Оглавление

1. Жилбос
2. Глава 1
3. Глава 2
4. Глава 3
5. Глава 4
6. Глава 5
7. Глава 6
8. Глава 7
9. Глава 8
10. Глава 9
11. Глава 10
12. Глава 11
13. Глава 12
14. Глава 13
15. Глава 14
16. Глава 15
17. Глава 16
18. Глава 17
19. Послесловие
    1. Резюме

Глава 1

Человек, задающий вопросы

Может это и странно выглядит, но я до сих пор, для общения с этим миром использую те свои в детстве задаваемые вопросы, с помощью которых я познавал мир, и посредством их ищу общий язык с настоящим и взрослым миром, и заодно пытаюсь отыскать ответы на уже взрослые вопросы. Что, как оказывается, уже не так легко сделать, как это было в детстве, и людей по большей части удивляют и ставят в тупик эти мои вопросы, и частенько почему-то обижают тех людей, к кому я напрямую, или же косвенно обращаюсь с ними. Хотя они ничего особенного в себе не заключают, и по мне так, то звучат ровно так же, как и в моём беззаботном детстве:

— Почему нельзя называть вещи своими именами? Почему нельзя быть честным с самим собой, а тем более с окружающими людьми? Почему люди верят всему, что угодно, но только не самому себе? Почему так повелось, а так не повелось? Почему люди шуток на свой счёт мало понимают? Почему нельзя всё ставить с ног на голову и называть белое чёрным и наоборот? Почему дурака назовёшь дураком, он обижается, а назовёшь дураком не дурака, он улыбается? Почему вас все эти мои вопросы так удивляют, и вы видите в них какой-то подвох? И почему, собственно, нельзя говорить людям всё, что о них думаешь, даже если они об этом просят?

Да, действительно, почему так происходит, если к тому же она меня сама об этом попросила, — и что ты обо мне думаешь? — а как только я её, со свойственным мне простодушием, которое ей во мне всегда импонировало, спросил (а я так уж привык, отвечать на вопрос своим вопросом): «И какие у вас на мой счёт ожидания?», то тут-то всё и открылось в ней для меня — она вроде ещё не готова на такую откровенность. При этом я вижу, что у неё есть определённые на мой счёт ожидания и скажу больше, некоторые надежды, но она отчего-то не хочет, чтобы я об этом знал, и она, сделав злое лицо, побледнев и задрожав в губах, с возмущением, официальным тоном голоса мне говорит. — Спасибо вам за вашу исключительную честность, что в наше время редко встретишь, а особенно, когда тебе в лицо бросают обвинения в твоих корыстных взглядах. И как вы понимаете, то на этом наши пути расходятся в разные стороны. — После чего она, пристально на меня смотря, протягивает мне руку для рукопожатия. И когда я в ответ жму ей руку, то она вздрагивает в глазах и, прыскающим голосом проговорив: «Прощайте», отрывается от меня и так неожиданно для меня убегает, что я сразу и не смог сообразить, что сейчас нужно было делать.

А ведь между тем, именно я был инициатором нашего с ней знакомства. Я привлёк её внимание к себе, сбивающей сердце со своего нормального рабочего ритма, своей неотразимой красотой, — тут я себе польстил, — тогда скажем, что сводящим живот от смеха обаянием, — да, здесь я преувеличил, — тогда пусть харизмой, — а это, что ещё за хрень, — в общем, своей отзывчивостью и не прижимистостью, что в наше время, особенно в глазах женского пола, даже очень ценится и имеет немаловажное значение. Как же я сумел всё это продемонстрировать совершенно незнакомой и ещё в тот момент не замеченной мною девушке, то всё на самом деле до банальности просто (так и должно быть, ведь всё самое сложное складывается из элементарных частиц).

Так я при подходе к кассе для покупки билета на метро, не совсем удачно для себя раскрыл кошелек и в результате чего, из него посыпалась на пол вся мелочь, которой, как сейчас мной и всеми вокруг выяснилось, было звонко не мало. Я в свою очередь тут же опускаюсь на колени и начинаю наскоро собирать по выпадавшую мелочь. Где вдруг и замечаю чьи-то руки, как и мои собиравшие с пола мелочь. Я поднимаю глаза и в первый раз вижу её улыбающееся, немного сосредоточенное лицо, и оно мне нравится. — У вас много мелочи. — Говорит она мне.

— Что есть, то есть. — Нейтрально отвечаю я ей, а то ещё подумает, что у меня кроме неё мало что есть.

— А вот у меня с этим проблемы. — Немного грустно сказала она, отрывая от пола монету. И тут-то я понял, к чему она ведёт весь этот разговор, она хочет проверить меня на предмет моей целостности, то есть мелочен ли я или всё по-другому. — Сколько вам надо? — спрашиваю я её.

— На билет в один конец. — Говорит она и добавляет. — Я иногда бываю рассеянной, особенно, когда влюблена. — И так на меня многозначительно смотрит, что я мог бы решить, вначале перепутав порядок возникновения причины и следствия, что я имею прямое отношение к возникновению в ней этой рассеянности, а уж затем, то есть прежде, она забыла дома мелочь на проезд. И что удивительно для меня, то на этот раз я не стал напрямую её спрашивать: «Надеюсь, что в меня?», а спросил совсем другое: А вы там ещё не насобирали?

Она, улыбнувшись, принимается за счёт и что опять удивительно, то она собрала как раз на билет. — Тогда я покупаю? — спрашивает она меня, поднявшись на ноги.

— Угу. — Согласно киваю я в ответ.

— Тогда до встречи. — Звонким голосом отвечает она мне, а сама к кассе. А я, как дурак стою на месте, и не пойми чему улыбаюсь. Пока она вновь не появляется, держа в руке билет, и, как будто не ожидая меня встретить здесь, вот так встречает. — Ах да, я совсем и забыла. — Глядя на меня с хитринкой во взгляде, наигранно вспоминает она что-то там для себя и спрашивает меня. — А вы не напомните мне, что я могла забыть? — И тут вдруг выясняется, что я, как оказывается, и сам не всегда готов отвечать на заданные мне вопросы. И я начинаю путаться в мыслях и сбиваться с ответом. А вот моя новая знакомая проявляет на удивление большую проницательность в части моего запутавшегося положения и она вновь берёт слово. — Я понимаю, вы немного флегматик (откуда она знает?) и несколько неспешно, со своим отстранением смотрите на мир, тогда как я холерик, и вечно спешу, и оттого вы немного не поспеваете за мной и моей мыслью. Вот держите номер моего телефона. — Она протягивает мне чек с написанным на нём номером телефона (она, видимо, ещё стоя у кассы, там всё со мной спланировала и написала номер телефона). — Когда с мелочью возникнет проблема, — а от рассеянности никто не застрахован, — делает однозначно мной трактуемую оговорку она, — то в любое время мне звоните. — Говорит она и, одними пальцами руки помахав мне: «Бай, бай», отправляется в сторону турникетов.

— И что это сейчас было? — глядя ей вслед, только и спросил я себя тогда. После чего посмотрел на чек с телефоном и, забыв о том, куда собирался ехать, принялся опять путаться в мыслях насчёт всего произошедшего, по сути самого обыкновенного знакомства, только более близкого, чем те, с которыми мы сталкиваемся лицом к лицу ежеминутно. Да и если на то пошло, то вот сейчас, я возьму и кому-нибудь ногу отдавлю, и тогда у меня будет отличный повод познакомиться и ознакомиться с теми выводами, которые на мой счёт сделает человек с отдавленной мной ногой. Но это знакомство с отдавленной ногой, хоть и оставит отпечаток в моей памяти, но оно будет кратковременным явлением для меня, а вот эта встреча, как мною чувствуется, не захочет меня очень надолго отпускать от себя.

— Так звонить ей или не звонить? — задаюсь я вопросом, устав себя дёргать, при этом ответ на этот свой вопрос, я само собой знаю, и тогда зачем я его себе задаю. — Чтобы подтолкнуть себя к решительным действиям. — Сам себе отвечаю я. — Но когда? — вновь задаю я себе вопрос и сразу же, с долей лукавства, на которую подбивает моя нерешительная в некоторых случаях натура, отвечаю. — Надо выждать время, не прямо же сейчас ей звонить. Что ж, подождём. — Глубоко вздохнув, решаю я.

Ну а ожидание это такая неблагодарная и сложная штука, что о нём будет лучше рассказать чуть позже, в своей перспективе, где оно и живёт в общем, а пока поговорим о своём, насущном, в котором приходится жить, в том же ожидании своего решения позвонить и поисков ответов на свои вопросы.

А так-то задавать свои вопросы, я так и не перестал, несмотря на часто возникающее непонимание. И это не просто мои домыслы, а я не раз на практике встречался с такого рода непониманием.

И вот стоило мне, к примеру, не совсем в людном месте, — а откуда здесь, на задних дворах города, да ещё в полночь, взяться людям (как и почему я там в это время оказался, совсем другой вопрос), — просто неожиданно для себя и для встречного мною человека, чуть ли не столкнуться между собой лбами, а когда это происшествие счастливо нас миновало, то попытаться было обратиться к нему с вопросом: «Милый человек, не откажите мне в моей просьбе…», как дальше дело у меня не пошло, и всё по причине возникшего недопонимания между мной и этим человеком, который и не пойми почему решил, что я интересуюсь его кошельком, тогда как я хотел всего лишь узнать, сколько сейчас время. И в итоге я не узнал, не только, сколько сейчас времени, но даже и не понял, куда он в один миг исчез. Что, конечно, несколько обидно, но не критично для меня, из всего умеющего делать свои выводы.

— Определённо выбранное мною место и время, чтобы задать вопрос, повлияло на то, что мы друг друга так недопоняли. — Проанализировав это событие, сделал вывод я и решил изменить время и место для своего следующего подхода к людям со своими вопросами. Для чего я выбираю наиболее оживлённое, полное людей место, один из торговых залов по продаже женской одежды (хочется иногда совместить полезное с приятным, не на мужиков же глазеть, а тут такая страсть и огонь стоит в глазах покупательниц, что не оторваться) и самый подходящий для этого час, время распродаж. Что же касается самого вопроса, с которым я обращусь к какой-нибудь из покупательниц, то я никогда не делаю заготовок, а он сам рождается в голове по мере своей актуальности.

И вот я с флегматичным видом брожу по этому, весь в ярких огнях и мраморной белизне залу, и краем глаза посматриваю по сторонам, где борются с собой и со своим желанием всё примерить и купить, потенциальные покупательницы. И у меня уже начинают рождаться свои предпосылки к своему главному вопросу, который ещё в словах не сформулирован, но мостики к нему уже начинают по дощечке укладываться. — Откуда в вас такая уверенность в том, что вам всё подходит? — с некоторым удивлением поглядываю я на даму особого добротного вида, которую природа не обделила вообще ничем, и в ней всего было не понемногу, а достаточно много. Так что никого, и меня в том числе, не должна была удивлять её хватка, с которой она действует, нахватав полные руки одежды для примерки, с чем и отправилась в примерочную. Куда вслед за ней последовали две её менее габаритные спутницы, судя по их лицевой схожести с этой дамой добротного, выточенного творцом на века вида, то её ближайших родственниц. А я в свою очередь продолжил свой путь дальше, в отдел по продаже различных средств по приданию большего эффекта и облагораживанию лиц женского пола, среди которого, как сейчас буквально, стоя в стороне, я выяснил, встречаются и не шибко большие красавицы (наличие в душе романтизма не способствует объективности взгляда).

И вот тут-то я, при виде всего этого обмана, манипуляционно замаскированного под брендом косметика, в возмущении начинаю задаваться вопросами. — А если всё начинается с обмана, то разве есть будущее для этих отношений? — глядя в отражение зеркала, в которое вглядывается одна из пробующих на себе помаду покупательниц, в молчаливом негодовании поинтересовался у неё я. А она, между прочим, мне очень даже понравилась, даже когда ещё не накрасилась и стояла ко мне со спины. А тут, как только что мною выясняется, то она становится ещё краше и у меня даже внутри что-то там, в области сердце, ёкает, когда она заметила мой обращённый на неё взгляд и улыбнулась в ответ. И мне немедленно, пока я не остыл, захотелось у неё спросить: «А как вас зовут?». Но между нами встал этот её, даже не совсем обман, а желание меня и себя в том числе обмануть. И я, как человек имеющий принципы, сцепив зубы, отворачиваюсь и иду куда глаза ведут, пока не наталкиваюсь на свою старую знакомую, ту добротно сложенную тётку. А она не просто перекрыла для меня путь, а она громко негодует и возмущается, с ненавистью глядя на удерживаемые перед собой в руках джинсы.

— Да почему они не лезут?! — громко недоумевает добротно сложенная тётка. Ну а я дурак, не удержался, взял и ляпнул свой вопрос. — Вам действительно хочется знать ответ на этот ваш вопрос? — И надо было видеть, как на меня все вокруг посмотрели, в один момент устремив на меня, — в их глазах отныне, жестокий и подлейший человек, — свои полные негодования взгляды, и при этом в полнейшей тишине, в которую, как только я задал свой вопрос, погрузился весь зал, до этого столь шумный. Ну а я сразу понял, что ответ на этот вопрос все знают, так что мне не стоит его озвучивать и будет лучше, если я прямо немедленно покину этот зал и, скорей всего, больше никогда не увижу ту дивного вида рыжую красотку, с кем у меня состоялся немой диалог посредством зеркала.

В общем, что и говорить, а задаваться вопросами и задавать вопросы, как оказывается, не такое уж и простое дело и в некотором роде, целая наука. А не задавать вопросы, даже если ты вообще не любопытен, никак не получится и всё равно твоя природа тебя к этому вынудит.

И это не единственный вывод, который я сделал уже по выходу из этого торгового зала. Оказывается, время и место не самый значимый фактор, влияющий на вопрос понимания заданного тобой вопроса. А вот что в этом деле главное и наиболее существенное, то с этим вопросом без обширной экспериментальной практики не разберёшься. И я, чтобы больше не подвергать себя и встречных мною людей той неловкости, которая возникает, когда ты не достаточно верно интерпретируешь значение обращения к себе человека со стороны, решил для начала поэкспериментировать с самыми близкими себе людьми. Ну а так как все нынче люди занятые и им очень трудно выделить из своего графика безделья сколько бы немного времени, то пришлось обращаться за помощью в наше время к самому близкому товарищу и отчасти другу, а именно к телевизионному передатчику.

И хотя он не отвечает реалиям жизни и не может дать полного ответа на задаваемый мной вопрос, — что спорно, ведь задающий вопрос человек, уже отчасти знает на него ответ и ему для того чтобы найти на него ответ, нужен только толчок, который он и получает в ответе того, к кому он обратился с вопросом, — тем не менее, на начальной стадии подготовки, он, как своего рода симулятор, вполне подойдёт. К тому же он обладает рядом преимуществ. Так для него нет никаких ограничений по выбору для меня мест локаций и он может предоставить в моё зрительное распоряжение любого вида обстановку и местность. Плюс к этому, я могу выбрать для себя какую только хочу ситуацию, место и время действия. Ну и самое, наверное, главное, то это неограниченный выбор своих собеседников и просто увиденных лиц, к которым обязательно возникнут свои вопросы, и мне только и останется, как добавить немножко воображения, и я сумею для себя найти ответы на возникшие вопросы.

И вот я, заранее переделав все свои дела, занимаю своё место на кресле перед телевизором, к которому заранее были подтянуты на тележке разные съестные припасы и только для меня понятная жидкость в графине (кто знает, сколько этот эксперимент продлится, правда предположить можно — пока есть эта жидкость в графине), затем, чтобы ничто меня не отвлекало, отключаю всю связь с внешним миром, или всё же на первый раз делаю для себя небольшие допущения, ставлю на вибрацию сигнал телефонный звонок, — но только сегодня, потому что в первый раз и непривычно, — затем беру с волнением пульт от телевизора и не спешу его включать, глядя в тёмный экран телевизора.

— И что же скрывается в этой твоей бездонной глубине? — вглядываясь в эту тёмную глубину, в которой живёт и скрывается своя бесконечность, задаюсь вопросом я. И спустя сразу нахожу ответ на свой вопрос. — Своя вселенная. — И то, что я уже начал находить ответы на свои вопросы, приободряет меня и я, взглядом обращаюсь к пульту, чтобы с помощью его определить свой начальный выбор. И как сейчас же мной с горечью выясняется, то выбор на самом деле не столь и большой, по крайней мере, на начальном этапе. И хотя я не большой поклонник телевизора и как многие сейчас, больше нахожусь в виртуальном мире интернета, тем не менее, я примерно знаю, что за каждой кнопкой телевизионного канала, где-то до десятого, прячется.

— Так не пойдёт. — Решаю я. — Жизнь построена на случайности встреч и значит, мой выбор не должен быть предопределён моими знаниями. — И я тут же, не глядя, нажимаю одновременно две кнопки на пульте телевизора. А тот паразит, моргнув, тоже выдерживает паузу и видимо даёт мне время одуматься и пока ещё не поздно, изменить свой выбор и переключить канал. Но я твёрд в своём решении, и даже не шелохнулся, сидя в одном положении. — Ну, ты сам этого хотел, так что пеняй только на самого себя, за этот свой выбор. — Что-то там пискнуло в телевизоре, передавая мне это своё пожелание. И только телевизор так красноречиво меня предупредил, гад, как я всё понял за его извращённую своим внутренним содержанием микроскопического размера, всю в микросхемах душу — он решил повлиять на моё решение, со своего экрана наслав на меня субтильного вида типа, к которому у меня точно не возникнет никаких вопросов, с ним всё и так красноречиво ясно. Его стезя, финансового аналитика и эксперта, предопределена его унылой физиономией без следов живости на ней, и только уши-лопухи оставляли ему шанс быть замеченным какой-нибудь болтушкой, которая без умолку, не переставая болтает, и оттого, что никому не даёт вставить слово в разговор с ней, растеряла всех своих слушателей. А тут такой шанс быть выслушанной.

— А может он (телевизор) действовал так, как и нужно было, со свойственной ему расчётливой объективностью, с которой я, в отличие от него, в любой момент могу соскочить. — На одно лишь мгновение меня посетило сомнение. — О чём он прекрасно знает — в его памяти, что-то мне подсказывает, уже отложились памятливые воспоминания о том, каким каналам я отдаю предпочтение (сам же отметил их, как любимые). И я, по его мнению, подспудно желаю увидеть на его экране такое телевизионное лицо, чтобы при виде него у меня в голове и не смогло возникнуть вопросов: «А отчего мне такое счастье?» и «Почему именно я?». А как только она знаково подмигнёт мне: «Чего сидишь, бери и пользуйся», то я обо всём и об этих своих экспериментах с вопросами в момент забуду и приму этот дар телевизионных небес. А это всё наводит на весьма глубокую мысль о том, зачем и для чего в итоге вся эта моя вопросительность была мне нужна.

И хорошо, что вся эта сомнительная глупость долго во мне не задерживается, а то бы на каждый мой вопрос тут же рождался свой контрвопрос, и тогда уж точно никакого бы толку не было, таким аналитическим образом проявлять свой интерес к жизни. И я, пропустив мимо себя все эти навеянные видом телевизора мысли, — а он мне некоторым образом дорог, ведь я ради него в поте лица трудился и не пожалел для его приобретения часть, а может и целую зарплату, — вернулся к своим прежним взглядам на него. А они всё больше были суровые и жёсткие.

— И я не потерплю, — вознегодовал я, — чтобы мне кто бы то ни было указывал, и контролировал мои действия. И я, забыв о графине, упираюсь взглядом в экран телевизора и начинаю выискивать, за что бы можно уцепиться в этом типе. Ну а при должном настрое и желании, всегда можно найти чего хочешь. И я спустя глоток из рюмки, сумел-таки настроить себя на нужный лад и, откинувшись всей спиной на спинку кресла, включив в помощь своё воображение, вернулся в прежнее русло своего начального рассуждения.

И вот спрашивается, как не задаться вопросом удивления, когда ты видишь своими глазами в телевизоре и слышишь всё вот это, что говорит этот ведущий эксперт и аналитик, с мутной физиономией и вращающимися глазами, которые он и хочет спрятать за своими очками, но у него ничего не выходит.

— Мол, по моему высокому экспертному мнению, — сидя в студии, откинувшись на спинку кресла и, закинув ногу на ногу, глядя куда-то в неизвестную вдаль, акцентируя внимание слушателя на свой выговор и заграничный акцент, не спешно начнёт проговаривать слова в ответ на вопрос ведущей, этот независимый эксперт, обязательно директор какого-нибудь центра стратегических планирований, Вениамин Альбертович Крузенштерн, — волатильность рынков ипотечного кредитования такова … — а дальше вы уже и слышать этого эксперта не можете, у вас в голове уже родился немедленно требующий ответа вопрос. — Ты, бл**ь, откуда такой выискался? — Правда, ответ на этот вопрос вы примерно знаете, и, пожалуй, догадываетесь, откуда этот ведущий аналитик и эксперт выискался — оттуда, где нас, не экспертов и аналитиков, а просто дремучий народ, нет.

Но при всём этом вашем знании того, откуда растут ноги знаний у этого эксперта, вы всё-таки даёте ему шанс и сразу не переключаете телевизионный канал и, прихлёбывая чай в прикуску с баранками, продолжаете его слушать (вы отлично знаете, что на соседних каналах поселились не менее матёрые, уже в своих областях эксперты, которые не моргнув глазом, не глядя на тебя, поженят, вылечат и от всего этого застрахуют с помощью заклинаний и полиса ОСАГО).

— А что вы думаете по поводу векселей с трёхлетним сроком погашения и дальнейших заимствований в сфере высокодоходных облигаций? — миловидная ведущая прямо удивляет эксперта Вениамина Альбертовича своей наивностью, задавая ему такие аппетитные… тьфу, эмитентные вопросы. И в этом вы, к своему удивлению, отчасти согласны с этим экспертным взглядом эксперта на ведущую, плюс и на самого эксперта, чья физиономия вам не внушает никакого доверия и при виде его у вас вновь возникает вопрос. — Ну почему так получается, что не эксперт, то к нему никакого доверия? — задаётесь вы вопросом, глядя на Вениамина Альбертовича, в глазах которого прямо читается: «Все бабы дуры».

И это, даже не предположение Вениамина Альбертовича, а это была его официальная позиция, крепящаяся на весьма весомых основаниях. Он к этому горькому для себя выводу пришёл путём своего печального опыта взаимоотношений с женским полом, который если бы был умным, то сумел бы по достоинству его оценить, а он всё игнорирует его. Как и сейчас эта миловидная ведущая, смотрящая на него лишь как на эксперта и не более того, а Вениамину Альбертовичу может быть хочется поговорить не только о слияниях и поглощениях в мире финансов, а он бы не прочь перевести этот финансовый язык в другие плоскости взаимоотношений. Но на рынке человеческих взаимоотношений идут свои инфляционные процессы, и общение всё больше сводится в виртуальную плоскость и, пожалуй, осмелься Вениамин Альбертович по окончании передачи испросить у ведущей программы её номер телефона, то она и не поймёт, для каких реальных целей он её об этом спрашивает. В общем, Вениамин Альбертович и не будет спрашивать, а его телевизионный зритель, в том числе и я, вслед за возникшим вопросом приходит к проистекающему из этого вопроса выводу:

— А что насчёт заимствований, то я тебе бы точно в долг не дал. И что-то мне подсказывает, то ты, Вениамин Альбертович, большой любитель инвестиций в себя.

И только мы, зрители, так подумали, как этот Вениамин Альбертович, словно он умеет читать мысли своих зрителей на расстоянии телевизионного сигнала, смотрит в экран телевизора и как нам, а в частности мне, чуть не поперхнулось в глотке от увиденного, подмигивает нам. Типа я готов выслушать любые ваши предложения и дать свою оценку им за соответствующее вознаграждение. И хорошо, что нас разделяют немалые расстояния и поэтому только пульту от телевизора приходиться отдуваться за это экспертное мнение Вениамина Альбертовича, желание встретить которого, с этого момента поселилось в нас навеки. И встреться он нам, зрителю, на нашем жизненном пути, то мы уж так бы его экспертное мнение спросили, что он, наверное, и не сразу бы смог ответить нам, по причине сломанной челюсти. И тогда спрашивается, зачем тогда, вот в таких случаях спрашивать и задавать вопросы, если ответ на них очевиден — унылое блеянье оппонента.

Хотя стоило мне только переключить телевизионный канал, то я вмиг понял, что Вениамин Альбертович, хоть и напыщенный и самовлюблённый хлыщ, со своими тараканами в голове, который кроме себя никого терпеть рядом с собой не может, всё-таки он ещё не полностью потерянный для меня человек, когда есть такие эксперты, которые хоть и не разъясняются так заумно и совсем ничего не разберёшь, как Вениамин Альбертович, а они делают такой особый акцент на простоте выражений, что уж лучше вообще ничего не понимать в сказанном Вениамином Альбертовичем, чем, выйдя из себя, не находить себя от понимания услышанного и увиденного.

Но я не прислушиваюсь к своей интуиции и всё равно переключаю канал, и теперь изволь сам себя винить в том, что не прислушался к голосу разума и нажал на пульт. Ну а там на этот раз, за столом собралось уже несколько экспертов, с виду явных модников, эстетов и в том числе аналитиков, со своим экспертным мнением, с которым они, с глубокомысленным видом делясь между собой, одновременно делятся и с тобой, дремучий человек.

— Милостивые государи, и что мы будем рассматривать сегодня? — вальяжно рассевшись в кресле, сложив домиком руки перед собой, с таким многозначительным видом, как будто он всего этого не знает, спросит своих высокочтимых им коллег по экспертному делу, человек в кедах на ногах и в шарфике обмотанном вокруг его шеи, скорей всего, критик, — слишком критически он посматривает на своих коллег, да и имя у него было подстать, Максимилиан Трогательный. А ему, между прочим, об этом режиссёр передачи, ещё до команды «мотор» говорил. И теперь режиссёр передачи, известный в режиссёрских кругах, как Валентин Мумуев, не знал, что и думать. Хотя он не в первый раз на своём режиссёрском посту, правда, в первый раз имеет дело со столь высокоинтеллектуальной и по своему неоднозначной категорией людей, так что ему простительно, что он вдруг у себя в будке растерялся и поплыл мыслями, когда ведущий эксперт и по совместительству ведущий эту многогранную передачу под одноимённым названием, Максимилиан Трогательный, с таким далёким посылом, не по написанному в сценарии, обратился к своим коллегам, экспертам.

Ну, а милостивые государи, то есть те, к кому обратился господин Трогательный, пожалуй, и сам милостивый государь на время ведения передачи, да и вообще, все значимые эксперты есть милостивые государи по своей природе и от рождения, — ведь они снисходят до нас, простых смертных, и объясняют нам что почём, а так бы мы и не знали, — откладывают в сторону все свои дела, и с величавой снисходительностью глубокомысленно смотрят на Трогательного. Так один из видных экспертов и не только из-за своего большого роста, господин Алилуев, ставит на блюдце в своей руке чашечку кофе, от которой он только что отпил глоток и начинает лицезреть Трогательного, а второй приглашённый на эту передачу эксперт и политолог в одном лице, господин Неврозов, губами передвинул курительную трубку из одной стороны губ в другую сторону, — да так невыносимо противно это проделал, что видевшие всё это действо люди, нисколько не сомневались в том, что предложи этот Нервозов выкурить трубку мира хоть кому, то никто не решится на это дело и тогда война будет продолжаться вечно, пока в дипломатах ходят такие курители трубок, — и, сдвинув брови, принялся внимательно смотреть сквозь ведущего Максимилиана Трогательного.

Но такой ответ этого экспертного сообщества на свой вопрос, не совсем устраивает Трогательного, хотя он и польщён за их выбор и умение без лишних слов довести до вашего сведения свою глубокую мысль. — Господа, — переложив ногу на ногу, заговорил Трогательный, — сегодня у нас пилотная передача, так что давайте не будем всё перекладывать на одни плечи. — В результате чего он вызвал глубокие вопросы в головах своих гостей и собеседников, так и не понявших эту его манипуляцию с ногами. — Опять Максимилиан за старое взялся, — единодушно рассудили его собеседники, — делает одно, а говорит другое.

— Ну так что, господа, — вновь берёт слово Максимилиан Трогательный, чувствуя, что что-то сегодня ему никак не удаётся войти в свой обычный рабочий ритм. А эти придурки, Алилуев и Неврозов, чьим мнением он бы интересовался в последнюю очередь, как будто специально молчат и своим апатичным видом его сбивают с толку.

— Что там у нас по порядку? — задаётся к себе вопросом Трогательный, памятливо обратившись к сценарию программы, которую он толком и не читал и впопыхах засунул себе под зад, типа я всё помню. А как сейчас выясняется, то он и не знает, что должен был помнить. Так что в принципе, он определённо помнил, раз ему нечего было забывать. — А чего собственно, я волнуюсь, — потеплело в душе Максимилиана, как только его осенила догадка о том, что ведь это телевизионная передача и всё можно начать заново. И Максимилиан, просветлев в лице, а то он под этими угрюмыми взглядами коллег по творческому цеху совсем потемнел, обращается к кому-то в сторону (так видится телезрителю, в частности тому, от чьего я имени, сначала вёлся этот рассказ — это уже потом, предположительно в следующей главе, будет объяснено, почему иногда происходит такая путаница с местоимениями). — Я, как понимаю, мы в прямом эфире. — С долей ехидства, как бы в шутку, уклончиво вопрошает режиссёра Максимилиан. И судя по тому, что режиссёр схватился рукам за голову, то эти предположения Максимилиана никак не оправдались. И Максимилиан, потеряв в лице часть ярких красок, поправляет на шее шарфик и не совсем выдержанно обращается к своим коллегам, экспертам.

— Так что, господа, скажите, — говорит Максимилиан, — если я сегодня, обращу свой взор на нашего зрителя. Без чьего на наш счёт мнения, наши с вами посиделки в студии, становятся бессмысленными, если он вдруг, по каким-то немыслимым причинам, — здесь Максимилиан знаково усмехнётся, типа такое может случится только в одном случае, если зритель непроходимый дурень и вообще не просвещён, — или же по невероятным стечениям обстоятельств (знаю я эти стечения обстоятельств, выпить захотел и выпил), не захочет нас слушать и смотреть. — Продолжит Максимилиан Трогательный. — Что поделать, рейтинги нынче определяют жизнь передач. — Делает оговорку Максимилиан. — Вот спрашивается, какой всё-таки наш зритель? — задаётся вопросом Максимилиан и чуть ли не в упор смотрит через телевизионную камеру на меня, вдруг, по стечению различного рода непредвиденных мною обстоятельств, — так лёг пульт, — ставшим его, Максимилиана, зрителем. Что совершенно не устраивает меня, вдруг ставшего целевой зрительской аудиторией Максимилиана, и я начинаю тянуться рукой за пультом, чтобы, так сказать, вычеркнуть себя из этой аудитории Максимилиана. А этот Максимилиан, как будто чувствует, что среди его аудитории наметились отступники и он начинает внимательно следить за телезрителем, то есть за мной, который вероломнейшим способом тянет руку к пульту.

И тут Максимилиан как вроде замечает по мне, что я дотянулся до пульта и готов прямо сейчас с ним расстаться, и он как многозначительно взглянет на меня: «А ну стоять!», и я, загипнотизированный его взглядом, застываю в одном положении, не понимая, что всё-таки меня остановило на полпути к переключению канала. И я, такой же как и всякий другой телезритель, начинаю искать в себе то, что могло меня остановить и не сделать самого логичного шага. И вроде бы в самом себе нет ничего такого, чтобы этого не хотело и тогда я опять прислушиваюсь к тому, что там, за экраном телевизора, в студии происходит, и отчасти нахожу ответ на этот вопрос — разговор зашёл обо мне, телезрителе, и мне захотелось на совсем чуть-чуть задержаться.

— Так всё же, — ухватив за коленку свою ногу (это такой творческий приём, с помощью которого ведущий показывает свою близость к простым людям), спросил своих оппонентов Максимилиан, — кто наш целевой зритель? — И если я, телезритель, даже не предчувствуя, а зная, какими категориями мыслят и измеряют меня вот такие светочи прогрессивной мысли, начинаю наполняться нехорошими мыслями насчёт ведущего, который сейчас начнёт под себя и свои вкусы подгонять меня, то его со ведущие, не сумев удержать в себе свои мысли, тут же нахмурились. Они, скорей всего, подозревали, что нельзя полагаться на данные социологических опросов и рейтинговых агентств, а им одной поездки в общественном транспорте, где они были узнаны, было достаточно, чтобы о себе узнать столько, чтобы у них желание показываться на людях, раз и навсегда улетучилось.

Максимилиан Трогательный между тем продолжает. — Вы, господа, не дадите мне соврать … — было начал Максимилиан, и на этом слове перестал всеми слушаться и слышаться. Он этим своим заявлением вдруг всполошил своих со ведущих, в том числе и меня, телезрителя. У меня тут же возникли на этот счёт свои, дедуктивного характера мысли и свои вопросы.

— И откуда интересно у него такая уверенность и убеждённость в этом? — тут же задались этим вопросом все, кто услышал это заявление Максимилиана. И теперь я всё своё внимание остановил на со ведущих, принявшись домысливать высказанную Максимилианом мысль. — Здесь определённо имеют место тайные договорённости, где у каждого из участников этого диспута, есть компромат друг на друга, удерживающий их здесь всех вместе и главное, от обоюдных обвинений не в компетенции и в чём-то ещё страшном.

— Если ты, Максимилиан, слишком много будешь заострять внимание на себе, а нас задвинешь в тень, то мы больше не будем терпеть твоего занудства и уйдём к Гудю или как там его. — Вот такие условия поставили перед ведущим его со ведущие, прекрасно зная, как ревниво к себе относится Максимилиан, уже не могущий похвастаться свежестью лица и мыслью. И если ты с помощью современно медицины впрыскиваешь в себя молодость, то откуда в твоей голове взяться свежей мысли, когда там одна забота о том, как бы не отстать от всё равно опережающего времени. И кеды на ногах и другого такого рода мерила молодости, ни насколько не молодят и не освежают твой дух.

А вот у меня, телезрителя, внимательно посмотревшего на со ведущих, рождается совсем другая мысль и уверенность. — Смотря, что им предложить. — Делаю вывод я, примерно догадываясь, что им предложить и предложили, чтобы они ничего не имели против того, чтобы Максимилиан соврал сейчас, в прямом эфире, и если им ещё добавить, то пусть он врёт, когда ему только вздумается. И тут вслед за первой мыслью следует из неё проистекающая. — А, пожалуй, Максимилиан уже об этом позаботился. Вот почему он столь уверен на счёт своих со ведущих.

А от такой правды жизни, у меня в голове вновь рождается всё тот же вопрос: «И откуда они, падлы, только такие берутся?». Впрочем, я, и на него знаю ответ и поэтому на этом останавливаюсь, выключив телевизор. И тут вдруг ко мне приходит своё понимание этого экспертного сообщества. Мы все и каждый из нас в отдельности, хотим быть экспертами в той или иной области жизни. Мы ведь по своей сути ценители этого мира, а это и значит, быть экспертом. А как только я это осознал, то я тут же ответил на одно из своих почему. — Так вот почему в устах ребёнка чаще звучит вопрос «Почему?», а не к примеру: «Что всё это значит?». Человек уже с самого детства аналитически мыслит и с таким разумением подходит к своей действительности. И только уже по мере своего взросления, когда им через своё почему будут выяснены все правила, закономерности и основы, на которых крепится и стоит этот мир, человек начинает в качестве хобби интересоваться своими частностями и задаваться касающимися их вопросами.

— Что всё это значит? — в крайней степени недоумения и негодования на свою супругу, так неожиданно встреченную, и не просто рядом с кафе, а обнимающуюся с каким-то крепкого вида типом, задастся вопросом её обелённый мудростью в голове супруг, профессор психологических наук и философии, господин Каунас, с возрастом ставшим чрезвычайно требовательным к своей молодой супруге. И ему при этом, почему-то не придёт в голову, прежде задаться вопросом: «А почему так всё вышло?». Что было бы логично для человека с аналитическим складом ума и тем более профессору, правда только не в состоянии аффекта и бешенства, в которое впал профессор Каунас, при виде всего этого непозволительного им безобразия, которое на его глазах позволяет его супруга, Анна. И то, что она не думала и не предполагала, что он им здесь встретится, не оправдание для этого её поступка.

А тут ещё в их разговор вмешивается этот могучего телосложения и не пойми что за тип. — Тебе, папаша, чего ещё надо? — грозно посмотрев на профессора Каунаса, басовито спросил его этот тип. А ведь в этом его вопросе, несмотря на всю угловатость этого обращения этого типа к профессорскому разуму, определённо содержались свои крупицы истины, с дальним посылом профессору. Но профессор Каунас, как упёрся в своё непонимание происходящего, так и не сдвигается с одной мысли — он обманут и при этом, всем миром. А ведь он у себя в клинике не только на атомы расщеплял несговорчивых и психологически неустойчивых пациентов, а он их просто-таки крошил в пустоту своими знаниями психологии человека. А тут такая неустойчивость и прямо сказать, неуверенность в себе, в которую вдруг впал профессор, не понимая, как так может быть и почему это случилось именно с ним, так психологически подготовленному к такому событию, на пути к которому он наставил столько всевозможных охранительных крючков и якорей. А они так и не смогли остановить всё это.

А всё потому, что он для своего понимания всего происходящего вокруг него, задаётся не правильными вопросами. И этот его вопрос: «Что всё это значит?», есть уже следствие, простая констатация факта, а вот если бы он обратился с тем, так наиболее чаще всего звучащим в детских устах вопросом: «Почему?», то он бы всё отлично для себя понял и не стал бы сейчас хвататься за сердце и в приступе непонимания, что с ним сейчас происходит, начать падать в глазах всех здесь присутствующих.

— А я для тебя, Анечка, ничего не жалел и всем твоим капризам потворствовал. — Начинает так жалобно хныкать этот профессор, что всем становится не по себе от вида такого его жалостного прискорбия. А вот Анечка, как выясняется, не такая жалостливая натура, а она натура справедливая и во всём любит честность. — Это чего это ты, скупердяй, для меня не жалел и что это ещё за такие капризы?! — в удивлении выкатив глаза, прямо требует ответа от профессора его колючая Анечка. — А ты так на меня не смотри, — нервно реагирует профессор Каунас, — я рациональный человек и у меня, между прочим, всё записано. — И профессор лезет в карман своего плаща, откуда им вынимается в кожаном переплёте блокнот, и профессор, смочив во рту пальцы, начинает его перелистывать.

И теперь уже побледневшая Анечка, выскользнув из захватов своего хорошего знакомого, этого железобетонного типа, с кем они обменивались не только теплотой своих взглядов друг на друга, и, подскочив к профессору, вцепляется ему в руки, откуда выхватывает блокнот и с яростью бросает его на мостовую и начинает в остервенении топтать. Когда же от него мало, что остаётся, Анечка, такая прекрасная в ярости, с ненавистью смотрит на профессора и злобно проговаривает. — Вот так ты растоптал мою к тебе любовь. — После чего она оборачивается к нему спиной и было собирается присоединиться к своему близкому знакомому, как вдруг слышит со стороны сзади себя, очень знаковый и по особому звучащий звук. Это, как оказывается, профессор на этот раз упал ещё ниже, затылком об мостовую.

Анечка в первое мгновение торопеет при виде свалившегося профессора, а затем бросается к нему и, задаётся имеющим очевидный ответ вопросом. — Что с тобой, Кальчуня? — а вот такое её смягчение до ласкового имени профессора, как-то совсем не понравилось ухажёру Анечки, которого она никогда так не называла, ограничившись: Мой Мишка.

— Я бы сказал, что умираю от любви к тебе, — говорил весь разбитый падением вид профессора Каунаса, — но я на своём смертном одре не доставлю тебе такого удовольствия. — Добавила в спазме дёрнувшаяся нога профессора. — И поэтому я умираю от сожаления при виде твоего невежества.

— Лучше не умирай. — Анечка своим ответным словом и вовсе всех удивляет. И теперь профессор, как и хороший знакомый Анечки, и не знают, что думать после этого её ответа. И у каждого из них в голове теперь стоит вопрос: «Как понимать этот её ответ?». Как будто не знают: по обстоятельствам. А если не понимают, то им уже, пожалуй, не объяснишь, что не всегда нужно придавать значение словам, прозвучавших в женских устах, а их смысловое значение зачастую находится в компетенции интонации, с которой работает отвечающая за чувства часть женской души. И им, этим в основном неспокойным натурам, вот с таким противоречием в себе приходится жить, а непонимающим их противоречивой натуры людям, ничего не остаётся делать, как уступить место рядом с ними другим людям, если до конца и не понимающим, как так можно себе противоречить, — пять минут назад сказала одно, а сейчас совсем другое, — то скрепя зубами свыкнуться и молча делать вид, что ты понимаешь, что к этим туфлям нужно одеть что-нибудь другое.

И тут не без того, чтобы не задаться вопросом: Кому же всё-таки из них сложнее, тому, кто должен сделать свой итоговый выбор из даже не из двух предложений, а из бесконечного множества противоречивого свойства модификаций, возможно, что по итогу только из одной вещи, или тому, кто на всё это метание из стороны в сторону смотрит и не имеет права вмешаться?

И тут, для того чтобы как-то понять, почему так происходит и зачем все эти противоречия и разночтения друг друга, были в нас за основу будущих крепких отношений заложены природой, просто необходимо посмотреть со стороны на два принципиальных взгляда на одно и тоже событие.

— Я её брошу! — укрепив своё сознание новой порцией горячительного, бросает вызов судьбе в виде остановившейся неподалёку красотки, в перспективе свободный человек. Вот только зачем так разбрасываться своим вниманием к красоткам, как будто и так не ясно, к чему оно ведёт — в своей перспективе к тому же не свободному варианту, который его привёл сюда в бар, в отчаянии за свою несвободу мыслить, как хочет. — Хочу я в кровати перед телевизором чипсы есть, а она меня с ними оттуда гонит. Нет сил уже терпеть этот её деспотизм. — Вот с этими мыслями себя воодушевил на новые мысли о свободе отношений этот живущий в перспективе человек.

— Я от него уйду! — не менее решительно заявляет по телефону своей подруге, находящаяся на другой стороне решения этого вопроса, девушка-красавица, пока ещё не свободная, но в перспективе могущая рассматриваться в качестве варианта отношений для людей, живущих в своих перспективах. И как только она это сказала, то тут же принялась заглядываться по сторонам, как будто сама не знает, к чему, как правило, приводят эти её заглядущие взгляды. Где она и встретилась взглядом с тем решительным человеком, который на её счёт уже строил свои далеко идущие планы.

А как только они практически одним взглядом посмотрели друг на друга, — а всё благодаря, или будет вернее сказать, по вине недоговороспособности своих вторых половин (так им всё это видится), — то они сумели вовремя увидеть, к чему в итоге всё приведёт, если они решат всё бросить и броситься в объятия друг друга, и решили пока повременить всё менять в своей и чужой жизни.

Правда, не всегда всё так разумно разрешается и это всё свои частности, которые не редко нами в жизни встречаются, но сейчас всё чаще все эти семейные истории, разыгрывая, демонстрируют с экрана телевизора, где в публичном телевизионном пространстве, полном, само собой разного рода экспертов и уважаемых людей из артистического сообщества, совместно с теми зрителями, кому, скорей всего, делать нечего из-за отсутствия личной жизни, пытаются разобраться, кто виноват в том, что глава семьи Семён, по словам самого же главы этой семьи, так отчаянно гуляет напропалую, когда он такой сморчок и совсем не видный из себя мужчина? И всё это ведёт такого глубинного вида тип с высокоинтеллектуальным лицом, а может его выражением, что начинаешь задумываться о том, а может я чего-то не понял, и если здесь в качестве ведущего присутствует такого интеллектуального разлива тип, то здесь наверняка поднимают куда как более важные вопросы.

Но проходит пять минут, а затем ещё две и ничего, кроме руганья и драк там не происходит, и тут у меня, вдруг обнаружившего себя за просмотром всего этого вертепа, возникает только один вопрос. — Почему я это (!) смотрел и до сих пор смотрю? — Что немедленно приводит к нажатию кнопки выключения телевизора (а когда я его включил снова, то я и не помню) и в мою душу приходит покой. Но только на время, пока моя памятливая мысль не возвращает меня к сегодняшнему происшествию, случившемуся у меня на работе, которое, в общем-то, и послужило катализатором, своим толчком к этой моей аналитике, и создало все условия для моего сегодняшнего, в будний день нахождения дома, а не на работе.

Так сегодня, вначале рабочего дня и по окончанию производственного совещания, когда уже все вопросы были обговорены и задачи перед рабочим персоналом на сегодняшнюю рабочую смену были поставлены, ведущий это совещание всеми уважаемый за должность, да и согласно субординации, каждый обязан испытывать такие чувства, начальник Валериан Никифорович, находясь в благодушном состоянии духа, вдруг решил показать себя большим либералом, а так-то он авторитарный управленец, и пока он всех не отпустил с планёрки, берёт и спрашивает у собравшихся в его кабинете подчинённых, есть ли у них какие-нибудь рационализаторские предложения, а может и того больше, замечания по сегодняшней повестке дня.

И после этих, только одного человека воодушевляющих слов Валериана Никифоровича, а именно самого Валериана Никифоровича, кабинет погружается в безмолвную тишину, где каждый из находящихся в кабинете людей, окромя самого Валериана Никифоровича, пытается продемонстрировать свою полную беззаботность и хладнокровие. Но как бы они не маскировались под всё это, я-то вижу смущение и беспокойство, написанное на лицах своих сослуживцев, пытающихся спрятать себя от взглядов Валериана Никифоровича, ищущего для себя достойную жертву. Прямо, как в школе, когда заданные на дом уроки никто почему-то не выучил, — прямо какая-то странная аномалия раз за разом случалась, и все в классе в один день приходили неподготовленными к уроку, — и грозный учитель, не найдя желающих выйти к доске и ответить домашнее задание, сейчас искал для себя в классе того, кто ему не ответит, а потенциальные жертвы неумело пытались спрятаться за впереди сидящего товарища от глаз учителя. Ну и тут я, как в своё время и в школе, решаю взять весь удар на себя и вначале знаково прокашливаюсь, — таким образом, я фиксирую на себе общее внимание, — а затем многозначительно говорю (так я иногда спрашиваю):

— А вы, Валериан Никифорович, дурак дураком.

Ну а после мною сказанного, кабинет погружается уже в мёртвую тишину, где любо-дорого посмотреть на Валерина Никифоровича, ошеломлённого услышанным, мало сказать, когда у него челюсть отпала и глаза выкатились из своих орбит, а самого его начало потрясывать. Я же, чтобы слишком не смущать Валериана Никифоровича своим вниманием к нему, добавляю: «У меня на этом всё», и поднимаюсь со своего стула. Но видимо у Валериана Никифоровича на этот счёт другое мнение, к тому же он после первого шока пришёл в себя и вновь обрёл дар речи, и он тут как завопит на весь кабинет: Да что это всё, собственно, значит?! Да как вы смеете?!

Я, поворачиваюсь к Валериану Никифоровичу и спрашиваю его. — Говорить о вас правду?

Что по новому потрясает Валериан Никифоровича и ставит в умственный тупик, и он в полной растерянности и недоумении спрашивает меня. — Какую ещё правду?

— Которая вам глаза режет, что есть первый признак того, что я говорю правду. А если не верите, то сами посмотрите на себя. — Демонстрируя непонимание такой наивности Валериана Никифоровича, пожимая плечами, говорю я. И теперь весь собравшийся в кабинете Валериана Никифоровича коллектив, явно мотивированный моими словами, со всем своим вниманием изучающе смотрит на Валериана Никифоровича, пытаясь отыскать на его лице подтверждение моим словам. А Валериан Никифорович, подспудно чувствуя, что он стал объектом пристального изучения, — никто не отменял негласное правило «подчинённый своё начальство должен знать в лицо», и поэтому Валериан Никифорович не мог придраться к своим подчинённым, типа чего уставились, — находясь в сложной для себя двоякой ситуации, — если он начнёт возмущаться и закрывать своё лицо от взглядов, то он тем самым признает мою правоту, а если он окаменеет в своём лицевом хладнокровии, то опять он дурак, — пока ничего не сообразил, решает поостыть в лицевом камне.

Ну а наш коллектив, как и любой другой коллектив, живёт по общеизвестным законам общежития, где начальство всегда в лицо уважаемо, а за спиной к нему не без своих претензий и недовольства им. Так что совсем не сложно понять, чью сторону занял коллектив в этом противостоянии между мной и Валерианом Никифоровичем. И мои коллеги не только всё, что мной подразумевалось, увидели на лице Валериана Никифоровича, но и многое от себя добавили и додумали.

— А Валериан (так его панибратски про себя звали его подчинённые и мои коллеги, в том числе и я), если честно, то не такой уж и дурак, раз на его месте сидит он, а не другой дурак. — С такими взглядами и мыслями смотрел на Валериана Никифоровича, не слишком выделяющийся из общей массы сотрудников и отчасти подхалим, мастер Прокофий.

— Козёл он, вот кто. — А вот до сих пор ходящая в лаборантах, Евгения Александровна, привлекательнейшая особа, с некоторых пор переставшая хвастаться своим возрастом, более категорична в своём взгляде на Валериана, обманувшего её надежды и до сих пор обманывающего её и свою супругу насчёт неё.

В общем, каждый увидел и видел своё в Валериане Никифоровиче, в том числе и он сам, что послужило всем уроком и в особенности мне, с кем Валериан Никифорович немедленно захотел пообщаться один на один у себя в кабинете. И когда все разошлись, а мы остались у него в кабинете тет-а-тет, то он мне объяснил, что мне, с моим потенциалом, нет смысла губить свою карьеру под началом такого дурака, как он, и он просто обязан предоставить мне возможность для своего роста. А этого можно добиться лишь там, где нет дураков. — И это без дураков. — Однозначно слукавил Валериан Никифорович, подписывая приказ о моём увольнении. Ведь как без дураков, если он этим фактов обосновывает моё увольнение. Вы уж, Валериан Никифорович, определитесь с собой, а то выходят у вас одни только дурацкие противоречия.

А ведь вопрос о дураках до сих пор не утратил своей актуальности и всё также всех неравнодушных граждан волнует. Особенно в нашей стране, где этот вопрос находится в жёсткой связке с вопросом дорог. Где они в своей основе несут в себе философский аспект, со значением жизненного пути, а дурак это не категория умности, а это своего рода знаковая значимость твоего я для общества, как правило, для начальства, и твоего я для самого тебя. И оттого никто даже не думает обижаться, когда его называют дураком, и даже будоражит всё внутри, когда тебя называют дурашкой. А вот когда называют придурком, то это слышать обидно.

А уж что говорить о том, что самая распространённая констатация факта своего я, звучит через вопрос: Какой же я дурак? — При этом заметьте, никто себя не спрашивает, дурак он или нет, а это есть уже установленный факт и та очевидность, с которой каждый живёт с самим собой. И только остаётся не выясненным один вопрос, к какой округлой степени дураков он относится?

— А дураки, — как один далеко не дурак, а скорее придурок сказал, — как правило, все форменные дураки и оттого они измеряются с помощью геометрических фигур. Но о геометрии и о других науках, о которых мне вскоре придётся подумать и за помощью к ним обратиться, по причине своего безработного состояния, как-нибудь потом, а сейчас мне нужно собраться с мыслями, после того, как столько на меня навалилось, когда я, ослабив над собой контроль по причине использования разжижающего дух напитка из графина, под воздействием силы притяжения сполз с кресла на пол и, зацепив рукой столик, уронил его на себя. И теперь мне было не до всех этих глубоких мыслей и даже знания наук и физических законов, которые действуют на нас без нашего спросу, и без возможности их реализации на практике, будут для меня бесполезны. И как говорится в отношении другого рода законов, не знание законов, в нашем случае, той же физики, не освобождает нас от того, чтобы быть притянутым гравитацией к земле, а вот их знание, как раз способствует свободе твоего передвижения по той же земле.

И в этом противоречии человек весь. А всё оттого, что он не знает, чего он на самом деле хочет и какова конечная цель его существования, вот он и бросается в свои крайности. А раз цель в жизни ему не указана, то он вынужден и полагается на две разнородности, заложенные в него природой: разумное начало и его насущность, которые и вносят сумбур в его понимание жизни и поступки, которые с завидным постоянством стараются его перетянуть на свою сторону.

А я вот знаю, что мне следует делать. Я задаю свои вопросы, и они мне дают нужные ответы, и ведут к моей, никем ещё не за декларируемой цели.

Глава 2

Резюме

— Вынужденная свобода …Хм, всё-таки интересное словосочетание. Нужно добавить в своё резюме умение философски мыслить. — С серьёзным и отчасти заумным видом глядя на чистый электронный лист на экране ноутбука, рассудил я. — Хотя, пожалуй, лучше не надо. Знаю я этих работодателей, в момент уцепятся за представившуюся возможность, с экономить на зарплате.

— А уровень предлагаемой нами зарплаты, вполне соответствует вашим философским взглядам на неё. И больше мы предложить, не то что не можем, а не смеем, чтобы, так сказать, не повредить вашему умственному потенциалу. — Умело за аргументирует своё нищенское предложение, этот, современного толка старпирующий работодатель, обязательно потомственный негоциант (так он себя называет), с оптимизмом (это значит, что он всегда готов за ваш счёт оптимизировать свои расходы) и с расчётом на сознательность и его понимание на ваш счёт стараний, смотрящий на своего наёмного работника, если он, конечно, не слишком будет занят и сумеет заметить вас. А так для этого у него есть специально обученные люди, которым одного взгляда на вас будет достаточно, чтобы всё о вас понять и постичь.

— Так вот почему, так всегда сложно общаться с отделом кадров, — меня вдруг осенила догадка, — ведь они тебя насквозь всего видят, а ты при этом, ещё не успел предоставить им свои характеристики и знаковые документы для ознакомления. А кому спрашивается, будет ощущаться уютно, когда ты общаешься с людьми, от которых ничего в себе не утаишь, и они каждое твоё движение души видят и примечают.

— А вот скажите нам, по какой, такой причине, вы ушли с прежнего места работы? — растягивая слова, с глубоким подтекстом посмотрев на меня поверх своих очков (я-то отлично знаю, что тебя там пинком под зад просили не задерживаться), многозначительно спросит меня хозяйка кабинета кадров, может и когда-то блиставшая миловидностью, но сейчас её лицо окаменело властностью и что-то мне подсказывает, что ей не на ком проявлять своё властолюбие, как только на тех людях, кто приходит к ней в кабинет для рассмотрения себя в качестве подходящей кандидатуры на свободную вакансию.

«И точно, — вдруг спохвачусь я, — а что я скажу, если меня об этом спросят? Хм». А я ведь знаю себя, меня не устроят ответы в виде отговорок: я мол, не видел для себя перспектив в плане карьерного роста, да и если честно сказать, то и оплата труда была не на должном уровне. А эта тётка из отдела кадров, в ответ будет на меня с таким ехидным видом смотреть, типа, а с чего это ты взял, что тебе здесь всё это предложат.

При этом я к себе не менее требователен, нежели к другим, и я обязательно что-нибудь такое ляпну, что потом и не разгребёшь.

«Я пострадал за правду!», — наклонившись к кадровичке, с загадочным видом, шепотом проговорю я. И это будет недалеко от истины, ведь так оно и было. И хотя я всё это ей сообщил, как бы по секрету и конфиденциальным тоном голоса, находящиеся в кабинете другие кадровички, её коллеги по этому не лёгкому делу, отсортировывать людей, — а в таком деле без силовой поддержки за спиной невыносимо сложно приходится, и нужно воистину обладать огромной силой волей и хладнокровием, чтобы принимать кадровые, как правило, бессердечные решения, — заинтриговались и рефлекторно вытянули свои шеи в нашу сторону, чтобы, так сказать, быть в курсе и ничего не пропустить.

Я же что-то подобное от них ожидал и поэтому был готов к тому, что через… три, два, один, в кабинет войдёт как бы по срочному делу, сам начальник отдела кадров и, предупредив всех с порога: «Не отвлекайтесь на меня», пройдёт к висящему на стене стенду с информацией и будет делать вид, что изучает его. Тогда как сам будет весь во внимании ко мне и ко всему мною сказанному.

Что поделать, все начальники кадров крайне любопытны и им к тому же всякую интересную историю будет не лишним знать, ведь они в будущем, на пенсии, все поголовно собираются заняться писательской деятельностью — это их место работы так близко связано с человеческими судьбами, где он, начальник кадров, можно сказать, и есть вершитель этих судеб, — захочу, обреку на голодное существование, уволив, а захочу, приму на работу и тем самым вытащу из грязи этого дармоеда и сделаю из него приличного, самодостаточного человека. Который в будущем сможет себе позволить купить приличный костюм и пригласить в кафе девушку, после того, как отмоется, побреется и подстрижётся. А там глядишь, он найдёт убедительные и в некотором роде заманчивые слова для приглашённой собой в кафе девушки.

— Я теперь осознал, как бесцельно тратил свои годы, потворствуя своему безделью. — Подняв бокал с шампанским, издалека начнёт своё предложение бывший бездельник и дармоед, а нынче ответственный гражданин и налогоплательщик, и, всё благодаря начальнику отдела кадров, Аркадию Философовичу, увидевшему в нём не полностью конченого человека и давшего ему шанс, несмотря на его неубедительность в отстаивании своего права на работу.

— Чё надо? — как сейчас помнит Аркадий Философович, он вначале внимательно выслушал своего коллегу, тоже начальника кадров, но только из другой организации, Пигмалиона Вяземского, с кем у него было негласное соперничество, а затем поинтересовался у этого бедолаги, как в общем у него дела и какая нужда его к нему привела.

— Я… это, — начал сбиваться на словах этот претендент на вакансию, одной рукой что-то там теребя у себя в кармане, а второй держа файл с бумагами, — хотел спросить… — с трудом выговорив эту фразу, весь покрасневший безработный, вытащив руку из одного кармана и полезши ею в другой, скорей всего, отправился туда за поисками нужных слов. Ну а Аркадий Философович, человек дюже занятой и его каждая минута рабочего времени оплачивается очень прилично, так что он не может его так бесцельно растрачивать на кого бы то ни было, и Аркадий Философович уже было приготовился перенаправить по должному адресу, — иди, голубчик, подальше отсюда, — этого не соизволившего должно подготовиться к собеседованию, явно бездельника, — он окаменел в невыносимости лицом, — но тут он вдруг замечает насмешливый взгляд со стороны своего соперника, Пигмалиона Вяземского и это останавливает его.

И Аркадий Философович вмиг настораживается, затем мысленно осматривает свой внешний вид и костюм на предмет какого-нибудь несоответствующего его высокому статусу начальника отдела кадров упущения, и вроде как ничего не найдя, а за спину у него нет никакой возможности заглянуть, в отличие от того же подлеца и насмешника Вяземского, он с непонимающим видом обращается к своему визави. — Позвольте полюбопытствовать, Пигмалион Андреевич, — спрашивает Аркадий Философович (все сколько-нибудь начальники, только так обращаются друг к другу), — что вызвало у вас эту улыбку? — Пигмалион Вяземский, а так же по батюшке Андреевич (правда, он и Вяземский тоже по батюшке) ничего не говорит, а многозначительно кивает в сторону претендента на вакансию, стоящего рядом с ними с открытым ртом, ушами и глазами. И на этот счёт Аркадию Философовичу два раза не нужно повторять, он знает, что нужно делать.

— Обождите нашего решения в коридоре. — Таким обращением, Аркадий Философович выпроваживает из своего кабинета этого столь настырного типа. После чего он поворачивается к Пигмалиону Вяземскому и ждёт от него объяснений. И они последовали.

— Я могу быть с тобой предельно откровенным? — придвинувшись к Аркадию Философовичу, Пигмалион Вяземский своим странным вопросом определённо напугал в момент впавшего в растерянность Аркадия Философовича. — Что всё это значит и что он от меня хочет? — покрывшись нервной испариной, вопросил про себя Аркадий Философович, тем не менее, удерживая на своём лице холодную невозмутимость, с которой он всё-таки дал сухой (в горле всё пересохло) и краткий ответ. — Можете.

— Вы никогда не задавались себе вопросом, — задался вопросом Пигмалион Вяземский, — что есть наша должность и какие на самом деле функции и задачи мы выполняем?

— Э… — Аркадий Философович, таким обще применяемым способом, принялся было вспоминать свои должностные обязанности, но Пигмалион Вяземский не ждал от него ответа на этот свой риторический вопрос, и он даже не дал ответ на свой вопрос, а продолжил эти свои рассуждения. — А дело в том, что мы, кадровики, как бы это пафосно не звучало, играем ключевую роль во всём государственном устройстве. И как говорил один не глупый человек, кадры решают всё. И с этим утверждением никто не возьмётся спорить. А если это так, то тогда какое значение имеем мы, те, кто из огромной и по большей части блеклой массы народа, выбирает, отыскивает и определяет подходящих людей на эти кадры. — Пигмалион Вяземский закончил говорить уже на подъёме (он точно знал ответ на это своё предположение — они, кадровики, основа основ, государство образующие люди) и, теперь глядя на Аркадия Философовича с высоты своего воодушевления, ждал от него реакции на свои слова.

Ну а Аркадий Философович, как всегда, в своём приземлённом репертуаре спрашивает его. — Так к чему ты всё это ведёшь? — Пигмалион Вяземский в сердцах сплюнул на эту, не имеющую крыльев курицу, Аркадия Философовича, и с прежней ехидцей (такое обращение всегда цепляло мокрую курицу, Аркадия Философовича) говорит. — А веду я к этому типу, которого ты выставил за дверь, чтобы он там обождал, а лучше, конечно, не стал тратить ничьё время и не обождал.

— И? — вопросительно смотрит на Пигмалиона Вяземского Аркадий Философович.

— Да вот, хотел убедиться в твоей классификации и профессионализме, и сможешь ли ты, без предъявления документов, а по одному лишь внешнему виду человека, претендующему на свободную вакансию, определить его соответствие предъявляемым работодателем требованиям. — Сказал Пигмалион Вяземский, искоса глядя на Аркадия Философовича, вновь растерявшегося и не понимающего в чём тут подвох. А подвох здесь, наверняка, есть, уж кого, а этого Пигмалиона, ничего просто так не делающего, он отлично знает.

— Но какой? — задался вопросом Аркадий Философович, и как человек не совсем глупый, а вполне себе рассудительный, сообразил-таки, откуда может идти это не так. — Всё дело в том типе. — Догадался Аркадий Философович. — Либо что-то в нём не так, где генеральный, Соломон Иванович, большой любитель горячительных напитков, совсем слетел с катушек и решил с помощью своего приятеля и по совместительству собутыльника, Навуходоносора, который вырядился в обездоленного безработного, протестировать работу отдела кадров, либо тут Пигмалион сам что-то задумал и тот тип с ним в доле. — Здраво рассудил Аркадий Философович и в итоге решил, что пока ответа на этот вопрос он не знает, будет разумнее принять того типа на работу.

Но вернёмся к бывшему бездельнику, а сейчас он благонадёжный гражданин Безвестный, ставшим таким только благодаря прозорливому гению Аркадия Философовича, разглядевшему в нём скрытый от всех, в том числе и от самого гражданина Безвестного потенциал, и принявшего его на работу. А нужно-то только в человека поверить и он раскроется. И совсем не важно, чем мотивировался в своём решении Аркадий Философович, поставив на свой дар предвидения или профессиональный глазомер, бутылку очень дорогого коньяка, тогда как Пигмалион Вяземский, искренне засомневался во всём этом и, в общем-то, выступил инициатором этого пари.

— Я думаю, что месяца будет достаточно, чтобы понять, какой ты у нас профессионал. — Не давая опомниться Аркадию Философовичу, Пигмалион Вяземский сделал ставку, установил условия пари и тут же разбил руки. И только Аркадий Философович опомнился, а уже поздно. Правда Аркадий Философович не сдаётся и нервно вопрошает. — А как насчёт тебя?

— А что насчёт меня? — в непонимании переспрашивает Пигмалион Вяземский.

— Если я участвую, то и ты должен. — Заявляет Аркадий Философович. А вот на каких, таких основаниях он это решил, то это совершенно непонятно для Пигмалиона Вяземского. И он бы указал на всю безосновательность этих утверждений столь самоуверенного Аркадия Философовича, если бы был скучным человеком. А так как он человек предприимчивый и не в пример этому куксе, Аркадию Философовичу, умеющий радоваться жизни человек, то он принимает этот вызов Аркаши (так он его величает завсегда, когда ему смешно становится на него смотреть, как, к примеру, сейчас).

— Хорошо, Аркадий, — говорит Пигмалион Вяземский, — и я даже пойду к тебе на уступки. Ты сам сможешь, завтра прислать ко мне в офис любую красивую, на твой выбор девушку.

— А почему … — было возмутился Аркадий Философович, но его в момент перебил Пигмалион Вяземский. — Поздно, ты уже сделал свой выбор. — Аркадий Философович принялся судорожно соображать, чтобы ему ещё такого придумать, — насчёт девушки он уже решил: она должна быть, так сказать, на вкус, коварна, беспринципна, хитра и при этом достаточно умна, чтобы понять, что ей не стоит с ним хитрить (да, ещё и управляема), — но видимо Пигмалион Вяземский быстрее его соображает, и Аркадий Философович, так и не сумев никакого каверзного дополнения к их пари придумать, как его соперник, Пигмалион Вяземский, требует позвать претендента на вакансию.

И вот он, позванный, вновь оказывается перед этими господами и внимательно ждёт от них решения своей участи. И на этот раз Аркадий Философович подходит к делу изучения кандидата на соискание вакансии основательно, а для самого претендента, кажется, что несколько странно. Так Аркадий Философович начинает со всех сторон рассматривать его и, даже пару раз сделав обход вокруг него. После чего он возвращается на прежнее место и, знаково посмотрев на Пигмалиона Вяземского, сразу сообразившего, что тому требуется, и, получив от него добро, — только два вопроса, — показав два пальца, сказал Пигмалион Вяземский, — обращается с первым вопросом к уже ненавидимому им всем сердцем претенденту.

— И как же вас, голубчик, величают, а вы представляетесь? — задаёт свой хитроумный вопрос Аркадий Философович, в который он умудрился поместить сразу два вопроса.

— Величают? — задумчиво повторил вопрос этот каверзный человек, почесав ногу рукой. — По разному. Вот сейчас голубчиком. — К нескрываемому удовольствию Пигмалиона Вяземского, не удержавшегося от смешка, прямо-таки срезал своим ответом чуть не поперхнувшегося слюнями Аркадия Философовича, этот, явно прикидывающийся дурнем, претендент на вакансию. — А так-то меня зовут Никанор Безвестный.

— Час от часу не легче. — В сердцах охнул Аркадий Философович.

— Второй вопрос. — Подгоняет Аркашу Пигмалион Вяземский, не давая ему собраться с мыслями. Аркаша же зло посмотрел на Пигмалиона Вяземского, — теперь он не сомневается в том, что тот всё это заранее спланировал, — и, вернувшись к этому хитроумному Никанору, выступающему инструментом в руках Пигмалиона, обращается к нему со вторым вопросом.

— Нам нужны люди сообразительные и творчески мыслящие, — заговорил Аркадий Философович, — так что мой вопрос будет из этой категории. Вот скажите, что вам говорит имя Соломон Иванович Безудержный? — явно неспроста, и Пигмалион Вяземский знает с какого неспроста, задаёт этот вопрос хитрец Аркаша, решивший через упоминание имени генерального, прощупать этого Никанора. Но Никанор видимо отличный актёр, а может быть, проходимец и лицемер первой степени, и он ни движением своего лица не выказал своего знания этого начальствующего лица, а так-то он его отлично знает, ведь они лучшие друзья и собутыльники, а прямо-таки искушая Аркашу на рукопашного рода действия, с не пробивным лицом спрашивает его. — А кто это? — И понятно, что Аркаша начинает злиться и оттого срывается в голосе и нервно отрезает в ответ. — Здесь вопросы задаю я. — Никанор же и не собирается спорить, а он, понурив голову, углубляется в думы на самую чуть-чуть времени, — больше он не может, когда на него так нетерпеливо смотрит Аркадий Философович, — и вскоре выдаёт ответ.

— По моему босятскому разумению, — начал своё объяснение Никанор с этого странного предварения («И в чей огород этот камень, — усмехнулся Пигмалион, искоса посмотрев на возмутившегося Аркашу: Это что ещё за намёки?»), — Соломон Иванович может нам встретиться, а вот Иван Соломонович, с трудом в это верится, если он, конечно, не отпрыск нашего Соломона Ивановича. — А вот этот ответ Никанора, заставил задуматься обоих его слушателей, где Пигмалион Вяземский в удивлении покачал головой, тогда как Аркадий Философович напрягся, не зная, что и думать насчёт этого Никанора, как оказывается, не последнего ума человека. — Сдаётся мне, что мне его приём аукнется. — Предчувственно рассудил Аркадий Философович. Но было уже поздно поворачивать назад, и Никанор был принят на работу с испытательным месячным сроком.

И теперь гражданин Безвестный, бывший лодырь, лоботряс и бездельник, а нынче законопослушный гражданин, наверное, уже и позабыв о том, кому он всем своим положением обязан, с аванса пригласив в кафе свою недавнюю знакомую, которой ничего неизвестно о его прежней жизни и роде занятий, начинает, так сказать, её ознакамливать с собой и своими на её счёт планами на ближайшее (на сегодня их реализуемость будет зависеть оттого, как он преподнесёт ей свои планы на их дальнейшее будущее) и на дальнейшее будущее (оно будет зависеть от реализуемости планов на ближайшее будущее). И Никанор, подняв бокал с шампанским (Никанор в этом деле не мямля и знает подход к привлекательным девушкам), в плане убеждения своей хорошей (это в плане её физического выражения) знакомой, с интересным именем Ядвига, особенными словами выражаясь, подводит её к тому, чтобы принять его предложение, быть отныне вместе. А то он знает себя выпимшего — его обязательно куда-нибудь занесёт, и тогда прощай вся его респектабельность.

— Я, — говорит Никанор, многозначительно посматривая на Ядвигу, — человек прямой и всегда называю вещи своими именами, из-за чего часто попадаю в сложные ситуации и потом неимоверно страдаю. Но ты, как мне кажется, особенный случай. И тебе я могу сказать всё. — Никанор делает многозначительную паузу, во время которой Ядвига и он не сводят друг с друга свои взгляды, и как видится Никанором, то он не ошибся с Ядвигой, и ей можно всё о себе рассказать.

— Так вот… — сделав глоток для храбрости, а Ядвига и в этом Никанора поддержала, Никанор с высоты своих перспектив, — я только вначале своего пути, но можешь не сомневаться, я умею добиваться того, чего хочу, — принялся излагать Ядвиге свои взгляды на неё, — ты мне сразу шибко понравилась, и оттого я тебя сюда пригласил, а так я не склонен в пустую разбрасываться деньгами, — и, получив от неё воодушевляющий ответный взгляд одобрения его выбора, уже взялся за планирования их общего будущего, — после того как отобедаем, возьмём такси, — я снял номер в гостинице, — а по прибытии туда, нас будут ждать устрицы с шампанским. — Никанор в своём душевном запале иногда спешно себя ведёт, но таков уж Никанор и за то он часто неспешащими жить девушками и бросаем, но только не в случае с Ядвигой, не любящей сидеть на одном месте.

— А не слишком ли наш Никанор разошёлся? — задастся вопросом, находящийся здесь же, в этом кафе ресторанного типа, но только за другим, с этого их места незаметным столиком, Аркадий Философович, обращаясь к своему вечному сопернику, Пигмалиону Вяземскому, в свою очередь ведущему наблюдение за своей подопечной, Ядвигой, являющейся той полной коварства и подлости бестией, на которую сделал свою ставку Аркадий Философович.

— А не слишком ли я разошёлся в своём воображении? — очнувшись от своей задумчивости, уже задался вопросом я, ещё по инерции продолжая пребывать в своём воображении. — Я ведь собирался придумать подходящую историю, если меня спросят: А почему вы ушли со своего прежнего места работы? А тут меня понесло и не пойми куда. Соберись, хватит уже жить в фантазиях и пора бы уже смотреть на мир реально, с холодным расчётом. А то надо же придумал: я пострадал за правду. А вот за какую и ответить толком не можешь. — Укорил я себя, перенёс упор головы с одной руки на другую и с новыми мысленными силами слегка утешил себя. — Ладно, на этот счёт что-нибудь придумаю. Ну а что касается этих моих фантазий, то не бывает дыма без огня и они на пустом месте не рождаются. И я может быть, с помощью них выпускаю пар и подготавливаю себя к будущей жизни со встречами с разного рода характерами невыносимого типа и другого вида людьми. И эта, вдруг ни с того ни с сего (ага, щас) родившаяся в моей голове история, только на первый взгляд кажется из ряда вон выходящей из-за своего неправдоподобия и притянутой за уши к похожести историей, что-то вроде того, что рождало перо одного чудного Шоу. Но если в эту историю внести одно небольшое изменение, кадровиков переименовать в продюсеров, или хотя бы в режиссёров по подбору актёров, то всё немедленно становится на свои места, отражая настоящую реальность. И даже будут к месту эти их необычные для сухого служащего имена, пестрящие креативностью их носителей, а уж затем тех, кто на их счёт с самого рождения не сомневался и с помощью такого имени, укрепляя их дух, позаботился об их будущем.

А что насчёт предмета спора режиссёров по подбору актёров, Аркадия Философовича и Пигмалиона Вяземского, где они, каждый в отдельности, как обычно столкнулись с не пробивной позицией своего коллеги, который имеет своё отдельное, ничем не сдвинешь и не убедишь мнение и взгляд на главного героя пьесы, то тут без конфликта интересов никогда не бывает. — Он должен быть такой-то и такой, и главное, он полная противоположность твоему предложению. — Вот так каждый из них смотрел на главного героя и героиню новой пьесы. Что в итоге, в результате ответных уступок и договорённостей, и привело к такому весьма неоднозначному выбору на роль главных героев пьесы, с говорящим названием «Соломона на вас нет, Соломон Иванович».

Ну а здесь уже постарались местные креативщики из числа подхалимов режиссёра-постановщика новой пьесы, Соломона Ивановича Безудержного в своей ярости, в число которых входил и Аркадий Философович, решивший через свой каверзный вопрос о режиссёре, снять утверждаемого Пигмалионом Вяземским на главную роль, совершенно никому неизвестного актёра, с подстать ему именем, Безвестный. Тогда как он настаивал на актёре с известным именем, что уже является гарантией успеха пьесы. Но нет, у этого Пигмалиона Вяземского, видимо свои местечковые интересы, и он, срезав Аркашу тем, что их бюджет ограничен и не потянет ни одну такую звезду, всё-таки пропихнул на главную роль этого безвестного актёра Безвестного, однозначно своего родственника или знакомого. Ну а Аркаша в качестве компромисса за собой оставил выбор главной героини, что куда перспективней.

Что же касается того, почему направление моих мыслей и затем воображения направилось в эту театральную сторону, то всё очень просто, ведь я в данный момент нахожусь в гардеробе театра. Где я раньше, чисто на одном энтузиазме и общественных началах, а также по причине того, что мне было здесь очень интересно и любопытно наблюдать за людьми и бывало что и за актёрами, подрабатывал по вечерам, а сейчас это место для меня на время стало основным местом работы и в некотором роде прибежищем.

Хотя насчёт одного только энтузиазма я несколько слукавил. Ведь это не провинциальный театр, где с ажиотажем вокруг новой постановки и аншлагом часто проблемы, тогда как в театрах ближе к культурному центру, всё не так, и там место в гардеробе передаётся из поколения в поколение, и они все на пересчёт, как гондольеры в Венеции. Ведь театр начинается с вешалки и поэтому людей случайных сюда никогда не допустят. Что же насчёт меня, то я человек не случайный, а имел родственную рекомендацию от своей тётушки, потомственной театралки и по совместительству служащей гардеробщицей на подхвате вашей одежды в гардеробе. Где я, пока все гости театра, там, в зрительском зале, заняты, наблюдая за представлением, мог спокойно обдумать сложившуюся со мной ситуацию и вдруг понять, почему я своего бывшего начальника, Валериана Никифоровича, назвал дураком.

— Это всё это место меня на такой поступок вдохновило и подбило. — Решил я, посмотрев на лестницу, ведущую на второй этаж, и далее в вестибюль, посредством которого можно было попасть в зрительный зал. А если знаешь все тут входы и выходы, как местные старожилы и работники вне сцены из числа технического и обслуживающего персонала, то ты без особого труда можешь зайти за другую сторону кулис и сцены. Где для тебя столько всего откроется, что только человек с крепкими нервами и от рождения не принимающий всё близко к сердцу, в общем, без особого воображения и не питающий особых иллюзий насчёт людей, связанных с лицедейством, не потеряет веры в человечество и в искусство. Я же пока что к этой категории людей с принципами и крепко стоящих на земле, никак не относился, и поэтому не спешил заглянуть в закулисье, чтобы там найти для себя объект для своего разочарования.

А для этого есть все основания, если есть столько объектов для своего очарования из среды молодых актрис, плюс одна заслуженная актриса среднего возраста в гриме, вызывающая восхищение своей надменностью и царственностью, с которой она подаёт мне номерок для получения своей, уж и не знаю из чего накидки. — Вы, я надеюсь, понимаете, почему именно вам я сдаю в гардероб мою накидку. — Посмотрев на меня из своего поднебесья и при этом, как я заметил, отличимо внимательно, на что указывает всё ею сказанное, проговорила прима нашего театра (а я считаю себя частью его), как всегда великолепная и величавая, Елизавета Сахновская. Ну а я не дурак, чтобы не понять это, а также то, что мне ни в коем случае нельзя об этом говорить вслух, как и вообще что-то ей отвечать без разрешения с её стороны. И я только многозначительно посмотрел на неё, бережно принимая с её рук эту нежную накидку, вроде как из соболей.

Ну а Сахновская, видя, как я нежно и с особой осторожностью принял этот предмет с её плеча, не сдержалась и слегка чувственно поёжилась от ощущений своей открытости. — Для меня невыносимы любого рода расставания, а что уж говорить о потерях, но в вас я почему-то уверена. — Положив руку на удерживаемую мной накидку, проговорила Сахновская, вдумчиво посмотрела на меня и, незримо улыбнувшись мне, — а это указывает на то, что сигнал шёл из самой глубины её души, а так она в жизни никогда не улыбается, только на сцене и то всегда до сердечной боли грустно, — со словами: «Я надеюсь, что мы с вами ещё увидимся», — разворачивается и сногсшибательным шагом удаляется навстречу со своим зрителем.

Ну а тут в последний раз, не знаю, что с ней такое произошло, она вдруг меня спросила не по существу моего рода здесь занятий. — А вот скажите мне, — вдруг изменив своему прежнему алгоритму действий, остановившись на месте и, обернувшись ко мне вполуоборот, спрашивает меня Сахновская, — вы смотрели мои работы? — А я, и, не ожидая от неё ничего подобного, явно был захвачен врасплох, из которого я вышел совсем уж плохо. И я вместо того, чтобы сказать, что, конечно, видел, — я же знал весь репертуар театра, это мне позволяло ориентироваться в зрителе, для чего эта информация мне была нужна, то вот так сразу, пока одежду к своим крючкам не поносишь и не скажешь, а потом уже и неохота об этом говорить, — как обычно взял и ляпнул. — Ещё не успел.

— Вот как. — Искренне удивилась Сахновская, повернулась ко мне полностью, пристально посмотрела на меня, — может я, таким образом, завоёвываю её внимание, а она, купившись на это, даст мне контрамарку на весь сезон, — и явно убедившись в моей искренности, спрашивает. — Так вы вообще, ни одного спектакля не смотрели? — Ну а я и не знаю, что на меня нашло, а может я такой от природы человек, в общем, я продолжаю тупить. — С вами? — уточняюще спрашиваю я её. — И надо было видеть в этот момент Сахновскую, которая, скорей всего, и не подозревала о существовании в репертуаре их театра таких спектаклей, а судя по моим словам, то они были. И её прямо-таки передёрнуло от этих моих слов, ставших для неё откровением. Впрочем, она великолепная актриса, как об этом пишут в рецензиях и разного рода, и не только прикормленные критики, о чём и я догадывался, но воочию пока не мог удостовериться, и она удерживает себя в тех установленных ею же рамках неприступности, и вновь задаёт вопрос.

— И скажите мне на милость, — подчёркнуто вежливо обращается ко мне Сахновская, — что вы смотрели? — и с такой жёсткостью в глазах на меня смотрит, что я начинаю опасаться за тех людей, кого я сейчас могу назвать и кто посмел ставить спектакли без Сахновской в главных ролях. И на этот раз я не почему-то, а так во мне решилось, взял и слегка покривил душой, сказав, что название спектакля не помню, но было очень смешно. — Смех из зала меня и соблазнил, подойти к дверям, ведущим в зрительский зал и одним глазком взглянуть на спектакль. — Добавил я.

— Так это была комедия? — уже с некоторым облегчением, но ещё не полностью успокоившись, спросила Сахновская.

— Скорей всего да. — Ответил я, окончательно её успокоив.

— Тогда ладно. — Отмахнулась от этого события Сахновская, как понял я, драматическая актриса. — А вы не хотите посмотреть что-то стоящее? — почему-то мне показалось, что вдруг спросила она меня. А я в своём ответном репертуаре. — Стоящее чего? — спрашиваю я её.

— Это каждый для себя решает. — Туманно и многосложно для меня отвечает она.

— Слишком непонятно говорите. — Говорю я ей. — Если хотите, чтобы я понял, то скажите, что для вас, не как актрисы, а как для зрителя, в этом вашем предложении есть стоящего? — спрашиваю я её. Что заставляет её задуматься, после чего она приподымает свои глаза и говорит. — Чтобы понять мой ответ, нужно меня узнать. — И тут меня от этого её ответа прямо холодным ознобом пробило, а самому при этом стало до корней волос жарко. И что самое неприятное, то я теперь и ответить ей ничего не смогу, прежде чем не сглотну набежавших полный рот слюней. И оттого я, как истукан стою и молчу, ожидая своего разоблачения, стоит только ей меня хоть о чём-то спросить. Но видимо и ей сказать то, что она сказала, многого стоило, и она, решив, что и так себе позволила лишнего, говорит мне: «Ну, мне пора, надеюсь, на вашу порядочность», и было собирается повернуться, как на меня вдруг что-то находит и я, сглотнув всё, что мне мешало говорить, обращаюсь к ней. — Я обязательно посмотрю на вас. — Она в тоже мгновение замирает на месте и, вдруг в живую улыбнувшись, говорит мне. — Только не сегодня. Сегодня я не в форме. — После чего поворачивается, и не таким, как всегда твёрдым шагом, удаляется вдаль.

— И что же с ней сегодня такое произошло, что она была искренней? — глядя ей вслед, спросил я себя, и как человек не без своих завышенных фантазий на свой счёт, немного догадываясь об этой причине её откровенности со мной. И за всем этим наблюдением и набежавшими мыслями на её счёт, я и не заметил, как ко мне, а точнее, к раздевалке, подошёл невысокого роста человек, вынужденный о себе напомнить прочисткой горла. Когда же я очнулся от своих дум, то с удивлением в лице замечаю его, а он, немного насупившись, спрашивает меня. — Не окажите мне услугу. Не подскажите, кто тут у вас занимается подбором актёров?

И он, конечно, сумел удивить меня по своему, и я даже порывался ему сказать, — в вашем случае, это я, — но я удержался от этого, ещё помня, к чему приводили такого рода мои разговоры, и я, оценивающе посмотрев на него (что-то не вижу я никакого актёра, а точнее, вижу никакого из вас актёра), спрашиваю его. — А вы что, актёр? — Он вначале несколько оторопел от этой моей любознательности, но потом быстро собрался и спросил меня. — А что, не похоже? — А сам при этом качественно за мной и моим выражением лица наблюдает, на предмет моей выразительности и искренности. Но он мог бы не беспокоиться на этот счёт, я в этом деле всегда честен. — Не знаю, — не раздумывая и не приглядываясь к нему, отвечаю я ему.

— А как актёра можно отличить от человека не актёра? — спрашиваю я его. Что заставляет его в задумчивости задаться к себе вопросом. — А и вправду как? — И тут я прихожу к нему на помощь. — Наверное, сверкающим огнём в глазах. — Делаю предположение я. Но оно не слишком нравится ему, и я понимаю почему, — там у него всё тускло, — и он в сомнении говорит. — Может быть. — И тут меня, само собой вдруг, осеняет догадка. — Актёр всегда наполнен чувством собственного достоинства и из него прямо-таки прёт самоуверенность. — Говорю я ему.

— Вы так думаете? — уж больно неуверенно спрашивает он меня.

— Можете не сомневаться. — Со знанием дела говорю я ему.

— Тогда одну минуту. — Говорит он и, развернувшись в сторону выхода, быстрым шагом покидает меня. — Зачем минуту, какую минуту? — ничего не понимая, задаюсь я вопросами, глядя ему вслед, а затем в закрывшуюся за ним дверь.

Но ответ не заставляет себя ждать, и вот дверь чуть ли не нараспашку открывается и в неё заходит преобразившийся в высокомерного, с наглым и дерзким лицом типа, вышедший на минуточку, выдавший себя за актёра, этот мой новый знакомец. И он, зайдя в вестибюль, вначале окидывает взглядом окружающую обстановку, затем замечает меня и, прищуренным взглядом отметив меня, — вот ты-то мне и нужен, — подходит ко мне. Здесь он облокачивается спиной на оградительную стойку и, положив руку поверх стойки, начинает пальцами руки постукивать по ней. Отстучав немного, он спрашивает меня. — Ну и какой у нас нынче приход?

И хотя мне отвечать его спине несподручно, я всё же ответил ему. — Это не та самоуверенность. — Говорю я ему. — Здесь попахивает нахальностью и хамством. — Он в момент оборачивается ко мне и испуганно меня спрашивает. — Выходит, что я зря пришёл?

— Кто это вам сказал? — в недоумении спрашиваю я его.

— Вы? — с крайней осторожностью, полувопросительно отвечает он мне.

— Ничего подобного. — Говорю я ему. — А если бы даже и сказал, то не в моей компетенции решать, актёр вы или проходимец.

— А кому? — спрашивает он, удивляя меня своей наивностью.

— Пройдите в директорскую, там вам всё расскажут. — Отвечаю я. Он смотрит туда, куда я ему указал, после возвращается ко мне с задумчивым видом и задумчиво говорит. — Может вы и правы. Да, кстати, — вдруг он озаряется уверенностью, — а какой ваш любимый спектакль? — спрашивает он меня. Я если честно, не тот зритель, который в курсе трендов в театральной жизни, и я если что-то и смотрел, то лишь то, к чему меня в детстве приучили. Так что мой ответ был ожидаем. — Я консервативен. — Говорю я ему. — Мне ближе классические постановки классических произведений. Где ближе всего «Ревизор», сами знаете кого.

— И мне тоже. — Не с тем воодушевлением он ответил, какое от него можно было ожидать. После чего он немного подумал и вновь просветлел в лице. Затем похлопал рукой по карману своей куртки и сказал. — Ну, ничего, если что, то у меня есть рекомендации. После чего он говорит мне: «Спасибо», и удаляется по ранее указанному мною направлению. И я, глядя ему вслед, даже не задался вопросом, почему он пришёл по своему вопросу в столь неурочное время, когда в театре спектакль смотрят, а не занимаются такого рода вопросами. Зато я впоследствии догадался, откуда мне в голову пришла мысль о кадровиках и о представшим перед ними господине Безвестном, один в один похожим на этого типа.

— А действительно, — задался ещё одним вопросом я к себе, — можно ли по внешнему виду, каким-то особенным чертам, выделить актёра из всей массы народа? И если не актёра, то человека моей профессии? Вот, к примеру, — как это всегда к этому приходило, я пустился в рассуждения, — приду я устраиваться на работу. А меня сходу, даже не спросят, а своим намётанным на людей требуемой профессии взглядом, по-своему удостоверят. — Что-то не видно, что вы человек работящий, каких мы ищем. А вы больше похожи на такого человека, кто предпочитает возлежать на диване, а на работу только по необходимости. Ну так что скажите? А может и того больше, докажите, что это не так? — прямо пригвоздят меня этими проницательными взглядами и вопросами там, где я буду спрашивать насчёт свободной вакансии.

А я ведь между тем и не буду знать, что им предъявить в доказательство своей близости к моей профессии — документы для них не указ и не в счёт, в наше время всё подделать можно. Вот те же моряки имеют особую походку, на раскорячку, чтобы удерживать равновесие при качке, а сомелье ни с кем не спутаешь, кроме разве что дегустаторов кустарных вин, по их дрожащим от проб рук. Ну а что же я должен предъявить такое, чтобы на меня взглянули и с первого взгляда на меня, признали за своего человека? Надо подумать. — Таким образом подвёл итог своему размышлению я и вернулся к своим прежним проблемам и к своему бывшему начальнику, Вениамину Никифоровичу, который быть может и не заслужил такой откровенности на свой счёт, а вот если бы ему по подкидывать в кабинет или в карман пальто записки угрожающего характера, — мы знаем, что ты делал и где был такого-то числа, а своей супруге при этом нещадно соврал, или же, старый козёл ты, Вениамин, — то он хоть и испугался бы, но это было бы не так обидно. — Слишком я внушаемый. Вот и внушился этими стенами и заигрался, решив сыграть неизвестную для себя роль. И кого же интересно? — задался я к себе вопросом, и вернувшись в памятливые воспоминания того совещания, попытался найти причину, побудившую меня к этому поступку.

— Может Лиза? — спросил я себя, поглядывая на молодую лаборантку Лизу, всем очень нравящуюся, в число которых входил и Вениамин Никифорович, у которого были все служебного свойства рычаги, для того чтобы испортить жизнь Лизе своим докучанием. — За такого рода действия, я бы ему там же рожу разбил. — Сделал вывод я и отклонил этот вариант. — Может это связано с производственной деятельностью? — задался вопросом я, углубившись в тематику производственных задач. Что дело весьма трудоёмкое и многосложное, и здесь, как правило, все дураками бывают. Так что и здесь я ничего не нашёл, но при этом мысли о работе навели меня на актуальнейший в данный момент для меня вопрос о моём трудоустройстве, о котором я, конечно, не забывал, но постоянно с него спрыгивал.

— А теперь нужно искать работу, — Вернувшись обратно из своих воспоминаний, уже здраво рассудил я, — и для начала нужно написать резюме. — После чего я достал из сумки ноутбук, положил на столик в гардеробной и пока он загружался, принялся размышлять на тему резюме.

Ну а чтобы написать резюме, нужно хотя бы на начальной стадии обладать навыками писательства. Насчёт чего можно не беспокоиться, ведь не зря же в школе нас заставляли писать сочинения. Ну а если ты к тому же знаешь те основные принципы, которыми руководствуется писатель в написании своих опусов, то написать приличное резюме не составит для тебя никаких проблем (с ошибками справится редакторская программа). И как можно было догадаться, то я был знаком с этими принципами. Писатель, прежде всего логик, составляющий посредством слов свою логическую цепочку. Итоговой целью которой, является сердечная недостаточность читателя, которую писатель должен вызвать у него своим, потрясшим все его основы и вывернувшим душу сочинением. А в моём случае, моим читателем будет принимающий решения о трудоустройстве служащий, которого я должен с первой строчки убедить, не откладывать в сторону моё резюме, со второй строчки заинтересовать его, с третьей строчки посеять в его душе зёрна сомнения и заставить его начать волноваться на мой счёт, ну а дальше он уже должен быть охвачен нетерпением, не понимая, как их компания обходилась без меня. — Я хочу немедленно его видеть!

— Что ж, — рассудил я, глядя на экран монитора, — любой начальник, в какие бы либеральные одежды он не рядился, прежде всего консерватор, а это значит, что немаловажное значение в формировании его обо мне мнения, будут играть мои родословные корни, со своими истоками. — Здесь я задумался над своей формулировкой первоочередных задач. И не увидев для себя разночтений и перекосов в надуманность, на которые я такой мастер, перешёл к детализации поставленной перед собой задачи, где и пошли свои вопросы: И с чего начать? Как глубоко копать? Ограничиться ли только сухой констатацией фактов, или же в неоднозначно трактуемых случаях, где мой прапрапредок по неизвестной линии, какой-нибудь барон, — моя не любовь к физическому труду и близость к дивану, прямо указывает на наличие в моём генеалогическом древе вот таких сановитых родственников, — не слишком разумно обошёлся с другим моим прапрапредком из другой родословной линии, капитаном гвардейцев, отправив его кормить собой рыб, развёрнуто обосновать этот его поступок, выглядящий преступным только с позиции современности. А так он вполне укладывается в рамки того времени, когда честь была в чести, и если ты называл негодяем и ничтожным человеком даже негодяя с большой буквы, то изволь отвечать за свои слова и приходи на дуэль.

А то взяли себе привычку прятаться за псевдонимами и поливать всех без разбору грязью, а когда возьмут за одно место, то плакаться, объясняя, что его не так поняли и вообще, это не утверждение, а его оценочное мнение, за которое его судить нельзя и нужно отпустить.

«Так вот, мой прапрапредок, барон Сен Жуан, а по-нашему, барон Александр Евгеньевич, когда его посмел зацепить на банкете, даже не словом, а своим вызывающим одни судороги на лице бестактным поведением, другой мой прапрапредок, капитан гвардейцев, большой весельчак и балагур, Закускин: «Барон, извольте подать мне закусить», то он не стал разбираться и выяснять, сколько капитан Закускин сегодня выпил бутылок шампанского и как он владеет шпагой, а немедленно потребовал подать себе чистые перчатки. Вот так прямо на весь зал и заявил: Подать мне чистые перчатки!

Чем немедленно вызвал брожение в умах всей собравшейся на банкете у губернатора публики, а в особенности у капитана Закускина, крайне удивившемуся такому заказу барона, своего кузена по материнской линии. — Я хоть человек и не привередливый и со своими закидонами, но перчатками закусывать, это даже слишком для меня. — Рассудил про себя капитан Закускин, закидывая в себя рюмку уже без всякой закуски.

И вот из боковых дверей все в золоте, выходит лакей с разносом, на котором лежат белоснежные перчатки и прямиком идёт к барону Александру Евгеньевичу Разумовскому, который, как стоял на одном месте рядом с одной великосветской дамой на выданье, к которой он питал нежные чувства, и не только потому, что счастливчика ждало многомиллионное наследство, то так и продолжил стоять. А ведь барон действительно был искренен в своих сердечных к ней чувствах. А всё потому, что эта великосветская дама, леди Гамильтон, была свежа, молода и крайне симпатична. И единственное, что вносило свой диссонанс во всё это её совершенство, это было то, что она никак по-нашему не изъяснялась и как общепринято в таких случаях говорить, то была ни в зуб ногой. Так что перед бароном и перед другими кандидатами на её внимание, стояла непростая задача, завладеть этим её вниманием и тем самым завоевать её сердце. Ведь никто не знает её языка, а тот высокий тип весь в чёрном, кто её привёл сюда, создаёт интригу и не раскрывает ту местность, откуда она вместе с ним прибыла, сколько бы в него развязывающей язык жидкости не вливали.

Вот и приходится барону Александру полагаться наудачу и на все свои знания иностранных языков, о которых он единственное, что знает, что они существуют и на них разговаривают те люди, которых он совершенно не понимает.

— И не была бы леди Гамильтон так пригожа и отчасти сногсшибательно красива, хоть и слегка костлява по моему досужему мнению, то я бы давно плюнул на неё. — Поглядывая из-за спины этого субъекта во всём чёрном на вздыхающую в одиночестве леди Гамильтон, барон Александр принялся строить на её счёт планы. — Но теперь это дело моей мужской чести, завоевать её. — И барон Александр полный решимости взять эту неприступную крепость, леди Гамильтон, хватает за пуговицу на рукаве этого типа в чёрном, отрывает её и прямиком направляется к леди Гамильтон, чтобы, так сказать, выразить ей для начала своё почтение.

Ну а леди Гамильтон, как будто чувствует, что она разожгла огонь любви в груди самого видного офицера в этом собрании великосветского общества, и как только барон Александр выдвинулся по направлению к ней, чтобы разделить с ней одиночество, она берёт и отворачивается к нему спиной, чтобы так сказать, проверить его на сообразительность и заодно, на обходительность с великосветскими дамами. Правда, барон Александр этот её поворот к нему спиной интерпретировал несколько иначе. — Кокетничать вздумала, стерва. — Сделал вывод барон Александр, ещё больше укрепившись в желании погубить эту леди. — Как кошка будешь за мной бегать. — Усмехнулся себе в усы барон Александр, подходя со спины к спине леди Гамильтон. Здесь, на расстоянии полушага, он останавливается и начинает волновать спину и вслед за ней всю леди Гамильтон, однозначно чувствующую спиной, как ей в неё так горячо и крепко дышат.

Но леди Гамильтон не может себе позволить обернуться, даже когда её к этому принуждает её любопытство и искреннее желание взглянуть на того, кто так горяч по отношению к ней, и это не только потому, что её родословная прослеживается прямо до короля Артура, а просто она леди с крепкими принципами, не позволяющими ей быть отзывчивой, и она вообще, холодна, как лёд, а тёплый воздух в спину ей полезен.

— Что ж, я не гордый. — Молвит барон Александр и бросает на пол перед леди Гамильтон пуговицу. Леди Гамильтон, естественно, заинтригованная отвлекается от своей спины и, наклонив голову, переводит свой взгляд на пол, где вдруг видит неожиданно появившиеся чьи-то ботфорты. Леди Гамильтон медленно поднимает свой взгляд, который перебирается по камзолу, начиная от ботфорт и дальше вверх, и видит перед собой смешливого господина. И хотя леди Гамильтон приятна внешность этого господина и его улыбка располагает к себе, она, как натура, воспитанная в чёрствости своего самовыражения, где для смеха и всякой улыбчивости нет места, только хмурится и с выражением недоумения смотрит на него.

А этот смешливый господин, между тем, и не собирается в ответ хмуриться, а он начинает ей что-то сбивчиво говорить. — Что, не понимаешь меня, дура? — глядя на леди Гамильтон, задаётся вопросом барон Александр, несколько вспылив на леди Гамильтон за такую её привередливость в деле своего знания не тех языков. — У себя дома небось, кичится своими разносторонними знаниями во всех видах наук, и вообще, она натура просвещённая и всё обо всём знает. — Барон Александр принялся распекать леди Гамильтон за её недальновидность. — Но как видишь, грош цена твоим знаниям, если ты их словесно выразить не можешь. И мой печник, без единого класса образований, — а ты, наверное, закончила институт благородных девиц, — и кроме печного дела ничего не знающий, будет в глазах нашего общества выглядеть куда как эрудированней и умней, чем ты. — На этом барон Александр перестал третировать леди Гамильтон и начал рассуждать по существу вопроса.

— И как же к тебе обращаться? — продолжая улыбаться, вопрошает себя барон Александр, начав судорожно соображать в поиске ответа на этот вопрос. — Да! — осенила догадка барона. — Надо назвать её по имени. — Приходит к решению барон Александр и обращается к леди Гамильтон. — Леди Гамильтон? — делая лёгкий реверанс в её сторону, вопросительно обращается к ней барон Александр. Ну а леди Гамильтон, как всё же в первую очередь леди, а затем уже всё остальное, давно уже чувствуя необходимость выговориться, поняв, что другого случая ей может и не представится, забыв о своих принципах и о той надменности, с которой она смотрела на окружающих, вдруг улыбнулась и, покачав головой, подтвердила это предположение барона: Ес.

Ну а барон Александр скорей догадался о том, что она согласилась с ним, нежели он об этом понял из её ответа. — И о чём её ещё спросить? — воодушевлённый улыбкой леди Гамильтон, — бастионы не выдержали моего напора, — барон Александр, не теряя времени, принялся искать у себя в памяти, о чём любят говорить между собой дамы. — О погоде. — Быстро сообразил барон Александр, но вот как об этом сообщить леди Гамильтон, то это не менее сложная задачка. Но барон Александр, когда дело касается дам и притом привлекательных, никогда не отступает и всегда находит, как довести до их понимания свою мысль.

И барон Александр для начала повторяет это дико для него прозвучавшее слово: «Ес», с рассмешившим леди Гамильтон произношением, что есть ещё одни плюс в его копилку, а затем взявшись руками за локти своих рук, со словами: «Ух», поёживается и вздрагивает, как будто ему холодно. И леди Гамильтон, что удивительно, понимает его и ей самой почему-то становится знобливо. Ну а барон Александр в деле согревания дам большой знаток и он, немедленно заметив, что леди Гамильтон замёрзла, решает предложить ей пройти к столу и согреться. Но как это ей объяснить? Правда на этот раз для барона Александра этот вопрос вообще не вызывает затруднений, и он без лишних трат времени на раздумье, наклоняется чуть в сторону голову и со стороны выгнутой стороны шеи, с многозначительным видом, пальцем руки щёлкает себе по горлу. Чем немало удивляет леди Гамильтон, привыкшую у себя на родине к другому рода щёлканью пальцев рук. Там у неё на родине, в основном принято щёлкать по носу, если уж не удалось за него дёрнуть. Что уж тут можно поделать, такая у них национальная черта, задирать друг перед другом свои высокомерно мыслящие носы.

— А не кажется ли вам, сэр, что ваш нос слишком много себе позволяет? — столкнувшись носами на узкой дорожке, где и не разойтись, не замочив ноги в луже, — прошёл дождь и вокруг до луж стало слякотно и сухих мест на мостовой до неприличия мало, и за каждое такое сухое место и проход, как в данном случае, идёт своя борьба, — обратится с немедленной претензией к слишком много, и как кажется задавшему этот вопрос сэру, занимательно насчёт себя мыслящему сэру высокой наружности, другой сэр, благопристойной наружности.

— Совсем не кажется, сэр. — Посмотрев сверху на сэра благопристойной наружности, флегматично скажет сэр высокой наружности, после чего добавит. — Как ему на роду, сэров Болинброков, эсквайров, написано, так он и смотрит. И другому не бывать.

— Знавал я одного Болинброка, — многозначительно скажет сэр благопристойной наружности, — так он прошу заметить, не был джентльменом. — На что его оппонент холодеет в лице, но всё же держится в своём хладнокровии, как истинный Болинброк.

— А я в свою очередь знавал выдававших себя за джентльменов не джентльменов, которые всё обо всех знают, но при этом сами не спешат представиться. — Отвечает сэр высокой наружности.

— Сэр Джонсон. — Подняв шляпу, представился сэр благопристойной наружности.

— Сэр Болинброк. — В свою очередь поднял шляпу и представился сэр высокой наружности.

— Как ваши дела, сэр Болинброк? — спрашивает сэр Джонсон.

— Прекрасно. — Заявляет сэр Болинброк и со своей стороны спрашивает сэра Джонсон. — А как ваши дела, сэр Джонсон.

— Идут с тем же успехом. — Делится своими новостями сэр Джонсон.

— Рад слышать. — Говорит сэр Болинброк.

— А я как рад слышать. — Поддерживает такого, как оказывается прекрасного собеседника и приличного человека, сэра Болинброка, сэр Джонсон.

— Прекрасная погода, не так ли? — спрашивает сэр Болинброк.

— Не могу не согласиться с вами, сэр Болинброк. — Отвечает сэр Джонсон.

— И знаете, на какие мысли навевает такая погода? — прищурив один глаз, спрашивает сэр Болинброк.

— Пойти в ближайшее тёплое местечко и пропустить там по пинте грога. — Делает предположение сэр Джонсон. И как оказывается, он угадал.

— Я не могу не отдать честь вашей проницательности. Вы прямо-таки читаете мои мысли, сэр Джонсон. — С просветлевшим лицом говорит сэр Болинброк.

— Не стоит, сэр Болинброк, — раскланивается сэр Джонсон, — вы со своей стороны проявили не меньше здравости мысли и я даже скажу больше, вы умеете держать нос по ветру. — А вот это указание сэра Джонсона на нос сэра Болинброка, слегка омрачило мысли сэра Болинброка, обладающего прекрасной памятью и ещё не забывшего, с чего началось это его знакомство с прекраснейшим человеком, сэром Джонсоном, который на первых порах не показался сэру Болниброка столь здравомыслящим джентльменом, и если быть с самим собой честным, то сэр Болинброк поначалу счёл его не за джентльмена. Но вроде бы в этом замечании сэра Джонсона не кроется никакого подвоха и оно достойно джентльмена, и сэр Болинброк не спешит менять своего мнения насчёт сэра Джонсона, а косвенно с ним соглашается. — Так же как и ваш, сэр Джонсон. — Против чего сэр Джонсон ничего не имеет против, задрав свой нос также высоко, как и сэр Болинброк.

И сейчас бы их дела ещё лучше пошли, если бы к их полной неожиданности, мимо них не пролетел кэб, что не так трагично, если бы не образовавшая в следствии дождя лужа, вставшая на его пути, а вот это уже было крайне печально для этих джентльменов, облитых с ног до головы свежей водой из лужи.

— Я так это дело не оставлю! — возмутился сэр Болинброк.

— Я тоже! — полностью поддержал сэра Болинброка сэр Джонсон.

— Тогда за мной, в трактир «Весёлый гусь». — Заявляет сэр Болинброк.

— Только после вас. — Проявляет джентльменство сэр Джонсон. Сэр Болинброк со словами: «Мы этому негодяю ещё покажем, на кого он посмел замахнуться, и обязательно призовём к ответу, дёрнув его за его длинный нос!», прямиком идёт по луже. После чего к нему присоединяется и сэр Джонсон, восхищённый храбростью сэра Болинброка.

И здесь для леди Гамильтон, не раз наблюдавшая за тем, как джентльмены меряются своими носами, — не слишком ли вы, сэр, высоко задираете свой напыщенный нос, а вы, сэр, суёте свой нос, куда не следует, — с непременным их дёрганьем, увидев этот поданный ей знак видным незнакомцем, то есть бароном Александром, необъяснимо для её, вдруг расчувствовавшегося сердца, заинтриговалась. И леди Гамильтон, явно заворожённая бароном, иначе и не могла поступить, как полностью отдать себя в руки барону.

— Ес. — Посмотрев на барона томными глазами, тихо говорит леди Гамильтон.

— А леди Гамильтон не такая уж и дура. — Пробормотал себе в усы барон Александр, всегда готовый признать свои ошибки. И леди Гамильтон берётся им за локоть руки и провожается бароном Александром до стола, где он и оказывается в прицеле внимания капитана Закускина, у которого, между прочим, были свои планы насчёт леди Гамильтон, женитьба на которой, единственное, что сможет ему помочь, чтобы избежать возмездия кредиторов. А тут что он видит, леди Гамильтон вместе с бароном Александром, у которого и так в финансовом плане всё в порядке и на свой личный счёт он никогда не жаловался, пользуясь большим успехом у противоположного пола. А это не совсем честно и по большому счёту несправедливо, как это видится капитаном Закускиным, на которого с прискорбием смотрит противоположный пол и главное, его кредиторы.

Так что теперь становится понятно, почему капитан Закускин так сорвался на своего кузена, барона, выступив по отношению к нему с такими неимоверными требованиями. Ну а барон Александр, когда дело касается чести дамы, а капитан Закускин, посредством него, несомненно покушался на её честь, — если барон выказал бы себя трусом и значит, бесчестным человеком, то кто тогда его дама, леди Гамильтон, если она находится с ним в не определённых отношениях и сопровождается им, — то он горой за неё встанет и потребует сатисфакции, кем бы не был её обидчик.

И вот барон Александр в сопровождении лакея, в руках которого находится разнос с белоснежными перчатками на нём, подходит к немного струсившему капитану Закускину, затем останавливается напротив него и крепко так на него смотрит. Выдержав небольшую паузу, барон в полной тишине и внимании к себе со стороны всех здесь присутствующих господ, обращается с требованием к капитану Закускину. — Милостивый государь, извольте повторить ваши оскорбляющие моё человеческое достоинство слова. — И тут-то, было потерявшийся капитан Закускин, вдруг понял, почему барон Александр раздул из пустяка этот скандал — он, таким образом, хочет впечатлить леди Гамильтон. — Вот же ловкач. — Капитан Закускин восхитился умением барона найти нужный подход к леди. Правда последующая мысль его опечалила. — И всё за мой счёт. — Огорчился капитан Закускин, впервые в жизни оказавшись со стороны человека оплачивающего чей-то банкет. — А он не думает, что я могу оказаться удачливее. — И только капитан Закускин так подумал, как удар перчаткой ему по носу, дал ему понять, что барон об этом точно не думает, а он скорее склоняется к другому варианту развития этих событий.

Что в итоге и подтвердилось, когда они, придерживаясь конспиративности, переплывали на лодке к тайному месту, выбранному для дуэли, и капитан Закускин, отлично знающий, на что способен и как владеет шпагой барон, когда они оказались на середине реки, вдруг решил не дожидаться начала поединка и, вытащив шпагу из ножен, напал на барона. Но в спешке он споткнулся об край весла и в результате воткнул остриё своей шпаги не в горячее сердце барона, а в верхний край боковины лодки. После чего его шпага соскальзывает в воду и капитан Закускин увлекаемый инерцией и своей злостью, перелетает вместе со шпагой за борт, и как потом сказал барон Александр, как в воду канул.

А леди Гамильтон, которой все обстоятельства этого происшествия на ею понимаемый язык всё объяснил её брат, тот тип во всём чёрном, сказать, что была потрясена, мало сказать. Ведь там, откуда она сюда прибыла вместе со своим братом, решившим наладить торговые связи с нашими купцами и вообще, мир посмотреть, на такие пылкие выражения чувств крайне скупы, а тут ещё имело место кровопролитие, так что когда барон Александр прибыл обратно к себе в поместье, то его там ждал не только ветер в комнатах и холодная постель, а там, у ворот, стояла двуколка, из которой ему по его прибытию поманили ручкой. А как только барон Александр, только слегка для виду удивленный прибытием к его дому незваных гостей, подошёл к крытой двуколке, где в её темноте кто-то от него скрывается и его интригует, то он не стал хвататься за шпагу и спрашивать: «Это что ещё за новости?», а он в момент запрыгнул на ножку двуколки и …А дальше и так всё понятно и без слов».

— Пожалуй, лучше будет слегка сократить. Подробности, я думаю, не всем будут интересны. А то я не уложусь в нормативы. — Сделал вывод я, поняв, что опять увлёкся и отошёл от главной своей цели, написания резюме. — Но всё-таки, откуда и с какого места начать свою историю? — повторно задался вопросом я и почему-то посмотрел вверх. Где увидел не потолок второго этажа, а сурового вида двух мужиков, один из которых был преклонного возраста, но при этом не дряхлого вида, а было видно, что он держит себя в физической форме и, наверное, качается. Тогда как второй был его моложе, на голову его выше и во всём своём виде мощнее и грозней. И, наверное, тоже качается. На что указывает то, что они сидели и крутили педали на велотренажёре.

И если второй грозный тип крутил педали молча и сосредоточено, то первый не мог молчать и всё болтал без умолку, время от времени со смешком подтрунивая над вторым. — И вот скажи мне, Люцифер, что тебе принесла твоя неуживчивость и строптивость, со своими претензии ко мне, зачинателю всего живого, кроме звания первого либерала. Видите ли, я по твоему мнению, должен равно удалить от себя человечество, максимально ослабить государственное регулирование процессов земной жизни и без оглядки на себя, предоставить человечеству полную свободу для своего самовыражения. Мы мол, все творческие личности и как-нибудь без твоего регулирования справимся. Что ж, я услышал тебя и тебе первому предоставил такую свободу. И что же я вижу, — разведя руками, усмехается творец всего и вся, — ты опять недоволен своим свободным положением фрилансера. Где ты теперь вынужден мне пакостить и время от времени получать подряды на работы.

Тут видимо у Люцифера уже не хватает терпения всё это молча переносить и он, отпускает ручки велотренажёра, с гневным видом разворачивается к творцу и …перебивается мной. — Нет, это я уж слишком далеко заглянул. Лучше немного времени перемотаем и начнём с первобытного времени. — Здраво рассудил я, теребя волосы на макушке. Немного подумал и выдал на гора начальный абзац.

Резюме.

«Прежде чем я начну озвучивать свою значимость для себя и для всех остальных людей, а она, как не трудно догадаться, для меня представляет бесценное значение против малой значимости для всех остальных, чтобы в будущем не возникло разночтений и недопонимания, я хотел бы сделать несколько уточняющих пояснений. И я, как человек сам с собой сама откровенность и честность, не буду кривить душой, и что про себя знаю и думаю, расскажу. Ну а чтобы мне это было сподручней что ли сделать, чтобы мой ясный взор на себя и на свои поступки не затуманила моя чувственная субъективность, то я своё изложение буду вести от чистого сердца, — о чём уже говорилось, но не будет лишним ещё раз напомнить, — и объективности ради, от второго лица.

И это совсем не означает, что я двуличен, а дело в том, что я приношу в жертву своё собственное я. Ведь мне для успеха моего дела придётся рассматривать себя со всех сторон, и не только приличных, пытаться объяснить только мной понятное и при этом, часто не объяснимое и не объясняемое, приводить себя, а не кого-то другого в пример и всё это со всей своей серьёзностью.

Фу, выдохнули. Набрали побольше в лёгкие воздуха и поехали!».

Пожалуй, для начала пойдёт. А то, что слишком длинно выходит, то кто знает, кому в итоге на его небесный стол ляжет моё резюме. А по итогу жизни, оно там обязательно окажется, а это куда важнее всего остального.

Глава 3

Естествознатель

Почему-то первое, что, а вернее кто, приходит на ум, когда обращаешь свой взгляд в глубину веков, в далёкое, далёкое прошлое, то это один видный естествознатель, известный всем по имени Дарвин, со своим происхождением видов и естественным отбором. Что ж, не буду лукавить, а я с ним во многом согласен. В частности в том, что природой в качестве продолжателя рода, путём неимоверной борьбы за выживаемость, из миллиона претендентов, был выбран именно я. И при этом, я сам всего достиг, несмотря даже на то, что на тот момент во мне не было ни капли разума, и мною двигала моя жизненная сила. И если Дарвину так хочется, то пусть всё это будет называться естественным отбором.

Правда, право я не понимаю, из кого ещё можно было выбирать, и у меня прямо-таки с языка слетают отборные слова в адрес всё того же Дарвина, если он допустил в своём сочинении некую, неизвестную мне мысль. И что-то мне подсказывает, что и сам Дарвин считал естественным то, что природа остановила свой выбор на нём, таком умном, и оттого он теперь ей дифирамбы поёт. Пресмыкается, в общем. А это говорит о том, что он недалеко от обезьяны эволюционировал (вот почему он, в своих работах столь много внимания обезьянам уделил, близок им, в общем), в отличие от того же меня живорождённого, а не как он из яйца своего понимания жизни вылупившегося.

Да, кстати, о яйце. И ответ на допотопный вопрос о первоочередности появления яйца или курицы, лежит в плоскости понимания вот таких умников, как Дарвин, которые задаются этим вопросом лишь для того, чтобы задаваться им с глубокомысленным видом, и тем самым умника из себя строить и показывать себя крайне занятым человеком. А не будешь демонстрировать занятость, то тебя немедленно за бездельника примут и затем заставят что-нибудь по дому делать. Ведь некоторые вопросы для того только и возникли, чтобы существовать, как некая каверза для человека, указывая ему на то, что он всего лишь человек и выше головы ему не прыгнуть.

— Чарльз, хорош делать вид, что чем-то занят. Иди коров накорми. Сам же говорил, что труд сделал человека из обезьяны, а сам между тем и палец об палец дома не ударил. — Уж и не знает, чем ещё достать Дарвина, его до чего же вредная супруга Эмма. Просто поражая его своим нахальством и откровенным передёргиванием фактов. Как это он палец об палец не ударил. А кто спрашивается, намедни, гвоздь к табуретке прибил (почему к табуретке, так в неё было удобнее), в ответ на очередное её зубоскальство и принижение его мужского достоинства, пока что в части его ничего по дому сделать не допросишься. А вот если бы она, своим, вечно косящимся в непонятную для Дарвина сторону взглядом, на этот раз указывая в сторону спальни, посмела с укоризной и отчасти досадой заикнуться о его, даже не неспособности стать зачинателем рода (там всё в порядке), а подходу к этому делу только с исследовательских позиций, — трепло, а не родоначальник, — то Дарвин на этот раз не стал бы с ней церемониться и показал бы ей, где раки зимуют (это была одна из его новых, так и незаконченных теорий, пришедшей ему в голову во время вот таких домашних свар).

— Да как ты смеешь, так безбожно врать?! — перекосившись в лице, возмутился Дарвин. — Сама же прекрасно знаешь, что это не так, а всё равно так говоришь. Да и, в конце концов, может же человек устать. — С трагизмом в лице добавил Чарльз. Но супруга Чарльза Эмма, к его сожалению, что подтверждается его же теорией, особа дюже крепкая, как физически, так и в диалектическом материализме, и поэтому ему не стоит ожидать от неё послабления. Ведь она не только прошла естественный отбор, — огонь, воду и медные трубы, — но и реализовала саму себя, пройдя жесточайший отбор с видовой стороны. И что интересно, так это то, что самым крепким препятствием на пути к их счастью, можно не верить, а был сам Чарльз, со своими скорее близорукими, нежели недальновидными взглядами на неё.

В общем, он, как и всякий учёный, с задатками гения, по большей части дня живущий в глубине своих мыслей и размышлений, и оттого незамечающий людей рядом с ним находящихся, в упор не замечал своего счастья в лице Эммы. Так что Эмме пришлось изрядно потрудиться, прежде чем Чарльз её заметил и понял, что без её внимания к нему, — она вовремя подушку под его зад подложит (все самые знаковые гении страдали геморроем, который их и мотивирует к открытиям — этим гениям всё на месте не сидится, как будто в заднице что-то свербит, бытовала ещё такая поговорка) и спичку зажжёт для его трубки, — все его потуги сделать величайшее открытие обречены, если не на провал, то, как минимум, на не успех — его поднимут на смех за это своё открытие, удивившее не только простых людей, но и видавших виды и всякое слышавших учёных. Что, между тем, отчасти и случилось с открытием Чарльза. А это всё, не раз в пылу горячности Чарльза, наводило его на мысль о самоубийстве своего открытия.

— Как Галилей отрекусь, а затем посмотрю, каким путём пойдёт человечество, пренебрёгшее мной и моей мыслью. — Прямо всё внутри Чарльза холодело при одной только такой мысли, обрекавшей человечество на движение, а точнее, застой в свой без эволюционный тупик. — Я-то буду эволюционировать, а ты, человечество, всё будешь топтаться на месте, — здесь Чарльз, конечно, перешёл все грани, перейдя на ты с человечеством, но его можно понять, он сейчас в мыслях эволюционировал, а человечество нет. И Чарльз даже слегка себе позволил вознестись над остановившимся в своём развитии человечестве и снисходительно посмотреть на него сверху вниз, само собой только в его воображении. Ведь каждый не рядовой учёный, а что уж говорить о тех из них, кто чуть ли не гении, обладает феноменальной памятью и воображением, и даже можно сказать больше, от степени воображения и фантазии в его голове, зависит учёная степень учёного. А не будь в голове учёного воображения, то, что тогда его будет мотивировать на исследовательскую деятельность и отчего он будет отталкиваться в своих учёных изысканиях, о которых до настоящего дня никто не имел ни малейшего понятия и даже себе представить не мог, что такое может быть и за всем этим вот такая невероятная вещь скрывается.

А Чарльз между тем, лежит у себя на кровати и ухмыляется при виде того, до чего себя человечество довело и доводит, не прислушавшись к его учёным советам.

— Ну, топчись, топчись человечество на одном месте, — похихикивает себе в усы Чарльз, отчётливо видя, как человечество дальше сапог не ушло, — так