Полка «Стоунера»

Прочитал «Срединную Англию» Джонатана Коу и можно было бы сказать, что посоветую всем эту книжку хотя бы только из-за гомерически смешной сцены, где 50-летние любовники запираются в платяном шкафу, чтобы там заняться сексом, но через несколько мгновений вываливаются оттуда со страшной болью в конечностях.

Но я шучу, конечно. Не знаю, что там на самом деле происходит в Англии, но роман Коу читается как весьма правдоподобная картинка основных, вот прямо сегодняшних социальных, политических, исторических сдвигов в стране; при этом автор убедительно показывает, как эти сдвиги влияют и на повседневную жизнь простых граждан, более того — на их отношения друг с другом. Наплыв мигрантов и занимаемые ими рабочие места; политкорректность, с которой мы еще не научились обращаться и потому легко можем попасть в ловушку; молодежные волнения и столкновения с полицией; Брекзит, наконец.

Читал книгу Джона Бойна «История одиночества» и все думал: сейчас, сейчас автор собьется, не удержится от пафосной нотки, встанет на сторону одного из героев — это учитывая, что говорится в романе о священниках, пристающих к мальчикам. Но нет, автор не только одинаково скрупулезно прорабатывает начало, середину и финал, и поддерживает наш интерес на протяжении всей книги. Он еще, как в литературе, лучше всего описывающей реальность, в финале оставляет нас в полном наведении относительно того, кто виноват и что делать. Виноваты все — и ничего не поделаешь. Очень, очень рекомендую, и не из-за темы, а из-за того, как это хорошо, с заботой о читателе (в хорошем смысле слова) написано.

И еще, уже в который раз, бросается в глаза рефлексия по поводу дезориентации европейцев и американцев в связи с современной политкорректностью. И Бойн, и много кто еще описывают растерянность обычных граждан и особенно людей творческих и медийных в новых правилах игры, когда слова и поступки начинают приобретать бесконечное число возможных интерпретаций. Впрочем, есть и авторы, которые открыто выступают против этих правил — вы уже слышали, наверное, про сборник White Брета Истона Эллиса, где он призывает не прогибаться, что называется, под изменчивый мир. Мы пока можем за всем этим только наблюдать — нам бы сначала принять вообще саму идею политкорректности, причем в правильной, человеческой форме.

16-летняя девушка Порция живет со своим братом Томасом (общий отец, разные матери) и его супругой Анной, свалившись на них как снег на голову после смерти отца. Ничего особенного здесь не происходит: светские чаепития, прогулки по кладбищу, вечные разговоры ни о чем. Проскитавшись все детство по гостиницам, в этом доме Порция знакомится с «нормальным» миром взрослых, где приличия толкают на притворство. Постоянное, невольное следование правилу «как лучше и как положено — это разные вещи» выматывает (совсем еще не старых) героев, а один из них вовсе мечтает лишь о том, чтобы его лицо «обмякло до пустых линий». На каникулы Порция отправляется к другим родственникам, где знакомится уже с «нормальным» миром сверстников. Там она получает несколько уроков обезоруживающего лицемерия и беспринципности, разочаровывается в своем возлюбленном и возвращается назад с полным ощущением, что возвращаться некуда.

Но похоже, что Порция — не просто святая дурочка, а в самом деле «темная лошадка», которая просто еще недостаточно подросла. Учитывая же окружение, в котором это происходит — «тайное общество на пустом месте, где все то и дело друг другу подмигивают»; «общество срежиссированных манер»; общество, которое только делает вид, что [подставьте что угодно], — ничего хорошего из нее, видимо, не вырастет. Вряд ли она куда-то денется, и надменность с враньем станут и ее «способом выживания». С одной стороны, здесь показан чувствительный момент «ломки голоса» у подростка, который вот сейчас формирует свое будущее лицо, свою дорожную по жизни карту. С другой — это история любого общества в любые времена, главный герой здесь — каждый первый, потому что он мало чем отличается от соседа.

«Смерть сердца» — грустный по сути и смешной по содержанию роман о том, что человек не может жить без общества, а общество, в свою очередь, не резиновое. Все роли здесь давно расписаны и жить можно только в неснимаемом сценическом костюме; со своим — нельзя.

Классе в восьмом я сильно заболел и пролежал месяц в больнице. «Головлевы» меня там чуть не добили — в больнице ее читать нельзя. Представьте, что в болотистые топи очень медленно, но неумолимо погружается не человек, а что-нибудь размером с танкер с одиноким человеком на борту. Пройдут годы, а он все равно затонет. Беспросветная, мучительная история гибели многочисленной семьи, которая не преминет утянуть с собой всех под руку попавшихся. Это была, наверное, первая книга, которая надолго оставила такой тяжелый осадок.

Написанная полвека назад работа бразильского ученого, предназначенная, по его же словам, для «радикалов», стала одной из «программных» в критической педагогике. Угнетенные здесь — не только те, кто по разным причинам не имеет доступа к нормальному образованию (Фрейре сам обучал малограмотных крестьян, пока писал книгу, и всю первую главу, вооружившись научным материализмом, говорит о преодолении постоянного угнетения одних другими). Это еще и обычные ученики/студенты в «стандартном» учебном заведении. Автор сравнивает учителей ни много ни мало с некрофилами, потому что они умеют говорить только о том, что уже застыло и перестало развиваться; учитель — такой же угнетатель, требующий к себе (часто неоправданного) уважения, подавляющий инициативу ученика и представляющий реальность как нечто «систематизированное и предсказуемое»; ученику такая реальность, конечно, интересна в меньшей степени.

Выводимые здесь постулаты порой звучат как нечто само собой разумеющееся, и уж пора бы: обучение состоит из актов познания, а не передачи информации; обучение возможно лишь тогда, когда изучаемое приобретает личностный смысл; зубрежка лишает учеников способности мыслить… Да, это давно прописные истины, но еще совсем не наши достижения. Фрейре при этом вполне в революционном духе обращается совсем не к учителям, а к ученикам; систему должны менять именно они.

Цитата: «Точно так же, как педагог не может разрабатывать программу для людей, так и исследователь не может разрабатывать “путеводители” для исследования тематической вселенной, отталкиваясь от принципов, которые предопределил он сам. Как образование, так и исследование, существующее для его поддержки, должны быть “сострадательными” видами деятельности, в этимологическом смысле этого слова. Другими словами, они должны включать в себя общение и совместный опыт существования в реальности, которая воспринимается во всей сложности ее постоянного “становления”».

Как раз люблю такие книги: неспешные, негромкие, без какой-либо интриги, без особых сюжетных перипетий. Тут уже на двадцатой странице понимаешь, что до самого конца ничего значительного так и не произойдет. Кому нужны аналогии — это примерно как «Корабельные новости» Энни Прул; а может и лучше даже. Если совсем коротко о сюжете — Нора Вебстер, у которой много детей и немало родственников (в маленьком городке все друг другу как родственники) переживает смерть мужа и чувствует себя потерянной. Роман, где «ничего не происходит», сделать, пожалуй, даже сложнее. Прописать сцены, где сотрудницы в офисе просто болтают, или как в квартире делается ремонт. В таком тексте каждая сцена, диалог или фраза оказываются под гораздо более пристальным вниманием; а на первый план выходят складываемая из интонаций и недомолвок атмосфера. Тойбин этого не боится и помещает героиню в разные ситуации. В итоге Нора и становится главным двигателем романа: иногда она становится способной на непривычные поступки, а родственницы говорят о ней то, чего мы бы и не подозревали. Только не подумайте, что это книга о том, «кто такая на самом деле Нора Вебстер», нет. Это просто нормальный, живой человек, о котором, конечно, даже за три года (столько помещается в книгу) всего не узнаешь. Поражающий своей обманчивой простотой роман, в котором нет ни одной фальшивой сцены. Скудный на приключения текст, где это компенсируется зашкаливающей концентрацией чего-то трогательно жизненного («Нора захотела сказать Фионе что-нибудь еще, но не смогла придумать что»). Книга про ирландских тетушек, в которой мудрость прожитых лет не вызывает иронию («Вот доживешь до старости, Нора, тогда поймешь. Странное такое чувство — радость от всякой мелочи ничтожной пополам с недовольством всем на свете»). Удивительно тихая и грустная вещь, в которой есть место и для смешного («покойный муженек на том свете, наверно, когда-нибудь разведется со мной из-за свинства»). И прочая, и прочая.

Крахт пишет тексты, которые можно воспринимать как совершенно не относящиеся к реальности, дистиллированные сгустки эстетического удовольствия — а можно и настроиться на внимательное, медленное чтение, выуживая из каждой сцены (а то и фразы, слова) очередной намек, встраивающий вас в бесконечную цепь культурного наследия. В любом случае, главное для автора — не сюжет, а состояние, в котором пребывают герои, и в которое должны погрузиться и вы. Оно важнее, оно и есть показатель времени; неуловимая субстанция, которая и толкает нас на любые действия и бездействия. И вот, по мотивам этого состояния, прямо описанного Крахтом в одном из предложений («Нэгели чувствовал всеохватное расслабление, флегматизацию своего телесного организма, а также — постоянно нарастающую, безмолвную меланхолию ввиду такого рода проявлений его бренности»), он пишет множество разрозненных эпизодов, формально включенных в одну историю. На самом же деле это абсолютно самостоятельные фрагменты некоего видеоарта: каждый из них нужно запускать на отдельном экране, и развешивать их все по периметру в одной комнате. Крахт действительно очень визуален, он часто пользуется слишком крупными планами, чтобы мы могли хорошенько, не спеша рассмотреть «мозоль величиной с луковицу» или то, как шелковый жгутик, которым только что прочищали уши, скрывается в водовороте унитаза. При этом же он чрезвычайно ироничен — ведь в состоянии меланхолии образцы незыблемой красоты вызывают только иронию. Поэтому упомянутый жгутик сливается в клоаку под музыку Баха, а созерцание сада с «журчанием фонтанных струй» смахивает на пародию — причем пародию не на прекрасный японский сад, а на сцену с похожим садом из массового «Убить Билла». В другом месте есть такой фрагмент, прозрачно намекающий и на сам роман (что похоже на Крахта, который может и одеваться, как его герои): «но теперь он должен в самом деле совершить патетичный жест: снять фильм, распознаваемо искусно построенный, который будет восприниматься публикой как маньеристский и, главное, как совершенно анахроничный». Да, книжка про ту самую омертвелость, когда, чтобы вернуться к жизни, остается прибегать уже только к патетичным жестам.

Речь здесь идет о некой республике, которую вместо жителей населяют «сожители», в неугодных стреляют из пейнтбольных ружей, а диабет, чтобы меньше тратиться, считают не болезнью, а обычным свойством человека; власть каким-то образом делят некие формирования, с одним из которых мы и знакомимся. Из разных мелких подсказок понятно, что это почти наш мир — ну, может, через лет пять. И несмотря на то, что творятся здесь порой страшные вещи, а концовка и вовсе чуть ли не помпеевская — текст не выглядит очередным алармистским выкриком. Тот случай, когда актуальная тема не используется в качестве козыря; это просто интересно читать, даже не будучи в курсе контекста.

Если не знать автора, можно подумать, что это новый фокус Однобибла — мы читаем о некоем обществе, будто пропустив всю предысторию, и поэтому понять теперь логику его организации довольно сложно. Что за кантонисты, что за лотерейщики, что за «дни Противоречия»; какая-то своя вселенная — которая, собственно, и подогревает интерес. Но кроме хитроумного устройства жизненного пространства, интересно устроен и сам текст: словарный запас, механика общения героев, невероятная плотность предложений и ценность каждого слова. Плюс ко всему, Гаричев — поэт, и это чувствуется и в отдельных метафорах, и в целых фразах.

Формально это сборник статей, в которых, может, не слишком популярно, но и не очень сложно объясняется, откуда взялся не только сам этот термин, но и его смысл. Главная мысль в том, что особый путь у России вроде как испокон веков, а идеология особого пути была придумана лишь в позапрошлом веке.

Думаю, говорить об этой книге будут еще долго, так же, например, как о «Пока не кончилось» Алексея Юрчака.

Рассказы «Предателя ада» — как короткометражки в киноальманахе, где совершенно разные герои живут и действуют в один и тот же момент. Несмотря на то, что момент этот в рассказах расположен то в будущем (отдаленном или совсем близком), то в странном временном пузыре, ничем не отличающемся от наших дней, мы не чувствуем между ними сильной разницы: как если бы в Европе инопланетянин пальцем сжигал «Мону Лизу», а в Мексике в то же время последний коммунист на Земле рассказывал посвященным о вреде капитализма. Будущее у Пепперштейна получается пластичнее и шире, чем, например, у Пелевина или Сорокина, которые, видимо, никогда не забывают, что они писатели, и книги их должны содержать ясное и действующее послание; ведь это и есть их работа — открывать людям глаза. Пепперштейн, не взваливающий на себя непосильных задач демиурга и получающий от процесса больше удовольствия, выстраивает картинку будущего, которое нас не пугает и не повергает в шок; в этом будущем (даже в том будущем, где Солнце перестает быть центром Системы) человек не сильно-то и изменился. Может, поэтому в такое будущее, странное, будто породнившееся с видеоартом, как раз верится легче.

Будущее, где огромные Бивис и Баттхед растаптывают города, прекрасно, потому что несет в себе исцеляющее поражение действующих законов перед необъяснимыми, неземными силами, что, к примеру, заставляют «колоссальный шар, слитый из космически тяжелого материала» держаться на тончайшей стеклянной игле. Вселенные Пелевина и Сорокина не вызывают никакого желания спешить в будущее; мир же Пепперштейна предлагает на выбор несколько дверей в живописные комнаты, где великое поражение (всего, что вы захотите), во-первых, проходит в форме незабываемого шоу, а во-вторых, сулит новую форму жизни по ранее невозможным правилам. Что здесь поражение, а что победа, так сразу и не скажешь. Что рай, а что ад — вообще непонятно, но главное — теперь их можно конструировать собственноручно. Сон, не иначе.