Не шей ты мне, матушка, красный сарафан
Вера Мосова

© Вера Мосова, 2016

© Мария Лебедева, иллюстрации, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Хмурое мартовское утро взорвалось пронзительным воплем. Спросонок Маруся не поняла, что происходит. Кричала Лушка, жена Ивана, старшего брата, который вместе с отцом был сейчас в отъезде. Хлопотавшая у печи мать уже спешила к ней за занавеску, сонная ребятня повскакивала с полатей.

– Ой-ёй-ёй, сыночек мой, голубочек! Да как же так? Да что же это такое? – причитала Лукерья в голос.

Плетеная зыбка была пуста, а заглянуть за занавеску Маруся не решалась. Она сообразила, что случилось что-то страшное с Гришенькой, её племянником, первенцем Лукерьи и Ивана. Вспомнила, что сквозь сон слышала, как младенец ночью громко плакал, потом замолчал. Видимо, Лушка положила его к себе и дала грудь.

– Ой, что же я Ванечке скажу? Ой, как же так? Боженька, за что ты меня караешь? За что, Господи?! – продолжала вопить Лукерья.

Из-за занавеси молча вышла мать с Гришенькой на руках, положила его на лавку и повернулась к застывшим в ужасе детям:

– Василко, беги за тёткой Тоней, скажи, обмыть надо.

Маруся, словно в тумане, видела, как младший брат метнулся к двери, сдернув с печки пимы и на ходу натягивая овчинный полушубок. Она смотрела на посиневшего Гришеньку и не могла поверить, что всё это правда, что нет больше её милого мальчика, который ещё вчера кривил губки, смешно причмокивал и таращил свои глазёнки, когда она качала зыбку. Нет! Не может быть! Сейчас он откроет глазки. Он не мог умереть. Это ошибка. Он оживет. Вот… сейчас… Слезы застилали глаза, боль душила, а безумные крики Лушки совершенно сводили с ума. Сзади подошла Нюра, мягко приобняла её, и Маруся, повернувшись, уткнулась в плечо сестры.

Весть о том, что беловская сноха приспала ребеночка, мигом облетела околоток. Дело-то обычное, никого этим не удивишь. Бог дал, Бог взял. К вечеру вернулись мужики. Лукерья бросилась в ноги Ивану, причитала, каялась, что не сберегла сыночка. Он подошел к младенцу, сел рядом и уронил голову в ладони. Дом, погруженный в печаль, тихо мерцал лампадами, словно скорбел вместе со своими жильцами. Вдруг с улицы послышался звон колокольчика, и у ворот остановилась повозка. Прохор махнул рукой Васятке, как бы зазывая его за собой, и направился во двор встречать гостя. Горе горем, а работу никто не отменял…

Дом Степана Белова в далёком уральском заводе знает каждый. Большой пятистенок, рубленный еще его отцом, приветливо смотрит на мир всеми своими пятью окнами с затейливыми резными ставнями. Место выбиралось специально на самом въезде, по пути следования из Екатеринбурга в сторону Верхотурья. Просторный постоялый двор всегда готов принять путешественников, и редкая повозка не останавливается тут на отдых. Хозяева приветливо встречают гостя. Уставших лошадей распрягают, засыпают им овса. А путника приглашают к высокому крыльцу, которое переходит в длинную галерею с перилами, тянущуюся вдоль всей избы. Отсюда два входа в дом. Первая дверь ведёт в просторную горницу, где стоит большой стол и лавки вдоль стен. Пол застлан половиками, на окнах строчёные задергушки. Хозяйские дочери мигом разжигают самовар, подают наваристые щи, кашу и румяный домашний хлеб. Удобная лежанка, накрытая домотканым покрывалом с кружевным подзором, призывно манит к себе горкой подушек, обещая сладкий сон. В комнате всегда чисто и уютно, а потому и постояльцы часто останавливаются на отдых именно здесь, а порой и на ночлег остаются.

Во второй половине этой большой избы живет сын Степана Прохор со своим многочисленным семейством – женой Анфисой Игнатьевной и четырьмя отпрысками. Сам же Степан, крепкий семидесятилетний старик с седой бородой и цепким взглядом карих глаз, овдовев, поселился в малухе. Тут у него и дом, и работа. Он каждый день топит небольшую печурку, в объемной колоде вымачивает лозу и плётёт на продажу корзины, туеса, большие решётки, с которыми бабы ходят на реку бельё полоскать. И сколько не звал его сын вернуться в дом, старик наотрез отказывается. В такой уединённой жизни обрёл он покой своей душе. Правда, внуки не дают ему поотшельничать вволю, постоянно топчутся тут же. Они любят смотреть, как дед работает, а еще больше слушать его сказы да притчи. Младший, Василко, пытливый парнишка двенадцати лет от роду, уже старается помогать Степану, осваивает его ремесло. Погодки Нюра и Маруся – девицы на выданье. Нюре исполнилось шестнадцать, и отец уже начал приглядывать ей жениха. Маруся годом младше. Обе девки справные, работящие, хорошая подмога матери по хозяйству. Старший внук Иван – человек семейный. Год назад привёл он в дом молодую жену, дочь заводского шихтмейстера. И всё вроде сладилось, и сыночка народили, Гришеньку. Да только радость нередко с бедою чередом идёт.

После смерти сына Лукерья совсем лицом почернела. Вину свою себе простить не может. Из дому не выходит, ни с кем не разговаривает, только всё молчит да вздыхает. А тут и масленичные гулянья подоспели. Весь посёлок ходуном ходит, гармошки играют, балалайки звенят, песни льются рекой. В каждом доме румяные блины на сковородах шкворчат да бутыли с бражкой распечатываются. Молодёжь гуляет- развлекается, на тройках катается. Нюре с Марусей так и хочется примкнуть ко всеобщему веселью, но боятся даже заикнуться матери об этом. Нельзя, траур в семье.

А как, бывало, весело проходили у них масленичные гулянья! Маруся всегда любила этот праздник, ведь он нёс с собой особый, неповторимый привкус грядущей весны. Отец доставал праздничную сбрую с бубенцами, запрягал Буянку в красивую кошёвку1, на дугу с колокольцами девочки крепили бумажные цветочки, в гриву ленточки вплетали. На сиденье стлали телячью шкуру, поверх шубеек мать укутывала дочерей в большие дорожные шали, отец бросал им на ноги старую дедову ягу2 для тепла. А Василке позволял сесть на передок, рядом с собой, и доверял ему вожжи. Весь завод, казалось, приходил в движение. Порой на улицах выстраивались целые санные поезда. И так это было лихо, задорно, что потом вспоминалось весь год.

– Разрешите, маменька, девушкам на гулянье пойти, – обратилась Лукерья к свекрови в последний день масленичной недели. – Они молодые, а молодым завсегда веселья хочется. Негоже им тут со мной горевать. Да и я себя еще виноватее чувствую, когда они дома томятся из-за моей беды. Пусть хоть на катушки сходят.

Глянула тогда Анфиса Игнатьевна на мужа, словно спрашивая его разрешения, а он только рукой махнул – пусть, мол, идут.

Обрадовались девицы, быстренько стали собираться. Кабы их воля, давно бы уже были они в центре веселья. За ними и Василко увязался, прихватив с собой деревянные санки, на которых можно поочерёдно катить друг дружку. Сегодня надо успеть побывать во всех самых оживлённых местах. Вот поперек Заводской улицы снежный городок выстроен, ребятня перебрасывается снежками, и лихие наездники скачут тут же. На базарной площади огромная Масленица стоит, ждёт своего часа, чтоб погибнуть в огне. Тут же идет бойкая торговля, дымятся самовары, играет гармонь. Но ребята уже бегут на Катушечную улицу, которая имеет сильный уклон, и в праздники превращается в чудесную забаву. Здесь всегда царит веселье. Катаются не только дети, но и взрослые. Вздымая снежную пыль, летят санки вниз, почитай, до самого конца улицы. А по бокам, вдоль домов, тянутся вверх вереницы людей, готовых вновь с ветерком промчаться с горы. Они тащат за собой в гору кто сани, кто ледянки. Вот из одного дома высыпала на склон ватага подгулявших парней, двое из них несут в руках лавку, переворачивают её вверх ногами и вся орава плюхается на широкое сиденье.

– Ой, чо творят, окаянные! – доносится из толпы, – вот щас зубы-то повышшелкают!

– Неее, ничо не выйдет, не покатится она, – подхватывает другой голос, – навозом бы смазать да тонкого ледку наморозить, тогда другое дело!

В это время один из парней, ухватившись за крепкие ножки скамьи, толкает её, и вся компания с криками и улюлюканьем уже несётся вниз под дружный смех зевак.

Чтоб не ждать всяк своей очереди, на сани беловские ребята стали усаживаться втроём, обхватив друг друга за пояс. Впереди Василко, а позади Нюра, как самая старшая. А кому ж, как не ей? Ведь порой бывает, что сидящий последним на ходу вываливается из саней. Марусе досталось место посередине. И то хорошо, хоть снег в лицо не летит, только как повернёшь голову в один бок, так и катишься до конца. То ли дело сидеть первым, тут можно и санями управлять, если их заносить начнёт, но и в сугроб лететь тоже первым придётся. Зато как это весело – вместе мчаться с горы, вместе вываляться в снегу. В гору тянули сани по очереди, чтоб никому не обидно было.

– Давай помогу! – вдруг обратился к Нюре какой-то высокий статный парень, ухватившись за веревку саней.

– Сама справлюсь! – ответила она, зардевшись.

Понимала девица, что неспроста он подошёл, давно заприметила его частые взгляды в свою сторону. Да и неудивительно, ею невозможно было не залюбоваться: от лёгкого морозца щёки разрумянились, огромные серые глаза горели восторгом, а выбившиеся из-под платка завитки волос красиво обрамляли её милое личико.

Парень всё не отпускал верёвку, и так шли они рядом: она – смущенно потупив глаза, он – весело поглядывая на неё. Странно, что парень был ей незнаком, хотя многих в посёлке Нюра знала. Он позвал Василку на свои сани, чтоб девушкам было удобнее кататься. Стали скатываться по двое в каждых санях. Тут и познакомились. Незнакомец представился Алексеем. Он сказал, что его санки сильнее катят, и позвал Нюру прокатиться с ним. С замиранием сердца садилась она перед ним, а когда новый знакомец обхватил её за талию, раскраснелась от приятного смущения.

Домой она возвращалась совершенно счастливая. Удовольствие от праздника в этот раз приправилось еще каким-то непонятным чувством. Тут было и радостное предвкушение, и лёгкое томление, и будоражащее ожидание перемен. Вечером Нюра долго не могла заснуть, всё виделись ей озорные глаза Алексея и его улыбка, добрая и слегка загадочная. Она ничего о нём не знала, но уже с нетерпением ждала новой встречи. Вот Великий пост закончится, а там и Пасха, гулянья да игрища, где, она была уверена, снова повстречается с этим парнем. Она носила в себе свою радость, лелеяла её и светилась изнутри. Только слепой мог не заметить этих перемен в ней да разве что Лукерья, по-прежнему живущая в кандалах своего горя.

Иван стал часто отлучаться из дому, чтоб не видеть мрачного лица жены, которая часами простаивала на коленях перед иконами. А потом и вовсе решил наняться на завод коновозчиком на время, пока санный путь не растаял. Отец был недоволен таким его решением. Зимой, свободные от полевых работ, они обычно вместе шорничали. Их упряжь отличалась своей добротностью и слыла в округе лучшей. Но сейчас все заказы были изготовлены, и Прохор протестовать не стал. Решил Иван поработать на завод, пусть поработает. А тот запрягал утром Буянку и уезжал в леса к углежогам. Возил древесный уголь для заводских печей. Однажды взял с собой Василку, уж больно тот его упрашивал, да и приобщать мальца к работе надо.

Вернувшись из лесу, меньшой братец всё хитро посматривал на Нюру, а потом улучил момент и шепнул:

– Поклон тебе привёз от Алёшки, передать просил, что скучает.

– Вот ещё! – вспыхнула Нюра. – Чего выдумываешь!

– Ничего я не выдумываю, – обиделся Василко, – в лесу он, на Горевском, углежогом работает.

Сестра сделала вид, что эта новость ей совершенно неинтересна и скрылась за печью, гремя деревянной посудой, на самом же деле, просто поспешила спрятать от братца пылающее лицо и унять бешеный стук своего сердца.

Глава 2

– А девка-то у нас заневестилась, – сказал однажды Прохор жене, – пора бы и замуж выдавать. А там и Марьин черёд подойдёт. Есть тут у меня на примете один женишок, сын купца Никитина, хорошо бы как-то сладить это дело. Сговориться бы сейчас, а по осени и свадьбу сыграть можно.

– Эвон как ты замахнулся! Никитин теперь больше в Тагильском заводе торгует, у него и связи там, – откликнулась Анфиса Игнатьевна.– Да он в нашу сторону и не посмотрит. Не рóвня мы ему.

– Так и мы не лыком шиты! Не последние люди в заводе! Хозяйство у нас крепкое, постоялый двор хороший доход даёт, да и пошорничали мы с Иваном за зиму неплохо, так что приданое дочери справим знатное, – попытался возразить Прохор Степанович.

– Нет, Проша, не выйдет. Ходят слухи, что он сынка своего к какому-то тагильскому купцу в зятья прочит, – спокойно возразила ему жена. – Нам бы кого попроще, чтоб сильно нос не задирали. Может, из заводских кого.

– Голытьбу-то тоже не хочется. Надо отдать девку в добрую семью, в крепкую, чтоб горя не мыкала, сытно жила.

– А помнишь, надысь3 постоялец был, из тагильских, чернявенький такой, на тройке? В Верхнетуринский завод направлялся. Он уже не впервой останавливается, всё с Нюры глаз не сводит. Небось, на обратном пути опять заедет. Присмотрелся бы ты к нему да поспрошал, чьих он будет, куда ездит, чем занимается. Может, холостой окажется. Чем чёрт не шутит… Только вот думаю, опять нервня. На тройках разъезжает!

Маруся, случайно услыхавшая этот разговор, передала его сестре. Нюра нахмурилась:

– Не нравится мне этот постоялец, больно уж у него глазки масляные. «Ах, Анна, позвольте Вашу ручку поцеловать! Ах, Анна, Вы разбили мне сердце! Ах, я умру, если Вы не улыбнётесь!», – передразнила она молодого человека.

– А вдруг он в тебя влюбился? – не унималась сестра.

– Да я уверена, что он влюбляется во всех и всегда. Ветреник он! – убедительно сказала Нюра. – Не отдаст меня тятенька за него!

– Станет он тебя спрашивать, как же! Вспомни, как Ивана женили! Уж как он свою Алёнку любил, как отца умолял, чтоб позволил на ней жениться. Нет, он Лушку ему просватал. Зачем, мол, нам голытьба всякая! Ты думаешь просто так Господь нашего Гришеньку забрал? Нет, не просто! Это кара нам Божья за погубленные души. Алёнка-то, когда себя порешила, говорят, тяжёлая была, Ванькин это ребёночек был, не иначе!

– Да что ты такое говоришь-то, Маня!? – всплеснула руками Нюра.

– А знаю, что говорю! Бабы на реке судачили, думали, я мала еще, ничего не понимаю. А я коромысло на плечо и иду, как ни в чём не бывало, будто ничего не слыхала.

– Ой, Марусечка! Неужели это правда?

– Девки, ставьте самовар! – крикнул со двора отец, прервав их разговор, – гость у ворот!

За окном и впрямь был слышен звон бубенцов, и вскоре на пороге появился мужчина средних лет с лёгкой проседью на висках. Сёстры предложили гостю раздеться, подали ему в горницу обед и отправились, было, к себе, чтоб продолжить прерванный разговор, но мужчина их остановил.

– Как вас звать-величать, красавицы? – спросил он, с интересом разглядывая девушек.

Сёстры смутившись, назвали свои имена.

– Стало быть, Анна да Мария? А кто же из вас старшей будет?

– Я, сударь, – смущённо ответила Нюра.

– А годочков тебе сколько, милая?

– Семнадцатый пошёл.

– А обучены ль вы грамоте, девицы?

– Обучены, сударь, в церковно-приходской школе учились, – ответила Маруся, которой не терпелось поскорее сбежать от назойливого постояльца.

Тут вошла Анфиса Игнатьевна узнать, не желает ли гость отведать наливочки клюквенной, и сёстры, воспользовавшись этим, шмыгнули в дверь. Они уже привыкли, что гости, намолчавшись в дороге, заводят с ними беседы, и не придали особого значения этому разговору.

Девицы уселись за рукоделие, и Нюра опять пригорюнилась. Неужели, батюшка и впрямь выдаст её замуж против воли? А как же Алексей? Вот бы он вперёд посватался! За него бы она с радостью пошла. Василко сказал, что он там скучает. Хоть бы уже вернулся поскорее. В порыве откровения Нюра поделилась с сестрой своей печалью, своей тоской по Алексею. Маруся и сама давно догадалась, да только виду не показывала. Она утешила сестру, напомнила, что завтра воскресенье. Может, он в церкви будет…

Но дни шли, а Алексей всё не появлялся. И весточки больше не слал. Братья уже не ездили к углежогам, закончили свою работу, не хотели мучить Буянку по весенней распутице. Под окном появились первые проталинки, запахло прелой травой, оживились птицы. Вот уже и Вербное воскресенье позади, и страстная неделя заканчивается, полным ходом идут приготовления к Пасхе. Только Нюру это нынче не радует. А вдруг всё случится так, как Маруся сказывает? Отдаст её отец замуж против воли, и не видать ей больше Алёшеньки никогда.

Утро Пасхи выдалось ярким, солнечным. Анфиса с Лукерьей уже хлопочут у печи. Запах пирогов пробуждает остальных домочадцев ото сна. Нюра сладко потягивается и первой слезает с полатей. За ней следом Маруся, а Василко еще прикидывается спящим. Ему совсем не хочется вставать.

Дом сияет намытыми полами и лавками. Сёстры весь Чистый четверг оттирали их с песком, скоблили ножами. Как приятно ступать босыми ногами по тёплым половикам: светлая полоска, темная, светлая, темная! На окнах слепящие белизной накрахмаленные занавески. На столе уже стоят освященные накануне яйца и куличи. Все улыбаются, христосуются, и на душе становится светло и радостно.

Днём Василко взял печеных птичек и побежал со своими дружками на Вознесенскую горку весну кликать. Вернулся радостный. Сидит за чаем и опять, как в прошлый раз, хитро посматривает на Нюру. Она смекнула, что он ей весточку принёс от Алексея, и нашла заделье4, чтоб уединиться с ним во дворе.

– Алёшку видел, – начал брат, – велел передать, чтоб ты на гулянье обязательно пришла, вечером на горе хороводы водить будут.

А сам посмеивается, глядя на сестру.

– Ещё он тебе одну вещицу послал, – продолжал малец, хитро сощурив глаза, – да только я отдам тебе с одним условием. Обещай, что выполнишь его.

– Как же я тебе пообещаю, коли не знаю, чего ты хочешь? – удивилась Нюра.

– А ты пообещай, потом скажу! – не унимался братец.

– Ну, ладно, обещаю, – улыбнулась сестра. – Говори, чего тебе надо.

– Возьмите меня вечером с собой, когда пойдёте с Марусей на гулянье.

– А если тебя маменька не отпустит?

– А ты попроси маменьку за меня.

– Хорошо, я попрошу, – пообещала Нюра.

Василко разжал кулак – на его ладони лежало простенькое колечко с бирюзой. Дыхание враз перехватило. Дрожащей рукой взяла она кольцо и надела на палец. Полюбовалась на него, отведя руку в сторону, а потом сняла и схоронила в укромное местечко до вечера.

К гулянью сёстры готовились загодя. Вплели в косы яркие ленты, надели новые сарафаны-косоклинки с широкими подолами. Тятенька не пожалел денег на материю, наряды выглядели богато. Так уж заведено, что по ширине подола судят о состоянии семьи, а Степан Белов был мужик зажиточный, значит, и наряды дочерей должны соответствовать. Сверху накинули отороченные беличьим мехом кацавейки, которые отец привез зимой с Ирбитской ярмарки. Хоть солнышко днем и пригревает, вечера пока стоят холодные. Василке тоже позволили пойти на гулянье, но строго под приглядом сестёр. Выйдя из дома, Нюра надела на палец заветное колечко.

Алексей встретил её широкой улыбкой, отчего девушка сразу зарделась. Он обратил внимание на свой подарок на тонком пальчике. Значит, приняла она его, не отказалась. Может, и он ей люб, как она ему. Парню не терпелось поговорить с Нюрой о своих чувствах, и он потихоньку отвел её в сторонку от песен и хороводов. Стал говорить, как скучал по ней, как она ему во снах являлась. Нюре были приятны такие речи, слова милого бальзамом лились на истосковавшееся сердце, Да ещё он взял её ладони в свои, нежно поглаживал их и заглядывал в самые глаза. Девушка испытывала что-то странное: было и боязно, и сладко одновременно. К тому же она совсем ничего о нём не знала, и попросила рассказать, откуда он тут взялся и почему она его раньше никогда не видела.

Рассказ парня оказался невесёлым. Алексей был сиротой. И жил он прежде в Тагильском заводе. Отец его имел небольшую лавку, где торговал скобяными изделиями. Матери он почти не помнил, она умерла, когда он был совсем маленьким. Был у него еще старший брат, которого отец к своему делу приобщил, а Алексея в школу отдал, чтоб он грамоту знал, а потом в горное реальное училище определил. Так и жили они втроём, но вот брат женился, и в доме появилась женщина, хозяйка. Однажды отец простыл в своей лавке, где работал целыми днями, и тяжело заболел. Долго мучился, но так и не поправился, помер. Пришлось Алексею оставить училище. Стали братья вместе отцово дело продолжать. Только жена брата всё придиралась к Алёше: и дармоед-то он, и неумеха. А однажды чего-то такого наговорила мужу, что тот разъярился да и выгнал Алексея из дому. Помыкался он тогда, бедолага, то тут поработает, то там. Ел, что Бог пошлёт, спал, где придётся. А потом отправился сюда, к тётке, материной сестре. Она женщина одинокая, вдовая, приняла сироту, помогла на работу устроиться. Муж её, покойничек, углежогом был, вот она и присоветовала ему это дело. Работа, мол, непростая, но интересная, усердия большого требует и мастерства. Да и Алексею так удобнее – живет в лесу, тётке не докучает. Одного жаль – с Нюрой редко видится. Разве ж знал он тогда, что увидев её впервой, влюбится навеки.

Так они и ворковали, пока Маруся не кликнула сестру домой собираться. А дома ждала их новость. За ужином отец объявил, что тот господин, который недавно беседы с девушками вёл, имеет намерение жениться на одной из них. Сегодня он возвращался домой и заглянул ненадолго. Зовут его Смирнов Павел Иванович, живет аж в самом Екатеринбурге, служит при Главной заводской конторе, оттого и часто в разъездах бывает по заводам. Он вдовец, жена умерла в родах вместе с дитём пять лет назад. Имеет свой дом и прислугу. Хочет жену скромную и простую, чтоб без всяких там капризов. Наши девицы ему очень приглянулись. Отец сказал, что готов отдать за него непременно старшую дочь, так как негоже младшей вперёд замуж идти. Но только не сейчас, впереди посевные работы, огород, сенокос, а уж как урожай будет собран, самое время и свадьбу играть. Пока официального сговора нет, пусть молодые поближе познакомятся, пообщаются. Через недельку он опять приедет, но уже не по делам, а погостить. Вот тогда дело и сладится.

– Но он же старый такой! – воскликнула Маруся.

– Не старый, а зрелый и опытный! – строго проговорил отец. – Ему еще и сорока нет, вполне подходящий возраст. Не за мальца же безусого мне дочь отдавать!

Нюра сидела, пригорюнившись. Вот и кончилась их с Алёшенькой любовь, едва успев начаться. Права была сестрица, не отдаст её отец за Алексея, тем более теперь, когда такой видный жених появился. Иван, в это время вернувшийся с Лукерьей от её родителей, подошёл к сестре и ободряюще погладил её по плечу. Как никто другой, понимал он её сейчас. Он ведь тоже не слепой, видел, как светилась она, понял, что влюбилась девка. А тут вся сникла, в глазах печаль и страх.

Глава 3

Назавтра дед Степан отправился на рынок со своими корзинами. Василко вызвался ему помогать. Собрали корзины в две вязанки: одну, побольше, закинул за плечо дед, вторую – внук. Так и пошли вдвоём – старый да малый. Мать велела дочерям пойти в галантерейную лавку, прикупить ниток да иголок. Хоть приданое и давно шьётся-вышивается, да теперь надо с новыми усилиями за работу приниматься, поспешать, чтоб к осени сундуки полны были.

– Да поглядите там мануфактуру! – наказывала она сёстрам, – нет ли красной материи на сарафан, нето придётся ехать за ней куда-нибудь. И тесьму тоже гляньте, и широкую, и узкую.

– Может, не стоит пока торопиться с сарафаном? – робко спросила Нюра.

Предстоящее сватовство пугало её, не хотелось ничего слышать ни о нём, ни о связанных с ним хлопотах.

– Нет уж, лучше загодя приготовить, летом некогда будет рукодельем заниматься, – ответила мать, – я ведь не велю вам купить, а только присмотреть, выбирать я сама буду.

Так уж заведено, что после свадьбы молодуха должна ходить в красном сарафане до той самой поры, пока не разрешится первенцем. А уж потом можно и юбки с блузами носить, что стало теперь очень распространено. Молодайки надевают по несколько юбок сразу, как Лукерья, например. Чем больше нижних юбок – тем богаче семья, это все знают. Но Нюра не могла сейчас думать о нарядах, как, впрочем, и ни о чём другом. Мысль о том, что скоро закончится её беззаботная девичья жизнь, пугала. Кабы за Алёшу её выдавали, так она бы радовалась этому, птичкой бы порхала, ждала бы с нетерпением счастливого часа. А тут чужой дядька, немногим моложе отца. Есть, отчего кручиниться. Сёстры молча шагали в лавку, обходя остатки весеннего слежавшегося снега и грязные лужи. Марусе было так жаль сестру, что она вдруг сказала:

– А хочешь, я попрошу тятеньку, чтоб он меня вместо тебя выдал?

– Да что хоть ты такое говоришь-то!? – всплеснула руками Нюра и повернулась к ней.

Как же прекрасна была сестрица в своём порыве выручить её из беды! Руки сжались в кулаки, щёки разрумянились, а широко распахнутые карие глаза горели решимостью. Сёстры, хоть и были внешне очень похожи, но различались цветом волос и глаз. Маруся была и лицом смуглее, и коса её была тёмно-русой, в отличие от светлой Нюриной. Но главное её отличие было в более вольнолюбивом, решительном характере. Маруся схватила Нюру за руку и воскликнула:

– А что, я же всё равно ни в кого не влюблена! Зато тебя спасу!

– Глупая ты, Марусенька! Не за этого, так за другого меня тятенька отдаст, только не за Алёшу, он ведь сирота, гол как сокол! Сама же говорила, что отцу это не понравится. А ты ещё встретишь своего суженого. Может, хоть у тебя всё сладится по любви, – возразила она сестре.

Девушки уже купили всё, что хотели, когда отворилась дверь, и в лавку вошёл Алексей.

– Мне Васятка сказал, что вы тут, вот я и поспешил вас застать, – сказал он после приветствия, – мы с ним на рынке встретились.

Глаза Нюры осветились радостью, сердце учащенно забилось. Он специально шёл сюда, чтоб увидеться с ней! Все вместе они вышли на улицу.

– Брат твой сказывал мне, что замуж тебя хотят выдать, – обратился к Нюре Алексей, в глазах его застыла тревога. – Я хочу пойти к твоему отцу, в ноги кланяться, просить не отдавать тебя. Мне ведь без тебя жизни нет. Как же могу я выпустить из рук своё счастье?

– Как бы хуже не вышло, Алёша. Тятенька у нас крутого нрава. Если что не по нём – не перешибёшь! – тихонько возразила Нюра.

– Так ведь надо хоть попытаться! Чем чёрт не шутит! Неужель мы с тобой сами от своего счастья откажемся? Или я тебе совсем не люб?

– Люб, конечно! – воскликнула Нюра и тут же покраснела от своей смелости, опустила глаза.

Сердце её заныло от недоброго предчувствия.

– Может, всё-таки не стоит к отцу идти? – робко спросила она.

– Стоит, Нюра! – уверенно сказал Алексей, как отрубил.

– Боюсь, отец только сильней упрется. И что тогда? – умоляюще посмотрела она в его глаза.

– Тогда я выкраду тебя!

Она только ахнула и опустила глаза. Маруся взяла сестру за руку и потянула за собой.

– Так я сегодня буду у вас! Ждите! – крикнул вслед Алексей.

И он сдержал своё слово. Разговор с Прохором Степановичем состоялся во дворе, и Нюра знала о нём лишь со слов братца, который всегда вертелся рядом с отцом или дедом.

– Тятенька посмеивался над Алёшкой, – рассказывал Василко, – сказал, вот когда у него будет дом, в который он сможет молодку привести, пусть тогда и свататься приходит. А Алёшка сказал, что пойдёт к старателям под Шумиху, золото мыть, что к осени у него будет и дом, и деньги. А тятенька ему, мол, ждать не обещаю, посватают – отдам! Алёшка в ответ: «Вы родную дочь погубить хотите, она меня любит!» А отец: «Как любит, так и разлюбит!»

По мере его рассказа Нюра все больше мрачнела. Со страхом ждала, когда тятенька в избу воротится.

Прохор зашёл в дом и крикнул жене:

– Девок больше ни на какие гулянья не пускать! Хватит, набегались! Пусть дома сидят, рукодельничают! Ишь, соплюхи, кавалеров себе завели! Не хватало нам этих голодранцев! Еще, чего доброго, в подоле принесут, осрамят на весь завод! Вот замуж отдадим, пусть им мужья волю и дают! А у меня чтоб из дому ни ногой! Любовь у них! Мать твою так!

Нюра сидела на лавке, втянув голову в плечи и опустив глаза. Василко – рядом с ней. Маруся норовисто фыркнула и загремела посудой, готовясь подавать к ужину. Лукерья ушла к себе за занавеску и тихо всхлипывала там о своём. Ивана, как всегда, не было дома.

Вечером Анфиса вполголоса увещевала мужа:

– Ну, и чего ты разошёлся? Какая собака тебя укусила? Или забыл, как сам был молодым?

Они сидели на своей кровати за деревянной заборкой, которая отделяла их угол в избе, и тихо разговаривали.

– Вспомни, как ты меня отвоёвывал у других ухажёров, как старался отцу моему доказать, что я за тобой не пропаду, – продолжала жена.

– Так я ж тебя любил! – возразил ей Прохор.

– А твоя любовь не такая, как у других? Особенная какая-то? И Нюру любят, и, может, не меньше, чем ты меня когда-то. Чего ж гневаться-то? Дело молодое. Дочери у нас красавицы, в них грех не влюбиться.

– Страшно за них, Фисушка, – вдруг совершенно растерянно произнёс он и обнял жену. – Хочется для них лучшей доли. Мудрая ты у меня, понимающая. Не зря я за тебя бился когда-то!

– Мы с тобой тогда оба молодыми были, у нас и разницы-то всего шесть годков. А Нюру ты хочешь старику отдать.

– Да какой он старик! – возразил ей муж. – Мне сорок восемь, и я еще ого-го! А он и того моложе!

– Но у них разница в возрасте лет двадцать будет! Это немало!

– Зато будет жить наша Нюра, как у Христа за пазухой. Жених обещал беречь её, не обижать недобрым словом.

Послышались нетвердые шаги Ивана, потом шёпот Лукерьи. Слов было не разобрать, но понятно, что она ему выговаривает, плачет.

– Опять сынок в кабаке был, – со вздохом вымолвила Анфиса.

Прохор молчал. Она продолжала:

– Говорят, он на кладбище часто бывает.

– Понятное дело – сын у него там. Непросто ему сейчас, – выдавил Прохор.

– А когда ему было просто? Когда ты его силой на Лукерье жениться заставил? Или когда Алёнку хоронили? А ведь он её любил. Да и теперь, наверно, любит. Мертвых-то порой сильнее любят, чем живых. Мёртвые-то, Проша, уже не дадут повода в себе разочароваться. Да и первая любовь она такая, она жить спокойно не даёт. Люди говорят, Ваня часто ходит на её могилку. Загубили мы парню жизнь, ой, загубили, Проша.

– Да не каркай ты, мать, еще неизвестно, как бы он с этой Алёнкой жил. Всё наладится, вот увидишь!

– Ну, дай Бог!

А на полатях в это время шепталась молодёжь.

– Нюр, а ты, если за того дядьку замуж выйдешь, ты от нас уедешь? – спросил Василко.

– Придётся уехать, – со вздохом ответила сестра.

Маруся в это время с силой ткнула братца в бок и погрозила кулаком, мол, сестре и так тошнёхонько, ещё он тут с глупыми вопросами.

– А как же мы без тебя останемся? – не унимался он.

– А вот так и останемся! – рявкнула Маруся. – Спи давай, не приставай к сестре!

– А нельзя что ли всем вместе жить? Иван вон тоже женатый, а живёт с нами! – недоумевал малец.

– Нельзя, Василёк, – Нюра протянула руку и погладила братца по голове. – Мужчина всегда жену в свой дом приводит, или в родительский. Так заведено.

– А Екатеринбург – это далеко?

– Далеко, братец, – вздохнула Нюра.– Но ты будешь приезжать ко мне в гости.

Она только сейчас вдруг осознала, что замужество разлучит её не только с Алексеем, но и с родной семьёй. И ей стало страшно. Как же она будет жить одна в чужом доме, в чужом городе?

Тут отец цыкнул на них, и дом погрузился в тишину. Каждый лежал и думал о своём. Вскоре дыхание Васятки стало ровным, он всё более погружался в сон. Засопела и Маруся. Только Нюра никак не могла заснуть, погружённая в свои печальные думы. Перед глазами стояло лицо Алёшеньки. Как же он сегодня смотрел на неё! Глаза, всегда такие озорные, тревожно помрачнели, брови хмуро сдвинулись. Губы сомкнулись в упрямую складку. Нюра смотрела на него с замиранием сердца. До чего же он хорош, её сокол! Крупные русые кудри выбились из-под картуза. Ей вдруг так захотелось прикоснуться к ним, провести рукой по непослушным завиткам, что она даже сама испугалась такого смелого желания. Сейчас, вспомнив об этом, она невольно улыбнулась. Мысль унеслась во вчерашний счастливый вечер на фоне песен и хороводов. И лицо Алексея было совсем другим: глубоко посаженные серые глаза в обрамлении чёрных ресниц светились радостью, губы, не переставая, расплывались в счастливой улыбке, и даже ямочка на его подбородке была тоже какой-то весёлой.

Тут мысль её перескочила на вчерашнего гостя. Она толком и не запомнила его лица. Неужели ей и впрямь предстоит стать его женой? И она будет называть по имени этого чужого мужчину, который ей в отцы годится? И ей придётся делить с ним постель, рожать ему детей? Нет, она к этому не готова! Только одному человеку смогла бы она отдать всю себя без остаточка. Только с ним поделила бы свою жизнь, каждый свой день, каждый час, каждую минуточку. И делала бы это с радостью.

Но как же ей теперь-то быть? Может, рассказать всё маменьке? Поможет ли она? Поговорит ли с отцом? Нюра знала, что мать никогда вслух не оспаривала его решений. Но нередко слышала, как они что-то обсуждают вместе перед сном, тихонько, чтоб не мешать засыпать детям. Видела, что отец, при всей его горячности, как будто остывает под спокойным взглядом матери. Он уважает её и нередко считается с её мнением. Вспомнилось вдруг, как прошлой зимой матушка заболела. Отец места себе не находил. Загнав Буянку, мчался за городским доктором, когда местный фельдшер развёл руками. Скакал в аптечную лавку за микстурой, на пасеку за свежим мёдом. Как они все тогда испугались! И тут до неё дошло: а ведь отец по-прежнему любит мать! Может быть, не так, как в молодости, как-то по-другому. Но он без неё не мыслит своей жизни. Они, полюбив друг друга много лет назад, по-прежнему счастливы вместе, несмотря на разлады, которые порой и промеж ними случаются. Он женился на той, которую любил! А Нюру готов отдать первому встречному! Как же так? Горючие слёзы полились из глаз, закапали на подушку.

Нюра встала, накинула шубейку и тихонько вышла на крыльцо. В конуре зашевелился Полкан, загремела цепь. Луна освещала двор, ларь с овсом, телегу с торчащими вверх оглоблями и плетеный короб, наполненный сеном. Неслышно открылась дверь, сзади подошла мать, обняла Нюру и стала нежно гладить её по голове. Так они и стояли, опираясь на перила и согревая друг друга своим теплом.

Глава 4

Последние дни апреля стояли хмурыми. Хмуро было и на душе у Нюры. Алёша пропал, никакой весточки от него нет, и она не знает, подался ли он к старателям или опять к углежогам уехал. Отец ходит смурной, на Нюру совсем не глядит, а она боится подступать к нему с разговорами и усердно хлопочет по хозяйству, чтоб не оставалось времени на тоску-печаль. Вышла в огород с помойным ведром, вдохнула весенний воздух и огляделась по сторонам. Чёрные гряды совсем очистились от снега, только на меже да возле баньки еще видны его остатки. На крыше нового скворечника, сделанного Василкой, сидит парочка скворцов. Постояла немного, полюбовалась птицами, послушала их заливистые трели. «Вот и у них любовь, – подумалось Нюре. – Как же им хорошо: они вольны любить без всяких запретов. Никаких вам сватов, никакого приданого и красного сарафана». Вздохнула, выплеснула ведро на навозную кучу и пошла обратно. Навстречу с крыльца спешит встревоженная мать, в руке ведро с тёплой водой, от которого идёт пар, и чистая тряпица. На удивлённый взгляд дочери только махнула рукой – ступай, мол, не до тебя сейчас.

– Зорька телится, – пояснила ей Маруся, когда Нюра вошла в дом, – чего-то там у неё не заладилось, она ж первотёлок. Помогают они ей, телёнка вытягивают.

Нюра встревожилась за красавицу Зорьку. Вроде и привычное это дело, но всегда тревожное. Чёрная комолая корова кличке Ночка, Зорькина мать, отелилась еще до Масленицы, произведя на свет милую тёлочку с белым пятнышком на лбу, похожим на звёздочку. Её так и назвали – Звёздочка. Теперь вот пеструшке Зорьке время подоспело. Хоть бы всё обошлось.

Сёстры сели за пяльцы в напряжённом ожидании. Воскресный день, в доме стоит тишина. Иван с Лукерьей с утра запрягли Буянку и отправились в соседний завод, пройтись по лавкам. Надо купить Лушке сапожки. Мать заказала им разной мануфактуры да лакомств каких-нибудь. Отец велел присмотреть новую борону к посевной. В доме пусто. Василко с утра в малуху к деду убежал, корзинку там плетёт. Сёстры то и дело поглядывают на дверь, ждут, когда мать с доброй вестью войдёт. О том, что весть может быть и недоброй, стараются не думать.

И надо же такому случиться, что именно в это время пожаловал важный гость! К воротам подкатила красивая лёгкая повозка, а из неё вышел Павел Иванович. Нюра враз побледнела. Она знала, что когда-то он должен приехать, но день не был оговорён, да и – чего уж греха таить – она очень надеялась, что он про неё забудет. Мало ли невест в большом городе! Ан не забыл!

– Сиди тут! – решительно приказала ей младшая сестра. – А я выйду, встречу гостя.

По пути Маруся кликнула Василку, чтоб он помог на дворе с лошадью. Он знает, что надо делать, не раз подсоблял старшим встречать гостей. Потом распахнула широкие ворота для повозки, поприветствовала Павла Ивановича и пригласила его в дом. Возница подал небольшой дорожный сундучок, изготовленный из кожи и окованный по бокам железом, и Павел Иванович, легко подхватив его, направился за Марусей.

Пока гость снимал дорожный плащ, девушка пристально разглядывала его. Роста он не сильно высокого, но и маленьким не назовёшь. В меру строен для своего возраста. Не толст и не худощав. Одет в серый сюртук, который он небрежно расстегнул, под ним виднеется жилет из той же материи. Поверх стоячего воротничка белоснежной рубашки повязан мягкий шёлковый платок черного цвета. Да он ещё и щёголь! Маруся прежде видела Павла Ивановича только в форменном мундире служащего, и потому его сегодняшний вид её очень удивил. Она предложила гостю сесть и попросила немного подождать, пока освободятся родители. Сама же тем временем налила ему чаю. Гость поинтересовался, как поживают девицы, здоровы ли родители. Маруся скромно отвечала на его вопросы.

Вскоре послышались голоса отца и матери, на крыльце раздались шаги. Маруся выскользнула узнать, как там дела. К счастью, Зорька благополучно разрешилась бычком, таким же чёрно-пёстрым, как и она сама. Первый порыв сестёр броситься в хлев и посмотреть был тут же пресечён отцом.

– Нечего смотреть, дайте ему оклематься! Сырой ещё!

И девицы вернулись к рукоделию.

Отец быстро привёл себя в порядок и пошёл в горницу к гостю. Мать захлопотала у печи, вынимая оттуда небольшой чугунок с томившимся в нём мясом, другой, побольше, со щами да глиняный горшочек с кашей. А Маруся шепнула сестре:

– Жених-то у тебя баской5 оказался! Нарядный такой, не чета нашим парням!

Нюра промолчала. Разве может кто-нибудь сравниться с её Алёшенькой?

– Мань, спустись-ка в голбец6, достань сметану да маслице, – скомандовала матушка.

Маруся нехотя поднялась

– А ты, Нюра, пойди в ле′дник, – продолжала мать, хлопоча у стола, – там две куры забитые лежат, неси их в избу, к вечеру приготовлю. Крышку-то осторожно подымай, она тяжёлая, смотри, на ноги не урони.

Нюра отправилась во двор. Там, рядом с амбаром, была небольшая клетушка, используемая для хранения продуктов в теплую пору. В ней вырыта глубокая яма, которую в конце зимы заполняют льдом, нарубленным на реке. Здесь в тёплое время года хранятся продукты.

– Ой, Нюра, он такой! …Такой! – продолжала Маруся, прибежавшая на подмогу.

– Какой такой? – проворчала сестра. – Держи-ка крышку, чтоб мне на голову не упала.

– Барин! Ей Богу, барин!

– Вот и иди сама за него, раз он так тебе понравился! Барыней станешь! – буркнула Нюра.

– А я бы, может, и пошла! Но тятенька не позволит. Нельзя старшей сестре дорогу перебегать, примета плохая. Ты же знаешь – коли младшая первой замуж выйдет, то старшая навек в девках останется.

– А по мне бы, так лучше в девках, чем за нелюбимым мужем, – печально проговорила Нюра.

Стали собирать на стол.

– Ты чего за деревянные плошки ухватилась? – заворчала мать на Нюру. – Гость-то наш, поди, и не едал из таких никогда. Сервиз кузнецовский доставай! Он с позапрошлогодней ярманки новёхонький стоит, своего часу ждет. Нельзя нам в грязь лицом ударить. А ты, Маня, скатерть вышитую вынь из сундука, негоже нам такого гостя по-простому принимать. Да сарафаны-то поменяйте, новые наденьте, которые к Пасхе шили! Нечего срамиться перед людьми.

Вскоре на столе непривычно поблёскивали фарфоровые тарелки, румянились пироги с грибами да шаньги7 с творогом, ещё утром испеченные матерью. А хозяйские дочери в новых сарафанах хлопотали возле стола

Отец кликнул Нюру в горницу. Она робко вошла, слегка поклонилась гостю.

Павел Иванович внимательно оглядел её, словно оценивал. Потом протянул ей небольшую бархатную коробочку с просьбой принять от него этот подарок. Нюра поблагодарила, взяла коробочку в руки, да так и замерла с ней, не решаясь открыть.

– Что ж ты не желаешь взглянуть на мой подарок, Аннушка?

Дрожащими руками открыла она коробочку и увидела красивый серебряный набор с малахитом, серьги и кольцо. Никогда ещё Нюра не получала таких подарков. Серьги были чудо как хороши, да и колечко тоже. Только вот то, простенькое, подаренное Алёшей, было ей куда дороже этого недешёвого подарка. Павел Иванович попросил её примерить украшения.

– Сейчас это самый модный камень, – с гордостью произнёс он, – и не только у нас, даже в Европе.

А какая ей разница – модный ли камень, не модный ли! Неужто она на него свою любовь променяет?! Но отказать гостю она не посмела и надела украшения. Так и вышла в них к семье, и очень удивила этим сестру, глаза которой загорелись восторгом.

А тут как раз подоспели к обеду Иван с Лукерьей, и все пошли к столу. Кликнули и деда с Василкой. Маруся глянула на старшего брата, он как будто посвежел лицом, да и Лушкины глаза

словно светились. Вроде, и не радостью, а каким-то тёплым внутренним светом. Давно она такой не была. Ну, и слава Богу, всё налаживается.

После первой рюмки клюквенной наливочки натянутость, нависшая над столом, начала понемногу рассеиваться. Пошли разговоры о дорогах, о погоде, о видах на урожай. Отобедав и выйдя из-за стола, гость поблагодарил хозяйку и одарил всех, не забыв никого. Василко получил деревянную дудочку, дед Степан – рубаху-косоворотку, Анфиса, Лукерья и Маруся – по яркому павловскому платку, а Прохор с Иваном – по диковинному складному ножу, каких они еще никогда не видали.

Затем отец с гостем опять беседовали, уединившись, и Нюра была рада, что её не трогают. Она терялась перед Павлом Ивановичем, не знала, как ступить, что сказать. Всё в ней замирало от страха. Да ещё это колечко с малахитом жгло палец, на который совсем недавно девушка надевала более ценный для неё подарок. Вечером было объявлено, что с этого времени Нюра считается невестой Павла Ивановича. Вот так просто, без всяких там сватов, без принятого в народе «у вас товар, у нас купец». К тому же, Нюриного согласия никто и не спрашивал. Всем было ясно, какую высокую честь оказали семье.

Наутро гость откланялся, и Нюра облегченно вздохнула. Отец сообщил, что на Троицу они приглашены к жениху в гости. Как раз закончат с посевной, и будет небольшой роздых перед сенокосом. Нюра огорчилась. Она-то тешила себя надеждой, что хоть на Троицу свидится с Алёшей. Уж как она любила этот праздник, ей нравилось завивать венки на берёзке, петь песни и водить хороводы. Жаль, отец нынче не отпустит её из дому. Но в церковь-то он ей не запретит ходить! Может, хоть там с милым повстречается.

– Ты представляешь, сестрица, будешь жить, как барыня, в большом красивом доме, – рассуждала Маруся. – Да еще, наверное, с прислугой. Жених-то твой один живет, значит, у него кухарка должна быть, да и другие слуги тоже. Может, тебе и впрямь повезло, только ты этого еще не уразумела?

– Ой, страшно мне, Марусенька! – отвечала ей Нюра. – Он ведь человек другого круга. Ума не приложу, зачем я ему нужна? Непонятно всё это, потому и страшно.

– Тятенька сказал ведь, что ему нужна девушка скромная, без капризов. Может, у него первая жена была слишком привередливая?

– Кабы жил он где-то недалеко, пусть даже в соседнем заводе, мы бы все равно что-то о нём знали, – продолжала высказывать свои тревоги Нюра. – Какие-то слухи, сплетни до нас дошли бы.

– А ты, как поедешь к нему в гости, будь внимательна, присматривайся ко всему, со слугами поговори, может, чего и прояснишь, – наставляла сестру Маруся. – И всё запоминай, потом мне расскажешь! Вот бы меня взяли с собой! Я бы там все поразузнала. Это так интересно! Слушай, сестрица, а давай тятеньку поспрошаем, они же долго беседовали, он должен много знать о твоём женихе.

– Нет, я боюсь с ним говорить. Он и так на меня сильно сердит, – возразила Нюра.

– Ну, хочешь, я попробую? – не унималась Маруся.

– Ты лучше расскажи мне, о чем гость с тобой говорил, пока тятенька не пришёл?

– Ну, он спрашивал про здоровье, про дела. Ещё про то, чем мы с тобой занимаемся, какие книжки читаем. А я сказала, что Библию читаем, а так у нас в доме и книжек-то больше нет, окромя как про какого-то милорда, которую тятенька в прошлом годе с ярмарки привёз. Он засмеялся, мол, неужто мы Матвея Комарова читаем? Да не читаем мы его, прочли разок, ну и лежит, что с него толку? Некогда нам читать, работы много. Он пообещал, что привезет книги в следующий раз.

– Он образованный, умный, и зачем я ему такая? – опять недоумённо произнесла Нюра.

– Вот выйдешь за него и узнаешь, зачем! – отрезала Маруся.

Глава 5

Лукерья проснулась в хорошем настроении. Пожалуй, впервые с того страшного утра, когда она обнаружила рядом с собой мёртвого Гришеньку. Наконец вчера она решилась поговорить с мужем, и, кажется, он её понял. Они возвращались домой в телеге, оба довольные сделанными покупками. Буянка бежал лёгкой рысью, сквозь голые ветви деревьев были видны начавшие зеленеть поляны. Кое-где близ кустарников стайками белели ветреницы, называемые в народе подснежниками. И, несмотря на хмурость апрельского дня, в воздухе пахло весной.

– Ванечка, давай свой дом поставим, – вдруг произнесла Луша.

Иван удивлённо вскинул брови:

– А чем тебе в нашем доме не нравится?

– Нравится мне, конечно, но уж больно много нас тут. Мы могли бы рядом построиться, подворье-то большое. Деток нарожаем, им простор нужен.

– Скоро Нюру замуж отдадим, – возразил он, – меньше народу будет.

– А мне её жаль, – произнесла Лукерья с грустью.

– С чего бы это? Ей такой жених завидный подвернулся!

– А с того, Ванечка, что за нелюбимого идти – то же самое, что жить с мужем, который любит другую бабу. Даже если она уже покойница. И не прикидывайся, что тебе самому не жаль сестру, ты ведь тоже видишь, как она исстрадалась.

Иван с удивлением посмотрел на жену.

– Да, Ваня, – продолжала она с горечью в голосе, – я всё вижу, не слепая. И что Нюру ты жалеешь, и что по Алёнке до сих пор сохнешь. Кабы я раньше знала, что ты другую любишь, я бы матушку с батюшкой слёзно умоляла не отдавать меня замуж за тебя. Но теперь ведь уже взад не воротишь. Ты живёшь так, словно меня виноватишь в твоей беде. Но ведь это не я к тебе, а ты ко мне посватался. Ты венчался со мной, ты обещал перед Богом любить меня. Так чего ж ты теперь-то меня губишь? И себя губишь, Ванечка.

Он молча слушал жену и удивлялся тому, как спокойна и рассудительна она, как много боли накопилось в её душе, но при этом за весь год она ни разу ничем его не попрекнула, только охала и вздыхала, когда он пьяный возвращался домой.

– Вроде мы с тобой и вместе живём, а на самом деле поврозь. Всяк своё горе пестует. Я живу со своей бедой, ты – со своей. Подумай-ка хорошенько, Ванечка, куда мы так придём? Алёнку уже не воротишь, да и Гришеньку тоже, так уж случилось. А у нас семья, и мы ещё могли бы стать счастливыми, если бы оба захотели этого. Оба, Ванечка. Раз уж мы с тобой вместе, так давай и будем вместе лепить свою жизнь. Она должна быть у нас общей. Одной на двоих. А иначе и смысла нет нам делить одну постель. Когда постель холодна, тогда и жизнь семейная постыла. Хуже смерти такая жизнь. Для чего, по-твоему, живёт человек? Для радости, Ванечка, для счастья. А чтоб счастье было в твоей жизни, надо просто очень сильно этого хотеть.

Иван обнял жену, положил её голову себе на плечо и глубоко вдохнул весенний воздух. На душе словно потеплело. Оказывается, она у него такая умница! Как всё просто, всё разумно обсказала. И главное – правильно! Ну, чего, казалось бы, проще – жить для радости. Наверное, так и должно быть. А может, стоит попробовать? Жизнь-то ещё не кончается.

Весь вечер Луша чувствовала на себе внимательные взгляды мужа, будто заново открывал он её для себя, будто только что знакомился с ней. А ночью, устав ждать, пока угомонится вся их большая семья, встал с лежанки, потянул её за руку и повёл во двор, укутавшись с ней в один тулуп. Большой плетёный короб с сеном словно только их и ждал тут. И не было в её жизни ничего прекраснее этой ночи, и не было на всём свете бабы, счастливее её. Когда они, замерзшие, тихонько крались обратно, боясь скрипеть половицами, домочадцы уже сладко спали.

Оттого и пробуждение их было счастливым, и Иван, сладко потянувшись, шепнул ей, что хотел бы прямо сейчас повторить их ночные вольности и что она права, им нужен свой, отдельный дом. Лукерья слушала мужа, смотрела в его потеплевшие глаза и не могла поверить, что всё это происходит наяву, уж больно горькой была её жизнь с самого первого дня замужества, а особенно после смерти Гришеньки. Может, зря она так долго молчала? Может, давно надо было вот так откровенно поговорить? Хотя, всегда всему своё время. Значит, теперь и её время пришло.

Иван вышел во двор, посмотрел на короб с сеном и улыбнулся. Он и не ожидал от себя такой выходки. Наверное, жена права – мы сами растим свои беды и радости. Хотим – лелеем горе, хотим – радуемся счастью. Почему так нелепо сложилась его жизнь? Он долго спорил с отцом, когда тот, решив его оженить, заводил разговор про Лукерью. Иван Алёнку любил, и расстаться с ней не было сил. Ну, беда ли, что она сирота, что живут они вдвоём с глухой бабкой в покосившейся избёнке? Он молодой здоровый мужик, много чего умеет руками и работы не боится. Упорно стоял на своём, убеждая отца, что сможет быть хорошим хозяином. Хотел уже, было, пойти наперекор семье и самовольно у Алёнки поселиться, да только дал слабину, когда услыхал в кабаке от мужиков, что Гришка Кривой к его Алёнке похаживает, что видели, как он под утро из избы её выходил. Осерчал он тогда, махнул рукой и пошёл на поводу у отца. А потом, уже после свадьбы, посидев однажды с дружками в кабаке, не выдержал и зашёл к Алёнке. Как она изменилась! Казалось, на лице одни глаза и остались. Только раньше это были голубые озёра, в самую глубь свою манящие, а теперь поблекли как-то, словно жизнь из них ушла. Под глазами тени залегли, нос заострился, губы сложились в скорбную складочку. Поговорили они тогда по душам. Рассказала она, как зашёл однажды к ней Гришка, а она, не спрося, дверь открыла, думала, Иван это. Тот был пьян сильно, начал к ней приставать, она его и вытолкала в сени. А он там свалился, да и заснул. Под утро только оклемался и ушёл. Взревел Иван зверем подбитым, хлопнул дверью и обратно в кабак направился. …А потом Алёнки не стало, и вся его жизнь пошла под откос. Даже рождение сына не вернуло ему прежней радости.

Иван взмахнул рукой, словно отгоняя непрошеные воспоминания, оседлал Буянку и поскакал в кузницу. Отец давно велел коня перековать, да как-то все не до того было. В посёлке спрос на кузнецов большой, и потому работают несколько кузен, но он направился, как всегда, к лучшим мастерам. Таковыми слывёт семья Петра Кузнецова, чья кузня стоит возле плотины, на берегу пруда. Поговаривают, что их предок когда-то был сослан из самой аж столицы за то, что ковал там оружие для стрельцов во время бунта. Потому их в посёлке и прозвали Москалями. Это уж потом, после вольной, когда всем фамилии приписывали, стали они Кузнецовыми, но старое прозвище и теперь ещё в ходу. Отец Петра был мужик крутого нрава, люди бают8, однажды он поссорился с попом да и послал того по матери, за что потом был отлучён от церкви. Пётр нравом пошёл в отца, тоже мог крепко словцом приложить. Он постоянно бранился с кем-нибудь, за что и поплатился – сожгли ему дом в самое Рождество. Погоревал он немного, разослал проклятия на головы недругов, да начал с сыновьями катать новый сруб, еще поболе прежнего, благо, что сердобольные соседи приютили их у себя.

В кузне оказался сын Петра Александр, парень лет двадцати. В семье его кликали Санко, так это имя за ним и закрепилось в посёлке. Он со знанием дела подошёл к коню, снял старую подкову, расчистил копыто, сделал мерку и пошёл ладить новую подкову. Иван проследил за его действиями и остался доволен – парень стал хорошим мастером. Буянко, уже привыкший к этому делу, стоял спокойно, терпеливо позволяя обиходить очередную ногу. Когда вся работа была закончена, Иван расплатился с мастером и вскочил, было, в седло, но Санко его окликнул. Иван повернулся, а тот смущённо протянул ему диковинный железный цветочек на длинном стебле.

– Вот… передай, пожалуйста, Марусе, – произнёс он и слегка покраснел.

Иван улыбнулся, взял цветок и помахал парню рукой. Надо же, и у Маруси ухажёр появился! Против такого парня отец едва ли что скажет. Семья крепкая, работящая, именно такая, как ему надобно. Пожалуй, так отцовский дом мигом опустеет, и есть ли смысл ставить свою избу?

Маруся очень удивилась подарку, не сразу сообразила, от кого он. Потом вспомнила этого парня и рассмеялась. Нюра с интересом рассматривала железную розу, хвалила мастера, а сестра только пожимала плечами, словно говоря, что она тут ни при чём. Иван сел на лавку и невольно залюбовался женой, хлопотавшей у печи. Чёрные косы двумя змеями вьются по спине, опускаясь ниже пояса. Брови красиво изогнуты, карие очи глядят на него призывно и многообещающе. Какая-то в них появилась игривость, и ему это очень нравится. Невольно залюбовался её слегка припухшими губами, едва сдерживая порыв подойти и поцеловать их. Оглянулся на сестёр и подумал о том, что народу в избе всё-таки многовато. Эх, права Лушенька, права – надо свой дом ставить! Куда бы сестриц спровадить?

– Девки, а вы уже видели Зорькиного телёнка? – обратился он к сёстрам. – Надо бы ему имечко придумать.

– Ой, и правда! – воскликнула Маруся и потянула сестру за собой.

– Соломинки в зубы взять не забудьте! – крикнул брат им вслед, – не то сглазите!

Только хлопнула за ними дверь, Иван тут же обнял Лукерью и впился губами в её губы. Эх, до чего же сладкая у него жёнушка, так бы и не выпускал её из своих объятий! Она потянулась к нему, прильнула всем телом, и почувствовал Иван, как земля уходит у него из-под ног. Ещё миг, и он готов был подхватить её на руки да унести к себе за занавеску. Тут послышались какие-то шорохи, и с печи свалились старые подшитые пимы, издав глухой звук об пол. Оказалось, что это дед Степан лежит на печи, кости греет, да, видно, неудачно повернулся с боку на бок. Лукерья звонко рассмеялась, Иван нехотя оторвался от жены. А тут и сёстры вернулись, наперебой рассказывая, какой миленький телёночек у Зорьки, как он громко причмокивает, когда сосёт молоко, и объявили, что назовут его Пёстрик.

– Кааак? – в голос спросили Иван и Лукерья.

– Пёстрик! – повторила Маруся. – Он же пёстрый, вот пусть и будет Пёстрик. Называют же коров Пеструхами!

Вошёл надутый Василко. Все обернулись на него.

– А что это братец у нас такой хмурый сегодня? – спросила Нюра.

– Никто на качуле9 не качается, а одному мне неинтересно, – проворчал он. – Раньше, как в Пасху качулю повесят, так и до самой посевной веселье, полон двор народа. А нонче из-за ваших женихов всё наперекосяк!

– И то, правда, – встрепенулся Иван, глаза его хитро блеснули, – айда все качаться!

Все загалдели, быстренько оделись и высыпали во двор, где к крепкой перекладине на веревках была подвешена длинная доска.

– Тять, покачаешь? – крикнул Василко вышедшему из конюшни Прохору.

– А, давай, покачаю! – улыбнулся отец и направился к детям.

Василко, Маруся, Нюра и Лукерья уселись верхом на эту доску, друг за другом, свесив ноги по обе стороны. Отец с Иваном встали по краям доски и начали раскачивать её.

– Ну, что? Кого на сеновал закинуть? – весело кричал отец, приседая в очередной раз, чтоб отправить вверх другой конец доски.

– Держитесь крепче! – кричал Иван, приседая в свой черед и глядя на радостное лицо Лукерьи.

Все дружно заливались смехом, который разносился по всей округе. И вскоре у ворот уже собралась ватага соседской ребятни, с завистью наблюдавшей за этим разгулом веселья.

Иван любовался женой, глаза которой светились, щеки раскраснелись, волосы выбились из-под платка. Он думал о том, какая же она умница, его Лушенька-душенька, как права она была, говоря, что сами мы выбираем, жить ли нам в радости или в печали. Отныне он выбирает радость! Лукерья тоже любовалась мужем. Какой он высокий, статный, гибкий. Как красив он сейчас, с горящими глазами и широкой улыбкой на лице. Вернувшаяся с реки мать только руками всплеснула, увидев эту весёлую картину. И даже дед Степан не усидел на печи. Он вышел на крыльцо и, облокотясь на перила, любовался своим семейством, сожалея лишь о том, что покойная жена его, Марьюшка, не видит сейчас этого.