автордың кітабын онлайн тегін оқу  Однажды в лесу

Бибхутибхушон Бондопаддхай

Пролог

После целого дня рабочей беготни я отдыхал в парке Майда́н, раскинувшемся у Форт-Уильяма. Некоторое время я сидел неподвижно у растущего неподалеку миндального дерева, а затем бросил взгляд на извилистый крепостной ров перед ним — и вдруг мне показалось, будто наступил вечер и я сижу на берегу озера Сара́свати на севере округа Лобту́лия. Но уже в следующее мгновение гудки машин по дороге к воротам Пле́сси развеяли чары этого воспоминания.

Несмотря на то что минуло уже много лет, кажется, словно всё произошло только вчера. В каждодневной сутолоке Калькутты, когда я вспоминаю Лобтулию, Бойха́р или Аджмаба́д — эти лесные края, их лунный свет, тихие темные ночи, островки зарослей тамариска и сахарного тростника, гряды серых холмистых цепей, сливающихся с горизонтом, быстрый топот лесных антилоп-нильгау глубокими ночами, стада изнуренных жаждой диких буйволов на берегу озера Сарасвати в палящий полуденный зной, красоту разноцветных лесных цветов в уединенной холмистой обители, густые заросли цветущего пламени дерева дхак, — весь этот исполненный красоты мир кажется мне чудесным сном, привидевшимся на исходе праздничного дня когда-то давно, и нигде на земле больше не сыскать такого места.

Мне довелось узнать не только лес, но и столько самых разных людей.

Дорогая Кунта́… Думая о ней, я словно и сейчас вижу, как эта бедная женщина, постоянно погруженная в ежедневные домашние хлопоты, вместе с детьми собирает дикие плоды в бескрайних лесах Шу́нтхии и Бойхара. Или как холодной лунной ночью она стоит у колодца в уголке двора моей конторы в Аджмабаде в надежде забрать остатки вареного риса после моего ужина.

Порой я вспоминаю Дхату́рию… замечательного мальчика-танцора Дхатурию! Из-за неурожая на юге, в районе Дхоромпу́ра, Дхатурия перебрался в практически заброшенные лесные деревушки Лобтулии в надежде пением и танцами заработать себе хоть немного средств к существованию. Какая счастливая улыбка расцветала на его лице, когда ему удавалось полакомиться жареными зернами проса и тростниковой патокой! Дхатурия был красивым мальчиком лет тринадцати-четырнадцати — вьющиеся волосы, большие глаза, немного девичьи повадки. Матери и отца у него не было, и не осталось никого, кто мог бы присмотреть за ним, поэтому эти заботы легли на его плечи… И куда его унесло течение жизни?..

Не забываю я и добродушного Дхаота́ла Ша́ху, местного ростовщика. Как он сидел, бывало, в углу моей соломенной хижины и колол крупные бетелевые орехи.

Помню бедняка-брахмана Ра́джу Па́нде. Он будто и сейчас сидит недалеко от своей маленькой хижины в лесной гуще и пасет трех буйволов, напевая что-то под нос.

Весна пришла в холмистые края Мохаликхару́па и опустилась на лесные просторы у подножия гор; желтая россыпь цветов дерева голголи́ покрыла все уголки Лобтулии и Бойхара; в полдень багрово-медный горизонт подернут дымкой из-за песчаной бури; ночью холмы Мохаликхарупа охвачены гирляндами пламени — то горят заросли дерева сал. Сколько разных судеб довелось мне узнать: живущих в крайней нужде мальчиков и девочек, мужчин и женщин, своенравных ростовщиков, певцов, лесорубов и нищих. Сколько причудливых историй от лесных охотников я слушал, сидя поздно вечером перед своей соломенной хижиной: как они отправились глубокой ночью в заповедный лес Мохонпу́ра, чтобы поохотиться на диких буйволов, и увидели там на краю ямы, засыпанной ветками, огромное лесное божество — покровителя буйволов.

Я поведаю вам обо всех них. Во мне и сегодня живы воспоминания о многих причудливых течениях жизни, с мягким журчанием струящихся по незнакомым каменистым тропинкам, на которые редко ступает нога городского человека. Но это совсем не радостные воспоминания. Я своими руками разрушил эту нетронутую обитель природы, и лесные божества никогда не простят мне этого. Я слышал, что, если самому признаться в совершенном преступлении, это немного облегчит его тяжесть. Поэтому такова моя явка с повинной.

Глава 1

1
Это было лет пятнадцать-шестнадцать назад. Я тогда получил степень магистра наук и жил в Калькутте. Какие только пороги я ни обил, но найти работу так и не смог.

Был день Сарасвати-пуджи. Я уже давно жил в общежитии, поэтому управляющий выгонять-то меня не выгонял, но неустанно засыпал напоминаниями об оплате аренды. Проснувшись, я увидел, что в общежитии с размахом отмечают пуджу, и понял: сегодня всё закрыто и бесполезно идти в ту пару контор, на которые я немного надеялся, — будет лучше просто погулять по городу и полюбоваться изваяниями богини Сарасвати.

В это время ко мне подошел один из слуг, Джогонна́тх, и вручил небольшой листок бумаги — очередное напоминание от управляющего. В нем говорилось, что сегодня в общежитии устраивают праздничный обед по случаю Сарасвати-пуджи; я задолжал аренду уже за два месяца — если я сейчас же не передам со слугой по меньшей мере десять рупий, с завтрашнего дня мне придется есть в другом месте.

Это было совершенно справедливое требование, но в моих карманах, за исключением пары рупий и нескольких анн1, не было больше ни гроша. Я ничего не ответил и вышел на улицу. Там из самых разных уголков доносились звуки музыки, в улочках резвились дети, привлекали взгляд разложенные на блюдах разнообразные сладкие угощения из лавки Обхо́я, по ту сторону дороги, у ворот в студенческое общежитие, играли на инструментах музыканты. Люди группками возвращались с рынка, закупив цветочные гирлянды и всё необходимое для пуджи.

Я раздумывал над тем, куда пойти. Прошел уже год с небольшим, с тех пор как я уволился из школы в Джораса́нко и сидел без дела — ну как сидел, я обошел раз десять различные торговые конторы, школы, газетные издательства, дома состоятельных людей, — и везде получал один ответ: свободных мест нет.

Вдруг я увидел, что навстречу мне идет Шоти́ш. Какое-то время мы жили с ним вместе в индуистском общежитии при колледже2. Сейчас Шотиш работает адвокатом в Алипу́рском суде. Не похоже, что он получает там много, но где-то по ту сторону Балинго́нджа у него есть ученик, с которым он занимается, и именно этот побочный заработок, словно плот, удерживает его семью на плаву в этом неспокойном океане жизни. У меня не то что плота, даже обломка мачты не было, и я изо всех сил барахтался, чтобы не пойти ко дну. Увидев Шотиша, я отвлекся от этих мыслей, потому что он сказал: «Куда идешь, Шотточо́рон? Пойдем посмотрим на изваяние богини в общежитии, навестим старое жилище. Еще будет музыкальный вечер, приходи. Помнишь Обинаша из шестого квартала, сына какого-то землевладельца-заминдара из Майменсинха? Он теперь известный певец, будет сегодня выступать. Даже прислал мне приглашение: иногда я делаю для их поместья кое-какие дела. Приходи, он будет рад тебя увидеть».

Лет пять-шесть назад, еще когда я учился в колледже, развлечения и веселье были пределом моих желаний; впрочем, и сейчас ничего не изменилось. Когда мы пришли в общежитие, я тут же получил приглашение пообедать — местные ребята, многие из которых были знакомыми из моей деревни, ни за что не хотели меня отпустить, и как я ни объяснял им, что, мол, концерт только вечером, что я успею поесть у себя и вернуться, они и ухом не повели.

А если бы повели, то этот праздничный день в честь богини Сарасвати я провел бы, соблюдая строгий пост, — после такого резкого письма управляющего поесть в своем общежитии жареных лепешек-лу́чи со сгущенным молоком едва ли удалось бы, особенно учитывая, что я не дал на них ни рупии, поэтому любезное предложение ребят было как нельзя кстати. Наевшись досыта, я наслаждался теперь музыкальным вечером и будто снова окунулся в беззаботные радости студенческой жизни, доступные мне еще три года назад. Разве станет кто-нибудь думать в такие минуты, получится ли у него найти работу, поджидает ли его угрюмый управляющий? Погрузившись в океан сладкозвучных тхумри2 и киртанов3, я забыл о том, что, если не погашу долг, с утра завтрашнего дня буду питаться воздухом. Музыкальный вечер закончился в одиннадцать часов. После мы разговорились с Обинашем. В студенчестве мы с ним возглавляли дискуссионный клуб и однажды даже пригласили Сэра Гуруда́ша Бондопаддха́я1 председательствовать. Тема заседания была следующая: «Необходимость введения обязательного религиозного образования в школах и колледжах». Обинаш выступал за, а я был его противником. В результате горячих споров председатель принял мою сторону. С тех пор мы с Обинашем хорошие друзья, хотя это и была наша первая встреча после выпуска.

— Пойдем, я тебя подвезу. Ты где живешь? — спросил Обинаш. И, высаживая меня у ворот общежития, добавил: — Слушай, а приходи ко мне завтра в четыре выпить чаю. Я живу на Харингтон-стрит, 33/2. Смотри не забудь, запиши в блокнот.

На следующий день я отправился на поиски Харингтон-стрит и вскоре отыскал дом своего друга. Это было небольшое здание, окруженное садом. Ворота, охраняемые сторожем-непальцем, обвивали глицинии, на них висела табличка с именем Обинаша. Усыпанная битым красным кирпичом тропинка вилась к дому, по одну ее сторону зеленел газон, по другую — росли белые олеандры и манговое дерево. Под навесом стояла большая машина. Глядя на всё это, невозможно было усомниться в том, что дом принадлежит состоятельному человеку. Меня провели вверх по лестнице в гостиную. Обинаш приветливо встретил меня, и почти сразу же мы пустились в воспоминания о старых добрых днях. Отец Обинаша — зажиточный заминдар из Майменси́нха, но сейчас никого из домочадцев нет — еще в прошлом месяце все уехали в деревню на свадьбу его двоюродной сестры и до сих пор не вернулись.

Слово за слово, Обинаш спросил меня: «Ты-то сейчас чем занимаешься, Шо́тто?» Я рассказал, что раньше работал учителем в школе в Джорасанко, а теперь пока без дела, но, думаю, что к преподаванию больше не вернусь. Может быть, подамся в какую-нибудь другую сферу — как раз есть пара мест на примете.

На самом деле ничего у меня на примете не было, но мне не хотелось, чтобы Обинаш — сын состоятельного человека, семья которого владеет обширными землями, — подумал, будто я выпрашиваю у них работу, поэтому так сказал.

— Такому толковому человеку, как ты, конечно, долго искать работу не придется, — ответил он, немного подумав. — У меня есть одно предложение. Ты ведь изучал право в колледже, да?

— Да, даже сдавал экзамен, но к адвокатской практике душа не лежит.

— У нас есть лесные угодья в округе Пу́рния, около двадцати-тридцати тысяч би́гхов2 земли. Там есть, конечно, сборщик ренты, но доверить ему управление такой большой территорией мы не можем, поэтому ищем надежного человека. Ты не возьмешься?

Знаю, что слух часто подводит нас, поэтому даже не сразу понял, что сказал Обинаш. Неужели работа, в поисках которой я уже год обивал различные пороги Калькутты, вот так, сама собой, нашлась в одно мгновение за чашкой чая?

Но сейчас главное — не потерять лицо. С невероятным усилием подавив чувство радости, я ответил ему с напускным безразличием: «О, вот как! Хорошо, я подумаю и позже отвечу. Ты завтра будешь дома?»

Обинаш был человеком простым и прямолинейным. «Оставь эти раздумья. Я сегодня же напишу отцу. Нам нужен надежный человек, а эти искусные управленцы — всё равно что воры. Нам бы вот такого, как ты, — образованного и толкового. Тридцать тысяч бигхов леса, да еще и живущие там люди! Разве такую работу поручишь кому попало? Мы с тобой не первый день знакомы, я тебя как облупленного знаю. Соглашайся, и я прямо сейчас напишу отцу и скажу подготовить тебе письмо о назначении».

2
Нет нужды подробно описывать, как я получил работу. Потому что цель этого рассказа совершенно другая. Если вкратце, то через две недели после нашей с Обинашем встречи я со своим багажом сошел на небольшой железнодорожной станции «Би Эн Дабл ю».

Зимний день клонился к вечеру. Всё вокруг устлала густая тень, на видневшиеся вдалеке ряды леса опустилась легкая завеса тумана. По обеим сторонам железной дороги раскинулись гороховые поля. Вдыхая их приятный, свежий аромат, доносимый прохладным вечерним ветерком, я подумал, что жизнь, которую я собираюсь начать в этом месте, будет совсем одинокой — такой же одинокой, как этот зимний вечер, эти бескрайние земли и виднеющиеся вдалеке синеватые полосы леса.

За всю ночь я проехал в буйволиной повозке больше тридцати миль и, даже когда взошло солнце, всё еще был в пути. Привезенные из Калькутты одеяла и прочее тряпье намокли под соломенным навесом повозки — кто же знал, что тут такой страшный холод! Тем временем виды вокруг полностью изменились, природа словно приняла иной облик: исчезли поля и зернохранилища, лишь изредка встречались небольшие поселения — вокруг один только лес, то густой, то редкий, а иногда невозделанная пустошь.

Когда я добрался до своей конторы, было уже десять часов утра. На расчищенном от леса участке земли примерно в десять-пятнадцать бигхов красуются новые хижины из дерева, бамбука и соломы. Стены хижин сделаны из сухой травы и тонких стволов деревьев, а сверху облеплены глиной. Едва я вошел в контору, как сразу же почувствовал запах свежей соломы, полусухой травы и бамбука. Местные рассказали, что раньше контора располагалась где-то по ту сторону леса, но зимой там было практически не найти воды, поэтому новую контору построили здесь — неподалеку от водопада, так что недостатка воды быть не должно.

3
Большую часть жизни я провел в Калькутте. Встречи с друзьями, занятия в библиотеке, походы в театр, кино, на песенные вечера — я даже представить не мог другую жизнь, равно как и то, что существуют на свете безлюдные и одинокие края, подобные тем, в которые я отправился, подталкиваемый нуждой. Дни сменяли друг друга, и, глядя на то, как утром над вершинами гор и лесными грядами всходило солнце и вечером скрывалось за горизонтом, окрашивая в багровые цвета верхушки деревьев, а зимние дни, длившиеся одиннадцать часов, словно звенели пустотой, я не знал, чем могу их наполнить, — первое время это было моей главной заботой. Конечно, можно было с головой уйти в работу, но я был новым человеком в этих краях и плохо понимал местный язык, а отдавать какие-либо распоряжения не решался. Поэтому я сидел у себя и читал те несколько книг, что привез с собой из Калькутты, и так проводил свои дни. Люди, работавшие в моей конторе, были словно какие-то варвары — ни я не понимал их языка, ни они не понимали моего. Первые пару недель были для меня пыткой! Снова и снова я признавал, что мне не нужна такая работа, что полуголодная жизнь в Калькутте неизмеримо лучше, чем быть задушенным этим существованием здесь. Я понял, какую ошибку совершил, приняв предложение Обинаша и приехав сюда, — эта жизнь не для меня.

Я сидел у себя, погруженный во все эти ночные думы, когда отворилась дверь и в мою комнату вошел Го́штхо Чокробо́рти, пожилой служащий конторы. Это был единственный человек, с которым я мог говорить по-бенгальски. Он жил здесь по меньшей мере лет семнадцать-восемнадцать и был родом из какой-то деревни неподалеку от станции Бонпа́ш в округе Бурдва́н.

— Садитесь, Гоштхо-бабу1, — обратился я к нему.

— Пришел вам сказать кое-что без свидетелей, — начал он, сев на стул. — Не доверяйте тут никому, это вам не Бенгалия, люди тут все плохие.

— Но ведь и в Бенгалии тоже далеко не все хорошие, Гоштхо-бабу.

— Кому как не мне это знать, господин управляющий. Из-за этой напасти, да спасаясь от малярии, я в первый раз сюда и приехал. Когда только приехал, было очень тяжко, душа задыхалась в этом лесу, а сейчас вон как получилось: не то что домой, даже в Пурнию или Па́тну поехать по делам больше, чем на пару дней, не могу.

— Неужели, Гоштхо-бабу? — спросил я удивленно. — Почему же? Тоскуете по лесу?

— Именно так, господин управляющий, — ответил он, слегка улыбнувшись. — Вы тоже скоро это поймете. Только переехали из Калькутты, душой всё еще там, да и молоды пока. Поживите здесь немного, и сами всё увидите.

— Что увижу?

— Лес возьмет над вами верх. Постепенно вам разонравятся шумные места и толпы людей. Со мной именно так и произошло, господин. Вот, к примеру, в прошлом месяце ездил в Му́нгер по судебным делам и только об одном и думал, как поскорее уехать оттуда.

«Упаси меня Господь от этой участи. Я раньше брошу эту работу и вернусь в Калькутту!» — отметил я про себя.

— Ночью держите пистолет у изголовья. Место неспокойное. Однажды контору ограбили, но сейчас мы уже не храним тут деньги. Такие дела, — предупредил Гоштхо-бабу.

— Как давно случилось ограбление? — поинтересовался я.

— Лет восемь-девять назад, не больше. Поживете еще немного и сами поймете, что это опасное место. Прибьют вот так грабители в этом густом безлюдном лесу, а никто и не узнает.

Когда Гоштхо-бабу ушел, я поднялся и встал у окна. Вдалеке над верхушками леса поднималась луна, подсвечивая изогнутые ветви деревьев, — передо мной словно ожила картина японского художника Хокусая.

Ну и нашел я себе место для работы! Если бы знал, насколько оно опасно, ни за что бы не согласился на предложение Обинаша.

Но, несмотря на мрачные мысли, я не мог не очароваться красотой этой восходящей луны.

4
Неподалеку от моей конторы на небольшом холме росло древнее и могучее баньяновое дерево. Его называли «Баньян Грэнт сахиба1» — почему именно так, я, как ни старался, узнать не смог. Гуляя как-то раз в тихий послеобеденный час, я поднялся на холм, чтобы полюбоваться красотой заходящего солнца.

Какая обширная панорама открылась моему взору, пока я стоял в густой тени сумерек, уже совсем близко подобравшихся к подножию баньянового дерева, растущего на самой вершине холма, — общежитие на Колу́тола стрит, клуб близ моста в Копали́толе, скамейка в парке Голди́гхи, на которой я любил каждый день отдыхать в этот час, наблюдая за нескончаемыми потоками людей, машин и автобусов на Колледж-стрит. Мое сердце вдруг содрогнулось — где это я? Ведь всё это осталось там, в далекой Калькутте! А я здесь, прозябаю в соломенной лачуге в этой безлюдной лесной глуши, в которую приехал ради работы! Разве можно жить в таком месте? Вокруг ни единой души, совершенное одиночество, даже слово сказать некому. Люди тут глупы и невежественны, говори с ними, не говори, они всё равно ничего не поймут — неужели в их окружении день за днем должна будет проходить моя жизнь?

Сумерки медленно опускались на безлюдную землю, скрывая горизонт, и, стоя в этой темноте, я ощутил, как тоска и, может, даже страх сжали мое сердце. Я решил, что остаток этого и весь следующий месяц как-нибудь проживу, а после напишу Обинашу длинное письмо с просьбой освободить меня от этой работы, вернусь в Калькутту и вновь стану наслаждаться интеллигентным обществом друзей и приятелей, есть вкусную еду, слушать утонченную музыку, вращаться среди людей и наслаждаться радостными звуками человеческой жизни.

Раньше я даже не задумывался о том, как важно жить среди людей, как я люблю этих самых людей. Пусть и не всегда могу исполнять свой долг перед ними, но всё же люблю их. Иначе стал бы так тосковать, лишившись их общества?

Даже старик-мусульманин, державший у ворот Президентского колледжа лавку с подержанными книгами и журналами — я всегда подолгу их просматривал, но никогда не покупал, хотя, вероятно, стоило бы, — и тот был для меня в эту минуту словно старый дорогой друг, которого я давно не видел.

Я вернулся в контору, прошел к себе, включил настольную лампу и принялся было за чтение книги, как тут вошел сипа́й1 Муне́шшор Сингх и поприветствовал меня.

— Что такое, Мунешшор? — спросил я. К этому времени я уже немного говорил на местном диалекте хинди.

— Господин, дайте, пожалуйста, распоряжение Гоштхо-бабу купить мне железный котелок.

— А зачем он тебе?

— Если бы у меня был хотя бы один железный котелок, господин, как бы это облегчило мою жизнь. — Глаза Мунешшора загорелись надеждой. — Я бы его возил с собой везде, готовил в нем рис, хранил вещи, ел из него — такой точно не сломается. Я давно уже мечтаю о котелке, но он стоит шесть анн, а я беден, господин, откуда мне взять столько денег? Вот и подумал, что обращусь к вам, расскажу о своем давнем желании, и если вы сможете распорядиться…

И подумать не мог, что какой-то железный котелок может быть настолько полезным и желанным, что будет сниться во сне; что человек может быть настолько бедным, что для него получить котелок за шесть анн — подарок судьбы. Я, конечно, слышал, что люди тут бедны, но не представлял, что до такой степени. Мне стало жаль этого человека.

На следующий день с помощью небольшого листка бумаги с моей подписью у Мунешшора Сингха появился железный котелок пятого размера — он принес мне его с базара в Ноуго́ччхие, чтобы похвастаться.

— Вот, господин, благодаря вам у меня теперь есть горшочек, — обратился он ко мне на хинди, ставя его на пол в моей комнате.

Глядя на его светящееся счастьем лицо, я впервые за целый месяц жизни здесь подумал, какие же хорошие тут люди и какие непростые у них судьбы.

Глава 2

1
Несмотря ни на что, я никак не мог заставить себя смириться со здешней жизнью. Для меня, только недавно приехавшего из Бенгалии, столько времени прожившего в Калькутте, одиночество и безлюдность этого лесного края тяжелым камнем лежали на груди.

Иногда, ближе к вечеру, я выбирался на прогулку и забредал далеко от дома. Поблизости от нашей конторы всегда были слышны голоса людей, но стоило только немного отойти — так, чтобы все постройки скрылись за длинной вереницей тамариска и сахарного тростника, — появлялось ощущение, будто я один на всей земле. А дальше, куда бы ни вели ноги, раскидывались бесконечные густые ряды деревьев и кустарников: саловое дерево, акация, дикий колючий бамбук и ротанговые заросли. Заходящее солнце окрашивало их верхушки киноварью, вечерний воздух наполнялся благоуханием лесных цветов и трав, из кустарников доносилось воркование птиц, в том числе и гималайского попугая, тянулись глубоко вдаль зеленые поля и синеватые лесные гряды.

В эти мгновения мне казалось, что я нигде и никогда не видел красоты природы, открывающейся мне здесь. Словно куда ни кинь взор, всё здесь мое, я тут один, и никто не в силах нарушить мое уединение. Словно мои мысль и воображение способны охватить даже самые далекие уголки горизонта, расположившегося под куполом вечернего неба.

Примерно в трех километрах от моей конторы находилась низина, изрезанная мелкими горными ручьями, берега которых утопали в зарослях водной лилии (в Калькуттском ботаническом саду их называют паучьими лилиями). Никогда раньше я не видел дикие паучьи лилии и даже представить не мог, какой красотой они могут наполнять усыпанные мелкой галькой берега одиноких ручьев и каким нежным благоуханием разливаться при дуновении ветра. Я часто приходил сюда и подолгу сидел, наслаждаясь вечерним небом, сумерками и одиночеством.

Иногда я катался на лошади. Поначалу у меня плохо получалось, но вскоре я понял, что в жизни нет ничего прекраснее верховой езды. Тому, кто никогда не пускал лошадь галопом вдоль стремящихся к горизонту лесных просторов, никогда не понять этой радости. Милях в десяти-пятнадцати от моей конторы работала топографическая группа, поэтому частенько утром я выпивал чашку чая, седлал лошадь и отправлялся в путь. Иногда я возвращался после обеда, иногда глубоким вечером, когда над лесом уже сверкали звезды. Лунный свет смешивался с цветочным ароматом, не умолкая стрекотали сверчки, а шакалы возвещали воем о наступлении ночи.

2
Работа, ради которой я сюда приехал, требовала от меня больших усилий — а как же, не так-то просто управлять территорией в несколько тысяч бигхов! Было еще кое-что, о чем я узнал только после приезда. Тридцать лет назад в результате разлива Ганги эти земли ушли под воду, и прежние арендаторы, целыми поколениями жившие здесь, были вынуждены переселиться в другие места. Спустя десять лет вода отступила, и они вернулись в родные края, но помещик-заминдар уже не желал предоставлять им землю в аренду. Им овладела жажда обогащения, а эти лишившиеся домов, нищие, неприкаянные люди едва осилили бы возросшие налоги и иные чрезмерные выплаты, а потому, несмотря на многочисленные просьбы, ходатайства и слезы, в восстановлении их законных прав на землю им было отказано.

Многие из них приходили и ко мне. Я видел, в каком они положении, и мне становилось горько, но приказ заминдара был нерушимым — никому из прежних арендаторов землю не сдавать. Если дать слабину, то они смогут оспорить по закону свое право на землю. Дубинки у заминдара отменные, а что люди? За двадцать лет скитаний в поисках случайного заработка кто занялся сельским хозяйством, кто умер, оставив маленьких и беззащитных детей, так что, если вздумают пойти против него, их смоет, словно щепки.

Да и откуда взяться новым арендаторам? Все те, кто приходит из близлежащих округов — Му́нгера, Пурнии, Бхагалпу́ра, Чха́пры, — услышав стоимость аренды, тут же уходят. Но несколько человек всё же согласились. Если такими темпами дело пойдет и дальше, то эти десять тысяч бигхов леса обзаведутся своими арендаторами только лет через двадцать-двадцать пять.

Во вверенных мне землях — тоже в глубокой лесной чаще, в девятнадцати милях отсюда — имелось несколько поселений с конторой сборщика налогов. Эта местность называлась Лобтулия, и необходимость держать там отдельную контору объяснялась тем, что каждый год этот лес сдавался в аренду пастухам для выпаса буйволов и коров. Помимо этого, имелся также участок в две-три сотни бигхов, предназначенный для разведения лаковых червецов. Для сбора этих средств тут и держали небольшую контору со сборщиком налогов с ежемесячным жалованием в десять рупий.

Подошло время сдачи этих участков в аренду, поэтому я верхом на лошади отправился в Лобтулию. Мой путь пролегал через Пху́лкию-Бойхар — небольшую полосу немного приподнятых красноземов длиной примерно в семь-восемь миль, изобилующую разнообразными деревьями и кустарниками. Местами лес был настолько густой, что ветви касались боков моей лошади. Там, где холмы Пхулкии-Бойхар спускались к равнине, протекала, приятно журча по мелким камням, горная речка под названием Ча́нон. В сезон дождей ее русло полноводно, а зимой воды практически нет.

Это была моя первая поездка в Лобтулию. Мне подготовили крохотную хижину с соломенной крышей, земляным полом и стенами, сложенными из сухих веток и тростника. Я добрался туда незадолго до наступления сумерек, но всё равно успел замерзнуть — там, где я жил, не так холодно.

Сипаи набрали веток и развели огонь, я расположился на складном стуле, а все остальные расселись вокруг костра. Сборщик налогов притащил откуда-то огромного пятикилограммового карпа, и встал вопрос, кто его будет готовить. Я не взял с собой повара и сам готовить не умею. В итоге было решено назначить ответственным за приготовление пищи брахмана из Митхилы1 по имени Ко́нту Ми́сро, который, как и другие несколько человек, пришел сюда для встречи со мной.

— Все эти люди собираются брать землю в аренду? — спросил я сборщика налогов.

— Нет, господин. Они пришли сюда ради еды. Услышали о вашем приезде и уже как пару дней тут. Такие у местных повадки. Завтра, наверное, еще многие придут.

Для меня это было в новинку.

— Это как же так? Я ведь их не звал!

— Они бедны, господин. Даже рис себе не могут позволить, круглый год питаются гороховой и кукурузной мукой. Для них поесть риса — всё равно что праздник. Вы приехали, а значит, будет рис, вот они и пришли. Сами увидите, сколько еще придет.

В отличие от них, люди в Бенгалии строго блюдут правила хорошего тона, но, сам не знаю почему, тем вечером эти простые, изголодавшиеся по нормальной еде люди казались мне такими замечательными! Рассевшись вокруг костра, они разговаривали между собой, а я слушал. Поначалу они не решались сесть возле меня и держались на почтительном расстоянии, но после моего приглашения всё же пододвинулись. Рядом Конту Мишро жарил рыбу на сухих ветках дерева а́cан, из дыма поднимался приятный аромат, напоминающий запах жженой смолы. Если немного отойти от костра, казалось, будто идет снег, до того было холодно.

Когда мы покончили с едой — а поели все, кто пришел, — была уже глубокая ночь. После вновь расселись у огня: то ли оттого, что место открытое, то ли из-за близости Гималаев, но холод стоял такой, что казалось, будто кровь в жилах стынет.

Нас было человек семь-восемь у костра. Впереди виднелись очертания двух крохотных хижин с соломенной крышей. В одной расположусь я, во второй — все остальные. Вокруг — темный лес, а над головой — усыпанная звездами бескрайняя гладь ночного неба. Мне вдруг почудилось, будто этот старый хорошо знакомый мир остался далеко позади, и я оказался на другой планете и пытаюсь постичь тайны ее другой, неведомой мне жизни.

Из всех гревшихся у огня мужчина лет тридцати-тридцати двух особенно привлек мое внимание. Его звали Гоно́ри Тева́ри. Смуглый крепкий юноша с длинными волосами, его лоб украшали две длинные тилаки1. Несмотря на холод, на нем была только толстая шаль, даже традиционного для жителей этих краев жилета, и того не оказалось. Немного понаблюдав за ним, я заметил, что он держится не очень уверенно, никому не возражает, но и не сказать, что сидит молча. Что бы я ни говорил, от него слышалось только: «Да, господин». Люди тут, внимая словам какого-нибудь уважаемого и влиятельного человека, в знак согласия лишь немного склоняют голову и почтительно произносят: «Да, господин».

— Ты откуда родом, Тевари-джи?2 — спросил я.

По его удивленному взгляду было понятно, что он совершенно не ожидал, что я обращусь к нему напрямую, удостоив его такой чести. «Из Бхимда́штолы, господин», — ответил Тевари.

И вот так, вопрос за вопросом, он рассказал мне историю своей жизни. Его отца не стало, когда ему было двенадцать. Мальчика взяла на попечение пожилая тетка, сестра отца, но и она спустя лет пять после его смерти преставилась, и Гонори отправился скитаться по миру в поисках лучшей доли. Правда, мир его был маленьким — ограничивался на востоке городом Пурния, на западе окрестностями округа Бхагалпур, на юге безлюдными лесами Пхулкии-Бойхар, а на севере рекой Ко́ши. Странствуя из деревни в деревню, он случайным трудом зарабатывает себе на шарики из гороховой или чечевичной муки: то кому-нибудь домашнюю пуджу проведет, то в деревенской школе детей поучит, а иногда и просто руками поработает. Уже месяца два как совсем без работы: школа в деревне Порбота́ закрылась, а в бескрайних лесах Пхулкии-Бойхар никаких поселений нет, вот он и скитается от одного пастбища к другому и просит немного еды у пасущих в этих краях своих буйволов пастухов. А сегодня услышал, что должен приехать управляющий, и, как многие, тоже поспешил сюда. Почему пришел, еще более удивительно:

— Тивари-джи, почему сегодня здесь так много людей?

— Так все говорят, господин, что в контору в Пхулкии приезжает управляющий — а значит, можно будет поесть рис, вот они и пришли, и я вместе с ними.

— Местные совсем не едят рис?

— Откуда им его взять, господин? Мева́рцы1 из Ноугоччхии каждый день едят рис, я, наверное, месяца три назад в последний раз ел. В конце месяца бха́дро2 в доме раджпу́та3 Рашбиха́ри Си́нгха было гулянье, он человек богатый, может позволить себе накормить всех рисом. После этого больше не ел.

Холод стоял страшный, но ни у кого из собравшихся не было теплой одежды. Ночь они проведут, греясь у костра, а когда под утро холод станет совсем невыносимым и сна не будет ни в одном глазу, сядут совсем близко к огню и будут ждать рассвет.

Не знаю почему, но той ночью эти простые, бедные люди, отчаянно борющиеся за жизнь, показались мне такими замечательными. Этот сумрачный лес и суровое зимнее небо не дают им беззаботно шагать по устланной нежными цветами дороге жизни, но именно они сделали из них настоящих людей. Их способность так сильно радоваться паре горстей риса, ради которых они пешком прошли девять миль из Бхимдаштолы и Порботы и пришли сюда без приглашения, поразила меня.

Глубокой ночью меня разбудил какой-то непонятный звук. В холод лишний раз показываться на улице совсем не хочется, а к такому холоду я и вовсе не был готов, а потому не привез с собой теплую одежду и постель. Одеяло, которым я обычно накрывался в Калькутте, здесь ближе к утру становилось ледяным. Бок, на котором я лежал, еще хоть немного сохранял тепло моего тела, но стоило только перевернуться на другой бок, как мне показалось, будто моя постель скрипит от холода, а сам я погружаюсь в ледяное озеро в морозную ночь месяца поуш4. Совсем рядом, из леса, доносились звуки какого-то топота и тяжелое дыхание, словно кто-то бежал, с треском ломая ветки.

Так и не поняв, в чем дело, я позвал сипая Бишнура́ма Па́нде и школьного учителя Гонори Тевари. Они сели на пол, сонливо потирая глаза, и в тусклом свете догорающего очага, который развели в конторе на ночь, на их лицах читалась причудливая смесь почтения, сонности и лености. Гонори Тевари прислушался и заверил: «Ничего страшного, господин. Это бегает по лесу стадо антилоп-нильгау».

Он собрался уже повернуться на бок и лечь спать, как я вновь спросил:

— Почему они вдруг так всполошились посреди ночи?

— Наверное, их преследует какое-то животное, господин. Отчего же еще? — успокоил меня Бишнурам Панде.

— Какое животное?

— Лесное, господин. Какое же еще? Может, тигр или медведь.

Я бросил взгляд на неприметную тростниковую ширму, прикрывающую вход в мою хижину. Она была настолько хлипкой, что, если снаружи собака толкнет ее, она свалится внутрь комнаты. Не стоит и говорить, что новость о каком-то тигре или медведе, которые этой тихой глубокой ночью гоняют стадо диких нильгау прямо перед моей хижиной, меня совсем не утешила.

Вскоре наступил рассвет.

3
Проходили дни, и лесная чаща всё больше очаровывала меня. Было что-то такое в ее уединенности и окрашенных киноварью макушках деревьев на закате дня, что неведомым образом влекло меня к себе, и я постепенно начал осознавать, что не смогу покинуть эти безбрежные, тянущиеся к горизонту лесные края и выжженные солнцем земли, источающие свежий аромат, и был уже не в силах просто так отказаться от этого ощущения свободы и приволья и вернуться в сутолоку Калькутты.

Это чувство не возникло неожиданно. Сколько нарядов и форм сменила эта лесная чаровница, всякий раз представая перед моим зачарованным взором в новом обличье и еще больше пленяя меня. То являлась вечерами, увенчав голову диадемой из невиданных багровых облаков, то приходила в жаркий полуденный зной, приняв облик сводящей с ума Бхайра́ви1, то, обратившись небесной а́псарой2, накидывала на плечи сотканную из лунного света вуаль, умащала тело ароматом свежих лесных цветов, украшала грудь гирляндой из звезд и посещала меня глубокими ночами, а иногда становилась грозной Ка́ли3 и разрубала ночную тьму мечом яркого света созвездия Ориона.

4
Одну историю я не забуду никогда. Как сейчас помню, был праздник Холи4. Сипаи из нашей конторы отпросились на гулянья и целый день веселились на празднике, отбивая ритмы на барабанах-дхол. День уже клонился к вечеру, а звуки музыки и танцев всё не утихали, поэтому я зажег настольную лампу и сел писать письма в главное управление. К тому моменту, как я закончил, на часах было около часа ночи. Я почти околел от холода и решил выкурить сигарету. Подойдя к окну, я мельком взглянул в него, и то, что увидел там, заставило меня застыть в восхищении — полная луна, рассеивая темноту ночи, заливала всё вокруг своим мягким светом.

Прошло уже немало времени, с тех пор как я приехал сюда, но из-за холода или, может быть, по какой-либо другой причине, я еще ни разу не бывал на улице ночью, поэтому красота лунной ночи лесного края Пхулкии-Бойхар открылась мне тогда впервые.

Я отворил дверь и вышел на улицу. Вокруг ни души, сипаи, вдоволь нагулявшись на празднике, крепко спали. Безмолвный лес, тихая, одинокая ночь. Эту ясную лунную ночь не описать словами. Никогда раньше не доводилось мне видеть ничего подобного: деревьев практически нет, только небольшие кусты и заросли сахарного тростника, даже тени притаиться негде. Струясь сквозь полузасохшие на зимнем солнце стебли сахарного тростника, лунный свет мягко укрывал своим сиянием покрытую белоснежным песком землю, и, глядя на эту неземную красоту, становилось даже немного страшно — словно в моей душе поселилась какая-то беспредельная, равнодушная пустота. Стоя под куполом лунного неба той тихой глубокой ночью, я оглядывался по сторонам, и мне казалось, будто я оказался в чужой, неведомой стране, в которой человеческие законы теряли свою силу, словно глубокими ночами этот одинокий край, освещаемый лунным светом, превращался в царство волшебных существ, и мое незаконное вторжение в их владения им совсем не по душе.

После этого я еще много раз любовался лунными ночами в Пхулкии-Бойхар — например, в середине месяца пхалгу́н1, когда всё вокруг словно укрыто цветистым ковром из цветов дудхли, доносимый ночным ветерком нежный аромат которых я жадно вдыхал, — и всякий раз меня неизменно удивляло то, как необыкновенно прекрасен может быть лунный свет и какое чувство смятения он может порождать в душе. И как я только не замечал всего этого, когда жил в Калькутте! Не стану описывать те лунные ночи, что мне довелось увидеть в Пхулкии-Бойхар, мне это не под силу: тому, кто не созерцал такого рода красоту своими глазами, будет недостаточного простого рассказа или описания, чтобы почувствовать ее, — это бескрайнее небо, это безмолвие, это одиночество, эти устремляющиеся к горизонту леса. Хотя бы раз в жизни стоит полюбоваться красотой такой ночи, а тот, кому не удалось этого сделать, всё равно что навсегда лишился возможности познакомиться с одним из невиданных и чудесных творений Бога.

5
Однажды под вечер, возвращаясь из разведывательного лагеря в Аджмабаде, я сбился с пути и заблудился в лесу. Земля здесь не была равнинной: высокие, поросшие деревьями и кустарниками песчаные холмы сменялись небольшими ущельями, всюду росла зелень. Я взобрался на один из холмов и осмотрелся вокруг в надежде разглядеть яркий флаг Ханумана, что красовался на крыше нашей конторы, но его не было видно, лишь только волнистые холмы перемежались с зарослями тамариска и сахарного тростника да изредка можно было увидеть рощи из дерева сал и аcан. После двух часов бесплодных блужданий, так и не выйдя на нужную дорогу, я вдруг подумал, почему бы не попробовать идти по звездам. Было лето, Орион висел практически над головой, но я так и не понял, откуда пришел. Большую Медведицу отыскать мне также не удалось, поэтому, оставив попытки ориентироваться по звездам, я просто отпустил поводья и позволил лошади идти, куда ей захочется. Мили через две в глубине лесной чащи показался свет, я поехал на него и вскоре оказался на небольшой расчищенной от леса площадке примерно в двадцать квадратных футов, на которой расположилась низенькая соломенная хижина. Несмотря на то, что было лето, перед хижиной горел костер, немного поодаль от него сидел какой-то мужчина и был чем-то занят.

Топот копыт моей лошади напугал его, и, вскочив со своего места, он спросил: «Кто там?» Поняв, кто перед ним, мужчина тут же подошел ко мне и с большим почтением помог спешиться.

К этому моменту я уже очень устал, потому что почти шесть часов провел верхом на лошади, сначала следуя по пятам управляющего разведывательным лагерем, а затем бесцельно блуждая по лесу, сбившись с пути. Я опустился на соломенную циновку, которую дал мужчина, и спросил его:

— Как тебя зовут?

— Го́ну Маха́то из касты ганго́та1.

Я знал, что в этом регионе люди из касты гангота добывают себе средства к существованию земледелием и выпасом скота, но что мог делать этот человек совершенно один в этой глубокой лесной чаще?

— Чем ты тут занимаешься? Где твой дом? — спросил я.

— Пасу буйволов, господин. Мой дом в Лочхо́мниятоле, в округе Дхоромпур, примерно в двадцати милях отсюда.

— Свои буйволы? Сколько?

— Целых пять, господин, — с гордостью ответил Гону.

Целых пять… Я был удивлен, услышав, что ради выпаса всего лишь пяти буйволов он оставил свою деревню в двадцати милях отсюда и поселился в безлюдном лесу, коротая в одиночестве день за днем, месяц за месяцем в крохотной собственноручно построенной хижине. Мне как человеку, только недавно приехавшему из Калькутты и взращенному городской культурой театров и кино, было это совершенно не понятно. Но немного ближе узнав жизнь этого края, я понял, что единственной причиной, почему Гону Махато жил именно так, а не иначе, был уклад его жизни: раз у него есть пять буйволов — значит, нужно их пасти, а раз нужно пасти — значит, не остается ничего другого, кроме как поселиться в лесу и жить там одному в хижине. Это простая проза жизни, и в ней нет ничего, достойного удивления.

Гону Махато сделал длинную самокрутку из молодых листьев дерева сал и почтительно протянул мне. Я рассматривал в свете огня его лицо: широкий лоб, длинный нос, смуглая кожа, спокойный взгляд и простое, безмятежное выражение лица. Должно быть, ему было уже далеко за шестьдесят, на голове не осталось ни единой черной пряди. Но его тело было таким жилистым и хорошо сложенным, что, казалось, можно было сосчитать каждую мышцу.

Он подкинул еще несколько дров в костер и тоже закурил. В свете огня в глубине его хижины поблескивала металлическая посуда. За пределами этого круга света — густая тьма и непроходимый лес. Я спросил его:

— Гону, ты не боишься жить тут один? В лесу много диких животных.

— Разве мне можно бояться, господин, если это мой заработок? Недавно вот ночью сзади хижины бродил тигр. Положил глаз на двух буйволят. Я едва заслышал шорох, тут же вскочил, стал бить в жестяную посуду, зажег факел и начал громко кричать. Больше я той ночью так и не заснул, господин. Зимой тут ночами напролет завывают шакалы.

— А чем ты тут питаешься? Базара и лавок-то нет, где берешь продукты? Рис, чечевицу…

— Откуда же у меня деньги на товары из лавки, господин? Вы думаете, что я, как какой-нибудь богатый бенгальский бабу, могу позволить себе есть рис? За этим лесом у меня есть участок в два бигха земли, на которой я выращиваю куриное просо. Варю его и листья батхуа1, немного солю и ем. В месяц пхалгун в лесу созревает горькое яблоко2, оно похоже на ползучее растение, а плоды напоминают дыню. Я люблю есть их сырыми с солью. В этот месяц все бедняки округи питаются горьким яблоком, парни и девушки приходят в лес группками, чтобы собрать плоды.

— Тебе не надоедает каждый день есть только вареные просо и батхуа? — поинтересовался я.

— А что мне еще остается, господин? Я же не богатый бенгальский бабу, чтобы позволить себе рис. В наших краях его едят дважды в день только Рашбихари Сингх и Нондола́л Па́нде. Я весь день, как бхут3, всюду следую по пятам за своими буйволами и, когда вечером возвращаюсь домой, настолько голоден, что рад любой пище.

— Ты был когда-нибудь в Калькутте, Гону?

— Нет, господин. Но я слышал о ней. Как-то раз был в Бхагалпуре — красивый город. Видел там машину, вот ведь причудливая штука, господин! Ни лошади, ничего нет, сама по дороге едет.

То, что он сохранил такое хорошее здоровье в этом возрасте, удивило меня, как и то, что в нем и теперь била ключом энергия.

Единственный источник средств к существованию для Гону — несколько его буйволов. Конечно, в этой лесной чаще покупать у него буйволиное молоко некому, поэтому он взбивал из него топленое масло-гхи и раз в два-три месяца относил на рынок в Дхоромпуре в девяти милях отсюда и продавал там торговцам-меварцам. Питался он тем, что ему давало его поле, то есть вареным просом, которое было основной крупой практически для всех бедных людей тут. Той ночью Гону довел меня до моей конторы, но мне настолько понравился этот человек, что я не один вечер потом просиживал у костра перед его хижиной, беседуя с ним о всяком. То, как Гону рассказывал мне разнообразные истории об их крае, не мог рассказывать никто другой.

Сколько причудливых историй я услышал от него: о летающих змеях, о живых камнях, о младенцах, разгуливающих по улице, и многие-многие другие. Все они, рассказываемые Гону прямо посреди густой лесной чащи, казались мне такими захватывающими и таинственными. Конечно, если бы я услышал их где-нибудь в Калькутте, то точно посчитал бы выдумкой и нелепицей. Для каждого рассказа нужна своя атмосфера, его абы где не поведаешь, и лишь настоящие ценители историй знают, насколько прелесть истории зависит от того, где ее рассказывают. Больше всего меня поразил его рассказ о лесном божестве — покровителе буйволов Танро́баро.

Но поскольку у этой истории несколько удивительное завершение, я не стану рассказывать ее сейчас, а поведаю тогда, когда для нее наступит подходящее время. Скажу только, что все рассказанные Гону истории не были сказками, а действительно произошли с ним самим. Гону смотрел на жизнь иначе, чем все остальные люди. Проведя всю свою жизнь в тесном соседстве с лесом, он стал его самым лучшим знатоком. Его истории нельзя воспринимать как нечто малозначащее, и мне никогда не казалось, что все они являются плодом его воображения.

Глава 3

1
С наступлением лета с холмов Пи́рпойнти переселилась в наши края стая цапель и обосновалась на вершине баньяна Грэнт сахиба — если смотреть издалека, казалось, что макушка дерева вся покрылась белыми пышными соцветиями.

Как-то раз я сидел за работой, расположившись неподалеку от зарослей полувысохшего тростника, в это время ко мне подошел сипай Мунешшор Сингх и сказал: «Господин, лавочник Нондолал О́джха хочет вас видеть».

Вскоре передо мной оказался мужчина лет пятидесяти. Вежливо поприветствовав меня, он сел на указанный

...