Кассия Сенина

Восточный экспресс

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Юлия Меньшикова

© Кассия Сенина, 2019

© Юлия Меньшикова, дизайн обложки, 2019

Пять лет назад сибирячка Дарья стала женой знаменитого константинопольского возницы Василия Феотоки. Теперь она гражданка Византийской Империи, востребованный переводчик, мать двоих детей, ее жизнь вроде бы идеальна, а подруги считают ее брак эталонным… Однако Дарья начинает ощущать странную тоску и, пытаясь избавиться от нее через смену обстановки, поступает на работу в лабораторию, где знакомится с загадочным Алхимиком, и ее взгляды на жизнь, религию, любовь начинают стремительно меняться…

18+

ISBN 978-5-0050-0140-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Восточный экспресс
2. В поисках катализатора
3. Журналист и программист
4. Уробóрос
5. Алхимия вкуса
6. К новым горизонтам
7. Живоносный Источник
8. Воля земли
9. Игры в священное
10. Алхимик и его прошлое
11. Момент истины
12. Отец и сын
13. Нигредо
14. Алхимия чувств
15. То, чего тебе хочется
16. Алхимия жизни
17. Венец Востока

ВИЗАНТИЯ-XXI

«Византия XXI» — серия романов в жанре альтернативной истории, рассказывающих о мире, где Византийская Империя не пала в 1453 году, но существует до нашего времени — как и прежде, на зависть всем.

Сайт серии в Интернете: http://byzantium-21.blogspot.ru

Сообщество серии в Фейсбуке:

www.facebook.com/groups/Byzantium. XXI

Кассия Сенина

ВОСТОЧНЫЙ ЭКСПРЕСС

Восточный экспресс: роман / Т. А. Сенина (монахиня Кассия). — 2019. — Серия «Византия XXI».

Ты не знаешь сказанья о деве Лилит,

С кем был счастлив в раю первозданном Адам,

Но ты всё ж из немногих, чье сердце болит

По душе окрыленной и вольным садам.

Ты об Еве слыхала, конечно, не раз,

О праматери Еве, хранящей очаг,

Но с какой-то тревогой… И этот рассказ

Для тебя был смешное безумье и мрак.

У Лилит — недоступных созвездий венец,

В ее странах алмазные солнца цветут;

А у Евы — и дети, и стадо овец,

В огороде картофель и в доме уют.

Ты еще не узнала себя самое.

Ева ты иль Лилит? О, когда он придет,

Тот, кто робкое жадное сердце твое

Без дорог унесет в зачарованный грот?

Он умеет блуждать под уступами гор

И умеет спускаться на дно пропастей,

Не цветок — его сердце, оно — метеор,

И в душе его звездно от дум и страстей.

Если надо, он царство тебе покорит,

Если надо, пойдет с воровскою сумой,

Но всегда и повсюду — от Евы Лилит, —

Он тебя сохранит от тебя же самой.

Николай Гумилев

В поисках катализатора

Потоки солнечного света заливали просторную кухню. Пригревало почти по-летнему, но из распахнутого окна веяло морской прохладой, и опускать жалюзи не хотелось: слишком красивый вид открывался отсюда, а пяти лет жизни в Константинополе хватило, чтобы привыкнуть к здешнему климату. Правда, иногда Дарья скучала по снегу: в родном Хабаровске зимы стояли суровые и снежные, а здесь снег выпадал редко и держался от силы день-два, быстро превращаясь в неприятную кашу. Жители столицы мира не знали, что такое не тающие месяцами метровые сугробы, гроздья белоснежных кристаллов на ветках деревьев, застывшие под нестерпимо белым покрывалом поля, пугливые снегири на кустах…

Сейчас, несмотря на конец сентября, наступление осени здесь ощущалось мало, и Дарья, загрузив посуду в моечную машину, стояла у окна и глядела на простор Пропонтиды, подернутой рябью волн и искрящейся словно жидкий сапфир, и думала о новой работе, куда она собиралась впервые пойти завтра. Муж очень удивился такому шагу: ведь она неплохо зарабатывала переводами и частными уроками, на ней было хозяйство и двое детей — казалось бы, к чему лишняя обуза, да еще связанная с отлучками из дома? Она ждала этого вопроса и заранее перебирала в голове варианты ответов поубедительнее, но на деле всё вышло неловко.

— Понимаешь, — сказала она, — я… мне скучно.

— Скучно?! — Василий уставился на нее. — Ты загружена выше головы, по-моему. Да еще столько книжек читаешь, кино смотришь… Я даже иногда беспокоюсь, достаточно ли ты спишь. Как можно при этом скучать? Не понимаю.

— Знаешь, я сама не совсем понимаю, но… я чувствую какую-то тоску, и она всё растет. Сначала я думала: может, это наша знаменитая русская ностальгия, но потом поняла, что нет. Я не скучаю ни по дому, ни по родителям, ни по Хабаровску, возвращаться туда у меня нет никакого желания. Тогда я стала искать другие причины. Мне кажется, дело в том, что… почти все мои занятия это… Как бы так объяснить? Это для других. Для тебя, детей, учеников, заказчиков… А мне хочется еще чего-то для себя — такого, что делаешь не по обязанности, или ради денег, а… просто для интереса, для удовольствия…

— Ты хочешь сказать, — прервал жену Василий, удивленно глядя на нее, и в его карих глазах вспыхнула обида, — что ни жизнь со мной, ни воспитание детей тебе не доставляют удовольствия и ты делаешь это только… из чувства долга?

Дарья смутилась.

— Нет, что ты! — поскорей возразила она. — Ты не так понял… Точнее, это я не могу объяснить толком. — Она с досадой шевельнула плечом. — Может быть, мне хочется новых впечатлений. Когда изо дня в день одно и то же, начинает казаться, что жизнь застоялась. Мне нравится всё, чем я занимаюсь, я всё это люблю, но… хочется чего-то еще. И ни книги, ни фильмы тут не помогают. Да ведь это и не реальная жизнь, а скорее уход от нее… Вот я и подумала: может, расширить круг общения? Лари говорит, что в этой лаборатории работают хорошие люди… Я сама не знаю, что найду там, может, это будет и не то, что мне надо. Но тогда я просто уйду оттуда, вот и всё.

Василий задумчиво потер переносицу, внимательно поглядел на жену и неторопливо проговорил:

— Возможно, тебе и правда нужна смена обстановки. У нас не такой уж широкий круг общения, а мои друзья тебя, как я понимаю, не очень интересуют… Но найдешь ли ты общий язык с людьми из этой лаборатории? Ты же до мозга костей гуманитарий. — Муж улыбнулся. — А тут химия! Ты от нее, по-моему, так же далека, как от конного спорта, так какой смысл менять одних Яниса и Али на других?

Упомянутые молодые возницы, друзья Василия, порой заходили к нему «на чашку чая», но всегда приносили с собой бутылку напитка покрепче — впрочем, не крепче коньяка: Василий не особенно любил спиртное и приятели так и не сумели приучить его «к хорошим манерам», как они любили пошучивать. Дарья редко принимала участие в их разговорах: беседы об элитных породах лошадей, качестве корма, новом фасоне жокейского кафтана или покрытии для дорожек ипподрома ее мало занимали.

— Знаешь, я недавно ходила с Лари на свободную лекцию в Университете, на химфак, — ответила Дарья. — Там показывали разные опыты, и мне пришла мысль, что жизнь тоже, как химическая реакция: может идти вяло и даже совсем замереть, а может вдруг забурлить, и раствор засверкает новыми красками. Только нужен катализатор. А я не могу для своей жизни его найти. То есть в растворе чего-то не хватает. И я подумала: вдруг среди людей, которые как раз и занимаются такими опытами, я пойму что-нибудь для себя полезное? Как бы по аналогии… Понимаешь?

— Ну, возможно. — В голосе Василия не слышалось уверенности. — Что ж, попробуй. Но что тогда с детьми? Ты же сама не хотела отдавать их в садик!

— Я думала об этом. Мне кажется, я ошибалась. В этом году я хочу пригласить няню, лабораторной зарплаты как раз хватит, а в следующем Доре будет три, и, думаю, полезней отдать их в садик: там больше общения, опыта наберутся. Это ведь тоже важно! Будет неправильно, если они до школы останутся дома при мне, этакие тепличные растения, а потом-то всё равно придется ходить в школу, все эти отношения в коллективе и прочее… Илария тоже в следующем году собирается Еву отдать в сад. Или ты думаешь, что надо держать их дома до школы?

Василий немного помолчал.

— Вообще-то я тоже сначала думал, что так лучше, — признался он. — Я сам ходил в садик, и Фрося тоже. Только Евстолия не ходила, ну, ты понимаешь… Но ты сама говорила, что заниматься с детьми для тебя — удовольствие, и я не стал настаивать.

— Да, — мягко подтвердила Дарья. — Но сейчас я поняла, что это эгоистично с моей стороны — превращать детей в собственное развлечение. Они совершенно отдельные люди, мы только можем их направлять, но не вправе чего-то лишать только во имя своего удовольствия. Так что со следующего года отпустим их в большое плаванье. — Она улыбнулась. — А пока будут общаться с няней, я уже нашла подходящую девушку.

Стоя у окна и слушая меланхоличную музыку Елены Карэндру, струившуюся из радиоприемника, Дарья вспоминала этот разговор и думала о том, что Миранде, няне, найденной с помощью подруги, двадцать пять лет — столько же, сколько было Дарье, когда она впервые приехала в Византию. А самой Дарье в октябре исполнится тридцать. Вероятно, многие женщины ей завидовали: как же, супруга знаменитого Феотоки! Она жила на седьмом этаже нового дома в большой хорошо обставленной квартире с видом на море, имела любящего мужа, двух милых детей, непыльную работу, которая ей нравилась, и выглядела, как ей нередко говорили, намного моложе своего возраста. Выйдя замуж за новоиспеченного обладателя Великого приза Золотого Ипподрома — Василий уверенно победил на рождественских бегах в конце 2010 года, выиграв золотой шлем, новую квартиру и денежный приз, — Дарья беспрепятственно получила вид на жительство. Хотя на свадьбу родители не соизволили приехать, позже они побывали у нее в гостях: сначала мать с двумя единоутробными братьями Дарьи, потом отец — один, без новой жены и без детей. Как обустроилась Дарья, родителям понравилось. Они и рады были бы теперь пользоваться тем, что дочь живет в «Оке вселенной», но стеснялись просить приглашать их почаще: все-таки помнили, что когда-то не жалели о ее решении уйти в монастырь и не пытались удержать рядом… Она не держала на них зла и раз в году обязательно приглашала погостить на неделю. В другое время всё ограничивалось редкими письмами по электронной почте: Дарья не ощущала большой потребности общаться с родителями. За пять лет жизни в Византии она лишь однажды побывала на родине — зимой прошлого года: три дня с матерью в Хабаровске, три дня с отцом в Омске. Мороз, скрип снега под ногами, холодное голубое небо, пар изо рта, иней на воротнике шубы, пироги с калиной, ни к чему не обязывающие разговоры, братья и сестра, к которым она не ощущала особых родственных чувств. Проверка состоялась: возвращаться не хотелось — и, снова оказавшись в Константинополе, она подала документы на получение гражданства, а спустя полгода держала в руках византийский паспорт, где не стояло уже не только ее девичьей фамилии, но и прежнего имени: Благодарья Алексеевна Пушкова окончательно превратилась в Дарью Феотоки. Впрочем, близкие и друзья давно привыкли называть ее Дари.

Ее лучшей подругой оставалась Илария, с которой Дарья познакомилась в монастыре Живоносного Источника, куда приехала, еще будучи гражданкой Сибирского Царства и послушницей Казанской обители, по поручению Хабаровского архиерея набираться опыта. Илария сразу попросила называть ее Лари, и на третьей неделе пребывания Дарьи в обители «неразлучная двоица», как их окрестили сестры, получила в подарок билеты на все дни заезда Золотого Ипподрома: порядки в монастыре были достаточно либеральные, совсем не как в России, и игуменья сочла полезным для Дарьи посмотреть на знаменитые константинопольские бега, а Лари стала ее гидом. Это и стало поворотным пунктом в их судьбе: во время Ипподрома обе послушницы познакомились с будущими мужьями и приняли решение выйти из монастыря. Дарья передумала возвращаться на родину, а через несколько месяцев, в январе две тысячи одиннадцатого, они с Иларией одновременно сыграли свадьбы. Илария, окончив столичный Университет, за полтора года написала диссертацию по генной инженерии и поступила на работу в Институт растениеводства. Всё это время они дружили семьями, ходили друг к другу в гости, и, пока мужья обсуждали очередные скачки на ипподроме или шансы возниц получить приз, подруги говорили о том, о сем и, конечно, о детях: у Василия и Дарьи их было двое, сын и дочь, погодки, Григория и Иларии — только дочь, больше Лари пока не хотела, увлекшись научными исследованиями.

По воскресеньям Феотоки всей семьей ходили в церковь — обычно в местный храм апостола Андрея, а иногда в монастырь Живоносного Источника. Дарья давно уже не была той робкой благочестивицей, какой приехала в Константинополь несколько лет назад; в сущности, ее личное благочестие ограничивалось утренним и вечерним правилом, исповедью раз в месяц и причастием за воскресной литургией. Иногда в течение дня она вспоминала об Иисусовой молитве, старалась следить за помыслами и по мере сил жить по заповедям, но вряд ли кто-нибудь заподозрил бы в госпоже Феотоки бывшую послушницу, которая считала смех греховным и пыталась за работой на огороде размышлять о грядущей смерти и страшном суде.

Василий был заботливым мужем, не отказывался пойти с женой в магазин, чтобы помочь тащить и грузить в машину сумки с продуктами, всегда звонил, если задерживался на ипподроме, зарабатывал неплохие деньги на конных соревнованиях. От него веяло покоем и надежностью. Он любил детей, хотя проводил с ним далеко не так много времени, как Дарья. Он был неглуп и способен поддержать разговор о разных вещах, хотя с друзьями охотнее болтал о любимом ипподроме и о политике, а с женой — чаще всего о детях, о житейском да о прочитанных книгах… Но для болтовни на другие темы Дарье хватало говорливой Иларии: они почти ежедневно перезванивалась или переписывалась в чате. Всё было очень и очень хорошо. Просто замечательно.

«Так чего же вам нужно, госпожа Феотоки?» — кривя губы, прошептала Дарья как-то августовским утром своему отражению в зеркале, расчесав и небрежно заплетя в косу густые длинные волосы. По четвергам она не давала уроков и могла расслабиться, ходить по дому босиком, пить кофе прямо у компьютера или играть с детьми в их комнате. В остальные дни недели, кроме воскресенья, с утра к ней приходили ученики, занятия длились до обеда, после которого Дарья гуляла с детьми, а по возвращении садилась за перевод. Уроки она давала в основном английского, иногда немецкого, зато вся ее переводческая деятельность была связана с родным языком. После революции в Московии интерес к русскому языку в Империи поднимался, как на дрожжах, а московиты, столько десятилетий отрезанные от цивилизованного мира, бурно интересовались зарубежной литературой, и работы у госпожи Феотоки хватало с избытком.

Сварив эспрессо в кофемашине — в отличие от мужа, Дарья не была настолько гурманкой, чтобы пить кофе ручного помола, — она включила ноутбук, залезла в интернет и рассеянно принялась щелкать по обычным закладкам. Включила «Диалексис», и вскоре там появилась Илария: «Привет! валяешь дурака?;)» Подруга знала, как Дарья чаще всего проводит утро четверга. «Ага :)», — ответила Дарья, поглядела в окно и снова ощутила неясную тоску. «Слушай, ты что делаешь вечером? — написала она. — Зашла бы на чай, а то В. сегодня поздно вернется». Через несколько секунд Илария ответила: «О, давай! пирожные за мной :))».

Когда Дарья осторожно пожаловалась подруге на «то ли скуку, то ли тоску» непонятного происхождения, та нашла ответ быстро:

— Да ведь ты целыми днями сидишь тут сиднем, никого не видишь, кроме интернета, муж и дети не в счет, это же часть тебя! Конечно скучно станет! Надо больше с людьми общаться, выходить в свет!

И подруга стала выводить госпожу Феотоки в свет — на свободные лекции, проводившиеся круглый год по вечерам на всех факультетах Константинопольского Университета: туда ходили в основном люди, которые, проработав после школы несколько лет, задумались о получении высшего образования или желали получить второе высшее, но затруднялись с выбором специальности; однако были и такие, кто посещал лекции просто для самообразования. Дарья с подругой побывали на нескольких лекциях по античной истории, по медицине и даже по астрофизике. Логики Иларии при выборе тем лекций Дарья не понимала, но ее это не раздражало: все лекторы, которых они слушали, отлично знали предмет, умели увлечь слушателей, и скучать не приходилось. В начале сентября подруги попали на лекцию по химии с демонстрацией красочных опытов, и после нее Дарья задумчиво проговорила:

— Вот и в моей жизни не хватает катализатора, по-моему… Даже иногда приходит мысль о смене работы. Хотя это совсем нелепо! Я ведь не умею ничего, кроме как преподавать языки и переводить.

— Ну, полно работ, где не нужно образование и особые навыки, — сказала Илария. — Хоть вот даже лаборанткой. У нас в институте, кстати, в лаборатории почв как раз требуется, одна увольняется в конце месяца, а новую пока не нашли… Только ей платят куда меньше, чем ты сейчас зарабатываешь, там работа всего на полставки.

Дарья задумалась ненадолго.

— Да дело не в деньгах. Я бы, наверное, могла всё это совместить, если на полставки. Уроки перенести и меньше книжек читать…

— Но ведь у тебя дети. Или ты все-таки решила отдать их в садик?

— Еще не знаю… Я думала об этом, но это, видимо, только в следующем году… Слушай, а сколько получает лаборантка? Может, этого хватит на оплату няни?

— М-м… Хватит, наверное, если не на целый день нанимать. О, кстати, у меня одна бывшая одноклассница няней работает, я спрошу у нее.

«Ну, дня на три я на няню точно заработаю, а если что, мама Зоя будет только рада лишние полдня побыть с детьми», — подумала Дарья: свекровь души не чаяла во внуках, и при нехватке денег на няню вполне могла раз или два в неделю заменять ее, как и теперь с удовольствием сидела с малышами, пока невестка проводила время на лекциях. К тому же семейство Феотоки вовсе не бедствовало: у Дарьи всегда имелись лишние деньги, нашлись бы и на няню. Избавление от дурацкой тоски того стоило! Вот только как Василий отнесется к такой затее? Этот вопрос Дарью занимал куда больше, но она не хотела говорить об этом с подругой.

— Значит, ты готова пойти лаборанткой к нашим почвоведам? — спросила Илария. — Там классный народ работает, тебе понравится! А в химии лаборантке спецом быть не надо, будешь пробирки и реактивы подносить и всякое такое, тут главное — ничего не перепутать, но там у них всё подписано, ты будешь младшим лаборантом, а химическое образование нужно только старшему. В общем, давай я завтра всё узнаю и тебе позвоню или напишу!

Всё устроилось быстро и почти идеально, если не считать недоумения, которое — Дарья чувствовала это — всё же осталось у Василия после разговора с ней.

«Но как ему объяснить это, если я сама не понимаю, что со мной? — подумала она. — В конце концов бывает же такое явление как беспричинная меланхолия! Или, по крайней мере, такая, когда причины сразу не видны… Не к психологу же бежать! Для начала попробую сменить род деятельности, может, дело и правда в том, что я слишком много сижу дома…»

По радио тем временем начался выпуск новостей. «Сегодня на очередном заседании Синклита, — бодро вещал диктор, — обсуждался вопрос о дальнейшем сотрудничестве и помощи, которую оказывает Империя Российской Республике. Насмотря на недавнюю ноту правительства Великобритании, недовольного слишком большой, по мнению британских властей, вовлеченности Византии в российские дела, синклитики большинством голосов поддержали законопроект, согласно которому Империя в этом году предоставит России экономическую помощь в размере пяти миллиардов драхм…»

— Как всё это скучно! — пробормотала Дарья, выключая радио. — И почему только эти британцы вечно недовольны? Не нравится, что мы России помогаем, так помогали бы сами…

«Мы», — мысленно отметила она слово и улыбнулась. Византия так быстро стала для нее родной, что Дарья уже почти не отождествляла себя с зауральской Россией, а новая московская Республика вызывала у нее даже больше симпатий, чем Сибирское царство. Впрочем, политикой она, в отличие от мужа, интересовалась мало: что толку умничать о том, в чем не разбираешься?

Из детской раздался громкий крик Феодоры:

— А вот и нет!

— А вот и да! — решительно возразил Максим.

«И, конечно, оба считают себя правыми, — с улыбкой подумала Дарья, покидая кухню, чтобы взглянуть, из-за чего заспорили дети, — как и мы с Василем насчет моей новой работы… Ладно, ничего страшного, если я избавлюсь от своих заморочек, он первый за меня порадуется!»

***

Институт растениеводства находился в районе Форума Феодосия — не так уж близко от Дарьиного дома, но на трамвае добираться было удобно. Лаборатория химии почв располагалась на пятом этаже обширного здания, занятого институтом, окна выходили в сторону Средней — самой древней и знаменитой улицы Константинополя. Помимо двух младших лаборанток — так официально называлась Дарьина должность, — там работало еще четырнадцать человек. Непосредственной начальницей Дарьи оказалась старшая лаборантка — ирландка Эванна О’Коннор, красивая высокая девушка с медными волосами, жизнерадостная и смешливая. Она работала здесь уже год и следующей осенью собиралась возвращаться на родину. Эванна ввела Дарью в курс дела, заодно рассказала понемногу о каждом из сотрудников лаборатории и о здешних порядках, а узнав о сибирском происхождении новой помощницы, принялась расспрашивать о нравах и быте русских, так что несколько дней ушло на рассказы о сибирском житье-бытье. Эванна говорила по-гречески хорошо, лишь с легким акцентом; они с Дарьей быстро подружились.

C другими сотрудниками лаборатории Дарья вскоре тоже наладила теплые дружеские отношения. Хотя, пожалуй, с некоторыми из них она бы предпочла отношения менее теплые. Например, с заведующим лабораторией Алексеем Контоглу, который с первого дня знакомства оказывал Дарье пристальное внимание, не упуская возможности сказать комплимент по поводу ее внешности или работы. В другой ситуации похвалы, по крайней мере, касательно работы, порадовали бы Дарью — она немного волновалась, удастся ли ей справиться с новыми обязанностями, — но в словах Контоглу чудился фривольный подтекст, да и Эванна рассказала, что заведующий — «еще тот донжуан». Он обладал внешностью того типа, на какой женщины падки, особенно в средиземноморье: высокий хорошо сложенный платиновый блондин с темно-серыми глазами, широкой белозубой улыбкой и аристократическими манерами, вальяжный и неторопливый; иногда Дарье думалось, что такой мужчина лучше смотрелся бы в Синклите, чем в химлаборатории. Впрочем, пока Алексей держался в рамках улыбок и комплиментов и беспокоиться было вроде бы не о чем.

Хотя Дарье и не хотелось это раскрывать, вскоре новые коллеги узнали, что она замужем за «блистательным Феотоки». Профессор Аристидис даже оказался рьяным поклонником его мастерства и считал, что это лучший возница за последние десять лет. Но приставать к Дарье с расспросами о муже никто не стал: публика здесь была деликатной и ненавязчивой. В лаборатории трудился ученый народ, почти все с научными степенями и опытом работы. Помимо Эванны, тут работали еще два иностранца — француз Мишель Перье и испанец Родриго Лопес, молодые доктора наук, приехавшие в Константинополь перенимать опыт у коллег.

Но самым загадочным персонажем в лаборатории оказался Севир Ставрос. Само знакомство Дарьи с ним произошло своеобразно: пронзительный взгляд очень темных глаз, сухое быстрое рукопожатие, «рад познакомиться», — и вот он уже стремительной походкой идет прочь. Черные волосы, черные брюки, черный халат.

— Впечатлилась? — тихонько шепнула Эванна. — Не пугайся, он всегда такой.

Действительно, Ставрос одевался только в черное — впрочем, этот цвет ему шел — и был довольно-таки неразговорчив. Во время лабораторных чаепитий он обычно молчал, потягивая чай из высокой керамической кружки, тоже черной, и большей частью глядел в окно, за которым виднелась восстановленная древняя арка императора Феодосия. Однако к общему разговору он прислушивался, поскольку время от времени вставлял в него реплики — чаще всего язвительные шутки, насмешливо кривя тонкие губы, — а порой, если речь заходила о чисто научной проблематике, выдавал краткие замечания, и по реакции на них коллег Дарья понимала, что они всегда оказывались дельными, порой даже эвристическими.

В лаборатории он имел свой рабочий угол, отгороженный стеклянной стенкой — нечто вроде отдельного кабинета. От Эванны Дарья узнала, что Ставрос родом из Антиохии, ему тридцать девять лет, неженат, приехал в столицу на полтора года в рамках исследовательской программы, включающей в себя критическое комментированное издание текстов греческих алхимиков, и сейчас занят практическим воплощением дошедших в рукописях алхимических рецептов: расшифровывает их описания и проводит реакции в условиях, как можно более близких к оригинальным — поэтому, например, он использовал не одноразовые пластиковые, а стеклянные пробирки и колбы, каменные ступки и медные котелки, вручную измельчал вещества. Причем пробирки и колбы были не просто стеклянными, но нарочно для исследований такого рода сделанными на заказ в константинопольском филиале «Амфоры», чуть ли не по средневековой технологии, так что Эванна сразу предупредила Дарью обращаться с ними очень осторожно: прежняя лаборантка, привыкшая к современной небьющейся химической посуде, уволилась после того как Контоглу сделал ей резкий выговор за «порчу дорогостоящего имущества». Результаты опытов Ставрос сразу заносил в компьютер, но была у него и бумажная записная книжка, где он периодически делал пометки для себя. Хотя профиль исследований Ставроса расходился с направлением деятельности лаборатории и института в целом, его прислали работать именно сюда, поскольку здесь удобно быстро получать нужные вещества для опытов — и минералы, и растения, в том числе редкие. Он занимался только рецептами с растительными и минеральными составляющими, и Эванна по этому поводу прибавила: «И слава Богу, а то вот был бы кошмар, если б он тут мочу выпаривал или кости жег!»

В лаборатории его называли Алхимиком, и прозвище ему подходило: помимо пристрастия к черному и молчаливости, у Севира была выразительная внешность — слегка волнистые черные волосы, зачесанные назад и прикрывавшие уши, а сзади спускавшиеся до плеч, смуглая кожа, длинный тонкий нос с горбинкой, густые брови, порой эффектно взлетавшие вверх, цепкий взгляд, острые скулы, широкий лоб, стремительная походка и в то же время, несмотря на высокий рост и худощавость, животная грация. Смешивал ли он вещества, листал книгу, крутил колесико микроскопа или просто тянулся к вазочке за халвой, в его движениях было нечто завораживающее. Завораживал и его голос — глубокий, бархатистый, способный выразить множество оттенков. Словом, хотя Ставрос не был красавцем, впечатление он производил, правда, с налетом мрачности. Дарья гадала, нарочно ли он так себя держит, и если да, то с какой целью. Может, хочет, чтобы к нему поменьше приставали с пустыми разговорами?

Завести дружбу с Алхимиком ей в любом случае не светило, да не очень-то и хотелось — сказать по правде, он ее немного… нет, не пугал, но заставлял внутренне подбираться. Он был единственным сотрудником лаборатории, с кем у нее не возникло никаких отношений: на уровне общения Ставрос ее игнорировал, если не считать дежурных слов приветствия и прощания, и во время чаепитий ни разу к ней не обращался. Однако порой она ловила на себе его пристальный взгляд, от которого становилось слегка неуютно. Казалось, Алхимик задается вопросом: «Как затесалась в нашу компанию эта ничего не смыслящая в химии дилетантка, и что она здесь делает?» В то, что ей захотелось «немного сменить обстановку и отдохнуть от потока переводов», как гласила ее «официальная версия», он, похоже, не поверил.

«Ну и ладно, — думала Дарья. — Кому какое дело, в конце концов? Всё равно я тут временно и вряд ли задержусь слишком долго…»

***

Контоглу перешел к более решительным действиям на четвертой неделе работы Дарьи в лаборатории. Вряд ли он думал — а уж менее всего думала о таком сама Дарья, — что наступление получит отпор с совершенно неожиданной стороны. Заведующий начал с того, что, когда все собрались около полудня на традиционное чаепитие, смутил Дарью очередным комплиментом:

— Вы, госпожа Дарья, сегодня выглядите поистине как лилия долин или роза из сада Эрота!

— Ну, пошел скакать олень по горам! — неодобрительно проворчала самая пожилая из сотрудниц лаборатории, которую все называли «тетей Верой»; похоже, ей не слишком нравился пристальный интерес начальника к новой лаборантке.

— Не будь занудой, Вера! — весело воскликнул Контоглу. — Это всего лишь небольшая речь на вручение подарка! Я хотел бы подарить нашей новой коллеге этот ритон, — он достал из оттопыривавшегося кармана халата пакет и вручил Дарье, — чтобы она пила из него здешний нектар и черпала вдохновения для мыслей об иных наслаждениях!

— Спасибо, — растерянно проговорила она, вынимая из пакета красивую рыжую чашку с рисунком, имитирующим чернофигурную роспись. Вообще-то лишних чашек в лабораторной «трапезной» хватало и никаких неудобств по этому поводу Дарья не испытывала. Подарок явно заключал в себе намек, и, поглядев на рисунок, она смутилась: на чашке были изображены Афродита с Аресом и Эрот, пускающей в них стрелы из-за дерева. «Мне только кажется, или это всё же слишком?» — подумала Дарья, не зная, как реагировать на такое подношение.

Ставрос, сидевший слева от нее, видимо, тоже успел рассмотреть рисунок и произнес ядовитым тоном:

— Да, неплохая вещица!

Дарья повернулась к нему и увидела, что Алхимик смотрит не на нее и не на чашку, а на Контоглу, и взгляд его выражает отнюдь не дружественные чувства. Дарья уже успела заметить, что оба мужчины недолюбливали друг друга. Однако заведующего реакция коллеги нимало не задела.

— О, конечно, я понимаю: вам, Севир, больше понравилась бы роспись по черному фону, — сказал он небрежно, — но я, знаете ли, люблю более жизнерадостные тона.

— Что касается меня, — холодно отозвался Алхимик, — то я предпочитаю росписи ее отсутствие, — он слегка приподнял свою черную чашку. — А что до этой вещицы, то мне представляется, на рисунке кое-чего не хватает и это делает ваш подарок несовершенным.

— Чего же там, по-вашему, не хватает? — Контоглу, похоже, все-таки был уязвлен.

Остальные сотрудники молча слушали разговор, переводя взгляд с одного мужчины на другого. В синих глазах Эванны Дарья приметила вспыхнувший азарт и поняла: вот-вот произойдет нечто занимательное.

— Полагаю, — шелковым голосом ответил Алхимик, — там не хватает разъяренного Гефеста с молотом в руках.

Контоглу явно растерялся, а Ставрос продолжал всё тем же тоном, словно затягивая воображаемую удавку на шее собеседника:

— Но вы вообще, думаю, поторопились с выбором сюжета. Уверен, что госпожа Феотоки предпочла бы роспись с изображением колесничных бегов.

Увидев, как заведующий изменился в лице, Дарья, не выдержав, фыркнула и сказала, насмешливо глядя ему в глаза:

— Господин Ставрос прав. Думаю, вам нужно учесть это на будущее, господин Контоглу.

Заведующему оставалось только ретироваться с поля боя, что он и сделал, внезапно вспомнив о «деловой встрече». Когда он скрылся за дверью, Дарья благодарно взглянула на Алхимика, и тут он улыбнулся ей — почти незаметно, только уголки губ чуть дернулись вверх. Эванна громко захлопала в ладоши с криком:

— Браво! браво!

— Севир, я знаю, ты не любишь нежностей, но я бы сейчас тебя расцеловала! — с чувством сказала тетя Вера.

— Я не самый подходящий объект для подобных аппликаций, — усмехнулся Алхимик и, как ни в чем не бывало, потянулся за халвой.

Спустя полтора часа, когда Эванна разбирала пробирки с образцами почв, а Дарья сидела за компьютером и заносила результаты экспериментов в журнал, ирландка наклонилась к ней и быстро зашептала на ухо:

— Лихо Алхимик дал Алексею прикурить, скажи! Больше Контоглу к тебе не подъедет, зуб даю!

Дарья тихонько рассмеялась: она тоже была уверена, что после такой публичной головомойки заведующий оставит ее в покое. Однако немного беспокоила другая мысль.

— Послушай, — повернулась она к Эванне, — а это ничего, что Ставрос так его… Он же все-таки начальник… Он никак не сможет отомстить?

— Нет-нет! — Ирландка энергично помотала головой. — Ставрос сюда высшим начальством прислан с наказом создать ему условия для работы и всё такое. Контоглу не посмеет ему ничего сделать, даже если б хотел, он ведь на самом деле трус… Хотя ученый хороший, конечно.

— А Ставрос хороший ученый?

— Он лучший! Ну, в смысле, не вообще, а среди нас тут. У него такой ум… как синтезатор работает. Знаешь, бывает, например, перед тобой несколько явлений, которые вроде бы связаны, но ты этой связи не видишь, сидишь как дурак и ломаешь голову, а Севир эту связь видит, просто как на картинке! Уже сколько раз так было… Я ему поражаюсь! Правда, он говорит — это от того, что он алхимией занимается, а там постоянно идет синтез всего на свете… мышление такое.

— Да, понятно, — сказала Дарья. Но на самом деле ей было не очень понятно и захотелось почитать что-нибудь об алхимии. Может, спросить у самого Ставроса, он же наверняка знает, что посоветовать? Она вспомнила его улыбку: хотя это движение губ было почти невесомым, у Дарьи от него почему-то стало тепло на душе и это уютное чувство до сих пор грело изнутри. «Нет, ладно, не буду я у него спрашивать, — подумала она. — Еще решит, что я теперь буду почитать его избавителем и навязываться. Сама что-нибудь найду, в интернете посмотрю…» Ее размышления прервал вопрос Эванны:

— А как тебе Алхимик? В смысле — не сегодня, а вообще?

Дарья слегка растерялась. Впечатление от Ставроса нелегко было определить.

— Ну-у, — протянула она. — По-моему, он очень умный, скрытный, себе на уме… Не особо обаятельный, но стильный… Только мрачноватый какой-то. — Она умолкла на пару секунд и добавила: — У него красивые руки.

— О-о, да-а! У него руки любовника!

— Мгм, — неопределенно отозвалась Дарья. К счастью, она сидела к Эванне боком, и та не могла заметить ее смущения. Дарья понятия не имела, как реагировать на подобную реплику. Как не понимала и того, что подразумевает определение «руки любовника». Единственное, что она могла сказать точно: руки Ставроса совершенно не походили на руки ее мужа. У Василия руки были мускулистыми, с большими ладонями и сильными пальцами, загорелые и слегка загрубевшие — руки возницы, привыкшего крепко держать поводья и трепать по морде любимых коней…

— Я умираю от зависти, когда думаю о его женщинах, — продолжала ирландка.

— У него много женщин? — удивилась Дарья. Алхимик не вязался в ее представлении с образом дамского любимца.

— Уверена, что предостаточно, — ответила Эванна. — Периодически он с кем-то встречается, я сама видела в «Алхимии вкуса».

— Где?..

— Это ресторан тут недалеко, угол Средней и Иоанна Евгеника. Непременно сходи туда, стильное местечко, и еда обалденная! Севир часто там ужинает, наверняка нарочно выбрал с таким названием. — Девушка засмеялась. — Когда я в него втрескалась, то по вечерам бегала туда смотреть на него. Видела его там с женщинами несколько раз, причем с разными…

Дарья слушала с возрастающим изумлением. Эванна, влюбленная в Ставроса? Эта веселая красавица бегала за мрачным длинноносым химиком, который так занят своими опытами, что едва замечает окружающих? Ставрос с женщиной в ресторане?.. Что-то немыслимое!

— И чем же это кончилось? — осторожно полюбопытствовала она.

— Он меня отшил, — беспечно ответила Эванна. — Сказал, что я слишком беспроблемна и совершенна, чтоб его заинтересовать.

— Так и сказал? — Дарья удивленно поглядела на ирландку.

— Ну, да. — Эванна усмехнулась. — Он довольно бесцеремонный.

— Да уж! Если бы мне так сказали, я бы обиделась…

— Так я и обиделась, ты что думаешь? Даже хотела залепить пощечину, но он поймал руку. Сильный черт, не вырваться! И сказал так, знаешь, ядовито: «Не ожидал, что признание вашего совершенства, госпожа О’Коннор, будет вам так неприятно». Ну, тут со мной случилась истерика, а он мне еще и коньяка налил — носит с собой во фляжке… В общем, с тех пор я больше не пыталась покорить его сердце.

«Неужели такая попытка вообще кому-то удалась?» — подумала Дарья. Ей казалось, что если у Ставроса и есть сердце, то вряд ли в нем может поместиться еще и женщина: слишком много места там должна занимать наука. Алхимик обычно приходил в лабораторию одним из первых, еще до официального начала рабочего дня, а уходил позже всех, как выяснила Дарья, когда ее смена была в послеобеденное время — она работала неделю в первой половине дня, неделю во второй. Когда в первый день вечерней смены она в шесть собралась уходить, Ставрос всё еще работал и, похоже, не думал закругляться. Дарья спросила, идет ли он домой, и Алхимик, не отрывая взгляд от микроскопа, попросил оставить ключ. Когда она, спустя несколько минут, снова зашла и положила ключ на край стола, Ставрос лишь на миг поднял голову, чтобы сказать: «Спасибо. До свидания», — и так каждый вечер. Неудивительно, что Эванне пришлось отлавливать его в ресторане!

Но все-таки, получается, женщины у него были… По пути домой, глядя в окно трамвая на проплывавшие мимо дома и море, поблескивавшее в конце узких улочек, уходивших круто вниз, к Пропонтиде, Дарья снова вспомнила болтовню Эванны и улыбку Ставроса и подумала, что этот человек, похоже, скрывает еще больше секретов, чем казалось поначалу. «Интересно, о чем же он может говорить с женщиной в ресторане? — подумала она. — Уж конечно, вряд ли о химии…»

***

На следующий день Дарья невольно внимательней приглядывалась к Алхимику, когда случалось оказаться рядом. Она наблюдала, как он приподнимал колбы, рассматривая содержимое на свет, толок что-то в ступке, измельчал на мраморной доске сухие растения, наблюдал за перегонкой веществ в сложной системе соединенных трубками сосудов, задумчиво постукивая себя пальцами по щеке… «Руки любовника»? Ставя чистые колбы и пробирки на стойку возле стола Ставроса, Дарья покосилась на него. Он читал толстенную «Энциклопедию средневековой алхимии», всегда лежавшую у него под рукой для справок, и внезапно Дарье представилось, как эти длинные изящные пальцы скользят не по странице книги, а по коже… и по ее телу пробежал трепет. От неожиданности она выронила пробирку, та упала на пол и разлетелась вдребезги. Алхимик посмотрел на лаборантку и чуть приподнял бровь.

— Извините, — пробормотала Дарья, очень некстати заливаясь румянцем. — Я задумалась… Я сейчас быстро уберу!

— Поздравляю с боевым крещением! — произнес Ставрос. — Лаборантка, слишком часто роняющая пробирки — плохой работник, но не уронившая ни одной еще не стала настоящей лаборанткой.

Дарья засмеялась и посмотрела на Алхимика. Он улыбнулся, как вчера, уголками губ, и снова у нее стало тепло внутри.

— Надеюсь, я не буду часто их бить.

— Точно не будете, — уверил ее Ставрос. — Раз уж так долго примеривались, прежде чем разбить первую. — И он снова опустил глаза в книгу.

Принеся совок и метелку, Дарья принялась сметать осколки, но вдруг на миг застыла. В последней фразе Алхимика ей почудилось двойное дно. Но что за подтекст мог скрываться в ней?.. Никаких объяснений на ум не шло, и Дарья опомнилась: «Что это я? Ничего он не имел в виду, просто пошутил!»

Куда труднее было не раздумывать об ощущении, вызванном у нее мыслью о прикосновениях Алхимика. Только мыслью о них! Между тем до сих пор даже реальные прикосновения собственного мужа — единственного мужчины, которого она знала — вызывали у нее подобную дрожь только в некоторые моменты близости. И сейчас Дарья, наконец, призналась себе: эти моменты она не прочь была бы продлить, но… всё происходило довольно быстро и определенно не так, как описывалось в иных романах. Правда, до сих пор она считала, что так и должно быть: ведь «безоглядно предаваться плотской страсти» вроде как неблагочестиво, а иные сцены в романах и фильмах даже вызывали у Дарьи смущение. Но об этом она ни с кем не говорила. Только каялась при случае на исповеди в «нечистых помыслах». А вот надо ли теперь, после случившегося, покаяться в них на следующей исповеди?..

После работы Дарья впервые не поспешила домой, а по ближайшей мощеной улочке, отходившей от Средней, спустилась вниз, к Пропонтиде, прошла сквозь Контоскалиевы ворота в древней стене, пересекла проезжую часть и очутилась на набережной. Солнце стояло еще высоко, но ветер с моря дул прохладный: осень понемногу заявляла свои права. Впрочем, было тепло. Дарья задумчиво побрела мимо огромных черных камней, прихотливо наваленных вдоль берега широкой полосой — любимое место рыбаков, кошек, купальщиков, туристов и влюбленных.

Ни в ком из них в этот час недостатка тут не было, даже в желающих окунуться в море, несмотря на конец октября: последние дни бархатного сезона всегда вызывали неуемный ажиотаж. Взад и вперед сновали разносчики чая, сладостей, орехов и баранок. То и дело раздавалась иностранная речь. Теперь в Городе чаще, чем раньше, звучал русский язык: после падения «железного занавеса» вокруг Московии оттуда приезжало с каждым годом всё больше людей. Постепенно Дарья научилась отличать московитов от соотечественников из Сибирского царства: последние вели себя зачастую куда шумнее и нередко возмущались чем-то, по их мнению, устроенным «неправильно» в столице мира. Московиты обычно были сдержанней, больше восхищались, чаще заглядывали в путеводители и карты. Зато они иногда выдавали чудовищно невежественные реплики: например, однажды в Святой Софии русская туристка за спиной у Дарьи назвала Богоматерь с Младенцем-Христом, изображенных на мозаике в апсиде, «дамой с лялечкой»… Дарье так и захотелось обернуться и спросить: «Скажите, зачем вы пришли смотреть на этот храм, если даже не знаете простейших вещей?! Зачем вообще приехали сюда?» Но она тут же подумала, что, может быть, эта женщина из Московии, а тамошняя религиозная безграмотность всем известна… Все-таки человек приехал, хочет посмотреть на Великую церковь, значит, в нем уже есть интерес… Нехорошо было бы так осаживать на старте! Да и вообще лучше не показывать свое знание русского. Дарья редко общалась с соотечественниками — не чувствовала желания, к тому же сибиряки эмигрантов недолюбливали, а московиты им завидовали… Иногда Дарья удивлялась, насколько быстро обжилась в Византии: ни ностальгии, ни скучания по бывшим согражданам… Она даже ни разу не побывала ни в одном из храмов здешней русской колонии, которая почти не поредела после Московской революции: подавляющее большинство эмигрантов не горело желанием ехать на «историческую родину», — и тут Дарья их понимала. Но всё же на исходе пятого года пребывания в Оке вселенной ей стало чего-то не хватать. Чего же?..

Она спустилась с парапета и, переступая с одной черной глыбы на другую, добралась до самой воды. Синие волны весело искрились, ласково плескались и пенились у камней, покрытых возле самой воды тонким ярко-зеленым слоем мха. Дарья села на теплый камень и задумалась о том, помог ли ей месяц работы в лаборатории разобраться в себе и понять нечто полезное, и если да, то что именно. Конечно, смена деятельности всколыхнула ее жизнь, так же как знакомство с новыми людьми; в лаборатории работал прекрасный коллектив, и даже Контоглу, несмотря на донжуанство, был интересным и умным человеком. Да, это несколько развеяло тоску, но Дарья чувствовала, что «внутренний демон» по-прежнему сидит в глубине, затаившись, и лишь иногда дает знать о своем присутствии неприятным тянущим чувством. Ни изгнать тоску до конца, ни понять ее причины новая работа Дарье пока не помогла. Зато появились новые вопросы…

Точнее, если не считать определенного любопытства, которое вызывал у нее Ставрос, вопрос, касавшийся непосредственно ее самой, был пока только один, и встал он со всей силой не далее как сегодня: почему Алхимик так действует на нее? Это странное воздействие стало уже настолько очевидным, что отмахнуться было невозможно.

Во-первых, он за ней наблюдал — за чаепитиями она порой ловила на себе его взгляд, — и это почему-то смущало. Хотя, если рассудить объективно, он смотрел на нее куда реже, чем та же Эванна или другие сотрудники, и уж всяко не так часто и открыто, как Контоглу. Но нарочитое внимание Алексея больше раздражало, чем смущало, тогда как цепкий взгляд Ставроса заставлял внутренне собираться, а иногда и поеживаться.

Может быть, потому, что — во-вторых — она догадывалась: он не поверил в ее «легенду» и теперь пытался прочесть ее тайные мысли… «Что за глупости! — осадила она себя. — Не может же он в самом деле читать мысли!»

А вчера прибавилось еще и в-третьих: он улыбнулся ей, и от этой улыбки ей вдруг стало очень тепло и даже… радостно? Словно она давно ждала ее…

«Чушь! — оборвала она себя снова. — Я вовсе ни о чем таком не думала и тем более не ждала!» Хотя… все-таки в глубине души было обидно, что он за месяц ни разу не заговорил с ней. Несмотря на молчаливость, он так или иначе общался с другими коллегами, а ее… как будто не замечал. Дарья, конечно, списывала это на свое незнание химии и тех проблем, которыми занимались в лаборатории, но…

И вот, вчера он впервые ей улыбнулся. И защитил ее от Контоглу! А ведь никто не тянул его за язык, не побуждал заступаться… Правда, Ставрос, видимо, понимал, что из всех сотрудников лаборатории только он сможет осадить заведующего безнаказанно, раз он здесь на особом положении, но… Все-таки это был благородный поступок!

«Интересно, а если б я рассказала Василю, как Контоглу пытается приставать ко мне, что бы он сделал?» — внезапно подумала Дарья. Скорее всего, муж посоветовал бы уволиться из лаборатории «от греха подальше». А то еще и поворчал бы, что нечего было вообще туда устраиваться… Ну, обругал бы «мерзавца», вероятно. Но вряд ли он явился бы в институт разобраться с Алексеем «по-мужски». Нет, не потому, что он трус или слабак. Просто ему бы такое в голову не пришло. Наверное. Или пришло бы?.. А если рассказать ему — пусть и задним числом? Как он отреагирует?

Фу, что за мысли приходят к ней сегодня! Дарья даже потрясла головой. Оглянувшись, она заметила мальчишку с подносом, где стояли стаканчики с чаем, и помахала ему. Через несколько секунд паренек оказался рядом, и за полдрахмы Дарья стала обладательницей порции крепкого чая, кусочка сахара и маленького орехового печенья.

«С чего это я вообще стала сравнивать Василя со Ставросом? — подумала она, размешивая сахар в чае пластмассовой ложечкой. — Вот нелепость!» Она сделала глоток и, положив в рот печенье, раздраженно захрустела им, но вдруг замерла. Ей вспомнилось ощущение, предшествовавшее разбиению пробирки перед столом Алхимика.

Нелепость? Ну да, только вот идея такого сравнения пришла именно в связи с этим. Потому что — в-четвертых — ощущение было очень странным. Неожиданным. Неуместным. Неприличным. И тем не менее, сейчас, вспомнив о нем, Дарья невольно подумала: «А каковы же были бы ощущения от его реального прикосновения?»

Нет, это уже слишком! Дарья быстро допила чай, аккуратно поставила стаканчик на камень — мальчик заберет на обратном пути — и встала. Что, если бы Ставрос узнал, о чем она тут думает?!.. Она покраснела, с досадой закусила губу и, поднявшись на набережную, поскорей зашагала к автобусной остановке. Пора домой! Заниматься детьми, переводами, мужем… И выкинуть из головы всю эту несообразность!

***

Ноябрь прошел без происшествий. Контоглу больше не приставал и вел себя прилично, пробирок Дарья больше не разбивала, Алхимик больше не говорил ничего «странного» и по-прежнему не общался с ней. Однако ощущения, что он ее игнорирует, почему-то уже не возникало. Дарья купила книгу «Алхимия на Востоке и Западе» и с удивлением обнаружила в ней не только много ссылок на научные работы Ставроса, но и целый раздел, им написанный, который выгодно отличался от остальных более живым и образным языком, местами с тонким юмором, и читался на одном дыхании. «Интересно, Ставрос преподавал в Антиохии? — подумала Дарья. — Если да, то у него, наверное, были захватывающие лекции!»

Василий, увидев у нее новую книгу, удивился:

— Алхимия? С чего это ты ею заинтересовалась?

— Да так, захотелось узнать что-нибудь про ее историю… У нас в лаборатории один ученый работает, воспроизводит древние алхимические опыты, представляешь? Оказывается, это вовсе не просто, даже язык сложно расшифровать — символы всякие… Да и вообще с этого ведь начиналась вся современная химия! Кое-какие вещества алхимики открыли уже давно, часто не понимая, что они сделали…

— Ну да, они же всё философский камень искали. — Василий хмыкнул. — В этой книге, кстати, про Иоанна Грамматика ничего нет?

— Есть! Оказывается, от него дошло несколько рукописей, и он открытие фосфора предвосхитил! Я не знала… Интересно, мать Кассия знает об этом? В романах она об этом не упоминает…

— Так она же еще не всё про него написала, собирается в другом романе раскрыть кое-какие тайны. — Василий засмеялся. — Евстолия говорит: какие-то отрывки уже написаны, но Кассия их пока никому не показывает.

— О, правда? Ну, подождем, пока секрет раскроется! Хотя она сейчас про другую эпоху стала писать…

— Ну да, про Юстиниана. Но, думаю, своего любимого софиста она не бросит!

Монахиня Кассия Скиату из монастыря Живоносного Источника, их давняя хорошая знакомая, в свободное время писала романы на сюжеты из византийской истории. Пять лет назад первый роман Кассии, прочитанный Дарьей, заставил ее задуматься о том, точно ли у нее есть настоящее к монашеству и в итоге решить этот вопрос отрицательно — впрочем, тогда главную роль сыграло знакомство с Василием. Дарья ни разу не пожалела о том, что оставила намерение принять постриг, но с сестрами из обители Источника продолжала дружить, особенно с Кассией, Еленой и, само собой, сестрой мужа Евстолией. Последняя почти каждую неделю заходила к ним на чай, рассказывала монастырские и общецерковные новости, болтала о том, о сем.

Иногда у Дарьи возникало ощущение, что Евстолия словно бы следит за их семейной жизнью: всё ли хорошо, все ли довольны. Дарьина идея поработать в лаборатории вызвала у монахини недоумение. Правда, Василий с самого начала свел всё в шуточную плоскость.

— А Дари от нас сбежала, — сказал он за чаем во время очередного визита сестры. — Надоели мы ей.

— То есть? — удивилась Евстолия.

— Он шутит. — Дарья улыбнулась, хотя шутка мужа ей не понравилась. — Я просто одурела от переводов, ну, и решила проветриться, а то скучно всё дома сидеть. Лари меня устроила поработать в лабораторию в их институт. С новыми людьми пообщаться и всё такое.

— В лабораторию? — переспросила монахиня. — В какую? И почему именно туда?

— В химическую. Так получилось, в общем-то случайно. Я с Лари говорила о том, что, может, мне временно поработать в другой области, не с языками, а она предложила пойти в их институт лаборанткой, там как раз одна увольнялась. Вот я и устроилась. В общем, ничего сложного, а народ там и правда интересный. Не знаю, посмотрю, а не понравится, так уйду: у меня контракт с правом увольнения в любой момент.

— Понятно, — проговорила Евстолия, хотя по ее лицу нельзя было сказать, что ей всё так уж понятно. — Заели будни… Слушай, Василь, — взглянула она на брата, — а это не ты ли Дари в тоску вогнал? Ты там не слишком ли пропадаешь на ипподроме? Сводил бы ее хоть в кино или в театр! Вы когда в последний раз в музей ходили, ну-ка, скажи!

— В музей? — Василий растерялся. — Не помню… довольно давно, кажется…

Дарья помнила: весной, на Светлой седмице — в Городе тогда проходила традиционная Неделя музеев, когда все константинопольские музеи были открыты круглосуточно и продавали билеты за полцены. К ним в гости как раз прилетала Дарьина мать, и они всю неделю с утра до вечера оттаптывали ноги на разных экспозициях, наконец-то выбрались к крепость Серый Ключ на европейском берегу Босфора, а еще съездили в Никею, где посетили знаменитую базилику, в которой больше двенадцати столетий назад проходил Седьмой вселенский собор, обошли вдоль стен старый город — маленький, почти игрушечный, — заглянули в восстановленный древний амфитеатр, где уличные артисты развлекали немногочисленную публику, и искупались в местном озере. Василий, правда, в ту неделю ходил с ними только иногда — в последние три дня пасхальной седмицы на большом ипподроме шли соревнования в верховой езде, он в них участвовал и занял второе место. Он тогда намекнул Дарье, что будет рад увидеть ее и тещу в числе зрителей, но они побывали там только в день открытия соревнований, а потом отдали предпочтения музеям. Дарья подозревала, что Василий обиделся на это, хотя ничего не сказал. Но должен же он понимать, что им далеко не так интересны бега и лошади, как ему! Впрочем, вечером в день окончания скачек она с матерью приготовила в честь победителя отличный ужин в сибирском стиле, и они знатно повеселились. А на следующий день, в воскресенье, ходили на службу в Святую Софию, затем позавтракали в «Мега-Никсе» и отправились в круиз по Босфору, на обратном пути заехав в Археологический музей в районе площади Империи и даже попав на вечерню в собор святого Марка Евгеника, где почивали мощи великого патриарха. А после этого опять начались семейные будни. Как и до этого — они с мужем редко выбирались «в свет».

— «Кажется»! — передразнила Евстолия. — А мне вот кажется, что тебе надо почаще думать о чем-нибудь помимо лошадей и скачек! Почему бы вам с Дари по воскресеньям не ходить в музей или театр, или хоть в кино? Детей же можно с бабушкой оставить, никаких проблем. А то у тебя жена чахнуть стала, а ты и знать не знаешь!

— Да нет, я вовсе не чахну! Просто жизнь немного однообразной стала казаться, но это же поправимо, — возразила Дарья. «Чахнуть» не являлось точным словом для обозначения ее тоски, да и вообще Дарье стало неприятно, что Евстолия вмешивается в их семейную жизнь, так уверенно раздает советы. Конечно, хорошо бы чаще ходить по музеям и театрам, но Дарья понимала, что «чахла» она не от отсутствия насыщенной культурной программы. Точнее, не только от этого. А вот от чего, еще предстояло определить, и Дарья собиралась сделать это без помощи Евстолии. «В конце концов она же монахиня и никогда не была замужем, — подумала Дарья. — Что она может понимать в моих проблемах? Она нашла себе нишу и живет там, занимается только духовными вещами… ну, или почти только ими. Это еще, может, Кассия бы могла тут дать совет, она человек творческий, разбирается в психологии, судя по ее романам…» Но с Кассией ей тоже советоваться не хотелось. Когда-то она уже посоветовалась с ней насчет призвания на монашество и в итоге решила выйти из монастыря. После свадьбы Кассия, как и остальные сестры обители Источника, поздравила их с Василием, пожелала всяческих благ и «светлого пути»… Что она сказала бы, если б Дарья пожаловалась, что и этот путь для нее вдруг стало заволакивать туманом?.. Нет, надо разбираться с этой проблемой самостоятельно, с Божией помощью. Если Он направит…

После того разговора с Евстолией, когда монахиня уже ушла, Василий сказал, что им в самом деле стоит больше уделять внимание культурному досугу.

— Я как-то забываю: ты же у нас тут ничего почти не видела, — виновато глядя на жену, проговорил он. — Нас-то всех в школе постоянно водили по музеям. Хотя, конечно, тогда восприятие было другое, имеет смысл периодически обновлять. Давай, может, ты тогда выберешь, куда тебе в первую очередь хочется попасть, и мы начнем. Прямо вот в это воскресенье!

И вот, теперь по воскресеньям они после церкви отправлялись к матери Василия, где завтракали, оставляли детей с бабушкой и шли в какой-нибудь музей, а иногда просто гуляли по Городу: Константинополь и сам по себе был музеем, полным древних памятников и святынь. Это, конечно, вносило разнообразие в жизнь, но тоска не исчезала, только притупилась.

Зато постепенно Дарья стала ловить себя на том, что при наступлении выходных ждет их окончания, чтобы опять оказаться в лаборатории. Там можно было тихонько поболтать за работой с Эванной, любившей вдаваться в забавные сопоставления византийцев и ирландцев, выслушать за чаем занятную, а то и драматическую историю из жизни химиков, неистощимым запасом которых обладала тетя Вера, попытаться вникнуть в ученую перепалку Контоглу с Аристидисом или посмеяться над анекдотами из жизни студентов, которые любила рассказывать София, долго преподававшая химию в столичном Университете — «а если б не ушла, учила бы там саму принцессу!»

А еще случались те краткие моменты, когда можно было поймать взгляд черных глаз, чье выражение она не могла разгадать, или уловить жест красивой руки, убирающей за ухо упавшую на лоб прядь волос цвета воронова крыла, проследить движение длинных пальцев, берущих из вазочки печенье с тмином, улыбнуться язвительной шутке, вслушаться в бархатистый голос, а уходя вечером, положить ключ на стол и услышать краткое «до свиданья», встретить мимолетный, но совершенно бездонный взгляд, а иногда и увидеть, как чуть приподнимаются уголки тонких губ… Впрочем, это были всего лишь красивые штрихи на жизненном полотне, которые делали работу в лаборатории чуть более живописной — и только. Ведь правда же?

Журналист и программист

Из раскрытого окна донесся мелодичный звон трамвая, сворачивавшего с Галатского моста к Босфору. Панайотис любил этот звук — веселый и жизнеутверждающий, он в то же время создавал ощущение постоянства и успокаивал: если трамвай неизменно ходит с одного берега Золотого Рога на другой и звенит, значит, жизнь идет своим чередом и ее порядок не нарушен ничем из ряда вон выходящим. Однако сам Панайотис уже много лет не пользовался общественным транспортом, а в последние три года это было ему и не по статусу как главному редактору еженедельника «Синопсис» — полуофициального издания, которое поддерживало и разъясняло рядовым гражданам имперскую политику: прежний главный ушел на почетную пенсию, недвусмысленно указав на Стратиотиса как на лучшего преемника. Великий Пан, как шутливо называли его в редакции, жил вместе с супругой и двумя детьми в Галате, посередине склона холма, на котором возвышалась знаменитая башня, в новом доме, где Панайотис приобрел в рассрочку квартиру незадолго до женитьбы. Он с самых первых шагов в журналистике копил на новое жилище ввиду будущего обзаведения семьей, работая на несколько изданий, деньги же на свадьбу молодоженам свалились буквально с неба: Елизавета много выиграла на Золотом Ипподроме в декабре 2010 года, поставив на Василия Феотоки. Панайотису нравилась Галата — более спокойная, культурная, организованная и вылизанная, чем восточная часть Города, где куда сильнее ощущался элемент веселого хаоса и восточной небрежности, — поэтому когда зашла речь о месте жительства, варианты практически не обсуждались, тем более что Лизи, проведшая детство и юность в двухкомнатной клетушке, не была склонна капризничать, видя перед собой такую перспективу: просторная четырехкомнатная квартира с огромной кухней, высокими потолками, широким балконом и окнами с обзором на Золотой Рог, Галатский мост и Дворцовый мыс.

Здесь же недалеко находился и прекрасный храм шестнадцатого века, посвященный апостолам Петру и Павлу, однако Панайотис, как он пенял сам себе в минуты сокрушения о грехах, появлялся там далеко не так часто, как мог бы и, главное, как был должен. После женитьбы на Елизавете его отношения с христианством претерпели значительную трансформацию. Хотя до свадьбы он надеялся, наоборот, привлечь Лизи к активной церковной жизни, согласно апостольским словам: «Почем ты знаешь, муж, не спасешь ли жену?» В какой-то мере это даже осуществилось: невеста на удивление легко согласилась возобновить прерванное ею в далеком детстве посещение церкви, перед венчанием побывала на исповеди, и в день свадьбы новобрачные, как полагается, вместе причастились, и с тех пор Елизавета примерно раз в месяц бывала в храме на причастии и раза два в году — на исповеди. Но это вовсе не привело к тому, что она стала восприимчевей к воззрениям мужа на духовную жизнь. Напротив! Когда Панайотис попытался заняться образованием молодой жены в области христианской морали, то, к своему немалому удивлению, обнаружил, что Лизи знает о христианстве куда больше, чем можно было представить, общаясь с ней прежде в редакции «Синопсиса».

Они поженились в первое воскресенье после Богоявления и провели вполне медовые четыре недели, из них три в Луджайни — так захотела Лизи. Пан сначала изумился, потом заворчал, что «это непатриотично, почему бы не поехать в Иерусалим или хотя бы в Каппадокию», а когда Лизи ответила: «Но там будет холодно!» — стал бурчать о сомнительном удовольствии провести медовый месяц «среди неверных мусульман». Однако невеста парировала, что удовольствие провести оный месяц среди неверных буддистов или индуистов столь же сомнительно, если не более, поскольку они еще и многобожники и идолопоклонники, в отличие от почитателей Аллаха, а в христианских землях, к сожалению, январь месяц не отличается теплотой и, значит, не подходит для свадебного путешествия.

Таким образом, этот первый богословский спор будущих супругов решился в пользу Елизаветы, и Панайотис со вздохом открыл сайт «Византий-аэро», чтобы заказать билеты до Джамара, столицы самой южной страны Нового Света. В Джамаре, впрочем, они не задержались — там было слишком душно и влажно — и на третий день по прилете отправились севернее. Когда они очутились в национальном парке Игуасу, а потом увидели и знаменитые водопады, Панайотис перестал жалеть о поездке к «неверным», хотя повод для сетований нашел и тут: теперь это было явное превосходство амирийцев над византийцами в деле сохранения нетронутой природы… Лизи то едва не визжала от восторга, то теряла дар речи перед раскинувшейся панорамой невероятной красоты водяных каскадов; они провели на Игуасу целый день, и единственное, что заставило восхищенного Стратиотиса слегка поворчать, это название самого впечатляющего из здешних водопадов — Глотка Шайтана. Однако мысленно он не мог не согласиться, что такое название подходило для этого великолепного и страшного в своей мощи потока воды, четырнадцатью каскадами низвергавшегося в расселину глубиной восемьдесят метров, оставляя в воздухе огромное облако водяной пыли и оглушительный грохот. Жители соседнего Паранского Королевства с горечью повторяли, что Шайтан проглотил их благосостояние. Действительно, сделку, заключенную в конце восемнадцатого века королем Парании Абдуллой с его соседом королем Мустафой, нынешние паранцы могли только проклинать: получив право на разработку крупных залежей железной руды, разрабатывать которые у луджанийцев в то время не было достаточных ресурсов, в обмен он ничтоже сумняся передвинул границу так, что водопады Игуасу, до того разделенные поровну между двумя странами, полностью оказались на территории Луджайни. Месторождение столетие спустя выработали, зато водопады, благодаря потокам туристов, приносили сказочные доходы. Но мог ли Абдулла предполагать, что когда-нибудь люди станут летать через океан на железных птицах и платить деньги, чтобы поглядеть на падающую воду?! Впрочем, вряд ли такое приходило в голову и Мустафе, хотя позднейшие легенды гласили, будто купить Великие Каскады его надоумил во сне сам Пророк. Возможно, Мустафа, поэт на троне, просто любил созерцать природу; сохранился даже сборник его стихов — правда, довольно посредственных — о луджайнийских красотах. Как бы то ни было, ни один турист, приезжавший в Луджайни, не мог не побывать на Игуасу, и местным жителям оставалось только повышать качество сервиса и благословлять Аллаха, надоумившего его величество Мустафу совершить столь перспективную сделку. После Игуасу путь новобрачных лежал к огромному соленому озеру Сагирад аль-Бахр, оттуда к хребтам Аль-Мавра, затем в знаменитый Озерный край — на осмотр его невероятных красот ушла целая неделя, и она пролетела как один день — и, наконец, на берег Атлантики. Оттуда они самолетом отправились к последнему пункту путешествия — острову Рапа-Нуи со знаменитыми монолитами моаи. Не то чтобы Пан горел желанием смотреть на «языческие истуканы», но когда они с Лизи составляли план путешествия, решил: раз уж они окажутся столь близко от этой достопримечательности — до недавних времен одной из наиболее странных и загадочных в мире, — то неразумно на нее не посмотреть. Статуи показались ему довольно-таки зловещими — особенно одна, с реконструированными глазами. Но когда он заикнулся насчет «бесовской мрачности языческого нечестия», Лизи, для которой всё это было не более чем «прикольно» — Пан безуспешно пытался отучить ее от этого слова, — внезапно закипятилась и заявила, что «каждый молится Богу, как знает», местные аборигены не виноваты, если до них не добрались христианские миссионеры, а Бог вполне может услышать и такие молитвы, «была бы искренность!» Панайотису не хотелось ссор в медовый месяц, он поспешил согласиться, что «возможно, оно и так», — и это стало второй богословской победой Лизи. Но отнюдь не последней.

Когда с Рапа-Нуи через напоминавший сауну Джамар молодые супруги вернулись в зимний Константинополь, уже началась подготовка к Великому посту. Почти всю седмицу мытаря и фарисея они провели, наслаждаясь замечательными мясными блюдами луджанийской кухни, но теперь, в воскресенье, когда вспоминалсь притча Христа о блудном сыне, Панайотис решительно вознамерился отправиться в храм и начать подготовку к «весне постной». Лизи пошла на службу вместе с ним и тоже причастилась. Настоятель храма отец Григорий Димитраки славился интеллектуальными проповедями, послушать их приходили со всех концов Галаты и из старого Города, и по воскресеньям вместительный собор оказывался полон народа, люди теснились даже во внешнем нартексе — оттуда, правда, было почти ничего не слышно, но проблему уже несколько лет назад решили путем установки микрофонов и динамиков в нужных местах. На этот раз отец Григорий говорил о «душевном смысле» притчи о блудном сыне. Панайотис с умилением и сокрушением внимал рассуждениям о том, что нельзя «увлекаться дозволенными удовольствиями», иначе нас постигнет участь младшего сына, который, хотя и имел полное право использовать свою часть имения, распорядился ею неразумно, расточив на страсти, и пришел «в полную душевную нищету». Перечисляя виды «скотской пищи», проповедник от алкоголя и курения перешел к «более естественным желаниям» и подчеркнул: хотя блудную страсть и разрешено удовлетворять в законном браке, однако, «если этим разрешением слишком усиленно пользоваться и находить в этом особое удовольствие, то получится зависимость, сродная наркотической», по большому же счету «таким наркотиком является вся наша жизнь, и весь мир является наркотиком, потому что у нас зависимость от жизни». Тут Лизи громко хмыкнула, и стоявшая впереди женщина недовольно повела головой. Панайотису реакция жены тоже не понравилась, и на пути домой он заговорил о том, какую замечательно глубокую и верную проповедь сказал настоятель.

— Язык у него подвешен хорошо, — согласилась Лизи. — Только вот однобокая у него проповедь вышла.

— Почему же? — слегка обиделся Стратиотис за отца Григория.

— Да потому! Притча ведь об отце и двух сыновьях. А он об отце и о младшем сыне сказал, а про старшего молчок! Я-то всё ждала, когда он про старшего заговорит…

— Что же про старшего говорить? — удивился Пан. — С ним и так всё понятно: он исполнял волю отца, жил благочестиво и…

— И что? — перебила жена. — В итоге за свое благочестие он не получил от отца вообще ничего! Даже позавидовал братцу, который вернулся домой нищим оборванцем и в кои-то веки надел чистое и налопался! Это вот и есть, получается, итог благочестия — пахать, как проклятый, а потом остаться с носом?

Пан раскрыл рот. Закрыл. Снова открыл и, наконец, сумел ответить на столь вопиющий выпад:

— Как ты можешь так всё переиначивать?! Отец же сам ему говорит: «Ты всегда со мной, всё мое — твое». А под отцом подразумевается сам Бог, и значит, старший сын владеет всем, что принадлежит Богу! Разве этого мало?

— Но ему-то, получается, было мало! Иначе чего бы ему так злиться?

— Гнусная зависть помрачила ему глаза! — важно изрек Пан.

— Зависть? — Лизи хмыкнула. — Зависть к чему? Вот, слушай, давай рассудим чисто логически. Вот императорский сын, который реально имеет доступ ко всему, что есть у отца, всем наслаждается, получает всё, что душе угодно, ни в чем не нуждается, всем доволен. И вот бродяга, который полжизни где-то прошатался в нищете, а потом, допустим, выяснилось, что он императорский родственник, и август его принял, повелел вымыть, одеть и посадить за свой стол. Что получил бродяга такого, чего не имел бы принц? Ничего! Он получил только малую часть того, что принц и так уже имеет, всегда имел! Станет принц ему завидовать, злиться, а тем более укорять отца, что тот дал этому бродяге то, чего не давал никогда сыну? Это же абсурд! Принц может злиться только в том случае, если он не имел тех благ, которые получил бродяга. Так значит, выходит, старший сын из притчи либо не имел того, что получил вернувшийся младший, либо, если теоретически имел, то в реальности не пользовался, ибо папашка не давал! Вот мне и любопытно: чем же старший сын так провинился? Пахал, пахал на папу, а папа ему даже и покушать вволю не давал! А уж если этот самый телец упитанный, доставшийся младшему, означает причастие, как отец Григорий толкует, участие в теле Христовом и всё такое, так вообще странно выходит: старший брат благочестиво соблюдал все заповеди, а в итоге даже и причастия не сподобился? Так тогда знаешь, что выходит из этой притчи? Что надо побольше грешить, а когда-нибудь потом покаяться, и тогда получишь от Бога всякие блага, а если будешь всё соблюдать, поститься да молиться, то в итоге останешься с носом! Это логически из всей этой истории вытекает!

— Э-э… — протянул ошеломленный Панайотис. — Э-это вовсе не так!

— А как? — повернулась к нему Лизи. — Как? Ну-ка поясни мне, пожалуйста. А то я реально не понимаю. Нас призывают, видите ли, воздерживаться от любовных и прочих удовольствий, которые якобы наркотик и всё такое… А взамен-то что? Тельца упитанного скушает в итоге уличная гетера?

— Ты не поняла! — все-таки нашелся Пан с ответом. — Старший сын не тому позавидовал, что младшему достались блага, а тому, что ему это досталось без труда. Старший-то работал, а младший только грешил, но получил всё равно то же самое. Вот старшему и стало обидно.

— Ну, допустим, — согласилась Лизи. — Такая обида это понятно, да. Но вопрос всё равно остается. Если по твоему толкованию, так старший бы сказал: «Чего это ты, папа, отвалил упитанного тельца этому прохвосту, когда он всё имение твое на ветер пустил?» Но он-то перед этим еще заявил прямым текстом, что папа ему никогда не давал не только того, что теперь отвалил младшему блуднику, но даже и меньшего не давал — козленка, с друзьями повеселиться. То есть жарься, сынок, в поле, потей, работай, а веселиться не смей, веселиться блудники будут, когда их простят! Я о чем и говорю. С подковыркой притча-то!

— Надо посмотреть, как это святые отцы толкуют, — пробормотал обескураженный Панайотис. Он усиленно пытался вспомнить, что говорили отцы насчет претензий старшего сына, но не мог. «Неужели они не видели противоречия, о котором Лизи говорит?» — подумалось ему, но он тут же постарался отогнать столь крамольную мысль. Елизавета фыркнула:

— Вот вечно у вас так: как сами не знаете, что сказать, сразу к святым отцам посылаете! Удобно отсылать к давно умершим людям — их в любом случае уже ни о чем не спросишь, если чего-то не понял или не согласен… — Она вдруг рассмеялась. — А знаешь, судя даже по одной этой притче о сыновьях, Бог, похоже, большой приколист! Вы думаете, Он хотел сказать то и то, а на самом деле Он, может, вовсе другое имел в виду!

Пан нахохлился и ничего не ответил. Он чувствовал, что попытки наставить Лизи на путь истинно-христианской жизни наткнутся на много препятствий… Он твердо намеревался дома раскрыть соответствующий том Иоанна Златоуста и посмотреть толкование на притчу о блудном сыне, но по возвращении из церкви они с женой позавтракали и выпили кофе, потом еще выпили кофе, потом… В общем, Стратиотис так и забыл исправить досадный пробел в своем христианском образовании.

Елизавета в Великом посту побывала в храме еще только дважды и больше никак не комментировала проповеди отца Григория. Панайотис, конечно, хотел бы видеть жену в церкви куда чаще, но не решался настаивать, надеясь исправить положение постепенно, ведь Лизи столько лет вела вообще нецерковную жизнь… По крайней мере, радовало то, что она не восстала против супружеского воздержания во время поста, чего Пан втайне опасался!

Однако он рано обрадовался. Когда наступил Апостольский пост, Елизавета решительно заявила, что соблюдать его не намерена ни в каком направлении. Это было ужасно! Конечно, со вкушением ею скоромного еще можно было, скрепя сердце, смириться, хотя Панайотис, разумеется, нисколько не одобрял недоброй памяти новеллу Андроника VI Палеолога, объявившую обязательными к соблюдению всеми православными только Великий пост, среду с пятницей и однодневные посты в течение года, прочие многодневные посты предоставив на волю желающих, прежде всего монахов. Будучи от природы слабым и болезненным, этот император решил, что в его хворях виноваты «бесконечные посты». Обоснование для своей новеллы он нашел в известном толковании Феодора Вальсамона на «Книгу правил», где говорилось, что всем христианам необходимо соблюдать Великий пост и среду с пятницей, если же кто пожелает поститься и в другие посты, то «не подвергнется за сие стыду». Из этого толкования неминуемо следовало, что прочие три многодневных поста не обязательны для благочестия. Император немедленно призвал патриарха рассмотреть вопрос соборно, причем обрел себе немало сторонников из епископата — как злословили возмущенные постники, «любителей куриного мяса и родосского вина», — и, к великому негодованию благочестивых христиан, количество обязательных постов вернулось к тому, что существовало при начале Империи. Однако выражать возмущение слишком явно мало кто тогда решился: Церковь всё еще отходила после нескольких десятилетий правления Ласкарисов, не только задушивших ее налогами, но и насаждавших в обществе неслыханный дотоле разврат под видом «утонченности и галантности». А поскольку Палеологи, воцарившиеся после Иоанна Отступника, относились к нуждам клира и монахов куда с большим пониманием, их предпочитали лишний раз не раздражать… Новеллу Андроника попытался спустя полвека отменить Василий VI, но увы! — василевс не нашел понимания в патриархии. Константинопольский престол тогда занимал патриарх Николай Сиракузец, получивший кафедру еще при франкофиле Юстиниане III и сам весьма симпатизировавший западноевропейским либеральным порядкам. Николай решительно отказался «возлагать на плечи народа христианского бремена неудобоносимые», заявив, что «доброхотного дателя любит Бог» и награда постникам на небесах окажется куда большей, если они будут соблюдать посты по собственному желанию, добровольно, а не невольно. Новелла Андроника и решение собора 1784 года так и остались в силе, а позднее уже никому не приходило в голову отменять их. Впрочем, монахи и народ в селах и провинциальных городках продолжали поститься по-прежнему, однако в крупных городах инициатива Андроника быстро снискала множество сторонников. Теперь же, спустя столько лет и при общем падении религиозности, вовсе не приходилось ожидать перемен в сторону более строгого благочестия: все четыре многодневных поста соблюдали лишь монахи и наиболее благочестивые миряне, любители «вековых уставов святой Церкви», к коим причислял себя и Панайотис, но чьи ряды совершенно не собиралась пополнять его супруга.

Да что еда, когда Лизи отказалась даже хранить супружеское воздержание в любое время года, помимо Великого поста! Пан был этим обстоятельством крайне смущен и сначала решительно воспротивился таковому «безудержному сластолюбию», процитировав по этому случаю подходящее высказывание из Кассиана Римлянина. Но Лизи не осталась в долгу.

— Слушай, — сказала она, — Кассиан Кассианом, а Новый Завет-то, я думаю, важнее как источник заповедей и правил?

— Ну конечно, важнее! — подтвердил не ожидавший подвоха Пан. — Это основной закон нашей жизни, и…

— Вот и отлично! Тогда ты должен слушаться того, что там сказано: «Муж не владеет своим телом, но жена»! А коль скоро твоим телом владею я, то я буду им владеть тогда, когда мне это потребуется. И нечего мне мозги парить сентенциями древних монахов! Мы с тобой не монахи, и нечего выпендриваться!

— Но послушай, ты всё переиначила! — попытался возразить Панайотис. — Апостол совсем не то имел в виду, он же сам в другом месте говорит, что «время уже сокращено, и имеющие жен должны быть как не имеющие»…

— Ага, и жить, как брат с сестрой? — насмешливо спросила Лизи. — А чего и жениться тогда? Вот странные какие! Их «сокращенное время», между прочим, уже две тыщи лет тянется, и конца ему не видно… Но вообще знаешь, что? Что бы там апостолы ни говорили, а придется тебе, мой дорогой любимый супруг, подстраиваться не под них, а под меня. Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я в посты изменяла тебе с вибратором!

Панайотис потерял дар речи. Во-первых, он никак не ожидал от жены столь углубленных познаний в апостольских посланиях и с великим смущением и досадой на себя осознавал, что опять не может вспомнить, как святые отцы толковали процитированное Елизаветой место. Во-вторых, ви… эта Ужасная штука. Пан предпочел бы вовсе ничего не знать о ней, но в редации «Синопсиса» порой обсуждали и не такое, особенно простимулировав творческий порыв напитком покрепче кофе и, что уж греха таить, даже покрепче пива. Неужели Лизи действительно может… Нет, этому не бывать!! Но тогда… тогда, значит, ему придется нарушать пост, предаваться греховному невоздержанию?!.. Самым же плохим было то, что Панайотис даже не мог посоветоваться на сей счет с духовником: восьмидесятилетний старичок, уж конечно, не имел никакого представления о ви… той Ужасной штуке. А объяснять ему — о, нет, на это Стратиотис был решительно неспособен!

Если бы Панайотис больше знал о женщинах, он бы мог понять, что Лизи не так уж падка до физической любви: она не отличалась склонностью к аскетизму, но в целом относилась к этой стороне супружеской жизни довольно спокойно. Никак нельзя было сказать, будто она тянула мужа вместо поста предаваться «ненасытному сладострастью», — но именно это представилось ему в припадке благочестивого ужаса перед возможным соперником в виде Ужасной штуки.

Лицо Пана между тем по цвету почти уподобилось свекле, и Лизи даже не на шутку испугалась, не случится ли с ним удар. «Пожалуй, я сказанула лишнее!» — подумала она и уже собиралась сгладить свой выпад, как вдруг муж, наконец, пришел в себя и заговорил.

— Я… — выдохнул он и внезапно произнес вовсе не то, что собирался: — Я не знал, что ты так хорошо знаешь апостольские послания.

Лизи, не ожидавшая такого ответа, на мгновенье растерялась, но тут же рассмеялась:

— А ты как думал? Если уж я согласилась стать твоей женой, так надо же заранее узнать, на что я подписываюсь! Твой основной закон и всё такое. «Чтобы быть во всеоружии», — мысленно добавила она, а вслух продолжала: — Разве ты этим недоволен?

Конечно, странно выражать недовольство тем, что жена знает Священное Писание. А выражать недовольство тем, как она его применяет… это имело бы смысл, если бы Пан мог противопоставить ее толкованию свое, «правильное». Но он глядел в озорно блестящие серо-голубые глаза и чувствовал, что ему опять нечего противопоставить. Если он скажет: «Это вовсе не так!» — она спросит, а как же тогда, потребует логическое обоснование… Между тем — в ту минуту он это ясно чувствовал — не было никакого логического обоснования желанию воздерживаться от близости с красивой, веселой, находчивой, порой непредсказуемой, но такой непостижимо родной и любимой женщиной. Да и желания воздерживаться у него, если уж говорить начистоту, не было. Был страх перед нарушением неких правил — но разве он не нарушил их тогда, в ту первую ночь, такую нечестивую с точки зрения благочестия и такую чудесную со всех остальных точек зрения — а главное, приведшую к тому, что он связал судьбу с самой лучшей женщины в мире! И еще потом, в месяцы, протекшие до свадьбы… А ведь духовник даже епитимии, в сущности, на него за это не наложил, только поулыбался в седую бороду и сказал: «Береги ее, женщины — существа хрупкие». Да, она была хрупкой, Лизи. Умной, внутренне сильной, решительной — и хрупкой. Особенно рядом с ним. Глядя на нее с высоты богатырского роста и держа в своей внушительной длани ее узкую миниатюрную ладошку, Панайотис испытывал, вероятно, одно из древнейших и первобытых мужских ощущений: он чувствовал себя Защитником. Покровителем и опорой своей женщины и их будущих детей. Как бы ее выпады ни обескураживала его порой, как бы ловко она ни убеждала делать то, чего ей хотелось, в глубине души он твердо знал: в семье он — главный. Мужчина. Защитник. А она — только женщина. Хрупкая. Ранимая. И к ней надо снисходить.

— Я… доволен, — сказал он и повторил, скорее для себя, чем для нее: — Я доволен. А насчет… в общем, это можно э… обсудить…

— Да ты не бойся, Пан! — руки Лизи обвились вокруг него, и она нежно потерлась щекой о грудь мужа. — Я вовсе не буду каждую постную ночь набрасываться на тебя, как Анастасия на Льва Ужасного!

Панайотис смущенно усмехнулся и погладил жену по темным мягким волосам. Бурные ночи императорского гарема шестнадцатого века их семейному ложу, действительно, вряд ли грозили. Но то, что на нем происходило, их обоих вполне устраивало. И, в конце концов, за это тоже надо сказать: слава Богу!

***

Панайотис собирался в редакцию, готовый к тому, что ближайшие дни ему не светит ни минуты покоя: началась подготовка очередного бумажного номера «Синопсиса», при которой, как всегда, не избежать авралов, исправлений чужой писанины и препирательства с авторами материалов. Эта суета порой утомляла, но сегодня главный редактор пребывал в хорошем настроении: они с семьей прекрасно провели выходные, и он был бодр и полон сил для сражений с нерадивыми журналистами. Поначалу назначение на руководящую должность испугало его — такая ответственность! Но Елизавета тогда лукаво улыбнулась, выслушав его жалобы, и напомнила, что он когда-то и женитьбы боялся под предлогом большой ответственности, а вот же, получилось не хуже, чем у других! А может, даже и лучше, как порой думалось Пану: жена всегда умела ободрить, а это дорого стоит в сумасшедшем мире стрессов! Впрочем, он скоро полюбил ежедневные утренние совещания с представителями отделов, распределение заданий, обмен новостями, перепалки с журналистами. Пану нравилось чувствовать себя нужным и задействованном в важных проектах — а «Синопсис», безусловно, являлся именно таким проектом. Его и раньше читали по всей Империи, но в последние четыре года рейтинги журнала были высоки, как никогда: нетривиальные действия, предпринятые императором во время злополучного бунта в октябре 2011 года, поначалу если не возмутили, то привели в некоторое недоумение многих граждан, и «синопсянам» пришлось задействовать все таланты и ресурсы, чтобы разъяснить общественности смысл и необходимость августейших решений. Зато результат превзошел все ожидания, и «Синопсис» не сходил с первой строчки в рейтингах византийских сетевых и печатных периодических изданий. Панайотису было, чем гордиться, ведь именно после той информационной кампании по следам мятежа прежний главный редактор избрал его преемником. Вот уже больше трех лет Стратиотис поддерживал журнал на уровне и… Ну, одним словом, Великий Пан держался молодцом и не посрамил избрания!

В детской дочери тут же повисли на нем:

— Не пустим тебя на работу!

Мать, услышав из соседней комнаты их крики, заявила:

— Если папа не будет работать, мы больше не сможем поехать летом на море!

Анна, младшая, захлопала глазами и спросила:

— Это правда, пап?

— В общем-то…

— Еще какая правда! — снова раздался голос Лизи. — Так что не мешайте папе, он наш кормилец, поилец, хранитель и вообще без него мы никуда!

Пан обожал дочерей, и Лизи иногда пеняла ему, что он их совсем избалует, а ему порой казалось, что она с детьми слишком строга. Но когда она выговаривала им таким приятным для отца способом, он чувствовал себя совершенно счастливым.

— Ладно, мы тогда тебя будем очень-очень ждать! — сказала Аглая, отпуская его руку. — И нарисуем картинку про твою работу, правда, Ани?

— Да-да, нарисуем! Красивую!

— Замечательно! — воскликнул Панайотис. — Я весь день буду в предвкушении.

Когда он зашел попрощаться с женой, Елизавета сидела в спальне у зеркала и красила ресницы. Радио из ее мобильника бормотало об очередном законопроекте, обсуждавшемся в Синклите. Пан обнял Лизи за плечи, она улыбнулась его отражению и спросила:

— Скажи-ка, а эти люди наверху, вершители судеб мира и всё такое, они вообще понимают, какие нити держат в руках? Думают о том, что их решения в будущем могут обернуться чем угодно, даже мировой катастрофой?

— Гм… — Стратиотис, как порой случалось, был озадачен тем, что жена внезапно за самым легкомысленным занятием или посреди пустой болтовни могла поднять серьезнейшую тему. — Вряд ли все они об этом думают, как это не прискорбно! — вздохнул он. — Но наш государь думает постоянно, это несомненно.

Лизи закрыла тушь и потянулась за помадой.

— А я уверена, что он об этом постоянно не думает.

— Это почему же?! — оскорбился за василевса Панайотис.

— Да потому, что если об этом всё время думать, свихнешься! Или вообще сложишь руки и не станешь ничего делать, потому что будешь постоянно в страхе из-за возможных последствий твоих действий. Жизнь ведь не программа! Это комп как запрограммируешь, так он и будет работать и иначе не сработает, хоть ты тресни, пока другую программу не поставишь. А с людьми не так. К тому же программу можно тестировать, пока не добьешься нужного результата, и если найдешь ошибку, неверный код можно выправить. А жизнь пишется набело! И кнопки «отменить предыдущее действие» там тоже нет. И кнопки «перезагрузка» нет. Это бесконечный опыт, эксперимент… химия! Но в химии что — там вещества, не страшно. А тут живые люди, чьи-то судьбы…

— Да, но всё же мы планируем, оцениваем шансы, учитываем прошлый опыт…

— Знаешь, кто-то из юмористов сказал: «Только опыт учит нас тому, что он совершенно бесполезен». — Лизи усмехнулась. — Люди разные, и что с одним хорошо, с другим не прокатит… даже несмотря на психологию толпы. Чтобы заставить всех жить по твоей программе, нужна тирания и тотальный контроль, и то такая систем долго работать не будет. А если без тирании, то программирование возможно в очень ограниченных пределах. Хороший правитель ведь это должен понимать! А если он считает, будто может всё предусмотреь, всё обеспечить, заставить всех делать то, что ему надо, то он плохой правитель… и жить под его властью вообще небезопасно!

— Ты преувеличиваешь! Не думаю, что есть правители, считающие себя всемогущими и всеведущими. Но всё же, — солидно добавил Стратиотис, — хороший правитель должен быть максимально предусмотрителен, без этого нельзя… А почему ты об этом заговорила?

— Да просто, знаешь, слушаешь всякие речи — как часто они говорят: «Мы обеспечим, мы не допустим, мы уверены…» Будто они и впрямь всё запрограммировали! Ну, понятно, что это риторика, гипноз для толпы, но интересно: может, они втайне и правда отчасти думают, будто могут обращаться с миром как с компом?

Панайотис задумался. С одной стороны, «они», скорее всего, редко думали о подобных вещах и часто, как сказала бы Лизи, «выпендривались», чтобы показать себя активными деятелями, дальновидными политиками и прочее — он уже не раз замечал, что многие политические прогнозы, некогда озвученные и жарко обсуждавшиеся в СМИ, не сбывались и легко забывались, а иные «великие проекты» канули в лету столь же быстро, сколь жарко их авторы при начале доказывали их необходимость и важность. С другой стороны, заявить, что Синклит наполнен безответственными болтунами, он тоже был не готов: там хватало порядочных и серьезных людей, талантливых аналитиков и деятелей с хорошим политическим чутьем и интуицией. Именно они, а не амбициозные болтуны, вершили реальную политику. Но чем для них была страна, чьей судьбой они распоряжались — химической ретортой, компьютером или чем-то иным?.. «А ведь это тема для статьи… или для опроса», — подумал Стратиотис и сказал:

— Это интересный вопрос. Спасибо, ты подала идею!

Прежде чем завести машину, он занес идею в записную книжку. Во всем нужен порядок, чтобы ничего не забыть. А теперь можно ехать!

***

Елизавета сидела на диване и, грызя орешки, в ожидании выпуска теленовостей проглядывала свежий номер «Зова Константинополя», где вышла статья мужа о «всемирной роли Империи» в связи с двухсотлетней годовщиной окончания последней европейской войны. Став главным редактором «Синопсиса», Панайотис не прекратил сотрудничать с другими изданиями: будучи одним из немногих журналистов, умевших писать торжественно, но не безвкусно, с имперским пафосом и долей благочестия, он нередко получал заказы на материалы в честь юбилейных дат и праздненств. Лизи мысленно посмеивалась над фирменным Пановским стилем, но одновременно гордилась тем, что за мужем закрепилась репутация «лучшего энкомиаста столицы». Сейчас, на авральной неделе в «Синопсисе», Пан пропадал на работе до позднего вечера, но не забывал ежедневно в обеденный перерыв звонить домой, чтобы спросить, как дела. Да, вы только поищите такого заботливого мужа!

Госпожа Стратиоти была очень, очень довольна своим замужеством и мысленно благословляла тот августовский вечер, когда ее плохое настроение и глупые страхи Панайотиса привели к совместному распитию коньяка, которое перешло в бурную — по их тогдашним меркам — ночь и закончилось утренним предложением руки и сердца Пана. Лизи, хоть и растерялась поначалу, не замедлила уже вечером их принять, и с тех пор ее жизнь складывалась исключительно удачно: замужество, переезд в новую квартиру, а позже и переход на работу мечты — одним из ведущих программистов в «Гелиосе», где раньше Лизи была только на подхвате. Наконец, двое чудесных дочерей — никогда бы раньше она не подумала, что сможет так лихо управляться с маленькими детьми, но у нее всё получилось! Так же как получилось понемногу очеловечить мужа: Панайотис был уже далеко не таким занудой и нытиком с кучей комплексов на почве религии, как в момент их помолвки. Но Лизи не собиралась останавливаться на достигнутом: Пан был ее персональной компьютерной программой, пораженной разнообразными вирусами, которые она глушила и вытравливала с азартом профессионального охотника, между трудами в «Гелиосе», где разрабатывали космические программы, и воспитанием детей, тоже, в общем-то, в некоторой степени похожим на программирование. Словом, жизнь у Елизаветы совсем не была скучной!

Зазвонил мобильник, и Лизи лениво потянулась за ним к журнальному столику.

— Привет! — раздался в трубке голос Иларии. — Как дела, чем занимаешься?

— Привет! Да вот, пока малышня спит, смотрю по телеку на народную любовь к ее высочеству.

Двадцать четвертого ноября Константинополь праздновал именины принцессы Екатерины. День не был выходным, но праздничное шествие, тем не менее, собрало немало людей, несмотря на дождливую и ветреную погоду. Народ пришел на Августеон с воздушными шарами, цветами и плакатами, распевал традиционные поздравительные аккламации, а принцесса приветствовала всех с балкона над Медными вратами Дворца. Всё это прямым включением показывали в новостях, и Елизавета, глядя на экран, вспомнила тот занятный вечер у Василия Феотоки, когда она неожиданно лично познакомилась с принцессой и заодно поняла, что мечтам о браке со знаменитым возницей осуществиться не суждено. С тех пор Катерина повзрослела, еще похорошела и тоже вышла замуж — теперь ее высочество носила фамилию Враччи-Кантакузин. Молодой красавец-муж стоял рядом с ней на балконе, неведомо с каким чувством читая на плакатах пожелания увидеть своих детей и внуков «до четвертого колена»… Все-таки иногда византийский традиционализм выглядел, по мнению Лизи, очень по-дурацки!

Да она и вообще не была поклонницей избыточного традиционализма. Квадриги на ипподроме и император, восседающий в Кафизме в одеяниях двенадцатого века — это, конечно, прикольно, но когда такие квадриги и далматики почти на каждом шагу, оно порой начинает утомлять. Всё же в музеи хорошо ходить время от времени, а не жить там постоянно. В этом смысле Галата тоже нравилась Елизавете больше, чем старый Город: здесь куда меньше всяких культурных «артефактов» и дух более современный — открытый скорее будущему, чем прошлому.

Возглавив «Синопсис», Панайотис стал бывать на всех значительных придворных мероприятиях, включая знаменитые бега Золотого Ипподрома, и супруга редактора получала приглашения туда вместе с мужем. Сейчас Лизи знала о балах, приемах и обедах в Большом Дворце не только из телевизора или журнальных статей — могла ли она подумать еще лет пять назад, что всё это так быстро и естественно станет частью ее жизни! Но вот, теперь она покупала одежду от Трано, пусть и не самых дорогих линий, а косметику от Шанель, у нее были вечерние платья, она умела танцевать и даже научилась вальсировать получше иных придворных львиц. Ну, а острить она умела и раньше, так что среди мужской части завсегдатаев Ипподрома Елизавета имела определенный успех, порой вызывая ревность у мужа. Впрочем, Пан просто всё еще был мнителен и не слишком уверен в себе, на самом же деле Лизи никогда не давала ему настоящих поводов для ревности и не собиралась давать: в их жизни ее всё вполне устраивало. Во Дворце она, конечно, встречалась и с принцессой; Катерина помнила ее и как-то раз весело поинтересовалась, каково это — быть замужем за «самым главным занудой Империи»?

— Намного лучше, чем было бы за «Новым Порфирием», уж поверь! — ответила Елизавета. После первого знакомства, состоявшегося дома у Феотоки в две тысячи десятом году, Лизи сохранила привилегию быть с ее высочеством на «ты», что, кстати, прибавляло ей веса в глазах придворной публики.

Поскольку «Новый Порфирий» женился на лучшей подруге Лизиной невестки, в конечном счете три семьи быстро сдружились. Правда, Елизавета чаще общалась с Иларией, а с Дарьей встречалась в основном на днях рождения или когда все три подруги собирались вместе, с Василием же пересекалась и того реже, но всё же могла составить представление о жизни семейства Феотоки и постепенно стала считать большой удачей то, что вышла замуж за журналиста, а не за возницу. Василий, с точки зрения Лизи, был… пусть не пресным, но, пожалуй, слишком статичным. В отличие от Пана, который, хоть и имел определенные — зачастую нелепые, с точки зрения его жены — представления о том, «как надо жить», при столкновении с жизнью нередко начинал сомневаться в правоте своих установок и пересматривал их. Василий же, хотя тоже был православным и, как казалось Елизавете, весьма благочестивым, соблюдал, однако, определенную меру: его нельзя было обвинить ни в излишнем аскетизме, ни в разгильдяйстве, он не занудствовал, но и не балагурил, он соблюдал все посты, пусть и не строго по уставу, и старался по воскресеньям ходить в церковь, но по будням пропадал в таком далеком от благочестия месте, как ипподром… Словом, он был, что называется, «золотой серединой» — так, наверное, охарактеризовали бы его многие. Но Лизи определенно было куда занимательней и веселей общаться с «занудой» Паном, чем со «знающим меру во всем» Василием. Феотоки, казалось, избрав определенный путь, следовал по нему как по накатанной дороге: если он и ощущал внутреннюю потребность в переменах, риске, «движухе», то удовлетворял ее, видимо, на ипподроме, а в обыденной жизни был скучноват. Впрочем, Елизавета эти наблюдения держала при себе. Панайотис любил поболтать и поспорить с Василием о политике, да и Илария вряд ли согласился бы с тем, что Феотоки скучный: она всегда относилась к нему с большой симпатией, еще с тех времен, когда состояла послушницей в монастыре Живоносного Источника, а Василий приходил туда на службы и пообщаться с сестрой. Только Григорий, пожалуй, понимал, что имела в виду Елизавета, называя Феотоки «слишком правильным», но с братом она тоже предпочитала не обсуждать возницу: пусть каждый живет, как знает, какое ее дело! Тем более что Дарья мужем была вполне довольна, как и ее подруги — своими.

Все эти годы Лизи искренне считала Дарью такой же благочестивой и «правильной», как ее супруг, — поистине идеальная пара! Поэтому она удивилась, когда в конце октября, болтая с Иларией по телефону, спросила, как там Дарья, и узнала, что та наняла детям няню, а сама устроилась на работу в химическую лабораторию. Лари объяснила эта тем, что подруга «задомоседствовалась» и решила на время сменить обстановку и горизонты. Елизавета, однако, заподозрила, что всё не так просто, хотя и не могла бы объяснить, почему ей так думалось. Может быть, потому, что в Дарье, при всей ее «правильности» всё же ощущалось нечто непокорное, страстное — даже в том, как она иной раз нетерпеливо заправляла за ухо вылезшую из косы прядку волос, или в том, с каким почти сладострастным удовольствием обгрызала поджаристый рыбий хвостик, торчащий из ароматного меганикса… Василий душевный огонь питал лошадиными бегами и скачками, а вот Дарье, видимо, не хватало топлива? Но и это соображение Лизи оставила при себе, только решила при встрече приглядеться к Дарье попристальней, а у Иларии при случае спрашивала, как поживает подруга. Вот и сейчас она, поболтав с Лари о детях и работе, полюбопытствовала:

— Ну, а у Дари как дела? Нравится ей в лаборатории?

— Вроде нравится, ага. Правда, к ней там уже заведующий успел пристать, ну, он такой донжуан, за всеми пытается ухаживать, даже ко мне подкатывал, я же туда иногда захожу… Но там один коллега его так отбрил, что он к Дари теперь и не подступается!

— Ого, так у нее уже и поклонники появились? — с интересом спросила Лизи.

— Ой, да какие поклонники! — Лари засмеялась. — Говорю же, заведующий этот ко всем лезет с комплиментами, это всё несерьезно, раздражает только.

— Ну, а рыцарь, который его поразил наповал?

Илария расхохоталась.

— Да ты бы видела этого рыцаря! Необщительный, мрачный, слова из него не вытянешь! А если вытянешь, то пожалеешь — еще та язва! То есть я-то с ним только так, «здрасте — до свидания», но одна знакомая из этой лаборатории про него рассказывала: на язык ему лучше не попадаться! Хотя ученый он очень хороший, это все признают. Но на дамского угодника точно не потянет! Он просто заведующего терпеть не может, вот и воспользовался случаем отбрить, а Дарья тут сама по себе не при чем.

Лизи недоверчиво хмыкнула, но спорить не стала. Может, Лари и права — ей виднее… А всё же Елизавете казалось, что если мужчины, чтобы сцепиться, используют в качестве повода женщину, они вряд ли к ней совсем равнодушны. Тем более если женщина так красива, как Дарья…

«Хотя Дари благочестивая, так что из этого всё равно ничего не выйдет, даже если б и появился какой рыцарь, — подумала Лизи и зевнула. — А было бы любопытно поглядеть, как бы Василь отреагировал на ее поклонника! Как он вообще ревнует, интересно? Пан, вот, так смешно ревнует! А Василь бы что? Надулся бы и выдал речугу про христианский долг? Или пошел бы и врезал тому поклоннику? Хмм… Вот надо же, вроде я давно с ним знакома, а даже и не представить, что бы он сделал! Впрочем, о чем это я? — Она тряхнула головой. — Пусть у всех всё будет хорошо! Особенно если их такая жизнь устраивает. Как меня — моя!» И Лизи счастливо улыбнулась.

Уробóрос

В начале декабря в лаборатории почв случилась драма местного масштаба. Точнее, это Дарье происшедшее казалось драмой, но сама ее героиня, симпатичная турчанка Лейла, специалист по биогеохимии, вовсе не видела беды в создавшемся положении. Она просто заявила во время чаепития:

— Можете меня поздравить, я вчера получила развод. Так что я свободна, как птица, и рассмотрю подходящие кандидатуры на роль спутника жизни. — Она засмеялась.

Лейла была мусульманкой и соблюдала правила своей религии: носила хиджаб и постилась в Рамазан, а после работы нередко заходила в близлежащую мечеть. Одевалась она со вкусом, и Дарья иной раз размышляла о том, почему православные любители соблюдения традиций за столько веков не могли научиться повязывать платок так же красиво и изящно, как мусульманки, или так же удачно подбирать себе юбки, кофточки, жилетки. По крайней мере, у нее на родине традиционно одетые женщины часто походили на мешки или, в лучшем случае, на матрешек. В Византии подобный традиционализм встречался куда реже, но и здесь православные благочестивицы выглядели более мешковато, чем большинство мусульманок, особенно молодых. Возможно, потому, что слишком серьезно смотрели на женское тело как на предмет соблазна и старались не привлекать внимания к своей внешности? Дарья знала, что у них в приходе некоторые особо строгие матроны — к счастью, таковых было немного — осуждали ее за одежду, не скрадывающую формы… Но она не обращала на это внимания: насмотревшись на такое благочестие в Сибири, она совсем не хотела следовать той же модели поведения здесь, тем более что в Империи подобное было в целом не в чести.

После первых ахов и вопросов по поводу новости — разумеется, со стороны женской части коллектива лаборатории, мужская предпочитала дипломатично отмалчиваться — выяснилось, что двое детей Лейлы остались с бывшим мужем.

— Он их тебе не отдал?! — воскликнула Эванна. — Какой ужас!

— Почему ужас? — удивилась Лейла. — Я их и не собиралась забирать. У турок главное правило жизни: за всё ответственен папа! Он главный кормилец в семье и хозяин, поэтому и дети при разводе всегда остаются отцу. Это очень удобно: во-первых, ему легче их прокормить, во-вторых, разведенной женщине без детей легче снова выйти замуж. А новых нарожать недолго!

Эванна смотрела на нее округлившимися глазами. Остальные реагировали спокойнее: турецкие обычаи были достаточно известны, хотя Дарья всё же не понимала, как это можно вот так легко расстаться с собственными детьми.

— Это как-то слишком… прагматично, — заметила она. — Понятно, что ты сможешь с ними видеться в любое время, но неужели тебе совсем… не жаль? — Она хотела сказать «не больно», но не решилась употребить такое сильное слово. Лейла пожала плечами:

— Жаль, конечно, но… Вот честно, я не понимаю, почему у многих женщин такое сверхтрепетное отношение к этому! Может, у меня материнский инстинкт плохо развит, не знаю, но лично я прежде всего люблю мужчину, а потом уже всё, что от него, так сказать, исходит. Это, кстати, мужчины ценят! И греки, между прочим, я замечала — еще и ревновать будут, если внимание слишком переключишь с мужа на ребенка, они же эгоцентричны до ужаса! У меня подруга из-за этого как раз с мужем рассталась, сидит теперь одна с ребенком, замуж трудно выйти, звонит мне и плачется на жизнь… Ну вот, а когда любовь к мужчине исчезла, то уже и дети от него… Нет, я их люблю, конечно, но не до такой степени, чтобы повесить себе на шею. Кому от этого лучше? Одной вырастить их будет нелегко, а замуж попробуй выйди с такой обузой! А так и они при отце, материально обеспечены, и я могу дальше жить полноценной жизнью. По-моему, при разводе это лучший вариант из возможных.

— Как цинично! — воскликнула Эванна.

— Зато честно, — вдруг подал голос Ставрос, — и не лишено разумности.

— О! — округлила губы Лейла, а затем улыбнулась. — Как приятно, что вы меня поняли!

— Ну еще бы! Легко сделать понимающий вид, когда у самого… — возмущенно начала Эванна, но осеклась под пронзительным взглядом Алхимика.

— Я бы не советовал рассуждать о том, о чем вы не имеете понятия, госпожа О’Коннор, — холодно сказал он. — Во-первых, это ненаучно. Во-вторых, глупо. В-третьих, у вас самой пока нет не только детей, но и мужа, так что вряд ли вы способны здраво судить о материях, о которых даже женщины, имеющие всё это, часто судят весьма нездраво.

— Вы… — выдохнула Эванна.

— Страшный циник и хам. Для вас это новость? — насмешливо спросил Ставрос.

— Мальчики, девочки, не ссорьтесь! — примирительно сказала тетя Вера. — Разные бывают ситуации и способы выхода. Зачем навязывать свое понимание всем подряд? Если отец может хорошо воспитать детей и позаботиться о них, так почему бы им не жить с ним?

— Вот и я так думаю, — кивнула Лейла. — Вообще не знаю, почему европейцы считают, что дети должны непременно оставаться с матерью, а иначе ужас-ужас. Ну, хочется детей, роди еще, какая проблема! Я вот лично вовсе не собираюсь останавливаться на достигнутом. А моим мальцам с отцом точно будет лучше!

Эванна пришибленно молчала. Дарье стало жаль ее, и она украдкой взглянула на Алхимика: что он имел в виду, осадив ирландку? Неужели он когда-то всё же был женат?..

— Знаешь, Лейла, я бы тоже не отдал сына жене, если б она от меня ушла, — внезапно произнес Контоглу. — Тут я твой расклад поддерживаю.

— Ты лучше гляди, как бы она не прознала про кое-что да и впрямь не ушла, — пробурчала тетя Вера.

Дарья едва не поперхнулась чаем, но Алексей только басисто расхохотался: похоже, тетя Вера одна имела здесь право безнаказанно — и без всякого эффекта — попрекать начальника за аморальное поведение.

— Вера, твои понятия давно устарели! — заявил Контоглу. — Или, если хочешь, у тебя слишком узкий взгляд, которого нынче далеко не все придерживаются. Уверяю тебя, мое «кое-что» — самая последняя причина для моей драгоценной половины меня покинуть!

— Просто какие-то Марк и Марго, — пробормотала Эванна, вспыхнув. Похоже, ее потрясло услышанное во время этого чаепития.

Дарья испытывала сходные чувства: она не могла и вообразить такой ситуации, чтобы, узнав об интрижках мужа на стороне, она посмотрела бы на это как на невинное развлечение, не мешающее счастливой семейной жизни. А получается, бывает и такое?!..

— Может быть, вы поддержите и эту прекрасную теорию, господин Ставрос? — вдруг ядовито спросила ирландка. — Широкий взгляд! Ведь вам это должно быть так близко!

— Пошлость — последнее, что мне может быть близко, — процедил Алхимик, резко поставил чашку на стол и поднялся. — Спасибо за чай и компанию, но мне уже пора к своим трансмутациям. — И он стремительно вышел из «трапезной».

***

Придя домой, Дарья отпустила няню — дети недавно были накормлены обедом и уложены спать, — включила ноутбук и залезла в «Сетевую Энциклопедию Византийской Империи», чтобы найти там сведения о Севире Ставросе. Они оказались скудны: ни о какой прежней женитьбе и детях не было и помина, да и вообще ничего не говорилось ни о семейном положении Алхимика, ни о его родителях или родственниках — впрочем, о живых людях подобные сведения указывались в СЭВИ только с их согласия. Родился, учился, защитился, научные достижения, ссылка на список публикаций, и это всё. Ставрос окончил школу с химическим уклоном, но потом в Антиохийском Университете изучал историю Византии, а химией занялся спустя несколько лет. Две защищенных диссертации, общее количество публикаций перевалило за полторы сотни.

Внезапно Дарья ощутила легкую зависть и впервые за несколько лет подумала о том, что она тоже могла бы заниматься научными исследованиями, если бы только… имела другую специальность? Поступая на греческое отделение Хабаровского Университета, она руководствовалась прежде всего интересом к Византии, а литературоведение позже выбрала специальностью просто потому, что лингвистика ей казалась головоломной и скучной. Но к концу учебы она поняла, что занятия литературоведческими изысканиями ее не слишком привлекают, а затем началась монашеская жизнь… Обустраиваясь в Империи, Дарья поначалу задалась вопросом, не следует ли продолжить образование, но… Исследовать византийскую литературу ей, приезжей, когда она, как выяснилось за первый месяц пребывания здесь, даже не особо знакома с предметом? О многих известных здешних писателях, особенно современных, в Сибирской России и не слыхивали… Дарья решила, что в любом случае надо для начала глубже изучить византийскую словесность. Но потом она вышла замуж, родился первый ребенок, и стало как будто не до того…

«Нет, — подумала она, разглядывая фотографию Ставроса на страничке энциклопедии: он был снят на фоне огромной таблицы химических элементов, наверное, в учебной аудитории, выражение его лица было чуть ироничным, — теперь уже поздно спохватываться, наверное. У меня ни навыков научной работы нет, ни публикаций, пока это еще я чего-нибудь добьюсь… А главное, я сама не знаю, чем могла бы в этой области заняться. Хорошо вот Лари: она всё давно поняла, защитилась, работает…»

Дарья вздохнула и закрыла окно СЭВИ. Мысли текли лениво, принимая, однако, неожиданные направления. Она вдруг задумалась о том, как долго муж будет блистать на бегах и скачках и чем займется, когда окажется вытесненным с арены ипподрома возницами помоложе. В самом деле, век профессионального возницы не так уж долог — еще лет пять, максимум десять, а там придется подумать о других занятиях. Правда, Василий смеется, что, «выйдя на пенсию», будет тренировать молодых, но… насколько это серьезно? Неужели он хочет всю жизнь провести вот так, на ипподроме? А ведь он окончил Политехнический институт, знает программирование, но им почти не занимался, только веб-дизайном, да и тот сейчас забросил. Говорит, что это ему неинтересно, а институт он выбрал по совету отца — точнее, фактически по требованию, которому подчинился для успокоения родителя, боявшегося, как бы сын «со своими лошадьми последние мозги не растряс». Самому Василию было, в сущности, всё равно, какое образование получать: он тогда мечтал лишь о Золотом Ипподроме и Великом призе… Пожалуй, только гибель отца и необходимость содержать мать и сестер вынудили его применить на деле полученное образование, но не загнали в офис: свобода и лошади дороже. Это очень понятно, но все-таки что же будет дальше? Слава победоносного возницы и до старости обучение молодых амбициозных любителей лошадей?..

Дарья вдруг поняла: ей совсем не хочется, чтобы сын, подросши, так же увлекся лошадьми, как в свое время Василий. А ведь, пожалуй, такая опасность есть: Максим во все глаза смотрел на репортажи со столичных бегов и скачек — да и мог ли он не смотреть, если там то и дело выступал отец! — а любимыми игрушками сына были лошадки, квадриги и всадники… Но нет, это несерьезно. Пусть Василий — «возница от Бога», как повторял Аристидис, это вовсе не значит, что и сын будет таким же. В общем, надо покупать Максу с Дорой побольше развивающих игр и стараться расширять их кругозор, особенно когда они научатся читать… Собственно, читать их уже можно начинать учить со следующего года! А у Доры вроде бы есть способности к рисованию…

«Интересно, что там за „Марк и Марго“ такие?» — подумала Дарья. После чаепития Эванна на ее вопрос ответила, что это фильм, и добавила: «Тебе, думаю, не понравится». Но Дарья решила это выяснить сама и забила название в поиск. Получив кучу ссылок на кино-сайты и пойдя по одной, она выяснила о фильме такие подробности, что, покраснев, поскорей закрыла всё и пошла на кухню выпить кофе. «Неужели Эванна такое смотрит? Зачем?!» — подумала она и постаралась выкинуть фильм из головы. Это удалось почти сразу, поскольку один из увиденных кадров по ассоциации вызвал у нее в памяти эпизоды уже из реальной жизни: длинные пальцы, скользящие по странице книги, задумчиво поглаживающие керамический бок черной чашки, замирающие в воздухе в нескольких сантиметрах от ее руки, — последнее случилось сегодня в самом начале разговора с Лейлой о судьбах разведенной женщины, когда Дарья одновременно с Алхимиком потянулась к вазочке с печеньем. Последующее бурное обсуждение вытеснило из памяти этот эпизод, но теперь Дарья вспомнила его ясно — и внезапно по ее телу снова пробежал трепет.

«Господи, что же это такое?!..»

Она быстро сняла с плиты вспучившийся коричневой шапкой пены кофе в маленькой турке и, налив в чашечку, поскорей поднесла к губам, словно ища в этом спасение от странных мыслей и чувств, которые ее донимали.

«Определенно, работа в лаборатории влияет на меня как-то… не так, как я предполагала. Может, лучше уйти? Они, конечно, хорошие люди, но… кто жене изменяет, кто детей оставляет, кто эротику смотрит… Это совсем другой стиль жизни, я так жить не собираюсь, и что тогда я могу найти там по-настоящему полезного? Тоска-то не исчезает! Может, попробовать другое средство? Тем более, что тут еще и это…»

«Этим» Дарья называла странные ощущения, которые вызывал у нее Ставрос. Она не могла подобрать для них определения, и они ее пугали. Что, если б об этом узнал муж? Конечно, он бы сразу велел ей уволиться! А раз так, то нужно уволиться самой, не дожидаясь чего-то еще, разве нет?

Дарья взглянула на часы и увидела, что скоро уже придет Василий — он обещал сегодня вернуться довольно рано, — а значит, надо намолоть кофе для него. Возвращаясь с ипподрома, Василий любил выпить кофе, а потом поваляться на диване с книжкой или поиграть с детьми. Достав с полки ручную кофемолку и засыпав туда зерна, Дарья подумала: «И почему он так любит ручной помол? Ведь ничем же он не отличается от обычного…» — по крайней мере, ничем существенным, как ей казалось. Конечно, ей не тяжело намолоть кофе для любимого мужа. Только вот… почему тогда, на дне рожденья Фроси, принцесса спросила, любит ли Дарья молоть кофе в ручной кофемолке, а Лизи съязвила насчет медитативности этого процесса?

Она сама не знала, отчего ей вспомнился этот эпизод. Раньше она над ним никогда не размышляла — да и к чему, если в тот же вечер они с Василием объяснились в любви и начался один из самых радостных и светлых периодов в жизни? Но теперь при воспоминании о том разговоре ей вдруг стало неприятно — пожалуй, еще неприятнее, чем было тогда, когда он происходил на деле. Тогда она просто смутилась от явной насмешливости обеих девушек, а сейчас ей подумалось: «Неужели он всем им дал понять, что ему нравится кофе ручного помола? Получается, любовь к этому процессу была… визитной карточкой для будущей невесты?» Дарья испугалась этой мысли и ожесточенно завращала ручку, но внезапно остановилась. «А если купить электрокофемолку на жерновах? Интересно, отличит ли Василь ее помол от этого? Может, не такой у него и тонкий вкус на самом деле?» Она усмехнулась и, отставив кофемолку, поднялась и подошла к окну. Нет, с ней определенно творилось что-то не то. Странные мысли, непонятное раздражение… Или это видоизменения всё той же тоски?

Перед окнами, над террасой соседнего пятиэтажного дома, кружили чайки. Дарья рассеянно следила за их полетом. Вот они описывают круги друг под другом, вот разлетаются, поднимаются, сближаются, словно в причудливом танце… и снова разлетаются, едва не соприкоснувшись крыльями…

Дарья вздрогнула. Самым непонятным в сегодняшнем эпизоде с вазочкой было то, почему, взяв любимое ореховое печенье, она не сразу убрала руку, а на секунду замерла — точно ожидая, что остановившиеся рядом в воздухе пальцы Алхимика продолжат движение… и коснутся ее.

***

Она не уволилась. Приближались Рождество и новый год, на работе весело готовились к их встрече, тем более что двадцать третьего декабря отмечалась еще и годовщина открытия лаборатории, и Дарья понимала: если она уволится прямо сейчас, это обидит коллег и к тому же, вероятно, создаст им трудности с поиском замены. «Поработаю еще хотя бы до середины января, — подумала она. — А то неудобно получится, если я уйду в такое время».

По случаю праздников сотрудники здесь традиционно обменивались подарками, а кто кому будет дарить, решал жребий. Бумажки с записанными именами распределили по двум мешочкам: в лаборатории было равное количество мужчин и женщин, поэтому мужчины делали подарки женщинам и наоборот; кто чье имя вытянул, не раскрывалось до момента вручения подарков. Дарья молила Бога, чтобы ей не достался Контоглу, и, вытянув бумажку с именем Аристидиса, обрадовалась: «Какое счастье! О подарке ему даже думать не надо! Подарю альбом с фотографиями и автографом Василя, и он наверняка придет в восторг». У них дома было множество фотографий с бегов и скачек, и сделать красивую подборку не составило труда. Василий смеялся, узнав, как жена решила осчастливить ученого поклонника его таланта, и с удовольствием расписался на форзаце альбома. «Конечно, не ахти какой роскошный подарок, — думала Дарья, — но для Аристидиса это точно будет равноценно куче золота!» Вообще же, по словам Эванны, от мужчин следовало ожидать дорогих подарков: все они зарабатывали хорошо и не скупились на подношения сотрудницам в случае торжеств.

Двадцать третьего вечером в лаборатории шумно праздновали. Сначала была официальная часть: после обеда пришел ректор института, поздравил сотрудников и каждому вручил по коробке конфет и по набору разноцветных скрепок в виде колбочек. Эванна похихикала Дарье на ухо, что такие подарки он делает каждый год и у некоторых сотрудников дома уже целый скрепочный склад. В течение дня забегали коллеги из других отделов, поздравляли, приносили и презенты — вино, сласти, фрукты, колбасу, сыр, соленую рыбу, свежеиспеченные пирожки с разными начинками. Пирожки с мясом источали такое благоухание, что у Дарьи, когда она зашла в «трапезную», потекли слюнки: у нее-то уже почти сорок дней шел Рождественский пост… Между тем, кроме нее, в лаборатории постились только тетя Вера и еще одна пожилая сотрудница.

Прибегала и Илария, поприветствовала всех, обняла Дарью, отдельно поздравив с первой встречей Рождества на новом месте, рассмешила Эванну, что-то шепнув ей на ухо, ловко уклонилась от Контоглу, который собирался поцеловать ей то ли руку, то ли щеку, подарила каждому по шоколадке, в том числе Ставросу — в черной обертке с золотыми звездами. Дарья прочла ее название — «Звёзды Востока» и, глядя, с какой легкостью подруга общается с людьми, даже с «мрачным» Алхимиком — впрочем, он в этот вечер был вовсе не мрачным и улыбнулся Иларии вполне дружелюбно, принимая подарок, — подумала: «Похоже, я слишком много думаю о том, как с кем говорить и кто что обо мне может подумать. Лари ни о чем таком, кажется, и не задумывается, а у нее всё получается так естественно и хорошо, даже вот и Ставросу шоколадку подарить. А я бы, наверное, достанься, например, он мне по жребию, ломала бы голову, какой подарок ему сделать… И, уж конечно, решила бы, что шоколад — это несерьезно. Правда, Лари никогда и не была „серьезной“, да и не нужно ей это… А вот мне всегда не хватало такой легкости. Но у Лари это природное, а если я буду так себя вести, это, наверное, будет выглядеть фальшиво… Или я опять рефлексирую попусту, а надо просто жить, и всё?»

По окончании рабочего дня все скинули халаты, и началась неофициальная часть: сначала пир горой, а часа через полтора, когда коллеги более-менее напились, наелись и наболтались — даже Ставрос разговорился и рассказал несколько баек из жизни Антиохийского Университета, — Контоглу встал и объявил:

— А теперь подарки!

Все весело зашумели и принялись искать свои сумки. Аристидис пришел в восхищение от подарка Дарьи, в порыве благодарности поцеловал ей по очереди обе руки и тут же принялся хвастаться фотоальбомом перед Александром Йоркасом, тоже любителем конских бегов, хоть и не столь пламенным. Дарья с улыбкой смотрела на них, когда услышала сзади бархатный голос:

— Госпожа Феотоки, вы позволите?

Она повернулась, и Ставрос протянул ей маленькую черную коробочку.

— Моим жребием оказались вы, — сказал он, еле заметно улыбаясь. — Соблаговолите принять, с наилучшими пожеланиями. Пусть ваш дракон, наконец, поймает себя за хвост и великое делание увенчается успехом.

— Спасибо! — растерянно проговорила Дарья. Она не ожидала, что делать ей подарок выпадет Алхимику. Точнее, мысль об этом мелькнула, когда все разбирали свои жребии, но Дарья тут же отогнала ее. А сейчас ей стало очень приятно, она открыла коробочку и ахнула.

На черном бархате поблескивал кулон изумительной работы — это понимала даже Дарья, хотя не очень разбиралась в украшениях. На золотой цепочке — заключенный в тонкую оправу дракон, пожирающий свой хвост. Уроборос! Символ «великого делания» алхимиков и, как уже знала Дарья из прочитанной книги, символ единства всего сущего и вечности. Он напоминал картинку из одной греческой рукописи: спина и вся внешняя часть «кольца» красные, внутренняя часть и лапки — зеленые. Зеленый камень походил на нефрит, о красном Дарья не знала, что и думать: родонит, агат?.. Впрочем, и без того было ясно: перед ней дорогая вещь. В лапках дракон держал золотую шестиконечную звезду — символ завершения «великого делания». Потрясенная Дарья подняла глаза на Ставроса.

— Не беспокойтесь, это меня не разорило! — Он снова улыбнулся. — На здешнем Базаре можно купить и не такое, причем по вполне божеским ценам. Надеюсь, вам нравится?

— Вы еще спрашиваете! — тихо ответила Дарья. — Разве такое может не нравиться? Невероятно красиво!

— Тогда примерьте. Мне хочется увидеть, как это будет смотреться на вас.

— Да, конечно. — Она чуть смущенно кивнула, осторожно вынула кулон из коробочки и подошла к зеркалу, благо оно висело на стене почти рядом. Дарья в этот день надела вишневую юбку и нарядную белую блузку с вырезом-лодочкой, и кулон как раз поместился в него. Камни, словно согревшись от соприкосновения с теплой кожей, загорелись таинственным огнем… Конечно, игра света, но всё же дракончик, оказавшись на груди, определенно стал смотреться живее, чем на черном бархате в коробке. — По-моему, прекрасно! — сказала Дарья, с улыбкой поворачиваясь к Алхимику. Он взглянул оценивающе, кивнул:

— По-моему, тоже. Что ж, я рад!

В его темных глазах что-то вспыхнуло, и Дарья внезапно ощутила, как ее сердце забилось быстрее. Она смутилась, опустила взгляд и проговорила:

— Большое спасибо! Это так неожиданно…

— О Боже, Дари, что это за красота?! — К ней подлетела Эванна. — Это подарок? — Она посмотрела на Ставроса. — Это… вы? Послушайте, у вас бездна вкуса!

— Не сомневаюсь! — Алхимик хмыкнул и шагнул в сторону как раз вовремя: вокруг Дарьи в мгновение ока столпилась вся женская часть лаборатории, а мужская тоже тянула шеи взглянуть, что произвело подобный фурор…

Потом еще пили, ели, травили байки и анекдоты до десяти вечера. В какой-то момент Дарья осознала, что она давно так не веселилась. «А может, и не увольняться? — подумала она. — Что это я, в самом деле, как ребенок? Я же хотела приблизиться к другим граням жизни — ну вот, пожалуйста, что ж теперь бежать из-за первых же искушений? Этак никогда ничего не поймешь и ничему не научишься, так и останешься тепличным растением… Работает же Лари в этом институте, хотя наверняка тоже со всяким сталкивается, и ничего с ней до сих пор ужасного не случилось…»

Вечером на улице было совсем прохладно — не больше пяти градусов. Но, по сравнению с морозами в это же время в Сибири, здесь царило почти лето! Несмотря на выпитое вино, Дарья бодро дошла до остановки трамвая и вскоре уже ехала в сторону Феодосиевых стен. Вагон был почти пуст. Дарья рассеянно глядела в окно, вспоминая прошедший вечер, и внезапно вздрогнула. «Пусть ваш дракон, наконец, поймает себя за хвост…» Почему Алхимик это сказал? Неужели… он о чем-то догадывается?

***

Когда Дарья пришла домой, дети уже спали. Василий с сонным видом вышел в коридор встречать жену.

— Я тебя заждался. Ну что, как отпраздновали?

— Хорошо, было так весело! Мне очень понравилось.

Дарья сняла туфли и, подойдя к мужу, чмокнула в щеку. Он помог ей снять куртку и спросил:

— Как твой подарок, оценили?

— О, да! — Дарья засмеялась. — Аристидис в восторге! Но все решили, что лучший подарок на этот раз сделали мне. Смотри, какая красота!

— Ого! — проговорил Василий, рассматривая кулон у нее на груди. — Кто это тебе такое подарил? Это же целое состояние!

— Да нет, я сначала тоже испугалась, но он сказал: это не слишком дорого, просто места надо знать. Это Севир Ставрос, тот самый Алхимик, помнишь, я говорила? Видишь, уроборос — алхимический символ вечности.

Про «великое делание» она решила не упоминать: с христианской точки зрения, вечность привлекательнее, и Дарья мысленно порадовалась, что вовремя прочла книгу об алхимии. «А все-таки что он имел в виду, сказав про моего дракона?» — опять подумала она.

— Ну, я не знаю, может, это и не очень дорого, — протянул Василий с сомнением, — но это далеко не обычный подарок. — Он слегка нахмурился. — И, по-моему, дарить такое малознакомой женщине это… как-то неприлично!

Дарья растерялась: она не ожидала, что муж посмотрит на подарок Ставроса с такой стороны.

— Какая ерунда! Что ты выдумал? — с досадой проговорила она. — Там так принято, сегодня всем женщинам подарили дорогие вещи, ничего в этом такого нет! Эванне, например, Контоглу знаешь, какое красивое колье преподнес? Лейле серьги подарили, Софии часы… В общем, это обычное дело, все хорошо зарабатывают, могут себе позволить… Что тут неприличного? Ты б еще сказал, что он за мной ухаживает! — Дарья фыркнула. — Вытянул жребий и начал…

Она сердито повернулась и прошла в гостиную, а оттуда в спальню. Василий ничего не ответил, но, снимая и пряча в коробочку кулон, Дарья видела в боковой створке трюмо, что муж стоит в дверях и наблюдает за ней. Неужели ревнует? Вот еще, не было печали! Вынув из волос несколько шпилек, она раздраженно принялась разорять праздничную прическу, ради которой утром встала на полчаса раньше. «Нет, чтобы заметить, как я уложила волосы, или какая у меня красивая блузка…» Блузку она купила нарочно ради нынешнего празднования и впервые надела, обновка ей очень шла, но муж ничего не сказал. Не заметил? Или ему всё равно?.. А впрочем, он почти никогда не говорит ей комплиментов насчет одежды, чего же она хочет? И раньше ее это как будто бы не задевало…

Вдруг она увидела в зеркале, как Василий подходит к ней. Положив руки ей на плечи, он тихо проговорил:

— Прости меня! Я не хотел тебя обидеть.

Поймав в зеркале его виноватый взгляд, она повернулась, и Василий, склонившись, поцеловал ее в губы. Дарья обхватила его за шею и прижалась к нему… но муж слегка отстранился, шепнув с улыбкой:

— Подождем еще немного.

«Ах да, еще же пост!» — вспомнила Дарья и внезапно ощутила острое разочарование. Странным образом непропорциональное случившемуся — ведь еще минуту назад ей вроде бы совсем не хотелось ничего такого…

Когда она, тихонько заглянув в детскую, где посапывали Макс и Дора, прошла в душ, а затем вернулась в спальню, Василий пожелал спокойной ночи и погасил свой ночник. «Не успеешь оглянуться, как заснет», — подумала Дарья, садясь на постель. Она ощущала досаду от того, что такой чудесный вечер под конец слегка испорчен, и к тому же легкую неудовлетворенность — неужели тем, что из-за поста отменилась близость с мужем? Она прислушалась к себе. Нет, вроде бы не особенно и хочется…

«Интересно, Богу правда так уж важно, чтобы мы не занимались любовью во все эти дни? — подумала она. — Отец Павел проповедует, что аскетические ограничения нужны не Богу, а нам… Вот только зачем? Неужели мы становимся намного ближе к Богу, вот так себя ограничивая? Почему-то я никогда не замечала, что мое состояние в посты сильно духовнее, чем в другое время. А в монастыре так вообще только есть хотелось от всех этих постных щей, а не молиться… Ну, или спать, если уработаешься. Правда, в Источнике всё было по-другому, но там это естественно: живешь постоянно в обители, ходишь на все службы, Иисусову молитву творишь… Посты и воздержание в такую жизнь сами собой вписываются, внутреннее сочетается с внешним. А у нас тут что? Живем мирскими интересами и делами, на службе только раз в неделю появляемся… Но при этом совершаем кучу всякого внешнего, что и монахи, только без внутреннего. Есть ли в этом смысл? Если есть, то должны же быть внутренние плоды. А где они? Интересно, Василь видит плоды от всего этого?»

— Василь! — тихонько позвала она.

Но он не ответил: уже уснул. Ну, ему ведь вставать завтра рано. Сейчас надо спать, а не обсуждать православную аскетику. Дарье стало смешно, когда она представила, как муж таращится спросонья, пытаясь вникнуть в суть ее вопроса. Она зевнула и решила не придавать значения случившейся размолвке с Василем. Всё хорошо, скоро Рождество… Надо, кстати, не забыть купить гуся! И спечь побольше разных пирогов и пирожков, Дора вчера мечтала о ватрушке… Дарья улыбнулась. Медленно втирая в руки крем, она вспомнила, что не прочла вечерних молитв. Она раскрыла молитвослов, но вскоре осознала, что уже слишком сонная для чтения правила. Прочтя «Да воскреснет Бог» и перекрестив себя и подушку, Дарья выключила ночник, легла и быстро погрузилась в безмятежный сон.

***

Наутро она, подумав, вынула из шкафа темно-красную блузку с глубоким вырезом, чтобы снова надеть кулон. Когда дракончик прохладно коснулся кожи, Дарья испытала странное ощущение — приятное и будоражащее одновременно. Она до сих пор не носила украшений, за исключением серебряного браслета с малахитом, подаренного отцом, и жемчужных бус, подарка мужа, да и те надевала редко, в гости или в театр. Обручальное кольцо на пальце и золотой крестик на шее, всегда спрятанный под одеждой благодаря длинной цепочке, — вот и всё, чем она украшалась в последние годы. В юности Дарья любила бусы, браслеты и серьги, но три года монастырской жизни положили конец этому увлечению, дырки в ушах заросли, а после замужества Василий не дарил ей драгоценностей, кроме бус на свадьбу, — видимо, считал чем-то излишним? Она никогда не задавалась этим вопросом. Муж не скупился на подарки, вовсе нет, но чаще всего дарил книги или технические штучки вроде мобильника, планшета, фотокамеры. Дарья не страдала без украшений, да и носить их было почти некуда — не учеников же в них принимать! Но теперь в ней проснулась «страсть молодости»: хотелось носить что-нибудь красивое, как вот этот кулон… Не купить ли к нему золотой браслет? Или попросить Василя? Может, он потому вчера и рассердился, что сам ничего такого до сих пор не дарил? Ну, а кто виноват? Мог бы и додуматься! Вон, Елизавете Панайотис каждый год что-то новенькое дарит…

Дарья уже надевала куртку в коридоре, когда из комнаты вышел Василий.

— Доброе утро! Убегаешь?

— Ага. Я там сварила кашку детям на завтрак, в кастрюле под полотенцем. Уже пора будить их, кстати. Сейчас Миранда должна придти… А ты сегодня надолго уйдешь? Надо бы в магазин сходить, купить кое-что к празднику. Боюсь, мне одной всё будет не утащить. Может, встретишь меня у института часа в три?

— В три?.. — Василий прикинул в уме. — Да, можно. Я позвоню. — Он прошел мимо жены к ванной и уже взялся за ручку двери, но вдруг обернулся. — Ну, а ты еще не надумала увольняться из лаборатории?

Дарья на миг замерла.

— Нет, думаю еще поработать, а что?

— Ничего, просто ты вроде осенью говорила: до нового года поработаешь, а там… Ну, тебе виднее. Счастливо!

«Разве я такое говорила?» — подумала Дарья. Выходя внизу из лифта, она нос к носу столкнулась с Мирандой: няня шла заниматься детьми, ведь Василий убежит через полчаса… Они поздоровались, и Дарья предупредила девушку, что сегодня она запланировала поход в магазин, поэтому вернется примерно на час позже. Выйдя на улицу, она с наслаждением вдохнула чистый утренний воздух. Было не холодно, а безоблачное небо обещало солнечный день — пожалуй, к обеду может и до двадцати градусов дойти, как позавчера… Плюс двадцать в конце декабря! В первые годы жизни в столице мира здешние зимы вызывали у Дарьи постоянное изумление: шутка ли, сорок градусов разницы с российскими! Но вскоре она привыкла, хотя иногда всё же весело удивлялась, сталкиваясь в зимние месяцы с почти летним теплом. Здесь она забыла, что такое шубы, меховые шапки и варежки…

В трамвае, усевшись на свободное место, Дарья расстегнула куртку и тут же поймала взгляд женщины напротив — конечно, причиной тому был уроборос. Дарья с улыбкой отвернулась к окну. «Все-таки красивые вещи придают уверенности в себе», — подумала она, ощущая прилив удовольствия, точно выиграла небольшой, но очень приятный приз.

На работе кулон, впрочем, скрылся под халатом и снова увидел свет лишь за чаем в «трапезной». Дарья как раз вешала халат на крючок у двери, когда вошел Ставрос и, скользнув взглядом по ее груди, посмотрел в глаза и чуть заметно улыбнулся, точно спрашивая: «Дракончик прижился?» Она возвратила улыбку: «Да, ему хорошо», — и прошла к привычному месту. Алхимик сел, как всегда, слева от нее у окна, и она странным образом ощущала, что благодаря подарку, сделанному по случайно выпавшему жребию, они стали ближе, хотя по-прежнему почти ничего не знали друг о друге. И Дарье всё больше хотелось поговорить со Ставросом — ну, хотя бы об алхимии, о том, как он заинтересовался этими исследованиями… или о том, где же все-таки он купил кулон. Вдруг там продается что-нибудь еще такое же красивое… серьги, например? Правда, об этом Дарья могла бы спросить и за чаепитием, но стеснялась. Может, улучить момент во вторую смену, отдавая Алхимику ключ перед уходом?..

Аристидис и Йоркас между тем заспорили о том, каковы будут итоги приближавшегося Золотого Ипподрома: очередные бега открывались на следующий день после Рождества и заканчивались в первый день нового года. Спор, правда, шел не о том, кто выиграет — оба мужчины верили в победу Феотоки, — а о том, в скольких заездах ему удастся придти первым. Василий уже третий раз собирался взять Великий приз этих знаменитых на весь мир колесничных бегов. Победителю, занявшему одно из трех мест, разрешалось снова принять участие в Ипподроме только спустя четыре сезона. Правда, при переходе в партию другого цвета этот запрет снимался, и некоторые возницы то и дело делали такие переходы, чтобы чаще попадать на знаменитые бега, но Феотоки неизменно оставался верен красным. Второй раз он выиграл Великий приз в августе две тысячи двенадцатого года, но в мае четырнадцатого пришел лишь вторым, и сейчас настало время вновь попытать счастье.

— Вы всерьез думаете, что сумеете угадать число заездов, которые он выиграет в каждый конкретный день? — со смехом спросила Дарья, прислушавшись к спору. — По-моему, это невозможно. Это же колесо судьбы! Если только случайно повезет угадать…

— Боюсь, вы правы, — согласился Йоркас, не так азартно настроенный, как его собеседник. — Помню, в две тысячи десятом какой был скандал, когда все на него ставили, а он так неудачно навернулся!

— Ой, да, это было нечто! — подхватила Лейла. — Моего папу тогда чуть удар не хватил, он сто-о-олько проиграл! Кстати, Дарья, просвети нас, ты же наверняка знаешь, что тогда такое случилось? Кто говорил, что его подкупили, кто — будто он не выспался…

— Да это сам Феотоки и говорил, что не выспался, — вмешался Аристидис. — Сразу после бегов, в интервью.

— Это как-то банально! — наморщив нос, сказала Марфа, хорошенькая белокурая аспирантка, писавшая диссертацию под руководством Контоглу.

— Банально, но так и было. — Дарья улыбнулась. — Он правда тогда сильно не выспался, спал, наверное, часа два всего. Так получилось, разговоры всякие… — Тут она умолкла. Все-таки не стоило вдаваться в подробности, с кем и о чем он разговаривал. Ведь это она тогда заболтала Василия — точнее, они заболтали друг друга: именно в ту ночь они объяснились в любви… Но не рассказывать же об этом на публику!

— Разговоры всю ночь? — удивилась Лейла.

— А что такого? — Эванна засмеялась. — Для «сов» в самый раз!

— Да, у меня внук тоже каждый день в пять утра ложится! — Тетя Вера вздохнула. — У него своя компьютерная химия, Бог знает, что такое, я в этом не разбираюсь…

— Все-таки это легкомысленно, — заявила Лейла. — Я имею в виду — болтать всю ночь, когда назавтра такой ответственный день и надо быть в форме!

— Это смотря о чем болтать, — вдруг подал голос Алхимик.

Дарья краем глаза заметила, что он наблюдает за ней, и слегка смутилась. Но не успела она еще сообразить с ответом, как в беседу вмешался Мишель Перье:

— Да ладно вам! Не знаю, как у вас, а у нас выражение «ночные разговоры» обычно служит символическим обозначением куда более захватывающего времяпровождения. — Француз весело посмотрел на Дарью. — Не сочтите за бестактность, госпожа Феотоки! Просто очевидно, что такая женщина, как вы, способна заставить забыть обо всем на свете, даже об очень важном! Так что это чистой воды комплимент, и скажу без лести: вашему супругу очень повезло!

Дарья залилась румянцем.

— О, галлы! — София воздела глаза к потолку. — Вы вечно об одном!

— Что же удивительного? Любовь и есть символ вечности, — заметил Йоркас. — Говорят, там нас ожидает экстаз божественного эроса…

— Экстаз адского пламени вас там ожидает, — проворчала тетя Вера преувеличенно сердито. — Вечно вы, мужики, всё сведете к одному…

— Но нельзя же сказать, что это маловажно! — возразил Аристидис. — Если б не оно, род человеческий прекратился бы!

— Благодетели вы наши! — воскликнула София. — А вы не находите, что мы уже засиделись?

— Твоя правда, — согласился Контоглу, бросив взгляд на часы, и встал: «французский» поворот беседы с Дарьей в главной роли, кажется, не доставил ему удовольствия.

Все поспешно опрокинули в себя остатки чая из кружек и, поднявшись, устремились к вешалке за халатами. Возникла некоторая толкотня, Дарья решила подождать и стояла, опершись на спинку стула. Щеки у нее еще горели. А если кто-нибудь и правда решил, что той ночью они с Василем не разговаривали, а… «Но вообще-то что в этом такого?.. То есть для них в этом нет ничего такого, — поправилась она. — Тут ведь, наверное, почти никто не считает, что до брака нельзя…» Ей не пришло в голову, что коллеги просто не знают или не помнят, что в то время они с Василием еще не поженились, и потому в реплике француза в любом случае не было ничего неприличного. Она вспомнила, как смутилась в тот вечер, когда Евстолия предложила остаться у них переночевать. Ей тогда на миг представилось… Ох, чего ей только тогда не представилось, хотя она, конечно, тут же одернула себя, рассудив, что бесстыдно думает «неизвестно о чем», а Василию и в голову не придет ничего такого… Ему и не пришло. Несмотря на признание в любви, он даже не поцеловал ее в ту ночь. Только держал за руку, смотрел в глаза и улыбался… А ей ничего и не надо было другого. Возможно, он боялся ее смутить, ведь она вошла в его дом еще как послушница. Впервые поцеловались они при следующей встрече; Дарья к тому ­моменту уже объявила игуменье, что не чувствует призвания к монашеству и думает вернуться к светской жизни. А в ту ночь были только разговоры, разговоры… и радость обретения одновременно друга и любимого наполняла жизнь светом, танцевала в душе солнечными зайчиками. В какой момент этот свет померк, подернувшись дымкой странной тоски, которая погнала ее от мирной домашней жизни сюда, к чужим людям с незнакомыми ей интересами?..

Дарья услышала рядом какой-то шорох и повернулась: в двух шагах от нее стоял Алхимик и застегивал пуговицы на черном халате. Ставрос пристально взглянул на нее, и она вдруг ляпнула:

— Мы просто разговаривали!

«О Боже, зачем я…» Она еще не успела додумать и ужаснуться, как он неуловимо улыбнулся и ответил:

— Не сомневаюсь.

А затем все мысли улетучились у нее из головы, потому что Алхимик шагнул к ней, его рука легла на спинку стула буквально в сантиметре от ее, и его голос прошелестел почти в самое ухо:

— Но иногда хочется немного большего, не так ли?

Всё это произошло за несколько секунд, и в следующий миг Алхимик уже выходил из «трапезной», словно и не стоял только что рядом с Дарьей. Пожалуй, никто из коллег не заметил этого эпизода, а между тем Дарья в эти мгновенья перестала что-либо соображать, воспринимая по-настоящему только две вещи: невозможно красивую руку, оказавшуюся в такой близости от ее руки, и невозможно шелковистый голос — казалось, он скользнул по коже, как нежная ткань и нырнул за пазуху, заставив сердце стремительно забиться. Смысл произнесенных слов дошел до нее, когда Ставрос уже скрылся за дверью, и Дарью бросило в жар. Как он мог узнать?!

«Стоп! Ничего он знать не может. Это совпадение! Но что он тогда имел в виду?»

«Зачем я сама-то ему сказала это?..»

«Что же это такое?!»

Последнее относилось к ощущениям, испытанным от мгновенной близости Алхимика. Пожалуй, этак выйдет, что Василий не зря начал ревновать…

«Нет, это невозможно! Я ничего к нему такого не питаю! Он просто на меня… как-то странно действует…»

— Дари, ты идешь? — Голос Эванны вернул к реальности, и Дарья увидела, что в «трапезной» уже никого нет, на вешалке одиноко грустит ее халат, а ирландка стоит в дверях и смотрит вопросительно.

— Да-да, иду, я задумалась…

За оставшуюся часть рабочего дня Дарья несколько раз роняла колбы и пробирки — к счастью, пластмассовые, обошлось без стеклянных брызг, — чуть не перепутала цифры, занося в компьютер результаты химических анализов, а когда понесла Ставросу чистые сосуды и инструменты, у нее едва не подкашивались ноги — так она боялась встретить его взгляд или услышать еще что-нибудь «непонятное»… Но Алхимик, пока она находилась в его «пещере», даже ни разу не посмотрел в ее сторону.

В смятении она позабыла, что собиралась после работы пойти с мужем в магазин, и на миг растерялась, увидев его имя на экране зазвонившего мобильника. Василий уже ждал внизу, у дверей института. Дарья попрощалась с коллегами — перед Рождеством был укороченный рабочий день, и они тоже собирались уходить, — и быстро посмотрелась в зеркало у двери: всё как обычно, только чуть больше румянца на щеках… Заметив краем глаза, что Алхимик тоже направляется к выходу, она поскорей выскользнула из лаборатории, почти бегом полетела по коридору… и едва не сбила с ног старичка в белом халате. Он как раз вышел из бокового коридорчика, Дарья задела папку у него в руках, и та со смачным шлепком упала на пол.

— Ой! — Дарья притормозила и бросилась поднимать уроненное. — Простите, пожалуйста!

В этот момент из лаборатории вышел Ставрос и направился в их сторону. Дарья поскорей вручила старичку папку, с досадой подумав, что поговорка «поспешишь — людей насмешишь» решила оправдаться как нельзя некстати.

— Куда ж вы так торопитесь, красавица? — Старичок покачал головой, взглянув на нее поверх аккуратных очков. — Как ни беги, от судьбы не удерешь, поверьте человеку с солидным жизненным опытом!

— Спасибо! — брякнула Дарья и, кивнув в знак прощанья, устремилась к дверям на лестницу. Почему-то было очень досадно от того, что Алхимик видел эту сцену и даже, наверное, слышал разговор…

— Привет! Ты чего такая запыхавшаяся? — удивился Василий, когда она вышла из института.

— Не терпелось тебя увидеть! — улыбнулась она, беря его под руку. И почувствовала легкий укол совести. На самом-то деле она бежала вовсе не к мужу. Надо называть вещи своими именами: она убегала от Алхимика. От его пристального взгляда, от фраз с подтекстом, от колдовского голоса, от… Она вспомнила, как изящные пальцы коснулись спинки стула рядом с ее рукой, и почувствовала, как по спине побежали мурашки. Вот наказание! И ведь никому не расскажешь и ни с кем не посоветуешься, что тут делать… Или, может, это знак, что надо увольняться из лаборатории, от греха подальше?..

«Если я сейчас уволюсь, то никогда не узнаю, что всё это значило и почему он говорил мне такие вещи, — подумала она. — Что он имел в виду? Какой странный человек! Молчит, молчит, а потом как скажет… Не может же он знать о том, как мы с Василем объяснились и о чем я в тот день думала! Значит, он имел в виду другое. Только как же с ним об этом заговоришь?..»

Когда они с мужем уже стояли в мясной лавке, ожидая, пока им взвесят и упакуют гуся, Дарье пришла в голову другая мысль: должна ли она сказать на исповеди обо всех странностях последних недель? С одной стороны, во всем этом было вроде бы что-то «не то», но с другой — как об этом рассказать? Если это грех, то для начала надо его как-то обозначить. Например, только что она по сути соврала мужу, и это грех лжи, тут всё понятно. А вот как назвать ощущения, подобные испытанным сегодня, когда она услышала над ухом шелковый голос Алхимика? Это и не дело, ведь она ничего не сделала, и не помысел — она ни о чем связном в тот момент не думала… Это было некое ощущение. А разве в ощущениях каются?.. Рассказать о случившемся и спросить у отца Павла, что всё это может значить? Дарья как-то не была готова к подобной откровенности с духовником… Или… Она вдруг вспомнила одну читанную еще в Казанском монастыре на родине брошюрку с длинным подробным списком грехов, где одним из пунктов значилось «блудное ощущение». Дарья слегка покраснела и прикусила губу. Но тогда уж, видимо, надо покаяться и в том, что вчера вечером ей захотелось… вкусить любовных удовольствий, несмотря на пост? Нет, так можно далеко зайти! Не хватало еще превращать исповедь в стриптиз!

«Скажу просто: согрешила нечистыми помыслами, и всё, — решила она. — Бог ведь знает, что я обозначаю этим словом, а отцу Павлу это знать не обязательно!»

***

Рождество Христово пришлось на четверг, и впереди были четыре выходных дня. В праздничную ночь Феотоки всей семьей пошли на службу в обитель Живоносного Источника, а затем, по приглашению игуменьи, приняли участие в монастырской трапезе. Вернувшись домой, они проспали почти до обеда, после чего наступило время для подарков. Дарья подарила мужу рубашку, он ей — роман Феодора Киннама «Аттическая соль». Книга вышла недавно, Дарья не знала об этом и обрадовалась: она очень любила «Записки великого ритора» — серию, где издавались романы ректора Афинской Академии. Детям достались игрушки, сказки в картинках и любимые ими леденцы в металлической баночке, которыми можно было не только лакомиться, но и здорово греметь. На улице между тем похолодало, ветер вздыбил посеревшую Пропонтиду белыми барашками, рвался в окна, пришлось закрыть форточки. Пока дети играли, а Василий читал свежий номер «Синопсиса», Дарья готовила гуся, с которым все весело расправились за ужином. Вечер закончился игрой «Бегство в Египет», где Василий изображал осла, Феодора с пупсом — Деву Марию с Младенцем, а Максим — Иосифа, который водил «осла» по комнате за уздечку из длинного шарфа. «Осел» через каждые несколько шагов упрямился, и чтобы заставить его и