Ходила младёшенька по борочку
Вера Мосова

© Вера Мосова, 2016

© Мария Лебедева, иллюстрации, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Весёлое апрельское солнце проникает сквозь намытые до блеска стёкла окон, отражается в огромном медном самоваре, а оттуда бьёт прямо по глазам. Любочка невольно жмурится, отводя взгляд в сторону – хорошо она начистила самовар! В него теперь, как в зеркало, смотреться можно, только лицо смешно расплывается на его пузатых боках. Мать послала её в чистый четверг на помощь бабушке Анфисе, и уж внучка расстаралась, от всей души оттёрла самовар золой. Она и полы с песком пошоркала1, и старый деревянный стол с лавками острым ножом отскребла, и накрахмаленные задергушки тяжёлым чугунным утюгом, наполненным горячими углями, старательно погладила. И вот смотрит она сегодня на плоды своего труда и радуется – хорошо они с бабушкой к Пасхе подготовились! В избе светло, тепло и пахнет куличами. На полу белеют постиранные половики, горка сундуков накрыта изящной кружевной салфеткой, связанной её тётушками Марусей и Нюрой ещё в пору их девичества. Любаша стелет на стол отороченную тонким кружевом скатерть, которую когда-то давно дед Прохор привёз из Ирбита, с ярмарки. Анфиса достаёт её только по большим праздникам, а сегодня именно такой. Она велит девице вынуть из старого сундука фарфоровый сервиз, чтоб уж всё было честь по чести.

– И чего бы я без тебя делала, Любушка? Помощница ты моя! – Анфиса ласково потрепала внучку по плечу. – Одной-то мне ни за что бы не управиться!

Любушка зарделась от похвалы. Она знает, ради кого старается! Сегодня специально пришла пораньше, чтобы помочь бабушке стол накрыть. Скоро вся семья соберётся в этой избе, вернее, половина семьи. Так уж получилось, что дочери Анфисы далеко живут, в самом аж Екатеринбурге, а здесь, в заводском посёлке, остались только сыновья. Старший, Иван, Любушкин отчим, тут же, на этом подворье живёт, только в отдельной избе, а младший, Василий – по другую сторону реки, в самом центре посёлка, в богатом двухэтажном доме. Любаша была там однажды, когда первенец у молодых народился, ходила в гости вместе со своими родителями. Красиво у них, мебель диковинная, никаких лавок, стулья с чудными изогнутыми спинками у стола стоят, а вместо сундуков – комоды да буфеты всякие. Она и названия-то эти не сразу запомнила. В общем, не дом, а настоящий дворец. Дед-то Василков дворянских кровей оказался, уж он расстарался для единственного внука. Правда, взрослые Любушке не рассказывают, что там за история вышла, как это Василко стал вдруг отчимовым братом, если у него своя дворянская родня имеется.

Любушка и сама-то в этой семье чужая, ну, это если по крови считать, а на самом-то деле её все любят, как родную, никто слова худого не скажет. Но она не забывает, что в ней течёт цыганская кровь, отца своего помнит, черноволосого красавца Гожо. Вообще, у неё какие-то очень смутные детские воспоминания, они чаще связаны с дорогой, с переездами и с матушкой, которая украдкой вытирает слёзы. А ещё она помнит много-много воды, причём, солёной на вкус. Матушка говорит, что это море. Когда-то они жили на берегу этого самого моря в ветхой избушке, и это осталось в памяти. Любаша вспоминает огромные волны, которые с шумом перекатывались, набегая на берег. Иногда они ей снятся, и долго потом она томится каким-то непонятным желанием. Ей хочется вернуться к этим волнам, пройтись по берегу босиком, чтоб вода игриво облизывала её ноги и возвращалась обратно. Всё это было с ней, но в очень далёком прошлом, больше похожем на сон, чем на явь.

А потом в её жизни появились дед Савелий и бабушка Наталья. Любушка помнит, как плакали оба, когда они с матушкой приехали сюда. Ей сразу понравилось жить в их большом и светлом доме. А потом они пошли к Беловым знакомиться с сестрёнкой Асей, она в ту пору была ещё совсем малышкой, даже ходить не умела. Тогда же Любаша познакомилась и с дедом Прохором, и бабушкой Анфисой, и с тёткой Марусей. Но ярче всех ей запомнился Василко. Это сейчас он для всех Василий Прохорович, а для неё так и остался Василком. Так уж получилось, что день, когда Любушка впервые перешагнула порог старой беловской избы, запомнился ей навсегда. Василке тогда уже годов тринадцать было, а ей всего-то пять. Но как он на неё смотрел! Она это заметила, только виду не подала. На ней в тот день было её любимое пышное платьице цвета первой зелени и капор, из-под которого выбивались непослушные чёрные локоны. Сейчас-то она понимает, что он привык видеть девочек в льняных сарафанах да в платках и был поражён не ею, а её нарядом, но тогда-то она не знала, и ей это даже понравилось.

А уж когда Любушкина матушка за Ивана замуж вышла, они с Василком и вовсе подружились. Он всячески опекал юную подружку, играл с ней в прятки да жмурки, на качуле качал, и она была счастлива. Вон какой у неё друг – взрослый да красивый! Светлые пушистые локоны и васильковые глаза. Тогда она решила, что именно за цвет глаз его Василком и назвали. Но недолго её счастье длилось, отправили парня на чужбину учиться, и редко он потом домой наведывался. А уж как она скучала без него! Долгих четыре года ждала каждого его приезда и всякий раз бесконечно радовалась своему дружку. Он рассказывал ей про горное училище, про екатеринбургскую жизнь, про приятеля своего Стёпку. Вот уж кому сызмальства судьба непростая выпала! Любушка ловила каждое слово Василки и была бесконечно счастлива. А потом вдруг дед его выискался, народно-родной, и уехал парень с ним аж в саму столицу. Как тогда девица огорчилась, думала – не вернётся он больше в родной посёлок. А он вернулся! Вот было ей радости! Солидный такой, учёный! В форме горного служащего ходил. Красавец! Только грустный почему-то. С ней больше не играл, но при встрече всегда по-доброму улыбался. И так ей было тепло от его улыбок, так радостно, что наконец-то он здесь, рядом. На заводе он работал, важный такой. И Любушка им гордилась. Дедушка Савелий всегда говорил, что он толковый парень. А дед знает, что говорит, он и сам учёный! Шихтмейстером главным на заводе был, пока совсем не расхворался.

И поверилось тогда Любушке, что Василко теперь всегда будет рядом, что однажды он заглянет в очи её чёрные и увидит в них то, что она от всех скрывает. И перестанет он кручиниться, и снова повеселеет, а уж она обязательно сделает его счастливым. Ещё всего-то каких-нибудь два-три годочка подождать, пока невеста подрастёт, и можно сватов засылать. Да чего там засылать! Они ж на одном дворе живут, и всё у них непременно сладится. Девица носила в себе эту тайную надежду и никому о ней не сказывала. И надо же было такому случиться, что Василко вдруг невесту привёз из Екатеринбурга, Елизавету. Красавицу! Скромницу! Вот уж полоснул ножом, да прямо по сердцу! Горько она плакала, укрывшись от всех в амбаре, когда молодые к венцу поехали. А потом слёзы вытерла и твёрдо сказала себе, что придёт ещё её время. Она подождёт. Она так просто не отступит! Вот по сей день и ждёт. А чего ждёт-то? Всё справно у Василки в семье: жена-красавица, сынок подрастает, в честь прапрадеда дворянского Филимоном названный, чтоб Ивана Филимоныча порадовать. Сам-то дед Василков, сказывают, тоже женился, только деток ему больше Господь не даёт, так он и радуется, что правнук у него теперь есть.

Пока Любаша расставляла на столе посуду, да доставала из голбца закуски, со двора вернулся дед Прохор. Вроде с виду и крепкий ещё старик, но уже и прихрамывать начал, и спиной мается на непогоду, а бывает, так зайдётся кашлем, что долго остановиться не может.

– Иди-ка, дед, чистую рубаху надень, – заворчала на него Анфиса. – Скоро уж гости придут, а ты всё по двору топчешься! Грех сегодня работать-то, сам знаешь!

– А Господь трудолюбивых любит! – отозвался с улыбкой Прохор. – Разве ж можно праздник встречать, не управив скотину?! Она-то ни в чём не виновата, чтоб в навозе из-за людской лени лежать! Правда, Любушка?

Внучка озорно кивнула, а бабушка только рукой махнула в ответ.

Вскоре пришла Ася, ведя за руку младшего брата, четырёхлетнего Сашеньку. Ей уже минуло десять лет, и девочка всячески старалась показать, что она уже большая. Она и в самом деле была рассудительна и хозяйственна не по годам. Следом прибежал Степан, который был на два года младше сестры. Он с удовольствие втянул носом воздух в предвкушении праздничного угощения. Оба мальчика были одеты в новые косоворотки и перевязаны поясками. Тюша с Иваном вошли с поклонами и неизменным «Христос воскресе!» Они троекратно расцеловались с пожилыми родителями и велели детям последовать их примеру. Мальчики с серьёзным видом исполнили весь ритуал, христосуясь с дедом и бабкой. Тюша слегка располнела, налилась, но по-прежнему хороша собой. На ней нежно-голубая блузка, оттеняющая цвет её глубоких глаз, подол широкой юбки со множеством оборок почти касается пола, косы уложены на голове красивой короной, как носят городские женщины. Иван как будто раздался в плечах, виски его слегка покрылись сединой, а вокруг глаз залегли морщинки, которые делали его улыбку ещё теплее и приятнее. В руках он держал творожную пасху, приготовленную женой.

За окном зазвенел колокольчик, и у ворот остановилась повозка.

– Ну, вот и заводское начальство пожаловало, – усмехнулся Прохор, – оне у нас пешком не ходят!

Детвора бросилась к окнам, а Любочка вся вмиг подобралась и слегка раскраснелась от волнения. Вскоре молодая семья уже стояла на пороге, повторяя всё тот же пасхальный обряд. Маленький Филя держал в руке красивое яичко, которое протянул бабушке. Все поочерёдно подходили к вновь прибывшим гостям для поцелуев. Пришёл и Любашин черёд.

– Ой, племянница, какая же ты красавица стала! Совсем невеста! – распахнув руки для объятий, с восхищением проговорил Василий.

– Да, она у нас в девках не засидится, – подхватил Иван, – кавалеры то и дело кружат возле ворот. Да только жалко красоту-то такую в чужие руки отдавать.

– А мы и не отдадим! – улыбнулся Василко.

Кабы знать ему, что в душе Любашкиной творилось в миг этот, не стал бы он такими шутками опрометчивыми бросаться. Почитай, целый год с прошедшей Пасхи ждала она этого поцелуя, неспроста первая к бабушке сегодня прибежала да помогать вызвалась. Лизавета легко и просто обнимается с Любашей вслед за мужем, целует её в щёки. Глаза её излучают тепло, радость, чего не скажешь о Любашином лице в этот миг. Но маленький Филя уже дёргает маму за подол, и она переключается на сына, не заметив холодного блеска в глазах племянницы.

Детвора уже весело галдит, расположившись на полатях, и только Ася с серьёзным видом наблюдает за ними. Она тут же взялась опекать своего маленького братца, дяди Васиного сынка, который напоминает ей ангелочка с рождественской открытки. У Фили такие же белокурые локоны, как и у его отца в детстве, а глаза – чёрные смородинки, срисованные с маминого лица. Он мило улыбается и забавно щебечет, пытаясь быть ровней со своими старшими братьями. С Сашенькой-то они уже давно закадычные друзья, всего лишь годок разницы между ними. А вот Стёпа для них обоих на недосягаемой высоте! Анфиса радуется весёлому гомону, которым наполнилась изба. Дом словно ожил, встряхнулся и раскинул свои объятия самым желанным гостям. Прохор чинно беседует с сыновьями, тоже радуясь в душе, какие справные парни у него выросли, каждым из них не грех и погордиться. Любаша старательно хлопочет у печи, помогая бабушке снимать с шестка горячие чугунки с угощениями. Невестки неспешно выставляют на стол свои гостинцы, специально к празднику приготовленные.

Вот хозяйка приглашает гостей к столу. Василий бережно, под локоток ведёт свою Лизавету да за стол усаживает. Любушка искоса наблюдает за ним. А ведь неспроста он так заботлив с женой, под свободной блузою её уже слегка округлился животик. Всё крепче и крепче привязывает к себе мужа коварная соперница. Тюша в это время внимательно наблюдает за дочерью. Давно она приметила, как странно ведёт себя та при Василке, да всё надеялась, что одумается девка, поймёт, что у него своя жизнь. Ан, нет! Не одумалась! Придётся с ней серьёзно поговорить. Ох, уж эта цыганская кровь, так и кипит, никакого с ней сладу!

Глава 2

После Пасхи Тюша всё искала повода поговорить с дочерью. Негоже девице так себя вести. Не маленькая уже, чай, впору женихов присматривать, а она по Василию сохнет. Задумчивая стала. Жалко смотреть на неё. А тут как раз случай и представился. За ужином Иван говорит:

– Ко мне сегодня Киря Титов заходил, ну и намекнул промеж дел, мол, девка ваша уже созрела, спросил, сколько ей годов стукнуло. Говорю ему, что шестнадцатый идёт. А он мне, дескать, неплохо бы сговориться да сватов к осени засылать. Сынок-от его, Гришка, уж больно по ней сохнет, оказывается.

– А ты ему чего ответил? – спросила Тюша.

– А чего я отвечу без её согласия? Жить-то ей!

Тюша посмотрела на Любушку. Та норовисто дёрнула плечом:

– Ещё чего! Не собираюсь я замуж! Тем более за этого увальня!

– А за кого бы ты пошла? – поинтересовался Иван. – Это я на тот случай, если ещё кто намекать станет про сватовство. Должен же я знать, чего людям отвечать – стоит им сватов засылать али нет.

– Ни за кого я не хочу! Я пока не собираюсь замуж! – отрезала девица. – А будете силой заставлять, так я из дома уйду!

– Вот те на! – обиделся Иван.– Уж, вроде, я никогда тебя ни в чём не неволил.

– Зря ты так, Люба! – обратилась к ней матушка. – Наше дело бабье – вовремя замуж выйти да детей мужу нарожать. Мы тебя неволить, конечно, не станем, но и ты подумай – пора подходит, значит надо выбор делать. За нелюбимого мы тебя не отдадим, это понятно. Худа мы тебе не желаем. Много их тут за тобой ухаживает, неужто ни один не нравится?

Любушка отрицательно покачала головой.

– Ну, нет и нет, – сказал Иван, выходя из-за стола. – Значит, не пришло ещё твоё времечко.

Он ушёл, а Тюша подвинулась поближе к дочери, положила свою ладонь ей на руку и легонько погладила.

– Негоже, доченька, по женатому мужику сохнуть, – начала она вполголоса.

Любушка от неожиданности замерла.

– Я ведь вижу, что Василко тебе по сердцу, вы сызмальства дружны были. Только не твоё это, девонька моя. Отступись, и тебе самой легче станет.

– Не станет! – твёрдо сказала Люба.

– И что теперь? Ты из-за него век в девках сидеть собираешься?

– А я дождусь своего часа! – так же упорно продолжала девица.

– Грех это, Любушка! Отступись! Христом Богом тебя прошу – отступись! Иначе сраму не оберёмся. Как же мы будем в глаза Лизавете смотреть?

– А Лизавета ведь не вечна! Может в родах помереть, может от горячки свалиться или отравиться чем-нибудь!

– Господь с тобой, доченька! Что же ты такое говоришь-то?! Грех ведь о живых-то так! Разве ж можно ждать чьей-то смерти?! У тебя своя жизнь! Не лезь ты в чужую!

– А она в мою жизнь влезла! Это можно? Я её сюда не звала! Не она бы, так я, может быть, за Василку сейчас пошла.

Тюша обняла дочку:

– Глупенькая, неужели ты не видишь, что они в ладу живут? Вспомни, как он её из отцова дома выкрал да сюда увёз. Это ж неспроста! У него своя судьба, а у тебя своя. Господь ведёт вас разными путями. А ему-то виднее! Ты ещё встретишь своего суженого, будь уверена, а Василку забудь! Не рви себе душу. Да и мне тоже.

Любушке в этот миг безумно захотелось прильнуть к материному плечу и поплакать от души, но в неё словно бес какой вселился, и он оказался сильнее.

– А я не отступлю! Я добьюсь своего! – с вызовом заявила девица и вышла из избы.

Тюша только горько вздохнула – никакого сладу с девкой! Вспомнилось, как сама она в таком вот возрасте из дома родительского сбежала по большой любви. И что ей эта любовь дала, кроме мытарств? А ведь такая же была горячая да своенравная, как Любаша. Но то была её жизнь, её судьба. Она, хлебнув горя, стала сильнее и мудрее. И видит сейчас, как девка близка к ошибке, которую мать не в силах предотвратить. Ведь за дочку-то её жизнь не проживёшь! Она сама свои шишки набивать должна и на них постигать житейскую мудрость. Пока не обожжётся, не поймёт. Разве сама Тюша слушала свою матушку (царствие ей небесное)? А ведь та ей тоже добра желала, видела, что с Гожо не будет девке счастья. Да что теперь ворошить, как сложилось, так тому и быть. Не будь у неё того горького опыта, разве могла бы она сейчас ценить всё, что судьба ей наконец подарила? Вот и Любаша напролом идёт к своим горестям, и ничем её не удержишь. А так хочется оградить свою кровиночку. Помоги ей, Господи! Вразуми несчастную! Это только в твоей власти…

На Радуницу все пошли на кладбище. Милостыню убогим подали, прибрали могилки. Пока Анфиса с Прохором присели у могилы деда Степана, Тюша своих родителей проведала, они теперь рядом с Лушей лежат. Уже, почитай, год как померли. Отец вдруг расхворался и за неделю сгорел. И матушка после него недолго пожила, следом отправилась. Только здесь теперь Тюша со своей семьёй и встречается да прощенья просит за все беды, что им принесла. И знает она, что груз этот на её сердце никогда не станет легче, так и жить ей с ним.

– Вот, Любушка, посмотри на меня, – сказала она подошедшей дочери. – Однажды и ты так же на моей могилке слёзы лить станешь да казнить себя, что не слушалась слова родительского. И дай Бог, чтоб боль твоя не была такой невыносимой, чтоб не пришлось тебе сожалеть, что своим поведением ты жизнь родительскую укоротила.

Дочь молчала, не зная, что ответить. Соглашаться с матерью не хотелось, но и перечить на кладбище она не решилась. В это время подошла Ася:

– Матушка, я хочу бабушке с дедушкой яички крашеные положить на могилку, дедушка Прохор сказал, что тогда их души получат облегчение на том свете.

– Давай, доченька, только его надо раздавить и скормить вольной птице.

– А где же ту птицу взять?

– Она сама сюда прилетит, когда мы уйдём, и будет нам очень благодарна.

– Давай и тётушке Лукерье тоже яичко положим.

– Клади, Асенька, да сядь-ко рядом со мной, мне кое-что тебе открыть надо. Ты уже девочка большая да разумная, пора тебе и правду знать.

Ася с недоумением посмотрела на мать и тихонько присела на скамеечку рядом с ней.

Видишь ли, дочка, жизнь иногда бывает очень запутана, но не нам с тобой о том судить. Господь нас по жизни ведёт. Когда-то давно твой батюшка был женат на сестрице моей Лушеньке.

– А ты где была? – удивлённо посмотрела на неё девочка.

– А я в ту пору была очень далеко, у меня был другой муж, Любочкин отец, царствие ему небесное. Видишь, какая она у нас чернявенькая, это она в отцову, в цыганскую породу удалась.

– А потом вы с папой обвенчались, и появилась я? – быстро сообразила рассудительная девочка.

– Не совсем так, доченька. Ты появилась раньше. И родная твоя мать – моя сестрица Лушенька. Ты девочка большая, разумная, одиннадцатый годок уже идёт, и негоже тебе не знать родимой матушки.

Ася растерянно смотрела на Тюшу.

– Но все ведь говорят, что я на тебя похожа, – в глазах её стояли слёзы, она не хотела верить тому, что услыхала.

– Так и есть, потому что мы с Лушей были очень похожи. Она и имя тебе в честь меня дала. Ты ведь Анастасия! И я Анастасия!

Ася растерянно улыбнулась.

– Да ты не расстраивайся, дочка! Ты всегда будешь моей доченькой. И я тебя всегда буду любить. Но я не могу больше хранить эту тайну. Ради памяти сестры. Это она твоя настоящая мать, она тебя родила и вскоре же померла. А я тебя вырастила. Так что ты теперь только богаче стала. У тебя две матушки: мама Тюша и мама Луша. Ну, что ты кручинишься? Улыбнись скорей! Она сейчас смотрит на нас с небес и радуется, что ты знаешь, кто твоя родная мать. Ей ведь там горько было думать, что родная её доченька живёт себе и не знает правды о ней, не матушкой её зовёт, а тётушкой Лукерьей. Это же неправильно!

Асенька, нахмурив лобик, старательно переваривала неожиданную новость. Наконец она спросила:

– А тятенька? Он мне родной?

– Родной, конечно! Да и я тебе родная, девочка моя! У нас ведь одна кровь течёт!

Домой Ася возвращалась притихшая и задумчивая. Любушка молча взяла её за руку и шагала рядом. Они уже отстали от всех родственников, но продолжали шагать не спеша.

– Люба, а ты знала, что мы не сёстры? – несмело спросила Ася.

– Как это не сёстры?! Сёстры мы!

– Ну, что не родные?

– Знала, ну и что?

– А мне почему не сказывала?

– А зачем? Твой батюшка стал моим отцом, а моя матушка – твоей матерью. Мы всё равно родня. Помнишь, у нас тётушка Нюра из Екатеринбурга гостила с семьёй? Так вот, Варя, дочка её, звала меня кузиной. А у нас в заводе говорят «сродная сестра». А если сродный брат, то у них в городе «кузен» называется. Это они там по-французски говорят. Значит, и мы с тобой кузины!

– А мне больше нравилось быть твоей родной сестрой. Ты такая баская2, вон на тебя все оглядываются! Я думала, что вырасту и стану такая же, как ты. А оказывается, мы даже не родные.

– Ты вырастешь и ещё баще меня станешь! – воскликнула Любочка. Она не могла смотреть, как мучается её сестрёнка. И зачем только матушка рассказала ей? Подождала бы, пока она немного повзрослеет. Люба ведь молчала, никому не рассказывала, хоть она и знала всё. Правда, чего греха таить, молчала-то она больше потому, что ей и самой хотелось, чтоб её все считали Беловой. И хотя зеркала говорили ей, что она совсем других кровей, она любила, когда отчим в шутку называл её «Любовь Ивановна», да и она звала его не иначе, как «тятенька». Но самое главное – это родство ещё и приближало её к Василке.

– Любаша, постой! – раздалось сзади, когда они перешли через реку по деревянному мосту.

Девицы остановились. Их догонял Гришка Титов.

– Чего тебе? – сердито ответила Люба.

– Ты, это… ты… – замялся он, – приходи вечером на улошной качуле3 качаться. – Там весело всегда бывает, Петька на гармошке играет, девки частушки поют. А парни как зыбают – прямо страх, как высоко подлетают! Все визжат! Весело! Уже вторую неделю качуля стоит, а ты ни разу не была. Приходи, а?

Любушка пожала плечами:

– А я и в своём дворе могу покачаться, чего мне там делать?

– Там же веселее! Почитай, вся улица собирается! – уговаривал её кавалер.

– А я тоже хочу туда! – тихонько дёрнула сестру за руку Ася.

– А ты ещё малявка! Тебя вечером мамка не отпустит! – заявил Гришка, сразу смекнув, что ему совсем не с руки, если девица придёт с младшей сестрой.

– Ладно, мы подумаем, – отрезала Любаша и пошла дальше.

– Я ждать буду! – крикнул парень им вслед.

– Любочка, а он твой ухажёр? – спросила Ася.

– Ещё чего!

– А чего тогда он тебя зовёт на улошную?

– Не знаю.

– А тятенька говорил, он к тебе свататься хочет.

– Мало ли что он говорил!

– Любочка, а если тебя просватают, то ты от нас уйдёшь в другую семью?

– Чего это ты, никуда я не собираюсь уходить!

– Не уходи, Любочка, мне без тебя тоскливо будет.

Любаша обняла сестрёнку:

– Глупенькая ты моя! Куда ж я от тебя уйду?

Глава 3

Анфиса закончила сеять репу и присела отдохнуть на скамейку под цветущей черёмухой. Дурманящий запах поманил её в прошлое. Вспомнилось вдруг, как когда-то сиживала она тут с дочерьми, как они книжки вслух читали, из Екатеринбургу привезённые. До чего же давно-то это было! Тогда ещё и Луша жива была, тоже к ним подсаживалась с рукоделием да и слушала. Эх, бежит времечко! Уже и здоровье не то. Раньше, бывало, много чего за день успевала переделать, а теперь вот чуток внаклонку поработала, и голова опять кружится. И отдохнуть уже хочется. Но сама-то она ещё ничего, а вот Проша сдаёт, и это видно. Давно ли девок замуж выдавали, он ещё совсем крепкий был мужик, а вот, поди ж ты, слабеет на глазах. Может, ещё из-за того, что не у дел остался. Как чугунку-то эту построили, так и постоялый двор не особо нужен стал. Мало кто теперь на подводах-то ездит, все по железной дороге норовят. Ждали эту дорогу, ждали, думали, с дочерьми чаще видеться будут, а о том, что она по ним вот так ударит, и не предполагали. Невелик теперь доход с постоялого-то двора. Разве что редкие путники заедут или гуртовщики со стадом иногда остановятся.

Да ладно, они с Прохором уже своё доживают, немного им надо. А вот Ивану как быть? Ну, шорничает он, как и прежде, да только невелик доход с этого. Можно, конечно, Василия попросить, чтоб он в завод его пристроил. Да только захочет ли сам-то Иван? Не те уже годы, чтоб с подмастерьев начинать. А семья у него немалая – четверо ребятишек, всех одеть-обуть да накормить надо. Любушку, того и гляди, просватают. Приданое готовить пора, тоже деньги немалые, одной мануфактуры сколько закупить придётся. Конечно, Тюше родители наследство оставили, и это хорошо, небедные они люди были. А ведь наследство-то и профукать недолго, коли без постоянного дохода остаться. Анфиса, знамо дело, при необходимости поможет сыну. Есть у неё спасение на самый крайний случай, но она о том молчит. После смерти деда Степана прибрала невестка золотой слиточек, который он долгие годы в старом берестяном туеске с крупой хранил. Теперь она его сберегает. Но о том никто не знает. Кроме Прохора, конечно.

А вот за младшего сына мать спокойна. Крепко Василко на ноги встал, и с Лизаветой всё у них в порядке, в ладу меж собой живут. Жена-то, похоже, опять на сносях. Значит, у Василия семья скоро прибавится. Это замечательно, так и должно быть. И зарабатывает он справно. Хорошо, что выучили парня, на ноги поставили. Дом у него богатый, тут уж дед Денисьев постарался. Прислугу в прошлом годе наняли, Матрёну. Точнее, не сами наняли, а Иван Филимонович прислал из Петербурга. Чем-то она его молодой жене не угодила, вот та и решила её выгнать. А пойти-то бедной некуда, она в ноги хозяину и бросилась. А он, человек добрый, пожалел бедняжку. А как не пожалеть, коли он ещё мать Матрёнину знал, крепостной она была у его отца, верой и правдой служила. Вот и отправил дед служанку к своему внуку, сам и жалованье ей платит. А она у них и за кухарку, и за горничную. Своя-то жизнь не задалась, жених её накануне свадьбы сгинул. То ли от невесты сбежал, то ли в беду какую угодил – никому неведомо, только осталась Матрёна старой девой – ни дома, ни мужа. А кто её теперь возьмёт? Третий десяток уже на исходе. Перестарок. Ну, разве что вдовец какой встретится.

За дочерей тоже сердце болит у Анфисы, далеко от родительского дома уехали, редко навещают. Но, слава Богу, всё у них в порядке. Нюра – настоящая барыня. Повезло ей с мужем. И детки у них славные, образованные. Когда приезжают в гости, так видно, что и манерам обучены, и в строгости воспитаны, хотя и в большой любви при этом. Не чета другим-то внукам. Особенно старшенькие – Варенька с Ванечкой. Им уже по девять лет, десятый идёт. Учителя нанятые на дом приходят, языку французскому их обучают, танцам да музыке. Павел Иванович денег на учителей не жалеет, хочет, чтоб дети его получили всё, что сам он в детстве имел. И Нюру он хвалит, повезло, говорит, ему с женой. Благодарит их с Прохором постоянно, что дочь хорошую воспитали. А кому ж не приятно такое слышать-то!? Внучка Фисонька – просто ангелочек с картинки! Уж такая баловница! Пять годочков уже исполнилось ей. Анфиса Павловна! Так её Прохор порой называет. А уж как он маленького Прошу любит! Трёхлетний внучок, в честь деда названный, – особая его привязанность. Как в гости приедут, тот с дедовых колен не слазит, всё по бороде его поглаживает да в щёку целует. Вот ведь забавный какой!

Лицо Анфисы посветлело, как о внуках вспомнила. В них теперь вся жизнь. А как же иначе-то? Вот скоро опять изба огласится детскими голосами. Маруся письмо прислала, что погостить приедет с детками. Они у неё погодки все: Тимоша, Никита и Нюрочка. Из Маруси тоже заботливая мать вышла. Вроде, и с мужем ладно живут. Егор дом новый купил. Большой, в два этажа. Вот ведь тоже старается мужик ради семьи! Всё делает, чтоб жена ни в чём не нуждалась, да, не дай Бог, не пожалела вдруг, что от Сана ушла. А о чём тут жалеть-то? Правильно и сделала! Егор-то ей больше подходит. Теперь он хочет в новом доме ремонт большой учинить, прежде чем в него вселяться, а семью на лето сюда отправляет, чтоб вернулись они потом в новые хоромы. Молодец мужик! Знает своё дело. И Анфисе повеселей будет с дочкой-то да с внуками. Она снова вдохнула черёмуховый аромат, невольно залюбовалась свежей зеленью листочков. По весне всегда так – не надышаться, не наглядеться. А травка-то на меже какая! Что ковёр мягкий стелется. Хорошо! Но сколько не сиди, а дела сами не делаются. Отдохнула и будет. Надо работать.

К вечеру двор наполнился коровьим мычанием и гулом колокольчиков. Гуртовщики пригнали дюжины две коров да бычков. Пришлось выдаивать стадо. Этим молоком мужики предложили расплатиться за постой. Анфиса, Тюша и Любаша весь вечер до боли в пальцах доили коров и разливали молоко по большим глиняным корчагам4, крынок уже просто не хватило. Несколько из них сразу отставили в сторонку на ссядку5, чтоб наварить потом свежего творожка. Из другой части будет взбито масло. Эх, много работы предстоит впереди бабам – долго придётся им бить деревянными мутовками6, пока маслице взобьют. Поболят потом рученьки. Анфиса уже прикинула, не нанять ли кого на пару деньков, а то самим-то, поди, и не справиться будет, да и сила в руках уже не та. Может, Лизавета придёт помочь, и служанку их тоже можно привлечь, всё равно ведь на всех масло-то делать будут. Нет, Лизавету трогать не стоит, на сносях она, пусть побережётся, а вот Матрёна могла бы прийти. Надо будет завтра Любашу к ним отправить, а лучше Стёпку с записочкой. Он парнишка проворный, мигом сбегает. С этими мыслями Анфиса убирала после ужина со стола, когда в избу вошёл Иван. Прохор в это время ещё сидел за столом, наблюдая за ловкими движениями жены и отдыхая после трудового дня

– Дело у меня к тебе, батя, обсудить бы надо, – сказал сын, садясь на лавку.

– Ну, говори, какое дело, – Прохор приготовился слушать.

– Да вот, думаю, не заняться ли нам торговлей. Мы вместе могли бы открыть мясную лавку. Гуртовщики-то эти постоянно стада через нас гоняют. Может, стоит нам с ними сговориться. Будем скот у них покупать на убой и торговать мясом. Всё равно от постоялого двора толку уже никакого, пора чего-то придумывать.

– Ты, конечно, дело говоришь, Иван, только надо всё обмозговать. Мясо – продукт ненадёжный, его хранить как-то надобно. Опять же, помещение под лавку нужно.

– Я всё придумал! Лавку можно сделать прямо при доме. Отгородим часть возницкой, которая на улицу выходит, вместо окна сделаем там широкий прилавок со ставнями, чтоб снаружи запирались. Тут и будем торговать. А в базарные дни можно на рынок выезжать. Ледник наш увеличим, а лучше второй сделаем. Летом яму заготовим, а там, глядишь, и пойдёт дело-то.

– Надо покумекать, прикинуть, что к чему, – не спешил соглашаться Прохор.

– Ну, давай хотя бы попробуем. Купим сейчас у них голов пять и будем их забивать поочерёдно. Своё-то мясо у всех уже кончается, впереди лето. Понемногу-то, я думаю, будут брать. Поначалу соседям предложим, а там поглядим, как пойдёт.

Анфиса понимала, что сын дело говорит, но не встревала в разговор мужиков, пусть сами решают. А перед сном, как всегда, завела с мужем разговор.

– Ну, и как ты смотришь на Иванову затею? – осторожно обратилась она к Прохору.

– Затея-то неплохая, только тут всё надо взвесить, чтоб не прогореть.

– А с чего мы прогорим-то? Иван верно говорит, начинать надо осторожно, помаленьку, а там уж как Господь распорядится. В конце концов, то, что не продастся, мы и сами подъедать будем, скоро Маруся с ребятишками приедут, ртов в доме добавится.

– А куда ж мы их поселим? В горницу?

– Можно в горницу, а можно и сюда. Ребятня-то любит на полатях спать, им тут интереснее будет.

– И нам веселей, – улыбнулся Прохор.

Наутро Анфиса отправила Стёпушку к Елизавете с запиской, в которой просила послать к ним в помощь Матрёну. Сами же они с Тюшей и Любашей снимали с корчаг сливки для взбивания. Вскоре босоногий гонец вернулся и выпалил, что там беда с Лизаветой приключилась. Отравилась она чем-то, рвёт несчастную второй день, позвали Семёновну, та её настоями отпаивает. Фельдшер приходил, велел в город её везти, в больницу, а та из дома уезжать ни в какую не хочет, говорит, что дома ей легче помирать будет. Анфиса тут же велела Прохору запрягать лошадь да свезти её к больной. Она повязала на голову платок, накинула кацавейку и вышла из избы, прихватив с собой сушёной ромашки, мяты да укропа. Тюша строго посмотрела на дочь.

– Твоя работа? – сурово спросила она.

– Да что ты, матушка! Разве ж я могла?! – испуганно отвечала Любушка.

– А что ты мне давеча говорила? Не ты ли поминала, что Лизавета и отравиться может?!

– Да мало ли, что я могла говорить! Сказать – не сделать!

Тюша недоверчиво покачала головой.

– Ей Богу, маменька! Я тут ни при чём! Не желала я ей смерти! Не травила я её! – оправдывалась Любаша, уливаясь слезами.

– Ох, не верю я тебе, девка!

Любушка вздёрнула плечом и стремительно выбежала из избы.

Анфиса с Прохором вернулись только к вечеру. Они рассказали, что Лизавета вчера ела какую-то рыбу, которую Матрёна купила у заезжего торговца. Он, дескать, по домам ходил да торговал. Уж очень он рыбину эту нахваливал. Вот Матрёна и запекла её на углях в вольной печи. Аромат стоял невероятный. Лизавету так соблазнил запах рыбы, что она отведала её, не дождавшись мужа с работы. А он-то к рыбе уже и не притронулся. Не до того было. Как Лизаньке плохо-то стало, он от неё ни на шаг не отходил. Потом Матрёна выкинула эту рыбу от греха подальше, решив, что хозяйка ею и отравилась, а то, неровён час, ещё и барину плохо станет или Филюшке маленькому. А ещё Анфиса сказала Тюше, что Лизавету так рвало, так наизнанку выворачивало, что и ребёночка она лишилась. Хорошо, что Семёновна рядом была, быстренько сообразила, что делать надо. Теперь вот снадобьями лечит бедняжку. Лежит она сейчас бледнёхонька, вся в испарине, краше в гроб кладут. Ещё неизвестно, выживет ли. Прохор переживает, что Фёдору скажет, как в глаза глядеть станет, не уберегли его дочери. И Василко до смерти перепуган, уж больно он жену-то свою любит. Помнит он, как Иван Лукерью хоронил да как убивался потом по ней, и страшно ему оттого, что с ним та же беда случиться может.

Всю ночь потом Анфиса стояла на коленях перед образами, творя молитву. Она истово просила Господа о здравии своей невестки.

Неспокойно было и в избе Ивана. Засыпая, Любушка слышала, как матушка с тятенькой о чём-то долго шептались.

Глава 4

Утром Тюша сказала ещё сонной дочери:

– Собирайся, поедешь в Лаю!

– Зачем это? – с недоумением вскинула брови Любаша.

– От греха подальше! Поживёшь пока там, у коконьки7.

– Из дома, значит, гонишь? – дерзко спросила вмиг проснувшаяся дочь.

– Не гоню, а спасаю! – молвила Тюша.

– От кого? – сверкнула очами Любочка.

– От тебя самой! – горько проговорила матушка.

Коконькой все называли тётку Пелагею, которая доводилась младшей сестрой покойной бабушке Наталье и была крёстной матерью своим племянницам Луше и Тюше. Потому они и звали её коконькой, да и не только они. Как-то так уж получилось, что прилепилось к ней это имечко. Жила Пелагея одиноко, деток Бог прибрал ещё в младенчестве, а муж помер, надорвавшись на тяжёлой работе. Вот она и вековала одна. Раньше, бывало, Пелагея частенько навещала сестру свою, обычно по большим праздникам. Всегда приезжала с подарками да гостинцами, но при этом была строга лицом и даже сурова. Любушка её побаивалась. Всего лишь раз гостила она у коконьки: пару лет назад они с матушкой навещали старуху в Троицу. И сейчас Любушке было немного боязно – как же встретит её престарелая тётушка?

Люба молча собрала узелок с вещами и вышла на крыльцо. Майский ветерок запутался в её непослушных кудрях, выдёргивая их из косы. Она повязала платок и оглядела подворье. Всё здесь было до боли родным: и столб для привязи лошадей, и ларь с овсом, и короб с сеном, возле которого стоят пять купленных на убой коров. Решился-таки тятенька начать новое дело, сторговался с гуртовщиками ещё вчера, пока Анфиса с Прохором у Василия были. Любаша бросила последний взгляд на высокое крыльцо дедовой избы. Вернётся ли она сюда ещё? После вчерашних событий груз вины давил ей на сердце. Она, конечно, не травила Василкову жену, но ведь желала же ей смерти прежде, хотела ведь, чтоб давний дружочек ей, наконец, достался. Вот и услышал её Господь. Наверное, и впрямь надо ей уехать, хотя бы для того, чтоб покаяться и всё забыть, чтоб вытравить из сердца Василку. И пусть поправится его Лизавета, пусть живёт со своим мужем. Права матушка – у них своя жизнь, а у Любаши – своя. Но как же не хочется с этим мириться! Вот ведь учинили ей наказание!

Постояв ещё немного, девица стала спускаться по ступеням. Вышла из избы Тюша и обняла дочку за плечи. Так, в обнимку, они и пошли со двора.

– Любаша! Не уезжай! – раздалось вдруг позади.

На крылечко выскочила босая Асенька и протянула к сестре руки. Люба вернулась, обняла малышку, погладила её по голове и, едва сдерживая слёзы, вымолвила:

– Не могу, сестрица, не по своей воле я еду. Ты не кручинься так и помни, что я тоже по тебе тоскую.

Она поцеловала Асю в каждую щёку, развернула её и подтолкнула к двери, а сама пошла к матери.

Запряжённый в телегу молодой конь Ветерок уже ждал девицу на улице. Любушка уложила свою котомку, уселась поудобнее и увидела, что в воротах появились дед Прохор с бабкой Анфисой. Они с недоумением смотрели на всех, но ничего не спрашивали. Девица подняла руку и несмело помахала им на прощанье. Иван крикнул:

– К вечеру вернусь! – и натянул поводья.

Конь тряхнул гривой, телега медленно тронулась с места. Когда выехали за посёлок и миновали речку, Любушке вдруг стало так тоскливо, что слёзы сами потекли по щекам. Что же ждёт-то её впереди? Начинается новая жизнь, и она будет совсем иной, чем прежняя. Только какой? Неужели опять ей предстоит, как в детстве, скитаться по миру? Но тогда рядом была матушка. А как же она одна-то теперь? И ощущение безысходности, незащищённости совсем придавило Любушку.

– Чего пригорюнилась? – обратился к падчерице Иван.

– А чему радоваться-то? – незлобно огрызнулась та.

– Свободе! Ты ж теперь без родительского догляду жить станешь, вот и радуйся этому!

– Коконька мне там такой догляд учинит, что тут же и сбежать захочется.

– А ты блюди себя, чтоб тётка Пелагея довольна тобой была. По дому помогай, да и в огороде сейчас работы много, самая пора. Так что, не ленись! Чтоб слова худого не могла она про тебя сказать.

Любушка помолчала. Едва ли она сможет угодить вредной тётке, хоть и будет стараться.

– Я скажу коконьке, что Тюша тебя в помощь ей отправила. А на матушку ты не серчай! Не со зла она тебя отсылает, хочет, как лучше, сама знаешь. Вот дома всё успокоится, я и приеду за тобой.

Любушка молча кивнула.

– Не кручинься, недолго тебе в изгнании быть, – улыбнулся Иван.

– А ты, тятенька, тоже не веришь, что я ни в чём не виновата?

– Верю я тебе, верю! – утешил он строптивую падчерицу, хотя ответ этот был очень сомнителен.

Любушка вздохнула. Так она и ехала, погружённая в свои невесёлые думы.

Наконец взорам путников открылось село. Оно состояло из двух частей, находящихся на расстоянии чуть более версты друг от друга. Тётушка Пелагея жила на берегу Нижнего пруда при Нижнелайском железоделательном заводе, где построено было несколько десятков домов, расположенных немного в стороне от плотины. Поодаль, возле Верхнего пруда, где стоял другой завод, дворов было поменьше. Избушка коконьки стояла особняком, слегка наклонившись набок. Было видно, что ей не хватает мужицких рук. Хозяйка вышла за ворота встретить гостей. Это была сухонькая старушка в платке, повязанном на лоб по самые глаза. Взгляд их был тускл и невыразителен. Строго поджатые губы под заострившимся носом нехотя разлепились, когда старуха стала приветствовать гостей. Не выказав большой радости, коконька пригласила их в избу. Лишь когда Иван выложил на стол привезённые с собой продукты: бутылочку конопляного масла, голову сахара, миску свежего творожка да кусок солонины – лицо хозяйки изобразило подобие улыбки. В довершение всего он вынул синий кубовый8 платок и вручил его тётушке. Щуря свои подслеповатые глаза, она потрогала ткань, помяла её в руках и, судя по всему, осталась довольна подарком.

До вечера Иван оставался у коконьки. Он подправил ей повалившееся пряясло9, заново повесил калитку, почти сорванную с петель, подлатал полусгнивший сарай, который был больше похож на груду старых досок, чем на дворовую постройку. Уезжая, он наказывал Любочке не перечить тётушке. Оставшись одна, девица пригорюнилась.

– И пошто тебя сюда сослали-то? – спросила вдруг старуха, нарушив молчание.

– В помощь тебе, коконька, – смущённо проговорила Люба.

– Я, конечно, старая, – молвила та, – но вовсе не дура. Понятно, что тут какой-то добрый молодец замешан. Али недобрый. А за что ещё могут девку из дому спровадить? Матушка-то твоя и сама в твои годы хорошо почудила. А теперь вот тебя строжит. Ну, раз строжит, значит, так надобно. Ей виднее.

Любушка молчала. А что она могла сказать?

Так началась её жизнь в изгнании. Она старалась помогать тётушке во всём, чтоб, не дай Бог, не осрамить своей матери. Днём работала на огороде, носила воду, мыла да подметала, а вечером старуха доставала куделю10 и усаживала Любушку с веретеном на лавку, а сама устраивалась рядышком и теребила овечью шерсть. Поначалу девица побаивалась суровой старухи, но со временем поняла, что это всего лишь вид у неё такой, а душа-то добрая, только она почему-то скрывается за напускной строгостью. Иногда бабка заводила неспешные разговоры, из которых Люба узнала кое-что про свою родню.

Если верить семейным преданиям, то предки Пелагеи и бабушки Натальи были переселенцами из Черниговской губернии, вывезенными сюда ещё Акинфием Демидовым, который и построил тут железоделательный завод. Так они при этом заводе и жили, одно поколение за другим. А дедушка Савелий, будучи ещё довольно молодым, по каким-то делам на завод приезжал, тут он и встретил судьбу свою, да вскорости посватался, а потом и вовсе увёз Наталью с собой. Сильно Пелагея тосковала по сестрице. Очень уж дружны они были. А потом батюшка и Пелагею замуж выдал, не спрося её согласия. Только накануне свадьбы она впервой своего жениха и увидела. Такое порой бывало – родители сговорятся промеж собой, а от молодых пока в секрете держат. Пелагее повезло меньше, чем сестре Наталье. Муж её, Никифор, был крут на расправу. Работал молотобойцем в заводе, уставал сильно, а потому часто принимал с устатку и поколачивал жену. Так что, когда он помер, надорвавшись на работе, Пелагея не сильно и горевала. Жаль только, что детки у неё не выжили, ни один из пяти рождённых за все годы жизни с мужем. За это она часто попрёки от своей свекровушки выслушивала. А разве ж она виновата в том? Так Господу было угодно. Вскоре после смерти мужа свекровь слегла, уж больно она по сыночку-то младшему убивалась. Пришлось невестке её допокаивать. А уж как та вслед за сыном отправилась, так Пелагея одна и осталась в этом доме. По праздникам сестрицу навещала. А племянниц, Лушеньку да Тюшеньку, крестниц своих, она очень любила и частенько брала их к себе погостить, чтоб не сильно одиноко ей было. Бор тут сосновый недалеко стоит, так они туда часто за грибами да ягодами ходили все вместе. Девчонки бегают меж сосен, аукаются, только сарафаны мелькают, и Пелагея веселится с ними вместе. Ой, как же давно-то это было! Так вот жизнь и прошла, а смерть всё не приходит.

Любушка слушала старуху и никак не могла представить её молодой. Казалось, она такой и была всегда. И всегда жила в этой покосившейся избе. После рассказов тётушки Люба ещё сильнее тосковала по своему дому, по семье. Перед сном, закрыв глаза, девица представляла, как спят на полатях Стёпка с маленьким Сашей, как Ася заботливо укрывает братьев. Виделся большой двор и спешащая с ведром бабушка Анфиса. Вот она ставит пойло одной корове, потом другой. Вот дедушка Прохор с метлой возле короба, подметает насыпавшуюся с сена труху. Тятенька чинит борону, готовясь к пахоте, а матушка выносит ему кружку холодного кваса. А вот Василко, тряхнув кудрями, спускается с крыльца. Как-то он там? И что с Лизаветой? Жива ли? Неведение только усиливало тоску, и жизнь казалась Любаше ужасно несправедливой.

Однажды на заре она шла по тропинке с пруда. На плечах – коромысло с вёдрами, а в них – чистая водица. Шла осторожно, стараясь не расплескать. Вдруг навстречу ей появился какой-то парень. Видимо, он не ожидал увидеть тут незнакомую девку и на мгновение замер.

– Может, отойдёшь в сторонку, пока воду на тебя не расплескала? – со смешком сказала Любаша.

Парень посторонился, но так и остался стоять как вкопанный. Она окинула его взглядом и прошла мимо, веселясь в душе. Нередко парни вот так замирали при виде Любочки, и она к этому уже привыкла. Она не знала, почему её облик так завораживал тех, кто видел её впервые. Вроде, лицо как лицо. Ну, красивое, конечно, так мало ли красивых лиц кругом! Но ведь не каждое способно так действовать на людей. А в Любином была своя изюминка, как говаривал, бывало, тятенька. Потому Любушка и не желала ходить на всякие там посиделки да гулянья, тяготили её эти пристальные взгляды. Да и парни ей были неинтересны. Разве ж могли они тягаться с Василком, которому навеки было отдано девичье сердечко?

Войдя в избу, она аккуратно перелила воду в кадку и, когда движение воды утихло, засмотрелась на своё отражение. Что же так подействовало на парня? Её смуглая кожа? Или жгучий взгляд её чёрных глаз? А может непослушные локоны, постоянно выбивающиеся из-под платка?

– Иди к столу, Любаня, шаньги подоспели, – позвала от печи Пелагея, прервав её размышления.

И девица задорно улыбнулась своему отражению. Пожалуй, впервые за всё это время.

Глава 5

Назавтра, когда Любушка шла с пруда с водой, тот парень опять стоял на тропинке. Проходя мимо, она успела разглядеть его лицо с крупными конопатинами на носу и забавной рыжей чёлкой. Длинные волосы почти касались плеч. На этот раз он сам посторонился, а потом молча пошёл следом. Девица улыбнулась, вскинула голову и горделиво зашагала впереди него. А он проводил её до самой избы и ушёл. На следующее утро было то же самое.

– А пошто этот кержак11 за тобой по пятам ходит? – спросила её Пелагея, как только Любушка переступила порог.

– А я почём знаю? – весело откликнулась та, выливая воду в кадку. – Ходит и ходит. Я его не зову.

– В женихи, видать, набивается, – сделала вывод старуха. – Странно. Оне ведь только со своими роднятся. Зря ходит, родители узнают – греха не оберётся.

– А он, что, в самом деле, кержак? – удивилась Люба.

– А кто ж ещё?! Из Казанцевых он, по обличью вижу, а оне кержаки и есть. Пятистенок со ставнями в конце улицы стоит, там и живут. А живут-то как чудно! Без молитвы шагу не сделают, всё со словом божьим, а в церкву не ходят, собираются в избах да поют. Старой веры держатся. Живут закрыто, в свою избу чужих впускать не любят, из чужой посуды никогда не пьют, не едят. Много их тут таких. Но люди работяшшие, ничего не скажу. Во всём порядок у них. На наших никогда не женятся, если только в свою веру не обратят. Так что, девица, не заглядывайся ты на него, не к добру это.

– А я и не заглядываюсь, он сам за мной ходит, – с вызовом ответила Любаша.

Вечером она вышла в огород и по другую сторону прясла опять увидела того же парня. Он стоял, облокотясь на верхнюю жердь, словно кого-то поджидал. Да тут и гадать не надо, понятно, кого он ждёт. Любаше вдруг стало весело, и она направилась к молчаливому ухажёру.

– Зотей! Ты чего там пялишься? – раздалось вдруг, и девица увидела приближавшегося к парню крепкого старика с окладистой седой бородой. Она невольно остановилась, разглядывая незнакомца. На нём был надет кафтан, из-под которого виднелась синяя косоворотка, подпоясанная сверху, штаны заправлены в сапоги, а на голове – картуз.

– А ну-ка, ступай домой! – продолжал старик, обращаясь к парню. – Чего ты тут потерял? Только цыганок нам и не хватало!

Парень бросил последний взгляд на Любу, нехотя развернулся и пошёл к деду, а тот обратился к девице:

– Ехала бы ты, милая, отсюда подобру-поздорову, – он перекрестился.– От греха подальше.

– А я не к вам приехала! – сверкнула глазами Любаша.– Придёт пора, и уеду! И нечего меня гнать!

Она понимала, что негоже так разговаривать со старшими, но всё в ней в этот момент бунтовало. Не понравилось ему, что она цыганка! И что теперь? Не человек она, что ли? Да и цыганкой она себя никогда не считала.

Наутро Зотей опять стоял на тропинке и ждал Любушку.

– Доброго здоровья! – проговорил он негромко, когда девица поравнялась с ним.

Любаша молча кивнула головой

– Давай, я помогу тебе, – снова обратился он к Любушке.

– Сама управлюсь!

– Ты не серчай за вчерашнее… ну… за деда, – начал, было, он, но тут впереди опять появился всё тот же старик. Он сурово глянул на парочку, махнул ладонью, как бы зазывая парня шагать за ним, развернулся и пошёл. Зотей кивнул Любушке и отправился следом.

С той поры он больше не появлялся. Заперли, видать, парня.

Уже неделю прожила Любаша у коконьки, а тятенька за ней всё не ехал. Она скучала по дому, по матушке, по сестрице с братьями, по своей привычной жизни. Как-то все они там? Поправилась ли Лизавета? А вдруг померла? Может, потому и не едут за Любушкой, что все её виноватят? А если и Василко так думает? Но она ведь ему своих чувств не показывала. Не мог он догадаться ни о чём. А если её никогда отсюда не заберут? Просто избавились и забыли. Но так ведь не может быть! Эти мысли не давали девице покоя.

Иногда, в свободную минуточку, уходила она в сосновый бор и гуляла там, вспоминая о своём доме и близких людях. Вот и сегодня вышла Любаша на прогулку, испросив позволения у тётушки Пелагеи. Ещё издали залюбовалась девица приятной картинкой: тонкие стволы сосен, устремлённые ввысь, были освещены играющим на них закатным солнышком и оттого стали похожи на свечи. Свежая зелень у их подножия радовала глаз и манила к себе. Ступая по мягкому мху, вошла Любаша под сень деревьев и полной грудью вдохнула целебный воздух, пропитанный непередаваемым запахом буйно растущих тут трав, перемешанным с крепким настоем прелой коры, хвои и лесного мха. Здесь всегда хорошо дышалось и думалось.

Девушка неспешно брела меж деревьев, прислушиваясь к птичьему гомону. Вдруг сзади хрустнула ветка. От неожиданности Люба вздрогнула и обернулась – перед ней стоял Зотей. Он смотрел на девицу и улыбался.

– Шёл бы ты, парень, отсюда подобру-поздорову, – нахмурилась Любаша, – не гневил бы свою семью.

– А если я так прикипел к тебе, что и с семьёй порвать готов? – отвечал он неожиданно бойко.

– Ой, ли? А меня ты спросил?

От такого вопроса парень даже растерялся. Он и не подумал об этом. Женщина всегда воле мужчины подчиняется – так в его семье устроено. Младшие слушаются старших, а бабы – мужиков. И если он выбрал Любушку, то считал, что это его выбор, а ей следует просто покориться. Да и она не гнала его прежде, потому он и не ожидал теперь отпора.

– Но ты ведь свободна, значит, можешь стать моей.

– А если мне кто другой люб?

Зотей нахмурился. Не нравился ему такой разговор.

Любушке этот разговор тоже был не по душе. Она решительно повернулась и направилась к деревне. Зотей за ней следом. Девица прибавила шагу, и он отстал. Вот уже и коконькина избушка. Вдруг из ворот, навстречу Любе, вышел Зотеев дед. Он сурово глянул на девицу и сказал:

– Не смей мне парня с пути истинного сбивать!

– А вы его на цепь посадите, чтоб не убегал! – огрызнулась Любаша.

Старик аж поперхнулся от такой дерзости, но промолчал, только рукой махнул и пошагал восвояси.

Пелагея встретила её хмурым взглядом:

– Видела, кержак-от этот приходил?

– Видела. Чего ему надо?

– Внука потерял. Требует, чтоб ты его в покое оставила.

– А я требую, чтобы они все меня оставили в покое! – возмутилась Любаша.

– Я так ему и сказала! Мы, мол, с внучкой живём, никого не трогаем, вот и они пусть нас не беспокоят!

Любушка даже опешила от неожиданности. Пелагея впервые назвала её внучкой! А и, правда, кто она ей? Внучатая племянница. Так это та же внучка и есть. Но из уст старухи это прозвучало как-то по-особому тепло, и девица с благодарностью посмотрела на неё.

– Садись, вечерять будем, я завариху12 сготовила, – сказала бабка, ставя на стол деревянные миски. Она выложила в них белое месиво и, сделав на каждой горке ямку, налила туда конопляного маслица.

– Ой, как вкусно, бабуль! – мечтательно проговорила Любаша, усаживаясь на лавку.

Теперь уже Пелагея поглядела на неё с удивлением и довольно улыбнулась. Быть Любушкиной бабулей ей явно нравилось. То ли по этой причине, то ли ещё по какой, коконька поставила перед собой стопочку клюквенной наливки.

– Тебе не предлагаю! – сказала она. – Мала ишшо!

Любушка с улыбкой кивнула.

Потом они вместе сидели на завалинке, щурясь от солнышка, которое, уже скатившись наполовину за лес, ещё светило им в глаза.

– Вон там, видишь, на три окошка изба возле берёзы? – показала Пелагея.– В ней я выросла. И бабушка твоя, Наталья.

Любушка посмотрела по направлению коконькиной руки и поинтересовалась:

– А сейчас там кто живёт?

– Когда матушка наша померла, царствие ей небесное, тятенька на вдове Курочкиной женился. А потом изба эта её сыну Матвею и досталась. Он там теперь живёт. А берёзу эту тятенька из лесу принёс совсем махоньким деревцем, с той поры и растёт тут. Я, ещё девкой, бывало, возле неё на скамеечке сиживала. Там меня Николаша Сивков и приметил. Однажды подсел рядышком. Поговорил со мной. Наши-то все на покосе были, а меня оставили за скотиной смотреть. Наташу, сестрицу мою, уже замуж выдали к той поре, и Савелий увёз её в свой завод. Ой, как тоскливо мне без неё было! А тут Николаша, сокол ясный, и явился. Жить сразу как-то радостнее стало.

Любаша с интересом смотрела на коконьку. Лицо её посветлело от приятных воспоминаний, в уголках глаз застыли две маленькие капельки. Впервые она заговорила о том сокровенном, что держала в себе годами. То ли наливочка была тому причиной, то ли просто потянуло старуху на воспоминания, но Любаша была рада этому и с удовольствием слушала.

– Сколько же мне тогда годов-то было? Поди-ко, как тебе сейчас. С той поры стал меня Николаша выделять из других-то девок. Утром выйду, бывало, а на лавке той цветочек лежит, то ромашка, то василёк. Радовалась я. Но никому не сказывала. Тятенька-то наш крут был на расправу. Если чего не по нём – мигом вожжами отхлещет. Вот мы с Николашей и хоронились ото всех. Лето-то мигом пролетело. А я уж и размечталась, что соколик мой сватов ко мне осенью зашлёт, да и выдаст меня тятенька за него. А у тятеньки-то свои виды на меня были. Только жатву закончили, тут он мне и сказал, что я уже просватана и скоро свадьба. А за кого просватана, прежде времени не говорил. Никифор-то мне и вовсе не нравился. Я как узнала, что он мой жених, так всю ноченьку и проревела, и под венец вся опухшая пошла. А оно так и заведено было, чтоб девка перед свадьбой слёзы лила, только не у всех они такими горючими-то были. Не дал мне Господь бабьего счастья, всего чуток и успела я жизни-то порадоваться. Может, детки бы были, так и радость бы в жизни появилась, но Боженька и деток моих всех прибрал, а потом и мужа.

– А что же Николай? – спросила Любаша.

– А что Николай? Женили его тоже. На Курочкиной Марусе.

– Это на той, которая за вашего тятеньку замуж вышла?

– Нет, на её дочери. А когда батюшка на матери-то Марусиной женился, так мы с Николашей вроде как роднёй стали. Даже в отцовом доме на праздники иногда встречались, за одним столом сидели. Вот как она, жизнь-то, поворачивается. Однажды иду я к батюшке своему по какому-то делу, уже и не помню, а Николаша на скамеечке сидит да и говорит мне:

– Садись, Пелагеюшка, посиди рядышком. Я ведь, как эту скамейку-то увижу, всякий раз тебя и вспоминаю.

Улыбнулась я тогда, да и прошла мимо. Чего уж теперь?! А на душе так тепло вдруг сделалось, словно я туда, в молодость, вернулась.

– А где он теперь? Жив ещё? – поинтересовалась Любушка.

– А вон, вишь, под той самой берёзой старик на скамеечке сидит?

– Вижу. Это он?

– Он! Видать, к шурину пришёл, к братцу Марусиному.

Любушка приникла головой к коконькиному плечу. Тепло ей вдруг стало от этого рассказа. По-новому открылась ей сегодня тётушка Пелагея. И никакая она не суровая. Добрая она. Просто несчастная.

Солнце уже закатилось за лес, и небо над ним окрасилось в розовый цвет.

– Пойдём-ка, девонька в избу, пока нас комары не заели совсем, хватит уже лясы точить, – сказала тётушка, вставая.

Пришлось подниматься и Любаше, а так не хотелось.

Глава 6