автордың кітабын онлайн тегін оқу  Зажги свечу

Мейв Бинчи

Maeve Binchy

LIGHT A PENNY CANDLE

Copyright © Maeve Binchy, 1982

All rights reserved

Перевод с английского Оксаны Василенко

Оформление обложки Ильи Кучмы

Бинчи М.

Зажги свечу : роман / Мейв Бинчи ; пер. с англ. О. Василенко. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2024. — (The Big Book).

ISBN 978-5-389-25338-4

16+

Ирландская писательница и журналистка Мейв Бинчи (1940–2012) хорошо известна не только на своей родине, но и во всем мире. Перу Бинчи, помимо рассказов, принадлежит 16 романов, ее книги неизменно становились бестселлерами и не раз получали престижные международные премии. В 1970-х годах Бинчи опубликовала три сборника рассказов, и довольно успешно, но настоящая слава пришла к ней после выхода первого романа «Зажги свечу» (1982).

В книге рассказана история двух подруг, их постепенного взросления на фоне событий, происходящих в 1940–1950-е годы на Британских ост­ровах, где, помимо прочего, сталкиваются два очень разных мира: урбанистическая Англия и патриархальная католическая Ирландия.

Элизабет было всего десять лет, когда ей пришлось покинуть родной дом. В Европе шла война, Лондон бомбили, и родители решили отправить дочь в более безопасное место — в далекий ирландский городок. Девочку приютила большая, многодетная, суматошная семья, и жизнь Элизабет совершенно изменилась. Но самое главное — у нее появилась близкая подруга Эшлинг. Они сумели сохранить дружбу на долгие годы, веря, что их отношения выдержат любые трудности и испытания...

Впервые на русском!

© О. И. Василенко, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа
«Азбука-Аттикус», 2024
Издательство Азбука®

 

 

 

 

 

Коронерский суд выглядел скучно и заурядно: ни судей, увенчанных париками и возвышающихся над залом, ни мес­та для обвиняемого, ни полицейского в форме, вызывающе­го следующего свидетеля. Больше похоже на обычный офис: застекленные шкафы с книгами, на полу линолеум, причем явно погрызенный в углу.

За стенами суда жизнь шла своим чередом. На них никто не обращал внимания. Мимо проезжали автобусы. Мужчина в такси читал газету и даже глаз не поднял, когда на улицу из здания суда вышли несколько мужчин и две женщины в черном.

Они в любом случае надели бы черное, ведь сегодняшнее мероприятие требовало официального стиля в одежде. Эшлинг была в черном бархатном блейзере поверх серого платья, и этот наряд еще сильнее подчеркивал ее рыжие волосы. Элизабет надела черное пальто на выход, купленное за полцены на январской распродаже два года назад. Продавщица тогда сказала, что это единственная действительно стоящая вещь во всем магазине, и добавила: «В таком пальто можно пойти куда угодно!» Элизабет понравились эти слова.

Хотя остальному миру до них не было дела, мужчины возле здания суда наблюдали за женщинами. Элизабет, прикрывая глаза рукой, завернула за угол и вышла на ступеньки, ведущие на улицу. Там уже стояла Эшлинг. Они смотрели друг на друга очень долго, может быть несколько секунд, но и секунды могут тянуться целую вечность...

 

Глава 1

Дочитав библиотечную книгу, Вайолет резко захлопнула ее. Еще одна неуверенная в себе, нервная героиня с куриными мозгами по уши влюбилась в опытного сердцееда, заглушающего ее протесты поцелуями и проявляющего свою страсть множеством милых способов. Он устроит им побег, или свадьбу, или эмиграцию в собственное поместье в Южной Америке. Героине не придется и пальцем пошевелить: никаких тебе стояний в очередях в турагентстве, в билетной кассе, в паспортном столе. А вот Вайолет вынуждена все делать сама. Она только что вернулась домой, потратив все утро на беготню по магазинам в попытках купить что-нибудь дефицитное. Другие женщины, похоже, делали это с удовольствием, будто играли в «найди наперсток»: «я скажу тебе, где взять хлеб, если ты скажешь мне, где купила морковку».

Вайолет заходила в школу, но разговор с мисс Джеймс результатов не дал. Мисс Джеймс вовсе не собиралась организовывать эвакуацию для своих учеников. У всех родителей имелись друзья или родственники в деревне, поэтому вариант вывезти весь класс для продолжения образования куда-нибудь в безопасное место, где не падают бомбы и полно здоровой деревенской еды, даже не рассматривался. Мисс Джеймс довольно кисло заявила, что у мистера и миссис Уайт наверняка есть друзья за пределами Лондона. Вайолет вдруг задумалась, а есть ли у нее вообще друзья хоть где-нибудь, в городе или в деревне, и разозлилась на мисс Джеймс, заставившую осознать возможность отрицательного ответа. С родней Джорджа в Сомерсете, возле Уэльса, они давно не общались. О да, конечно, она читала душещипательные истории про воссоединение давно потерянных родственников ради эвакуации детей, но вряд ли их семья станет героями одной из них.

У самой Вайолет родни практически не осталось. Отец и его вторая жена жили в Ливерпуле, и с ними она так давно в ссоре, что о примирении и мечтать не стоило. Ведь тогда пришлось бы вскрыть старую рану, извлечь обиды на поверхность и простить. Все произошло так давно, что почти забылось, и не стоит ворошить прошлое.

Элизабет такая застенчивая и неуверенная в себе девочка, что в эвакуации ей будет нелегко. Унаследовала отцовскую неуклюжесть, с сожалением подумала Вайолет. Казалось, что Элизабет всегда ожидает худшего. Впрочем, возможно, так лучше, чем ожидать много, а получить мало. Может быть, Элизабет и Джордж везунчики: если изначально быть настроенным на поражение, конфликты и вторые роли, то неудача не становится неприятной неожиданностью, когда случается.

Обсуждать вопрос с Джорджем смысла не имело. В последнее время Джордж мог говорить только о том, что ж это за страна такая, в которой принимают на военную службу человека без мозгов и отказывают такому, как Джордж, способному внести весомый вклад. И без того противно, что какие-то пустоголовые молокососы считаются хорошими работниками в банке, получают продвижение и благосклонность начальства и даже покупают машины, но теперь,­ когда над страной нависла угроза и нация в опасности, Джорджу заявляют, что некоторые отрасли исключительно важны — и банки в том числе.

На медосмотре у него не обнаружили смертельных заболеваний, нашли всего лишь мелкие: плоскостопие, хрипы в легких, проблемы с носовыми пазухами, варикоз и легкую­ одностороннюю тугоухость. В ответ на предложение отдать жизнь за отечество Джорджа осыпали оскорблениями.

Время от времени на Вайолет снова накатывала знакомая волна привязанности к мужу и тоже хотелось злиться за такое к нему отношение, но в основном она считала, что большей частью виноват он сам: не в том, что глуховат и болен варикозом, а в том, что разочарован отказом. Сам напросился, что называется.

В общем, вопрос, что делать с Элизабет, Вайолет придется решать самостоятельно. Как и многие другие вопросы.­

Вайолет встала и внимательно посмотрела на свое отражение в зеркале. Вполне приятное лицо: здоровый цвет кожи, в полном согласии с рекомендациями в журналах, светлые волосы натуральной блондинки. А фигурка у нее всегда­ была хороша. Даже до того, как пришлось затянуть пояса и проявить патриотизм из-за этой ужасной войны, Вайолет следила за питанием. Почему же тогда в лице нет живости? Какое-то оно совершенно потухшее. И ничем не примечательное.

«Еще бы ему не потухнуть!» — подумала Вайолет с внезапно накатившей обидой. Если бы кому-нибудь еще выпало такое же невезение по всем фронтам, то у кого угодно лицо выглядело бы ничуть не лучше. Парень, говоривший ей, что у нее фиолетовые глаза, в полном соответствии с ее именем, оказался мошенником и надул всех в округе. Молодой человек, твердивший, что она должна стать профессиональ­ной певицей, на самом деле хотел, чтобы она пела для него в ванне, пока он наливает ей шампанское. Молодой энергичный банкир, который рассказывал ей, как они вместе поднимутся на самый верх лондонского общества, как все будут знать ее имя и завидовать ее удачливому мужу, теперь уже с плоскостопием и варикозом, ковырялся в зубах и бездельничал в местном отделении банка, где и просидит всю оставшуюся жизнь.

Все оказалось совсем не так, сплошная скука. Все было ужасно несправедливо и совершенно ничем не примечатель­но. Неудивительно, что ее лицо не выделялось на фоне других лиц.

Она посмотрела на книгу. Под прозрачной библиотечной обложкой покоритель женских сердец, с хлыстом в руке, прислонился к сучковатому стволу старой яблони. Сажать надо авторов за такие романы, подумала Вайолет.

 

Элизабет медленно брела из школы домой. Мисс Джеймс сказала, что мама заходила кое-что обсудить и что не надо волноваться, ничего страшного не случилось. Элизабет посмотрела на нее с сомнением. Да нет же, заверила мисс Джеймс, мама Элизабет приходила только для того, чтобы поговорить, что будет, когда все дети уедут из города в тихие места на море или на фермы. Но Элизабет не проведешь,­ она поняла: произойдет что-то страшное, что-то, о чем роди­тели безуспешно пытались шутить, а сами говорили с ужасом, словно про пытки какие-то.

Услышав это слово впервые, Элизабет спутала его с «вакцинацией»: такое же длинное и вызывает ощущение опасности. Отец засмеялся и обнял ее, мама тоже улыбнулась. Нет, объяснили родители, эвакуация — это когда отправляют в деревню, чтобы падающие бомбы не навредили детям. Элизабет не понимала, почему родители не могут поехать в деревню вместе с ней. Отец ответил, что ему нужно ходить на работу в банк, а мама всхлипнула — и внезапно короткое веселье, вызванное перепутанными словами, закончилось. Отец сказал, что мама может поехать в деревню, ведь ей не надо ходить на работу. Мама в ответ заявила, что если бы она ходила на работу, то ей не пришлось бы оставаться никем целых пятнадцать лет.

Отговорившись уроками, Элизабет сбежала от них, но на самом деле достала старую куклу и принялась распарывать ее, стежок за стежком, заливаясь слезами и размышляя, что она могла бы сделать, чтобы снова заставить родителей улыбнуться, и что такого она натворила, раз они постоянно злятся.

А сегодня в ее сердце поселился еще один страх: кажется,­ мама из-за чего-то поругалась с мисс Джеймс. Мама и раньше считала мисс Джеймс глупой, поскольку та заставляла учеников петь детские песенки. «Здоровые девчонки десяти лет от роду поют дурацкие малышовые песенки!» — заявила мама, и мисс Джеймс вежливо ей ответила, но петь уже как-то расхотелось...

Элизабет не могла предсказать, когда мама будет счастлива. Иногда она бывала счастлива целыми днями. Однажды они ходили в мюзик-холл, где мама встретила старого знакомого, который сказал, что она когда-то пела лучше, чем любая певица в Лондоне. Отец слегка разозлился, но мама так радовалась, что даже предложила купить на ужин рыбу с жареной картошкой, и он тоже повеселел. Мама редко предлагала купить рыбу с картошкой, как делали в других семьях. А дома она готовила рыбу маленькими кусочками с кучей косточек, и есть приходилось странными ножами, которые даже и не ножи вовсе. Мама обожала эти ножи. Их подарили им с отцом на свадьбу, и она предупредила всех, что при мытье посуды ручки ножей нельзя опускать в воду. Элизабет не любила приготовленную матерью рыбу, костлявую, посыпанную сверху петрушкой, но радовалась такому ужину, потому что при виде ножей мама всегда приходила в хорошее настроение.

Порой, вернувшись домой после уроков, Элизабет заставала маму поющей, что всегда оказывалось поистине счастливым знамением. Еще бывало, что мама приходила в комнату к Элизабет, садилась на кровать, гладила тонкие светлые волосы дочери и говорила о своем детстве и о том, как читала книги про мужчин, совершающих героические подвиги ради прекрасных женщин, а иногда рассказывала смешные истории про монахинь в необычной монастырской­ школе, где все были католиками и верили в самые невероят­ные вещи, но маме разрешали гулять во время уроков по религии, а потому все было просто удивительно.

Вот только никогда не знаешь, обрадуется мама чему-нибудь или нет.

Сегодня мама писала письмо, что случалось нечасто. Элизабет подумала, что в письме может быть жалоба. Хоть бы не на мисс Джеймс!

— Мама, ты занята? — спросила Элизабет, настороженно подойдя поближе.

— Мм... — пробормотала Вайолет.

Худенькая десятилетняя девочка стояла около стола; ее короткие светлые, почти белые, волосы стягивал ободок, но, когда Элизабет нервничала, как сейчас, маленькие прядки выбивались и торчали, словно шипы. Ее лицо было одновременно белым и красным: вокруг носа и глаз бледным, а щеки горели алым.

— Я собираюсь отправить тебя к Эйлин, — сообщила мама.

Имя Эйлин Элизабет знала по рождественским открыткам, а еще по маленьким дешевым игрушкам на день рождения. В прошлом году мама сказала, что лучше бы Эйлин перестала слать ей подарки, сколько можно уже, ведь у самой Эйлин куча детей, где тут упомнить, кто из них когда родился?

— Другого выбора нет, — добавила мама.

На глаза Элизабет навернулись слезы. Если бы только знать, что можно сделать, чтобы остаться! Вот если бы ей повезло быть одной из тех девочек, кого родители не отсылают из города, или если бы они поехали вместе с ней.

— Ты поедешь со мной? — спросила Элизабет, пристально изучая ковер на полу.

— Господи, милая, нет, конечно!

— Ну может быть...

— Элизабет, не глупи! Я никак не могу поехать с тобой к О’Коннорам. Они в Ирландии живут! Ну кто поедет в Ирландию? Об этом и речи быть не может.

 

В четверг всегда царила суматоха, потому что фермеры, приезжающие на рынок, приходили с целыми списками покупок. Шон нанял глуповатого мальчишку по имени Джем­ми, чтобы помогал выносить товары со двора.

Эшлинг и Имон, увернувшись от бестолковых попыток Пегги схватить их и не обращая внимания на ее вопли, ворвались в лавку. Шон раздраженно вытер пыльной рукой вспотевший лоб. Ведь тысячу раз говорил, чтобы по четвер­гам детишки не мешались под ногами в лавке!

— Папаня, где маманя? Где маманя? — кричала Эшлинг.

— Где маманя? Где маманя? — вторил ей Имон.

Пегги вела себя ничуть не лучше: бежала за ними и хихикала.

— Эй вы, сорванцы, подите сюда! Вот ужо я тебя, Эшлинг, поймаю да шкуру-то спущу! Вам папаня сколько раз говорил, что запрет вас, если будете бегать в лавку по четвергам!

Фермеры, люди занятые и ненавидевшие тратить время на что бы то ни было, кроме сделок и обсуждений скотины, хохотали над представлением. Растрепанная Пегги, в грязном фартуке со следами по меньшей мере двадцати поданных трапез, наслаждалась устроенной шумихой. Шон беспомощно наблюдал, как она мечется туда-сюда, забавляясь погоней даже больше, чем дети, а заодно задорно подмигивая фермерам, всем своим видом намекая, что они могут вернуться и найти ее после закрытия рынка, когда выпитое в пабах пиво превратит их в могучих мужиков.

Восхищенный Джемми стоял с разинутым ртом, держа в руках доски, которые следовало погрузить в прицеп.

— Джемми, так тебя и растак, вытащи доски на улицу и поди сюда! — заревел Шон. — Майкл, не обращай внимания на этот балаган! С ними я потом разберусь. Так сколько­ тебе нужно для штукатурки? Ты сразу все сараи делать будешь? Нет, разумеется, не все, слишком много, чтобы браться за все сразу.

Эйлин услышала шум и выбежала из своего маленького кабинетика в лавку. Однажды Шон-младший заметил, что ее кабинет, отделанный красным деревом и со стеклянными окнами со всех сторон, похож на кафедру священника, отгороженную стенами, и ей бы в лавке проповеди читать, а не бухгалтерские книги заполнять. Однако если бы Эйлин не заполняла бухгалтерские книги, то не было бы ни лавки, ни дома, ни такой роскоши, как Пегги и Джемми, который за несколько шиллингов, заработанных по четвергам, вновь вернул себе уважение семьи.

Взбудораженных детей и раскрасневшуюся Пегги Эйлин встретила с каменным лицом. Подхватив каждого ребенка чуть ниже плеча, чтобы уж точно не ускользнул, она твердо выставила их из лавки. Одного взгляда хозяйки хватило, чтобы Пегги, растеряв бóльшую часть бойкости, опус­тила глаза и последовала за ней. Шон вздохнул с облегчением и вернулся к делам, с которыми умел управляться.

Пока она тащила их по ступенькам дома на площади, детишки пищали и вырывались, но Эйлин оставалась непреклонной.

— Пегги, завари, пожалуйста, чай, — холодно произнесла она.

— Маманя, мы просто хотели показать тебе письмо!

— На нем мужчина нарисован.

— После обеда почтальон принес.

— И сказал, что оно из Англии...

— А нарисованный мужчина — это английский король.

Эйлин, пропустив объяснения мимо ушей, усадила детей на стулья в гостиной и сама села напротив:

— Я уже миллион раз говорила вам, чтобы по четвергам, в рыночный день, вы в лавку носа не казали! А теперь отец сидит и ждет, когда я вернусь, чтобы заняться счетами и внести в данные в бухгалтерские книги для фермеров. Вы родителей совсем не слушаете? Эшлинг, ты уже большая, взрослая девочка в твои-то десять лет! Ты меня вообще слышишь?

Эшлинг не слышала ни слова, она хотела, чтобы мать прочитала письмо, которое, наверное, пришло от английско­го короля, потому что так сказал почтальон.

— Эшлинг, ты что, оглохла?! — закричала Эйлин и, поняв, что толку нет, шлепнула обоих по голым ногам. Сильно шлепнула. Оба заревели. От их рева проснулась Ниам и тоже заплакала в кроватке в углу гостиной.

— Я просто хотела отдать тебе письмо! — выла Эшлинг. — Ненавижу тебя, ненавижу!

— И я, и я тебя ненавижу! — вторил Имон.

— Тогда можете сидеть тут и ненавидеть меня, — направившись к двери, решительно заявила Эйлин.

Она старалась не повышать голоса, поскольку малыш Донал наверняка сидит в постели и прислушивается к каждому­ звуку. От одной мысли о его встревоженном личике сердце Эйлин сжалось, и она бросилась наверх. Если она повидает его, скажет ему что-нибудь ободряющее, то он улыбнется и снова примется за книжку, а иначе прижмется носом к окну спальни, напряженно наблюдая, как она возвращается из дома в лавку.

Эйлин осторожно заглянула в дверь, прекрасно зная, что он не спит:

— Зайчонок, ты бы поспал.

— Что там за крики? — спросил он.

— Твои нахальные братец с сестричкой с воплями вломились в лавку в четверг, вот и все, — ответила она, поправляя одеяло.

— Они уже попросили прощения? — с надеждой спросил Донал.

— Пока нет.

— И что теперь с ними будет?

— Да ничего страшного, — сказала она и утешила его поцелуем.

Когда Эйлин вернулась в гостиную, Эшлинг и Имон все еще были настроены бунтовать.

— Пегги звала нас пить чай, но мы не пошли, — заявила Эшлинг.

— Как хотите. Можете сидеть здесь сколько угодно. Вот до ночи и сидите. Потому что за такое поведение вы сего­дня лимонада не получите.

Брат и сестра остолбенели от разочарования, не поверив своим ушам. Каждый четверг, набрав кучу заказов и набив кассу наличными, Шон О’Коннор брал жену и детей к Махерам. Махеры держали лавку одежды и паб, где было тихо, никаких фермеров, притопавших в грязных сапогах, чтобы скрепить заключенные сделки кружкой пива. Эйлин, в компании с миссис Махер, любила рассматривать новые жакеты и кофты. Шону-младшему и Морин нравилось сидеть на высоких табуретах, читая объявления, развешенные­ над барной стойкой, и притворяться взрослыми. Эшлинг и Имон обожали красный лимонад с пузырьками, которые били в нос, а мистер Махер угощал их глазированным печеньем, и отец ворчал, что они избалованные. У Махеров недавно окотилась кошка, и в прошлый четверг котята еще были слепые, а на этой неделе с ними впервые можно будет поиграть. А теперь вдруг все отменяется...

— Маманя, пожалуйста, ну пожалуйста, я буду хорошо себя вести, обещаю...

— Ты же меня ненавидишь?

— Я понарошку сказал, — с надеждой в голосе признался Имон.

— Да разве можно ненавидеть собственную мать! — добавила Эшлинг.

— Я так и думала, — сказала Эйлин. — Именно поэтому я и удивилась, что вы оба совершенно забыли о запрете приходить в лавку.

Эйлин сдалась. Час, проведенный у Махеров с отмытыми и благопристойными детьми, которые тихонько играют с кошками, кроликами или птичками, был единственным временем за всю неделю, когда Шон мог по-настоящему расслабиться.

— Я залила чайные пакетики кипятком, — робко сказала Пегги.

— Налей мне, пожалуйста, большую кружку. Проследи, чтобы эти двое сидели в гостиной, и успокой малышку.

Глотнув чая, Эйлин положила письмо в карман и вернулась в лавку. Возможность открыть конверт выдалась только через час.

Вечером, у Махеров, Эйлин передала письмо Шону.

— У меня глаза устали, все расплывается, — сказал он. — Да и как такое читать, тут словно пьяный паук паутину наплел.

— Это рукописные буквы, дурень. Монахини в школе Святого Марка учили нас так писать. Вайолет вот помнит, а я все забыла.

— Да потому что Вайолет делать больше нечего, — проворчал Шон. — Она там как сыр в масле катается.

— Так было до войны, — возразила Эйлин.

— Да уж, — буркнул Шон в свою кружку с пивом. — Мужика ее забрали? Небось офицер в банке работал, и все такое. Именно так Британская империя и проворачивает свои делишки. Хорошую работу и должности получают те, у кого есть правильный акцент.

— Нет, Джорджа в армию не взяли, проблему какую-то нашли. Точно не знаю, но он не прошел медкомиссию.

— Ну так кто ж добровольно пойдет в окопы, если можно в банке штаны протирать.

— Шон, речь идет об Элизабет, дочке Вайолет. Всех детей отсылают из Лондона из-за бомбежек... Ты же читал в газетах. Вайолет спрашивает, можем ли мы принять ее на время?

— А мы тут при чем? Они же детей не в Ирландию вывозят, у нас своя страна. Они не могут заставить нас вступить в свою поганую войну, отправляя к нам стариков и детей... Мало им всего, что они тут натворили?

— Шон, да послушай же! — разозлилась Эйлин. — Вайолет спрашивает, можно ли отправить к нам Элизабет на несколько месяцев. Ее маленькая школа закрывается, потому что всех детей эвакуировали. У Джорджа и Вайолет есть родня, но они... они просят нас позаботиться о дочке. Что скажешь?

— Скажу, что они, как обычно, что хотят, то и вытворяют, вся эта Британская империя! Если от тебя им никакой пользы, то им и дела до тебя нет, ни письма не напишут, ни открытки на Рождество не пришлют. А теперь, когда они ввязались в дурацкую войну, вот теперь они к нам подлизываются. Я так думаю.

— Да при чем тут Британская империя! Мы с Вайолет школьные подруги. Она не из тех, кто любит писать письма, даже это письмо такое неуклюжее, ну не знаю, сплошь скобки и точки с запятыми. Она не привыкла писать по два­дцать-тридцать писем в день, как я. Дело вообще не в этом. Дело в том, согласишься ли ты принять девочку?

— Дело не в этом, а в том, что у нее хватает наглости спрашивать такое!

— Мне ответить отказом? Написать ей, что, извини, мы не можем. И по какой же причине? Поскольку Шон заявляет, что у Британской империи руки в крови, так, что ли?

— Ну чего ты завелась...

— Я не завелась. Я тоже вымоталась за сегодня, как и ты. Хорошо. Конечно, я думаю, что Вайолет ведет себя нагло. Конечно, мне обидно, что у нее нет на меня времени и пишет она мне только тогда, когда ей что-то от меня нужно. Тут и так все понятно. Вопрос в том, примем ли мы ребенка?­ Девочка — ровесница Эшлинг, она не объявляла войну Германии, не вторгалась в Ирландию, не нападала на де Валеру [1], и все такое прочее. Ей всего десять лет! Она, наверное, лежит там по ночам и ждет, когда на нее упадет бомба и ра­зорвет ее на кусочки. Ну так что, примем мы ее?

Шон смотрел на жену в полном изумлении. В кои-то веки Эйлин разразилась целой речью. А уж дождаться, чтобы она признала обиду на свою драгоценную школьную по­другу...

— А тебе с ней не слишком много хлопот прибавится? — спросил он.

— Нет, она даже может стать подружкой для Эшлинг. Да и много ли надо, чтобы прокормить одного ребенка, ко­гда у нас их уже столько?

Шон заказал себе еще кружку пива, портвейн для Эйлин и лимонад детям. Посмотрел на жену, приодетую в белую блузку с брошкой и стянувшую темно-рыжие волосы гребешками по бокам. А ведь красавица, подумал он, и надежный товарищ во всех делах. Те, кто видел ее в темно-синем костюме в кабинете, занятую счетами растущего бизне­са, вряд ли мог себе представить, какова она на самом деле: страстная жена — Шон всегда удивлялся, с какой готовностью она отвечала ему, — и любящая мать. Его взгляд потеп­лел. Такая щедрая душа, готова быть матерью не только собственным детям.

— Пусть приезжает. Хоть такой малостью попытаемся уберечь дитя от всего этого безумия вокруг, — объявил он.

Эйлин похлопала его по руке, в редком порыве прилюдного проявления чувств.

 

Письмо от Эйлин пришло так быстро, что в нем наверняка был отказ. По опыту Вайолет, те, кто собирался найти отговорки для обоснования своих действий, всегда писали быстро и много. Вздохнув, она подняла конверт с коврика у двери.

— Похоже, нам все-таки придется нажать на родственников твоего отца, — сказала она, возвратившись к столу.

— То есть она отказала? — спросила Элизабет. — Прочитай письмо, а вдруг она согласилась.

— Не разговаривай с набитым ртом! Элизабет, пожалуйста, возьми салфетку и постарайся вести себя подобающе, — рассеянно ответила Вайолет, разрезая ножом конверт.

Джордж уже ушел на работу, и завтракали они вдвоем. Вайолет считала, что отступление от правил приличия — это путь к падению, а потому тосты со срезанной корочкой подавались в фарфоровом держателе для тостов, а каждому члену семьи полагалось собственное кольцо для салфет­ки, куда следовало положить свернутую салфетку после еды.

Элизабет чуть не лопнула от нетерпения, ожидая, пока Вайолет прочтет новости. Да что ж такое, в самом деле! Мама произносила отдельные фразы вслух, а потом переходила на бормотание:

— Дорогая Вайолет... очень рада получить от тебя весточ­ку... хм... мм... сильно переживаю за тебя, Джорджа и Элизабет... хм... мм... здесь многие думают, что нам следует тоже вступить в войну... сделаем все возможное... дети безумно рады и взволнованы...

Элизабет знала, что придется подождать. Она скрутила салфетку в тугой шарик, размышляя, что бы ей хотелось услышать. Хорошо бы не пришлось плыть через море в другую страну, где, по мнению отца, так же опасно, как в Лондоне, а мама считает, что ехать туда можно только в том случае, если больше совсем деваться некуда. Ей придется жить в ужасном свинарнике с десятками детей, в городе, полном какашек животных и пьяниц, — таким мама запомнила Килгаррет. Элизабет не хотела жить в каком-то грязном мес­те, которое не нравится маме, но ведь мама сказала, что лучше всего поехать туда. Возможно, теперь все не так плохо. Мама побывала там много лет назад, задолго до того, как вышла замуж за отца. И говорила, что больше никогда туда не вернется. Непонятно, как Эйлин способна там оставаться.

Однако выбора нет: либо ехать в то опасное и грязное мес­то, либо новые проблемы и волнения в попытках разыс­кать родню отца.

После долгой паузы, прочитав две страницы, Вайолет сказала:

— Они примут тебя.

Лицо Элизабет залилось краской и побледнело одновременно. Вайолет терпеть не могла, когда дочь так вспыхивала из-за пустяков.

— Когда я должна поехать?

— Когда мы решим. Конечно, потребуется время. Нужно собрать вещи, спросить Эйлин про учебники... и что вообще тебе взять с собой. Она много написала про то, как они рады тебя принять, но почти ничего полезного не сообщила, никаких советов, что именно привезти и что тебе там понадобится. Кстати, вот записка для тебя...

Элизабет взяла листочек. Впервые в жизни она получила письмо от кого-то и читала медленно, впитывая каждое слово.

 

Дорогая Элизабет,

мы очень рады, что твоя мама посылает тебя к нам ненадолго, и надеемся, что здесь ты будешь счастлива. Килгаррет сильно отличается от Лондона, но все здесь ждут тебя и надеются, что ты будешь чувствовать себя как дома. Ты будешь жить в одной комнате с Эшлинг. Ей, как и тебе, десять лет, между вами всего неделя разницы, и мы уверены, что вы подружитесь. Сестра Мэри в школе говорит, что ты, наверное, знаешь больше, чем весь класс, вместе взятый. Привози с собой любые игрушки и книги, какие захочешь, у нас много места.

Мы ждем тебя с нетерпением.

Тетушка Эйлин

 

В нижней части листа, расчерченной линиями, чтобы буквы не выбивались из ряда, была еще одна записка:

 

Дорогая Элизабет,

я освободила для тебя все полки в левой части комнаты, половину платяного шкафа и половину туалетного столика. Ты должна непременно успеть приехать на день рождения Имона, будет праздник. У Махеров есть невероятно милые котята, у них открылись глазки. Маманя возьмет одного на двоих, для нас с тобой.

Пока,

Эшлинг

 

— Котенок для нас! — воскликнула Элизабет с сияющими глазами.

— И ни слова про оплату школы, школьную форму и прочее, — отозвалась Вайолет.

 

Кашель Донала усилился, но доктор Линч сказал, что волноваться не стоит. Нужно просто держать его в тепле, никаких сквозняков, но много свежего воздуха. Эйлин ломала голову, каким образом можно соблюсти все три условия одновременно.

Новость о девочке из Англии неимоверно взволновала Донала.

— Когда она приедет? — спрашивал он по сто раз на дню.

— Она будет моей подружкой, а не твоей! — заявляла Эшлинг.

— Маманя сказала, что она будет подружкой для всех, — хмурился он.

— Да, но прежде всего моей! В конце концов, она же мне написала!

Тут уж никак не поспоришь. Эшлинг пришло письмо, которое она перечитала вслух несколько раз. Элизабет впервые в жизни написала настоящее письмо, и звучало оно весьма официально: в нем были такие слова, как «благодарность» и «признательность».

— Похоже, в их школах детей учат гораздо лучше, — прочитав письмо, заметила Эйлин.

— А чему удивляться? Столько богатства у других награбили! — проворчал Шон.

Дело было в субботу, за ланчем. Шон пришел домой поесть бекона с капустой. В субботу лавка закрывалась в половине второго, а после ланча Шон собирал заказы на зад­нем дворе, но там хотя бы никто ему не докучал, и не прихо­дилось бегать туда-сюда каждый раз, когда хлопала дверь и звякал дверной колокольчик.

— Надеюсь, ты не будешь говорить подобные вещи при ребенке, — сказала Эйлин. — Мало того что ей придется уехать­ из дома, так еще ты будешь про ее страну гадости говорить!

— К тому же это неправда! — встрял Шон-младший.

— Еще как правда! — возразил отец. — Но твоя мать права. Когда девочка приедет, нам всем лучше попридержать язык и не говорить того, что думаем. Малышка не виновата.

— Мне не нужно скрывать свои мысли, — заявил Шон-младший. — Я не из тех, кто все время бухтит и ругает британцев.

Шон положил нож и вилку и наставил указующий перст на сына. Эйлин тут же вмешалась:

— Пожалуйста, послушайте меня. Я хочу сказать, что приезд девочки может быть возможностью для нашей семьи­ улучшить свои манеры за столом. А то вы, как поросята, разливаете еду на скатерть и разговариваете с набитым ртом.

— Поросята не разговаривают с набитым ртом! — не согласился Имон.

Донал засмеялся, и Ниам тоже загукала в коляске возле стола.

— Я уверена, что она посчитает нас ужасно невоспитанными, — сказала Эшлинг, чем удивила мать, не ожидавшую получить такую поддержку. — Мы все говорим одновременно, и никто никого не слушает, — добавила она неодоб­рительным тоном, настолько похожим на учительницу, что все засмеялись. Эшлинг не поняла причины веселья и разозлилась. — Чего смешного? Чего ржете?

— Они смеются, потому что так и есть, — ответил сидевший рядом с ней Донал.

Эшлинг перестала злиться и тоже рассмеялась.

 

На вокзал следовало приехать заранее, чтобы найти надежного человека, который сможет присмотреть за Элизабет во время путешествия. Сначала планировалось, что Вайолет будет сопровождать дочь до паромной переправы в Холихеде, но тогда ей пришлось бы возвращаться обратно, а из-за нехватки топлива и задержек поезда тащились часами, да и билеты недешево обойдутся, а в такие тяжелые­ времена не стоит выбрасывать деньги на ветер...

Джордж задумался, нужно ли будет заплатить О’Кон­норам за проживание у них Элизабет, но Вайолет сказала нет. В Англии эвакуированные жили в приемных семьях бесплатно, что считалось помощью в войне. Джордж напомнил ей, что Ирландия в войне не участвует. Вайолет хмыкнула и заявила, что, вообще-то, они должны бы принять участие, и еще как должны бы, но в любом случае принцип остается тем же. Она дала Элизабет пять фунтов и велела потратить их с умом.

На вокзале Юстон Вайолет осмотрелась в поисках женщин среднего возраста и респектабельного вида, которым можно было бы доверить девочку. Требовалось найти кого-нибудь, кто путешествует в одиночку, иначе женщина могла бы заболтаться со спутниками и забыть про подопечную. Несколько попыток оказались неудачными. Одна женщина ехала только до Кру, другая ждала своего друга, третья кашляла так, что Элизабет наверняка подхватила бы от нее какую-нибудь заразу. Наконец Вайолет останови­ла свой выбор на женщине с палочкой, предложив ей услуги Элизабет в качестве посыльной и помощницы с багажом. Довольная такими условиями, женщина пообещала доставить Элизабет в руки молодого человека по имени Шон О’Коннор на пристани в Дун-Лэаре. Женщина устроилась в уголочке, сказав, что не будет мешать прощанию с родителями.

Мама чмокнула Элизабет в щечку и велела быть хорошей девочкой, чтобы не доставлять миссис О’Коннор лишних хлопот. Отец сухо попрощался. Элизабет посмотрела на него снизу вверх.

— До свидания, папа, — совсем по-взрослому произнесла она.

Отец наклонился, обнял ее и долго держал в объятиях. Элизабет вцепилась в него, обхватив руками за шею, но, по­смотрев на мать, заметила первые признаки нетерпения и разжала руки.

— Пиши нам почаще и подробно рассказывай, как живешь, — сказал отец.

— Да, но не вздумай просить у Эйлин бумагу и марки, они денег стоят.

— У меня есть деньги! Целых пять фунтов! — воскликнула Элизабет.

— Тише! Не кричи на всю станцию! Так и ограбить могут, — предупредила Вайолет.

Лицо Элизабет снова пошло белыми и красными пятнами, сердце застучало, и тут она услышала, как хлопнули двери поезда.

— Все будет хорошо! — воскликнула она.

— Умница, — ответила мама.

— Не плачь, ты ведь уже большая девочка, — сказал отец.

По щекам Элизабет скатились слезы.

— Она и не думала плакать, пока ты не напомнил! — упрекнула Вайолет. — Смотри, до чего ты ее довел!

Поезд тронулся, и среди толпы машущих на перроне людей мама с папой оставались неподвижны, словно статуи. Элизабет тряхнула головой, смахивая слезы, и, когда в глазах прояснилось, увидела, как родители стоят, крепко прижимая локти к бокам, словно боятся прикоснуться друг к другу.

Глава 2

Донал хотел знать, что произошло с братьями и сестрами Элизабет: их всех убили?

— Не болтай глупостей! — заявила Пегги. — Никого не убили.

— Тогда где же они? Почему не приедут?

Донал чувствовал себя обделенным, потому что Эшлинг решительно присвоила себе все права на гостью: только и слышно «моей подруге Элизабет это не понравится» и «когда приедет моя подруга Элизабет». Донал надеялся, что есть еще тайный запас братьев и сестер, которых можно забрать себе.

— Она единственный ребенок в семье, — объяснила Пегги.

— Так не бывает! — возмутился Донал. — У всех есть братья и сестры. Что с ними случилось?

Эйлин не удалось вызвать подобный энтузиазм у остальных членов семьи: лишь Эшлинг и Донал с нетерпением ждали гостью. Шон-младший в принципе не обращал внимания на чье-то присутствие или отсутствие в доме. Морин сказала, что и с одной-то Эшлинг проблем хватает, а если еще и вторая такая же появится... Имон заявил, что не соби­рается мыться из-за какой-то девчонки, которую он в жизни не видел, и вообще, он и так уже чистый. У Ниам резался зубик, она капризничала и ревела до посинения. У самой­ Эйлин не хватало времени переживать еще и за гостью. Судя по чопорному письму и кратким, невнятным рассказам Вайолет о дочери, девочка привыкла к более утонченному образу жизни. Оставалось надеяться, что она не окажется пугливой барышней, которая боится рот открыть. Иначе привезти ее из-под лондонских бомбежек в суматошный дом О’Конноров будет все равно что бросить ребенка из огня да в полымя. Еще не известно, что хуже.

В любом случае благодаря девочке Эйлин и Вайолет мог­ли бы снова сблизиться после стольких лет. Эйлин усерд­но старалась поддерживать связь с подругой, часто писала письма, подробно рассказывала про жизнь в Килгаррете и отправляла подарочки на день рождения единственной дочери Вайолет, но в ответ та лишь время от времени присылала открытки.

Эйлин было безумно жаль потерять те близкие отношения, которые когда-то возникли между ними в католической школе. В то время они обе оказались там по ошибке: семья Вайолет (совершенно напрасно) думала, что католическая школа может сделать из девочки юную леди, а семья Эйлин считала, что качество образования в католической школе в Англии наверняка гораздо выше, чем на родине.

Эйлин обрадовалась шансу, что подруга снова вернется в ее жизнь. Возможно, через год или два, когда закончится эта ужасная война, Вайолет и Джордж приедут погостить, остановятся в гостинице Доннелли на другой стороне площади и поблагодарят Эйлин от всего сердца за то, что на щеки их дочери вернулся румянец. Старая дружба вновь расцветет, и у Эйлин будет с кем вспомнить те давно прошедшие дни в школе Святого Марка, о которых она не могла больше ни с кем поговорить. Все местные заявили, что она зазнайка уже только потому, что вообще училась в анг­лийской школе.

Было бы неплохо самой поехать на пристань, чтобы встретить девочку в Дун-Лэаре, или в Кингстауне, как сказали бы некоторые, чтобы позлить Шона.

Провести денек в Дублине и развеяться, вместо того чтобы пялиться в счета и бухгалтерские книги. С пристани можно доехать на трамвае до центра города, показать Элизабет достопримечательности и, может, наконец-то поднять­ся на колонну Нельсона, где она так ни разу и не побывала. Эх, размечталась... Она не сможет поехать, и забирать гос­тью придется Шону-младшему.

Парень себе места найти не может и постоянно ругается с отцом по любому поводу, так что ему пойдет на пользу ­уехать на денек и не появляться в лавке. Во вторник после работы он может сесть на вечерний автобус. Остановится у кузины, которая держит маленький пансион в Дун-Лэаре. Полдюжины яиц хватит, чтобы отблагодарить ее за возмож­ность переночевать на диване в гостиной. Надо строго-настрого наказать ему быть на причале еще до того, как пришвартуется паром, чтобы Элизабет не испугалась, что ее никто не встречает. Он должен будет найти светловолосую девочку десяти лет в зеленом пальто, с коричневой сумкой на плече и с коричневым чемоданом в руках. Ее надо попри­ветствовать, назвать себя и накормить бармбрэком [2] с оранжадом, пока они будут ждать на остановке. И ни в коем случае не мешкать, а то опоздают на автобус.

Эйлин знала, что у Шона не было ни малейшего интереса ехать за какой-то девчонкой, но возможность повстречать группу парней, собирающихся записаться в британскую армию, как случилось в прошлую поездку в Дублин, приведет его в восторг.

Эйлин договорилась с Махерами, что заберет котенка после обеда в день приезда Элизабет. Если что-то пойдет не так, то будет чем отвлечь всех от гостьи. Кроме того, ожидая приезда Элизабет, все будут думать еще и о черно-белом пушистом комочке, чье появление наверняка вызовет восторг.

 

Миссис Мориарти оказалась очень доброй и поделилась с Элизабет едой. Они вместе ели зеленый горошек прямо из банки.

— Не знала, что горошек можно есть холодным, — сказала Элизабет.

По сравнению с этим ее припасы выглядели скромно: шесть маленьких аккуратных сэндвичей со срезанной корочкой, причем три с маленькими кусочками сыра и три с еще меньшими кусочками помидоров. А также яблоко и две печеньки, завернутые в белую бумагу, и даже бумажная салфетка прилагалась.

— Мама сказала, что это мне на ужин и на завтрак, но, пожалуйста, возьмите себе сэндвич в благодарность за горошек, — не по-детски серьезно произнесла Элизабет.

Миссис Мориарти попробовала сэндвич:

— Очень вкусно! Как же тебе повезло, что мамочка делает для тебя такие вкусные сэндвичи!

— Вообще-то, я сама приготовила, но мама все упаковала, — ответила Элизабет.

Миссис Мориарти рассказала, что едет домой в графст­во Лимерик, к сыну с его стукнутой на всю голову женушкой. В Англии она жила с тех пор, как овдовела, и полюбила огромный Лондон всем сердцем. Работала в овощной лавке, все к ней прекрасно относились, но теперь, когда ее разбил артрит и началась война, и все такое, сын с невесткой стали усиленно звать ее домой, что миссис Мориарти совсем не нравилось. Когда война закончится и можно будет вернуться, то все в лавке будут думать, что она сбежала, и перестанут считать ее своей. Но что поделать, сын и его несносная женушка писали каждую неделю и даже приехали в Лондон, чтобы уговаривать ее. Все соседи на их улице считали ее сына с невесткой бессердечными, так как оставили мать под бомбами, поэтому сын потребовал, чтобы она вернулась домой.

Элизабет согласилась, что нелегко ехать куда-то, где тебе­ не хочется быть, и, пока миссис Мориарти вылавливала из банки последние горошины, рассказала о маминых друзьях О’Коннорах, которые живут в грязном городишке, в неряш­ливом доме на площади, куда приходят животные и оставляют там какашки. Миссис Мориарти задумчиво заметила, что, возможно, Элизабет не стоит переживать заранее и говорить всем про грязный город только потому, что мама так сказала. Лучше подождать и увидеть собственными глазами.­ Элизабет покраснела и ответила, что никогда бы даже не заикнулась про такое в доме миссис О’Коннор, а поделилась только с миссис Мориарти по-дружески после истории про ужасную невестку...

Они съели банку сгущенки, чтобы скрепить договор о сохранении тайны, и Элизабет уснула, положив голову на плечо миссис Мориарти, и даже не шевельнулась, пока их всех не разбудили и не вывели в холодную ночь в Холихеде, где грузчики кричали что-то на валлийском. Вокруг пассажиров, ожидавших посадки на почтовый паром, царила суматоха.

— В Ирландии тоже так говорят? — встревожилась Элизабет.

Она чувствовала себя в высшей степени неуютно, когда окружающие смеялись и кричали на непонятном языке. Мама наверняка сказала бы про них что-нибудь весьма неодоб­рительное. Элизабет попыталась представить, что именно, но так и не смогла.

— Нет, — ответила миссис Мориарти, — в Ирландии говорят на английском. Мы выбросили все хорошее, что имели, включая наш язык и обычаи.

— И включая свекровей, — добавила Элизабет.

— Точно! — засмеялась миссис Мориарти. — Если уж они свекровей начали обратно возвращать, то одному Гос­поду известно, что еще они решат восстановить.

Она оперлась на плечо Элизабет, когда очередь пассажиров начала медленно втягиваться на огромный паром, величественно возвышающийся над пристанью в темноте.

 

Шон терпеть не мог людей вроде миссис Мориарти, которые берут тебя под локоток и шепчут на ушко что-ни­будь по секрету, как будто вы оба это знаете, а все остальные не в курсе дела. Он слегка отстранился от нее, когда она начала шепотом рассказывать, что малышка очень устала и плохо себя чувствует после путешествия и что мать наболтала ей всяких глупостей, поэтому не стоит принимать близко к сердцу все, что говорит девочка.

— Кажется, вам кто-то машет, — наконец сказал Шон, пытаясь поскорее отделаться от старухи.

— Маманя, маманя, мы здесь! — кричали мужчина и женщина средних лет.

Элизабет впервые после встречи с Шоном подняла глаза и внимательно посмотрела на невестку миссис Мориарти, напряженно улыбающуюся от уха до уха.

— С головой у нее вроде все в порядке, — задумчиво заметила Элизабет. — Наверное, ушибы уже зажили.

Шон предложил девочке бармбрэк и лимонад, пока они шли на остановку под первыми лучами утреннего солнца.

— Маманя велела покормить тебя, если ты проголодаешься, — заявил он без всяких церемоний.

— Мне обязательно нужно это съесть? — спросила она.

Шон посмотрел на ее лицо, которое было белее волос, на покрасневшие глаза и тощие, как спички, ноги. Сплошное недоразумение, а не девчонка.

— Не обязательно. Просто маманя хотела тебе угодить. Я и сам съем, обожаю бармбрэк, — ответил он, чувствуя внезапно накатившую преданность матери.

— Я вовсе не хотела...

— Не важно.

Он развернул пакет, достал два огромных ломтя хлеба с изюмом с толстым слоем сливочного масла между ними и впился в них зубами.

— Это пирожное? — спросила Элизабет.

— Это бармбрэк! Я ж тебе предложил, а ты сказала, что не хочешь.

— Я не знала, что такое бармбрэк.

— Так спросила бы! — Шон подивился, что за ребенок такой, даже бармбрэк в глаза не видела.

— Я не подумала спросить...

Они молча дошли до остановки автобуса на Брей. С тяжелым чемоданом в руке и сумкой через плечо Элизабет выглядела как настоящая сирота.

Мысли Шона все крутились вокруг парня, с которым он познакомился вчера вечером в пансионе. Терри было семнадцать, слишком мало для призыва, но он сказал, что всегда можно соврать, будто свидетельство о рождении сгорело во время пожара на таможне [3]. Все равно Терри уплыл обратным рейсом на том же пароме, на котором приехала Элизабет. Он доберется до ближайшего призывного пункта и через пару недель уже наденет форму. Шон так ему завидовал,­ что всю ночь не мог глаз сомкнуть. Терри рассказывал про своих друзей, которые уехали месяц назад: им хорошо платят, тренируют, обучают владению оружием и всему остальному, а скоро их отправят на материк, но только не вздумай никому проболтаться! Терри тоже работал на своего отца на маленькой ферме и знал, каково это, когда тебе не дают повзрослеть, когда маманя спрашивает, ходил ли ты на исповедь, а папаня говорит, что ты должен помогать матери по хозяйству. Ну что за жизнь! И никакого шанса надеть военную форму...

— А какую форму носит твой папаня? — внезапно спросил Шон.

Бледное личико Элизабет залилось краской, словно ей дали пощечину и на щеках остались следы.

— Он... ну... он... понимаешь, его не взяли на войну, он остался дома.

— Как не взяли?

Шон, которому и так не было дела до свалившейся на них девчонки, и вовсе потерял к ней интерес, ведь она даже про войну ничего рассказать не может.

— Кажется, ему пришлось остаться в банке... потому что... — На лице Элизабет отражалась напряженная работа мысли в попытках честно объяснить то, чего она и сама не понимала, но знала, что именно поэтому мама и папа недовольны друг другом. — Потому что они не берут пожилых мужчин с больными легкими, — наконец выдала она.

Шон безучастно посмотрел на нее, снова занятый мыслями о Терри и возможности попасть в армию.

— Тебе не надо в уборную, пока автобус не пришел? — вдруг спросил он.

За все десять лет жизни Элизабет впервые слышала столь прямой вопрос на такую деликатную тему.

— Э-э-э... да, — ответила она.

Шон кивнул в сторону общественных туалетов:

— Вон туда, только побыстрее, автобус придет через пять минут.

Элизабет засеменила к двум низеньким постройкам. Однако на них не оказалось знакомых указателей «Дамы» и «Джентльмены». Было весьма непросто воспользоваться общественными удобствами в Лондоне под руководством мамы, настаивавшей на использовании кучи туалетной бумаги на сиденье, чтобы не подхватить с него какую-нибудь инфекцию, а здесь проблема и вовсе выглядела неразрешимой. На дверях вместо внятных надписей красовались только какие-то буквы: на одной — MNA, на другой — FIR [4].

Элизабет задумалась. Потом посмотрела на Шона. Он и так считал ее глупой, а что будет, если она побежит обрат­но спрашивать, какой туалет ей выбрать? Надо подумать как следует. «Мужчина» начинается с «М», так что «MNA», должно быть, мужской, тогда «FIR» — женский.

Она храбро вошла в дверь с табличкой «FIR». Спиной к ней стояли четверо мужчин. Стенку они, что ли, красят? Или ремонтируют что-то? Элизабет застыла, не решаясь пройти мимо них к женской уборной.

Один из мужчин — старик, почти без зубов, в кепке, надетой задом наперед, — повернулся, и, к ужасу Элизабет, его брюки оказались расстегнуты.

— А ну, девчушка, беги домой и не будь такой смелой! — закричал он.

Остальные мужчины обернулись.

— Давай-давай, иди отсюда! Еще насмотришься, когда подрастешь! — крикнул молодой человек, и все засмеялись.

Красная как рак, с выскакивающим из груди сердцем, Элизабет примчалась к Шону, который вопил, чтобы она поторопилась, автобус уже подъезжает.

— Боже правый, ты что, в мужской туалет попала? — спросил он еще до того, как она успела хотя бы слово вымол­вить, и тут же предупредил: — Мамане говорить не вздумай, а то она с тебя шкуру спустит.

И тут же закинул коричневый чемодан Элизабет на крышу автобуса.

— На нем же написано «Килмейнем» вместо «Уиклоу», это не тот автобус!

— Господь мой и Пресвятая Дева! Да залезай ты уже! — не выдержал Шон.

Тут и с обычной-то десятилеткой ездить намучаешься, а у этой еще и с головой не в порядке.

Как только автобус тронулся, полил дождь. Дорога шла мимо зеленых полей, и каждое окружала темно-зеленая изгородь. Элизабет пялилась в окно, сдерживая слезы. А также изо всех сил старалась дотерпеть до остановки, где будет уборная и кто-нибудь объяснит ей, что означают те буквы. Казалось, что со времени отъезда из Лондона прошли недели, но она с изумлением осознала, что на самом деле путешествие заняло меньше суток.

 

Эйлин ушла из лавки заранее, на случай если автобус прибудет раньше обычного. Она хотела убедиться, что наверняка будет дома, чтобы встретить девочку, а то Пегги будет визжать, Эшлинг рта не раскроет, Имон будет задираться, Донал нести что-то невразумительное... Ничего себе начало новой жизни в другой стране!

Эйлин пригладила юбку и заправила выбившиеся прядки. Интересно, как Вайолет выглядит теперь? У нее всегда были тонкие волосы и молочно-белое лицо. Наверное, девчушка такая же — в отличие от покрытых веснушками О’Конноров.

Стол накрыли тщательнее обычного. Эйлин заставила поменять заляпанную пятнами скатерть. Такое явное подня­тие привычных стандартов разозлило Пегги.

Примчалась Эшлинг:

— Маманя, раз ты дома, давай пойдем к Махерам и заберем котенка прямо сейчас, до того как она приедет!

— У нее есть имя, ее зовут Элизабет! — одернула ее Эйлин. — И нет, котенок для вас обеих, забирать будете вместе.­

— Я знаю, — неубедительно отозвалась Эшлинг.

За ее спиной появился Имон.

— Каждая получит по две лапки! — захихикал он. — Две тебе и две ей!

— Я возьму передние, — задумчиво сказала Эшлинг.

— Так нечестно, тогда ей достанется только попа! — Имон фыркнул от собственной дерзости.

— Не говори «попа», а то маманя тебе ремня даст, — парировала Эшлинг, осторожно косясь на мать: как бы и самой ремня не получить.

Эйлин пропустила перепалку мимо ушей:

— Эшлинг, иди сюда, я тебя расчешу, а то ты вся растрепанная. Стой спокойно!

Щетка всегда лежала на каминной полке, рядом с часами, и использовалась только в субботу вечером для еженедельной пытки. Морин и Эшлинг ее ненавидели и старались­ улизнуть. Мальчишки обычно могли рассчитывать на заступничество отца.

— Эйлин, хватит уже их прихорашивать, — говорил он. — Мужики они или кто? Нормальная у них прическа, оставь их в покое.

Однако за длинноволосых кудрявых дочерей он никогда не заступался.

Эшлинг ерзала и сопротивлялась.

— Хуже, чем собираться на мессу! — пожаловалась она.

— Не смей говорить гадости про мессу, это грех! — за­явил Имон, довольный, что поймал ее на грехе, равном собственному. — Маманя, она сказала, что ненавидит собирать­ся на мессу.

— Нет, она сказала, что ненавидит причесываться. Эшлинг никогда не скажет ничего плохого про священную мессу, правда, Эшлинг?

— Конечно, маманя, — подтвердила Эшлинг, опустив глаза.

Имон остался недоволен. Обычно после любого намека на оскорбление Господа на голову виновного обрушивалось­ суровое возмездие.

Пегги все еще была не в духе, чувствуя, что времена изменились в худшую сторону.

— Может, я схожу за Доналом? Он очень хочет быть внизу, когда та приедет, и он знает, что камин горит. И он не хочет, чтобы та подумала, будто он...

— Пегги, у Элизабет Уайт есть имя, ее зовут Элизабет, а не «та». Ты меня услышала?

— Да-да, конечно, я знаю, — заволновалась Пегги.

Эйлин наконец отложила щетку:

— Я сама схожу за Доналом.

Она пошла к лестнице, но по пути машинально посмот­рела в окно. Должно быть, автобус из Дублина только что подъехал. От гостиницы Доннелли, около которой он останавливался каждый день, через площадь тянулись люди. А вот и Шон, идет впереди, раздраженно пинает камушки. Ее взрослый, неугомонный красавчик-сын явно чем-то озабочен и недоволен. Как это часто бывало, сердце Эйлин дрогнуло от беспокойства за него.

Позади Шона, волоча свой тяжелый чемодан, ковыляла бледная маленькая девочка. Она оказалась ниже ростом и более тощей, чем Эшлинг, а волосы такие светлые, словно их нет вообще. Зеленый цвет пальто только сильнее подчеркивал бледность и изможденность лица. На голове была школьная шляпка с завязками под подбородком, а одна из перчаток, пришитая к рукаву на резинке, болталась на ветру.­

Там, на площади Килгаррета, с огромными глазищами на белом, как простыня, лице, была Элизабет.

Как и ожидала Эйлин, Эшлинг внезапно засмущалась и потеряла дар речи.

— Нет, маманя, ты ее встречай, — сказала она.

— Она уже здесь? Как она выглядит? — закричал Имон и, подлетев к окну, увидел маленькую фигурку.

— Это вон та, что ли? — изумился он.

Эшлинг, недовольная, что ее новую подругу критикуют еще до того, как она сама ее увидела, подошла к окну, но там никого не было. Элизабет с чемоданом уже вошла в дом.

— Хозяйка, она здесь, Донал открыл ей дверь! — раздался вопль Пегги. — Он сам поднялся с постели, а мы и не заметили...

Эйлин слетела по ступенькам на первый этаж. На фоне залитого светом огромного дверного проема темнела хрупкая фигурка дочери Вайолет. Донал помог ей затащить чемодан в прихожую и уставился на гостью в восхищении: в доме появился кто-то новенький!

— Из-за твоего приезда берут котенка, — сообщил он.

Эйлин бросилась к Элизабет с распростертыми объ­ятиями:

— Иди скорее сюда, расскажи, как ты добралась в такую даль!

Вблизи глаза Элизабет казались еще огромнее.

— Я описалась, — сказала она. — Простите, пожалуйста...­

Эйлин крепче прижала к себе костлявое тельце:

— Ерунда, малышка, сейчас все исправим.

— Какой ужас! У меня пальто промокло и в ботинки затекло. Мне так стыдно, миссис О’Коннор! Я не... я не знаю... я не смогла... — рыдала Элизабет.

— Деточка, послушай меня, в этом доме постоянно кто-то писается. Пойдем со мной наверх. Сюда! — Эйлин погладила тонкие волосы Элизабет, убрала ее руки от глаз и смахнула ей слезы. — Все хорошо, теперь ты дома, целая и невредимая. Пойдем со мной.

В дверях появился Шон:

— Здорово, маманя! Я тут в Дублине одного парня встретил, его Терри зовут...

Эйлин обернулась к нему:

— Отнеси наверх чемодан, дубина ты безмозглая! А ну бегом! Слышать не желаю, кого ты там встретил! Не мог девочке чемодан донести! Как можно так обращаться с больным ребенком! Тебе мозгов не хватило спросить ее про уборную?

— Я спросил! — Шон пришел в ярость от несправедливых обвинений. — Я показал ей, а она... она в мужской туалет пошла!

— Такой здоровый и такой дурной! — продолжала Эйлин, не замечая, как в глазах сына растет недоумение и наворачиваются слезы ярости.

Поджав губы, он взял чемодан и понес его наверх. Открыл дверь комнаты Эшлинг и швырнул чемодан на кровать. Так и знал, что от новой девчонки ничего хорошего ждать не придется! Так оно и вышло.

Эйлин понадобилось всего десять минут, чтобы привести Элизабет в порядок перед первой трапезой в ее новом доме. Чемодан быстро распаковали в поисках чистой одежды. Все остальное разбросали по кровати в таком беспорядке, который был просто немыслим в Лондоне. Мама так никогда не делала. Мама бы ушла, оставив Элизабет разбираться самостоятельно, но миссис О’Коннор такое явно и в голову не пришло.

— Снимай мокрую одежку, мы все бросим в стирку. Ну вот, молодец, а теперь иди в ванную. Быстренько помойся, и будешь чистенькая. А вот это я повешу. Ну давай же иди!

Миссис О’Коннор, похоже, ожидала, что Элизабет пойдет по коридору в одной майке, с полотенцем в руках. Что, в самом деле? Элизабет никогда не покидала свою спальню, не надев хотя бы халат...

— Можно мне, пожалуйста... — Элизабет неуверенно ткнула в направлении чемодана.

— Что, зайка?

— Мой... мой халатик... — Элизабет залилась румянцем.

— А, конечно! Забавная ты малышка, у тебя даже халатик есть.

А потом деваться будет некуда, думала Элизабет, идя по коридору. Придется познакомиться со всем семейством. Ес­ли они все такие, как тот мальчишка, который ее встретил, то это просто кошмар. Хотя миссис О’Коннор, пожалуй, очень даже ничего. Не такая, как мама, и вообще не похожа на чью-то маму, но с ней легко.

Ванная оказалась огромной, гораздо больше, чем дома. Местами штукатурка осыпалась, а водонагревательная колонка над ванной вся покрылась ржавчиной. Множество мочалок валялись, брошенные кое-как, а не аккуратно развешенные на крючках. Стояли две кружки, заполненные зубными щетками. Интересно, как О’Конноры разбираются, где чья.

В дверь постучали. Элизабет на мгновение вцепилась в раковину. Все хорошо. Теперь она снова чистая, пришла в себя и проголодалась. После путешествия слегка подташнивает, но определенно хочется есть. Она храбро отперла дверь и вышла. Эйлин взяла дочку Вайолет за руку и повела в столовую.

Донал сидел у камина, завернутый в одеяло, которое принесла ему Пегги. Увидев гостью, он тут же подпрыгнул, и одеяло чуть не улетело в камин. Имон играл с двумя фарфоровыми собачками, притворяясь, что они гавкают друг на друга. Шон-младший угрюмо уставился в окно. Морин, как и было велено, появилась к ланчу и пристально изучала свой носик в зеркальце. Пегги ходила кругами, не зная, надо ли подавать суп или подождать указаний хозяйки. Хозяин дома, одетый по-домашнему, в одной рубашке, читал газету. Эшлинг что-то яростно рисовала в альбоме и едва подняла взгляд, когда дверь открылась.

— Это Элизабет, и кто-нибудь уберите одеяло! — на одном дыхании произнесла Эйлин.

Имон метнулся к камину и спас одеяло от огня. Шон отложил газету.

— Добро пожаловать в наш дом, деточка, — сказал он и торжественно пожал руку Элизабет.

Морин кивнула, Имон хихикнул. Ниам в кроватке загукала. Шон-младший даже не обернулся, разглядывая площадь, где автобус, нагруженный новыми пассажирами, опять отправлялся в путь.

— Эшлинг, чем ты там занята? — сердито спросила Эйлин. — Подойди сюда и поздоровайся с Элизабет!

— Я делала плакат! — ответила Эшлинг, расплываясь в улыбке от уха до уха. — На нашу дверь повесим, это очень важно!

Она с гордостью показала Элизабет лист бумаги, на котором большими неровными буквами было написано:

ЭШЛИНГ И ЭЛИЗАБЕТ. СТУЧИТЕ. ВХОД ЗАПРЕЩЕН

— Да больно нужно к вам входить! — буркнул Имон.

— Никто и не собирался, — поддержала Морин.

— Все равно пусть висит! Так будет лучше, — заявила Эшлинг, поглядывая на Элизабет в поисках поддержки. Момент был серьезный.

— Так будет лучше, — подтвердила Элизабет и взяла лис­ток. — «Эшлинг и Элизабет. Стучите. Вход запрещен». Здорово!

Глава 3

Эйлин села писать письмо Вайолет. Как ни странно, с появлением в доме Элизабет Вайолет стала не ближе, а скорее дальше. Девочка провела здесь уже три дня, и каждый раз, когда к ней кто-нибудь обращался, ее личико заливалось краской от усилий ответить вежливо, но зачастую слова выходили неподходящие. Если бы Эйлин не знала, чья она дочка, то подумала бы, что Элизабет сирота и воспитывалась в приюте.

— Как бы мне объяснить про сестру Бонавентуру? — задумалась Эйлин.

— Что? — Шон, вытянувший ноги у камина так, что огонь едва не поджаривал пятки, зашуршал газетой.

— Ты же знаешь, от Вайолет письма не дождешься. Она, может, только через месяц ответит, а у нас проблемы будут.

— Хм... — рассеянно отозвался Шон; Вайолет его мало интересовала.

— Конечно, много лет назад, когда мы учились в школе Святого Марка, Элизабет не ходила на уроки религии. Мы тогда наблюдали за ней в окно, как она гуляет вокруг поля для хоккея на траве.

— Ну и?.. — пробурчал Шон.

Шон-младший сидел у окна. Теперь он постоянно сидел у окна, словно надеялся увидеть за ним какую-то другую жизнь, по крайней мере так казалось Эйлин.

— Сына, а ты что думаешь? — обратилась она к нему.

Он не слышал, о чем говорили родители, но, по его мнению, Элизабет должна ходить на уроки катехизиса, или что там они проходят в школе. Она и так не такая, как все, зачем еще больше выделять ее среди остальных?

Эйлин собиралась уже с ним согласиться, но тут Шон-старший отбросил газету и заявил, что англичане атеисты и больше всего на свете боятся господства Римской католической церкви. Не стоит давать им дополнительные осно­вания для жалоб.

— Похоже, как обычно, мне придется решать все самой, — вздохнула Эйлин, берясь за ручку.

 

Дорогая сестра Бонавентура,

я посоветовалась с родителями Элизабет. Они оба благочес­тивые англикане и предпочли бы, чтобы Элизабет читала свою Библию во время уроков по религии. Они очень благодарны монастырю за такую возможность.

 

Она прочитала письмо вслух, и мужчины засмеялись.

— Надеюсь, Господь меня простит, — вздохнула Эйлин.

— А я надеюсь, что удастся найти ей Библию, ну... ту самую, которую она должна будет читать, — сказал Шон-младший, и все дружно расхохотались.

После бесконечных споров между Эшлинг, Имоном и Доналом котенка нарекли Моникой. Элизабет в обсуждении не участвовала. Когда разногласия достигли предела, Эшлинг повернулась к ней и спросила, как звали ее лучшую­ подругу в английской школе.

— У меня не было лучшей подруги, — заикаясь, ответила испуганная Элизабет.

— Но кто-то же тебе нравился больше всех? — не унималась Эшлинг.

— В школе... хм... мисс Джеймс, — честно ответила Элизабет.

— Нельзя же назвать котенка мисс Джеймс! — снова попыталась Эшлинг. — Кто сидел за партой рядом с тобой?

— Моника...

— Моника! — воскликнула Эшлинг. — Отлично! Так и назовем!

— Моника, Моника, Моника, — повторили все трое.

Никто из них не знал никого с таким именем. Элизабет слегка огорчилась. Ей никогда не нравилась Моника Харт. Она все время командовала и смеялась над Элизабет, а ино­гда щипала, чтобы заставить подпрыгнуть. Лучше бы милого пушистого котеночка назвали как-нибудь по-другому. Нормальным кошачьим именем, как пишут в книжках, вроде Черныш или Мурзик, однако О’Конноры почему-то выбирали только из человеческих имен. Прежде чем остановиться на Монике, они не могли определиться между Оливером и Шеймусом.

Теперь требовалось обеспечить Монике светлое будущее. Эшлинг собиралась крестить котенка, но Эйлин вовре­мя появилась, чтобы пресечь церемонию.

— Господь ведь не отправит Монику в чистилище? — настойчиво допытывалась Эшлинг.

— Нет конечно! — ответила Эйлин, которая частенько уставала заполнять пробелы, появлявшиеся в религиозном образовании после ежедневных уроков религии в школе.

— Что такое чистилище? — испуганно спросила Элизабет, поскольку слово звучало как-то страшновато.

— Это место, где полно мертвых младенцев, которых не успели крестить, — ответила Эшлинг.

— Кошек в чистилище нет! — авторитетно заявила Эйлин и заметила, что от упоминания места, полного мертвых младенцев, глазищи на бледном личике Элизабет округлились и потемнели.

Когда в монастыре сестры Мэри и Бонавентура рассказывали про мертвых младенцев, отправленных в чистилище, потому что они не получили освящающую благодать при крещении и не могут предстать перед лицом Господа, все звучало вполне естественно, но становилось чем-то жутким и странным при попытках объяснить подобные вещи Элизабет, которая ничего не понимала в католических правилах.

— Но все же на картинках никогда не рисуют котят в раю, — заметил Имон, пытаясь подлить масла в огонь.

— Они на другой стороне, — не растерялась Эйлин и, заметив растущее недоумение на всех лицах, добавила: — Вы же знаете, это та часть рая, которую не показывают на картинах, где собраны все животные и птицы и прочие создания, которых любил святой Франциск.

Эйлин невольно задумалась, всем ли родителям приходится рассказывать детям столь дикие истории про религию и одобряет ли это Господь.

 

Вайолет с нетерпением вскрыла конверт. Без Элизабет в доме стало невероятно пусто. Она уже позабыла постоянное раздражение, которое вызывало у нее личико дочери, идущее красными и белыми пятнами одновременно, словно краски, смешанные на палитре. Вайолет надеялась, что Элизабет будет не слишком стесняться среди наверняка плохо воспитанных детишек в Килгаррете. Надо было ее предупредить, чтобы спрятала деньги в надежное место или отдала их Эйлин на хранение, а то вдруг тамошние буйные мальчишки и девчонки отнимут.

Из конверта выпали два листочка. Вайолет сначала взяла письмо от Элизабет, написанное на разлинованном лис­те. Линий нарисовали куда больше, чем требовалось.

 

Дорогие мама и папа,

у меня все хорошо, и я надеюсь, что у вас тоже все хорошо. У нас новый котенок по имени Моника, его взяли для меня и Эшлинг. Имону мы его не дадим, но Донал может с ним поиграть. И не «Эшли», а именно «Эшлинг», такое ирландское имя. На следующей неделе я пойду в школу. Тетушка Эйлин попросила большую Библию у каких-то знакомых протес­тантов, и я буду брать ее в школу и читать, пока остальные читают про Деву Марию и святых. Пегги каждый вечер рассказывает нам истории.

Целую,

Элизабет

 

Вайолет накрыла волна разочарования. Не такого она ожидала! Что еще за Пегги? Какая такая Библия, котенок и Дева Мария? Что за ерунда про Эшлинг?

Вайолет перечитала письмо. Пожалуй, Элизабет там счаст­лива и не сидит без дела, что уже хорошо. Но ведь ничего не спросила о доме и даже не намекнула, что скучает по родителям. Впрочем, раньше у нее не было надобности писать домой, так что это всего лишь второе в ее жизни письмо.

Вздохнув, Вайолет развернула другой листок. Обычно Эйлин писала так длинно и витиевато, что приходилось бегло проглядывать абзацы, но теперь Вайолет впитывала каждое слово. К сожалению, Эйлин решила не вдаваться в по­дробности.

 

Моя дорогая Вайолет,

просто хотела сообщить тебе, что мы все рады приезду Элизабет. Она славная девочка, очень кроткая и услужливая. Хотелось бы думать, что ей не слишком тяжело уживаться с нашими буйными отпрысками. Она была чересчур бледная и уставшая после долгого путешествия, но уже заметно­ повеселела, хорошо кушает и резво скачет. Я подумала, что ты не хотела бы, чтобы она посещала уроки религии, по­этому договорилась с одним из клиентов Шона и взяла у него Библию. Он принадлежит к Церкви Ирландии, так что версия авторизованная, я проверяла.

Мы постараемся, чтобы она писала тебе каждую неделю и сама бросала письма в почтовый ящик, так что она сможет написать все, что хочет, поэтому не думай, будто это исходит от нас. То же самое относится к твоим письмам: никто, кроме самой Элизабет, их не прочитает.

Я надеюсь, что у вас все хорошо. Мы часто думаем о вас в эти тяжелые времена.

Твоя Эйлин

 

Что имела в виду Эйлин под «Элизабет резво скачет»? Элизабет никогда не скакала! И что за ерунда с Библиями, авторизованными версиями и всем остальным? Ирландцы и впрямь помешаны на религии!

Вайолет положила письма на столик в прихожей, чтобы Джордж их нашел, надела платок и пошла отстаивать очереди в магазинах.

 

В лавке от Шона-младшего толку было гораздо меньше обычного, и терпение отца подходило к концу. Эйлин еще помнила времена, когда они предвкушали, как сын будет помогать родителям, чего и сам Шон-младший ждал с особым нетерпением. Он умолял позволить ему оставить школу в пятнадцать лет, после получения свидетельства о неполном среднем образовании, но родители ничего и слышать не хотели. От старшего сына в семье требовалось сдать выпускные экзамены и показать образованность О’Конно­ров.

Экзамены уже закончились, на днях станут известны результаты, но долгожданного счастья они так и не принесли, да и помощь в семейном бизнесе взрослым мужчиной его не сделала. Шон-младший ходил угрюмый и вспыхивал по поводу и без повода.

— Да ладно, оставь его в покое, — порой говорила Эйлин мужу за ужином, когда сын снова начинал жаловаться по поводу работы. — Ты же видишь, парень переживает из-за результатов экзаменов.

— Можно подумать, с какой-то бумажкой от него будет больше пользы в лавке! — ворчал Шон-старший. — Если он ее и получит, то только еще сильнее зазнается!

Шон-младший, обиженный внезапным и несправедливым отсутствием интереса к его успехам в учебе, не мог удержаться:

— Ведь ты сам все последние годы заставлял меня вкалывать в лавке, как негра на плантации! И говорил, что это самое важное в жизни, разве нет?

— Не смей говорить со мной таким тоном! — возмущался хозяин дома.

— Тогда я с тобой и вовсе разговаривать не стану! — взбрыкивал наследник, с грохотом отодвигал стул и хлопал дверью. Потом хлопала входная дверь, и он появлялся на площади, шел в библиотеку и часами сидел там, читая газеты в поисках любой информации о том, что происходит на войне.

Седьмого сентября Шону-младшему исполнялось семнадцать. Эйлин хорошо помнила год, когда он родился. Все еще шла гражданская война, и она писала Вайолет о своих надеждах, что сын вырастет в стране, где больше никогда не будет войны. Эйлин забыла, что ответила Вайолет — и ответила ли вообще. А сейчас те надежды сбылись каким-то странным образом: сын вырос, его страна не воюет, однако именно в этом-то и проблема...

Возможно, стоит пышно отпраздновать его день рождения. Как раз школа начнется, и праздник поможет малышке Элизабет легче пережить начало учебы.

Эйлин все больше привязывалась к странной девчушке. Она была более утонченная, изящная, не такая грубая и неотесанная, как дети О’Конноров. Казалось, что на нее лег тот лоск, который школа Святого Марка тщетно пыталась наложить на Вайолет и Эйлин. Элизабет такая предупредительная в отличие от ее собственных детей, что Эйлин даже позавидовала. Ну почему не удалось передать эту воспи­танность своим отпрыскам? Только Доналу досталось чуточку, и то потому, что с его хрупким здоровьем он не мог носиться по дому, толкаться, орать и хватать.

Да, праздник определенно мог бы поднять настроение смурному сыну. Может, наконец перестанет ходить набыченный, а Шон-старший слегка оттает, глядя на свечки на торте. Эйлин принялась составлять список необходимого, но вдруг почувствовала острый укол вины: в Англии сейчас детям не до дней рождения и тортиков. Потом ее отпус­тило. Может, Шон приведет несколько друзей из школы: мальчишку Мюррея или кого-нибудь из Хили, или с кем он сейчас дружит. Странно, что она не знает его друзей. Ко­гда-то он постоянно приводил их домой.

Когда Шон вернется из библиотеки и полезет в хо­лодильник за чем-нибудь мясным, надо будет поговорить с ним про день рождения. Праздник бы всех развеселил.

Наступило седьмое сентября. Донала отправили в школу одного. Он не хотел, чтобы его сопровождали ни старшие сестры, ни мама. Он побежал, перебирая тонкими ножками, хрупкий, как листочек, по сравнению с плотными сорванцами, которые уже задорно мутузили друг друга во дворе школы для мальчиков. Потом Эйлин, широко улыбаясь, отвела в школу Эшлинг и Элизабет, стараясь не замечать испуганного взгляда Элизабет при виде огромной статуи, указывающей своим перстом на открытое сердце [5].

Вернувшись домой, Эйлин застала врасплох Пегги, которая делала вид, что отбивается от бесстыдных приставаний почтальона Джонни О’Хары. Джонни пил чай и ел сэнд­вич из содового хлеба с беконом, что разозлило Эйлин куда больше, чем заигрывания с Пегги. Ведь говорила же, что бекон на завтрак — это уж слишком жирно, а тут им еще и почтальона кормят!

Эйлин выхватила конверт из рук онемевшего почтальона, отмахнулась от протестов и извинений Пегги и отрывисто попросила отнести Ниам в кроватку.

В письме сообщалось, что Шон провалил выпускные экзамены.

Она решила, что прежде всего следует рассказать мужу. Но оказалось, что Имон уже был в школе, когда зачитывали список, и, узнав новости, помчался в лавку. Потом Эйлин услышала по радио, что начался массированный налет на Лондон и люди прячутся в подземке, чтобы уберечься от бомб и падающих зданий. Затем из школы передали, что Элизабет заболела и ее отправили домой вместе с Эшлинг.

Когда Эйлин наконец присела, чтобы выдохнуть от суматошного дня, она вдруг сообразила, что месячные не приходили с середины июля, а значит, скорее всего, она снова беременна. В ее-то сорок лет.

Через пару недель большинство проблем, как обычно бывает, сами по себе рассосались. Большинство, но отнюдь не все.

По сравнению с летом Донал в школе окреп и повеселел. Приходя домой, он говорил про друзей и истории, которые им рассказывала сестра Морин. И о планах на рождественскую пьесу, где он будет играть ангела.

Элизабет уже не выглядела такой испуганной и не пряталась за Эшлинг. В свою очередь Эшлинг была неимоверно довольна и горда новой ответственностью: это даже лучше, чем иметь сестру, и почти так же здорово, как иметь лучшую подругу. В своем классе она теперь вызывала огромный интерес. Еще бы, ведь у нее есть беженка-протестантка из Англии и котенок по имени Моника!

Пегги так раскаивалась из-за почтальона, что решила ис­купить вину. Она отдраила полы, не дожидаясь указаний, и даже навела порядок в шкафчиках на кухне, откопав там совершенно неожиданные вещи.

Шон-младший оправился от разочарования в проваленных экзаменах. В конце концов, не он один провалился. Братья в монастыре не могли понять, как так получилось, хотя один из них шепнул Эйлин, что, похоже, у некоторых парней головы забиты чепухой, вроде поездки в Англию, чтобы пойти воевать, и поэтому они не уделяли должного внимания учебе.

Шон О’Коннор пережил провал старшего сына спокойнее, чем надеялась Эйлин. Они поговорили по-мужски, отец сказал, что жизнь полна неудач и проблем и что в ис­тории Ирландии один кризис всегда следовал за другим — и со всеми они справлялись. Он установил Шону зарплату и часы работы в лавке, а также заказал для него стильный палевый пиджак, что сразу же сделало его респектабельным молодым человеком.

Из Лондона новости приходили неутешительные. Каждую ночь случался налет. Каждую ночь станции подземки были забиты людьми. Говорили, что началась новая волна эвакуации из Лондона, хотя уезжало куда меньше народу, чем в прошлом году. Джордж и Вайолет написали, что у них все хорошо. Они отнесли кровати в подвал и обложили стены матрасами и ватными одеялами. Эйлин содрогалась от одной мысли о том, что там творится, но постаралась объяснить все Элизабет так, чтобы происходящее выглядело иг­рой. Однако Элизабет сильно сомневалась, что ее родители способны играть во что бы то ни было.

У Эйлин снова начались месячные, прежде чем она рассказала о задержке кому-то еще. Четыре вечера подряд она принимала очень горячие ванны и выпивала стакан джина. Надо ведь как-то расслабляться после целого дня работы! Тут не в чем признаваться отцу Кенни на исповеди. Это ж не грех какой-то, а всего лишь то, что делают женщины, чтобы привести себя в норму, когда переутомились.

 

Морин насмотрелась фотографий, на которых медсестры склонялись над ранеными, держали за руки храбрых молодых людей, а попутно ставили градусники, замеряли пульс и делали прочие необходимые вещи, без которых на войне никак не обойтись. Она принялась писать в Дублин с вопросами про подготовку медсестер, думая, что там веро­ятность найти раненых молодых людей, нуждающихся в заботе, гораздо выше, чем в местной больнице, куда они ходили навестить больную бабушку, что случалось каждую зиму, или когда Донала лечили от астмы.

Иногда Шон-младший обсуждал с ней вопросы карьеры и будущего, чему Морин безумно радовалась. Значит, она уже совсем взрослая, раз старший брат с ней про такие вещи разговаривает.

Шон пытался убедить ее выучиться на сестру милосердия, и тогда они могли бы уехать вместе. Родители будут меньше ругаться, если они оба заявят, что пойти на войну — это отличная возможность. Осознав, что отец не считает, что Британия сражается на стороне чести и совести, Шон изменил тактику и начал обсуждать чисто практические пре­имущества:

— Ну где еще получишь такой шанс? Одно только жалованье чего стоит! А еще они обучают, дают навыки для разных профессий. Когда я уволюсь из армии, то буду много чего уметь... Такую квалификацию больше нигде не получишь! Разве ты не слышал, что в армии уже есть ребята из Дублина, у них и образования-то толком нет, и ничего, все у них прекрасно, учатся, профессии получают...

Впрочем, толку от новой тактики было ничуть не больше, чем от разговоров про долг и желание защищать свою страну. Только теперь они с отцом спорили про что-то реальное, а не ругались из-за политических взглядов и доктрин, в которых Шон-младший все равно ничего не понимал и потому всегда проигрывал.

— А вот скажи-ка мне, почему мы должны им хоть чем-то помогать, а тем более отдавать за них жизни наших ребят? Пусть сами воюют. Что они для нас сделали, кроме как терзали и унижали целых восемьсот лет? И ушли отсюда только тогда, когда деваться стало уже совсем некуда. Еще и оставили нас в таком положении... половина страны все еще не отошла от гражданской войны, а четверть нашей территории до сих пор в их руках! Вот когда они отдадут нам север, который наш по праву, когда выплатят компенсации за все, что натворили, вот тогда я подумаю, а стоит ли воевать за них...

 

Морин с подружкой Берной Линч пробовали разные прически, а оказавшись за пределами дома, красили губы и пудрились. Шестнадцатилетние в Килгаррете отчаянно скучали: никаких развлечений для молодежи, и все вокруг с подозрением за ними наблюдают, будто они условно осужденные! И так продолжается с шестнадцати до двадцати или даже дольше, если не повезло к тому времени найти себе подходящую пару для чинных прогулок.

Пойти в городе некуда. Морин и Берна имели слишком высокий статус, чтобы ходить на местные танцульки, где собирались посыльные и служанки. Пегги туда бегала в субботу вечером, но упорно не желала рассказать, что там и как. Танцульки не для таких, как Берна и Морин, твердила она. Даже если им удастся туда попасть, то им не понравится.

Социальное положение девушек не позволяло им ни опус­титься до разудалых потных танцев, ни подняться до тенниса и вечеринок в особняках. В семьях Уэст, Грей и Кент были молодые люди возраста Морин и Берны, но познакомиться с ними не удавалось: они учились в интернатах в Дублине и приезжали домой только на каникулы поездом на станцию в трех милях от города, а иногда на автобусе на остановку на площади, одетые в блейзеры, нагруженные чемоданами и с клюшками для лакросса наперевес. Их восторженно встречали родственники на больших автомобилях, но они никогда не участвовали в жизни города.

Берна, как дочь доктора, могла бы претендовать на равный с ними социальный статус, если бы не пристрастие ее отца к алкоголю. Весь город знал, но помалкивал, так что Берне ничего не светило. Жаль такую славную девочку, не повезло ей с отцом. Доктор он, конечно, хороший, но склонен всех сторониться и якшаться со всяким сбродом. Потом он оказывался в санатории в Дублине, после чего месяцев восемь к выпивке не прикасался.

В монастырской школе подруги скучали, считая одноклассниц глупыми и недалекими. Время тянулось невыносимо медленно в ожидании, когда Морин позвонят из больницы и позовут на собеседование и когда Берна уедет в колледж для секретарей в Дублине. Поэтому они развлекали себя прическами и косметикой и надеялись, что до отъезда в Дублин сумеют получить кое-какой опыт, чтобы там их не посчитали деревенскими дурами.

 

В этом году учеба у Имона не заладилась. Он предвкушал возвращение в школу, потому что теперь ему уже одиннадцать, он большой и сильный парень, способный постоять за себя. Но вышло все по-другому: ему постоянно доставалось по рукам от брата Джона.

— Внимательнее, юный Имон О’Коннор! Не хватало еще, чтобы ты тоже провалил экзамены, как твой старший брат!

Даже брат Кевин, один из добрейших среди братьев, никогда никого не ругавший, теперь цеплялся к нему и читал нравоучения:

— Послушай меня, Имон, будь хорошим мальчиком. Помни, что в следующем году, после первого причастия, если будет на то воля Божья, малыш Донал тоже перейдет к нам в школу. А он здоровьем слабоват, тебе придется о нем позаботиться и за ним присматривать.

Дома было ничуть не лучше. С Пегги не поиграешь. Она вечно что-то моет и нервно оглядывается, словно они с маманей поссорились. Когда же они успели поссориться? Ничего не понять.

У Ниам начали резаться зубки, и, боже правый, как же она орет! Вся покраснеет, разинет рот, и слюни во все сторо­ны. Фу, смотреть невозможно! А они берут ее на руки и кудахчут над ней. Подумаешь, зубы режутся! У него тоже зубы выпали, а потом выросли, но никто вокруг него так не скакал.

Папаня не в духе, они с Шоном ругаются по поводу и без. Маманя расстраивается и отворачивается. Каждый вечер она слишком усталая, чтобы поговорить с ним о школе или еще о чем-нибудь. Даже от Морин никакого толку, вечно пропадает у Берны.

Хуже всего с Эшлинг. Она совсем испортилась, хотя раньше с ней и поиграть можно было. Девчонка, конечно, еще и сеструха, но всего на год моложе, так что пойдет. Однако после приезда Элизабет к Эшлинг вообще не подступиться. Они вместе возвращаются из школы, выпивают по стакану молока с куском содового пирога и уходят к себе в комнату, забирая котенка. Вот ведь имечко ему придумали, Моника! Заберутся наверх и хлопнут дверью с дурацкой табличкой. Эшлинг и Элизабет. Элизабет и Эшлинг. Фу, аж тошнит!

Глава 4

Эшлинг весьма серьезно отнеслась к ответственности за Элизабет. Не каждому в десять лет доверяют приглядеть за иностранкой! Конечно, за это полагались и некоторые бонусы, например красотка Моника с белой мордочкой, мурчавшая, как трактор, и готовая бесконечно бегать за веревочками и резиновыми мячиками. Кроме того, всегда можно много чего избежать под предлогом помощи Элизабет: теперь больше не приходилось помогать убирать со стола или заниматься стиркой, когда Пегги брала полдня выходных. А в школе можно отговориться от дополнительных домашних заданий.

— Сестра, я на самом деле не могу, мне нужно показать Элизабет, как все правильно делать. Честное слово, сестра!

Эшлинг считала, что хорошо справляется со своими обязанностями. День ото дня Элизабет становилась все увереннее в себе, все реже выглядела испуганной и перестала извиняться через слово. Правда, она по-прежнему держалась отстраненно, не особо много рассказывала о себе и не делилась секретами, хотя Эшлинг пыталась выжать из нее ответы на самые разные вопросы.

— Расскажи мне про школу. Про Монику, ту, другую Монику.

— Да чего тут рассказывать, — отвечала Элизабет.

— Я же тебе все рассказываю! И ты тоже расскажи.

— Ну, ее зовут Моника Харт. Мы сидели за одной партой, вот и все.

— Все? — Эшлинг была не просто разочарована, ей казалось, что Элизабет наверняка что-то скрывает. Стопудово еще что-то есть!

Или вот про дни рождения. Что делала Элизабет, кто к ним приходил, что ей дарили?

В мае, когда Элизабет исполнилось десять, ей подарили кардиган и коробку красок.

Нет, больше ничего не подарили. И никак не праздновали. Да, некоторые девочки в школе праздновали свой день рождения. Нет, Моника Харт не праздновала. По кому она больше всего скучает? Пожалуй, по мисс Джеймс. Мисс Джеймс очень хорошая. Лучше сестры Мэри? Ну, они разные. В чем-то лучше, потому что не монахиня, а обычный человек. Да, она больше всего скучает по мисс Джеймс.

— Не считая твоих мамы и папы, — добавила Эшлинг для ясности.

— Конечно! Ты ведь про школу спросила. Конечно, я скучаю по маме и папе.

Эшлинг стала включать родителей Элизабет в свои молитвы:

— Господь, благослови меня и благослови маманю и папаню, и Пегги, и Шона, и Морин, и Имона, и Донала, и Ниам,­ и сестру Мэри, и всех в Килгаррете, и всех в Уиклоу, и всех в Ирландии и во всем мире. Господь, благослови Элизабет и сохрани ее родителей, тетушку Вайолет и дядюшку Джорджа, целыми и невредимыми, несмотря на все, что происходит в Лондоне.

Слыша слова молитвы, доносившиеся с постели Эшлинг, Элизабет сначала благодарила ее, но Эшлинг объяснила, что говорит не с ней, а только с Господом.

Иногда Элизабет задумывалась, что сказала бы мама, если бы Эшлинг подбежала к ней и назвала тетушкой Вайолет. Мама наверняка подумала бы, что Эшлинг и все О’Кон­норы ужасно невоспитанные. Разумеется, так оно и есть, но Элизабет все же надеялась, что мама пока не приедет повидаться, а то ведь может и забрать ее отсюда. Мама терпеть не могла грязь, а временами дом действительно выглядел как свинарник.

Ванную никто никогда не убирал, на кухне повсюду были остатки еды, причем их не накрывали красивыми крышками для продуктов, как делала мама. И она никогда бы не поняла, как можно сидеть за столом, если скатерть вся в пятнах, если ни у кого нет своего кольца для салфеток, если упавшую на пол еду могут просто поднять и съесть. Мама гостила здесь много лет назад и помнила только про грязь. Элизабет боялась, что с тех пор все еще больше заросло грязью.

Всего за несколько недель Элизабет стала ярой защитницей своего нового дома и не вытерпела бы маминой критики или пренебрежительных замечаний отца по поводу образа жизни О’Конноров. Когда на днях сестра Мэри поправила Эшлинг во время урока, Элизабет вспыхнула и залилась краской.

— Дитя, сядь прямо и убери с лица свою рыжую гриву. Ты слышишь меня, Эшлинг О’Коннор? Не появляйся завтра в классе с растрепанными волосами.

Элизабет стало обидно за Эшлинг. Ее красивые волосы обозвали гривой! Ничего себе оскорбление! Мисс Джеймс никогда бы не сказала ничего подобного о внешнем виде своей ученицы. Так просто не принято. Странно, что Эшлинг пропустила все мимо ушей, тряхнула челкой, хихикнула, глядя на Элизабет, а когда сестра Мэри отвернулась, то скорчила ей такую рожу, что все девочки в классе зажали рот руками, чтобы не издать ни звука.

Родители остальных учениц имели небольшой бизнес в Килгаррете или фермы в его окрестностях. Здесь все совсем не так, как дома. Почти ни у кого отец не уходил на работу в другое место, чтобы вернуться домой вечером. Банк в городе был, но, похоже, в нем работали всего два человека в отличие от папиного банка. Как-то Эйлин рассказала Элизабет об этом, когда говорила о множестве разных вещей, которые могли напомнить ей дом.

Ученики в монастырской школе отнеслись к Элизабет как к некой диковине, но она вела себя так тихо и застенчиво, что они быстро потеряли к ней интерес. Элизабет не любила привлекать к себе внимание, поэтому вздохнула с облегчением.

От Эшлинг в качестве самозваного оруженосца было больше вреда, чем пользы. Когда девочки спрашивали Элизабет про другую школу, Эшлинг отвечала за нее:

— Она и сама толком не знает, школу разбомбили во время налетов. Все умерли и лежат под обломками...

Иногда после таких разговоров Элизабет пыталась протестовать:

— Эшлинг, не надо так говорить. Я не думаю, что школу разбомбили... Это неправда.

— А вдруг правда? — легкомысленно отвечала Эшлинг. — В любом случае ты почти совсем ничего не рассказываешь о жизни в Лондоне, и все в недоумении. Так что пусть хотя бы отговорка будет.

Разве она мало рассказывает? Возможно. Мама никогда не поощряла бесконечную болтовню без начала и конца, а Эшлинг, Имон и Донал именно так рассказывали про свои дела. Мама никогда не интересовалась другими девочками в школе и начинала скучать, даже если говорить про мисс Джеймс. А тут все совсем по-другому...

Элизабет не ожидала, что одноклассницы так озаботятся ее душой. Им объяснили, что новенькая — протестантка, поэтому вместо катехизиса будет читать свою Библию. Позеленев от зависти к человеку, которому не нужно каждый вечер мучиться с пятью сложными вопросами катехизиса, девочки принялись доставать Элизабет вопросами про ее путь к Господу.

— Ты ведь в церковь не ходишь, даже в вашу протес­тантскую, — говорила Джоанни Мюррей.

— Ну... я... Тетушка Эйлин сказала, что будет меня отводить... но, понимаешь, это немного другое...

— Разве тебе не надо ходить хоть в какую-то церковь, хотя бы в протестантскую? — Джоанни любила во всем докопаться до сути.

— Я думаю, нужно, если можешь.

— Тогда почему ты не ходишь? Церковь рядом с домом! Ближе, чем наша, нам туда на горку тащиться. Каждое воскресенье и по праздникам хочешь не хочешь, а иди! Иначе в ад попадешь. Разве тебя в ад не отправят?

Эшлинг обычно приходила на помощь:

— С ней все по-другому. Она не получила дар веры.

Такой ответ удовлетворил большинство, однако некоторые не унимались:

— Дар веры состоит в том, чтобы услышать про Господа, а она услышала от нас сейчас.

Такому аргументу трудно что-то противопоставить, но Эшлинг выкрутилась:

— Сестра Мэри сказала, что мать настоятельница знает, что Элизабет не ходит в церковь, и говорит, что в ее разновидности протестантской веры так можно делать. Не все протестанты ходят в церковь. — Увидев сомнение в глазах слушателей, Эшлинг победно заявила: — В конце концов, мы не знаем, крестили ли ее.

— Ты некрещеная? — Джоанни Мюррей уставилась на Элизабет, словно на прокаженную. — Да нет же, тебя ведь наверняка крестили, верно?

Элизабет замялась.

— Так крестили или нет? — Эшлинг потеряла терпение и забыла, что должна быть на стороне Элизабет.

Честное слово, временами от нее совсем толку не добьешься! Как можно не знать, крестили тебя или нет?

— У меня есть крестильная рубашка. — Элизабет вспомнила, что как-то видела ее в коробке, переложенную слоями бумаги и пропахшую шариками от моли.

На этом вопрос вроде бы решился, — стало быть, она крещеная. Теперь возникала запутанная проблема: как крещеная христианка, должна ли Элизабет ходить в какую-то церковь? Эшлинг растерялась, но быстро нашлась:

— Мы не знаем, крестили ли ее по всем правилам. А если не по правилам, то не считается!

— Мы могли бы сами ее покрестить, — предложила Джоанни Мюррей. — Всего-то полить водичкой и одновременно сказать нужные слова [6].

Элизабет стала озираться, как кролик, загнанный в угол, и уставилась на Эшлинг с немой мольбой о спасении. Эшлинг на помощь не пришла.

— Не сейчас, сначала она должна пройти обучение. Мы должны обучить ее католической вере. Крестить будем на перемене в раздевалке.

— И как долго мы будем ее обучать?

Всем не терпелось поучаствовать в крещении. Впервые в жизни они видели человека, который, возможно, был некрещеным.

— Она наверняка полна первородного греха! — ужас­нулась одна из девочек. — И если умрет сейчас, то попадет в чистилище.

— Лучше уж в чистилище, чем в ад, верно? Если мы покрестим ее прямо сейчас, а она потом не будет знать, что делать, то может попасть в ад! Пусть пока так побудет, пока не выучит правила, — настаивала Эшлинг.

— Но сколько же мы будем ее учить?

Все, включая Элизабет, посмотрели на Эшлинг как на авторитет. Возможно, и десяти минут хватит. В делах веры сказать сложно.

— Я думаю, понадобится полгода, — ответила Эшлинг, и разочарованные девочки открыли было рот, но Эшлинг выдвинула железные аргументы: — Она наверняка ни слова из катехизиса не знает, ни единого слова! Нет смысла ее крестить, пока она не выучит все так же хорошо, как мы. Просто ей не повезло, что ее неправильно крестили в детстве.­

— А может, все-таки правильно? — робко вставила Элизабет без особой надежды.

— Стопудово неправильно! — заявила Эшлинг.

— Наверное, не сказали нужные слова, когда поливали водой, — глубокомысленно заметила Джоанни. — А это очень важно!

 

Приближалось Рождество, первое для Элизабет в Килгаррете. Она заметно окрепла с тех пор, как впервые испуганно ступила на площадь города. Юбка даже начала слегка жать в талии, а бледное лицо заметно округлилось и перестало напоминать фарфоровую статуэтку. Голос тоже стал громче. Теперь можно было понять, дома она или нет.

Каждую неделю Элизабет писала домой, Эйлин добавляла записку от себя и давала конверт. Ни одна из них не знала, почему ответы приходили так редко: то ли из-за ужас­ного хаоса во время Блица [7], то ли просто Вайолет, как обычно, не горела особым желанием писать.

Газеты пестрели новостями про налеты. Чрезвычайная ситуация, как это продолжали называть в Ирландии, приняла весьма серьезный оборот. В среднем на Лондон падало двести тон бомб в час. Одну ночь в октябре бомбили так сильно, что невозможно представить, как люди продолжали жить в городе в таких условиях.

Эйлин неоднократно звала Вайолет в Килгаррет и одновременно молилась про себя, чтобы та не приехала. Не сейчас, когда Шон-младший постоянно ругается с отцом, ко­гда они еще не отремонтировали дом, а она не вбила хоть какие-то правила приличия в собственный выводок. Она не представляла, насколько неотесанны все О’Конноры, пока не увидела собственными глазами изысканные манеры и учтивость Элизабет. Девочка вставала, когда взрослый входил в комнату, и предлагала свой стул, и придерживала двери. Эйлин вздохнула. Чтобы кто-нибудь из ее отпрыс­ков слез со стула из вежливости, надо не меньше чем бомбу взорвать.

Когда Элизабет захотела ходить на мессу по воскресень­ям, посчитав это одним из способов влиться в семью, Эйлин­ не стала задавать вопросы. Таким образом, в субботу вечером Элизабет присоединилась к ритуалу проверки чис­тоты башмаков и носков, к приготовлению беретов, шляпок, перчаток и молитвенников, к мытью головы и шеи и к стрижке ногтей. Воскресенье было тем единственным днем недели, когда Шон и Эйлин О’Коннор могли увидеть какой-то смысл в ежедневной работе на износ: пятеро сияющих детишек на мессе являлись своего рода вознаграждением за труды.

Элизабет безуспешно пыталась вспомнить, как ходят в церковь дома. Мама говорила, что мистер и миссис Флинт очень набожны, но Элизабет понятия не имела, что ради посещения церкви нужно приложить столько усилий! Требовалось постирать кучу одежды, начистить башмаки, а потом целые толпы приходят в здание, где ты всех знаешь.

В начале декабря в церкви поставили рождественский вертеп: скульптуры в человеческий рост изображали Святое семейство, а в ясли положили настоящую солому. После мессы Эшлинг подходила к вертепу и бросала монетку в большую кружку для пожертвований, покрытую натеками воска. За одно пенни можно было зажечь свечу и поставить ее рядом с уже горящими свечками — и тогда твое желание непременно исполнится.

— А у того, кто не получил дара веры, желание тоже исполнится? — однажды шепотом спросила Элизабет; ей бе­зумно хотелось, чтобы пришло длинное радостное письмо от мамы и папы.

Эшлинг задумалась.

— Вряд ли. Нет, никогда не слышала, чтобы так делали. Лучше не трать деньги понапрасну, купи на них сладости в лавке Манганов.

По опыту Элизабет Рождество всегда оказывалось разочарованием: его столько ждут, столько о нем говорят, а ко­гда оно наступает, то вечно кто-то недоволен или на что-то жалуется, а ты делаешь вид, что не замечаешь. В прошлом году родители постоянно обсуждали талоны на продукты и как теперь прожить. Элизабет думала, что Рождество с О’Коннорами наверняка будет идеальным. Впервые в жизни она ожидала праздничную сказку, как в книжках.

Долгие недели все занимались подготовкой подарков друг другу, и вопль «Не входить!» раздавался всякий раз, когда в комнату кто-нибудь неожиданно врывался.

К удивлению Элизабет, Эшлинг искренне верила в Санта-Клауса. Пару раз Элизабет пыталась подтолкнуть ее к сомнениям:

— Тебе не кажется, что подарки может приносить не Санта-Клаус, а кто-нибудь еще?

— Не говори глупостей! — возмущалась Эшлинг. — Кто еще может принести подарки?

В вертепе она зажгла несколько свечек с просьбой к Гос­поду напомнить Санта-Клаусу о ее желаниях.

За четыре месяца, проведенные в семье О’Коннор, Элизабет заметно изменилась. Когда-то она бы ничего не сказала и просто понадеялась бы, что все будет хорошо, но теперь чувствовала в себе силы вмешаться.

— Тетушка Эйлин?..

— Да, зайка? — Эйлин, как обычно по субботам, заполняла большую книгу домашних счетов.

— Простите, если лезу не в свое дело, но... вы знаете, Эшлинг молится Святому семейству в церкви и просит их напомнить Санта-Клаусу, что хочет велосипед... ну... вы же понимаете... я подумала, что будет лучше, чтобы вы знали на случай, если Эшлинг вам ничего не скажет.

Эйлин нежно притянула девочку к себе:

— Очень хорошо, что ты со мной поделилась!

— Я не к тому, что прошу вас купить ей такую дорогую вещь. Просто Эшлинг свято верит, что свои желания для Санта-Клауса нужно держать в секрете, и может вам не признаться.

— Хорошо, я запомню все, что ты сказала, — торжест­венно пообещала Эйлин. — А теперь давай беги поиграй.

Канун Рождества был похож на субботний вечер, когда нужно начистить башмаки и вымыть шею, и на рождествен­скую пьесу в школе, когда все сходят с ума от предвкушения. Даже взрослые, вроде Морин и ее подруги Берны, хихикали, а Шон-младший сиял от счастья и заворачивал подарки.

Ночью Элизабет услышала, как открывается дверь, и озабоченно покосилась на Эшлинг, но рыжая копна волос на подушке не пошевелилась. Сквозь прикрытые веки Элизабет увидела, как дядюшка Шон ставит возле кровати дочери велосипед, завернутый в упаковочную бумагу и украшен­ный веточками остролиста. И вдруг такой же подарок поставили и возле постели Элизабет! Глаза обожгло слезами. О’Конноры такие добрые, она никогда в жизни не сумеет отплатить им за доброту! В следующем письме надо непремен­но постараться объяснить маме, как искренне они заботятся­ о ней. Лишь бы удалось найти слова, которые не разозлят маму и не будут выглядеть как критика.

Утром Элизабет разбудили вопли восхищения. Эшлинг, прямо в пижаме, торопливо разворачивала подарок. Когда Элизабет села на кровати, раскрасневшаяся от радости Эшлинг набросилась на нее с объятиями. Элизабет заставила себя обнять подругу в ответ, хотя такое случилось впервые, а все непривычное заставляло ее нервничать. До этого самым тесным телесным контактом было, когда они шли под ручку из школы. Теперь же Элизабет захлестнуло неведомое море любви и восторга, в котором она чуть не утонула.

Не успела она опомниться, как по всему дому раздались вопли, трубные возгласы, повизгивания, а потом громоглас­ный окрик:

— Чтобы все спустились через две минуты, иначе отшлепаю! И на праздник не посмотрю!

Еще не рассвело, когда они уже поднимались на горку к церкви, попутно здороваясь со всеми и поздравляя всех с Рождеством. Несколько человек спросили Элизабет, что положил Санта-Клаус в ее носок, а доктор Линч, отец Берны, ущипнул за щеку:

— Правда ведь, что ирландское Рождество лучше анг­лийского?

Его жена сердито потянула доктора за рукав.

На завтрак приготовили сосиски и яйца, на стол положи­ли бумажные салфетки. Ниам сидела на высоком стульчике и агукала на всех. Воздух пронизывало едва сдерживаемое нетерпение, потому что после завтрака будет раздача подарков возле камина. Ночью Санта-Клаус принес крупные вещи, а теперь каждый получит подарочек от остальных. Потом Эшлинг и Элизабет пойдут на площадь кататься на велосипедах. Морин будет красоваться в новом жакете­ с подобранным к нему по цвету беретом. Имон пойдет хвас­таться футбольным мячом и бутсами, а Донал — новеньким самокатом. А потом все вернутся домой, и на стол поставят огромного гуся, который уже томился в печи.

Все охали и ахали над подарками: подушечки для иголок; закладки для книг; тарелка, расписанная под пепельницу для папани; аккуратно собранное из бусин ожерелье. Но самое большое восхищение вызвали подарки от Морин: красивое мыло для мамани, настоящий мужской шарф для папани, большие браслеты с цветным стеклом для Эшлинг и Элизабет, фонарь для велосипеда Имону, смешная меховая шапка Доналу и даже погремушка для Ниам. Старшему брату Морин подарила две парные щетки для волос, прямо как у джентльменов на картинках, а Пегги получила блестящую брошку.

Морин попросила быть последней в очереди для раздачи подарков, так что все завершилось на самой радостной ноте. Все были так благодарны Морин и заняты разглядыванием полученного, что никто, кроме Элизабет, не заметил,­ как нервно переглянулись тетушка Эйлин и дядюшка Шон. Элизабет не поняла, что стряслось, но, похоже, они увидели в происходящем некую скрытую беду. Что бы то ни было, дядюшка Шон, очевидно, решил предоставить тетушке Эйлин возможность разобраться с проблемой. Элизабет почувствовала, как лицо заливается краской от тревоги.

— Ладно, а теперь все уберите за собой, бумагу сложите в коробку, бечевку — туда, и ничего не потеряйте! — скомандовала Эйлин. — Давайте-ка все на площадь, да-да, Шон, и ты тоже, пойди разомнись! Донал, конечно, тебе тоже можно, только оденься потеплее. Нет, оставь свою меховую шапку, вот так, молодец!

За несколько минут Эйлин очистила комнату от людей и подарков. Сердце Элизабет выскакивало из груди, так как явно происходило что-то странное. Она пошла на кухню вместе с Пегги и стала помогать сворачивать упаковочную бумагу. Пегги жаловалась на кучу работы по приготовлению еды и отсутствие всякой помощи от кого бы то ни было, но на самом деле просто ворчала себе под нос, не ожидая ответа.

Из соседней комнаты отчетливо доносились голоса:

— Нет, Морин, садись. Садись, говорю!

— Маманя, я не понимаю, в чем дело?

— Морин, где ты взяла деньги на подарки? Где?

— Маманя, да что такое? Я откладывала карманные деньги, как и все остальные... А где бы еще я их взяла?

— Морин, не держи нас за дураков! Посмотри на все эти вещи, они стоят целое состояние! — вмешался отец. — Мыло, которое ты подарила матери... Я сам видел его в аптеке по цене пятнадцать шиллингов!

— Но, папаня, я не...

— Просто скажи нам, дочка, где ты взяла деньги? Мы с отцом хотим знать. Быстро рассказывай и не порти праздник всем остальным.

— Маманя, я никогда не брала у тебя деньги, можешь проверить, я ни пенни не взяла...

— Шон, у меня не было недостачи в кассе.

— Папаня, я не лазила по твоим карманам...

— Морин, тебе дают шиллинг в неделю на карманные расходы, а ты накупила всего на много фунтов! Разве ты не понимаешь, что мы с матерью очень переживаем?

— Это такую благодарность я получаю за красивые рождественские подарки? — расплакалась Морин. — Вы... вы обвиняете меня, что я украла у вас деньги?

— Вариантов всего два: либо ты украла у нас деньги, либо... украла вещи в лавках, — озвучила свои подозрения Эйлин дрожащим голосом.

— Я их купила! — настаивала Морин.

— Боже правый, да одни только щетки, которые ты подарила Шону, стоят больше двух фунтов! — взревел отец. — Ты не выйдешь из комнаты, пока не признаешься. Рождество не Рождество, я все равно вытрясу из тебя правду! Не думай, что твои родители — идиоты. Купила она, конечно, так я и поверил!

— Отец прав, рано или поздно тебе придется нам все рассказать. Лучше скажи прямо сейчас.

— Я купила подарки на Рождество, чтобы вас порадовать, что еще я могу сказать?

— Тогда я сейчас