Бредовая от жара в Иудеe,

роняла чёрный мускус кабарга

Окаменела мудрость в мавзолее,

давно забыты вещие слова.

И обнажились среди ночи каруселью

и  кружатся на площадях небес,

семь оттенков тени,

и в памяти моей под снегом чей-то крест.

И вновь восход воскрес.

И осветил простор фисташковых полей.

поверить в то, что был любим тобою,

не слушая, услышать звуки моря

в Сонате №8 для пиано в C Миноре

и успокоить боль, и обрести покой…[1]

Французские духи Шанель.

Березовые лапти и сирот приют.

На чердаке ночует в сундуке шинель.

Красиво соловьи поют…

Опять смотрю в твои глаза

и вижу глупость моей просьбы.

В них неба низкого неволя

и сдобные улыбки, и застолье.

И дрожь руки, и грусть прощания.

И ложь определяет расстояние

И там стоит запретная стена.

И как найти в ней дверь?

И пусть пока вернутся невозможно,

я всё же в глубине души уверен,

они шипы диковинных цветов,

затоптанные в грязь

ошмётки желтой жести,

последней осени листва.

Детства бывшие сны по этапу бредут.

И один за другим пропадают.

Не спасти их, так и уйдут.

Без оглядки утром растают.

Вверх по улице — парк силуэтом застыл.

Танцплощадка — знакомства, зеваки.

или вновь ты попался, наивный простак,

испугавшись крика и драки.

А «На Западном фронте без перемен».

И горчичным газом пропахла портянка.

И в Париже Гийом Аполлинер

вдруг умрет от гриппа «испанка».

Мазохизм отношения к чьей-то судьбе,

искажённой потугой кубизма,

объясните причину смысла в войне

и поймёте маразм атавизма.

Между тем, твои груди подарок мечты.

Твои губы ласкают мгновение.

Неужели любовь продолжение тоски

или в замке сыром привидение?

Не для всех эти строчки.

Графоман и глупец

назовёт их нелепостью, вздором.

Скоро ночи бессонной беспечный конец

и начало дневным разговорам.[1]