Оглавление

Пролог

В 2018 году случай свёл меня с товарищем детства — Парфёновым Алексеем Петровичем, с которым я потерял связь в 1966 году. В 18 лет я с родителями переехал из казённого дома на улице Луговой, что в старой части Барнаула, в хрущёвку нового района города — Черёмушки.

В Черёмушках моей семье дали благоустроенную квартиру и мы переехали в неё из комнат без удобств дома вековой постройки. Дом был построен в 19 веке какой-то бельгийской компанией торгующей сельскохозяйственными орудия и приспособлен под склад. В советское время дом переоборудовали под жильё, но не утеплили и пол в нём был очень холодный, по нему даже «гулял» ледяной ветер, тянущийся от входной двери покрытой толстой коркой льда, поэтому зимой по нему можно было ходить только в валенках. Тепло было только возле печки, которая топилась беспрерывно.

Парфёновых, живших в своём доме на соседней улице Чехова, как и другие семьи с подобными жизненными условиями, переезд не затронул.

В нашей юности Алексей и я ходили по одним, пыльным в жару и вязким от грязи во время дождей, окраинным улицам, — Приречная, Чехова, Луговая, Максима Горького, Льва Толстого. Собственно, я ходил, а Алексей и сейчас ходит по ним, его дом ещё жив и стоит на земле своих предков, заложивших его в 19 веке на улице 2-я Луговая (ныне Чехова).

В 1966 году наши дороги разошлись, с тех пор я забыл дом и окраинные улицы моего детства, — ни разу не ступал на них.

Шли годы, иногда возникала мысль пойти и посмотреть на дом, в котором прошла моя юность, пройтись по старым улицам, вспомнить друзей, но другая мысль, — не найду то, что когда-то было в моём ушедшем прошлом, уносила в нынешнюю реальность.

В 2018 году, кто-то сидящий внутри меня сказал:

— Тебе что… не хочется пройтись по улицам детства?

Подумав, ответил ему, — сидящему в моей голове:

— Хочется, но я не найду там то, что хотелось бы.

— Подумай, может быть что-то осталось, что навеет приятные воспоминания. Конечно, человек жив более не воспоминаниями, но и отбрасывать их нельзя, — настойчиво звал меня в прошлое он, сидящий в моей голове.

— Пожалуй ты прав, — ответил я, решив в ближайшее время пройтись по ушедшим в прошлое улицам старого города, где творил первые стихи девчоночке, которая мне нравилась, но которая так и не узнала о моих горячих чувствах к ней.

— Правильное решение, — похвалил меня голос. — Город растёт, обустраивается, с его лица исчезают старые здания, и придёт время, когда выросшие на их руинах многоэтажки полностью сотрут память о старине. Твоё счастливое детство останется лишь в старых фотографиях и в укромных уголках твоей памяти. Не больно ли?

— Повторяю, ты прав. Но что из этого?

— То, что время неумолимо летит в неизвестность, — ответил он мне. — Каким будет для тебя завтрашний день, тем более следующий год, ты не знаешь. Так стоит ли откладывать на потом поход по местам твоей молодости? Может быть разумнее будет поехать сейчас, день на самом взлёте, — прекрасное летнее утро.

Я задумался. В памяти всплыла расползшаяся на четверть ширины улицы вечная лужа, заселённая дафниями. Я чётко увидел её, тянущуюся вдоль дома, в котором жил.

— Живы лишь названия улиц, — проговорил. — Вот и всё, что осталось от них — улиц моего далёкого прошлого. Так сто́ит ли торопиться? Хотя… может быть, ты и здесь прав! Поеду прямо сейчас, навещу край моего детства, юности и первой любви.

И вот я уже стою на улице Луговой, смотрю на дом, в котором жил. Удивительно, он всё ещё стоит, но уже мёртв, — внутрь комнат провалилась крыша и сквозь разбитый потолок видно небо, — от дома остались лишь стены из старинного красного кирпича. Ностальгия, если так можно выразить ушедшее время, повела к окнам без рам и стёкол. Сквозь пустой проём одного из них, — окна́ некогда смотрящего на улицу из квартиры, в которой жила моя семья, я увидел щемящую душу пустоту и услышал тоскливую немоту.

Рядом с моим домом доживает свой век ещё один дом, близнец дому моего детства, а частных домов на улице уже нет, на их месте пустота, поросшая кривыми деревцами и хилым кустарником. Тоскливо, хочется незамедлительно покинуть эти унылые места, но что-то удерживает меня. Я что-то ищу, но что, не могу понять.

— Вспомни, войди в свою память, — вновь слышу внутренний голос.

— Лужа! — резко воскликнул. — Нет лужи, и дом упал на колени, — врос в землю более чем на метр.

Голос промолчал, чем-то неудовлетворённый. Вероятно, я не понял его намёк.

Окинув прощальным взглядом кусочек моей юности, неспешно пошёл к перпендикулярной улице — Промышленной, вяло текущей в нескольких шагах от дома, где некогда жил с родителями. Прошёл по её узкому пыльному грунтовому полотну на улицу Чехова, которая тотчас «уничтожила» меня своей обезличенностью, — полной потерей былых черт, — частных домов и бараков, из которых по праздничным дням в моей юности несся хор нестройных голосов, — пелись «пьяные» песни и кружила по улице звонкая перебранка соседок.

— Не греет? — вновь услышал внутренний голос.

— Тревожит! — ответил.

— Что именно? — спросил он.

— Мы теряем свои корни. Застраивая города, стираем своё прошлое. Почему бы не оставить на старых улицах хотя бы крупицу прошлого? Почему непременно нужно всё снести и закатать в асфальт свою историю?

— Оглянись, может быть, что-нибудь ещё живо.

— Надо же, — удивился, увидев на противоположном конце улицы крепко стоящий деревянный дом. — Как это он избежал участи своих собратьев? Интересно, обитаем ли он?

— Пойди, и узнай, — посоветовал голос.

Я пошёл к единственному сохранившемуся на всей улице Чехова бревенчатому дому, вставшему на землю ещё в 19 веке и крепко стоящему ныне.

Отворив калитку, вошёл во двор, прошёл боковой стеной дома к его входной двери, постучал в неё. На мой стук услышал краткое:

— Войдите!

Отворил дверь и вошёл через узкие сени в прихожую с русской печью.

— Здравствуйте! — проговорил, увидев женщину и мужчину примерно моих лет, сидевших за столом и что-то мастеривших.

— Здравствуйте, — ответили они, с настороженным вниманием рассматривая меня.

— Извините, возможно, я потревожил вас, но когда-то, если быть точным, — ровно 52 года назад я жил на улице Луговой и дружил со многими ребятами из соседних улиц. Скажите, а вы давно здесь живёте? — поинтересовался я.

— С самого рождения, — ответил мужчина.

Представились.

— Виктор! Вот так встреча! — радостно воскликнул Алексей. — Помню, помню тебя! Как же не помнить такого носатого. Ты у нас такой единственный был.

Мне, конечно, не понравилось, что меня назвали носатым, но если бы не мой прямой с горбинкой нос, собственно, он не большой, то Алексею долго пришлось бы меня вспоминать.

А вот Алексея я не мог вспомнить. Вероятно, он не был моим близким другом, был просто товарищем, так как я не мог вспомнить его (друзей я помню всех, а вот товарищей по нашему району из трёх улиц забыл. Их было очень много!), а он, если верить его словам, лишь только я назвался, сразу вспомнил меня.

Я — СвинаренкоВиктор Васильевич родился 5 августа 1948 года в городе Барнауле.

Мой товарищ — Парфёнов Алексей Петрович родился 14 ноября 1948 года в Барнауле. (Это я выяснил немного позднее). Всю свою сознательную жизнь он прожил в доме своих предков по материнской линии.

Разговорились. Дымка времени, в которой был спрятан Алексей, рассеялась лишь после того, как он показал мне свои юношеские фотографии, аккуратно вклеенные в семейный альбом, бережно выставленный на стол после моей просьбы.

Просматривая фотографии, мы вспоминали наших общих товарищей и друзей.

— А это ты с гитарой, — сказал Алексей, ткнув пальцем на вихрастого подростка, запечатленного на фотографии.

— Себя-то я узнал, — ответил я.

— Слева я, а справа от тебя Мишка… Помнишь? — спросил меня Алексей.

— Мишку помню прекрасно, он жил в пристройке к кирпичному бараку, что на углу Луговой и Максима Горького, — ответил. — Где он сейчас, не знаешь?

— Нет его уже давно.

— Умер?

— Умер-то умер, только вот как!? Убили его. Если помнишь, он был заядлый картёжник, таким и был всю свою короткую жизнь. Как-то смухлевал во время игры с чужой компанией, и поплатился за это жизнью… лет-то было 35 или 36… не больше.

— Мишка, Мишка… Парень-то хороший был, дружил с ним до моего ухода в армию, а потом переезд на новое место жительства, так и растерял всех друзей, значит, плохой я был друг, — сказал вслух.

— Не кори себя. Все мы что-то теряем, и друзей тоже, — успокоил меня Алексей, перелистнув альбом.

— Во! и у меня такая есть, — ткнув пальцем на фотографию с группой ребят стоящих у лодки, пришвартованной к песчаному берегу рядом с лодочной станцией, проговорил я.

— Это Лёшка, — указав пальцем на худенького пацана, — а это Генка рядом с ним, а ты вот, с Генкой, — проговорил Алексей. — Я рядом с Лёхой. Это его батя нас фоткал, он тогда на лодочной станции был сторожем.

— Вот теперь-то я прочно вспомнил тебя, Алексей, — обрадованно проговорил я. — Эта фотография напомнила, как мы гоняли на моторке моего отца по Оби.

— А на этой фотографии, — перелистнув альбом, — я рассекаю на велосипеде, — проговорил Алексей. — А здесь…

— Извини, — перебил я Алексей. — А кто на этой фотографии?

Моё внимание привлекла фотография, явно запечатлевшая миг из первого или второго десятилетия двадцатого века. На потемневшей от времени фотографии была изображена молодая женщина в цельнокроеном платье с глубоким v-образным вырезом, смягченным воротником «берта». Женщина сидела на стуле, а рядом с ней стоял элегантный молодой человек в мундире офицера русской армии.

— Это мои бабушка и дедушка по отцовской линии, — ответил Алексей.

— А не имеют ли они отношение к событиям 10 октября 2009 года, когда в районе оврага, расположенного на Павловском тракте за зданием «Мерседес-центр», при производстве дорожных работ было обнаружено самое крупное массовое захоронение в истории Барнаула? — спросил я, не надеясь на положительный ответ.

— Непосредственное, — ответил Алексей, чем удивил меня. Отошёл от стола к комоду и вынул из его верхнего ящика коробку из-под обуви.

Я с интересом наблюдал за ним.

Положив коробку на стол, Алексей открыл её и достал пачку писем в старинных почтовых конвертах, но большей частью без них, бережно перевязанных белой шёлковой лентой.

— Эти письма я храню с тех пор как помню себя, а до меня их хранил мой отец. Это письма его родителей, матери — Марии Ивановны Парфёновой, в девичестве Филимоновой, и отца — Парфёнова Леонида Самойловича — офицера русской армии. Это небольшая часть того, что бабушка и дедушка писали друг другу в годы 1-й мировой войны. Бо́льшая часть из них — неотправленные бабушкой письма датированы 1917 годом. Предполагаю, не отправлены были в связи с естественными трудностями доставки, — сказал Алексей. — Почта-то работала в конце войны и перед революцией семнадцатого года сам можешь представить как… очень плохо. Неудачи на фронте, да к тому же ещё революционные брожения в армии…

В 1916 году моя бабушка Лариса Григорьевна Свиридова, в девичестве Пенегина переехала из Омска в Барнаул с дочерью Ольгой — моей матерью, рождённой в 1912 году. Поселилась у Парфёновой Марии Ивановны, моей бабушки по отцовской линии, вот в этом доме, где мы сейчас с тобой беседуем, их мужья служили в одном полку в Омске. Это кратко о моих предках.

В этих письмах история моего рода, с некоторыми из них я тебя познакомлю. Может быть, ты когда-нибудь напишешь о моих далёких предках рассказ, или повесть, — Алексей улыбнулся.

В следующие два часа Алексей продолжал знакомить меня с историей своего рода, с письмами своего деда Леонида жене Марии и с её письмами-ответами ему.

Знакомясь с вековой историей рода Алексея, я обратился к нему с вопросом:

— Если мне не изменяет память, во время раскопок захоронения сотрудники НПЦ «Наследие» обнаружили останки примерно трех десятков человек, а также их личные вещи: два золотых креста, золотую цепь, медные медальоны, мундштуки, кольцо с гравировкой «Марiя», расчески, зубную щетку, эмалированную кружку и прочую мелочь. Имеет ли кольцо с гравировкой отношение к твоей бабушке Марии Ивановне?

— Нет, — ответил Алексей, — то другая Мария. Мне о ней ничего неизвестно, а вот о Николае Кузьменко, упоминаемом в отчёте заведующей отделом археологии НПЦ «Наследие» Натальи Кунгуровой, мой дед Леонид Самойлович писал в письмах к бабушке. В 1914 году омский полк отправили на фронт под N-к, в том полку они служили. Долгое время вместе воевали, потом их дороги разошлись.

По твоим глазам, Виктор, вижу, что тебе хочется спросить меня относительно деда — Парфёнова Леонида Самойловича. Есть ли его кости в найденном захоронении? Отвечаю. Могли быть, но их там нет. Дело в том, что за несколько дней до того страшного майского дня 1923-го года мой дед бежал из тюрьмы, где некоторое время находились привезённые из Ново-Николаевска офицеры. Затем он каким-то образом добрался до села Старая Барда, где в то время жил его фронтовой товарищ. Потом следы его затерялись. От отца слышал, что скрываясь от органов ГПУ, дед прожил в том селе всего лишь один месяц, или даже меньше. По независящим от него причинам был вынужден пойти в Китай, но покинуть Россию не смог. На его пути встал отряд ЧОН, завязался бой, но так это было или иначе, сейчас уже не узнать. — Алексей на минуту задумался. — Вообще-то, знаешь, Виктор, не буду пересказывать весь жизненный путь моего деда, а дам тебе эти письма для подробного их изучения, но с условием, что ты никому о них не расскажешь.

Я принял его условие.

Во время нашей второй встречи я отдал принадлежащие Алексею письма и спросил его, известно ли ему что-нибудь о Василии Музалевском и Владимире Семёновиче Мерзлякове, упоминаемых заведующей отделом археологии НПЦ «Наследие» Натальи Кунгуровой в отчёте по захоронению в районе оврага, расположенного на Павловском тракте.

— Я читал публикацию в «Свободном курсе», помнится, она называлась «Тайна захоронения на Павловском тракте», но что-либо добавить к уже известному тебе, не могу, — разведя руками, ответил Алексей. — Могу лишь предположить, как и дед, они воевали на фронтах 1-й Мировой войны, а как сплелись их судьбы для меня секрет. Известно, что после разгрома Колчака дед и его товарищи дошли до Владивостока, где были арестованы Приморским отделом ГПУ, затем отпущены за неимением улик против них, затем снова арестованы и отправлены в Ново-Николаевск — ныне Новосибирск. Там их судили и отправили в теплушке в Барнаул, где, как ты знаешь, были убиты 23 мая близ станции Южная. Всё это известно из средств массовой информации, но полными данными они не обладали. Мой дед, если помнишь, не был убит.

— Помню, — ответил я. — Вот это меня и заинтересовало. Как он спасся?

— Это запутанная история, и начинать её надо с первого десятилетия 20-го века. Там переплетается несколько поколений людей тесно связанных друг с другом служебными и родственными узами. И хотя я являюсь отпрыском тех родов, многое и для меня тайна.

Итак, моя первая встреча с незаурядным человеком была случайна, а вторая — следствие её, но обе они навели на мысль создать роман о людях, живших в мирные годы начала 20-го века и бурные огненные в годы 1-й мировой войны, гражданского противостояния и большевистского террора. О моей задумке я сказал Алексею Петровичу.

— Хм, — хмыкнул Алексей. — Справишься?

— Постараюсь, — ответил.

— Было бы интересно почитать твой роман. С чего предполагаешь начать?

— Думаю с первого фронтового письма Парфёнова Леонида Самойловича своей жене Марии Ивановне. Это первое, что приходит на ум. Хотя… как знать… В ходе работы всё может поменяться, письма могут отойти на второй план. Роман — произведение сложное, в нём нужно показать не только образы, события и действия, но и мысли задействованных в нём людей, их образ мышления, характеры и темпераменты. Роман — это жизнь в полном её измерении. Если мне удастся показать такую жизнь, буду считать, что создал действительно роман, а не мёртвый каталог событий известных из истории России.

— Ты уж постарайся. Если нужна будет помощь, приходи в любое время. Я всегда на месте. Из дома редко выхожу, в основном всё в огороде, — это весной и летом, а зимой вот, — кивнув на печь, — спиной к кирпичикам. Напишешь, дашь прочитать?

— Два экземпляра будут твои, и это абсолютно! Но прошу учесть, в романе будут некоторые авторские домыслы и изменения, поэтому ты должен будешь принять его художественным произведением, а не семейной сагой. И фамилии реальных героев будут изменены.

Претензий со стороны Алексея Петровича не последовало.

Часть 1. Взорванная любовь

Никто не может сказать, что такое

Любовь, но всякая тварь словесная

берётся поучать. Любовь же

дано понять только через Бога.

Эшелон шёл на запад — на войну. В его теплушках ехали солдаты 1-го батальона 43-го Сибирского стрелкового полка, а в купированном вагоне офицерский состав батальона. В одном из купе расположились офицеры 3-й роты; командир роты — капитан Парфёнов Леонид Самойлович, командиры взводов — поручик Свиридов Олег Николаевич, поручик Абуладзе Шота и подпоручик Холмогоров Павел Харитонович.

Поручик Абуладзе и подпоручик Холмогоров играли в карты — в дурака.

Поручик Свиридов задумчиво смотрел в окно — на сияющие золотом и медью перелески, на широкие поля, на реки и озёра, на пролетающие мимо телеграфные столбы и километровые столбики, покручивал ус и изредка, но довольно-таки громко, восторгался русской природой:

— Смотрю на поля и леса наши, да на горы и ничего-то нет краше нашей русской земли, скажу я вам, господа.

— Кабы ещё культуры к ней европейской так цены бы ей не было, — не отрывая взгляд от карт, хмыкнул Абуладзе.

— А я не согласен с тобой, Шота, — отбивая брошенную соперником карту, проговорил Холмогоров. — Россия страна крестьянская, народ малограмотный, но не глуп. Вот знаем мы с тобой, где Европа, где Азия, и знаем, какие страны там-то и там, только на кой леший лично мне эти знания… абстракция всё это.

— Что-то я не понимаю тебя, Павел, — проговорил Абуладзе.

— А, что тут не понимать? Везде не побываешь, всего не увидишь, а коли не увидишь, то всё рассказанное кем-то, воспринимается как мыслимый образ — мёртвая картинка, которая каждому видится по-своему, следовательно, это и есть абстракция. Пример: представьте, что все мы стоим в одной точке и смотрим на одну расстилающуюся перед нами картину, а потом по чьей-либо просьбе начнём описывать её. И как, думаете, мы преподнесём её слушателю? По-разному, господа, по-разному, ибо сознание у каждого лично своё, своё видение мира, одним словом — абстракция. Даже те же деревья, что мелькают за окном, каждый из нас видит разно.

— Мудрёно! — ответил Свиридов.

— Ничего мудрёного. Из всех картин одного образа слушатели создадут одну объёмную панораму, и предстанет она перед ними в мельчайших деталях и будет реальностью в их сознании.

— Однако, объёмная панорама всё равно будет мертва. Слушатели не почувствуют дуновение ветра, пение птиц, холода или жары. Рассказчик может передать лишь слабый образ когда-то виденного, но запахи… звуки… ощущения… — Холмогоров развёл руками, — увы… человеку это не дано. Может быть, когда-нибудь он создаст аппарат, который всё созерцаемое можно переносить из одного конца земного шара в другой, а пока это всего лишь абстракция, что ни говорите. Мы не можем охватить весь мир, в котором являемся всего лишь песчинкой, и как песчинка никогда не поймём из чего и для чего созданы. Это интуитивно понимает наш русский мужик, поэтому и не лезет в дебри, из которых нет выхода. Для него главное — реальность жизни в конкретном месте и в конкретное время. Поэтому можно сказать, что он намного умнее нас, верящих в воображаемые нами образы.

— Может быть ты и прав, Павел, — задумчиво ответил Шота.

— Абсолютно прав! У крестьянина в голове реальность жизни, он землю в руках держит, и мысль у него одна, но главная, какой подход к ней иметь в то или иное время. Ему нет надобности забивать голову континентами земными да частями света её, это для него ноль значения, ниже лаптей его.

— Так-то оно так, только для общего развития, всё ж таки, крестьянину это знать надо, — проговорил Абуладзе.

— А на кой ляд ему нужно это общее развитие? — стоял на своём подпоручик. — Новый Ломоносов вряд ли предвидится в ближайшие сто лет, а если, какой и произойдёт из крестьянской среды, так от этого не отпадёт надобность пахать землю и растить на ней хлеб. А если он сядет в тенёк, да начнёт рассуждать как землю, к примеру, перевернуть, или откуда звёзды на небе, да зачем и почему луна светит, то сам с голоду помрёт и страну по миру пустит. А надо нам это? Вот оттого каждый на своём месте должен быть, — крестьянин хлеб растить, а мы страну защищать.

— Это, значит, по твоему он должен с утра и до утра на наше пузо работать? — не унимался Шота.

— Почему же? Времени свободного у него достаточно, после пахоты и уборки урожая, к примеру. Ремёсел-то у нас народных дай Бог каждому европейцу! Есть у русского мужика время заниматься ремёслами. Всё своими руками мастерит. Ему ложки железные ни к чему, он кашу деревянной, расписной ложкой загребает, дай Бог каждому! А масло, мёд, да зерно наше вся Европа за милую душу трескает, аж за ушами трещит. Нет, мил друг Шота, не нужна нашему крестьянину европейская культура, на русской земле он веками стоит, и стоять будет. Ему Русь милее, оттого он и не заглядывается на заграницу. Крестьянин у нас мирный, да, собственно, — Холмогоров махнул свободной от карт рукой, — как и весь народ русский. Нам чужие земли не нужны, свою за год не обойти.

— Что-то ты противоречишь себе, Павел. Говоришь про ненужную крестьянину культуру, абстракцией её называешь, и одновременно восхваляешь ремёсла народные, что и есть образная абстракция.

— А я полностью согласен с тобой, Павел Харитонович, — не отрываясь от созерцания природы пролетающей за окном купе, проговорил Свиридов. — Наш крестьянин, как и весь русский народ, собственной, тысячелетиями хранимой древнеславянской культурой живёт. Ему азиатские шелка и сладости европейские, как впрочем, и чопорность нашего доморощенного дворянства за ненадобностью.

— Это на кого же вы намекаете, позвольте вас спросить, господин поручик, — возмутился Абуладзе.

— Да, уж не вас, князь, успокойтесь, — ответил Свиридов.

— В таком случае посматривайте в окно и не встревайте в чужой разговор. А то ведь я могу понять, что это вы обо мне. Я давно уже приметил, что вы к дворянству с пренебрежением. Только вот не пойму, чем же оно вам не угодило? Вроде бы и вы из этой среды, хотя и захудалой!

— Ну, что вы, поручик!? Угодило, ещё как угодило. Цвет нации! Да вы, — повернувшись к Абуладзе лицом, — успокойтесь. Вас это не касается.

— Вот меня-то в первую очередь и касается, — распалялся Абуладзе. — Вы, что… хотите сказать, что я не дворянин? Во мне течёт дворянская кровь, а в вашей, насколько мне известно…

— Немедленно прекратить ссору. А то ведь я не посмотрю ни на дворянство, ни на что иное, — строго проговорил капитан Парфёнов, оторвавшись от письма. — Ни к чему нам нынче дрязги. Помиритесь и забудьте все прежние разногласия.

Офицеры нехотя пожали друг другу руки.

— Вот так-то лучше, господа! — улыбнулся капитан.

…

Размолвка некогда неразлучных друзей Абуладзе и Свиридова началось четыре года назад — с приезда в Омск князя Пенегина Григория Максимовича, которому Генеральным штабом Российской империи было поручено сформировать 43-й Сибирский стрелковый полк из 9-го Сибирского Тобольского пехотного и 10-го Сибирского Омского пехотного кадрированных полков. Собственно, не конкретно со дня его приезда в Омск, а двумя месяцами позднее. Каждый из офицеров прекрасно запомнил 15 июня 1911 года, день торжественного открытия 1-й Западно-Сибирской сельскохозяйственной, лесной и торгово-промышленной выставки. В тот день чётко проявилась их неприязнь друг к другу, а первые штрихи к назревающей размолвке некогда неразлучных друзей наметились 23 мая — на балу в честь пятидесятилетия гласного городской думы — Мирошина Николая Петровича. Юбилей, бал, выставка, что, вроде бы, общего могло быть между этими событиями, разделёнными, хоть и не большим, но значимым для каждого из двух офицеров временем? Общее было и самое непосредственное.

Подпоручики Свиридов и Абуладзе были приглашены на бал по настойчивой просьбе дочерей юбиляра — шестнадцатилетних близняшек Анны и Галины. Анна была влюблена в Олега Свиридова, а Галина в Абуладзе. На торжество, естественно, был приглашён весь «цвет» Омска и новый командир полка — князь Пенегин Григорий Максимович с дочерью Ларисой Григорьевной.

Княгиня Пенегина — восемнадцатилетняя прелестница на этом торжестве вновь всех очаровала. Вновь? Дело в том, что впервые княгиня впечатлила омскую аристократию ещё 6 мая, — на балу в честь рождения Николая II. Своим аристократическим благородством, — не жеманством — манерностью и кокетством, а именно уважительностью и простотой в общении заставила говорить о себе только положительно, что было редкостью в подобной среде.

— О, Боже, как она прекрасна! Посмотри, Шота! — воскликнул Свиридов, остановив изумлённый взгляд на стройной девушке в розовом пышном платье, входящей в зал под руку с новым командиром полка князем Пенегиным. — Слышал, что княгиня Пенегина красива, но что божественно красива, не предполагал.

В тот первый день Свиридов осмелился пригласить Ларису Григорьевну на вальс, и был одарен ею очаровательной улыбкой и, конечно, танцем.

И вот он видит её, — второй раз и снова не сводит с неё глаз. Его счастью нет предела. Он вновь и вновь восклицает, как бы отрешившись от мира, но уже мысленно:

— Как вы прекрасны княгиня! Как же изумительно вы прекрасны, Лариса Григорьевна!

— По-моему она сконфужена, — «вырывая» разум Олега Николаевича из временного оцепенения, проговорил Абуладзе.

— Ты о ком, Шота? — войдя в реальность, спросил друга Свиридов.

— О княгине Пенегиной! О ком же ещё? Ведь с неё ты не сводишь глаз!

— Я бы так не сказал. Она от смущения поводит глазами, и это естественно, княгиня очень юна и всего второй раз в новом малознакомом ей обществе.

— Смущена… пожалуй! — равнодушно ответил Шота. — Вероятно, не видела столь много блеска, света и сиятельных лиц.

— Имеешь в виду себя? — проговорил Свиридов. — Князь только ты и их сиятельства полковник Пенегин с дочерью.

Подпоручик Абуладзе промолчал, приосанившись и слегка вздёрнув волевой подбородок. Ему нравилось, когда окружающие вспоминали, что он князь.

Стройный, высокий грузин — князь Абуладзе не был эталоном мужской красоты, но его большие чёрные глаза, излучающие какой-то таинственный свет, влекли к нему многих женщин, что делало его их обожателем.

Не меньшую страсть дам к нему вызывали его тонкий прямой нос, пропорционально разделяющий сухощавое лицо с густыми смолянистыми усами, чётко очерченные алые губы и природный ум — смекалка, находчивость и весёлость нрава.

— Ах, слышали бы вы, какую прелестную сказку рассказал мне князь. Я так сильно смеялась, так сильно, что даже слёзы от жалости капали, — делилась со своими подругами одна из дам.

— А мне-то, мне он такое поведал, что я, прям, готова была тут же пасть в его объятья. Ах, как красиво он говорит. Его речь льётся как хрустальный ручеёк, — сладостно прикрыв глаза, говорила другая.

— А как нежны касания его губ руки. Я вся так и горю, так и горю! Готова умереть, лишь бы он целовал и целовал! — млела третья. — Ах, представляю, как горячи его поцелуи!

— Есть, есть счастливицы, кого он целует, — со вздохом сожаления отвечала первая дама, скрывая этим свою интимную связь с князем.

Так же в ответ вздыхали и другие дамы, чем скрывали и свою телесную связь с молодым князем.

Вздыхали и знали одна о другой всё!

А весёлости у князя было более чем предостаточно, что, правда, то, правда, но она проявлялась только в кругу молоденьких прелестниц, которых он всех любил, но которые были тверды в своей неприступности, — губернские нравы, а более глаза маменек держали дочерей в жёсткой узде и на коротком поводке. Оттого похвастаться успехами на девичьем фронте Шота не мог, а вот среди увядающих вдов и одиноких дам удача сопутствовали ему, он ими не брезговал, хотя некоторые из них лет на десять были старше его, — Абуладзе было всего 24 года, и не особо он распинался перед ними. С сослуживцами князь был, не то, чтобы груб или высокомерен, но держал себя намерено выше их, что нередко приводило к недобрым взглядам в его сторону со стороны однополчан. По этой причине друзей в полку не имел, кроме Олега Свиридова, с которым был в дружеских отношениях ещё со времени учёбы в Омском военном училище.

— Пожалуй ты прав, Олег! Она действительно красива! Как-то сразу и не обратил… Да, да, полностью согласен с тобой, друг, — немного помолчав, проговорил Абуладзе, пристально всматриваясь в лицо княгини Пенегиной.

Лариса действительно кого-то искала, о чём говорил взгляд её больших красивых глаз, опушённых густыми ресницами. Он выражал некоторое беспокойство и надежду, вероятно, увидеть что-то или кого-то, что не ускользало от пристально взгляда Свиридова, отчего её глаза изредка воспламенялись, потом гасли, вероятно, ошибочно увидев то, что выискивали, несомненно, что-то очень важное, тайное и абсолютно личное. И вот она увидела того, кого искал её взгляд. Лицо её тотчас преобразилось, засияло, в глазах вспыхнуло яркое пламя, «ослепившее» Олега Николаевича глубоким проникновенным в его глаза и, как показалось ему, озарившее радужным сиянием и без того ярко освещённый зал.

На столь яркую перемену в её взгляде никто не обратил внимания, кроме князя Абуладзе. Он перехватил её взгляд, направленный на Свиридова.

— Ну, уж нет! Ты будешь моей! — мысленно проговорил он, уставившись на княгиню Пенегину хищным взглядом.

— Он здесь! Господи, спасибо! Сегодня я самая счастливая! — внутренне воскликнула Лариса, одаривая Свиридова лёгкой, почти неприметной улыбкой.

Первый танец — вальс был отдан Ларисой Олегу Николаевичу.

— Лариса Григорьевна, нам нужно непременно встретиться. Мне стыдно об этом говорить, но вы мне очень нравитесь. Подарите мне всего лишь одну прогулку с вами, всего лишь одну.

— Отчего одну? Вы говорите, что я вам нравлюсь, а просите всего об одной встрече. А потом я вам буду уже неприятна? — улыбнулась княгиня.

— Что вы, что вы… как можно! Вы всегда будете в моём сердце, уверяю вас.

— Ах, не надо так, у меня кружится голова! — очень тихо воскликнула Лариса Григорьевна.

— Это от вальса, княгиня.

— Нет! От ваших слов, Олег Николаевич. Вы мне тоже не безразличны!

— Я счастлив! Я безмерно счастлив, княгиня. Вы покорили моё сердце тотчас, как только увидел вас… — шептал Свиридов. — Я думаю только о вас, даже во сне вижу только вас!

— Ах, что вы, не говорите так! Мне так стыдно! — смущаясь, ответила Лариса, мысленно представляя себя наедине с Олегом, и вдруг поспешно, приподняв на него глаза, тихо проговорила. — Но когда и где? Ах, как мне стыдно! Так говорите же скорее, где? Танец скоро… Ну, что же вы молчите?

Свиридов мысленно бегал по улицам и переулкам города, выискивая место назначения свидания, где были бы только он и она. Вот взгляд его вспыхнул, и он поспешно проговорил:

— 30 мая будет удобно?

— 30 мая?!.. Но это целая неделя!.. — сникла Лариса. — Почему так долго? О! Простите! Я непомерно глупа! Конечно, конечно! — уже поспешно, боясь, что Свиридов передумает и отменит свидание.

— Я буду ждать вас в пятнадцать часов в галантерейном магазине, что на Любинском проспекте.

— Я не знаю, где такой проспект. Я ещё плохо знаю город, — ответила Лариса, кружась в вальсе.

— О, да! Простите! Так называется наш главный Чернавинский проспект. А Любинским он назван народом в честь рано умершей жены героя десятка войн Густава Гасфорда, руководившего отсюда освоением казахской степи и покорением Семиречья. Но вы, вероятно, даже и не знаете галантерейного магазина?

— Простите, не знаю.

— А синематограф «Гигант», что на Воскресенском сквере у Оми вам известен?

— Да, да, конечно! — ответила Лариса, мысленно облегчённо вздохнув и подумав: «О, Боже, как он мил!».

— Значит у синематографа в пятнадцать часов 30 мая, — под закончившиеся звуки вальса проговорил Свиридов.

— Я приду! Я обязательно приду! — с часто бьющимся сердцем ответила Лариса и внутренне засияла от охватившего её счастья.

Вдовушки и одинокие дамы, кто с усмешкой, а кто с явной горечью, смотрели на Абуладзе.

— Наш ухажёр на задворках? — говорили одни с явной иронией.

— Олег Николаевич опередил его. Так ему и надо, этому гордому грузину, — со злобой говорили другие.

Общество, — светское общество с его склоками, подвохами, злобой и натянутыми улыбками, скрывающими зависть, а порой и ненависть, со смаком пережёвывало каждую новость, а если новость касалась кого-то из его круга, то с наслаждением.

Тяга молодых людей — Ларисы Пенегиной и Олега Свиридова друг к другу стала важной составляющей пересудов в среде светских дам. Строились всевозможные прогнозы и догадки относительно их отношений, — от игры офицера с юной доверчивой девушкой, в результате которой обязательно рождался ребёнок, до скорой пышной свадьбы и даже дуэли, но с кем, это не выносилось в разговоре, говорилось в общем, — с одним из офицеров полка. И хотя обсуждалось, говорилось и обсасывалось это со смаком, но всё же без язвительности, — Лариса Пенегина и Олег Свиридов были симпатичны светскому обществу.

С того юбилейного бала в дружбе Абуладзе и Свиридова образовалась трещина, а резкий разрыв в отношениях произошёл…

Глава 1. Весна в Омске

В 1911 году весна стремительно ворвалась в Западную Сибирь. Резко вступив в свои права, — не дав ушедшей сибирской зиме даже мизерной возможности тряхнуть напоследок снежным подолом, — она скатила со своих молодых плеч холодное наследство старухи зимы — облезлые шапки снега на крышах домов, и, раскрывая почки на деревьях и выплёскивая из них мелкие маслянистые зелёные бусинки, развесила на берёзах золотые серёжки, предвестницы бурного цветения природы. Лишь по оврагам и буеракам, в лощинах и низинах ещё лежал и искрился на солнце снег, но он не приносил каких-либо неудобств весне и сибирякам, «высыпавшим» после долгого зимнего застоя, как разноцветное конфетти на новогоднем празднике, в лёгких нарядных одеждах на улицы городов. Шла вторая половина апреля.

Серые шинели «скатились» с плеч офицеров. Вне караула и исполнения службы они уже не носили пояса поверх сюртука или кителя. Брюки в повседневной носке были навыпуск, а ботинки без шнурков. Жаркая весна одела их в сюртуки и кители из белой материи без кантов, «усадив» на голову фуражку с белым верхом. Даже солдатам было разрешено расстегивать хлястик шинели и носить её внакидку на плечах, как плащ, не одевая в рукава. Единственное, что пока не разрешалось, — ходить без мундира, — в одной гимнастерке.

Жара коснулась не только военных омского гарнизона, но и гражданского населения города. Шубы и шубки, зипуны и малахаи, пальто и чиновничьи шинели окончательно покинули тела омичей.

Гимназисты вышагивали по улицам без светло-серых шинелей офицерского покроя с синими петлицами, окантованными белым кантом, в которых они ходили в холодное время года. Сейчас они щеголяли в светло-серых суконных гимнастерках и такого же цвета брюках, опоясанных черным кожаным поясом с инициалами и номером гимназии на никелированной пряжке. На синих фуражках с белыми кантами серебром сияли кокарды, с номером гимназии на двух скрещивающихся ветках.

Реалисты были одеты так же, только гимнастерки и брюки были темно-серого цвета, фуражки цвета зеленого лука, все канты желтого цвета, а пуговицы, пряжка и кокарды золотистые.

Проще гимназистов и реалистов были одеты учащиеся городских школ. Их одежда была вольной и очень скромной, так как это были дети рабочих, ремесленников и других низкооплачиваемых горожан. От неучащейся молодёжи их отличали лишь суконные фуражки без кантов, но с кокардой на околыше.

По мостовым города, осторожно, как бы впервые ступив на них, шли сутулые чиновники государственной службы. Они, как правило, были одеты в форму, состоящую из сюртука темно-синего цвета с петлицами. На голове обязательно была фуражка с кокардой, лишь учителя казенных учебных заведений позволяли себе некоторую вольность в одежде, носили на улице штатское пальто и шляпу вместо стандартной фуражки.

Вот по улице идёт священнослужитель. Он одет в темно-серую длинную до каблуков рясу. На вид она проста, но если внимательно приглядеться — не без щегольства, плотно облегает спину и талию, с длинными и широченными внизу рукавами. У него на груди большой золоченый крест на массивной цепи, на голове уширяющийся кверху высокий цилиндр без полей, он сиреневого цвета. Прохожие смотрят на священнослужителя и удивляются, задавая себе вопрос: «Зачем попу такие широкие рукава? — И сами, смеясь и тыча пальцем на служителя церкви, отвечают на него. — Чтобы прятать уворованное!».

С рассветом спешат к своим рабочим местам рабочие, лавочники, ремесленники и уличные торговцы. На них темно-синие и черные картузы, редко с лакированным козырьком, суконные черные и темно-синие поддевки, сапоги гармошкой, сатиновые и ситцевые рубахи навыпуск — косоворотки белые, голубые, малиновые и других цветов, иногда в мелкий рисунок. Они все подпоясаны широким кожаным ремнем или шнурками, с кисточками или шариками на концах. На лавочниках поверх рубахи одета суконная жилетка, из-под которой свободно свешиваются полы рубахи. А дворники уже заканчивают свою утреннюю работу.

Вся разношерстная толпа прохожих в будничные дни одета не ярко, скромно. Общий тон одежды тёмный, хотя изредка мелькали белые гимнастерки и кители учащихся, военных и чиновников, да белые блузки женщин.

Ярким пятном на центральных улицах Омска выделяется одежда кормилиц. Их наняли богатые семьи для грудных малышей. В большинстве случаев это дородные молодые женщины, часто красивые, отдавшие своих младенцев в деревне в чужие семьи и поступившие на службу в городе за «неплохие харчи» и заработок, превышавший заработок хорошей прислуги. В богатых семьях было принято одевать кормилиц в русскую национальную одежду — нарядный сарафан, расшитый кокошник с разноцветными сатиновыми лентами сзади, с пышными расшитыми рукавами. Прогуливаясь по улицам и толкая впереди себя коляски с плетеными корзинами, с младенцами внутри, эти женщины украшали окружающую обстановку, вызывая умильные взоры горожан, встречающихся на их пути. Но сегодня праздник — Светлое Христово Воскресение. Сегодня все одеты празднично.

Мужчины — возрастом за тридцать лет и из цивильного сословия облачились в укороченные пиджаки без подкладных плеч с завышенной талией и удлиненными лацканами. Голова каждого из них покрыта мягкой фетровой шляпой, у некоторых без полей, вывернутых из длинного фетрового колпака. Чуток поодаль от них, — на территории, прилегающей к зданию Драматического театра, у здания женской гимназии стоят группы молодых щёголей по пять — шесть человек. Они вьются возле весёлых молоденьких хохотушек, блистают остроумием и джазовыми костюмами — туго застегнутыми пиджаками и брюками-дудочками. В этой молодёжной среде царит лёгкость и свобода мышления. Как часто любят выражаться они: «Свобода от старых предрассудков».

— Гляньте, как старые петухи распушили свои перья, — смеясь, проговорил высокий худощавый студент, показывая пальцем на группу мужчин средних и вышесредних лет, о чём-то тихо беседующих друг с другом и как бы мельком бросающих взгляд на дам, проходящих мимо важной, медленной походкой. — И ведь думают, что никто ничего не замечает. Так и несёт от них животной вонью, вот ведь козлы вонючие!

И действительно, их взгляды сквозили похотью, которую, как это они ни скрывали, невозможно было утаить как от шумной весёлой молодёжной компании, так и от самих дам, умышленно бросающих кокетливый взгляд на мужчин, как, впрочем, и от каждого из них.

Отдельно от группы старших ребят стоят в тени берёзы три юные молодицы и тихо беседуют, изредка бросая завистливый взгляд сияющих глаз на весёлых хохотушек, стоящих в группе студентов.

— Интересно, о чём это они там шумно говорят? — проговорила стройная девушка лет пятнадцати.

— Ясно о чём. Балагурят и обсуждают каждого встречного поперечного. Что им ещё делать-то? Павлинами, распушив хвосты, красуются перед своими подружками, — ответила слегка полноватая девушка, гордо вскинув голову с тугой русой косой.

— Ну их! Не смотрите на них, подруженьки. Подумают ещё, что мы завидуем. А по мне так они вовсе и не весёлые, друг перед дружкой рисуются, ломаются, как клоуны, а за душой ни мысли, ни дела нужного, — одна бестолковая болтовня и натянутый смех, — заключила третья девушка и предложила подругам покинуть пёструю площадь.

— А и правда, нечего здесь делать. Стоим, лупим глаза, как дурочки, на всех этих… — кивнув в сторону весёлой молодёжной группы, ответила девушка с русой косой. — Праздник сегодня, — Светлое Христово Воскресение… а мы… пойдёмте отсюда!

В городе беспрерывно звонят в колокола. По существующему обычаю, в светлый праздник каждый может звонить в колокола за известную плату дьячку и, разумеется, народ злоупотребляет предоставленной ему свободой. Звенят, звенят колокола с утра и будут звенеть до вечера. Праздник! Великий праздник Воскресения Христова! Солнечный, не по-весеннему жаркий день, — 10 апреля 1911 год. Мужчины христосуются и с жадностью лобзают всех знакомых, и даже не знакомых, но хорошеньких дам, те, смущаясь, подставляют вспыхивающие румянцем щёки и щёчки, улыбаются и кокетливо поводят глазами на любезные слова, сказываемые им мужчинами.

Сегодня дамы надели красочные цельнокроеные платья с глубокими квадратными, круглыми и v-образными вырезами, смело открывающими истосковавшемуся взгляду мужчин всех возрастов верхние скаты «шёлковых», снежно белых грудей. А прямые, узкие подолы платьев, подчёркивающие тонкие талии дам, вообще сводят их с ума. Собравшись группками на обочине мостовой, выложенной кирпичом-железняком и галькой, мужчины как бы ведут разговор, а по сути, своими жадными глазами срывают с дам их смелые наряды и мысленно впиваются своими воспалившимися губами в алые уста молоденьких дев и в груди «сочных» дам. И этим мысленным лобзаниям не мешали даже громоздкие со страусовыми перьями, с чучелами маленьких птичек, а то и с перьями «эспри» новомодные шляпки, красующиеся на миленьких головках женщин. И всем без исключения мужчинам мнилось одно, — как во время лобзаний их лица ласкают маленькие дамские ручки в длинных кружевных перчатках, но то были лишь мечты. От этих сладостных грёз мужчины возгорались жарким пламенем, горячий пот катил по их щекам, и чтобы как-то скрыть от собеседников свою похоть они жаловались на жару и безветрие. При этом, утирая лицо платком, как бы отводили от собеседников свой взгляд и ещё алчнее впивались глазами в соблазнительные открытые места женских тел.

Весна ликовала. На Чернавинском проспекте непринуждённо стояли и вальяжно передвигались по его мостовой «проснувшиеся» под тёплым весенним солнцем горожане, — нарядные дамы и взрослеющие, но ещё юные девушки, чинные офицеры и не менее степенные чиновники, беззаботные студенты и бойкие школяры, угрюмые мужики и суетливые бабы, — важный и простой люд.

Вот куда-то спешит офицер. Вслед ему с завистью смотрят школяры, — восхищаются его парадным воинским мундиром с эполетами на плечах.

Прогулочным шагом, бросая скучающий взгляд на прохожих, прохаживаются чиновники.

Мило улыбаясь, беседуют две молодые дамы, в руках каждой зонт от солнца. У той, на ком розовое платье с глубоким вырезом, открывающим верхние скаты пышных грудей — розовый зонт, другая дама, чья маленькая, почти девичья грудь с трудом просматривается под тонкой голубой тканью платья, держит в руках ажурный белый зонт с белыми кисточками.

— Ах, милочка, я вас ещё издалека приметила! — медленно, расставляя каждое слово по своим местам, говорила пышногрудая дама. — Как вы прекрасно выглядите, будь я мужчина, взгляд бы от вас не отводила. Так и смотрела бы, так и смотрела бы! А платье, ах, какое прелестное у вас платье! Как красиво оно облегает вашу чисто девственную грудь!

Притворно восхищаясь плоскогрудой дамой, пышнотелая женщина говорила с лестью, чем явно давала понять собеседнице, что вынуждена говорить именно так, как того требует обстановка.

— Да, что вы, душечка, какое там! Всё уже ношеное и переношенное по несколько раз, первый-то уж не помню когда, а вот нынче уже второй раз одела. Муж мой — Савелий Иванович выписал новое из Парижа, на днях ждём. А вы, как я вижу, всё цветёте, и платье ваше просто великолепное… особенно круглый вырез Шанель. Помню, помню, как вы в нём были на новогоднем балу у губернатора… ещё в прошлом году, и дважды прогуливались в нём прошлым летом. Сидит на вас как литое, смело открывает вашу полную грудь, готовую и без того выпрыгнуть из вашего столь изумительного платья. С уверенностью могу сказать, мужчины, позволь вы дольше, нежели приличествует, останавливать им свой взгляд на вырезе вашего платья падали бы у ваших ног бездыханными.

— О, нет! Пусть живут! — улыбнувшись, ответила душечка.

Внутренне смеялись женщины над своим как бы несуразным диалогом, однако, несущим скрытый смысл, понятный только им и заключавшийся в том, чтобы густая толпа горожан, прогуливающихся по проспекту, не смогла понять, о чём они говорят.

— Пусть, себе, думают, что стоят две пустышки и каждая говорит о своём, не вникая в слова собеседницы. Незачем привлекать к себе внимание посторонних лиц. — Так, ещё несколько лет назад решили они вести разговор при встрече на улице.

— А слышали, душечка, к нам из Петербурга губернию проводят!

— Милочка, что вы! Какую губернию? Из Петербурга к нам прибыл генерал.

— Что вы говорите? — ахнула Дарья Захаровна. — Это, какого же он чину, не фельдмаршальского ли? И какой это оказией? — внутренне смеялась она над своими словесными выкрутасами.

— Ясно какой, депутациями.

— Ох, ты ж, Господи! — вновь ахнула милочка. — Как это ново и своевременно! Решительно от всех городов депутациями. Мило, очень мило! Верно, губернию будут проводить, иначе какой резон фельдмаршалу в наш город приезжать.

— Милочка, есть у нас уже губернатор. Зачем же ещё один? И не фельдмаршал вовсе прибыл в наш город, а простой генерал.

— Значит, душечка, бал будет, шампанское и цветы. Верно, фельдмаршал викария привёз из столицы. Вообразите, какой будет великолепный праздник.

— Какой праздник, милочка? Торжественнее нынешней Пасхи уже вряд ли. А вот как попы наши ныне живут, хотелось бы знать. Ничего не слышали об этом от нашей старшей подруги?

— Не видела, давно не видела нашу благодетельницу Клавдию Петровну. А праздник… Что ж… воображаю… несуразный праздник выйдет, а всё ж таки депутация. Как оно того… с фельдмаршалом-то?

— Что ему сделается, милочка? Генералы они приезжают и уезжают. А мы остаёмся. Воображаю, какой выйдет пассаж!

— Фи! Пассаж и фельдмаршал! Как всё это не вяжется с попами.

— Тут, милочка, палёным пахнет!

— Это почему же гарью, душечка?

— А вот начнёт генерал проверку, да как недоимок насчитает, тогда того и гляди головы покатятся.

— Ох, ты ж, Господи! Это как же они покатятся? — всплеснула руками милочка. — А попы-то как? Как с ними? Неужто ничего не слыхать?

— Не слыхать. Как китайский переворот земной поверхности по способу профессора Эрлиха!

— Переворот земной это опасно. Как же мы ходить будем вверх ногами? На головах-то ног нету!

— Христос Воскреси! — подойдя к увлечённо беседующим дамам, проговорила молодо выглядевшая женщина, которой, даже при внимательном её рассмотрении, невозможно было дать более тридцати лет, что не соответствовало действительности, ибо в реальности она перешагнула вторую половину своего третьего десятка лет два года назад.

— Воистину Воскреси! — ответили душечка с милочкой, похристосовавшись с подошедшей к ним подругой — Клавдией Петровной Мирошиной.

— Слышали новость, к нам новый командир полка прибыл из Петербурга, — статный такой полковник, и ещё довольно-таки молодой, лет не более пятидесяти… на вид.

— Генерал, голубушка! — удивлённо воззрившись на новую собеседницу, поправила её душечка. — Генерал, а не полковник!

— Фельдмаршал, любезная Клавдия Петровна, — проговорила милочка. — Фельдмаршал! — поставив точку в разногласии, вызванном воинским званием вновь прибывшего офицера.

— Бог с вами, пусть будет хоть генерал-советник, — махнув рукой, ответила Мирошина. — Только всё ж таки полковник! Один он, без сопровождения генералами и советниками разными, разве что с дочерью прибыл.

— Ещё и полковник? — удивилась милочка. — Генералы, фельдмаршал, советники и полковник! Тут уж, крути не крути, а губернию обязательно делать будут. А только, что слышно о попах наших?

— Какую губернию, Дарья Захаровна? Полковник, говорю, прибыл из Петербурга, с дочерью… и без никого… вовсе. Взамен старого командира полка, ушедшего в отставку. А с попами всё обстоит очень хорошо. Попались голубчики, пропечатали их.

— Вот оно как? — одновременно воскликнули милочка и душечка.

— Радость великая! Обрадовали вы нас, голубушка, благодетельница вы наша, Клавдия Петровна, — восторгалась новой собеседницей душечка.

— А только всё же интересует меня, за какие грехи полковника с его генералами и советниками к нам из столицы сослали? — проговорила милочка. — И куда пропал фельдмаршал?

— За какие грехи сослали не знаю, и что по этому поводу говорят, тоже не слышала. Одно думаю, сильно провинился, коли из столицы в Сибирь. Генералом был в Петербурге и вот нате вам — в Омск, полковником, — ответила Клавдия Петровна.

— А как же фельдмаршал? — не унималась милочка.

— Не знаю. Не видела, ни его, ни генерала, лгать не буду.

— Это ж, откуда, голубушка, вам известны такие подробности, ведь всего лишь вторые сутки пошли, как генералы-то в город прибыли? — поинтересовалась милочка.

— Э-э-э, Дарья Захаровна, молва-то она впереди человека бежит. Да и видела я полковника. Да, Бог с ним, — махнув рукой, — дочку его жалко.

— С ней-то что неладно? — вздёрнув узкие дуги бровей, удивилась душечка. — Али больна?

— Боже упаси, душечка Раиса Николаевна! Здоровей не бывают. Стройна и румяна, в меру упитана, одета чисто, — в шелка и красивую шляпку, только скромности в ней мало. Больно своенравна.

— С отцом груба, что ли? — скривив в удивлении тонкие губы, проговорила милочка.

— Боже упаси, Дарья Захаровна. Полковник-то строг… такому особо не пойдёшь наперекор.

— Откуда же тогда своеволие? — удивилась душечка.

— Кто ж знает, как оно такое образуется. Видно таковой уродилась.

— Господи, Боже мой, несчастное дитя! — покачала головой душечка. — А как же гувернантки, учителя разные, да и сама матушка её? Они пошто не углядели?

— Вот я и говорю, с норовом таким уродилась, — проговорила Клавдия Петровна, подытожив слова подруг лёгким кивком головы.

— Беда и только! — тяжело вздохнула душечка. — Одна радость, попов пропечатали.

— Бедное дитя, никакого пригляду… сама по себе, как одинокая былиночка растёт, — горестно проговорила милочка. — Бедный, ущербный ребёнок! А с попами это хорошо. Не зря трудились.

— Какой же она ребёнок, Дарья Захаровна!? — поправила подругу Клавдия Петровна. — И не ущербная вовсе! В здравом уме! И на выданье уже! А с попами всё ладно вышло. Ладно, очень ладно… Аж душа поёт!..

— На выданье!? — удивились душечка с милочкой.

— Не ущербна… Это хорошо! Сколько ж ей годков-то? — вопросительно взглянув на Клавдию Петровну, проговорила милочка.

— Да уже не годков, а целых лет! Говорят, семнадцать, а то и все восемнадцать, а кое-кто поговаривает, что все двадцать, а только я думаю, что и того боле. Видела её, правда вскользь, но скажу вам, дорогуши, не ребёнок она. Скрывать не буду, стройна, высока, на лицо мила, но уж больно горда. Ни на кого не смотрит, голову прям аж вот так держит. — Опустив долу глаза, Клавдия Петровна, показала, как именно держит голову дочь полковника.

— Ох, ты ж, Господи, Боже мой, как же она с такой перекошенной головой ходит-то. Так-то совсем, прям, неловко, неуклюже как-то. Надо бы прописать и про это. Уж больно интересно, — предложила милочка Дарья Захаровна, склоняя голову вправо, влево и вытягивая вперёд, чем вызвала улыбку на губах подруг.

— Вот так и ходит. Вся, прям, из себя такая… гордая. Мы для неё вовсе как бы и букашки. Ходит, голову набекрень и не видит никого вокруг, — возмущалась Клавдия Петровна.

— Э-хе-хе! А красива, говорите? Ведь так? — спросила Клавдию Петровну душечка Раиса Николаевна.

— Красива, это у неё не отберёшь. Ох и вскружит она головы многим нашим офицерам… Потерпят они от неё горя, вот попомните меня, дорогуши, — ответила Клавдия Петровна.

— Да-а-а, что верно, то верно! Красивые они все такие! — горестно вздохнула душечка, мысленно завидуя молодости полковничьей дочери и её, как сказала Клавдия Петровна, умению завораживать молодых мужчин, которым с некоторых пор перестала доверять.

Раису Николаевну можно было понять, из бедной дворянской семьи, в восемнадцать лет, окончив гимназию, была вынуждена пойти на работу, чтобы содержать себя и сестру. Полутёмная пыльная комната канцелярии подрывала её здоровье, но другой работы не было и вот уже восемь лет она, примирившись с неизбежностью, тянула «непосильную лямку». Непосильную, потому что материально помогала своей младшей сестре, хотя та получала стипендию. Так сложилось, что на второй год после окончания Раисой гимназии, погибли родители и на неё пала забота о шестнадцатилетней сестре Татьяне. И хотя попечительский совет Омска определил Таню в Петербургский сиротский институт, Раиса ежемесячно отсылала ей треть своей зарплаты, хотя, фактически, сестра в деньгах не особо нуждалась. Пять лет прошли в заботах о сестре, вроде бы и жизнь Раисы стала приобретать смысл, ей было уже 23 года, но всё разрушилось в один миг, её предал жених. Если бы не подруги — Дарья Захаровна и Клавдия Петровна, неизвестно, чем она кончила, ибо в тот период в неё проникла жуткая мысль — броситься, как Анна Карена под поезд. С тех пор прошло три года, сестра вышла замуж, Раиса Николаевна смирилась со своей судьбой, но всё же жила надеждой обрести большую дружную семью и любящего мужа. В двадцать шесть лет это было физиологически возможно, но мало реально, оттого она всё ещё была одинока.

Милочка — Дарья Захаровна в противоположность душечке — Раисе Николаевне была очень счастлива. Савелий Иванович Прохоров, — её муж, любил милочку всей душой и сердцем и шёл на любые расходы, порой непосильно большие, чтобы угодить любой прихоти жены, всё ещё красивой, как и в восемнадцать лет, женщине, с которой жил в мире и согласии пять лет. И Дарья Захаровна за любовь его и заботу платила ему верностью, и особо не требовала от него разнообразных нарядов. Лишнюю копеечку старалась сберечь и на скопленные деньги баловать сладостями, новыми платьями и куклами любимицу, — четырёхлетнюю дочь Глашеньку.

Клавдия Петровна — тридцати семилетняя женщина была не только старше своих подруг, — с устоявшими взглядами на жизнь и общество, она руководила ими как литературный наставник. Все три женщины объединились в негласный, тайный литературный кружок, — писали рассказы и отправляли их в столичные литературные журналы, но ответ не получали. Клавдия Петровна из дворянской, довольно-таки состоятельной семьи, в детстве росла дурнушкой и родители, посматривая на её круглое лицо и полное тело с широкой талией — одного размера с бёдрами, часто задумывались о том, каково придётся их дочери в годы зрелости, когда сформируется как женщина. Уже с её двенадцати лет проводили смотрины, в которых негласно, как бы шутя, предлагали своим гостям, у которых были потенциальные для дочери женихи, крупные денежные суммы с дарением четверти своей недвижимости. Но Бог миловал от такого унижения. К восемнадцати годам «дурнушка» превратилась в гордого и стройного «лебедя», за которой стали увиваться отпрыски из очень богатых семей. Итог: в восемнадцать лет вышла замуж за сына богатого горожанина и с тех пор уже девятнадцать лет правила им и его капиталом, который многократно возрос со смертью свёкра.

У мужчин, праздно гуляющих по проспекту и мельком бросающих взгляд на эту милую женскую троицу, возможно, возникал вопрос: «Что связывает двух красивых, но не знатных женщин с женой гласного омской городской думы Мирошиным Николаем Петровичем — известным всему городу промышленником?» Но ответ на него никто не знал. А, может быть, данный вопрос вообще не существовал? Может быть, это мнилось женщинам и оттого они вели меж собой столь каламбурный разговор? Но, как бы то ни было, разговор вёлся, как вёлся, и в головках подруг кружились слова: «Что они все смотрят на нас? Им, что… других дел мало?! А у мужчин, если и витал относительно них какой-либо вопрос, то всего лишь лёгкой дымкой и до тех пор, пока был интересен, если был интересен вообще, ибо были более привлекательные молоденькие девицы. И всё же если кто-то из мужчин и скользил взглядом по подругам, то видел в них то, что они хотели показать, в действительности же все три женщины были незаурядными и сильными личностями.

— Сегодня, по случаю Пасхи, — Светлого Воскресения Христова, жду вас у себя на ужин. Полковник с дочерью будут. Познакомитесь и удовлетворите своё любопытство, милочки. Непременно приходите! Кроме всего прочего, у меня для вас есть подарки, — мило улыбнувшись, проговорила Клавдия Петровна и, подхватив подруг под руки, предложила пройтись по праздничному проспекту.

Вечером этого дня полковника Пенегина с дочерью и ещё четырёх известных людей города принимал у себя дома надворный советник Николай Петрович Мирошин — гласный омской городской думы.

Для своего времени Мирошины были довольно-таки прогрессивной семьёй, свободной от застарелых предрассудков, доставшихся России от староверов массово расселившихся по Сибири. Вместе с хозяевами и гостями за столом всегда сидели их дети, даже если это был стол со спиртными напитками. Так взрослые вводили своих отпрысков в жизнь города и России, а в целом и всего мира.

— Дети с ранних лет должны жить жизнью страны, так вырабатывается в них любовь к родине и зреет патриотический дух, — говорил Николай Петрович и все соглашались с ним, или делали вид, что соглашаются, но в любом случае не противились тому, чтобы вместе с ними за одним столом сидели и дети. Конечно, были некоторые ограничения, дети усаживались не рядом с родителями и не в центре стола, а на его дальней стороне, где хозяйские дочери и их ровесники — юноши и девушки, могли вести свой разговор, и по собственному желанию выйти из стола для организации игр.

За праздничным прекрасно сервированным Пасхальным столом, — слева от хозяина, сидела его жена — Клавдия Петровна, по левую руку от неё расположилась её подруга Раиса Николаевна, следом сидела Дарья Захаровна с супругом Савелием Ивановичем Прохоровым — государственным служащим. По эту же сторону стола были предоставлены места Тиллинг-Кручининым — антрепренеру драматического театра Николаю Дмитриевичу и его супруге Екатерине Антоновне.

Почётное место за столом, — справа от хозяина дома, было предоставлено его сиятельству полковнику Пенегину, рядом с ним сидел начальник телеграфа с женой, далее инспектор народных училищ и его жена.

— Прекрасная у вас дочь, Григорий Максимович, — образована, скромна и очень красива. Уверена, она будет хорошей подругой нашим шестнадцатилетним дочерям — Анне и Галине. Они почти ровесницы. Вашей-то Ларисе верно столько же лет, как и нашим девочкам — шестнадцать, — мило улыбаясь, восторгалась дочерью полковника хозяйка дома.

— Вы правы, любезная Клавдия Петровна, моя дочь не на много старше ваших дочерей, всего на два года, а это ничего не значит в их прелестном юном возрасте. Конечно, я буду рад, если ваши чудесные девочки и моя дочь станут подругами, — поклонившись хозяйке дома, ответил князь.

— Так вы, дорогой Григорий Максимович к нам из самой столицы?! Что же, позвольте вас спросить, если это не государственная или личная тайна, заставило вас покинуть Петербург? — обратился к князю хозяин стола — Мирошин.

— Неотложные государственные дела по военному ведомству, Николай Петрович. Да, вы и сами, естественно, знаете, что Генеральным штабом мне поручено формирование нового полка.

— Конечно, как государственному человеку мне это известно, и приказано оказывать всяческое и полное содействие в формировании вашего полка, только всё ж таки не возьму в толк, с какой целью. Ведь это большие расходы… казармы, плац и всё такое… и ладно бы вблизи наших границ, а тут… в глубинке. Мнится мне, что никак к войне готовимся, только вот с кем? С Японией у нас вроде как замирение, с Турцией тоже, слава Богу, в мире живём, со стороны Европы и намёка нет на войну. Хоть убейте, не пойму я всё это, Григорий Максимович.

— Моё дело военное, уважаемый Николай Петрович, приказ исполнить… точно и в срок.

— Хлопотно! Верно, очень хлопотное это дело?! — сочувственно посмотрела в глаза полковника хозяйка дома.

— Не без этого, уважаемая Клавдия Петровна, — пригубив из рюмки коньяк, ответил полковник. — Не без этого. Много, очень много сил и средств потребуется для столь важного государственного дела, но ваш муж, — кивнув в сторону хозяина дома, — и все присутствующие здесь, — окинув взглядом сидящих за столом, — как и я, естественно, приложим все силы и в срок доложим Государю Императору, что не зря едим государев хлеб.

— Да, да, само собой разумеется! Непременно! Во что бы то ни стало исполним свой долг! — понеслось со всех концов стола.

— Вот и чудесно! Вот и замечательно, господа! — торжественно заключил Пенегин.

— А скажите, уважаемый Григорий Максимович, когда же приедет и удостоит нас своим вниманием ваша супруга? — обратилась к полковнику Дарья Захаровна.

— К сожалению это не возможно, — тяжело вздохнув, ответил полковник.

Все сидящие за столом вопросительно воззрились на князя, но промолчали. Не удержалась от вопроса к нему лишь Екатерина Антоновна, любопытная женщина, о дотошности которой явно говорил испытующий взгляд её пытливых глаз, застывших на Пенегине.

— Что так? — спросила она князя, вытянув шею в его сторону. — Или город не по нраву? Мне так он очень люб, хотя я живу в нём совсем недолго. Прекрасный, изумительный город! А какой чудесный здесь драматический театр. Ах, как здесь всё ново и необычно. Прелесть! Прелесть, господа!

— Солнышко моё, дай сказать слово его сиятельству. Он, уверен, не менее нашего восхищён Омском, хотя, естественно, это не Петербург, но, скажу вам, господа, здесь можно жить… и очень даже интересно и плодотворно. Очень чистый, культурный город! — остановив супругу, изрёк тираду лестных слов о городе Тиллинг-Кручинин.

— Да, да, так что же задерживает вашу супругу, дорого́й Григорий Максимович? — остановил долгую реплику антрепренера, вдруг заинтересовавшийся семейным положением полковника Мирошин.

— Я понимаю вас, господа. Мужчина… один, с взрослой дочерью… это очень странно и, возможно, кому-то сие покажется даже ненормальным, но уверяю вас, в моём случае ничего таинственного нет. Я понимаю, что в обществе скоро пойдут, хотя, — махнул рукой, — уверен, уже идут разговоры относительно моего приезда в славный город Омск, поэтому отвечу на ваш вопрос и устраню все ненужные кривотолки касательно меня и дочери. Собственно, я и хотел это сделать, но только некоторое время спустя, — в отсутствие моей дочери, ибо всякое напоминание ей о её матери, мой жене, вновь вскроет в ней начинающую заживать рану. Сейчас её с нами нет… рад, что она нашла новых подруг, и они увлекли её в сад, поэтому отвечу на волнующий всех вас вопрос.

Немного помедлив, князь продолжил:

— Вы, возможно, обратили внимание, что Лариса очень молчалива. А когда-то она была подвижной и очень весёлой девочкой, улыбка не сходила с её лица, впрямь Наташа Ростова из романа Льва Николаевича Толстого «Война и мир», но всё перевернулось в один миг. В один из таких же, как сегодня весенних дней моя милая жена Ксения Гавриловна, — князь без стеснения смахнул слезу, — шла от модистки и попала под машину. Об этом писали все столичные газеты, шофёра оправдали, сказали, что женщина — моя жена погибла по своей вине. Задумалась, вышла на дорогу, не посмотрела по сторонам, и вот такая трагедия. С её уходом от нас… земля ей пухом, — князь перекрестился, — с лица дочери слетела улыбка, она замкнулась в себе, стала малоразговорчива и скрытна. Боясь за здоровье дочери, я отправил её на некоторое время к моей матери в имение. К осени она несколько унялась от постигшего нас горя, как говорится, время лечит, но я понимал, что по прибытии домой, всё — стены и обстановка комнат вновь напомнят ей мать и Лариса замкнётся в себе, что, обязательно скажется на её здоровье. И я решил, как бы это ни было нам тяжело, проситься на службу в какой-нибудь отдалённый гарнизон. Мою просьбу удовлетворили, но лишь через год. Всё это время дочь была с моей матерью в её поместье, я навещал её по мере возможности, но оставлять Ларису в деревне не входило в мои планы, ей нужно общение с равными ей по положению молодыми людьми и подругами. Покинув столицу, напоминающую нам о нашей семейной трагедии, мы приехали в Омск. Вот такова горестная история нашей жизни, господа. Всё это я рассказал вам не с целью поиска утешения или сочувствия, боль потери никогда не пройдёт, разве что немного притупится, а чтобы не было ненужных толков по поводу нашего приезда в ваш замечательный город. Воинская служба почётна везде, а дочь, уверен, найдёт здесь участливых людей и понимание в обществе своих сверстников. Одно беда, моя Лариса сверх меры стеснительна и архинаивна, ну, прямо, как дитя, хотя уже в июне пятого ей восемнадцать.

— Трагично, очень трагично и прискорбно когда из жизни уходят вполне здоровые люди. Но не будем тревожить душу нашего уважаемого Григория Максимовича и перейдём в курительную комнату, а потом поиграем в вист. Как вы смотрите на это предложение, господа, — спросил гостей хозяин дома.

Отказа не последовало, и все мужчины последовали за Николаем Петровичем в игровую комнату.

Женщины перешли в зал с роялем, где могли спокойно поговорить о простых житейских делах, поделиться женскими секретами, насладиться сладос