминутной вспышкой пламени. Быстрыми движениями Бабалачи одними голыми руками сгреб угли в кучку, вытер испачканные пеплом ладони о набедренную повязку – единственный предмет гардероба, обхватил тощие ноги и, сцепив пальцы, уткнул подбородок в колени. Лакамба слегка пошевелился, не меняя позы и в мечтательном трансе не отрывая глаз от тлеющих углей.

– Да, – продолжал Бабалачи низким монотонным голосом, словно догоняя мысль, зародившуюся в ходе молчаливого созерцания изменчивой природы земного величия. – Да. Он был богат и силен, а теперь живет подачками, старый, немощный, ослепший, всеми брошенный, кроме родной дочери. Раджа Паталоло дает ему рис, а эта женщина со светлой кожей, его дочь, стряпает, потому что у него нет рабыни.

– Я видел ее издали, – пренебрежительно пробормотал Лакамба. – Сучка белозубая, похожа на женщину оранг-путих.

– Ага-ага, – поддержал его Бабалачи. – Но ты не видел ее вблизи. Ее мать, багдадскую женщину, привезли с запада, она закрывала лицо. Теперь уж не закрывает, стала делать как наши женщины, потому как обнищала, муж ослеп, к ним никто больше не ходит, разве что попросить амулет или молитву на счастье, и тут же бегом назад: боятся разозлить мужа или подвернуться под горячую руку радже. Ты давно не был на том берегу реки?

– Давно. Если я туда сунусь…

– Что верно, то верно! – мягко прервал его Бабалачи. – А вот я часто один там бываю – для твоего же блага. Смотрю, слушаю. Придет время, и мы оба явимся в кампонг раджи, чтобы уже никогда не уходить.

Лакамба сел и бросил на спутника мрачный взгляд:

– Такой разговор хорош один раз, ну два раза. Если его часто повторять, он превращается в глупость, детский лепет.

– Мне не впервой видеть небо в тучах и слышать, как воет ветер в дождливый сезон, – с вызовом произнес Бабалачи.

– И где же твой ум? Видать, унесло ветром вместе с облаками, потому что в твоих речах его не слышно.

– Слова неблагодарного человека! – воскликнул Бабалачи в порыве гнева. – Истинно говорю: наше единственное упование – на Аллаха единого, всемогущего, искупителя наших…

– Ладно, ладно! – спасовав, пробурчал Лакамба. – У нас тут свойский разговор.

Бабалачи успокоился и что-то пробормотал под нос, а через несколько минут продолжил окрепшим голосом:

– После того как Раджа Лаут привез к нам в Самбир еще одного белого мужчину, речам дочери Омара аль-Бадави внимали не только мои уши.

– Станет ли белый слушать дочь нищего? – усомнился Лакамба.

– Хай! Я сам видел.

– Что ты мог видеть одним-то глазом? – пренебрежительно воскликнул Лакамба.

– Я видел чужого белого мужчину, который шел по узкой тропе в ранний час, еще до того, как солнце осушило капли росы на кустах. Я слышал, как он шептался в дыму утреннего очага с этой лупоглазой бабой с бледной кожей. Она только на вид женщина, а сердцем – мужчина! Не ведает ни стыда, ни страха. А слышал бы ты ее голос!

Бабалачи дважды глубокомысленно кивнул собеседнику и погрузился в безмолвное созерцание, остановив взгляд единственного глаза на ровной полосе леса на другом берегу. Лакамба тоже молчал, глядя в пространство. Внизу вода в реке Лингарда тихо журчала, обтекая сваи под бамбуковым настилом и маленькой сторожкой, возле которой расположились два приятеля. За домиком начинался и заканчивался низким холмом пологий склон, очищенный от леса, но густо поросший травой и кустарником, пожухшими и выгоревшими на жгучем солнце засушливого сезона. Старое рисовое поле, несколько лет пролежавшее под паром, с трех сторон окаймляла непроходимая чащоба девственного леса. С четвертой стороны к полю примыкал илистый речной берег. Ни на берегу, ни на реке ни единого дуновения ветерка, но высоко над головой в прозрачном небе маленькие облака пробегали мимо луны, то сверкая серебром в ее водянистом свете, то заслоняя ее лик эбеновой тенью. Далеко-далеко, на середине реки, порой раздавался короткий всплеск выскочившей рыбы, громкость которого сама по себе подчеркивала глубину всепоглощающей тишины, мгновенно проглатывавшей любой резкий звук.

Лакамба вполглаза дремал, бодрствующий Бабалачи сидел погруженный в мысли, время от времени вздыхая и периодически хлопая себя по голому торсу в тщетной попытке отогнать одинокого приблудного комара, который, оторвавшись от тучи собратьев на речном берегу, с торжествующим писком атаковал неожиданно подвернувшуюся жертву. Луна, продолжая молчаливый многотрудный путь, стерла с лица Лакамбы тень от нависающей крыши, а когда достигла высшей точки подъема, казалось, неподвижно застыла у них над головой. Бабалачи подложил веток в костер, чем разбудил напарника. Тот сел, зевая и недовольно ежась.

Бабалачи снова заговорил, его голос журчал как ручей, бегущий по камням, – негромко, монотонно, настойчиво, неудержимый в своей решимости источить и разрушить любое, даже самое твердое, препятствие на своем пути. Лакамба слушал молча, но с интересом. Оба были малайскими авантюристами, честолюбивыми детьми своего края и эпохи, богемой своего племени. В первые годы после основания поселка, еще до того, как правитель Паталоло вышел из подчинения султану Коти, Лакамба появился на реке с двумя торговыми суденышками. Он расстроился, обнаружив, что в поселке между поселенцами различных рас уже сложилось некое подобие порядка и что те признавали ненавязчивое правление Паталоло, однако ему не хватило такта скрыть разочарование. Он объявил, что прибыл с востока, из тех краев, где нет белых хозяев, и, хотя принадлежал к угнетенному племени, якобы имел благородное происхождение. И действительно: Лакамбу отличали все свойства царского наследника в изгнании. Он был капризен, неблагодарен, вспыльчив. Вечно завидовал другим и плел интриги, говорил смелые речи и раздавал пустые обещания. Он был упрям, но его волевые порывы быстро угасали, их не хватало, чтобы привести к вожделенной цели. Встретив у недоверчивого Паталоло прохладный прием, Лакамба, не дожидаясь разрешения, настоял на том, чтобы расчистить хороший участок в четырнадцати милях вниз по реке от Самбира и построить там дом, который он обнес высоким палисадом. Так как у новичка было много поклонников и он, похоже, отличался дерзким нравом, старый раджа счел вмешательство с применением силы недальновидным шагом. Обосновавшись, Лакамба принялся плести козни. Это он раздул ссору между Паталоло и султаном Коти, однако распря не принесла желаемого результата, потому что султан был далеко и не мог как следует поддержать своего союзника. Разочарованный неудачей Лакамба немедленно организовал мятеж бугийских поселенцев, он с шумной похвальбой и неплохими шансами на успех осадил укрепленную частоколом резиденцию старого раджи. Но тут появился Лингард со своим бригом и пушками, старый моряк погрозил мятежнику волосатым пальцем, и этого хватило, чтобы умерить его воинственный пыл. С Раджой Лаутом никто не хотел связываться, Лакамба быстро пошел на попятный и занял положение полуторговца, полуплантатора, вынашивая в своем доме-крепости планы мести и надеясь осуществить их, когда предоставится более удобный случай. Не выходя из образа наследного принца в изгнании, он по-прежнему не признавал законную власть и, когда раджа прислал гонца собрать налог за пользование землей, передал, чтобы правитель, если он желал получить деньги, явился за ними лично. По совету Лингарда Лакамбу, невзирая на его склонность к бунтарству, оставили в покое. Он много дней безмятежно жил, окруженный женами и челядью, пестуя в груди неизбывную, беспочвенную надежду на лучшие времена, которая, как известно, является исключительной привилегией благородных изгнанников.

Шел день за днем, но ничего не менялось. Надежда потеряла силу, горячие страсти перегорели, оставив после себя лишь слабую, затухающую искру, тлеющую под кучей серого, остывающего пепла вялой покорности велениям судьбы, но тут явился Бабалачи и снова раздул искру в яркое пламя. Бабалачи забрел на реку в поисках надежного убежища для своей неприкаянной головы.

Он был морским бродягой, настоящим оранг-лаут – человеком моря, жившим в периоды процветания грабежами и набегами на побережье и корабли, а в те дни, когда удача поворачивалась к нему спиной, пробивавшимся честным скучным трудом. Хотя иногда ему приходилось командовать пиратами из Сулу, он также служил на боевых кораблях, что позволило ему побывать в дальних краях, своими глазами увидеть красоты Бомбея и могущество султана Маската, и, протолкнувшись через толпу набожных паломников, прикоснуться губами к Священному камню в Мекке. Бабалачи набрался опыта и ума в разных странах и, примкнув к Омару аль-Бадави, притворялся благочестивым (как и подобает паломнику), хотя читать вдохновенные писания пророка не умел. Он был храбр и кровожаден – тут ему не приходилось притворяться – и люто ненавидел белых, мешавших резать глотки, брать заложников, торговать рабами и устраивать поджоги, – короче, всем тем занятиям, которые единственно достойны истинного человека моря. Он заслужил благосклонность своего предводителя, бесстрашного Омара эль-Бадави, главаря брунейских пиратов, доказав за долгие годы успешного разбоя свою несомненную преданность. А когда длинная карьера убийцы, грабителя и насильника впервые получила серьезный отпор от белых людей, Бабалачи сохранил верность предводителю, не моргнув, смотрел на рвущиеся ядра, не пал духом, наблюдая, как горит крепость, гибнут товарищи, и, слыша крики женщин и плач детей, невозмутимо принял внезапный разгром и разрушение всего того, что считал необходимым условием счастливой, блистательной жизни. Утоптанная земля между домами стала скользкой от крови, в черных мангровых зарослях на илистых берегах притоков охали умирающие, которых смерть настигла прежде, чем они успели увидеть противника. Они погибали безо всякой надежды, потому что лесные дебри были непроходимы, а быстрые проа, на которых они бороздили прибрежные воды и открытое море, стояли кучей в узком ручье и горели ярким пламенем. Бабалачи в отчетливом предчувствии конца пустил все силы на то, чтобы спасти хотя бы одну лодку. Он успел вовремя. Когда рванул пороховой склад, Бабалачи уже был готов забрать своего командира. Он нашел Омара полумертвым и полностью ослепшим, рядом не было никого, кроме его дочери Аиссы: сыновья пирата погибли раньше в тот же день, как подобало мужчинам. С помощью храброй девушки Бабалачи отнес Омара на борт легкой проа и сумел спастись, захватив лишь горстку товарищей. Спрятав лодку в путанице темных спокойных притоков, они прислушивались к ликующим крикам команды военного корабля, атакующей пиратский поселок. Аисса, сидя на кормовой палубе и держа на коленях почерневшую, кровоточащую голову отца, смотрела на Бабалачи без страха в глазах.

– Они не найдут там ничего, кроме дыма, крови, мертвых мужчин и обезумевших от страха женщин, – сокрушенно произнесла Аисса.

Бабалачи, зажимая рукой глубокую рану на плече, грустно ответил:

– Белые люди очень сильны. Если с ними воевать, нам не на что рассчитывать, кроме смерти. И все-таки, – добавил он с угрозой, – кое-кто из нас еще жив! Кое-кто еще жив!

Некоторое время Бабалачи мечтал о мести, но мечту быстро развеял холодный прием у султана Сулу, поначалу предоставившего им приют и надменное, сдержанное гостеприимство. Пока Омар под надзором Аиссы залечивал раны, Бабалачи обхаживал его величество, соизволившее протянуть руку помощи. Тем не менее, когда Бабалачи нашептал на ухо правителю кое-какие соображения насчет большого прибыльного рейда на острова от Тернате до Аче, султан не на шутку разозлился.

– Знаю я вас, людей с запада, – воскликнул он гневно. – Ваши слова – яд в ушах Царя Царей. Вам бы только жечь, убивать да грабить. А месть за выпитую вами кровь падет на наши головы. Вон отсюда!

Деваться было некуда. Времена переменились, причем настолько, что, когда у берегов острова появился испанский фрегат и от султана потребовали выдачи Омара и его приспешнико