Оглавление

Об авторе и книге «В родных Калачиках»

Как же здорово, что в кругу моих современников оказалась Галя Вервейко, всесторонне одаренный, талантливый, наблюдательный, красивый человек. О таких говорят «душа общества». По профессии она балетмейстер, а в душе писатель. Её мемуары «В родных Калачиках» всколыхнули память, вызвали светлые воспоминания о тех уже далеких, но таких прекрасных моментах детства и юности. Её воспоминания — ода нашему небольшому родному и лучшему на свете городу Калачинску, нашему поколению, нашим родителям и нашим калачинцам.

Передо мной живая история города в 60–70-е годы 20 века. И хотя мы с Галиной учились в разных школах, но нас объединял наш любимый Дом пионеров, хореографический ансамбль «Юность» и его руководитель — легендарная личность Раиса Тимофеевна Ульянова.

Я считаю, что наше поколение — счастливейшие люди, мы родились в прекрасное время, у нас были идеалы, чистые помыслы, любимые герои, одинаковые стартовые возможности, нас окружали любящие родители, настоящие педагоги, друзья, одним словом — нас окружало добро! Именно это на всю жизнь дало мощную точку опоры, которая позволяет нам жить достойно.

Автор мемуаров умело описала многие моменты быта и жизни калачинцев. Ярко вспомнилось событие, которое всколыхнуло город, это победа наших юных хоккеистов во всесоюзном турнире. И, хотя мальчишки были учащимися школы №1, их на железнодорожном вокзале встречал весь город, как героев. И вот это чувство единения, сопричастности автор воскресила в моей памяти.

Галина Вервейко настоящий исследователь, обладатель яркого таланта повествования, так как я знаю многих людей, о ком рассказывает автор, могу сказать, что очень метко и правдиво подмечены черты характера людей, в памяти всплывают знакомые, родные лица.

Галина автор нескольких произведений. C большим удовольствием прочитала ее документальную повесть о Матильде Кшесинской, воспоминания «Питер в судьбе сибирячки». Восхищена ее стихотворениями, только талантливый человек в одной строчке может выразить гамму чувств: «ОМСК — четыре буковки родные».

2019 г.

Посвящается памяти моего дедушки-журналиста Вервейко Антона Евдокимовича

КАЛАЧИНСКОЕ ДЕТСТВО

Глава 1. Родня

Западная Сибирь. Станция «Калачинская»

Поезд мерно отстукивал километры долгого железнодорожного пути. Я сидела на боковом сиденье за столиком и смотрела в окно. Ехала по родным сибирским просторам из Новосибирска в Омск. За окном мелькали равнинные поля и колки леса. Было лето, и всё зеленело вдали, а над лесостепным пейзажем стояло голубое-голубое небо, и ярко светило солнце. Мы уже проехали станцию «Татарская», и следующей остановкой должна быть «Калачинская». Моя родина! Всегда, проезжая мимо, я смотрю на родной перрон станции и вспоминаю своё детство, родню, учителей и друзей… Остановка — всего 2 минуты. Я мысленно здороваюсь со своим родным Калачинском и машу ему рукой, когда поезд вновь двигается. И снова жизнь меня увозит в другие края, но память — это «компьютерное» чудо нашего мозга, всегда возвращает меня в эти места, к родным и дорогим мне людям — калачинцам. И я заново переживаю свою прошлую жизнь: детство и юность.

Я вспоминаю себя четырёхлетней девочкой Галей со светловолосой чёлочкой на лице, в тёмно-зелёной плюшевой шубке и такой же шапочке-чепчике. Идёт 1960 год. Мы живём с мамой на улице Омской в доме барачного типа, в одной комнате. И получаем письма от отца из армии — далёкого Хабаровска. Он присылает и мне «индивидуальные» чёрно-белые открытки, поздравляя с праздниками. На одной из них — фото огромной ёлки на площади города с красивым, добротно сделанным из снега, Дедом Морозом — очень большим, даже огромным. И мне хочется туда, к моему папе, к этой большой ёлке.

Утром мама ведёт меня в детский сад. Я, делая подскоки, держусь за её руку и пою песенку, разученную на музыкальном занятии: «Сладкая ты моя, ягодка малинка!» Детский сад находится на нашей же улице. Я там очень любила нашу воспитательницу — Веру Геннадьевну. Она была молодой, красивой, весёлой. Вместе с нами, ребятишками, каталась с горки на дощечке или, стоя на ногах, а потом прокладывала нам лыжню, когда мы учились кататься на лыжах, обходя вокруг территорию нашего детсада по свежевыпавшему рыхлому снегу.

Самым нелюбимым для меня был послеобеденный сон. Мне никогда не спалось, я разговаривала с такими же детьми, страдающими дневной бессонницей. За это нас наказывали: ставили в угол. И мы старались притвориться спящими, когда в спальню заходила воспитательница, чтобы проверить обстановку.

Вообще-то я была проказницей — не очень послушным ребёнком. Однажды летом мы были на веранде, построенной отдельно от здания детсада, и снова не спали. Меня «наказали» в дневной сон очень даже приятным для меня занятием: я сидела в комнате с воспитателями, для того, чтобы не мешала другим детям спать, слушала очень интересные для меня взрослые разговоры между ними, а по радио — передачу для детей. Какое это было счастье в тихий час! Воспитатели разглядывали только что принесённые фотографом фотографии нашей группы и большие портреты детей и родителей. Я увидела и свой портрет с белым бантом на голове со стрижкой и шейкой «в складочку» с очень серьёзным выражением лица. Потом все рассматривали красивый портрет моей молодой мамы со светлыми волосами в химической завивке, которая ей очень шла, и воспитатели говорили: «А это — сама Вервейко».

Звали маму Воля Яковлевна (в девичестве — Пономаренко). Родители её были комсомольцами 30-х годов, и когда у них родилась в Исиль-Куле (так раздельно называлась тогда железнодорожная станция) дочурка в 1936 году, то решили её назвать модно — по-революционному — Воля. Так я почему-то думала. Но эта версия оказалась неправильной. Так её назвал двоюродный брат — племянник моей бабушки — Витя. У него был друг Волька (так зовут и героя сказки о старике Хоттабыче), и вот в честь него он решил назвать свою родившуюся двоюродную сестрёнку. Но поскольку такое имя практически нигде не встречалось, то люди её всю жизнь называли по-разному: кто-то — Валя, а чаще — Оля. Это имя ей и самой больше нравилось. Я, конечно, её очень-очень любила и считала самой красивой и молодой мамой на свете: она была старше меня всего лишь на 20 лет. И я всегда гордилась, когда люди удивлялись, что у неё уже такая большая дочь.

В тот день после обеда мы гуляли на улице во дворе детского сада. Играли в песочнице. И вдруг я увидела, что к калитке забора подошла мама. Боясь, что воспитатели будут жаловаться ей, что я снова не спала в тихий час, я решила спрятаться. Увидела железную бочку и тихонечко села за неё, выглядывая сбоку. Меня стали искать по территории садика, а, найдя, смеяться над моей «трусостью».

Иногда мама подолгу задерживалась на работе: наверное, работала во вторую смену. Какое-то время она работала фрезеровщицей на мехзаводе после окончания технического училища. Меня некому было забрать из садика. И я оставалась в нём в ночной группе. Было интересно, необычно и в то же время грустно. Я скучала по маме, и очень хотелось плакать. Хорошо, если с нами оставались добрые и ласковые воспитатель и нянечка. Они нас успокаивали, брали на руки, рассказывали перед сном хорошие сказки. Но иногда нас (если в группе оставалось мало детей) отводили в какой-то другой детский сад, который находился в центре города, он был «дежурный». Это было для меня «страшной пыткой». Так как там была зловещая для меня воспитка — Валентина Антоновна, в очках. Она не любила детей, и мы начинали капризничать, плакать от страха. Она больно сжимала своими пальцами руку выше локтя и тащила нас за собой, укладывая таким образом, в постель…

В выходные мы с мамой посещали наших родных. Мои дедушка и бабушки жили далековато от нас: баба Пана Рублевская, (у них с дедушкой, отцом мамы, были разные фамилии, поэтому у мамы в детстве была другая фамилия — отца — Пономаренко), неподалёку от моста через Омь — на улице Пионерская, а баба Маруся и дед Антон Вервейко — на Вокзальной, у элеватора.

Баба Пана жила в одноэтажном доме из нескольких квартир — в одной комнате с отдельным входом с улицы. Здесь они когда-то жили вдвоём с мамой. У неё всегда были идеальные чистота и порядок. На кроватях, из-под покрывала видны были накрахмаленные нарядные, связанные крючком, кружева. На столе, комоде и кухонном шкафу — связанные бабушкой кружевные салфетки. В углу, на тумбочке стояло радио военной поры с репродуктором, по которому мы любили слушать с ней разные передачи. К нашему приходу бабуля обычно пекла блинчики, которые я очень любила. Они у неё пеклись на маленькой круглой сковородке и получались хрустящими и очень вкусными. Она смазывала блины растопленным сливочным маслом, или мы сами макали в него блинчики. Ещё баба выпекала в печке маленькие булочки и калачи.

Бабуля работала секретарём-машинисткой в Калачинском райкоме партии. Её полное имя — Рублевская Прасковья Андреевна. (Она была 1908 года рождения). Иногда бабушка дежурила по выходным и брала туда меня с собой. Мне нравилось это не очень большое, но солидное двухэтажное здание с маленькими, словно игрушечными, балкончиками. Я завораживающе смотрела вокруг, когда ходила по казённым кабинетам, в которых пахло кожей: ею были обтянуты чёрные двери и мебель. Кругом лежали персидские ковровые дорожки. Мне это всё казалось таким солидным и торжественным! Бабушка печатала на машинке какие-то важные бумаги и иногда показывала мне буквы на круглых чёрных клавишах, и я тоже что-то пыталась напечатать. Потом я выходила из кабинета на балкончик, любуясь деревьями и цветами, посаженными во дворе райкома. А больше всего в этом здании мне нравился зал заседаний с небольшой сценой. На Новый год для детей и внуков райкомовцев здесь устраивались ёлки с Дедом Морозом и Снегурочкой, играми и подарками, традиционным хороводом вокруг наряженной ёлки с песней «В лесу родилась ёлочка».

Иногда и мама работала в выходные, когда нужно было к концу месяца выполнить план. Я помню, как она брала меня с собой, уже позднее, в кинопрокат по субботам (вообще-то субботы тогда были коротким рабочим днём). А, может, и в воскресенья? Она работала там фильмопроверщицей. Я смотрела, как мама, сидя за столом, проверяла широкие киноплёнки, которые перекручивались с одной бобины на другую (позже появились катушечные магнитофоны с похожим устройством). Всё делалось вручную. Когда рука нащупывала на плёнке какой-то брак, то бобины останавливались нажатием ноги на педаль. Испорченные кадры вырезались, и плёнка склеивалась клеем с приятным пахучим запахом. Конечно, смотреть на этот процесс мне было очень интересно.

В один прекрасный день вернулся из армии мой молодой отец — Вервейко Анатолий Антонович (ему тогда было 24 года). И именно в этот день со мной случилось несчастье. Было это, кажется, в субботу. Детей в группе было мало, а некоторых уже родители разобрали по домам, и воспитатели почти не следили за нами, «расслабившись». Мы бегали из спальни в игровую комнату и хлопали дверью. И однажды мой средний палец на правой руке был «прихлопнут». Я ощутила страшную боль и закричала! И в этот момент появился мой стройный, подтянутый молодой отец в красивой военной форме! Он подбежал ко мне, взял на руки, и тут же понёс меня, плачущую, в больницу. Кончик пальца был снесён, и я ещё долго чувствовала себя инвалидом: меня кормили из ложечки и все жалели. Медсёстры обвязывали пальчик зелёным бинтиком на перевязке в больнице. Повышенное внимание баловало меня.

И всё-таки я никак не могла поверить, что мой папа наконец-то вернулся. Долго привыкала к нему и сомневалась, что это — на самом деле он, по привычке, продолжая его ждать.

Девчонкой я была боевой, любила играть с мальчишками во дворе. Они меня все любили и звали играть с собой в войнушку. В азарте я частенько начинала с ними драться. И маленькие вояки бежали жаловаться своим родителям, которые вскоре приходили к моим — разбираться. После этого мне здорово попадало. Отцу стала уже надоедать его непослушная маленькая разбойница, и однажды он предпринял строгие меры: снял с себя солдатский ремень и ударил меня по попе, поставив в угол. Было очень больно и обидно, и я, заливаясь слезами, крикнула ему:

— Уходи от нас! Ты — не наш папа! Наш папа — в армии. Он скоро придёт и набьёт тебя.

Эти слова очень сильно подействовали на моего молодого отца — Вервейко Анатолия, ровесника мамы. И он больше никогда, как говорится, не трогал меня пальцем.

Рабочий посёлок, в котором мы жили, назывался — Калачинск, то есть, он уже тогда имел статус районного города — с 1952 года. Но моя баба Пана всегда ласково называла его «Калачики». Она рассказывала, что так называлась деревня у озера Калач, с которой и начинался нынешний Калачинск. Когда-то железной дороги здесь не было, а когда её построили, незадолго до революции, то появилась станция «Калачинская», с которой постепенно деревня и соединилась.

Родственники мамы

У бабушки в тумбочке хранилась толстая книга в серой твёрдой обложке (кажется, это был толстый том учебника по истории коммунистической партии), служившая ей фотоальбомом: в ней хранились дорогие её сердцу карточки. Иногда мы с ней рассматривали их, сидя за столом, Баба Пана надевала очки, увеличивающие изображение, и рассказывала мне о своей прошлой жизни: «Вот это — твой дедушка. Яков Калинович Пономаренко. Папа твоей мамы. Красивый, правда? Кудрявый.

У него волосы светлые были. Скоро уже двадцать лет будет, как он умер. Дед твой был офицером. Работал в райвоенкомате. В начале войны ездил по району и простудился, когда мобилизация была. Он умер от болезни лёгких. А мама твоя была чуть больше тебя, ей только шесть лет было. Вот с тех пор мы и жили с ней вдвоём. До войны у нас была своя корова, огород. Беды не знали. Да и в войну они нас спасали — голода мы не чувствовали. А потом, когда дедушку похоронили, мне стало скучно в чужих краях. Мы с ним в Тюменскую область уезжали. Родня Яши писала мне в письмах: «Паша, приезжай к нам, в Калачинск».

Я продала всё, что у меня было, и переехала в 1947 году. А должность у меня была до этого хорошая: я была заместителем председателя райисполкома по хозяйственной части. А, приехав в Калачинск, и няней была у двух первых секретарей (мне особенно нравилась семья Смирных, хорошие были люди, мы с ними жили рядом — за стенкой). Позже устроилась я секретарём-машинисткой в райком партии. Тяжело стало жить после войны — нищета, голод… Чего только не пришлось пережить! Вдовья доля очень горькая…

А когда я была такой, как ты, даже постарше: лет десять было, помню, как жили мы с родителями в глухом лесу с партизанами, на большой поляне. Тогда была война гражданская — с Колчаком. Там жгли костры, чтобы согреться и сварить пищу. Иногда было страшно: вдали слышались выстрелы… В то время жили мы в селе Сидельниково, на севере Омской области, в Тарском районе. Руководил войной против белых герой Избышев, возглавив борьбу за освобождение от колчаковцев своего родного села.

Родители мои рано умерли. И я воспитывалась у тёти Акулины, в семье Рублевских. Меня удочерили. В этой семье росли мои двоюродные брат Петя и сестра Оля, которые стали мне, как родные. Они сейчас в Омске живут. Мы как-нибудь с тобой съездим к ним в гости — в Южный посёлок. Они живут в своих домах, с огородами. Поешь там вкусной малинки…

Ещё у меня есть родной брат — Кузьма Андреевич Рублевский, он был раньше офицером, начальником милиции работал (на самом деле — НКВД), сейчас на пенсии, но работает ещё пока — начальником почты. Вот посмотри карточку: они здесь с женой Дусей на курорте. А живут сейчас на юге, в Краснодарском крае, в городе Апшеронске. Я к ним тоже на пенсии буду ездить — отдыхать, фрукты есть. У меня ведь лёгкие больные, мы всей семьёй раньше туберкулёзом переболели: и мама твоя, а ты раз пять — воспалением лёгких. Поэтому нам всем полезно к морю съездить, подлечиться. А море там есть недалеко — в Краснодарском крае».

В Калачинске жили родственники мужа Прасковьи Андреевны — Пономаренко. С Яковом Калиновичем молодая Прасковья познакомилась в Исиль-Куле, так называлась станция и рабочий посёлок — центр одного из районов Омской области. В 30-е годы Якова выбрали там секретарём комитета ВЛКСМ в комсомольской первичной организации Исилькульского райисполкома. Он был красивым блондином с вьющимися волосами. Первый раз женился неудачно: вскоре жена от него ушла. А в 1935 году он познакомился с 27-летней Пашей Рублевской, она работала в райисполкоме секретарём-машинисткой. Вместе они учились в исилькульской партшколе. «Он стал за мной ухаживать, замуж предложил, а мне его было жалко, что жена его бросила, я и согласилась», — рассказывала мне бабушка. И вскоре, 24 января 1936 года, у них родилась дочь Волечка.

Время было очень суровое. Сначала — годы репрессий. О них Прасковья Андреевна знала не понаслышке: сама печатала многие партийные документы. И потом говорила мне, своей внучке: «Нехороший человек был Сталин: много хороших людей погубил». Среди них были её друзья и сослуживцы. И всё-таки до Сибири эти события доходили позже и не в таком количестве здесь уничтожали и сажали за решётку людей, так как многие бежали в эти края из Москвы, Подмосковья и Ленинграда, чтобы избежать несправедливой расправы.

Партийные работники, слушая политинформации, уже знали, что Гитлер завоёвывает одну за другой страны Европы, многие стали догадываться о том, что этой участи не миновать и Советскому Союзу. А поскольку многие старые офицерские кадры были репрессированы, то стали готовить новые. Решил стать офицером и мой дед — Пономаренко Яков Калинович. В красивой лейтенантской форме он отдыхал на курорте в Боровом в 1939 году, о чём свидетельствовали фотографии в бабушкином «альбоме». Их семья переехала в село Казанка Тюменской области. Там дедушка стал военкомом райвоенкомата в звании старшего лейтенанта. Летом 1941 года началась война с фашистами. Поздней осенью 1942-го он, участвуя в мобилизации, ездил по району в холодную погоду, была уже почти зима, и сильно простудил лёгкие (валенки военным носить в это время ещё запрещалось, так как их сезон ещё не настал, и они ходили в сапогах в лютые сибирские морозы). Заболев туберкулёзом, он вскоре умер.

Был в семье Пономаренко младший брат Якова — Фёдор Калинович. После войны он с женой Нюрой поселился в Омске в однокомнатной квартире недалеко от завода имени Баранова, где он и работал. Жена у него была домохозяйкой, у неё были проблемы со здоровьем. Детей в их семье не было, поэтому тётя Нюра обожала котов и их, нескольких, «воспитывала». Дядя Федя запомнился мне, как очень добрый человек с мягкой улыбкой на лице.

Мамина тётя — Ефросинья Калиновна Баденко (сестра её отца, взявшая фамилию мужа) жила в Калачинске, рядом с горсадом, с ней жила и моя прабабушка — баба Соня (Софья Пономаренко — по мужу), которая умерла, когда я ещё не ходила в школу. А прадедушку звали Калина Пономаренко, он умер ещё до моего рождения. Говорят, что он был суров нравом, строго наказывал детей и внуков, когда считал нужным. Есть в семейном альбоме моей бабушки предвоенное фото их большого семейства с детьми и внуками, которое было сделано в 1940 году в селе Воскресенка Калачинского района. Главной достопримечательностью того времени был патефон с пластинкой, который стоял в центре фото на столе, а на другой стороне карточки надпись: «На пластинке звучит песня «Раскинулось море широко». Видимо, там, в селе Воскресенка, и жили при жизни прадеда мои прабабушка и прадедушка.

Баба Фрося, сестра моего деда Якова, была верующей. У неё в Калачинске, в доме, в переднем, правом углу в комнате, куда заходили из сенок, (а позже — в большой комнате) висела красивая икона с окладом — Богородицы с маленьким Христом. По выходным или большим церковным праздникам она ходила в Воскресенскую церковь (в Калачинске в те времена церкви не было). И это не мешало им с моей бабой Паной, её золовкой, дружить, ведь она была коммунисткой и атеисткой, не верящей в Бога. В этом вопросе они давали друг другу полную свободу совести. Обе они были спокойные, добрые и мудрые женщины, и говорили, встречаясь, на чисто житейские темы, сохраняя родственные отношения и помогая друг другу в трудные минуты. Ведь Ефросинья Калиновна тоже жила одна, так как муж в годы войны пропал без вести. Воевала на фронте и её дочь Валентина (мамина двоюродная сестра), которая, к счастью, вернулась живой с фронта с боевыми наградами. Но погиб её муж — офицер, оставив им сына и внука Геннадия. Позднее тётя Валя вышла замуж за бывшего фронтовика Зотова Ивана, и у них родились ещё дети — Сергей и Елена Зотовы — мои троюродные сестра и брат. Семья Зотовых жила в хорошем частном доме (наверно, ими же и построенном) в переулке Восточном, под номером 10.

Валентина Ивановна Зотова, вспоминая свою фронтовую молодость, рассказывала, что служила в прифронтовой полосе на Калининском фронте, в 8-ом отдельном мостовом железнодорожном батальоне монтёром связи, а позднее — телеграфистом. В одной из бомбёжек была контужена и потеряла слух. После этого лежала в санчасти батальона, и слух частично восстановился. За участие в защите Отечества она была награждена орденом Великой Отечественной войны второй степени, потом награждалась юбилейными медалями. И всегда скромно считала, что вклад её в Великую Победу был невелик. Только рассказывала, что однажды, в 90-е годы приходили к ней молодые парни и просили продать свои орден и медали. На что она им ответила, что они просто не понимают, что для ветеранов значат их награды: ведь война всю жизнь им испортила, многие друзья погибли на фронте, и сами они всегда были на волоске от гибели. Как можно продать свою память и боль?

Дальнейшая жизнь тёти Вали прошла на калачинском элеваторе, где она проработала 31 год. Получала за свой труд благодарности и почётные грамоты. Её портрет висел на Доске почёта предприятия. Имя В. И. Зотовой было внесено в историю элеватора. Ей были вручены знак «Отличник соцсоревнования» и медаль «Ветеран труда».

Ещё росла в семье у прабабушки и бабушки Софьи — Шурочка — вторая двоюродная сестра мамы. Дочь Ивана Калиновича Пономаренко — брата маминого отца. Она была сиротой. Когда я была маленькой, тётя Шура частенько водилась со мной. Красивая, с нежным голоском, всегда женственная, она была большой модницей: любила краситься и красиво, модно одеваться. У неё был неплохой голос, и она даже недолгое время была артисткой Омского хора и ездила с концертами. Потом тётя Шура работала медсестрой в Омске, где жила, выйдя замуж за Чумакова Михаила. Они с ним и познакомились однажды случайно после концерта, когда она выступала, будучи артисткой, в селе, где он жил. Он был лет на десять моложе её, но очень любил свою жену и не желал, чтобы она рисковала здоровьем, рожая детей (у неё были с этим проблемы). Тётя Шура, Александра Ивановна Чумакова, была и от природы красива, но ещё очень любила косметику, всегда делала макияж на лице и красиво, женственно выглядела. Была похожа на артистку (хоть побыла ею совсем недолго в своей жизни). Так и прожили они с мужем всю жизнь вдвоём в однокомнатной квартире многоэтажного дома на улице Глинки в городе Омске.

Был у Прасковьи Андреевны, моей бабушки, как известно, и родной брат — Кузьма Андреевич Рублевский. Жил он с женой Евдокией, двумя сыновьями, невестками и внуками в городе Апшеронске. Позднее бабушка не один год летом и осенью жила у них. Ей очень нравилось на Кубани, куда она мечтала когда-нибудь переехать жить — «в тёплые края».

Ещё одной горячей мечтой бабушки было — жить в благоустроенной городской квартире, какие она видела у родственников в Омске — с горячей водой (тогда её подогревали газовой горелкой в ванне) и газовой плитой. Тяжело было в пожилом возрасте топить печку, носить воду. И она говорила мне: «Может, тебе повезёт? И ты будешь жить так, как я мечтаю? Хоть бы ты пожила по-людски…» И в будущем эта её мечта исполнится.

Родные отца

Ну, а теперь я в своём повествовании перейду к родственникам отца.

В нашей семье все любили читать. Выписывались разные газеты и журналы, но больше всего запомнились «Огонёк», «Работница», «Крестьянка», «Правда», «Известия», «Омская правда» и калачинский «Сибиряк». В редакции этой газеты работал мой дед — отец папы — Вервейко Антон Евдокимович.

У него была большая семья: с бабушкой Марией Алексеевной Вервейко (в девичестве — Безродных), они воспитали восемь детей и девятого племянника — Виктора Безродных (сына бабушкиной сестры Прасковьи, жившей вместе с ними). Бабушка рассказывала, что когда-то с ними жила ещё одна её сестра Ксения, но она умерла до моего рождения.

Я была второй по возрасту внучкой в семье Вервейко. Первой была дочь самой старшей дочери Ольги — Валентина, её все звали «Валечка». Их семья жила на Кубани (фамилия — Дейнега). А я была дочерью четвёртого ребёнка семейства Вервейко и самая старшая «сибирская» внучка. Через три года после моего рождения на свет появился мой двоюродный брат Женя Вервейко — сын дяди Бори — старшего из братьев (после сестёр Ольги и Нели). Кстати, дедушка как-то мне рассказал, что вторую свою дочь Нинель они с бабушкой назвали в честь Ленина (если прочесть её имя обратно). Так хотелось увековечить имя всеми любимого тогда вождя! Обычно же её все звали коротко — «Неля».

Так вот, с Женей мы вместе росли, так как его родители — дядя Боря и тётя Лида Вервейко — частенько привозили его из Омска, где они жили, погостить в Калачинск. С ним мы обследовали дедушкин огород: ели паслён около забора, пробовали первые овощи или ягоды.

Рядом с домом деда был палисадник со стороны улицы (дом и сейчас стоит по улице Вокзальной, 46), недалеко от старого элеватора. В палисаднике росли цветы: астры, ноготки, анютины глазки. А над окнами обвивались вокруг нитей до крыши хмель и вьюн. В жаркие летние дни на широких досках пола, покрашенных яркой жёлтой краской, расстилались матрацы, на которых мы любили поспать в часы самой жары в июльские деньки после вкусного обеда, наевшись окрошки, щей или борща. Ставни в зале днём закрывали, и было так прохладненько, хорошо после невыносимой уличной жары.

Во дворе дома мы играли на ярко-зелёной травке-муравке, любили заглядывать в курятник, где сидели куры на нашесте или высиживали в тёплом местечке яйца, а петух важно вышагивал, хлопая крыльями и кукарекая. В сарае лежало свежее сено, а рядом стояла будка, в которой жил белый пёс с чёрными пятнами по бокам, его звали Полкан. А слева от сарая находился хлев, где жили корова и свинья (за загородкой). Иногда около свинки хрюкали маленькие поросята. Коричневую корову, с белыми пятнами, звали Зорькой. Её рано утром выгоняли пастись в общее стадо, которое обычно пастух уводил в поле за железную дорогу. Мы днём пили парное молоко (хоть не очень-то его в детстве любили!), так как нас бабушка с дедушкой уверяли, что оно очень полезно для здоровья детей. Бабушка ходила в полдень с ведром к стаду, где хозяйки доили на полянке коров. Вечером ходили с ней в хлев и смотрели, как бабушка доит молоко в ведро, сидя на маленьком стульчике возле коровы, а потом сбивает из сливок сметану в сенках.

Бабу Марусю мы очень боялись. Мария Алексеевна (так её часто величали даже собственные дети) была строгой, частенько на нас кричала, а иногда, показав на прутики, висевшие всегда на видном месте — на стене в кухне, попугивала нас, приговаривая: «Вот возьму — орясину!» И когда мы не слушались, и вправду, брала и бегала за нами по двору. Жиденькие прутики обжигали тело, когда она случайно попадала в нас, озорников. А мы смеялись и убегали.

Мы притихали на какое-то время, а потом незаметно исчезали в огород. И старались там компенсировать за полученное наказание свои животики, уплетая, например, сладкие спелые тёмно-красные ягоды малины с кустов. Искали поспевшие огурчики в грядках с навозом и хрустели сочными зелёными плодами. Обычно они не были горькими, так как дедушка нас учил, что огурцы очень любят поливку, а если их редко поливать, то шкурка у них становится горькой. И он не жалел воды на огуречные грядки. Позже, в августе, поспевали красные и жёлтые помидоры, которые мы ели с сахаром. Особенно я любила продолговатые маленькие «дамские пальчики» со сладковатым привкусом. Вместе с дедушкой по вечерам мы поливали огород из небольших леек, купленных специально для нас, или — из шланга. Когда было жарко, то дедушка обливал и нас, чтобы освежить, а мы смеялись!

Обычно во дворе, у огорода, сооружался душ, сколоченный из свежих деревянных досок моим отцом — Анатолием Антоновичем Вервейко. На крыше стояла большая железная бочка с водой, которая за день нагревалась на сильном солнце. И было так хорошо и приятно стоять вечерком под тёплыми струйками воды!

Вечером все собирались в доме — на кухне. А в большой комнате было открыто окно в палисадник, занавеска красиво развевалась на ветру. Из палисадника доносился запах цветов. И я любила сидеть там одна и о чём-нибудь мечтать. Потом дедушка начинал нам всем что-нибудь читать вслух (после семейного ужина с жареной картошкой и салатом из овощей со сметаной) или рассказывать о своей жизни, усадив нас вокруг стола на кухне. У левой стены стоял буфет с посудой, а у двери, справа, стояла русская печь, на которую мы иногда забирались. На ней по ночам спала баба Паша — сестра бабы Маруси.

Бабу Пашу, Прасковью Алексеевну Безродных, маленькую и худенькую (племянники её частенько поднимали на руки при встрече!), очень все любили в семье, она была безобидная, добрая. Любила петь за столом. Единственное, что не всем нравилось: она курила. Но и на это все как-то смотрели с улыбкой, снисходительно. Позже она уехала к своему сыну Виктору Михайловичу Безродных в Новосибирск, где он окончил два института, став инженером. Однажды он ездил со своей матерью в Москву, решив показать ей, неграмотной сибирской пожилой женщине, столицу. Дядя Витя прислал оттуда своим родственникам качественную чёрно-белую фотографию на Красной площади, где он стоит со своей мамой.

Днём дедушка обычно ходил по магазинам, закупая провизию, или работал за столом: писал что-то в свои тоненькие тетрадки. Заметки и статьи в газеты, мемуары о своей жизни. И мне всё это было очень интересно: что же это он там пишет? Иногда он читал написанное вслух бабушке. Сама она при мне никогда не читала и не писала, видимо, была не совсем грамотной. Но руки её никогда не знали покоя. Всегда, сидя за столом и слушая деда, она то пряла пряжу на прялке, то вязала, то что-то строчила на своей старенькой, но верной «зингеровской» швейной машинке. А по выходным, с раннего утра, любила ходить на базар и продавать сшитые и связанные детские вещички, которые перешивались и перевязывались — из больших.

В зале (всё в той же большой комнате) стояла печь, две большие железные кровати с перинами и подушками, кружевами по низу покрывал, круглый стол (он раздвигался по праздникам на — длинный продолговатый) — и комод с шифоньером, покрытые светлой полировкой. Мебель делал своими руками старший сын Борис Антонович, мой дядя, живший в Омске. На стене, над кроватью четы Вервейко, висели портреты дедушки и бабушки в молодости. Они умели создать в своей семье культ родителей, безмерно уважая друг друга, и этим вызывая уважение у своих детей и внуков. Бабушка (при всём её суровом характере!) называла мужа «Антоша», а он звал её «Марусей». Между собой они почти не ссорились, если иногда бабушка и начинала шуметь, то дед всегда в это время молчал и не продолжал ссору. Никогда из его уст я не слышала грубого слова. Он был во всём интеллигентом: и в своей работе, и в семейной жизни.

Над кроватью, что стояла у печки, висели балалайка в футляре и вышитый серо-чёрными нитками на голубом фоне портрет писателя Максима Горького. Это были «атрибуты» самой младшей их дочери — Надежды. Она училась в музыкальной школе и занималась вышиванием. Надя мне запомнилась, как неутомимая рассказчица, которая всё воспринимала с юмором, обращала внимание на такие детали в жизни, которые для многих остаются незамеченными.

Самым большим украшением комнаты была большая вышитая картина, где преобладали сиренево-фиолетовые цвета ниток — танцующая балерина. Её вышивала средняя дочь семейства — Зинаида. Она в это время училась в Омском педагогическом институте на историко-филологическом факультете, и позже стала учителем истории в калачинской средней школе №4, выйдя замуж за спортсмена — Геннадия Шананина, который был чемпионом России по мотокроссу. В нашем городе даже проводились всероссийские соревнования по этому виду спорта, так как у нас в Калачинске жили чемпионы — Бугаенко, Жеребятьев и Шананин, и все жители города активно приходили «болеть» за них.

На кроватях лежали «думочки» — маленькие подушки с вышитыми крестом яркими цветами на чёрном фоне материала, на столе и комоде — кружевные салфетки, вышитые и связанные молодыми дочерьми — Зиной, Валей и Надей.

Иногда мне вспоминаются «семейные баталии» на кухне. Когда мы оставались в доме одни: дед с бабой уходили в гости или уезжали к другим детям, то две самых младших сестры — Валя и Надя, начинали друг с другом спорить и «делить территорию». В эти мгновения они брали нас с Женей каждого на свою сторону: Валентина — меня, а Надежда — Женю. Кухня перегораживалась табуретками, и мы начинали либо метать подушки друг в друга, либо кричать (чаще это делали наши молоденькие тётушки-школьницы), не пуская на свою территорию «противника».

У тёти Вали в школе был очень дружный класс, а она была в нём комсоргом (училась она в средней школе№2, за линией железной дороги). У неё было очень симпатичное голубое школьное платье из шерстяной ткани, которое она сшила сама, так как умела прекрасно шить, получив аттестат портнихи в школе, после окончания 11-ти классов (тогда в школе получали и профессию, а не только теоретические научные знания). На этом платье очень красиво смотрелся красный комсомольский значок. Весь их класс очень любил свою классную руководительницу. По какой-то причине она уехала жить в Омск, не доучив их до конца учебного года в выпускном классе. Им хотели поставить другого классного руководителя, но комсомольцы на собрании постановили, что его им не нужно, они будут жить с самоуправлением. Педсовет разрешил им самим проводить классные часы, ставить оценки по дисциплине. И выпускники справились с этим. А после окончания школы через каждые пять лет собирались в Омске, в доме своей любимой учительницы. Иногда они, учась ещё в школе, в Калачинске, устраивали у кого-нибудь из одноклассников на дому свои классные вечеринки, и тётя Валя брала меня с собой, хоть я была ещё совсем маленькой, дошкольницей. Они пели свои любимые комсомольские песни, танцевали модные танцы — 60-х годов ХХ-го века. И мне это очень нравилось. Хотелось скорее вырасти, чтобы также собираться со своими школьными друзьями, а главное — хотелось быстрее вступить в комсомол!

Фотографии в нашем семейном альбоме напоминают об одной свадьбе — младшего из братьев в семье Вервейко — Геннадия (пятого ребёнка в семье). Было это в 1961 году. На отдельном фото — очень счастливая, смеющаяся пара молодожёнов — Гена и Нина Вервейко. А рядом, на другой фотографии, изображено всё большое счастливое семейство за свадебным столом. И что самое смешное — мы с Женей (мне — 5 лет, а ему — 2 года) сидим в центре стола, как жених и невеста, на руках у дедушки с бабушкой. А жених с невестой — «сбоку-припёку» — с правого края стола. Причём, жених сидит, а невеста — стоит! Вот как всё смешно получилось в весёлой свадебной кутерьме! Дядя Гена с тётей Ниной вместе учились в железнодорожном техникуме, после его окончания они работали на станции «Калачинская», получив за линией, почти рядом с железной дорогой, квартиру. Когда мы приходили к ним в гости, то меня очень удивляла дребезжавшая от проходивших мимо поездов посуда в шкафах. Дядя Гена был всегда очень похож на деда, и внешне, и по характеру — добрый, рассудительный, обычно — с улыбкой на лице. (Вообще-то, все три брата были почти «близнецами» по своей внешности, и их можно было спутать, когда они были по одному). Тётя Нина была красивой, с толстыми тёмно-русыми косами, весёлой, доброй, но всегда принципиальной и очень справедливой. Всю жизнь старалась помогать многочисленным родственникам, как своим, так и со стороны мужа. В молодости она активно участвовала, как актриса, в спектаклях народного театра, который занимался в стенах клуба железнодорожников. В 60-е годы у них с дядей Геной родились две дочки — сначала Иринка, а позже и младшая — Людмилка. Позднее они уехали всей семьёй жить и работать в Кемеровскую область. Жили очень дружно, а летом всегда куда-нибудь ездили всей семьёй отдыхать — по путёвкам или к родственникам (у тёти Нины они жили на западе России), так как у железнодорожников были льготные бесплатные билеты в поездах на всю семью. Моя мама всю жизнь дружила с тётей Ниной, они переписывались и встречались. А при встрече вели душевные разговоры. Тётю Нину все любили и уважали в семье Вервейко, она пользовалась непререкаемым авторитетом, так как во всём старалась быть справедливой и честной.

Все дети большой семьи Вервейко на свадебном фото 1961 года — молодые, красивые, дружные, счастливые… Отец семейства их всегда настраивал на то, что нужно обязательно учиться, чтобы получить высшее образование. Своим примером работы в редакции он показывал, как важно быть грамотным человеком, чтобы тебя уважали в обществе. И позднее все дети Антона Евдокимовича получили профессии, полезные обществу. Ольга Антоновна Дейнега работала в потребкооперации в городе Славянске-на-Кубани (была начальником отдела цен горпо). Нинель Антоновна Вервейко — инженером (она окончила Омский автодорожный институт) в городе Темрюке Краснодарского края. Борис Антонович Вервейко стал строителем, начальником цеха на заводе ЖБИ в Омске, затем — директором омского отделения фирмы ПанСиб. Анатолий Антонович Вервейко — получил профессию экономиста в Омском сельскохозяйственном институте (работал начальником инспекции Госстраха в Калачинске, заведующим райфинотдела в Исилькуле и зам. председателя райисполкома в Кемеровской области — г. Мариинске). Геннадий Антонович Вервейко перед уходом на пенсию был начальником по гражданскому строительству на Кемеровской железной дороге. Зинаида Антоновна Шананина — педагогом в Калачинске (была учителем истории в средней школе №4). Валентина Антоновна Прокофьева участвовала в строительстве Саяно-Шушенской ГЭС в Красноярском крае после окончания Омского автодорожного института. Надежда Антоновна Вервейко стала ревизором Омского областного РУ. А племянник Виктор Михайлович Безродных работал в Новосибирске в конструкторском бюро НИИЖТа, был автором проекта железнодорожного вокзала в Калачинске, а позже — в 90-е годы, руководил крупной строительной фирмой ПанСиб, живя в Новосибирске и в Москве.

Антон Евдокимович и Мария Алексеевна Вервейко были почётными родителями: они участвовали в работе родительских комитетов школ, где учились их дети, выступали перед общественностью, делились секретами своего воспитания. А бабушка хоть всю жизнь почти и была домохозяйкой, но любила заниматься общественной работой — была квартальной на своей улице. А в свои молодые годы, ещё до замужества, живя в Иркутской области — городе Тулуне, она была и воспитателем в детском саду, и нянечкой, потом — пионервожатой в школе. В начале 20-х годов была активисткой в борьбе с беспризорностью: снимали беспризорных ребят с поездов и определяли их к месту. Иногда Маруся брала их на воспитание в свой пионерский отряд. Пыталась отучить их от воровства (они даже простыни с кроватей, на которых спали, воровали и продавали!). И всё-таки её отряд в школе стал лучшим, за это их наградили поездкой в Москву на встречу с Надеждой Константиновной Крупской.

Главной традицией в семье Вервейко были праздничные застолья в дни рождения и юбилеи всех членов семейства. Пища на них была простой, главное было — общение. Дедом составлялись списки именин на весь год, чтобы никого не забыть поздравить (в том числе и новых родственников, которые прибавлялись после свадеб). Глава семейства — Антон Евдокимович, готовил к каждому дню рождения (и всем женщинам семейства — на 8 Марта) поздравительную открытку и новую книгу в подарок с собственноручной подписью, выполняя на деле лозунг того времени: «Книга — лучший подарок». Да и на самом деле тогда считалось, что книги — самое ценное, что есть в доме. Дед любил художественную литературу и книги о жизни революционеров, В. И. Ленина. Они стояли в зале на этажерке с салфетками, а в углу, рядом с ней лежали кипы газет. Дедушка целый год хранил свою подписку, строго-настрого предупреждая семейство, ничего не трогать из бумаг без его ведома. Однажды дед показал мне старенький «Боевой листок», заголовок которого был отпечатан в типографии. Его он выпустил ещё в военный год, к 15-летию дочери Нели, где семья поздравляла её с юбилеем. Так же в нём выражалась благодарность сыновьям за то, что они собирали уголь между путей на железной дороге, чтобы им топить печь в доме (ведь с топливом в войну было очень трудно).

Оба моих деда, а вернее — их предки, были выходцами с Украины — Пономаренко и Вервейко. Второй был родом из Винницы (по его рассказам), а позже семья родителей жила в Курске. Разговаривал он всегда на русском языке (хотя, конечно, умел и по-своему), а вот писал иногда и по-украински. Я, став школьницей, иногда пыталась «расшифровать» эти его записи. Он приехал в Сибирь вместе с родителями. Отец его искал лучшей доли в Сибири на больших землях незадолго до революции, но так и не нашёл здесь счастья: сначала умерла жена, а потом и он сам. И в 15 лет дед мой остался полным сиротой. В 20-е годы был среди первых комсомольцев, а потом вступил в партию. В 1931 году он поступил учиться в Коммунистический университет Иркутска на газетное отделение. Затем работал журналистом сначала в Иркутской области — городах Зима и Тулун, потом в Красноярском крае — Минусинске (там, кстати, родился мой отец в 1936 году, 16 марта). Жил Антон Евдокимович со своей семьёй и в Канске, Ачинске. Здесь в мае 1943 он становится помощником секретаря Ачинского райкома ВКП (б). А затем партия вновь направляет его работать редактором газеты «Социалистический труд». Во время войны он получил бронь, так как его работа в редакции очень ценилась: печатное слово поднимало дух людям, организуя их на борьбу с фашизмом. В тылу в войну всех призывали работать для армии. А после войны они с бабушкой и семью детьми — старшими дочерями Ольгой и Нинель, сыновьями Борисом, Анатолием и Геннадием и младшими дочками Зинаидой и Валентиной — приехали в Калачинск, получив дом недалеко от станции на улице Вокзальной — бывший райсобес, в 1946 году. В этом же году в семье родился восьмой ребёнок — дочь Надежда. Здесь, в Омской области, Антон Евдокимович — глава большого семейства — надеялся спасти семью от голода, прочитав в газете, что колхозники не успели убрать урожай, и он остался под снегом. «Значит, там много хлеба, — решил Антон Евдокимович и поехал «на разведку» со старшими детьми. И, действительно, отоварил все свои карточки в Омске, приехав домой с мешками провизии. Это было неслыханным счастьем в те времена.

Дед родился в 1905 году, а жена его была младше — с 1907-го. Бабушка была родом из семьи забайкальских казаков. Говорят, что у неё был очень строгий отец, который сильно бил своих детей. Может, потому у неё и были характер и нрав не из лёгких. Подчиняясь идеям своего времени, они с дедом были атеистами, тем более, что он был коммунистом, поэтому детей своих не крестили, как это ещё по традиции делали другие люди, но Мария Алексеевна в тайне хранила в кладовке одну икону, которую нашли её дети уже в последние годы жизни бабушки. Она владела некоторыми знахарскими знаниями, так как сама часто лечила своих детей, не всегда прибегая к помощи врачей.

Более 30-ти лет проработал Антон Евдокимович в печати, последние 12 лет перед пенсией — в калачинской районной газете. Сначала он работал в Калачинске как корреспондент областной газеты «Омская правда», а затем был переведён на должность ответственного секретаря калачинской «Колхозной жизни», где в основном сообщалось о текущих сельскохозяйственных работах. С 1951 по 1952 год работал в ней редактором. С 1 апреля 1953 года газета стала называться «Калачинской правдой». В неё направили из Омского обкома КПСС нового редактора, а А. Е. Вервейко работал позже его заместителем, ответственным секретарём и зав. отделом писем. Позднее, в 1962 году, газету переименовали в «Сибиряк», а когда она только появилась на свет — 7 Ноября 1922 года, то называлась «Красные огни».

Дедушка очень любил собирать архивы, чем заразил в последствии и меня. В кладовке дома, дверь которой выходила в сени, у него был своеобразный «музей». И он частенько доставал оттуда таинственные для меня вещи. Так однажды Антон Евдокимович нашёл там свой дневник 1924 года. В нём он описывал свои чувства в день смерти В. И. Ленина, которую он очень глубоко переживал в свои юношеские 19 лет, как, впрочем, и большинство людей в нашей стране. Все они горячо верили, что этот человек ведёт их к светлой справедливой жизни. И траур был поистине всенародным. Поэтому описание этого дня было обведено в чёрную рамку.

Антон Евдокимович собирал интересные для него старые газеты, журналы и некоторые школьные тетради своих детей, поэтому я знала все почерки своих дядюшек и тётушек, и была в курсе их школьных успехов, которые, надо сказать, были у всех приличные. И в дальнейшем все дети Антона Евдокимовича стремились стать хорошими специалистами, окончив институты и техникумы. Это, конечно, было примером для меня, когда я стала школьницей. Я была просто уверена в том, что в нашей семье учиться плохо нельзя.

Для деда я была особым ребёнком, так как родилась в «святой» для него день — 5 мая — советский День печати. Он говорил, что это — символично, и «Галя должна обязательно пойти по моим стопам». С детства дедушка приучал меня к журналистскому делу. Едва я научилась писать, как мы с ним стали сочинять заметки в «Пионерскую правду» и местные газеты Омска и Калачинска. С большой радостью я получала из издательств ответы на фирменных бланках с отпечатанным на машинке текстом, где мне давали советы в начинающейся литературной деятельности.

Как-то, помню, Антон Евдокимович отыскал журнал «Огонёк», выпущенный в мае 1945 года и посвящённый Победе в Великой Отечественной войне. В нём было много портретов военачальников разных размеров, и среди них, к моему удивлению — самый маленький, скромный, в верхнем правом углу на одной из страниц — портрет И. В. Сталина. Видимо, он сам «удостоил себя» такого места в истории войны, так как никто бы из журналистов не осмелился отвести такое, почти незаметное, место для Главнокомандующего Верховной Ставки.

Антон Евдокимович показывал мне, внучке, этот портрет и говорил:

— Вот смотри: такой маленький портретик. А теперь посмотри на нынешние газеты.

Во всех газетах 60-х годов крупным планом на первой странице печатались фотографии тогдашнего руководителя страны — Н. С. Хрущёва. Дед продолжал:

— Он развенчал культ личности Сталина. А что тогда это?

Нет, сталинистом Антон Евдокимович вовсе не был. Он всё воспринимал в жизни с юмором. И любил рассказывать такую историю. В годы Великой Отечественной войны один редактор районной газеты случайно пропустил ошибку, которую сделали наборщики в типографии: была пропущена буква «л» в слове «главнокомандующий», а дальше шло имя — И. В. Сталин, что совершенно меняло смысл его должности, вызывая у людей смех. За это редактора тут же сняли с работы, а все газеты были срочно изъяты из продажи. Вряд ли об этом узнал вождь народа, иначе оказалось бы немало репрессированных из-за этой несчастной, выпавшей буковки.

Страх быть посаженным в тюрьму вынуждал людей идти на крайние меры находчивости. Однажды одного руководителя пекарни (тоже в сталинские времена) вызвали в райком партии по поводу разборки насчёт запечённого в хлебе таракана. Он внимательно посмотрел на него, ковырнул, положив в рот, и удивлённо произнёс: «Какой же это таракан? Это же — изюминка!» И с видимым удовольствием разжевал его, таким образом, уничтожив вещественное доказательство. Это тоже был рассказ из «репертуара» моего деда.

Антон Евдокимович показывал мне и их с бабушкой награды: Мария Алексеевна имела орден Материнской славы за воспитание своих детей, а он в 1957 году был удостоен вместе с другими сотрудниками калачинской редакции медали «За освоение целинных и залежных земель», так как газета проводила большую работу по мобилизации людей на освоение целины.

Кстати сказать, этой же медалью была награждена и моя бабушка Рублевская Прасковья Андреевна за работу в райкоме партии в этом направлении. А мои молодые родители, Вервейко Анатолий и Ольга, когда мне исполнилось чуть больше года, (до того, как отец служил в армии), оставив меня на попечение бабы Паны, уехали в экспедицию на Алтай всё теми же целинниками. Правда, вскоре им пришлось вернуться, так как я сильно заболела. Была осень, бабушка делала ремонт в своей комнате — белила и красила, и жили мы с ней в сарае. Ночью было прохладно, я простыла и заболела воспалением лёгких. К моему плачевному состоянию добавилось и то, что медики ставили уколы, видимо, не совсем стерильными иголками. И на месте уколов образовался большой нарыв — с яйцо. Я очень тяжело дышала, все родственники уже плакали и думали, что дни мои сочтены. Тогда моя бабушка, Мария Алексеевна, у которой был опыт лечения своих восьми детей, пошла на крайнюю меру, сделав собственноручно операцию, вырвав этот нарыв. Вскоре я уснула… и пошла на выздоровление. Эта же бабушка дала мне имя при рождении, так как меня долго называли «девочкой». Она, посмотрев на мою огненно-рыжую головку, сказала: «Да пусть будет Галькой!» И так меня стали называть, в соответствии с этим, кто — Галочкой, кто — Галчонком, а баба Пана с отцом чаще называли Галинкой.

Надо сказать, что бабушка, давшая мне имя и вторую жизнь, в детстве не очень любила меня, так как я рано родилась у моих родителей, которые «ещё не нагулялись». И даже не совсем верила, что я для них — родная внучка, так как я родилась огненной, и она говорила, что «рыжих в их родне ещё не было». (Правда, позднее, в семье дяди Бори родился ещё один солнечный ребёнок — мой двоюродный брат Вовочка). Говорят, за эти слова отец даже, в сердцах, чуть не разбил табуретку, ударив её о пол, нисколько не сомневаясь в моём происхождении, да и по фотографиям можно явно определить моё сходство со всеми братьями и сёстрами моего отца. А люди все говорили по-разному: кто называл меня папиной дочкой, кто говорил, что я — вся в мать. Но, в общем-то, и родители мои были очень похожи между собой. И даже имена у них были созвучны: Толя и Оля. И вот я, чувствуя негативное отношение ко мне бабушки, частенько не хотела идти к ним в дом, хотя деда своего я очень любила и скучала по нему. Но на большие праздники я с удовольствием шла к бабушке и дедушке, так как было очень весело, когда дети и внуки собирались вместе. И я, как старшая среди внуков, была заводилой во всех наших играх.

Глава 2. Школьные годы родителей

Мои родители познакомились в детстве, учась в калачинской средней школе №1 в одном классе. Ещё в 7-ом классе Вервейко Толе понравилась Пономаренко Оля со светлыми красивыми толстыми косами — главной девичьей красой того времени. И он иногда её дёргал за них, чтобы обратить на себя внимание.

Классным руководителем в их классе была учительница математики Черненко Ефросинья Савельевна (она сидит в центре на выпускном июньском фото 10 «А» класса), завучем школы — всеми уважаемая учительница русского языка и литературы Ольга Александровна Тимофеева (сидит слева, вторая), которая тоже учила их класс. Учителем рисования был художник Сергей Карлович Гельвиг (сидит первый слева) — большой авторитет в Калачинске (уже в зрелом возрасте кто-то из одноклассников подарил маме его картину с пейзажем, которая украшала стену в нашей квартире).

Класс был дружный. Частенько они вместе собирались на улице или приходили домой друг к другу — Дмитриев Анатолий, Матвецов Виктор, Степанова Валя, Перчина Галя и другие. Я помню, как и после школы, они то вместе ходили на пляж, то шли на какой-нибудь пикничок в «Чапаевский» сад, то смеялись за столом у нас дома. Многие потом уехали в другие города, но некоторые остались в Омске и Калачинске.

Любимой школьной подругой мамы была Валя Степанова. После окончания школы Валентина подарила маме хороший фотоальбом с коричневой обложкой, а на последней странице написала замечательные стихи:

Отец мой, окончив 8 классов, поступил в ремесленное училище на Кузбассе. Он присылал оттуда маме свои фотографии, на одной из них, с виньеткой, он написал: «Дарю тому, кого люблю. Оленьке от Анатолия. Не забывай друга».

Семья и школа, армия и работа

Школьная любовь моих родителей выдержала эту первую юношескую разлуку, и в 1955 году они поженились, а в 1956-ом родилась я. Так нас стало трое. После поездок моих родителей в экспедицию, отца моего призвали служить на Дальний Восток, в Хабаровск, где он был водителем у какого-то генерала. На армейских фотографиях он очень симпатичный, всегда подтянут и строен.

Вернувшись из армии в 1960 году, Анатолий Антонович стал работать шофёром. И я очень гордилась этой его профессией, любила запах бензина и всегда говорила: «Мой муж будет шофёром!» Все взрослые смеялись, слушая это моё изречение. А отец частенько брал меня с собой в недалёкие рейсы. Однажды он с зарплаты купил новенький проигрыватель, и первой песней, которую мы всей семьёй слушали на пластинке, была «о нём»: «Крепче за баранку держись, шофёр…»

В гостях у одноклассников родителей

Я бывала и с родителями, а позже, когда стала взрослой, и без них в гостях у их одноклассников, как будто у своих родственников. Особенно запомнились мои посещения самой близкой маминой школьной подруги Валентины Криницкой (до замужества Степановой). Она была режиссёром, жила в Омске и руководила театральным коллективом «У криницы». Её сын Вадим дружил с моим младшим братом Романом и присылал им с мамой свои фото из армии. А когда я училась в Ленинграде на ФПК преподавателей вузов по МХК в РГПУ им. Герцена в 1991 году, то мы с Валентиной Криницкой переписывались, она мне давала мудрые советы.

Вторым близким другом нашей семьи был Дмитриев Анатолий. Он тоже уехал жить в Омск. Когда он женился, то они с женой Галиной, стали дружить семьями с моими родителями. И мне приходилось бывать у них в гостях. Моя мама часто останавливалась у Дмитриевых, когда приезжала в Омск (жили они  недалеко от Омского железнодорожного вокзала на улице Гризодубовой). И даже, когда родителей не стало, то они продолжали мне писать письма, присылать фотографии, интересоваться моей жизнью. И до сих пор мы перезваниваемся: мне уже 67 лет, а Анатолию Константиновичу — 87! И живут бывшие омичи Дмитриевы на Дальнем Востоке, а я на Алтае.

Как учились в 40-50-е годы в калачинской средней школе №1

Прочитав рукопись моей книги «В родных Калачиках», Анатолий Константинович мне написал свои воспоминания о жизни в родном городе. Вот что он писал о своих школьных годах: «Я тоже вспоминаю свою первую учительницу Лидию Николаевну (фамилию не помню) и уважаемую Ольгу Александровну Тимофееву (завуча школы, филолога), и первого учителя немецкого языка Гебель Артура Яковлевича (он в дневнике расписывался полной фамилией, а когда мы стали добавлять к его подписи букву «с» — сократил свою подпись до 3-х букв!), и «ботаничку, тонкую как спичка, на высоких каблуках и с ботаникой в руках» (имени её не помню), интеллигентного Сергея Карловича Гельвига, учителя рисования, и Михаила Антоновича Фурманчука (почти всегда улыбающегося; когда он пришёл в нашу школу, он вёл кружок пения, и я там «блеял» про «краснотал»). Уроки физики вёл Кузовкин Дмитрий «Кулонович», как мы его называли. Отчество его было созвучным (не помню), но иногда по запарке мы его так и величали «Кулоновичем». Но он не обижался — улыбался. Азартно вёл урок: вечно весь перемажется мелом!

Он вёл кружок физики. С ним мы радиофицировали всю школу. В воинской части купили самодельную радиолу и по радио на всю школу звучали политинформации, объявления, радиогазета, музыка.

В 9 и 10 классах у нас классным руководителем была Черненко Ефросинья Савельевна: суховато-строгая, но прекрасный математик.

И хотя в наши школьные годы у нас не было таких возможностей, как у тебя, Галя, но были и школьные вечера, и кое-какие кружки, и секции (правда, это уже в старших классах когда учились): и лыжи, и коньки, а в младших классах, летом — босоногое детство! Вспоминается это всё с грустью, но всё равно приятно вспоминать».

Вот так учились мои родители. Прошло девять лет после 1954 года, когда выпустился их 10 «А» класс из средней школы№1. И 1 сентября 1963 года в эту же школу поступлю учиться и я — в 1 «А» класс. И эти годы учёбы всю жизнь буду вспоминать, как самые счастливые и радостные. Я считаю, что мне очень повезло со школой и учителями!

Но об этом я расскажу позже. А пока мне хочется рассказать о своём родном доме и нашем замечательном дружном дворе, в котором я росла в Калачинске все свои школьные годы.

Глава 3. Соседи