«Западный канон» Гарольда Блума

«Высокий комизм, перешедший в "Эмму", был несколько обуздан в "Мэнсфилд-парке" и превратился в нечто новое, явственное, но трудноопределимое, в "Доводах рассудка", где Остен проявила себя таким сознательным мастером, что, кажется, изменила саму природу воления — как будто и его можно было бы убеждением превратить в более редкое, более бескорыстное действие человеческого "я"».

«Самый гротескный шедевр западной поэзии, завершение классической традиции в форме, которую можно назвать грандиозной, космологической сатировской драмой. Уже первая ее часть достаточно безумна, но на фоне второй сочинения Браунинга и Йейтса кажутся непритязательными, а Джойса — бесхитростными. Гёте повезло, что Шекспир был англичанином: языковая дистанция позволила ему вобрать в себя Шекспира и подражать ему, не покалечившись страхом. "Фауста" нельзя назвать вещью по-настоящему шекспировской, но пародируется в ней Шекспир практически беспрестанно».

«Двое героев Сервантеса — попросту значительнейшие персонажи всего Западного канона, не считая трех с лишним десятков (не больше) равных им у Шекспира. Такой, как у них, сплав безумия и мудрости, такая незаинтересованность есть лишь в самых запоминающихся шекспировских мужчинах и женщинах. Сервантес приучил нас к себе так же, как Шекспир: мы уже не видим того, что делает "Дон Кихота" такой неизменно самобытной, такой пронзительно странной вещью. Если мировую игру все еще можно отыскать в величайшей литературе, то искать следует здесь».

«У Вулф есть вещи получше "Орландо", но нет ничего важнее, чем этот эротический гимн удовольствию от беспристрастного чтения».

«Для многих читателей границы подвластного человеку искусства достигнуты в "Короле Лире", который наряду с "Гамлетом" представляется вершиной шекспировского канона. Лично я предпочитаю "Макбета"; в этой пьесе меня всякий раз наново потрясает ее безжалостная лапидарность — в ней нет ни единого лишнего монолога, ни единой лишней фразы».

«Данте, своеобразнейшая и неукротимейшая из всех утонченных натур, достиг универсальности, не впитав в себя традицию, но приспособив традицию к себе».

«Подобно всем первостепенным каноническим авторам, Монтень поражает обыкновенного читателя при каждой новой встрече, оттого хотя бы, что не соответствует ни одному "предубеждению" на его счет. В нем можно увидеть скептика, гуманиста, католика, стоика, даже эпикурейца — едва ли не кого угодно».

«Хотя эта поэма представляет собою классическую эпопею на библейский сюжет, она произвела на меня то своеобразное впечатление, которое я привык соотносить с фэнтези и научной фантастикой, а не с героическим эпосом. Всеподавляющее чувство, которое она во мне вызвала, было чуднóе. Меня ошеломили два связанных между собою, но отличных друг от друга ощущения: наступательной и победительной силы автора, блистательно проявленной в борьбе — и неявной, и явной — со всеми прочими авторами и текстами, включая Библию, и подчас ужасающей странности изображаемого».

«Если существует образцовый сплав художественной и нравственной сил в каноническом романе, то лучший его пример — творчество Джордж Элиот, а "Мидлмарч" — ее тончайший анализ нравственного воображения, возможно, самый тонкий во всей художественной прозе».

«"Пер Гюнт" — это и "Гамлет" Ибсена, и его "Фауст" — пьеса, или драматическая поэма, в которой явлены все возможности воображения».

«Это мой личный эталон возвышенного в художественной прозе, на мой вкус — лучшая повесть на свете, во всяком случае, лучшая из всех, что я когда-либо читал».

«Мало кто в истории культуры внедрял в наше подсознание идеи и вполовину так успешно, как Фрейд. "Ну конечно, это Эдипов комплекс, он у всех есть", — привычно бормочем мы, хотя на самом деле это Гамлетов комплекс, и есть он — непременно — лишь у писателей и прочих творцов».

«Я думаю, что Пруст — настоящий врач для всех, кто несчастен в любви, а таковым рано или поздно делается каждый, кто любит».

«Словесной роскоши "Улисса" хватило бы на то, чтобы изукрасить легион романов».

«Лучшее у Кафки, рассеянное по его творчеству, — рассказы, притчи, афоризмы — вооружает нас духовностью, никоим образом не зависящей от веры или идеологии, и по этой части оставляет позади сочинения Пруста и Джойса».

«Пессоа не был ни сумасшедшим, ни исключительно иронистом; он — перевоплотившийся Уитмен, но такой Уитмен, который дает "себе", своему "подлинному Я" и своей "душе" имена и пишет от них всех чудесные книги стихов, а сверх того — отдельный том под именем "Уолт Уитмен"».