Что читают героини Wonderzine

Екатерина Дементьева, журналистка:

Нам очень повезло жить, когда на русском выходит так много прекрасных книг, и есть люди, которые нам об этом постоянно рассказывают — достаточно одного взгляда на полку «Современная русская проза» в Bookmate. Самой злой, смешной, парадоксальной и очень любимой книжкой для меня остаётся «Чёртово колесо» — плутовской роман в духе Мартина Макдоны — о том, как милиционеры в Грузии разгоняли воров в законе и наркозависимых.

Вера Кричевская, режиссер:

В последние годы роман «Свобода» Джонатана Франзена помог мне заключить мир с самой собой, а «The Song Before It Is Sung» английского писателя Джастина Картрайта познакомил с несколькими потрясающими историями и именами: с Адамом фон Троттом — большим чиновником Третьего рейха, казнённым за попытку убийства Гитлера, и с его товарищем по университету Исайей Берлином — и привёл в Оксфорд. В истории фон Тротта и Берлина я обнаружила дневник русской аристократки Марии Васильчиковой, работавшей на режим Гитлера и сохранившей ценнейшие артефакты времени.

Александра Рудык:

Был такой год, когда я много рыдала. Друг и начальник Юра Сапрыкин посоветовал завязать с грехом уныния и превратить его в дар умиления, как у Кирилла Белозерского. Я нашла житие в переводе с комментариями Евгения Водолазкина. Узнала, что Кирилл Белозерский (основатель Кирилло-Белозерского монастыря) постригся в монахи в сорок три года, придерживался строгой аскезы и его всё время тянуло на непосильные подвиги и добродетели. Его путь к гармонии был сложным, но за прилежность бог даровал ему умиление — такое, что и хлеб, им испечённый, нельзя было вкусить без слёз. Если совместить чтение с поездкой в Кириллов, печали уходят на раз.

Александра Рудык:

Два года назад, к девятому месяцу беременности, времени на чтение книг было много, а память стала как у золотой рыбки. Я могла по четыре раза возвращаться к одной и той же странице. Спас Памук — «Стамбул» попался первым. Медленная и печальная манера рассказчика, педантичное описание деталей, которое многим моим знакомым кажется занудством, встраивались в мою голову. Автобиографические очерки рассказывают о турке, выросшем в холодном чёрно-белом городе, с ветшающими домами, ранними сумерками, серыми переулками и белым снегом. О городе, утратившем лоск и славу империи.

Слова «печаль» и «грусть» — самые популярные в тексте. Но это не рефлексия меланхолика, а размышления горожанина, который любит каждую облупленную стену и ценит каждый осколок памятников прошлого. От «Стамбула» есть ощущение недовольства автора коллективным стамбульцем за невнимательное отношение к прошлому, но вместе с тем чувствуется восхищение самим городом, его лицами, уличными торговцами, бытом, укладом, традициями. На прошлой неделе я была в Стамбуле, где познакомилась с местными книжными издателями, которые считают, что Памук ненавидит турецкий народ и вообще плохо пишет, а у них много других достойных авторов. Ну-ну. С самим Памуком я тоже познакомилась в этом году: рассказывает он так же интересно, как пишет. Кстати, уже в роддоме я читала вторую книгу автора «Музей невинности» — пропустила начало схваток.

Сююмбике Давлет-Кильдеева, певица:

Проблема множества книг о современном искусстве в том, что они написаны высокомерным языком, с использованием терминов и отсылок, понятных только узкому кругу избранных искусствоведов, и читать их очень сложно. Так, в надежде рассеять мрак невежества, я обзавелась огромной нашумевшей энциклопедией «Искусство с 1900 года», но её решительно невозможно читать. Я даже пошла на семинар, где эту книгу пытаются разобрать, читая главы вместе с умным человеком — но и это не помогло. Поэтому книжка Гомперца стала для меня спасением и отдушиной — её я смело могу посоветовать.

Её написал журналист, который хорошо разбирается в современном искусстве, — и это важно. Гомперц рассказал историю искусства XX века, в которой довольно сложно разобраться самостоятельно, простым, ярким и образным языком. Интересные детали и броские фразы не дают заскучать, пока вы разбираете всевозможные течения и «-измы», поэтому если вы давно хотели понять, что же произошло с искусством в предыдущем веке и как о нём можно говорить, эта довольно толстая книжка — ровно то, что вам нужно.

Сююмбике Давлет-Кильдеева:

Это не книга — это песня во славу одного из лучших городов земли. Стамбул здесь выступает одним из главных героев: город живёт и дышит, растёт и меняется. Памук, влюблённый в свой город, рассказывает его историю словами уличного торговца: кто другой может лучше знать и чувствовать огромный разрастающийся муравейник на берегах Босфора. «Музей невинности» Памука, кстати, я прочесть не смогла — оказалось, вообще не моё. А «Мои странные мысли» — это и красота языка, и все признанные литературные способности автора, и в каком-то смысле социологическое исследование. Читается на одном дыхании.

Ещё мне показалось, что в тексте есть феминистская оптика. Орхан Памук скрупулёзно выписывает женских героинь, говоря о трудностях, с которыми сталкиваются освобождённые женщины Востока. Сколько в этих судьбах несправедливости, боли и унижения, читатель видит сам — и невозможно не стать феминисткой после её прочтения.

Сююмбике Давлет-Кильдеева:

Советую читать на английском языке и не оставлять без внимания вторую часть — она, вопреки всему, ничуть не хуже первой. Это, наверное, одни из самых смешных текстов, которые я встречала в жизни. А тот не вошедший в фильмы эпизод, в котором Бриджит Джонс берёт интервью у Колина Фёрта, я перечитываю в моменты самой чёрной тоски — и она рассеивается.

Не хочется проговаривать очевидное, но литературная основа в этом случае намного объёмнее фильмов, которые сделали Бриджит Джонс героиней массовой культуры. В книгах есть фирменный британский юмор, точно зафиксирована жизнь молодой журналистки и видны поиски ответов на вечные вопросы. И, повторюсь, самое главное — это очень и очень смешно.

Анна Наринская, книжный критик:

Великая книга, зачем-то переведённая в разряд «книг для детей». То есть она и для детей в том числе — и в этом часть её величия. Она обращается к сущности человека, к некоему инстинкту, который от зрелости не зависит. Стивенсон вообще писатель моноидеи, его в принципе волнует только одно — странная привлекательность зла и как она достигается. Химически чистое зло — мистер Хайд — отвратительно, но пассионарно. Что же нужно добавить к нему, чтобы сделать его обаятельным? Интуитивный (и самый ранний) ответ Стивенсона на этот вопрос вылился в один из величайших образов мировой литературы. Одноногий Джон Сильвер — бессердечный убийца, способный быть искренним с ребёнком; предатель, в самых неожиданных случаях верный своему слову; необразованный пират, из реплик которого хочется составить учебник красноречия. Стивенсон создал самую яркую иллюстрацию небанальности зла, задолго до того, как спор об этом стал необходимой частью любого философствования.

Тут необходимо добавить, что классический перевод на русский Николая Чуковского прекрасен. Забавно читать, как его отец — Корней Иванович — ругает его в дневниках и предлагает исправления. Его-то собственные переводы, даже «Том Сойер», куда более бледные. А тут смелость, прямота, отрывистость. «Мёртвые не кусаются. Вот и вся моя вера. Аминь!» — говорит пират Израэль Хэндс. Что может быть круче!

Анна Наринская:

Первая книга стихов, которую я прочла именно как книгу, как целое, как источник единого опыта. Мне было лет двенадцать. Я сначала (кто-то, по-моему, просто оставил книгу открытой) увидела страшное стихотворение «Чёрная весна» («Под гулы меди — гробовой / Творился перенос, / И, жутко задран, восковой /Глядел из гроба нос»), а потом проглотила, как детектив, всю книгу. И перечитываю её — именно как книгу — регулярно.

Когда я выросла, узнала, что это, возможно, не самая тщательно подготовленная книга стихов на свете — просто стопка листков, найденная, действительно, в кипарисовой шкатулке после смерти поэта: в 1909 году, не дожив до пятидесяти пяти лет, он упал и умер на ступеньках Царскосельского вокзала. Но здесь есть цельность высказывания, которую мне просто не с чем сравнить.

Анненский — совершенно недооценённый поэт. Даже те, кто его знают, говорят, что он «предтеча», и быстро переходят к тем, чьим предтечей он вроде бы был: Ахматовой, Гумилёву, Мандельштаму. И очень много теряют.

Анна Наринская:

Совершенно крышесносная повесть, которую не читают, ограничиваясь «Щелкунчиком» и «Крошкой Цахесом». Визионерское и в то же время ироничное произведение, вдохновлённое гравюрами Жака Калло, изображающими сцены из комедии дель арте. Есть такое довольно пошлое, но работающее описание действия некоторых текстов: «Так написано, что прямо всё видишь». А если иметь в виду, что именно там написано, — то видишь ты странные и таинственные видения.