Выбор Антона Секисова

С точки зрения языка и стиля однозначно одна из лучших прочитанных в прошлом году вещей. «Валсарб» — роман про девочку из маленького белорусского города, которая слышит голоса мертвых — «бывших людей». Голоса убаюкивают и страшат, стиль Побяржиной поэтичен, специально замедлял чтение, чтобы растянуть удовольствие от книги.

Обычно книги про то, как научиться писать, полны общих мест, но это книга нетривиальная. Разбирая рассказы русских классиков, писатель и преподаватель Джордж Сондерс не кормит читателя пресными истинами, большая часть которых и так очевидна всякому, а пробуждает азарт, побуждает мыслить как Чехов, Толстой, Гоголь. Особенно понравился его метод «по странице за раз» — очень плодотворно для тех, кто хочет понять, как работает проза.

Люблю Золя наперекор здравому смыслу. Вроде бы это нудный писатель-моралист с устаревшей классификацией человеческих типов, но вот я открываю его роман «Творчество» или «Тереза Ракен» и, только начав читать, уже не могу остановиться. Обрисованные очень выпукло, герои будоражат воображение, по ходу вроде простого сюжета возникают небольшие твисты, которые из раза в раз застают врасплох, но и к тому же очень близка его мизантропия.

Собрание дивных эссе о блокадных поэтах. Память о ленинградской блокаде принято чтить, но обсуждать эту тему не принято. Барскова говорит о ней бережно, осторожно, но без лакировки действительности. Впрочем, это книга не столько о блокаде, сколько о творчестве в сложные, страшные времена. Особенно запомнилась история поэтессы Натальи Крандиевской, которая отказалась эвакуироваться из осажденного Ленинграда, потому что именно там, в холоде, голоде и темноте, она обрела свой поэтический голос.

Один из любимых романов, к которому возвращаюсь раз в пару лет. Путешествие по мрачной и неуютной, но безупречно выстроенной вселенной «Мелкого беса» вызывает ни с чем не сравнимое упоение. Прекрасный пример, который опровергает очень меня раздражающий тезис о том, что писатель обязательно должен любить своих героев.

С недавнего времени книги Гинзбург у меня стали настольными. Она обладает умением исчерпывающе точно писать обо всем. Вот Гинзбург, открытая на случайной странице: «Свои слова никогда не могут удовлетворить; требования, к ним предъявляемые, равны бесконечности. Чужие слова всегда находка — их берут такими, какие они есть; их все равно нельзя улучшить или переделать. Чужие слова, хотя бы отдаленно и неточно выражающие нашу мысль, действуют, как откровение или как давно искомая и обретенная формула. Отсюда обаяние эпиграфов и цитат».

Обаятельный автофикшен-роман про то, как писатель Крахт путешествует с умирающей матерью по Швейцарии. На заднике книги указано: «Кристиан Крахт — мастер хорошо построенных фраз, за элегантностью которых скрывается страх». Редкий пример блерба, точно отражающего суть книги.

С юности меня окружали люди, которые носились с присказками про некоего «дорогого Мартина Алексеевича», но я же открыл для себя этот роман только недавно и, честно говоря, впервые прочел Сорокина с подлинным кайфом. И вот эта знаменитая часть про дорогого Мартина Алексеевича (по крайней мере в прекрасной аудиоверсии на «Яндекс Книгах») оказалась не банальной языковой игрой, как я почему-то думал, а просто дверью в инобытие, запредельной шаманской вещью. Но и в целом изобретательный, динамичный, современно звучащий роман.

Это исследование о влиянии комнатных растений на лирику Серебряного века — изящно написанная и изящно изданная книжка, которая заставила меня пересмотреть некоторые взгляды на жизнь. Раньше я был равнодушен к цветам в горшках, теперь же, приходя к людям домой, первым делом смотрю не на книжки, а на подоконник. И вообще заметил за собой, что, гуляя, теперь как маньяк таращусь в чужие окна, выискивая комнатные растения.

Конаков изучает мир советского человека с очень удачного ракурса — с ракурса его взаимоотношений с летающими тарелками, аурой, заряженной водой и другим «невероятным». Впрочем, мне кажется, что не только советского, но и постсоветского тоже. Тут сужу по себе: не застал СССР в сознательном возрасте, но радость узнавания возникала чуть ли не на каждой странице.