Верона Шумилова

Счастье в ладошке…

Роман

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Верона Шумилова, 2018

Роман — о любви, честной, верной, преданной и высокой, которую пронесли влюблённые через все препятствия и невзгоды. Автор талантливо раскрывает все ситуации и события в отношениях главных героев романа, их звёздное счастье, их глубокие страдания… Какие свидания при свечах! Какие встречи наедине!

Дух захватывает! Много в романе других интересных событий и историй!

Роскошный роман! Достойная книга!

Галина Ярлыгина, поэтесса, член Союза литераторов России

16+

ISBN 978-5-4493-5828-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Счастье в ладошке…
2. НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
3. ГОРЕЧЬ РАЗЛУКИ
4. ПОЗОВИ! Я ВЕРНУСЬ!!
5. ДВОЕ В НОЧИ…
6. К РОДИТЕЛЬСКОМУ ДОМУ
7. ВАЖНАЯ ВСТРЕЧА
8. ДОРОГА В ПЕЧАЛИ
9. ЖИЗНЬ НАИЗНАНКУ
10. ЖИЗНЬ В НЕВОЛЕ
11. ДОРОГА К СЧАСТЬЮ
12. НОВАЯ ЖИЗНЬ
13. МИР ХРИЗАНТЕМ
14. БЛАГОДАТНАЯ ОСЕНЬ
15. МЫСЛИ НА ПЕРЕПУТЬЕ
16. НАЕДИНЕ С ТРЕВОГОЙ
17. КАК БЫТЬ?
18. МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ
19. ДАЛЕКО ОТ ДОМА
20. ДОРОГА В НИКУДА
21. У САМОГО СИНЕГО МОРЯ
22. ВОЗВРАЩЕНИЕ
23. ИЗЛОМ
24. МИНУТЫ ПОЭЗИИ
25. ГНЕВ НАД ГОЛОВОЙ
26. В ОБЪЯТЬЯХ ДУМ
27. ВСТРЕЧА ДЛЯ СЕРДЦА
28. СЕМЕЙНЫЕ УЗЫ
29. РАВНОДУШИЕ НА ВИДУ
30. ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ
31. НАЕДИНЕ
32. ТУПИК
33. НЕСПОКОЙНЫЕ ДНИ
34. ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ
35. ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА СМЕРТИ
36. ТРУДНЫЕ ИСПЫТАНИЯ
37. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
38. ВОЗВРАЩЕНИЕ
39. ДНИ ЗА ДНЯМИ
40. И СНОВА ВСТРЕЧА
41. ОЖИДАНИЕ ПРАЗДНИКА
42. ОН ПРИШЁЛ
43. НАЕДИНЕ
44. СНОВА ВМЕСТЕ
45. ВРЕМЯ НЕ СПИТ
46. РЕВНОСТЬ
47. НОЧНЫЕ ТРЕВОГИ
48. ВСТРЕЧА
49. ДУМЫ МОИ, ДУМЫ
50. ВОКЗАЛ НА ТРОИХ
51. ТЕРПЕНИЕ… ТЕРПЕНИЕ…
52. НА ПЕРЕПУТЬЕ ДОРОГ
53. Я ПРИДУ!..
54. ВРЕМЯ НЕ ЛЕЧИТ
55. БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ!
56. ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ
57. НЕПРИЯТНОСТЬ
58. ОТЪЕЗД
59. СТОЛИЦА РОДНАЯ
60. ЖИЗНЬ В РАЗЛУКЕ
61. В ДОРОГУ
62. СТРАННАЯ ВСТРЕЧА
63. ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР
64. ГОРИН! О, ГОРИН!
65. КРИК В НОЧИ
66. ТРЕВОГА НАРАСТАЕТ
67. ЖИЗНЬ НА РАЗРЫВ
68. КОМАНДИРОВКА
69. И СНОВА МОСКВА!
70. Я РЯДОМ
71. ТАЙНА
72. ДОРОГА В НИКУДА
73. ЛЮБИТЬ БУДУ!

Дорогой друг!

Вышел в свет роман Вероны Шумиловой «Счастье в ладошке…» Роман ярко и увлекательно повествует о Любви…

Много написано и сломано копий о ней, о Любви, но этот роман — о Любви, честной и безгрешной, верной и бескорыстной, преданной и высокой, которую пронесли влюблённые Наталья Гаврилова и Вадим Горин через все препятствия и невзгоды, через всю свою жизнь, сложную и трудную, счастливую и трагичную.

При чтении романа волнение не покидает тебя с первой строчки до последней: так интересно и роскошно написана каждая глава, каждая страница книги.

Верона Шумилова талантливо раскрывает все ситуации и события в отношениях главных героев романа, их звёздное счастье, их глубокие страдания… Дороги, разлуки, встречи, препятствия… И всё-таки Любовь побеждает!

Всё было в жизни влюблённых, не было лишь измен. Какие свидания при свечах! Какие встречи наедине!

Дух захватывает! Перечитываешь страницы… Желаешь помочь… Но это лишь книга!

Красивые события в романе заставляют волноваться: почему Наташа и Вадим всю свою жизнь любят друг друга, но они не вместе? Почему? Много в романе других интересных событий и историй!

Роскошный роман! Достойная книга!

Дорогой Читатель!

Прочитай эту повесть о Любви до самого конца: там — развязка всей истории героев книги. Радость от прочтения романа «Счастье в ладошке…» долго будет жить в твоём сердце.

В добрый путь!

Галина Ярлыгина, поэтесса,

член Союза литераторов России

Книгу оформили и составили — Галина Ярлыгина, и Нагорный Сергей (Maestro)

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Стоял тот особенный вечерний час, когда время «пик» уже полностью схлынуло и из автоматически открывающихся дверей вагонов метро, автобусов, троллейбусов и трамваев был извержен нервный людской поток, спешно растекавшийся по своим многочисленным подъездам и подворотням.

Улицы Москвы в этот сумеречный ноябрьский вечер (стояли его первые числа) заполняли только те, кто, подолгу засиживаясь на работе, давал передышку сердцу и нервам, да командировочный люд, использующий редкие часы, посланные каждому судьбой, и которые, бог знает, когда еще будут для того, чтобы увидеть своими глазами, что же такое Москва, побродить по ней, что-то запомнить и потом рассказать своим близким и знакомым, приобщиться к её духу, суете — в общем те, которым либо торопиться было некуда, либо спешить просто не имело никакого смысла.

Вадим Сергеевич Горин шел размеренно, неторопливо. Его высокая сухощавая и слегка сутулая фигура в сером пальто и в такого же цвета каракулевой шапке с козырьком и отворотами казалась бы тенью, окажись он на пустынной улице. Тут же, на этой модной и ярко освещенной улице, он был частью того целого, что двигалось в одном ритме и гомонило на все лады.

Впереди — рукой подать — виднелся виадук, в зеве которого сияли огни Белорусского вокзала, откуда в 20 часов с минутами должна отойти его электричка.

Сняв напряжение и усталость последнего месяца, успокоенный и удовлетворенный сегодняшними успехами на машинно-испытательной станции, он видел улицу, свет фонарей, снег, шагающих пешеходов — в общем всё то, чего не замечал еще вчера, поглощенный делами и мыслями о новом, усовершенствованном приводном вале кормораздатчика, который так неожиданно подвел его на предыдущих испытаниях. Сегодня всё было иначе. Напряженный месяц работы, оказывается, не прошел даром. Подписан акт приемки, чертежи можно передавать заводу. Небольшая, день-два, передышка — и новая, более интересная работа. Но о ней сейчас как-то не думалось.

Наступила долгожданная пауза, знакомая многим творческим натурам, когда, целиком отдав себя законченному делу и еще не увлекшись новым, чувствуешь удовлетворение — дело сделано! Появившуюся такую легкую, необходимую для души пустоту надо заполнить новыми идеями.

Мысли неторопливо и хаотично, словно кружившиеся над головой пугливые снежинки, перелетали с одного на другое и, когда касались матери, сжималось сердце и становилось тревожно и тоскливо на душе.

«Как ты там, родная? Не оторвать тебя от дома, хотя столько лет мучаешься и страдаешь от нелегкой судьбины. Я один… Ты там — одна-одинешенька… Зачем всё так?.. Почему мы не вместе?»

Вспомнилось, как в последний приезд домой на его просьбу переехать к нему в столицу навсегда, она отказалась.

«Што ты, сынок? Здесь похоронен отец твой… И Юра… Куда я от этих могилок? Уж лучше ты возвращайся. На завод тебя возьмут. Оторвут с ногами и руками за твою умную голову. А што здесь не Москва, так на кой она тебе? Родная земля — теплее и лутше.»

Горин не спешил. Смахивая с ресниц легкие снежинки, с любопытством рассматривал прохожих. Мимо, шлепая по мутной снежной жиже обувью, проходили женщины. Сегодня он их замечал: какие на вид, в чем одеты, как выглядят. Давно он их не замечает… Очень давно!..

Вдруг, возле самого виадука, когда он собирался войти в него, оттуда, словно из-под земли, вынырнуло и замерло перед его глазами лицо, знакомое до невозможности и такое невозможное здесь, в Москве. Да и вся женская фигура в темно-синем пальто с пушистым белым воротником и в белой вязаной шапочке показалась ему наваждением: так невероятно было её появление в этот час в городе, далеком от мест, где, по его, Вадима Сергеевича, понятиям, она должна была быть сейчас.

Какое-то время, растерявшись и не веря своим глазам, они стояли молча, по-видимому, соображая, что же это такое: показалось им, приснилось ли или на самом деле они видят друг друга, что было просто невозможным?

Первым пришел в себя Горин.

— Здравствуй, Ежик! — удивленно и радостно произнес он, разглядывая такое знакомое, до мельчайшей черточки, до неуловимого изгиба женское лицо. — Ты как здесь очутилась? В такое время и одна?

— Здравствуй, Горин! — совсем неуверенно, а, вернее, растерянно ответила она, и не радость светилась в её распахнутых глазах, а неуловимая тревога. — Я не надеялась… — Молодая женщина хотела еще что-то сказать, но промолчала, решив отдать первенство в выяснении сложившейся ситуации мужчине, который был ей дороже самой жизни.

— Ты, Наталья, в Москве… Куда же путь держишь?

— Домой… В свою гостиницу. Я здесь в командировке.

В одно мгновение, словно сговорились, они устремили друг на друга глаза — и они столкнулись в незримом поединке: серо-зеленые и преданные, казалось, до последнего вздоха, до самого гроба женские глаза и в чем-то виноватые, потемневшие карие глаза Горина.

Сверкая и кружась, тихо падали снежинки. Иногда усиливался порыв холодного ветра, и они, закручиваясь в спираль, хороводили, освежая лица, перед глазами. Мимо проходили люди, задевая две неподвижно стоящие, словно кем-то завороженные фигуры, мешающие направленному движению и ломающие его траекторию.

Еще более втянув голову в плечи, Горин не смог так быстро сообразить, как же так получилось, что в огромной многомиллионной Москве, где и свои-то теряются, на маленьком пятачке, утоптанном ногами тысяч и тысяч людей, они столкнулись нос в нос, глаза в глаза. Можно ли в это поверить? Не воображение ли это после долгой изнурительной и такой нервной работы? А он ведь несколько дней назад думал о ней долго и тревожно, перебирая в памяти мельчайшие подробности их последних встреч перед его отъездом в Москву.

О, как щемило сердце и рвалось туда, где жила эта ни на кого не похожая женщина, чистая, честная и такая несчастная, хотя жизнь, будь она справедлива, обязана была отмерить ей счастья целый воз, а то и больше.

«Эх, Натали, Натали! — думал Горин, разглядывая её, нежную и такую близкую, строптивую и такую гордую. — Колючий ты мой Ежик!»

Эти слова ему захотелось произнести вслух, чтобы вернуть и себя и её в те дни, месяцы и годы, когда они, сгорая от взаимной любви, ни одной минуты не принадлежали друг другу, израсходовав себя, как оказалось, на постоянные тревоги и несбыточные надежды. Будь он, Горин, настойчивее, была бы она его на все сладостные минуты, а то и на всю жизнь. Но так не случилось… Нет, не случилось!..

ГОРЕЧЬ РАЗЛУКИ

Ровно два года назад они виделись в последний раз.

Два года!.. Сколько раз за это время, бывая в Москве, проходя по этим улицам, сидя в вагонах метро или поднимаясь по эскалатору, Наталья Николаевна с молящей надеждой, почти судорожно вглядывалась во встречные лица проходивших и проезжавших мимо. Понимая бессмысленность и смехотворность своей надежды (найти одного человека в многомиллионной массе людей), знала, что это Москва, а не их маленький городок. Всё знала, всё понимала и учитывала, и всё же ей казалось, что раз он здесь, в Москве, какой бы великой и многолюдной она ни была, она, Наташа, должна, непременно должна его встретить. Третьего не дано! Зачем же тогда жить?! Ничего ей не надо, лишь увидеть Горина, узнать… Узнать его какую-то закрытую от неё жизнь, а, может быть, и какую-то тайну… А то, что тайна существует, она чувствовала давно…

«Боже мой! — думала она каждый раз, когда приезжала в Москву, выискивая среди множества одни, ей дорогие и родные глаза, над которыми торчали с изломом густые темные брови. — Боже мой! Ну, почему встречаю такое множество совершенно не нужных мне лиц, а одно-единственное, такое необходимое мне, не могу?»

Стоя рядом, о чем-то думал и Горин.

«Ну, что ж, — пронеслось у нее в голове, затуманивая её и одновременно охлаждая. — Всё закономерно! У меня иначе не бывает. Столько времени страдать и ждать, искать и надеяться и встретить тогда, когда… когда я уже могу жить без него…»

Разглядывая чуть потускневшие — не от слёз ли? — такие доверчивые и честные глаза, Вадим Сергеевич думал: « Надо же! Столько людей вокруг проходят мимо, а она, его Натали, гордая, недоступная, рядом… Просто чудо какое-то! Ведь вероятность встречи на обширных московских просторах равна столкновению двух песчинок, знающих друг друга, в хаосе вселенной…»

Горин был растерян. Сжимал и разжимал затекшие пальцы левой руки, чувствуя боль. И ему вдруг захотелось, чтобы эта боль усилилась и принесла ему страдания, чтобы рвала на кусочки сердце, тело, чтобы тут же испепелила его… Он, Вадим Горин, виноват во всём… Он один!..

Но это всё уже позади, в недалеком прошлом. А сейчас? Как ему поступить в данную минуту? О чем думает она, его мечта, его всей жизни любовь?

…Вот уж воистину господин-случай управляет судьбой! Не иначе! Надо же было Горину сесть именно в этот, а не в другой автобус и внезапно решить чуть раньше сойти с него, чтобы пройтись пешком, а ей, Наталье Николаевне, задержаться у лотков, где толпятся прохожие в надежде приобрести то, что не продается, а «выбрасывается». Не сделай они этого в точности до минуты, они бы разошлись в разные стороны: Вадим Сергеевич, пройдя виадук, растворился бы в вокзальной людской сутолоке, и, пройдя даже рядышком с Наташей в многочисленной толпе, не смог бы ее заметить.

— Да что же мы стоим да молчим? — первым сообразил Горин, выстраивая в уме логичный план, по которому он должен будет действовать в оставшееся до отхода поезда время. — Пройдись, Ежик, со мной. Проводи меня к вокзалу. — Он глянул на часы.- Ровно через час уходит моя электричка.

— Что ж, пойдем! — Не удивляясь и не огорчаясь такому решению Горина, она очень спокойно согласилась провести с ним этот час, трудный, но такой счастливый.

В это же время ей хотелось, чтобы Вадим отменил свой отъезд, чтобы он пригласил ее в какую-то уютную комнату в гостинице или еще где-нибудь и… и, чувствуя учащенные удары своего сердца, снял бы с нее пальто, легкую шапочку… Она бы, пряча от него свои утомленные и увлажненные от встречи глаза, ждала прикосновения его нетерпеливых рук к её обнаженному телу… А дальше? А дальше она бы растаяла в его объятьях, прильнув к его сильной груди, пахнувшей мужской силой… А дальше он увлек бы ее, нежную и податливую, в свои объятия и нес, как драгоценность, в своих руках на прохладное ложе, и они там согрели бы это ложе разгоряченными телами… Будут страстные поцелуи… Будет такая же страстная и бессонная ночь до самого удивительного и не похожего ни на какой до этой встречи рассвета…

По дороге они вели почему-то странный и натянутый разговор, когда говорить о важном на ходу не имело смысла: оба думали о своем. Каждый скрывал в душе то главное, что вот-вот должно было вырваться наружу и внести ясность в пролетевшие так непонятно для них последние два года разлуки и молчания.

«Ну, почему так всё просто и так незначительно? Уйти, сейчас же, сию минуту… — сверкнула, словно молния, мысль, но Наталья не имела сил, чтобы сделать хоть один шаг, который бы отдалил её от Горина. — А я ведь так ждала встречи! И днем, и ночью, на рассвете и на закате… Ждала зимой и летом, весной и осенью… Ждала и любила, сжигая себя на невидимом костре… Ждала и так верила… Вернее, хотела верить…» — металась Наталья Николаевна от одной мысли к другой, и они потрошили её сорвавшееся с привычного ритма сердце до изнеможения. Что-то внутри обмякло, онемело, и она, напрягаясь, пыталась хоть как-то заглушить внутреннюю боль, но сердце, бунтуя, стучало всё чаще и сильнее, словно там, взаперти, оно задыхалось без свежего глотка необходимого для жизни воздуха.

Карие под спелый каштан глаза Горина смотрели на совершенную, как ему казалось, женщину из-под тонких черных бровей, из которых одна была с небольшим изломом и поэтому всегда казалась приподнятой в изумлении. Он внимательно и с нежностью разглядывали её, нежного и колючего Ёжика: среднего роста, стройная, привлекающая к себе тонкая, как тополек, фигура и очень грустные зеленовато-серые глаза; маленький, слегка вздернутый носик, красиво очерченный небольшой рот. Белая вязаная шапочка облегала головку, подчеркивая пропорциональные её формы, и густые темно-русые брови, выгнутые роскошными дугами и не тронутые пинцетом.

Не отрываясь и мысленно возвращаясь в прошлое, он впитывал в себя каждую её черточку, которую изучил в прошлом, красивом и счастливом, и, радуясь, что узнавал все мелочи и, узнавая, радовался: вот она, рядом, пожелай лишь… Вот она подняла руку, привычным, знакомым ему жестом поправила волосы… Её руки, нежные и ласковые, горячие и трепетные…

Он их знал!.. Он их знал в прошлом…

ПОЗОВИ! Я ВЕРНУСЬ!!

Руки… Её руки!.. Горин знал, что нежнее и ласковее рук, чем у Наташи, нет ни у одной женщины! Тонкие, нервные, с длинными пальцами, они поражали своей необычностью и, казалось, улавливали любой внезапный звук, шорох и интонацию чужого голоса. Не на её лице, а именно на руках будто застыли все сложности её нелегкой жизни. И Горину захотелось, как делал он прежде, снова взять их в свои сильные ладони и слегка, не сжимая, коснуться губами, но вместо этого он лишь спросил, подавляя своё неуемное желание снова иметь в своих руках эти нежные и ласковые Наташины руки:

— Так всё же как твои дела? Пишешь?

Наталья, запутавшись в своих тревожных мыслях, появившихся так внезапно и в таком хлопотливом месте, неожиданно вздрогнула, и ее пушистые ресницы взлетели крыльями вверх:

— Немного. Отвлекаюсь от домашней суеты. Иногда стихами живу, ибо, знаешь… — и она не закончила свою потаённую мысль.

— Не скромничай! Верю, что есть успехи. Не может их не быть! — уверенно произнес Горин, зная наверняка, что Наталья Николаевна в поэзии заняла свою высокую нишу.

— Совсем небольшие, — опять поскромничала Наташа. — Что-то получается, что-то нет.

— Ну давай, Ёжик, выкладывай! Ты же умеешь тронуть сердце и заиграть на душевных струнах, чтобы они запели или, наоборот, зарыдали. Что не так?

Наталья смутилась и, заправив вьющуюся прядь волос под шапочку, ответила:

— Ты, Вадим, как всегда, преувеличиваешь мои успехи и при случае возводишь меня на пьедестал, где места уже давно заняты другими. Давно и напрочь!

— К сожалению, не всегда по заслугам, а по знакомству да по деньгам. Факт! Тебя-то тащить некому… — Горин разглядывал снова лицо женщины, родной и такой любимой, но никогда не принадлежавшей ему. — Что-то новое написала? Не заставляй нервничать!

— Если хочешь, зайдем в вокзал, и я тебе кое-что прошепчу.

Через несколько минут они уже стояли в углу вестибюля, в стороне от не прекращающегося людского водоворота. Горин торопил её, зная, что она пишет звонко и тревожно. И он взмолился:

— Ну, хоть несколько строчек! Тех, что берут за душу и не отпускают неделями. А лучше прошепчи мне на ухо что-то из нового… — И Горин тут же ощутил у своего лица, как это было раньше, шелест её горячих губ, которые выдыхали ему в ухо умопомрачительные строчки неудержимой и страстной любви. Сердце его волновалось. — Что-то новое есть? Есть же!

— Конечно. — Наташа метнула глаза вниз, словно уронила их, и некоторое время медлила. На её лице, наконец-то, появился румянец, так украшавший её смуглое утонченное лицо. Она была восхитительна! Этого Горин не заметить не мог.

— Ёжик, не тяни! — торопил он её, а про себя думал: — Стихи… Её стихи непревзойденные! Их так ему не хватало за последние два года.

— Но… но… — пыталась она оправдаться. — Не место здесь для поэзии. Если бы… — и её мысли снова увели их, двоих, в отдельную полутемную комнату, где они смогли бы принадлежать друг другу до глубины счастливого отчаянья, до самого дна тех чувств, где всё выгорает и где всё испепеляется и сжигается…

— А ты тихонько. Я всё услышу.

И зашелестел её незабываемый, её необыкновенный голос, и её пухлые губы произносили слова, которые, точно стрела, попадали Горину в самое сердце.

Живу –по-прежнему одна,

В душе так холодно, тоскливо…

О, знал бы ты, как сиротливо

Я пью печаль свою до дна!

Глаза Горина повлажнели, а до него доносились строчки безысходной правды:

Увижу вновь твой блеск очей

И утону в них шаловливо…

Живу той радостью счастливой

Среди тоскующих свечей…

Горину показалось, что он задохнулся от этих правдивых строчек, вылетавших из слегка вздрагивающих уст такой любимой и желанной женщины. Взять бы её сейчас на руки и унести в красивый край, где нет лжи и ненависти, предательства и душевной тревоги. А до него доносился её ангельский голос:

А мне любить — себя дарить

Тебе до капельки, до донца,

Не помня, что-то говорить,

И восторгаться и поить

Напитком жаждущего солнца…

Горин взял её руку, поднес к губам и почувствовал, как она дернулась, пытаясь освободиться. Это чувство было для него не ново: эту дрожь он знал и раньше. Он знал её до глубины души.

Какое-то время он молчал. Всё вокруг кружилось, вертелось, жужжало, а он думал: «Какой же я негодяй! Не мог без неё — и не взял… Любил её одну — и оставил… И она любила его, как любят первый и последний раз… Я это знал, видел… И всё-таки уехал…»

«Та же и не та, — продолжал он думать с горечью, узнавая и не узнавая её. — Что-то всё же изменилось, что-то тонкое и неуловимое. Два года разлуки и молчания не прошли даром…»

Он, Горин, это чувствовал.

Зал монотонно гудел. Все вокруг суетились, двигались, спешили, толкались и, не уступая друг другу, громко выражали свое недовольство.

— Спасибо, Наташка! — Вадим Сергеевич обратился к ней по-старому, как он любил называть её еще там, в их маленьком городке, где все знали друг друга. Он выпустил её худенькую руку и спешно искал глазами её глаза, чтобы в них прочитать её сегодняшние мысли и чувства, чтобы выудить из них то, что два года назад цвело в них: бери, черпай пригоршнями, наслаждайся их глубиной и преданностью, но они были непроницаемы. Они были другими!..

Горин был подавлен. Он испугался этого отчуждения и не мог в это поверить.

— А из новых стихов прочитай что-нибудь, — еле он выдавил из себя, будто его горло стянули обручем, и он вот-вот задохнется. Горин со вздохом втянул в себя спертый вокзальный воздух.

— Из новых? — Наталья задумалась лишь на мгновенье, подняла голову и словно стрельнула возбужденными глазами в его беспокойные, пытающиеся спрятаться глаза.

И снова её шепот возбуждал его готовое разрыдаться сердце:

В этой жизни тревог и смятенья,

Среди горечи многих потерь

Не суди за моё не прощенье,

За не смятую нами постель.

Я была несговорчиво нежной…

Я любила…

Ты помнишь те дни?..

— Наташка, хватит! — прозвучал, как выстрел, громкий голос Горина над её головой. — Не береди душу!..

Сжав до боли пальцы, Наталья смотрела куда-то вдаль и думала, что именно сейчас решается какой-то очень важный вопрос в их жизни: жизни Вадима и её, Наташиной, ибо до этой встречи этот вопрос, недосказанный, недопетый, незавершенный, всё еще жил в их судьбе.

— Не надо! Потом… — Горин не знал, что еще сказать Наталье Гавриловой, которая занимала всё еще много места в его жизни. — Я всегда восхищался тобой в этом плане. И не только в этом… Поздравляю! Ты выходишь на недосягаемую орбиту, где нет места мне. И я очень рад за тебя!

— Нет у меня никаких орбит, уверяю тебя. Пишу и пишу! Без строчки каждый день — уже не могу…

В её бархатном голосе, в манере держать себя, в движениях и во всём её облике, знакомом до привычного, Вадим Сергеевич вдруг уловил что-то новое, ему не известное, и ревность шевельнулась в нем. Много лет он растил её (так всегда считал про себя) из девчонки, пускай смышленой, тонкой и одаренной, нот всё-таки деревенской, лепил женщину, которая манерами, умом и интеллектом выделялась среди других, пользуясь уважением и привлекая к себе внимание. Всё, что было в ней, даже её чистая, правильная речь, умение красиво и со вкусом одеваться — всё это он считал результатом своей многолетней работы.

И вдруг её это спокойствие, чего он раньше не выделял, её глаза… Что это? Кто-то другой, а, может, она сама за эти два года придала законченную форму самородку, которому в свое время Горин не придал особого значения? И мелькнуло в голове смутное, не четно выраженное, но означавшее, примерно, следующее: «Это и есть сущность её натуры! Она — талант, причем, милостью божьей. И всё тут сказано: ни отнять, ни прибавить!»

— Вадим! А как ты живешь? — услышал её приятный голос. — Диссертацию закончил?

— Да, Наташка! Всё уже позади, — успокаивался он, подавляя внутреннее свое возбуждение. — За неё, увы, жизнью и счастьем расплатился. Понял это давно.

— Человек увеличивает свое счастье в той мере, в какой он доставляет его другим. Время, чтобы быть счастливым, никогда не проходит. Даже в зрелые годы.

— Кто на что способен, — уклончиво ответил Горин, понимая, на что намекнула Наталья Николаевна. — Да и особого времени не было, чтобы все годы размышлять о счастье. Жизнь втянула меня в свой водоворот, как в омут, выжала все соки и выбросила на берег. Хорошо еще, что не утонул в ее мутных волнах. — Я еще о счастье… Всё то, что мы называем счастьем, и то, что называем несчастьем, одинаково полезно нам, если мы смотрим на то и другое, как на испытание. Не всякие испытания оставляют на сердце шрамы. Но есть такие испытания, что… что раны от них не заживают никогда.

Наталья Николаевна, не зная о чем он говорит, вздрогнула всем телом, но не проронила ни одного слова.

Горин, к сожалению, не знал, сколько шрамов осталось за прошлые годы жизни на сердце Натальи Николаевны. Не знал и не ведал… А они всё ещё жили и кровоточили…

ДВОЕ В НОЧИ…

Привычно надавив двумя пальцами на переносицу, Наталья Николаевна уже чувствовала себя спокойно: улеглась в груди буря и не пульсировала во всю свою силу на виске жилка. Увидев приподнятую бровь Вадима, в душе улыбнулась, не заметив, что на месте этого излома торчали несколько седых волосинок.

— Поздравляю, Горин, с успехом, — совершенно спокойно сказала она. — Хоть с опозданием, но… — Она пожала плечами, мол, не моя в том вина, что ничего за два года не знала о тебе. — А Толя как? Как сложилась его жизнь?

По лицу Горина сразу же пробежала судорожная тень, дернулся правый верхний уголок губы, и он глухо произнес:

— Толи нет…

— Как нет? Что с ним случилось?

— Ёжик! Не надо!.. Прошу тебя!

Наступила пауза. Сердце её, не соглашаясь с услышанным, сжалось от такого известия и от ощущения своей невольной вины, разбудившей его, любимого человека, боль.

— Вадим, прости, пожалуйста! Не знала… — Наталья осторожно кончиками слегка дрожащих пальцев коснулась его руки, словно хотела погладить её, да, испугавшись своей недозволенной нежности, передумала. — А сам-то ты как? Женат?

— Нет! — сухо ответил Горин, желая причину своего одиночества частично переложить на неё, Наталью Гаврилову: всю жизнь она была рядом с ним и в его сердце; она была у него на глазах. Она любила его, и он пользовался этим в свое удовольствие. — Всё ещё холостякую…

— Но кто-то же есть у тебя? — не поверив Вадиму, спросила. — Подруга? Женщина? Любовница?

— Представь себе, нет никого. Я — один! Вернее, я одинок…

— Человек создан для того, чтобы жить в обществе друга, подруги. Этого требует природа. Оставить человека одного, значит, приговорить его к несчастью. — Наташа говорила эти мысли с горечью, не глядя в потемневшие глаза Горина. — Мысли от одиночества путаются, характер ожесточается, появляются нелепые мысли. Как жить в одиночестве? Тебе, Горин, нужен друг.

Истратив много сил на обуздание своих переживаний от неожиданной встречи, Горин нервничал и чувствовал, как с каждой минутой сам слабеет и опустошается.

— Поезд мой ушел, — выдавил он из себя, и Наталья Николаевна вздрогнула: таким печальным показался ей его голос, совсем не тот, который она знала и впитывала в себя изо дня в день, из года в год. Поверить трудно, но это так! — А как же ты живешь, Наташка? Я ничего о тебе не знаю вот уже целых бесконечно долгих два года.

— Это, Вадим, вечность… Всё нелепо, надуманно… Всё не так, как хотело сердце…

Горин, споткнувшись о последнюю фразы, прозвучавшую, как приговор, некоторое время молчал, не понимая, что же ответить ей, этой великолепной и сейчас немыслимо далекой повелительнице его прошлых (да и настоящих) мыслей и желаний?

А Наташа продолжала:

— Я не живу, Горин, я таю… С каждым днем всё больше и больше. С утра до ночи на работе. А ночью? Ночью иногда что-то неведомое, тяжелое и печальное наваливается всей своей тяжестью, и даже слез нет, чтобы всё выплакать и отмучиться… И до самого утра не спишь… А на следующий день опять стол, бумаги, завязки-развязки, узлы, ребусы… И всё встаёт на свое место. И ты уже себе не принадлежишь, исковеркав всю себя ночью до неузнаваемости…

Учащенно билось сердце Горина. Он страдал, слушая свою Наташку, такую любимую и такую незаменимую, но сейчас почему-то непонятную. Непонятную в такое время, когда они так неожиданно и так невероятно встретились.

Бери, занимай её сердце и властвуй! Властвуй, как своим! Черпай из него любовь, чистую, горячую! Наслаждайся! Купайся! В её неиссякаемых чувствах!

Нет, Горин сейчас видел другое… Он её терял…

— Чего же ты ждешь? От жизни что хочешь взять?

— Наверное, Горин, вот эта встреча искупила все мои страдания за два года и за всю свою жизнь, такую счастливую и нелепую, такую возвышенную и развеянную по ветру. А почему?

Подняв голову, она смотрела на Горина, не отрываясь, и видела его прежним, каким он был до разлуки. С её дрожащих ресниц вот-вот готова была скатится слеза. Она её спрятала.

А Горин стоял и думал, что, в сущности вот эта женщина, без которой ему до этой встречи, казалось, можно было обойтись и без которой он действительно обходился, она, эта женщина, была причиной его одиночества, потому что стоило приблизить к себе другую, как она тут же начинала раздражать его либо тем, что никак не напоминала Наташку, к чему привык за долгие годы, либо, напоминая одним, не могла дать остального. Нет, её он не вспоминал денно и нощно, но именно рядом с другими она возникала со всем тем, что так необходимо было ему, удаляя этим самым других, может, и интересных женщин.

Стараясь понять состояние Горина, Наталья Николаевна в то же время думала о своем, наболевшем, чего еще вчера не посмела бы высказать человеку, который был многие годы для нее дороже жизни. Ей до этой встречи казалось, что она свою боль и тоску унесет в могилу, навсегда, на века.

И она заговорила.

— Пусть, Горин, я тебе была не нужна: во что-то не вписывалась, чему-то не соответствовала, но здесь, в Москве, есть умные и порядочные женщины, достойные тебя. Не понимаю, почему ты до сих пор один? Не понимаю! — Наталья заволновалась. — И не хочу понять! Просто не могу! Ты достоин по всем твоим данным лучшей женщины Москвы, но ты почему-то без этой женщины. Ты всё твердил мне: «Работа! Работа!» Ну, хорошо, Горин! Тогда скажи: во имя чего твоя работа? Во имя будущего? Но где оно, если у тебя нет настоящего?

Снова дрогнули уголки его губ и по лицу прошла заметная тень боли. А Наталья продолжала:

— Не все так просто, как сейчас кажется. И тебе, и мне… Чем будем завершать нашу жизнь?

Вадим Сергеевич бодро, деланно, будто очнувшись, поднял руку и глянул на часы.

— У тебя, Горин, всю жизнь на первом месте стоял вопрос: работа и достижение цели, а я в это время оставалась в твоей тени, тобой недолюбленная и не разгаданная. А когда тебе было меня разгадывать да любить без остатка? У тебя одно не позволено, а другое — бестактно, а жизнь-то бежала и бежала от тебя… И часть этой жизни, самой яркой, самой звучной, уже не догнать…

Выслушав её горькие упреки, Горин, нет, не защищался, а развивал мысль Наташи дальше, вовсе не желая оградить себя.

— Знаешь, Ёжик, у каждого человека должен быть тормоз. Он-то и не позволяет переступить черту к вседозволенности. Человек не должен никогда сойти с широкой дороги чести, даже под благовидным предлогом, что цель оправдывает средства. К благородной цели всегда можно прийти лишь честным путем. А если нельзя это сделать честно, значит, и цель не достойна доброго слова. Это святая истина, Наташка!

Горин каким-то чувством понял, что Наташа сейчас все его слова и фразы будет непременно примерять на себя, и, чтобы этого не случилось (а он очень хотел для неё покоя), сказал для завершения неразрешимого для такой короткой встречи вопроса.

— Ничего на свете, даже сама жизнь, не стоит того, чтобы её украшать похвалой и почестями, ценою малейшего ущерба для своего достоинства.

Чуткое сердце Наташи дрогнуло: опять достоинство, честь, обязанность! Она сама эти понятия знает не хуже Горина, и она, кстати, никогда еще не поступилась своей честью, а что любила его, Горина, больше жизни своей и белого света, не её в этом вина. Боролась с собой, как могла, топтала эту самую любовь, сжигавшую её ежечасно дотла, до головешки, но она еще больше сверкала, будто тысячи солнц.

— Совесть всегда должна быть с молоточком: и постукивает, где надо, и погрюкивает, чтобы о ней не забыли… — Наташа снова тронула выбившейся из-под шапочки роскошный локон золотистых волос. — Вадим, а, Вадим! Время уже!

Гарин снова взглянул на часы. Лицо его помрачнело..

— Ну, Ёжик! У меня последний поезд… — И, отвечая на её удивленный взгляд, заметил: — Да, время бежит быстро. Давай я тебя провожу несколько метров.

— Нет, нет! Ни к чему всё это! Ты беги!

— Я не хочу оставить тебя, маленькую и такую беззащитную, в этом огромном городе.

Они спешно вышли из здания вокзала. Ветер усилился: он то хороводил снежинками, закручиваясь в спираль, то сеял мелкой крупой, а то хлестал прохожих сплошной сыростью, которую и дождем-то назвать нельзя было.

Вадим Сергеевич и Наталья Николаевна шли молча. Через несколько минут они снова разъедутся по своим углам, каждый в свою жизнь, неведомую другому, а где-то из глубины их жизни поднималось их прошлое, слитое воедино, придавленное пластом времени и непреодолимых обстоятельств того же прошлого.

К РОДИТЕЛЬСКОМУ ДОМУ

Почти на ходу Вадим Сергеевич вскочил в пустой вагон, в черных проемах окон которого, как в зеркале, отсвечивалось его содержимое: ряды кресел, три пассажира, он сам — и больше никого! Казалось, что там, за пределами этих стен, — сплошная пустота: ни леса, ни ветра, ни снега. Нигде ничего вокруг не было, так он сам был одинок.

Там, за холодными окнами, в снежной круговерти, осталась его Наташка.

«Странно, — думал он, плотнее кутаясь в воротник пальто. -Странно, что я посадил её, свою единственную на целом белом свете женщину, не в этот поезд, где я сижу, где я смог бы её обнять и защитить от непогоды, от одиночества, от двухлетнего молчания, а в троллейбус, в маленький троллейбус, в котором она сейчас едет не с ним, Гориным, а с чужими ей людьми, отдаляясь от него всё дальше и дальше. В то же самое время и он едет с незнакомыми пассажирами и тоже с каждой минутой удаляется от нее, такой желанной и любимой. Как он допустил всё это?! Почему сейчас её нет здесь? И снова виноват в этом он, Вадим Горин. Только он один до сих пор вершит судьбу Наташи. Сколько же она натерпелась от его передышек? А сколько его необъяснимых взрывов и молчанок?

Вспомнилось её письмо, первое после их разлуки:

«Милый! Родной мой! Кажется, разрезали меня пополам, и из каждой клеточки сочится кровь. Кровь моя, живая… От этого боль невыносимая. Не знаю, что делать? Говорят, время лечит… Но сколько нужно времени, чтобы затянулся этот разрез на самом сердце? А если и затянется, то какой же рубец будет… Он не даст дышать… Он не позволит жить…»

«Затянулись, видно, все раны, — рассуждал Горин, разглядывая свои удлиненные пальцы, которые почему-то мелко дрожали. — А шрамы… А к шрамам можно привыкнуть. В том-то и штука, что любовь — живое чувство и, как всякое живое, прежде, чем умереть, находится в клинической смерти, когда её еще можно оживить… А потом? Потом необратимые процессы — и все попытки приводят к уродству души и тела. — Горин съежился от неожиданного вывода и, чтобы пальцы не дрожали, сжал их коленями. — Чтобы спасти наши чувства, я опоздал на целых несколько драматических лет… Это слишком большой срок».

«Поздно!» — почти вслух проговорил он, и сидящий напротив пассажир переспросил:

— Вы что-то сказали?

— Да нет! Просто говорю, что уже поздно.

— Да, поздновато, — поддержал разговор сосед. — Я тоже едва успел на этот поезд… — и дальнейший разговор тут же прекратил, увидев, что симпатичный пассажир смотрит не на него, а куда-то в пустоту.

Горин думал о своем. А кто-то другой, в нём, в Вадиме Сергеевиче, спорил:

«В конце-концов, мог бы пригласить Наталью просто в гости. Столько лет мечтал о близости с ней и в своё время не захотел этой возможностью воспользоваться…»

Другой же голос нашептывал:

«Да, да! Выпить по рюмочке ароматного вина… Потом заглянуть в самую глубину ее зеленых глаз и там… там утонуть на всю жизнь… А еще прижать её, такую незащищенную, такую нежную и целовать, целовать недоцелованную в своей несчастливой жизни до изнеможения…»

Горин не мог дальше додумывать ту картину их желанной встречи, которая могла бы случиться, будь он понастойчивей.

И он сник… Сник надолго, заставляя себя не думать о Наталье. Но мыслям не прикажешь, и они, разрывая его сердце, роились и роились, желая побольнее ударить по нервным клеткам.

Мерно постукивали колеса электрички на стыках, мелькали остановки — и в ночную пустоту распахивались двери, из которых никто не выходил.

Примостившись полулёжа, втянув голову в воротник пальто, Горин прекратил собственные дебаты, закрыл глаза, но от этого мысли не улетучились, а только приобрели ясную образность.

«Восемнадцать лет прошло с того дня, когда он, Горин, впервые увидел её, Наташку Гаврилову. Восемнадцать!.. Целая жизнь, — думал он, изредка облизывая начавшие гореть губы. — Из них — двенадцать прожито рядом, глаза в глаза, во взаимной неистовой любви, за рабочими столами напротив друг друга, по восемь часов в сутки, а то и больше. Двенадцать лет не вместе, а рядом, не познав друг друга в постели… «Не бывает такого!» — кто-то скажет. «Бывает! Еще как бывает!» — ответил бы каждому сомневающемуся Горин, испытавший всё на себе.

Я видел, — продолжал он свою горькую думу, как её чистые и не замутненные ничем и никем глаза часто затягивались пеленой недоверия, затравленной настороженности, пока не тонули в пучине грусти, не проходящей даже во время её самого искреннего смеха.. А она смеялась очень редко: жизнь не позволяла…»

Наташа возникала перед ним то совершенно иной, девятнадцатилетней, то в расцвете мягкой, манящей красоты, то видел её в день его отъезда в Москву. Сколько грусти, рвущей сердце, было в её глазах! Сколько борьбы, нечеловеческой, неземной! Он, Горин, это видел… И он, Горин, тоже страдал…

Вспомнилось, как перед последним экзаменом зимней сессии на 4-м курсе пришло письмо от матери, определившее всю его жизнь и всё, что в ней было потом.

«Вадик, сынок! Не знаю, с чего начать свой разговор, но выхода нет. Поподумала я и слёз сколько пролила, а придумать так ничего и не сумела. Отец наш последний год шибко хворать стал. Пуля у него в лёгком, говорит он, шевелится. Почти не работает. А што мы без него? Я со своими ногами не работник. Юра совсем еще несмышленыш. Одна надёжа на тебя.

Сыночек мой, ты уж прости, но, может, ты будешь учиться заочно, как Сашка Громов? У нас, говорят, завод будет большой, там, где были мастерские и сейчас туда людей берут. Ты узнай в своем институте. Может, можно тебе здесь доучиться…»

Приехал на каникулы, оказалось — навсегда. Только звякнула щеколда калитки, вышла мать, едва передвигая свои распухшие со вздутыми венами ноги; вихрем налетел десятилетний Юра, схватил руками за шею и повис на нём, обхватив талию ногами. А на веранде уже стучал ногой-костяшкой отец и добродушно ворчал:

— Ишь, старая, чего придумала, пока я в больнице лежал? Парня с учебы сорвать. Ты что? Меня уже хоронить собралась? Ну, болел… С кем не бывает! Пошевелилась там пулька клятая, затихнет. А ты вот что, Вадька, и не смей делать всё, как мать говорит. Что это за учеба, когда работать надо? Помогать шибко мы тебе не сможем, ты уж сам как-нибудь, а мать и сына я еще в состоянии прокормить.

— Хорошо, хорошо, папа. Так и будет, как ты советуешь, — ответил Вадим, целуя по очереди всех своих родных. — А как у тебя дела, братуха?

— Всё хорошо. В школе одни пятерки. Только вот… — и пошел выкладывать все свои ребячьи жизненные неувязки.

Вадим почесал затылок, не в силах ответить на все возникшие дома вопросы.

— Ладно. Разберемся. Вникнем во все твои проблемы.

Вадим видел, что отец просто хорохорится и старается в его присутствии прибодриться. Вид у него был неважный: синюшного цвета кожа обтягивала выпирающие скулы, глаза под набухшими веками… Бессонница, наверное, измучила их.

Вадим решил окончательно: жизнь свою надо перестраивать! И не раздумывая более ни дня, ни часа — решил вернуться к родителям.

Поехал в Москву, забрал документы и перевелся на заочное обучение в свой областной город.

ВАЖНАЯ ВСТРЕЧА

Машинно-строительный завод гудел людскими голосами. Их было множество: мужские, женские, совсем юные, голоса движков, моторов — всё смешалось в пестрой разноголосице.

Конструкторский отдел, куда взяли Горина, насчитывал всего шесть человек. Начальником отдела был тот самый Сашка Громов, о котором ему писала мать и который действительно в этом году должен был уже защитить кандидатскую диссертацию. Он же был и самым старым по возрасту. Остальные же были ровесники Горина и даже помоложе него.

Горин пришел на работу чуть раньше назначенного времени. Огляделся вокруг, присмотрелся. Ничего! Понравилось! Атмосфера почти та же, что и в студенческой группе.

Веселые и дружные ребята приняли его добродушно, и контрастных наблюдений у Горина коллектив не вызывал. Чем-то симпатичен был ему Юра Синицын, с коротко остриженной круглой головой и темно-карими блестящими глазами. По отдельным репликам и фразам понял, что здесь есть еще и седьмой человек — девушка-калькировщица, которая в это время была в декретном отпуске и должна была вот-вот родить. Говорили о ней так часто и так подробно, что у Горина даже возник её удивительно красивый образ, хотя речь велась о беременной женщине.

Отживал свои дни не очень-то теплый весенний месяц. Наступила пора облагораживать небольшой клочок земли возле заводоуправления. Накануне был объявлен воскресник. Задание было вполне конкретное: вскопать утоптанный заводчанами грунт, обновив клумбы, и посеять цветы. Чтобы сохранить для отдыха воскресенье, конструкторский отдел решил выполнить эту работу после трудового дня.

Приятно было после восьмичасового рабочего дня в маленькой комнатушке оказаться на улице под ласковым апрельским солнцем, размять мускулы и свое молодое, требующее движений тело. Копали, сгребали, толкались и шумели.

Вдруг почти у своего уха Горин услышал восторженный возглас:

— Наташка! Привет! Как дела? Куда топаешь?

Работа тут же остановилась. Все выпрямились, наперебой выкрикивая свои радостные приветствия, подняв лопаты и грабли над головой.

Горин увидел женщину. Она шла к ним по тротуару… Нет, не шла, а гордо выплывала откуда-то из неведомого края, как показалось ему, неся под просторным синим в белый горошек платьем свой большой округлый живот. Вздернутый маленький носик, поднятая головка в крупных светло-русых локонах, которые волнами сбегали по её прямой спине и в которых плескалось солнце, подсвечивая их изнутри и играя бликами в каждой волосинке.

Горин чуть не ахнул. Он понял, что это и есть та Наташка, о которой так много говорили ему коллеги. И он напрягся. Да, она была именно такой, какой и раньше вообразил для себя он, Горин, с молодым и горячим сердцем. Да, Наташка была та и не та: в ней было столько таинственной женственности, столько величия и юной красоты, что Горину казалось, будто это не обыкновенная живая да еще беременная женщина, а великая тайна природы, сотворившая такую чистую и редкую красоту.

Сияли, как начищенные золотники, все ребята, встречая Наташку: всем хотелось быть замеченным ею, всем хотелось, чтобы она, светясь белоснежной улыбкой, постояла бы рядом.

Необъяснимый мир! Необъяснимый восторг в груди Горина! Отчего всё это? Отчего?! Не с этой ли первой встречи? Не с этого ли горячего, как огонь, взгляда началась его, Горина, любовь?! Первая и последняя! Настоящая и непререкаемая! Глубокая до самых краев; всколыхни — и прольется неудержимым потоком, сметая на своем пути всё: и законы, и препоны и всякие препятствия, окажись они на пути.

Потом это чудо повторилось, когда они всем «кубриком» прибежали к ней домой поздравить с рождением сына. Прибежали без предупреждения, накупив подарков, а она, богиня, с распущенными золотисто-русыми волосами, с блестящими от материнского счастья серо-зелеными глазами, которые излучали столько счастья, что его бы хватило на сто юных мам, как раз, искупав малыша и завернув в большое махровое полотенце, кормила его грудью, упругой и бархатной, с целебным материнским молоком.

Настежь распахнулась дверь — и шесть улыбающихся ребячьих физиономий в нерешительности застыли на пороге, не зная, как им поступить? С одной стороны, коль открыли дверь — надо заходить; с другой — Наташка с оголенной юной грудью и младенцем на руках.

Она в естественном порыве дернулась, чтобы прикрыться, но малыш так властно держал сосок своей мамы крупными и сильными губами, что Наташа поняла: отныне она сама себе не принадлежит, а смутившая её обнаженная грудь на какое-то время уже не её собственность, а сынишки. И хотя почти физически она ощутила какой-то странный и цепкий взгляд незнакомого ей парня, осталась сидеть ровно, не двигаясь и не дергаясь, чтобы не потревожить малыша…

…Раскачиваясь и едва замедляя ход на некоторых остановках, поезд шел мимо подмосковных лесов, вспугивая их тишину то ярким светом горящих глазниц, выхватывая из ночной тьмы отдельные стайки кустов и деревьев, то монотонным стуком колес, то скрипом старых вагонов. Вадиму Сергеевичу казалось, что поезд на всех парах несёт его мимо прожитой жизни со всеми ее остановками, поворотами и глазами памяти выхватывает из тьмы забвения мелкое и значительное, доброе и злое, печальное и радостное, — всё, из чего состояла его жизнь, вполовину уже сгоревшая и не принесшая ему по его же, Горина, вине ни счастья, ни славы.

ДОРОГА В ПЕЧАЛИ

Наталья Николаевна, проехав шесть остановок, вышла из троллейбуса и тихо, пряча глубоко в тайниках своего сердца свое волнение от встречи с Гориным, вошла в свой номер, который устроил ей её бывший коллега по работе, а ныне сотрудник одного из Министерств Павел Мартынов.

Время было позднее. Тихо раздевшись и, уговаривая себя успокоиться, ибо сердце неугомонно колотилось до сих пор, Наталья Николаевна сняла со спинки кровати полотенце, ощупью нашла мыло в тумбочке и пошла в ванную.. Открутила кран и стала во весь рост, разглядывая себя в большом, ярко освещенном зеркале.

«Странно! — думала она. — Очень странно! И что находят во мне мужчины, которым я по-прежнему нравлюсь? Вот морщинки возле губ и на лбу уже намечаются…»

Наталья Гаврилова была на этот раз не права, обманывая себя: из зеркала на нее смотрело красивое утонченное лицо молодой женщины с легким румянцем на щеках, блестели каким-то особенным блеском озорные серо-зеленые глаза, а золотисто-русые локоны снова ниспадали на её красивые оголенные плечи. И никакой не было причины у хозяйки этих всех женских прелестей быть собой недовольной!

Она была царицей из цариц! Зеркало врать никогда не будет!..

Запустила пальцы в густые волнистые волосы. Какая роскошь! Льются по плечам, словно волны с солнечным отливом. По-прежнему, густые, по-прежнему с ароматом душистой мяты.

«Эх, Горин, Горин! Мой самый-самый! Как же ты перевернул всю мою жизнь! Может, и прав, что оставил меня, может, действительно всё это лучше, чем если бы остались вместе… Кто знает?! Кто знает?! Но сам-то ты не живешь, а маешься одиноким. А я? Что я видела в этой жизни?.. Но и ты не видел… А почему? Кто виноват в этом?..»

Закинув копну волос за спину, Наталья включила воду. Она полилась шумно, горячей струей. Она не вздрогнула и даже не шевельнулась: все её мысли в это время были с человеком, который сейчас, в эти самые минуты, всё дальше и дальше отдалялся от неё, Натальи Гавриловой.

А мысли, путаясь и перебивая друг друга, вновь овладели ею.

«Горин, мой Горин! Ты подарил мне счастье чувствовать себя женщиной, самой счастливой и любимой. Как только я поверила в это и ринулась, сломя голову, за тобой, не разбирая дороги, не замечая вокруг никого и ничего, оказалось, что ничего уже не надо… Всё закончилось… Ты открыл для меня столько прекрасного, о чем даже и не подозревала. Открывал, открывал, и оно засверкало всеми красками радуги… Я сначала потянулась к нему, потом рванулась, но тут дверца и захлопнулась. И я словно проснулась, сжимая в ладонях пустоту и не веря ей… Сколько потом билась в эту дверь, не желая возвращаться в действительность, не признавая её… Сколько шишек набила!.. И что же в результате? А то, что случилось два года назад… Я не поняла ничего… Ты болел в какой-то тайне, ничего мне на сказав… Потом ты уехал, оставив меня..

И сегодня, пару часов назад, тоже уехал и тоже оставил меня, говорил, что родную и самую любимую, но оставил, впихнув в троллейбус, к чужим людям… А сам, такой родной и дорогой, остался за холодными окнами с поднятой рукой… Остался на какое время? На год, на два? А, может, навсегда?..

Я, Горин, не побегу за тобой не то что по первому зову, а и подумав… Нет! Не побегу! Хотя, по-прежнему, ты мой самый-самый на всю жизнь: самый главный, самый лучший и самый родной. В какой черной бездне оказалась я, когда закрылись те дверцы! И всё же, если стоит человеку родиться, то именно ради того, чтобы увидеть тот мир, который показал мне ты, хотя бы узнать о его существовании. Но как знать, что лучше: жить, ничего не ведая и удовлетворяться имеющимся, что есть на сегодняшний день, или мучиться неудовлетворенностью, не принимая малость, стремиться к большому, не достичь его, но знать, что есть, что существует иная жизнь, другие отношения?..

Что лучше? И чем была бы моя жизнь без тебя?..»

Горячая вода с напором била мощной струёй и, разбиваясь на мелкие брызги, стекала на пол. Наталья Николаевна спохватилась, чуть прикрутила кран, убрала волосы с лица и начала энергично умываться, чуть сильнее, чем положено, похлопывая ладонями по щекам и лбу, словно хотела выбить из головы эти разгоряченные и тревожные мысли, которые пару часов назад её не посещали и были глубоко спрятаны в тайниках её души. Казалось, спрятаны навсегда, но сегодня… Сегодня — такая встреча! Сегодня- он, Горин, и они оттуда выплеснулись фонтаном, перевернув в одночасье её жизнь наизнанку, и теперь навряд ли они оставят её в покое. Не оставят! Нет!..

Тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить соседок, зашла в комнату и в потемках расстелила кровать, сняла халат и нырнула под холодное одеяло с намерением уснуть.

За окном гулял осенний ветер, и деревья хлестали друг друга голыми, почерневшими от сырости ветками. Эта сырость и холод всегда мешали ей быстро уснуть, а тут вдруг такая встреча!.. Она долго ждала её, искала, думала о ней… Она уже устала ждать и сегодня, в вечерний слякотный день, не думала ни о Горине, ни о встрече. И вдруг она, встреча! За какие такие заслуги?! За что ей такая награда?!

Сейчас, согреваясь, пыталась снять душевное напряжение, силясь сосредоточиться на мыслях о тепле, о завтрашнем совещании, но ничего не получалось: мысли вновь и вновь возвращали её к Горину.

«И правда, что моя жизнь без него? — назойливо сверлила одна и та же мысль, возвращая её в прошлое, где во всей её жизни, в каждом её шаге и вздохе был только он, Горин! Горин и Горин! Как без него? И рассвет не наступал без Горина, и солнце не вставало без него, и дышать не могла без него…

Вся она, от пальчиков ног и до волоска на голове, что? Целый ряд ошибок и многих неоправданных надежд. А всё потому, что не умела ждать. Поторопилась замуж, не успев даже понять: была ли на самом деле у неё любовь к Максиму Гаврилову? Казалось, что была… Казалось, достаточно благих намерений и желания любить. А потом он явился, Горин… Явился — и уже было поздно что-то переделывать, хотя передумать можно было. И она передумала, не взвешивая ни на каких весах. Пошла напролом!… Пошла за настоящей любовью, ломая все законы и препоны.

Хотела быть художником, стала инженером, потому что течение так вынесло. Думала: не для меня все те художественные институты да школы, а что оказалось?

Видела себя девчонкой, совсем юной, с двумя толстыми косами, только закончившую школу. Подала документы в институт: хотела учиться рисовать. Куда там?! Такие таланты понаехали!

С чувством обреченности ждала своей участи, и всё было именно так, как и думала: надо было забирать документы, ехать домой, в деревню. Мария Степановна, её тётя и мама в одном лице (отец умер после двух месяцев его рождения, а мама — через полтора года) встретила её шутливо, улыбаясь и пытаясь за этим скрыть своё огорчение и подбодрить раскисшую от неудачи абитуриентку.

— Столицу увидела, детка, и то ладно. Подможешь мне в работе, а на следующий год езжай в Красноводск в пединститут, там, может, тебя и ждут да и писать научат. Ишь, куда замахнулась! Протягивай ножки по одёжке. — Видя, что это не помогает (Наташка готова была вот-вот от ее слов заплакать), смягчила свой сердитый тон:

— Ну-ну, перестань, девонька! Молодая, раскрасавица, с умом, не пропадёшь. Экое баловство — стишки писать. Лучше рисуй себе на здоровье. Больно нужен тебе институт! — и притянула её к себе, начавшую плакать от своей да тёткиной жалости, от неудач и огорчений и от того, что на нее будут пальцами показывать, мол, лучшая ученица школы провалилась на экзаменах. Значит, такая она отличница!

Потом в её жизни появился Максим Гаврилов, приехавший в гости к своей бабушке, соседке Марии Степановны. Красивый, высокий, кудрявый и такой солидный. Молодой, а говорил, что работает на заводе начальником.

Всё восхищался Наташкиными длинными роскошными косами. Приехал раз, приехал два, а на третий раз сказал: «Дорасти до 18-ти лет и выходи за меня замуж.»

Наташка, убегая от его горячего взгляда, думала, что он, такой статный и умный, просто шутит. С ней часто шутили, как с ребенком, почему-то не признавали её взрослости. Других девчонок домой парни провожали, ухаживали за ними, а её, Наташку, мальчишки играться звали, а ребята постарше только и знали, что хвалить косы, называя её недотрогой. От досады хотелось их даже обрезать, что вскоре и сделала…

А тут и Максим подоспел и позвал замуж. Решила, что вновь шутит, обиделась, а потом оказалось, что он и вправду был в неё влюблен. Влюблялся долго и молча, ожидая своего часа. Влюблялся искренне и навсегда, ибо видел в скромной девочке свой идеал будущей жены.

ЖИЗНЬ НАИЗНАНКУ

Максим Гаврилов, завидный жених, не думал о пышных и богатых девушках: ему сразу же приглянулась юная золотокосая девушка, с белоснежной улыбкой и ярко-изумрудными распахнутыми на всё ангельское личико глазами. Это была Наташка — соседка его бабушки, куда он приезжал в гости.

Лишь увидел её — зашлось сердце, заныло в груди: только и мечтал о такой, светлой и скромной, чистой и застенчивой, с необыкновенными серо-зелеными глазами, устремленными навстречу жизни, глубокими, как два озера. Много ли встретишь таких?! И у кого они такие?..

После первого насильно сорванного Максимом поцелуя, Наташка испугалась: ей показалось, что Максим хочет съесть её, так он был жаден в поцелуе.

«А в книгах, — думала она, — совсем не так ведут себя молодые и влюбленные… Там как-то всё происходит нежно, красиво… Вначале долго разговаривают, волнуются, а потом уже незаметно, прикрывая от стыда глаза, целуются».

Но смирилась, не убежала и не прогнала Максима. Раз так, значит, так оно и должно быть! До него она ни с кем не целовалась, с тётей-мамой разве?

Смотрела на Максима, широко открыв глаза. Не то, что привыкала, а постепенно смирялась с его ласками и поцелуями. Думала: иначе не бывает. Наверное, у всех женихов и невест так всё и начинается… А она, Наташка, хочет что-то своё придумать, либо с тех же книжек брать пример.

Зато тётя-мама говорила ей:

— Наталья! Не пара он тебе. Оставь ты этого кавалера. Я чую недоброе. Ой, чую!..

— Подумаешь, не пара? Почему не пара? Потому что он образованный и городской, а я деревенская? И я буду учиться! Догоню его обязательно. Вот увидишь!

— Да он и старше тебя. Слишком уж напористый… А ты хоть любишь его?

Наташка сверкнула своими красивыми зелеными глазами:

— А кто такого красивого не любит? Конечно, люблю. Ещё как!

— Эх, дитя ты, дитя! Твой жених, поди, еще в школу ходит. Он из тех, которые тебя играться зовут. Не пара он тебе! Не пара! И не тем, дочурка, что он образованный да городской. Не тем! Как тебе объяснить, если сама не чувствуешь?

Может быть, Наташа и чувствовала, если бы знала, что именно надо чувствовать. Всё ведь было хорошо, интересно, лишь Макс целовался слишком жадно, не помня себя и дрожа всем телом. Ей же хотелось с нежностью прикоснуться к нему и самой поцеловать, но стоило ей потянуться к нему, как он на тихие и робкие прикосновения её губ обрушивал лавину необузданных чувств, заглушая и пугая её порывы. Всем он был хорош для неё. Даже скучала, когда долго не приезжал, ни о ком и думать не хотела. Вот только его жадность в поцелуях её пугала и настораживала до боязни.

— Максим, — иногда просила его, — поговорим о чем-то. Не обнимай меня и не целуй так сильно! Я тебя иногда боюсь. Боюсь, что…

— Нет и нет, кроха! — прерывал он её и снова жадно зацеловывал: горели от его нетерпеливых поцелуев её губы, глаза, на шее появлялись пятна, которых она на следующий день стыдилась, закрывая косынкой.

Иногда из-за этого они ссорились. Не выдерживая обильной страсти, как ей казалось, заходившей слишком далеко, отталкивала его, отстранялась. Он злился, повторяя, что она не любит его и зачем тогда выходит к нему на свиданья. Тогда становилось жалко его, такого большого и обиженного, и с жаром убеждала его, что любит, любит, только не надо так вести себя. А в ответ слышала :

— Я не могу иначе! Я тебя люблю! Очень люблю. Хочется вобрать тебя всю в себя и там радоваться тобой и восхищаться до потери сознания, до боли, до разрыва живого сердца. Иначе с тобой рядом нельзя…

Наташка волновалась. Ей еще никто таких слов не говорил. Да и в книгах пока такие слова ей не встречались. Что, это такая любовь? Так разве надо?! А по-другому никак нельзя?! Более нежно, более ласково…

И всё же верила Максиму, что не обманывает её и в то же время понять не могла, что это за любовь такая? Для него, Максима, казалось, существует только её юное тело, будто она безголовая и безрукая, будто и слов она говорить не умеет…

Чем чаще он приезжал в гости к бабушке, тем больше привязывалась к нему, считая его уже своим, и даже не представляла, что ещё с кем-то, кроме Максима, она может встречаться и целоваться.

ЖИЗНЬ В НЕВОЛЕ

Немногим больше года продолжались их встречи и почти всегда заканчивались тем, что Максим уезжал злой, а она, обвиняя себя во всём, переживала до следующей встречи, которой, казалось иногда, уже не будет. Не будет и всё! Так складывались обстоятельства.

А потом вышла за Максима замуж, полная радужных надежд и планов, самых благих намерений и прекрасных желаний. Казалось, проще простого построить счастливую семью: всё делать хорошее для мужа. Только для него и ради него!

«Так и будет! — сияли её счастливые глаза. — Так и будет! Сегодня, завтра и всегда! По-другому она не умеет да и не позволит…»

А на замечание одной из родственниц, которая, глядя на её юное и такое прекрасное лицо, спросила: «Что сияешь, как новая монета? Всё лучшее уже позади!», Наташка, блестя глазами, лишь подумала: «Видно, неудачница, вот и всем такое пророчит. Нет, у меня всё будет иначе!»

Почти с первого дня новой семейной жизни начала внедрять свой нехитрый план устройства семьи, не подозревая, что Максим получил уже от своей матери совершенно противоположные наставления и соответственно с ними выстроил свою программу: программу воспитания молодой и неопытной жены.

Единственный сын у матери, Максим Гаврилов был неплохим парнем. Его любили товарищи за общительность, а подчиненные (он работал на заводе старшим технологом) за простоту. Умный, с организаторской жилкой, он был из тех людей, которые не так простодушны, чтобы не ценить своих достоинств, и не так робки, чтобы сомневаться в правоте своих позиций, в отличие от Натальи, которая ни в чем не была уверенной до конца и считала себя помельче многих. Особенно высоко она ценила своего мужа во всех вопросах семейной жизни и словно поливала под ним урожайным дождичком благодатную почву.

Его любые желания не обсуждались, а принимались с верой в их мудрость и рассудительность, с надеждой на то, что Максим всё знает: и в работе, и в жизни. И раз он говорит, так будет лучше.

А мать его, Евгения Викторовна, высокомерная и гордая своим прошлым женщина, считала, что умнее и красивее её сына нет на целом свете. И никак не могла понять, как он мог додуматься до такой глупости: жениться на деревенской простушке. Долго сопротивлялась, отговаривала сына от этого поступка, ставила ультиматумы: я или она? Тут же приводила неопровержимые, как ей казалось, доводы: во-первых, — деревенская; во-вторых, — никто и ничто; в-третьих, — молодая, ничего не умеет, а она, мать, вечно за ним ухаживать не собирается.

Максим молчал и всё-таки настоял на своем:

— Молодая — значит, не испорченная еще жизнью, не избалованная никем и ничем. То, что деревенская, тоже не беда: ко всему приучена, к городской жизни привыкнет. А без образования? Зачем мне нужно её образование? Самая неудобная жена — образованная жена! Слава богу, моей головы и образования хватит на двоих.

— Она же тоненькая, как стебелек… Подует ветер — и свалится.

— Окрепнет у нас. Есть что кушать и пить. Не пожалеем, подкормим.

Евгении Викторовне деваться было некуда — и в их доме появилась Наташка, робкая, тихая, словно маленький безобидный зверёк, загнанный в клетку, со страхом и надеждой заглядывающий в глаза людям и вопрошающий, что же с ним дальше будет?

По отношению к свекрови у Наташи был такой план: уважать и любить, называть её «мамой», и если Евгения Викторовна увидит, как она, Наталья, любит Максима, как старается во всём ему угодить, да и с ней, свекровью, ладит и во всем соглашается, то и говорить ничего не станет; может, сама полюбит её, терпеливую и такую красивую невестку, что все заглядываются на нее. Может, и дочкой будет называть.

Так хотелось всего этого Наташе! Так хотелось!

«Самое главное, — думала она, — перебороть себя и назвать её «мамой», хотя этим словом она никого не называла, а свою Марию Степановну звала только «тётя-мама.»

И, словно бросаясь с головой в холодную воду, напряглась и в первый же день, дрожа всем телом и еще не зная ответной реакции, обратилась с этим словом к высокой, пышной и горделивой женщине, совсем не похожей на её тётю-маму.

Евгения Викторовна вздрогнула от непривычки (девичий голос еще никогда не называл её мамой), потом поджала губы и пыталась как-то деликатно дать невестке возможность понять, какая она ей «мама»? Сама же долгое время обращалась к невестке на «вы».

И чудно было юной Наташке слышать к себе такое обращение, и всё труднее ей было в таких условиях называть Евгению Викторовну «мамой», выговаривать это доброе, теплое слово, но она держалась мужественно, пока однажды не выдержала и спросила Максима:

— Максим, почему твоя мама обращается ко мне на «вы»?

— А ты у неё спроси, если такая любознательная. И по мелочам меня не отвлекай!

Впервые защемило Наташкино сердечко. Впервые черная капелька грусти закралась в ее душу и там засела, не желая покидать это теплое уютное местечко.

Вскоре слово «вы» пропало, но и «мама» больше не произносилось; жили вместе, рядом, стараясь незаметно и осторожно обходить друг друга.

Наташа нервничала, но не посмела свою растущую тревогу показывать мужу. Она знала: он будет злиться на нее и высказывать свое недовольство.

И тревога в Наташкином сердце продолжала расти и набирать свои силы.

А Евгения Викторовна, немного приглядевшись к невестке, однажды сказала сыну:

— Ну, что ж?! Вроде бы ничего! Главное — не лентяйка! Но смотри, не потакай ни единому её капризу, не то сядет на голову и будет нами руководить. Этого допускать никак нельзя! Держи её в руках да так, чтобы попискивала и постанывала. Всё это поёдет тебе на пользу.

Максим и без этих напутствий был не из тех, кем можно было помыкать, а тут еще и мать одергивает на каждом шагу. Шел на работу и целовал жену — «лишнее»; приносил цветы — «Ни к чему такое баловство!»; подставил стул — «Чего угодничаешь?» А потом и у самого все советы матери проходили без сожаления и натяжек: не баловать, не хвалить, не потакать! Это и был его главный девиз, под которым он и строил свою новую семью.

Ни о чем этом Наташа не подозревала.

«Делай добро, и тебе тем же воздастся!» — учила её тётя-мама, и она, Наташа, понимала это в буквальном смысле этого важного слова. О том, что мужа надо еще «воспитывать», словно подгонять под себя платье, купленное в магазине полуфабрикатов, об этом не имела никакого понятия и никогда такого не слыхивала.

Первые три месяца жили хорошо. Так казалось Наташе, не требовавшей для себя ничего. Максим бы ласков, давнишние ссоры исчезли. И хотя первая ночь на кружевной и мягкой, благоухающей благовониями, постели вызвала в ней, юной и трепетной, нежной и слишком скромной, на долгие годы чувство страха от нетерпения Максима: тонкую ночную сорочку разорвал снизу доверху, когда Наташа закрывала кружевным воротом свои груди, дышавшие юностью и непорочностью, и, не замечая её испуганных глаз и желание что-то доверительно шепнуть ему, жадно целовал в каком-то диком стоне её юное атласное тело, вздрагивающее под его властными и горячими руками.

А потом думала: «Опять наврали книжки! Не так в них про любовь. Не так!»!

И всё-таки, любя Максима чистым и нежным сердцем, каким могла любить юная душа, встретив сильное мужское чувство, рвущее её тело и сердце в минуты любви на части, смирилась со своим положением робкой и неиспорченной невестки в семье властных людей. Хлопотала везде с настроением и не унывала. Всё так же была полна радужных надежд, и весь мир был для неё прекрасным и добрым, и никто в нем, казалось, не мог её обидеть, поскольку все знали, какая она терпеливая и как всех любит.

Конечно, Максима — больше всех! А то, что книжки наврали, так их учительница русского языка и литературы часто повторяла, что любой автор имеет право на вымысел и на «опоэтизацию» (какое чудное слово, думала она тогда, сидя за школьной партой) своих героев и их действий. Она, конечно, могла бы жить без всего «этого», но Максу всё это очень нужно. Но если ему это надо, значит, надо!

Наташа, вбирая в себя все загадки семейной жизни, была счастлива.

ДОРОГА К СЧАСТЬЮ

А вскоре Наталья устроилась на работу. Ей с первых же дней понравилась обстановка: ребята вокруг были веселые, дружные и относились к ней, как к ребенку. И она недоумевала: уже и замуж вышла, несет какую-то семейную нагрузку, а её по-прежнему не считают взрослой.

И правда! Какая же она взрослая! Тоненькая, стройная, с густыми золотистыми волосами да юным личиком с пухлыми розовыми губами. Лишь улыбнется — и детская озорная улыбка, а то и смех-звоночек рассыпается вокруг яркими жемчужинами.

Только Евгения Викторовна да её Максим всегда очень строго к ней относились: ни игры, ни смеха! И часто, как маленькой, ей хотелось расплакаться.

А тем временем беременность начала её беспокоить и приносить первые слезы и огорчения. С одной стороны, она была рада своему положению: Максиму родит сына. О дочери он и слышать не хочет. Нет, и всё! Роди ему сына хоть умри!

А если… И Наташа в первые недели волновалась, будто она была виновата, кого после девяти месяце тревог подарит мужу? С другой стороны, беременность проходила трудно, и она прятала все свои тревоги в глубокие тайники своей раненой души.

Максим всё чаще ходил злой и раздраженный. Цеплялся к жене по мелочам, выговаривал в присутствии Евгении Викторовны её малейшие ошибки и требовал немедленно, тут же, всё исправить и доложить ему. Наташа еще никогда в своей жизни не видела и даже не думала, что кто-то на неё может так злиться.

«А за что?» — думала она, и горечь заполняла ей чистые и еще не выплаканные глаза. А тут еще тошнота стала донимать да голова кружиться. Подойдет, пожалуется Максиму (а кому, как не ему?), но он молчит, а то и отмахивается от неё, как от назойливой мухи: пристала, мол. У всех так!..

Один раз от головокружения чуть не упала. Качнулась, схватилась за тумбочку — и вокруг потемнело. Глаза метнулись к мужу, который тут же сидел за столом, призывая помочь, а тело её, ослабленное, ждало его рук, но в ответ услышала почти злобный, не то ненавидящий, не то презирающий голос:

— Ну что раскисла? Не успела забеременеть, а уже руки под тебя подкладывай. Больше работать надо — и голова не будет болеть.

— А-а-а-а! — застонала Наташа, в беспамятстве бросилась на веранду и забилась в судороге.

На её крик из другой комнаты выбежала свекровь.

— Что с тобой? — засуетилась она. — Наташка! Слышишь меня?

— Мне… Мне очень плохо… А он… он — и не могла Наташа выговорить остальные слова, что давили её, сжимая горло.

— Ты что, Максимушка? — не спросила, а запела Евгения Викторовна. — В таких случаях, сынок, надо помогать.

Взъерошенный Максим напыжился:

— Надоело! Чуть что — и в обморок. Ты, мама, сама рассказывала, что еще отплясывала перед тем, как родить меня. А тут… — и столько презрения было в его голосе, что Наташе казалось, будто небо упало на землю, придавив её с будущим малышом.

— За что ты так со мной, Максим? — прошелестела одними губами Наташа, умоляюще глядя на мужа, ожидая, что он сейчас, услышав её голос, выйдет на веранду и успокоит её, а то и на руки возьмет, хрупкую и легкую.

Но он поднялся и ушел из комнаты, хлопнув дверью. Евгения Викторовна успела лишь вдогонку крикнуть:

— Ты, сынок, уж совсем расхрабрился, да не по тому поводу, — и стала успокаивать невестку тем, что находила какое-то оправдание своему сыну. — Не сердись на него. Мужики — все такие! Они не понимают беременности. Вот ребенок появится, тогда…

Никаких оправданий Наташа понять не могла: в ушах стоял его ненавидящий голос.

Но самое страшно ждало Наташу впереди: ночью, словно ничего и не случилось, Максим пожелал её, не попросив прощения, не развеяв мрака, что уже сгустился над их семьей. Одним словом, он даже не попытался расположить жену к себе. Видимо, считал, что был ей дан урок на предмет воспитания мужества, а на уроки только дураки обижаются, а уж тем более за него не просят прощения.

Несколько дней Наташа ждала раскаяния мужа. Не дождалась. Уходить с кровати больше было нельзя, но чувствовала, что она готова уже отстаивать себя и своего первенца от всяких ничем не обоснованных претензий и нападений. Бунт в её душе постепенно нарастал. Она это чувствовала, она это ощущала каждой клеткой своей чуткой души.

Лучшие дни, увы, не наступали. Всё было не так, как ждала, как жадно вычитывала из книжек. Никто за неё не заступался, не поддерживал на скользкой дороге; наоборот, Максим мог в трудных местах ухабистой дороги перешагнуть лужу или ухабину и, не оглядываясь и не замедляя шага, пойти дальше, оставив её одну справляться со всеми препятствиями, возникшими у них на пути. Сначала все его поступки били по сердцу, а потом, так и не привыкнув к такой, казалось ей, несправедливости, уже ничего не ждала иного и молча, чтобы никто не видел, рыдала от жалости к самой себе.

Зато на работе все ребята наперебой старались ей угодить. Особенно был к ней внимателен Вадим Горин. Всё, что только ни случалось с ней, тут же замечал: то воды принесет, то соленый огурчик, то достанет откуда-то селедочку. Давили слезы: хотелось, чтобы её Максим всё замечал и так делал. Но муж был сух, строг и на любую её просьбу отвечал:

— Оставь свои капризы! Потакать я им не собираюсь. И не надейся!..

Наташа много раз думала: «Какие же это капризы? Я сроду капризной не была», — и надолго задумывалась, чувствуя, как под сердцем уже бьется ее малыш.

Пришло время рожать. Накануне утром, заметив что-то неладное, сказала об этом мужу. Тот почему-то промолчал, не засуетился, не взволновался. В конце дня после работы куда-то ушел. Куда — не сказал, а сама она не спросила. И свекровь ушла, не дав невестке никаких советов.

Наташа заволновалась не на шутку.

Начались боли внизу живота. Поболит — перестанет. Думала — пройдет, но боль не проходила. Уже не стало никаких сил терпеть. Легла на диван, застонала, зажимая рукой рот, чтобы не закричать и не напугать соседей.

И всё-таки своим криком она их напугала. В комнату, которая, к счастью, была не заперта, вбежала соседка Людмила.

— Ты что, милая? — наклонилась она над диваном.

— Мне очень плохо.

— А где же муж? А где же мать, наконец?

— Не знаю.

— Как так «не знаю»? Оставить тебя одну в таком положении? Молоденькую?.. Первородку?.. Кто может себе такое позволить? — Соседка засуетилась.

— Ну-ка, девка, собирайся, а я побегу вызывать машину.

Ойкая и сгибаясь пополам, Наташа всё же собрала необходимые вещички и оделась сама. Вскоре пришла и машина. В комнату вошли двое в белых халатах. Наташе вдруг стало страшно: куда же её заберут? И где Максим?

— Кто с ней поедет? — спросил врач.

— Я поеду, я! — заторопилась Людмила, поглаживая и успокаивая растерянную Наташу.

Всю дорогу в машине Наташа плакала…

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Роды были тяжелыми. Лишь к утру закричал во все свои легкие Наташкин первенец. Она знала, что Максим ждет только сына. Почему-то отцы больше чтят сыновей, и ей, Наташе, очень не хотелось, несмотря ни на что, чтобы на её мужа сказали: «Ну и бракодел!»

Завтра спросят: «Кто?», а он ответит гордо: «Сын!» И её, Наташку, все еще больше полюбят за такой подарок мужу…

Так всё представлялось ей, измученной от тяжелых схваток, с прокушенными губами, с кровяными жилками в глазах. Представила, как Максим, узнав о сыне, прилетит к ней с радостью и букетом лучших цветов, как будет обнимать её и целовать, боясь притронуться к маленькому комочку в кроватке.

Максим пришел. Правда без цветов и не первым. Цветы и поздравление с рассветом принес ей от имени всех ребят Вадим Горин. Его визит не обрадовал Наташу, наоборот, огорчил: она хотела видеть вместо Горина своего мужа, своего Максима.

«Максим, видно, проспал, — думала она, глотая слезы. — Нет и нет! Он, наверное, был здесь ночью и караулил под окном. Ушел домой и вовремя не проснулся», — оправдывала мужа, как только могла, но тревога с каждой минутой нарастала.

Позже узнала, что Максима ночью здесь не было. Защемило сердце, что-то застонало в набрякшей молоком груди.

«Но у меня есть теперь сын! — возликовало вдруг её сердце. — Мой сын и моя радость! Всё остальное — не столь важно.»

А сын, которому с первых секунд его появления на свет она отдавала все свои чувства, самые нежные, самые первые и последние, и чувствовала, что никогда еще в своей жизни не испытывала такой сильной и щемящей радости, от которой у нее вырастали крылья, а сын был настоящим маленьким тираном: по ночам кричал, капризничал, никому не давал покоя.

И этого крикуна с первых же дней она полюбила так, что сама не понимала этой всеобъемлющей любви, и умирала от страха при малейшем его недомогании.

Ничто и никто не существовал для неё, кроме маленького горластого комочка. И хотя не всё равно было, каков Максим с нею, однако той острой боли, что посещала её раньше, уже не было. А он, Максим, оставался, как прежде, злым и раздраженным. Кричал на неё по всякому поводу, выходя из себя и ревнуя к сыну, появлению которого втайне радовался и даже гордился своим повторением. Один в один! Вот это удача! В девяточку!

— Вылитый отец, — говорили все, кто с любопытством склонялся над новым человечком.

— Да! — подтверждали другие. — Надо же так скопировать!

Максим весь сиял. Да и Наташа видела эту правдоподобность: похож до ноготков и маленькой родинке на правом плече. И тем более ей было обидно, что благодарности за это с его стороны не ощущала, только явное раздражение за потерянные в чем-то его, Максима, позиции.

А у неё не хватало времени не только на то, чтобы пересмотреть все ли пуговицы на рубашке у мужа, висит ли свежее полотенце в ванной и на кухне; она порой забывала даже поесть. Стирала, гладила, подмывала, купала, пеленала малыша, готовила обеды (свекровь дорабатывала до пенсии последние месяцы), а ночь тоже не приносила желаемого отдыха: малыш ежеминутно кряхтел, а то и заходился криком: вставай, мол, корми меня, носи по комнате в глухую ночь, когда все спят таким сладким необходимым для завтрашних сил сном.

Максим то ли не замечал ничего, то ли замечать не хотел. Требовал, чтобы она готовила ему завтраки, да каждое утро свежие, не разогретые, чтобы обед уже был на столе к его приходу. Особенно выходил он из себя, когда в очень редких случаях на рубашке отсутствовала пуговица.

— Неужели нельзя, когда гладишь, посмотреть за пуговицами, посчитать их? — Максим уже издевался над женой. — Сидишь же дома, балдеешь.

Как же хотелось Наташке бросить в лицо мужа свои гневные слова или отпустить пощечину, но на руках был малыш, а в сердце — женское молчаливое долготерпение.

Такие «пуговичные» скандалы унижали её. Однажды всё-таки не выдержала:

— Неужели ты сам не можешь пришить эту самую пуговичку или сказать мне: «Пожалуйста, пришей!» Ты же видишь, как я устаю?

— Что же будет, когда на работу пойдешь, когда еще дети будут? Зачем я женился, если сам должен себе пришивать пуговицы? Может, скажешь, чтобы я еще пеленки стирал и полы мыл?

— Нет, не скажу! — громче прежнего ответила Наталья. — Я сделаю, как и делала всегда, сама. А женился ты, выходит, для того, чтобы было кому пуговицы пришивать? А я-то думала, что любишь меня…

— Люблю… Люблю… — невнятно прошелестело над головой Натальи.

Всё стало на свои места.

Этого Наташа долго не могла понять. И всё мучилась вопросом: «Как можно днем кричать и швырять в лицо рубашку с оторванной пуговицей, а ночью с каким-то остервенением брать её силой и задыхаться от своих же слов: «Я люблю тебя!.. Одну тебя… Навсегда! Одну…»

Наташа по своему характеру не была ни злой, ни злопамятной. Была, как и все молодые и красивые женщины, обидчивой. Однако, любая, даже самая горькая обида, мигом и без осадка растворилась бы в одном-единственном слове, на которое так скуп был Максим. Не требуя многого, не избалованная в большой крестьянской семье, не испытавшая любви отца и матери, но привыкшая к взаимному уважению и во взаимной заботе, к ласковому отношению друг к другу и ничего этого не имея в семье Гавриловых, она страдала.

Отношения с мужем так не соответствовали её желаниям и представлениям, взятых, в основном, их книжек.

Итогом первого года семейной жизни была полная растерянность. Она не могла сказать, что у неё плохой муж, но хорошим его тоже нельзя было назвать. Нежности к нему поубавилось, и освобождающееся пространство занял страх. Боялась его участившихся вспышек и грозного голоса; даже ночью, уже не чувствуя к нему прежнего влечения, подчинялась ему только от желания избежать еще большей неприятности — неуёмного раздражения и злости.

Робкая, но гордая от природы, чутьем угадала: Максим пытается превратить её, добрую и нежную, чистую и доверчивую, в удобное для него существо. Она и сама готова была раствориться в нем… Сама!.. А когда начинала чувствовать, что её берут силой, у неё просыпался такой внутренний протест, что готова была, не раздумывая, бросить всё, схватить ребенка и бежать… Куда? Конечно же, к тёте-маме!

В хорошие и спокойные минуты говорила:

— Максимка, не кричи на меня, не приказывай! Попроси что угодно — умирать буду, но выполню все твои просьбы… Всё, только попроси! С радостью… А криком — ничего не могу… Ну, вот такая я, пойми!.. — Глаза её были затемнены грустью.

Но Максим не понимал её. Считал: отпусти вожжи и всё! Сядет на шею, не будет слушаться… И твердо усвоил, что жену надо держать в «ежовых рукавицах» и чем крепче, тем лучше будет для неё самой и для семьи.

МИР ХРИЗАНТЕМ

Над городам витала ночная мгла. Просеиваясь сквозь мерцание уличных фонарей и незанавешенных окон, она падала синим полумраком на стены и кровати гостиничного номера.

Наталья Николаевна никак не могла согреться и уснуть. Встала, взяла теплую кофту и набросила её на ноги. Через несколько минут стало немного теплее.

Думая о своей судьбе, она не раз возвращалась к первому году своей неудачной семейной жизни. Двадцать лет прошло. Почему-то более близкое не так запомнилось, как то, далекое… Тогда душа от жестокости мужа и свекрови покрывалась накипью и всё же научилась защищаться. Защищаться в одиночестве, с маленьким сыном на руках и с далекой по месту жительства тётей-мамой, которой она не открывала свою молодую, истерзанную уже проблемами, жизнь.

Её тревожные мысли снова вернулись к Горину, к его и своему одиночеству. То видела его, сегодняшнего, то вставали в памяти московские встречи, а то щемящей болью потери накатывалась волна воспоминаний о короткой и такой ослепительной вспышке счастья с последующей темнотой бездны.

Это было давно. Так давно, что по сути она должна была забыть уже ту, одну, ту единственную встречу, где она оказалась наедине с Гориным… Она не забыла, хотя при каждом воспоминании о ней, её тело вздрагивало и зажигалось огнем, таким же точно, каким оно горело тогда, когда они оказались рядом в ярко и красиво убранной комнате.

Был Новый год. Наталья особо долго готовилась к этому празднику: приняла вечером душ, одела роскошное с зеленоватой каймой под цвет своих глаз кружевное белье и такое же платье с золоченым отливом. Роскошные волосы скрепила ярко-зеленой брошью, а на шею, бархатную и юную, повесила золотой крестик. Она боялась посмотреть на себя в зеркало: боялась своей красоты, боялась согласиться с разговорами знающих её людей, что такую женщину надо держать лишь на троне, чтобы восхищаться ею.

И всё же, после нескольких минут раздумий подошла к зеркалу. Подошла и словно окаменела: на нее смотрела из-под пушистых ресниц совершенная красота; другой, лучше этой, нарисовать-то невозможно.

Её серо-зеленые глаза повлажнели. Вот будет доволен Максим, когда вернется домой, чтобы встретить вместе Новый год! Схватит её на руки, зацелует, замилует…

Но Максим где-то задерживался. Евгения Викторовна два дня назад уехала к своим родственникам в далекий и холодный Новосибирск, куда она ездила каждый год.

На столе стояла маленькая елочка. Ярко горели огни… Горели и свечи, среди них — одна большая, выкрашенная в яркий зеленый цвет.

Едва сдерживая волнение и удовлетворение своей внешностью, Наташа посмотрела на часы. Через семь минут будут бить куранты.

Потрескивал огонек большой зеленоватой свечи. Опять же Наташа подбирала её под цвет своего новогоднего наряда. Её глаза горели поярче любого огонька, если бы он был зажжен от самого солнца. А оно, солнце, и её возбужденное сердце сегодня у неё на ладони: она сегодня счастлива, как никогда! Вот сейчас, сию минуту зазвенит громко у дверей звонок (она подумала, что звонче сейчас звенит её сердце) — и в дверях появится он, дорогой и любимый Максим.

Лишь только часы, висевшие на стене, выбили свой первый звон, откликнулся и звонок в двери. Наташа, чуть не сбив стул, побежала и распахнула настежь дверь: в дверном проеме на всю его ширину сиял огромный букет белых хризантем, за которым не было видно лица мужа.

«Ой! — зазвенел дивный голос Наташи. — Спасибо, Максимка! Так много цветов!»

За огромной охапкой цветов стоял не Максим. Сгорая от любви, там стоял Горин.

Лишь потом Наташе стало известно, что Вадим Горин в ту новогоднюю ночь узнал от своих знакомых, что Максим Гаврилов будет встречать новый год не дома, а в обществе больших начальников. И Горин решился. Он решился на отчаянный шаг: в счастливую новогоднюю ночь увидеть Наташу.

— Наташенька, — прозвучал знакомый ей голос, — Это я. Прости и разреши зайти!

Словно стена обрушилась на юную хозяйку дома. Не способная на непристойные и не обговоренные заранее встречи, она хотела было тут же захлопнуть дверь, но, почувствовав, как дрогнуло и сорвалось с привычного ритма её сердце, разрешила войти.

Горин перешагнул порог и тут же рассыпал белое море цветов у её ног.

— Прости, Наташа, что вторгся в твое пространство! — Он, казалось, задыхался от волнения. — Не мог иначе… Поверь, не мог!..

— Я тебя не приглашала, Вадим. Да и Максим сейчас придет.

— Нет! — ответил он так резко, словно произвел над её головой выстрел. — Максим сегодня домой не придёт. Он гуляет в другом обществе.

Наташу качнуло, и это заметил Горин. Он подхватил её и прижал к себе.

Не отшатнулась от него Наташа, не ударила его в грудь, в лицо, не крикнула, чтобы он закрыл дверь с другой стороны. Ничего этого она не сделала.

Она притихла в его руках, горячих и нетерпеливых, нежных и таких, как ей показалось, желанных. Они стояли молча, хотя часы давно отсчитали последние удары ушедшего года, провозгласив начало нового счастливого для людей года.

Вадим по её приглашению разделся и присел на роскошный диван, над которым висел портрет пышной и красивой дамы.

Потом они сидели за праздничным столом. Наташа попросила, чтоб Вадим сидел не рядом с ней, а напротив. Скромно пили шампанское, смотрели друг другу в дивные и чистые глаза, в которых не было темных мыслей, а загоралась долгая и трудная взаимная любовь, которая принесет друг другу много страданий.

Через некоторое время Горин всё-таки сел рядом с Наташей. Потом они танцевали медленное танго, и Наташа чувствовала, как Вадим сгорает в своем стремлении прижать её к себе, целовать губы, глаза, бархатную шею, но она не позволяла ему никаких лишних движений, хотя и сама где-то уловила в тайниках своей души, что её сердце, изболевшееся рядом с Максимом, рвется к не изведанному доселе чувству: встрече с посторонним мужчиной. Нет, он, Горин, не был ей посторонним: они вместе работали не один день, и всё же… И всё же она почувствовала, что теряет себя, свою женскую силу и способность сопротивляться.

И снова танец — и снова глаза в глаза… Серо-зеленые убегали куда-то, чтобы спрятаться от карих, жгучих и горячих, и вдруг они встретились…

Горин жадно целовал её плечо.

Наташа не сопротивлялась, лишь мешала Вадиму открыть широкую лямку кружевного зеленого платья, чтобы не открылась ему её упругая юная грудь. А он горячими губами доставал уже вырез платья… И тут раздалась пощечина.

Горин был подавлен.

— Прости, Наташка! Прости!.. Я не должен был… Я всё понимаю…

Наташа, выгорая до дна от возникших чувств к другому мужчине, спешно прикрывала оголенные плечи легкой шалью. Всё её тело дрожало…

Одевался Горин тихо и так же тихо закрыл за собою дверь…

«Как это давно было!» — Наталья Николаевна прикрыла глаза. Горин и сейчас носит такую же форму зимней одежды, какую носил двадцать лет назад. Она ему подходит. А Наташа до сих пор из множества цветов любит больше всех белые хризантемы.

Она вспомнила, что за прошедшие годы написала несколько стихотворений об этих удивительных цветах. Наталья Николаевна и сейчас знает их наизусть, знает до единого, до самого последнего слова.

И понеслись в её голове эти самые строчки.

О, хризантемы! Моё вдохновенье!

Сказочный мир! О, мой Бог!

Вы для меня расцвели, без сомненья,

Белой любовью у ног…

Знаю, ко мне вы с надеждой летели,

На руки нежно легли, —

Стала я в ночь новогодней метели

Пленницей вашей любви…

Наталья Николаевна поднялась, набросила халат и подошла к окну. Там, за ним, мела холодная поземка, а здесь, где она, — будут звучать стихи о хризантемах в его честь, в честь Вадима Горина, незаменимого и такого недосягаемого.

Горин всё еще в дороге. Спит ли? Отдаляется и отдаляется от её не измеренной ничем и никем любви. А ведь всё могло быть по-другому. Могло быть!..

А в её сердце, растревоженном встречей, продолжали звучать стихи, посвященные новогодней встрече с ним, Гориным.

Где мне слова такие взять,

Чтоб их величьем всех обнять

И мир обнять?

Мне Новый год подарен был, —

Он для меня в ту ночь звенел…

Как всё понять?..

Наталья Николаевна уснула тревожным сном лишь под утро…

БЛАГОДАТНАЯ ОСЕНЬ

Красивая золотистая пора с бабьим летом! Благодатная пора щедрой багряной осени! Земля, обласканная прощальными лучами и бархатной прохладой легкого ветра, устав от многодневных забот и жаркой суеты лета, отдыхает в напряженном покое.

Так отдыхает женщина, трудившаяся в доме целый день, не покладая рук, а к вечеру, выйдя за калитку и присев у забора на деревянную скамейку, положила эти самые руки на колени и, щуря глаза, подставляет лицо лучам предзакатного солнца. И так же, как до блеска протертое окно, сверкает голубизной небо, переливаясь звенящими паутинками; трещат цикады, а в саду, под тяжестью налитых румяных плодов, устало сгибаются ветки.

Наташка, будучи еще подростком, любила эту пору, когда в школу ещё можно было бегать в легком платьице, набив пустые углы портфеля яблоками да грушами, а по дороге любоваться пламенеющими георгинами да кудрявыми разноцветными астрами.

Сделав после обеда уроки, она бежала в огород помогать Марии Степановне. Гладкими спинами глянцевато желтели тыквы, напоминающие откормленных поросят, а красные с сизым налетом помидоры, вгнездившись в огородном песке, манили сорвать и тут же вкусить их неповторимый вкус и почувствовать даже приятный аромат.

Но всё это было где-то там, очень далеко и в другой, очень счастливой жизни. А сегодня, в солнечный сентябрьский день, впервые, после длительного отпуска (Андрейке стукнуло пять месяцев), Наташа, собираясь на работу, ощутила волнение и щемящую тревогу. Волновалась, потому что отвыкла от работы, закрученная водоворотом других дел, и тосковала по дому, где можно было, взобравшись во дворе на верхушку старой липы и вгнездившись среди её ветвей, вообразить себя птицей, парящей над деревней, и мысленно увидеть далекие города и страны, а смыкающееся с горизонтом небо и парящие тучки принять за море с белыми яхтами и мечтать.

Мечтать о будущей жизни, о том, что обязательно прославит себя, дабы люди узнали, что есть на свете Наташка Звонарёва, мечтать о любви, преданной и единственной, и о Нём, с которым можно будет разделить весь её необыкновенный, созданный воображением, мир.

Сейчас же, дом и четыре стены, где она жила с ребенком (Максим почему-то не входил в перечень её семьи) и где она не имела ни на что права, начинали давить на неё.

Евгения Викторовна, выйдя на пенсию, на работу больше не пошла, и Наташе сидеть дома с малышом уже не было смысла. Семейный бюджет был общий, строго контролировался свекровью, которая решала сама, что покупать молодым, и эти покупки финансировала, выдавая точную сумму и требуя сдачи до мелочи. Кроме того, считая, что молодежь нынче не только деньги транжирит, но и одежду не бережет, следила за тем, чтобы вещи одевали с её ведома и разрешения.

Однажды, перед уходом на работу, Наташа подошла к шкафу с большим зеркалом, открыла его, и тут же услышала голос свекрови:

— Что ты там ищешь?

— Кофточку свою.

— Какую?

— Белую в горошек… Я её давно не одевала.

— Ты что? Новую, белую и на работу? Разве это по-хозяйски?

— Но ведь сегодня у меня первый рабочий день после такого длительного отпуска. — Наташа пыталась доказать Евгении Викторовне, что сегодняшний день для неё, Наташи, праздник, но услышала резкий неприятный её голос:

— Первый — не первый, но это работа. Что же ты наденешь, если куда-нибудь выйти надо будет с Максимом? Не дело это!.. Вещи беречь надо.

Со свекровью Наташа не спорила, и ей пришлось с горечью в душе закрыть шкаф, снять с вешалки своё уже немного выгоревшее сатиновое платье, перешитое из халата, в котором она ходила беременной.

Ребята на заводе встретили её появление радостными возгласами и сияющими улыбками, и на душе стало сразу же светло, словно Наташа попала в иной мир, и ответная улыбка озарила её лицо, обнажив белые с перламутровым отливом зубы.

— Ну, Наташка! — кричал Юра Злобин. — Ну, ты даешь! Надо же так похорошеть!

— Ты что себе думаешь? — воскликнул вышедший ей навстречу Роман Сечкин. -Видя тебя, мы же работать не будем!

— Ничего, привыкнете! — отшучивалась Наташа, обласканная их восторгами и в то же время удивляясь им, так как особой красоты за собой не замечала. Не хотела замечать!

У окна, в лучах утреннего розового солнца, стоял новенький. Он, казалось, боялся смотреть на такую красивую молодую женщину.

«Когда приходили, — быстро мелькнула в Наташиной голове мысль, — смотрел на меня во все глаза, а сейчас…»

Горин же, чувствуя что-то неладное в сердце, мгновенно застучавшее в груди, молчал. Он боялся посмотреть на Наташку и увидеть такие радостные изумрудно-зеленые глаза.

Наташа повернулась к нему спиной, направляясь к своему столу. Горин сел за свой, который стоял напротив стола Наташи. И только сейчас их глаза встретились…

Кто из посторонних мог заглянуть в них и поймать их смысл и желание? Кто мог разгадать ту тайну, которая только зарождалась в их сердцах помимо их воли и желания?

После нескольких минут галдежа, когда все уселись по своим местам, Вадим Горин, наконец, заговорил.

— Знаете, Наташа, пока вас не было, я сидел на вашем месте. Мне было очень уютно и тепло… Вы не в обиде на меня?

— Нет, нет! Очень приятно! — Наташа не смогла разгадать его отчаянную мысль, которую он вынашивал с тех самых пор, когда увидел её впервые: светлую, беременную, летящую навстречу, как ему тогда казалось, к своему счастью.

Наконец-то Наташа подняла голову и посмотрела в глаза Горина: темно-карие, жгучие, готовые выплеснуть на неё целое море огня, они смотрели на неё так внимательно, пытаясь заглянуть вглубь её сущности, вглубь её настроения на эту минуту, что Наташа вынуждена была опустить свои глаза, бездонные, изумрудные и теплые, как летняя морская волна.

Вдруг она почувствовала, как что-то, доселе неведомое и недоступное, пронзило её и ударило в голову, затем сильный непонятный толчок сердца — и дальше по всему телу пошли лучи, пронизывающие каждую клеточку её проваливающегося в бездну тела.

Наташа испугалась: «Что это со мной? Как непонятно и непривычно…» — и еще ниже склонилась над чертежами, решив больше никогда не заглядывать в эти бездонные, зовущие в неведомый мир глаза стройного и красивого соседа.

МЫСЛИ НА ПЕРЕПУТЬЕ

С мыслями, пугающими её, ни разу не подняв головы, Наташа проработала весь день и, как положено, на час раньше ушла домой, почему-то радуясь, что не вместе с Гориным она будет выходить из ворот завода. И ей захотелось поскорее добраться домой, схватить теплое и ласковое тельце сына и прижать к себе, чтобы заглушить появляющуюся в её тайниках души шумные и неугомонные мысли о Горине. А еще хотелось прижаться к мужу и утолить на его груди, сильной и горячей, жажду утомительной близости, чтобы он распинал её тело и душу, чтобы рвал, как это он умел, и платье, и белье на части.

Так ей хотелось всего этого в такой тревожный час, в этот новый клокочущий миг!

Ей хотелось поскорее увидеть Максима, приласкаться, почувствовать надёжную защиту от чего-то надвигающегося, чего она и сама пока понять не могла; волновалась, выглядывала в окно, словно в первые дни свиданий, и, кажется, никогда прежде не было в ней столько благодарной нежности и такой сильной тяги к мужу, как теперь.

Максим пришел с работы хмурый, раздраженный, но это не разрушило её настроение, так рада была она видеть его.

Взяла сына, светленького, кругленького, с большими темно-карими, как у папы, глазенками и вышла навстречу Максиму у самой входной двери.

— А вот, Андрейка, и папа наш пришел! — от души радовалась Наташа. — Поцелуй его! Ну, поцелуй! Или я его поцелую… — и потянулась к мужу, ласковая и нежная.

— Опять твои телячьи нежности! — услышала в ответ. — Я устал. Кушать давай!

— Ба-ба-ба! — лопотал Андрейка и, подавшись всем тельцем, крепко обхватил папу за шею и раскрытым ротиком ткнулся в его щеку.

Наташа смотрела на обоих, но не пела её отвергнутая только что душа. Казалось, малыш понял её и действительно поцеловал Максима. И она бы это сделала, сейчас, сию минуту, чтобы заглушить боль от сказанных только что слов мужа, но она боялась его окрика: «Оставь свои телячьи нежности!»

Эти жестокие и несправедливые слова он повторял довольно часто.

Черствела от этого нежная и впечатлительная душа Наташи. Она уже испробовала многие подходы к мужу, чтобы утихомирить его словесные взрывы, но он был непоколебим, как вечная гранитная скала.

Её бы приласкать в это трудное время, взглянуть, а то лучше и заглянуть в её растревоженные глаза и спросить: «Что в них? Почему и отчего печалятся? Не соскучилась ли? Как дела на работе?»

Таких вопросов не было, и Наталья страдала еще больше.

— Убери его! — услышала недовольный и раздраженный голос Максима. — Мне не до него! Разве трудно понять, что я устал?

Наташа, прижав сына к молящей о помощи груди, отошла от мужа. Андрейку посадила в детскую кроватку, а сама стала хлопотать на кухне, чтобы покормить Максима. Расставляя сверкающие белизной тарелки и все приборы к ним, спешно раскладывала котлеты по-киевски с картофельным гарниром. Огурцы и помидоры уже были нарезаны и посыпаны свежей зеленью.

Она хотела отвлечься: чуть громче гремела посудой, чуть меньше уделяла внимания изысканности ею приготовленного блюда, но горечь и какая-то необъяснимая боль не покидала её.

Максим был так же хмур и неласков. Теряясь в догадках (хотя чего теряться: он почти всегда был таким), Наташа не находила себе места.

А у Гаврилова было обычное настроение и обычный тон, которым разговаривал только с женой, принятый с первых же дней их семейной жизни с целью воспитания и профилактики женских капризов. Он, Максим, прирос к этому тону, как репей к одежде, не допуская иного, а сам лично служил примером контрастности: спокойный и ласковый голос, окрашенный мягким баритоном в разговоре с посторонними, и железный и холодный, когда переключался на жену.

Сегодня, настроенная после рабочего дня на тепло и ласку и всё для этого предпринимавшая, Наташа недоумевала: с Максимом что-то случилось. Выбрав момент, подошла к нему, положила на плечи руки и прижалась к нему.

— Максимушка, у тебя что-то случилось? Поговори со мной.

Оторвавшись от газеты, он поднял голову и, отряхнув с плеч её хрупкие и нежные руки, удивленно спросил:

— Откуда ты взяла? Ничего не случилось! И что ты ко мне целый вечер вязнешь? Дай почитать! Дай отдохнуть! На работе мотают нервы и дома тоже… Лучше бы вязала.

— У меня руки заняты весь день: работа, а дома стирка, уборка да и кухня на мне.

— Для этого женщины и рождены. — И снова зашелестела газета в его руках.

Наташкино сердце сжалось от невыносимой боли, возвращая её в который раз из светлой и возвышенной мечты к серой и суровой действительности: её Максим в страхе перед «женским каблуком» и воображаемым посягательством на его личность возвел непроницаемую стену. Эта стена действительно с первых же дней их жизни оградила его от того, чем тяготятся многие мужья. Жена была покладиста, не спорила, своих требований не выставляла, жалобы и просьбы слышались редко и никаких тебе капризов! Так и надо! По дому и с ребенком управлялась сама, и он, Максим, имел полную возможность заниматься только делом, как, по его мнению, и полагалось заниматься мужчинам. Однако вместе с тем сквозь эту стену не могли проникнуть и чувства, в которых нуждается нежное живое существо: тепло и соучастие. Наталкиваясь на холод, на полное безразличие, они словно замораживались в Наташе, нежной и впечатлительной от природы и моментально откликающейся на такую же нежность и доброту.

Сегодня ей показалось, что он, оттолкнув её руки от себя и её, прильнувшую к нему с надеждой на помощь и спасение от грядущей мужской ласки, но чужой, оторвал её от себя навсегда и бросил в объятья другому, кому она была так нужна. Бросил насильно к тому, от чего бежала сегодня же и что угрожало разрушением их семьи.

Наташе сегодня было отказано в убежище…

НАЕДИНЕ С ТРЕВОГОЙ

Максим Гаврилов любил свою жену, как говорят, «по-своему», соответственно сущности своей и давил всякие внешние проявления любви: не признавал нежности, называя её «сюсюканьем». Отвергал напрочь красивые и ласковые слова, которые так жаждет женское ухо, считая это лицемерием, уделом «хахалей» и «ловеласов», ласку и проявление внимания особенно на людях — показухой. Именно на людях обращался с женой так, что ей всегда было больно и стыдно. Всем своим видом Максим показывал свое превосходство над женой.

Видя, сколько ласки и внимания получают другие женщины, сравнивая себя с ними (вроде бы не хуже), она не могла понять, почему ночью Максим обцеловывает её всю, а днем груб, невнимателен, вечно одёргивает, и она от этого терялась, не понимая, а как же ей надо вести себя, чтобы был доволен муж. А ей так хотелось одного: пусть люди видят, что она любима. Может, и сама поверила бы тогда в те слова, которые шептал её ночами в исступлении муж.

— Я люблю тебя… Люблю, Наташенька, как никого и никогда!.. Одну тебя…

— Нет, Максим! — сопротивлялась она его словам. — Ты не меня любишь, а то, что доставляет тебе удовольствие — моё тело.

— Разве это не одно и то же?

Вроде он был прав и в то же время Наташа чувствовала, что не совсем прав, но объяснить ему ничего не могла: он её не слушал.

А Максим действительно считал, что жена его состоит только из прекрасного молодого тела, которое влекло его и которым он не мог насытиться. То, что Наташа считала в любви не самым главным, вытекающим из чего-то, для него оно было единственным и обозначающим «любовь».

— Всё остальное, — говорил он, — лицемерие и приманка, чтобы ловить вас, дурочек, на крючок. А вы попадаетесь не по одной, а по дюжине. И ты — не лучше других! Баба и есть баба да еще с хвостом!

— И это всё, что ты хотел сказать?

— Воистину всё!

Рассматривая волевой подбородок мужа и его загоревшее холёное лицо, Наташа не чувствовала к нему ни любви, ни ненависти — он казался ей безразличным. И это была правда! Поэтому все его словесные «нокауты» воспринимала с каждым днем всё легче и спокойнее, не позволяя своему сердцу страдать. Но оно страдало…

И в эту ночь было всё так же. Он целовал её, говорил о любви, а её давил вечерний случай и глупый его разговор о «бабах» да «ребячьих хвостах».

— Наташа. Ты не любишь меня. Любила бы — льнула. Всё стараешься улизнуть из моих объятий… Ну, чем я для тебя негож? Что плох, необразован? Ростом не вышел?..

И снова он был прав и неправ, потому как такого, теряющего рассудок, пугающего чем-то диким, звериным, она не просто не любила, а боялась; днём же, сидя на работе и думая о нем, казалось, что любила его и, отбрасывая всё то, что мешало ей быть проще и сговорчивее, а это давалось ей через силу, тянулась к нему.

Любила мужа сердцем, отвергая душой и телом его грубый, необузданный темперамент.

Утром, собираясь на работу и причесывая перед зеркалом свои пышные золотистые волосы, вспомнила Горина, его добрые глаза, которые каждый раз боялись (это она видела) взглянуть в её глаза, чтобы там не утонуть.

«Я — замужняя женщина, — мысленно говорила своему отражению в зеркале. — Люблю только своего мужа, и со мной ничего не случится», — убеждала себя, но её сердце, усиленно толкаясь в груди, этому не верило: всячески противилось её доводам.

Собрав в роскошный узел на затылке волосы, приколола их зажимами и отправилась на работу с ощущением, что сегодня ей предстоит броситься в холодную воду…

КАК БЫТЬ?

Всё в ней привлекало Горина: и её статная фигура с тонкой талией, и её маленький пухлый рот, и золотисто-русые волосы, всегда приведенные в порядок, и её одежда, хоть и скромная, но всегда наглаженная и подобранная по вкусу.

Огорчало одно: стоило ему сесть за стол, как она, за секунду до этого весёлая и оживленная, сидевшая прямо, тут же становилась серьезной, наклонялась над чертежом или, словно давая понять, что шутить с ним не собирается, куда-то уходила, прихватив свои чертежи и линейку.

Горин назойливостью не докучал, не торопил события, старался угадать её такое странное поведение. И вдруг понял: она боится его и потому выстраивает такую ограду.

«Странная девочка, не бойся! — успокаивал он её в своей душе. — Я детей не ем…»

Однажды, когда в отделе никого не было, спросил, глядя ей в глаза:

— Наташа. Я что… когда-то вас обидел?

— С чего вы взяли? Нет, конечно!..

Горин знал, что Наташа ответит именно так, но ему хотелось её разговорить, и он не знал, с какой стороны к ней подойти.

— Вы смотрите на меня, будто я, бог знает, что-то натворил. Я… я неприятен вам, что ли?

— Ничего подобного. Я вовсе на вас не смотрю.

Горин поймал, будто райскую птицу, слова её, но не поверил им, как и не верила сказанному сама Наташа, ругая себя в душе за такие «выкрутасы».

— Вот именно, — продолжил свою мысль Горин, спрятав, на всякий случай, слова коллеги в свои глубокие тайники, где она уже давно поселилась сама и заняла там всё свободное до этого пространство. — Именно оттого, что не смотрите вовсе, я это и вижу… Поймите, очень тягостно: чувствовать неприязнь и не знать, отчего она. Если виноват, скажите! Я с радостью покаюсь, но наперед говорю: злого умысла не было? Но… — и он запнулся, подбирая слова и не находя их. — Если вы почему-то боитесь меня…

— Нет, не боюсь! — с каким-то вызовом вдруг вспыхнула она и заглянула в красивые каштановые глаза Горина: они горели таким жаром, как горят поленья в камине.

Стало не по себе. Казалось, она тонет в них всё глубже и глубже, а они, эти жгучие глаза, её уже из своего плена не отпускают, лишь затягивают и затягивают в омут…

Страх перед случившимся и перед тем, к чему это может привести, заставил Наташу встать со своего места и выйти из кабинета. А когда, выпив холодной воды и освежив свою горячую голову, вернулась снова в кабинет, Горин сидел на своем месте. Он увидел её смятение и робкий взгляд, пугливый взгляд, решил не задавать вопросов и предложил:

— Наталья! — сказал он, глядя в ее потемневшие, как небо перед грозой, серо-зеленые глаза: — Объявляем мир, а вместо печати, скрепляющей наш договор, переходим на «ты»… Вы не против?

Словно крылья выросли у Наташи, так ей стало легко от таких слов и такого ласкового мужского голоса. А Горин продолжал:

— Мы с тобой, Наташа, здесь самые близкие… В смысле, соседи, — успокоил он вмиг вспорхнувшие густые её ресницы, — а хороший сосед — лучше далекого родственника. Верно ведь?

Переборов себя, Наташа подняла голову, посмотрела на Горина и впервые улыбнулась, словно обрадовалась, что никого уже не надо бояться и не надо защищать свою женскую гордость.

Проблема была решена. Страхи почти исчезли: Вадим оказался очень хорошим парнем, ни о чем, кроме рабочих моментов, говорить не собирался, был добрым, как и все заводские ребята.

В работе конструктора есть моменты чисто механической работы, не требующей большого внимания, сосредоточенности и умственного напряжения, а потому в маленьком коллективе отдела иногда можно было отвлечься коротким разговором или шуткой. Часто предметом таких шуток и была стыдливость Наташи: парням доставляло удовольствие довести её до кипения, а потом успокаивать и вытирать её слезы.

— Ну, что ты в самом деле? Тоже мне взрослая женщина да ещё с дитём! — уговаривал её Виталий. — Так же нельзя! Чем ты больше будешь краснеть, тем больше над тобой потешаться будут. Это же шутники! Это же шайтаны, кроме конечно, Горина! Делай вид, что ты не слышишь и что всё сказанное касается всех женщин, но только не тебя.

Терпела, делала вид, что это именно так, а когда не выдерживала и убегала из отдела, чтобы не увидели вмиг появившихся слёз, Виталий поднимался и, предварительно шикнув на ребят, шёл за ней, давал обещание, что больше никто не будет в её адрес сыпать шутками, и приводил её, зарёванную, назад. Всем становилось неловко — и все дружно начинали извиняться.

Виталий дружил с Максимом, мужем Наташи, бывал у них дома, находил общие разговоры со свекровью. Она и сама часто приглашала его в гости, а то и спрашивала о нем, если долго не приходил. Что же касалось Андрейки, то там была взаимная любовь и обожание.

— Отдайте мне его! А вы себе еще сможете родить, — шутил он, но столько грусти было в его чёрных глазах, что Наташе становилось не по себе.

— Ну, что ты, Вить! Женись — и у тебя будет малыш.

— Нет! — почему-то уверенно произнес он. — Андрейки всё равно не будет.

Виталий любил Наташу. Любил тайно, любил нежно и давно, но такая безнадежность была в его любви к этой юной женщине, которой и в голову не приходило любить кого-то, кроме своего мужа, что Виталий, где-то глубоко завидуя своему другу, был просто рад своей близости ко всему, что окружало её, грезившую ему днем и ночью женщину, необъяснимой прелести, очарования и непререкаемого достоинства.

Он, словно старший брат, учил её жизни и со снисхождением взрослого отчитывал Наташу за малейшие промахи.

Наташа не сердилась. Она платила ему доверием, бесконечной добротой сердца и заботой о нем, который часто болел после тяжелого военного детства. Её безграничная доброта и бескорыстное участие в его, Виталия, жизни иногда бывали для него хуже острого ножа: терзала сердце глубокая и не оправданная ничем зависть к Максиму и одолевало желание забрать у него жену. А когда замечал, что она жалеет его и относится лишь, как к брату, начинал Наташе грубить, потом просил прощение, — и всё снова шло по-прежнему.

Когда же она поняла, что Виталий стесняется её жалости, часто, придя домой с работы, просила мужа:

— Максим, сходи к Виталию! Он что-то сегодня не в себе. Может, заболел?

Максим не всегда соглашался, ибо чувствовал, что его друг к его жене неравнодушен.

— Ну, что тебе стоит проведать его? — настаивала Наташа. — Он один и болен. Поиграете в шахматы, поговорите — и ему легче станет.

Максим приходил к едва державшемуся на ногах Виталию (у него гноилась кость на ноге, и время от времени её приходилось чистить), и тот, радуясь гостю, и не подозревал, что его прислала к нему Наташа.

Иногда, зная прекрасное и действенное средство рассеять самое скверное его настроение, она приглашала Виталия домой, оставляла его с Андрейкой, который с каждым днем становился всё забавней, а сама шла на кухню.

Малыш чувствовал к себе доброе отношение, узнавал Виталия и, лишь увидев его, кряхтел, поднимался на крепенькие ножки и, удерживаясь такими же крепкими ручонками за сетку детской кроватки, начинал от радости так буйно отплясывать, издавая возгласы радости, что его кроватка ходила ходуном.

Глядя на малыша и на взрослого, нельзя было понять, кто же из них больше рад: Виталий подхватывал Андрейку, целовал его и подбрасывал над собой, заставляя визжать от удовольствия ребенка и охать замиравшую от страха (а вдруг уронит?) мать.

Наблюдая за их возней, Наташа чувствовала щемящую боль от того, что это не её Максим в своих руках тискает забавного малыша: муж и с сынишкой был так же сух и сдержан, как и с ней.

МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ

На работу Наталья всегда шла с удовольствием, домой же тянул её лишь Андрейка. И, глядя на неё в таких разных местах, нельзя было сказать, что перед тобой один и тот же человек: на работе — легкая, звонкая и раскрепощенная, дома — настороженная и сжатая почти в комок: как бы не то сказать, как бы не так ступить. О том, что свекровь чем-то недовольна, узнавала только по её плотно сжатым губам.

В последнее время причиной упреков мужа и недовольства свекрови были книги, которые приносил Наташе Горин и чтение которых не поощрялось, ибо отвлекало от забот о просторном доме и о муже.

А Горин, сам не зная зачем, а просто потому, что ему интересно было разговаривать чаще с Наташей, подбирал и приносил ей горячие и жгучие романы о любви и сборники стихов тоже о любви.

Нет, он хорошо знал, для чего и с какой целью всё это делает. Он хорошо знал!

О прочитанном и о впечатлениях не навязчиво просил отзываться, выискивая в её затуманенных глазах искры развивающейся в книгах любви. Расчет был точным и действенным!

Тонко и своеобразно чувствуя жизнь, Наташа боялась высказывать своё истинное мнение, особенно перед Гориным: она видела, она знала наверняка, что он следит за каждым её взглядом и движением. Это её волновало и заставляло замыкаться надолго. А когда и начинала разговор, то с десятками скидок и предисловий, что это, мол, ей только кажется. И никогда не высказалась бы до конца, если бы Горин не понукал:

— Ну, Натали, говори, говори! Ты сейчас произносишь удивительные вещи!

Разойдясь, Наташа уже спорила с ребятами с жаром и не подозреваемым в ней темпераментом, с искренней убеждённостью в своей правоте. В таких случаях переубедить её простым возражением было просто невозможно.

— В школе не понимала и сейчас не понимаю, почему Анна Каренина — выразительница протеста против своего общества? А, по-моему, она обыкновенная скучающая барыня…

Кто-то из ребят хмыкнул и тут же замолчал, ибо Наташа, взглянув в ту сторону, убежденно говорила дальше:

— Ну, хорошо, ну, любит… А прочему она детей не любила? — уже возмущалась Наташа, глядя Виталию прямо в глаза. Почему Виталию, она и сама не знала. — Женщина обязана хранить в доме тепло и огонек, обязана выкормить и вырастить своё дитя. А еще воспитывать! Какое воспитание, такое и будущее поколение вырастет.

— Ты очень глубоко, Наташа. Отпусти маленько поводья.

— Ты, Виталик, считаешь, что поиграться с ребенком — это любовь, а то, что сиротами их оставить — это мужество?

— Пойми, Наташка! Времена другие были…

— Так что, — уже не унималась Наташа, — Анна в знак протеста влюбилась и в знак протеста под поезд бросилась? А что это за любовь, если любимых не бережешь от горя?

— Нет, ты что-то не так понимаешь! Анна Каренина — возвышенная натура, богобоязненная. Наконец, воспитанная и умна.

— Я всё понимаю. — Наташа гордо сверкнула серо-зелеными глазами. — И даже понимаю, что если бы не Толстой о ней писал, а вы бы увидели её здесь, среди нас, то никому из вас не пришло бы в голову восхищаться ею. Возмущались бы, мол, баба из-за любви к чужому мужику себя погубила и ребенка оставила сиротой. Что, не так? Идеалом должны быть другие женщины?

— Какие же? — вскинул чуть надломленную бровь Горин.

И Наташа, услышав его голос, стушевалась.

— Ну-у-у, в каждой мечте есть сторона, которая лучше действительности; в действительности же есть сторона лучше мечты. Полным идеалом было бы соединение того и другого…

— Браво, Натали! — опять услышала возбужденный и в то же время нежный голос Горина. — Ты очень верно и глубоко мыслишь.

Наташа чувствовала, что только сейчас она еще больше влюбила в себя этих замечательных ребят, среди которых выделялся Вадим Горин.

Такие споры иногда затягивались у них на дни и недели в промежутки оторванного от сидячей и внимательной работы времени, и они друг другу приносили то устные, то документальные доказательства, пока кто-то не сдавался.

Наташа сдаваться не собиралась и в последних уже не числилась.

ДАЛЕКО ОТ ДОМА

Уходило в историю время, блистали события, грандиозные по замыслу; зияли провалы и ошибки, но люди уже ничему не удивлялись.

В этом году лето выдалось на редкость теплым, даже жарким. И единственным спасением от духоты была не слишком глубокая, зато чистая река Каменка. Её крутые каменистые берега с громадными седыми валунами, чернеющими из-под воды, словно спины купающихся бегемотов, переходили в низменность с зелёными лугами и ухоженными огородами.

Летом здесь все: и стар, и млад. Всех видно, как на ладони. Ничего не укрывалось от зорких глаз скучающих кумушек маленького провинциального городка. Да и не только о них! Здесь были и другие люди.

В этот воскресный день Горин пришел на речку поздновато. И песчаный пляж, и каменные, разогретые солнцем печки-валуны уже хорошо прожарили отдыхающих.

Оглянулся. Ребят не было: видно, укатили на лодках. Они часто так делали, с радостью и восторгом уплывая к более тихим и уютным местам.

Разделся, нырнул в воду и затем широкими взмахами рук, загребая воду, поплыл вниз по реке. Перевернулся на спину и, расслабившись, отдал себя освежающей прохладе и быстрому течению воды. Уставшее за неделю тело чувствовало наслаждение.

Синее, разогретое ярким солнцем небо с высокими молочными облаками ласкало его лицо и грудь, покрытую маленькими завитками темных волос.

Плыл долго, пока не почувствовал, что слишком далеко придется возвращаться назад. А когда вернулся, снова проверил взглядом весь берег: он искал Наташу, но не находил. Злился, перебирая женские фигуры.

«Нет, не то!.. Только Наташе есть что показать на этом многолюдном пляже…»

И вдруг увидел Максима. Он сидел в кругу мужчин, играющих в карты, и звонкими возгласами крыл одну карту другой.

«Значит, и Наташа должна быть здесь, — тепло подумал Горин, продолжая обследовать местность. — Увидеть её хотя бы издали… И подходить к ней не буду! Лишь бы увидеть…»

И увидел… С сынишкой она сидела чуть вдали от отдыхающих и, склонившись к нему, что-то говорила, поглаживая его кудрявую головку.

Потом они игрались. Малыш лежал на спине, а она нежно поглаживала его тельце: то делала пальцами быстрые движения, чтобы рассмешить его, и он хохотал на всю Ивановскую, то касалась губами пухлых щек, а то забирала в рот его маленькие пальчики.

Солнце поднималось всё выше и выше и изрядно припекало. Горин видел, как она взяла две небольшие палки, наверное, принесенные с собой, и начала втыкать их в землю. Понял: Наташа для сына сооружает тент. Земля была пересохшей и ничего не получалось. Посмотрела в сторону мужа, ожидая помощи. Тот увидел старание жены, но, по-прежнему, в его руках мелькали карты. Переждала. Подошла к нему, что-то сказала. Максим на секунды поднял голову и снова занялся своим карточным делом.

Наблюдая за Наташей, Горин порывался помочь ей: в нём закипало раздражение против сидевшего рядом и такого невнимательного к жене мужа.

Через некоторое время маленький тент руками Наташи был сооружен. Андрейка уже спал. Наташа поднялась во весь рост, стоя спиной к Горину и, не подозревая, что каждое её движение ловится чьим-то взглядом, подняла руки, собираясь распустить волосы, завернутые в узел и слегка влажные на затылке.

Горин залюбовался плавными линиями девичьего, совершено не испорченного родами бархатисто-смуглого тела. Тряхнула головой — и волна золота, сверкающего в лучах солнца, всколыхнулась и разлилась по её спине.

Сердце забилось в томительном восторге. Захлебнувшись волнением, хотел тут же её позвать. Передумал. И всё же через несколько секунд тихо окликнул:

— Наташа! Наташка!

Осмотревшись по сторонам и пока не понимая, кто же на пляже её позвал (муж был рядом), Наташа вдруг увидела поднятую в приветствии руку Горина. Ей почему-то стало стыдно, что он видит её раздетую, в обтягивающем ярко-зеленом купальнике (и здесь она подбирала его цвет под свои глаза). Захотелось тут же прикрыться, спрятаться за спины отдыхающих.

— Наташка. Я так рад! — чуть слышно прошептал он, приблизившись к ней совсем близко. Максима, занятого азартной игрой в карты, это не волновало.

Наташа поняла, что Горин здесь ради неё.

Снова кольнуло сердце, и сладкая волна разлилась по её телу: Максим таких слов никогда ей не говорил.

Стояла, медлила, а потом, наклонив голову, молча побрела по берегу вдоль красивой реки, оглядываясь на то место, где спал сынишка.

Горин думал, что для бесхитростной и чувствительной Наташи властный и гордый Гаврилов был жестковат, а, может, и того хуже, а ей нужна была ласка и забота. Он сам был сторонником мужской власти, но как держал свою жену Максим, сковывая её по рукам и ногам, постоянно одёргивая и покрикивая, боясь, как бы лаской не испортить её, казалось чрезмерным.

Немного изучив её, Вадим видел, что Наташа — человек крайностей: все чувства существовали в ней и измерялись только большими дозами, и её неприятности, с которыми другая смогла бы справиться, вырастали в трагедию.

Глядя на Наташу, Горин нервничал и думал: «Бедная девочка! Как же трудно тебе!»

А когда на улице встречал её с мужем, возникало желание подойти и сказать Максиму что-то обидное, а, может, даже встряхнуть его по-мужски.

Высокий и холёный, с гордо поднятой головой, он всегда шел впереди, а она, Наташа, достойная самой счастливой жизни, — чуть сзади. Смотреть было неприятно, и это замечал в городе не только он, Горин.

ДОРОГА В НИКУДА

Проучившись три с лишним года в Москве, Горин имел представление о том, какие бывают женщины, знал их немного и понимал всю прелесть юной Наташи с её целомудрием и женственной мягкостью, с её цельностью и живым темпераментом. Мысленно называл Максима «кретином», не подозревая, что и тот хорошо знает цену своей жены, но считает, что уплатил за неё даже больше того, чего она стоит сама: подарил ей свою фамилию. Пусть теперь и отрабатывает эту самую цену.

— Наташа! Ну кто это с мужем едет на море? Ты кого-нибудь из нас возьми! — шутили ребята, узнав, что Максим взял две туристические путевки. — Смотри, наш Вадим глаз с тебя не сводит.

Вспыхнула Наташа, рассердилась.

— Слушайте, черти, имейте совесть! Зачем девчонку дразните! — защищал Наташу Горин. — Не о чем говорить больше?

Целая буря клокотала в Наташиной груди. Выросшая без отца и матери, рано ушедших в мир иной, и воспитанная женщиной, преданной даже мертвому мужу, наслышавшись в доме разговоров, что главное в семье — это мужик, что за ним всегда надо быть, как за крепкой стеной, она так и поступала.

Одним словом, пропитанная духом культа мужчины, она не могла понимать юмор этих добрых шуток, потому что в деревне никому не пришла бы в голову мысль вот так шутить.

Вспышки проходили быстро, и Наташа уже грезила о море. Видела его лишь в кино, на картинках, сама что-то пробовала рисовать, но так ощутимо представить настоящее море не могла. Самое главное, что поднимало её настроение — это возможность побыть с мужем без забот и хлопот: отдыхай себе, купайся, качайся на голубых бездонных волнах, а за тебя побеспокоятся другие: и накормят, и обогреют.

Накануне отъезда пришло письмо из деревни, в котором Мария Степановна просила, чтобы привезли к ней на лето Андрейку молочком парным отпоить да свежим воздухом надышаться. И пусть Максим приедет, а то дом без мужика столько лет и зим, всё прохудилось, а вчера соседская корова забор повалила. Просто беда!

Решили ехать все вместе, а оттуда уже — к морю. Собрали чемоданы, напихали сумку для малыша и кое-что захватили из городских магазинов для Марии Степановны.

Наташа очень радовалась предстоящей встрече с родными местами, которые в горькие минуты не раз вспоминала. Всё было готово в дорогу. Они торопились и волновались.

Дорога была неблизкой. Немного отъехали и, измаянный духотой и скованный малым пространством Андрейка закапризничал: то ему хотелось домой, то пить, то есть. Наташа успокаивала его, как могла, и нервничала: людям покоя нет.

Проехали километров тридцать. Первая остановка. Обрадовалась: пусть сынишка побегает возле автобуса. Лишь только покинули его, услышала голос Максима:

— Вот что, Наталья! Дальше сама езжай, а мне надо здесь заглянуть к одному товарищу. Приеду к вам завтра.

Наташа побледнела.

— Как сама? У меня же сын и вещи…

— Ну, надо мне, Натаха! Надо позарез! Тебе люди помогут, а там встретят тоже люди. А как другие женщины ездят и с багажом и с дитём?

Не просила и не умоляла Наташа Максима ехать дальше вместе. Стояла и растерянно решала практическую задачу, с недоумением глядя на мужа.

— Понимаешь меня или нет? — сердился уже Максим. — Я обещал. Меня ждут.

Да, она понимала, что плохо обещать и не выполнить обещание, но никак не понимала, почему и кому обещал?

«А, может, так и надо, — думалось ей. — Может, я чего-то в этой жизни не понимаю. Иначе, почему так злится муж?»

Стояла молча, а по щекам текли непрошеные горькие слезы, слезы какого-то безысходного одиночества, чего она больше всего боялась. Знала, что Максим не любит слёз, знала, но они текли и текли, словно ливни из грозовых туч.

— Тоже мне жена! — раздался шипящий недовольный голос. — Из-за тебя и твоих капризов срывается встреча… — прошелестело снова над ухом, и Максим зашел в уже клокочущий автобус.

Ехали молча. Андрейка сразу же уснул. Максим всем своим видом показывал, какой тяжкий крест выпал на его долю, а Наташа, перекладывая в своей голове все ситуации, случившиеся в дороге, уже понимала, что она рядом с мужем очень одинока.

Мария Степановна, завидев еще издали гостей, побежала им навстречу, вытирая на ходу руки о фартук.

— О Боже мой! — чуть не голосила она от радости! — О деточки мои! Что же вы не написали, что приедете? Наташенька, давай мне малыша! Я ведь не видела его… Соскучилась, не знаю как.

А через пару часов уже заглядывала в Наташкины потемневшие глаза.

— Как ты, доченька, живешь? Как там тебе? Не обижают ли? — а у самой сердце заходилось от нехорошего предчувствия. — Выросла ты, изменилась.

— Тётя-мама, всё у меня хорошо. Сынишка у меня какой славный!

— А муж?

— Муж тоже хороший. Заботится о нас. Не пьет, как другие. Работа у него хорошая.

— Ну и слава Богу, ну и слава Богу! — приговаривала Мария Степановна, хотя сердце подсказывало ей: «Не всё хорошо у Наташеньки! Не всё…»

У САМОГО СИНЕГО МОРЯ

Море было тихим и ласковым. Наталья в роскошном светло-зелёном купальнике плюхнулась в теплые морские волны.

— О-о-о! Оно соленое! — вырвалось у неё. Стоящий на берегу парень удивленно вскинул брови:

— Девушка, а вы думали, что море сладкое?

Если б не вода, он увидел бы, как она покраснела. Стало неловко: здесь люди с морем на «ты», а она впервые в жизни ступила в его могучие и бескрайние воды.

«Вот дура, так дура! Знала же из книжек, что море соленое, а вот с перепугу, а, может, от большой радости выпалила нелепость и людей насмешила. Деревня! — продолжала корить себя Наташа. — Прав Максим, упрекая, что я не умею вести себя.»

Настроение испортилось, но ненадолго: море приводило её в такой восторг, что, плескаясь в его волнах, забывала обо всём на свете. Выходила из моря, садилась на берегу, и, не сводя восхищенных глаз, смотрела на него, пытаясь понять, какого же оно цвета. А потом бродила по берегу, разглядывая мокрые разноцветные камешки. Присядет, очарованная рисунком на них и свежестью красок, глаз не сводит: погладит рукой, к щеке поднесет — гладенький, ласковый. Бежит к мужу и нежно шепчет:

— Максимушка, посмотри какой! А стрелочки как разбегаются в разные стороны!..

— Угу! — не поднимая головы, занятый карточной игрой, буркнет Максим, не разделяя её восторга. — Удивляйся! Удивляйся! Но без меня!

Радость её не принята. И ничего не понято из того, что виделось ей в этом разноцветье. Грустно. Да ещё так одиноко. Сядет у самой кромки воды и смотрит, как волна накатывает к её ногам, а потом убегает, чтобы снова вернуться и омыть её, Наташины, ноги. И ей кажется, что волна оглядывается на неё, вроде бы, зовёт за собой. Вновь возвращается и снова приглашает за собой. И так ей хочется уйти за волной, далеко-далеко, туда за горизонт, где сливается море с голубым небом. Нет, не утонуть! Нет» Ей жить хочется… А подумать наедине с роскошной и игривой природой…

Наташа, скучая в одиночестве, мечтала:

«Вот если бы стать каплей и слиться с волной, чтоб она покачала её, Наташу, убаюкивая, как маленькую. Тогда не надо было думать, почему у неё всё не так, как у других, почему Максим часто говорит ей: „Люблю“, а она совсем этого не чувствует. И почему с ней не рядом Горин… — и запнулась, захлебнувшись этой недозволенной мыслью. Она боялась думать о нем, ибо сердце начинало давать сбои, а затуманенные глаза видели перед собой стройную влекущую фигуру Вадима и его черно-горящие глаза, когда он смотрел на неё. — Если бы стать каплей!.. Хоть на время… Отвлечься бы!»

Наташе в минуты большой грусти, когда наваливалось на неё еще не осознанное до конца одиночество, всегда хотелось кем-то быть, чтобы подумать, чтобы забыться. Зимой, разглядывая узор на морозном стекле, начинала себя чувствовать частью рисунка и, застыв, стояла, отрешенная от реальности. «Язык проглотила, что ли?» — слышался окрик мужа, и она в то же мгновенье убегала от своих мыслей туда, куда её только что позвали.

Иногда, заинтересовавшись, над чем же колдует его жена, подходил к ней Максим и насмешливо хмыкал, заставляя её сжиматься и краснеть.

Что касалось машин и техники, Максиму всё было ясно: там полезно, там материально. А то, чем, по его выражению, «занималась» Наталья — это всё от безделья. И считал, что такие вещи надо изживать и лечить, как болезнь.

И лечил, пытаясь грубо вырвать сущность, данную Наташе природой, и взамен натолкать своей сущностью, более рациональной.

Как чужое, инородное тело Наташа отторгала эту начинку, чувствуя боль и насилие над собой, терзаясь между взаимным непониманием и чувством супружеской преданности, впитанным с молоком матери и закреплённым всем укладом жизни в крестьянской семье, где она с рождения воспитывалась и росла до самого замужества.

И здесь, у моря, её часто не покидало чувство одиночества. То, на что она рассчитывала, отправляясь в свое первое путешествие с мужем не только не оправдывалось, а возникало даже нечто обратное: недоразумений было настолько больше, на сколько увеличилось точек их соприкосновения.

Наташа любила нырять и однажды, подплыв к Максиму, неожиданно вынырнула у него перед носом, чтобы поиграться с ним. Максим вздрогнул, ибо испугался и, придавив Наташину голову рукой, толкнул её обратно в воду. Улыбаясь, Наташа вынырнула, приняв шутку мужа, но снова под силой его руки очутилась под водой.

— Максим, хватит! — почти захлебываясь, успела сказать, но рука мужа вновь утопила её голову, придерживая в морской соленой воде. Силы и дыхание убывали.

— Макс… — и снова вода накрыла её.

«Конец!» — промелькнуло в голове, когда в очередной раз вынырнула и увидела занесенную над своей головой мужскую руку и смеющегося Максима.

— Ты что, парень, дурак?

Пришло спасение. Заметив, что Наташа уже нахлебалась воды, к Максиму подплыл инструктор, силой толкнул его, а Наташу, выхватив из глубокой воды, потащил на себе к многолюдному берегу.

Обессиленная, ничего не соображая, легла на песок и почувствовала, что она, как пушинка, переворачивается вместе с землей. Никто сейчас ей был не нужен, кроме сына… Кроме этого единственного утешения…

«А ещё… А ещё Горин был бы рядом…» — шевелилась в душе непрошеная мысль, и где-то там, в глубине сердца, затаилась. Не пропала, нет, а притихла…

— У-у-у-у, злючка! — донесся до неё недовольный голос мужа. — Даже поиграться с ней нельзя, — рассказывал он тому же инструктору, который выговаривал ему за его неблаговидный поступок.

Обвинять Максима в преднамеренной жестокости вряд ли было бы справедливо. Он не был жестоким, а у своих подчиненных даже котировался, как хороший начальник: выслушает, поговорит, посоветует, даже расспросит о делах. Да и женщин жалел, когда понимал их боль или беду. Но боль для него существовала лишь физическая.

Выросший в семье единственным ребенком (не в ясельках и садиках, а при матери), он совершенно не умел согласовывать себя с кем-то, если не вынуждали обстоятельства. Чувствовал только себя и всё подгонял под себя, не подозревая, что есть другие, чем у него, Максима Гаврилова, мысли, чувства и желания.

Его мать, гордая и суховатая женщина, сумевшая внушить сыну много полезных жизненных вещей, не дала ему ни малейшего понятия о чувствах нежности и чистой человеческой ласки. Она любила сына, она боготворила его; пеклась о его благе, но, боясь разбаловать ребенка, не передала ничего из этих тончайших и нежных оттенков, которые воспринимаются только от матери с её нежностью и лаской.

Где-то внутри недоразвитыми зародышами Максим ощущал их потребность, так и отдачу, но проявлялись они не в чистом виде, а чувственностью и грубостью необузданного характера. Его-то и не понимала нежная и ласковая Наташа.

Максим и сам порою страдал, потому как его неудержимо влекло к жене, а взаимности в последнее время не получал. Немного позже понял, чего хотелось Наталье, и как мог стремился вернуть потерянное по его, Максима, вине, но течением жизни её уже относило от него всё дальше и дальше.

А пока… Здесь, на море, да и после отдыха, он был уверен в своей правоте и непогрешимости и все неудачи в семейной жизни списывал на счёт жены, не похожей «на других», отстраняя её и подавляя, если не саму любовь, то готовность любить преданно и бесконечно.

Как-то вечером они собрались прогуляться в городском парке. У Наташи был добрый характер и довольно отходчивый. От любой мелочи она могла окунуться в бездну отчаяния и тоски и от другой, такой же мелочи, могла вынырнуть оттуда. А что касалось отношений с мужем, то всегда была оптимисткой и не теряла надежды на лучшее. Надеялась подбирать слова, которыми будет отпускать все тревоги, и он в конце концов поймет её до самой глубинки, перестанет злиться и кричать на неё.

День был воскресный и к отдыхающим курортникам добавилась какая-то часть населения города. Настроение у Наташи было хорошее: вокруг музыка, чистая зелень, свежий морской воздух и ласковые лучи утреннего солнца.

Услышав знакомую мелодию вальса, Наташа подняла глаза на Максима:

— Пойдем, Максим, потанцуем, — и показала рукой по направлению скопившихся людей. — Звучит мой любимый вальс.

— Нет! — услышала резкий ответ. — Мы пойдем в другую сторону.

Наташа не знала, отчего и здесь, где все отдыхают и веселятся, муж носит в себе столько злости и непримиримости с нею, его послушной женой. Не знала и не могла ответить на этот и другие многие вопросы. А Максим в это время уже удалялся по аллее в ту сторону, куда минутой назад указал своей волевой рукой.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Наташа, отдохнувшая и загоревшая, зашла в свой кабинет, где её уже ожидали ребята. Поздоровалась. Горин выделялся своим ростом и осанкой среди своих друзей.

Прежде чем сесть за свой рабочий стол, поцеловала всех по очереди и, открыв форточку, села за стол. Выдвинула ящик и вспынула пламенем: там лежала свежая, алого цвета с капельками утренней росы роскошная роза.

Считая, что не должно быть никаких тайн в отношении с друзьями (и с мужем тоже), Наташа нежно прикоснулась к королеве цветов губами и воскликнула:

— Спасибо, ребята! Еще раз целую всех, всех за роскошный подарок!

— Нет, Наташа! — выдохнул Виталий. — За это ты должна поцеловать кого-то одного.

Наташа осеклась, поняв, что совершила неловкость, и тут же поспешила всё замять:

— Тогда целую его за всех и сто раз.

Горин, смело подняв на нее красивые, горящие блеском и страстью глаза, тихо сказал:

— Я готов… Готов принять обещанное.

Ребята загалдели, подталкивая и понукая Наташу, видя, что она не собирается поступить в соответствии со сказанным. Не желая превращать всё случившееся в спектакль и надеясь, что Горин того же мнения, она удивленно сказала, распахнув на всё вспыхнувшее лицо свои озорные глаза:

— А вам что до этого?

— Да-а-а, — поддержал её тут же Горин. — Не вмешивайтесь в наши тайные мысли!..

А через несколько дней Наташа объявила, что едет поступать в машиностроительный институт. Эту мысль когда-то ей подбросили ребята и постоянно возвращались к ней. Муж был не в восторге от такой затеи, но возмущаться не позволяли времена, да и мать, свекровь Наташи, не желая примириться с тем, что её невестка — «никто», поддержала и одобрила эту идею.

— Главное, не теряйся! — подбадривали Наташу ребята, провожая её в дорогу, и давали тысячу наставлений.

А она терялась, считая свою затею пустой. После школы всё забыла, а серьезно готовиться было некогда, и всё-таки думала: «А что я теряю? Когда-то же надо начинать?»

И очень удивилась, получив на экзаменах первую пятёрку, а потом увидев себя в списках зачисленных в вуз. Не знала: то ли радоваться, то ли огорчаться: с одной стороны, всё-таки приятно, а с другой — шесть лет учебы не шутка, да ещё ребёнок, нелегкая работа и весь дом на плечах.

«Как-то будет, — успокаивала себя Наташа, вернувшись в свой родной коллектив и принимая поздравления друзей. — Многое выдержала в жизни, осилю и учёбу.»

Приехала, а в отделе новенькие: инженер Клавдия Петровна и совсем молоденький светловолосый Михаил — техник. Познакомились, разговорились.

Ребята, как всегда, шумели, суетились, поднимая галдёж.

Наташа отшучивалась:

— Что, толкнули меня в институт? Теперь будете тянуть меня целых шесть лет.

— Если будем мучиться, что-нибудь получится, — парировал Игорь. И только Клава, не обращая внимания на веселые шутки вокруг и не поднимая от рабочего стола головы, всем своим видом показывала, что эта возня мешает ей работать. Еще не зная Натальи, а так, поговорив с женщинами по отделам, она уже знала, что Наталья здесь на особом положении, и именно это ей не нравилось.

После первого дня, увидев веселую и красивую женщину, заключила про себя: хитрая и распущенная, лишь хорошей прикидывается, никакого стеснения с ребятами, а чуть позже, присмотревшись поближе, решила: «бегает» сразу за двумя мужиками, совести и стыда у таких нет. Бабёнка и всё тут!..

Но как истая женщина, Клавдия Петровна настоящего отношения к Наташе не показывала: была к ней добра и сердечна, просила её для маскарадных костюмов своей дочери нарисовать то корону, то ромашку, а то и лисью мордочку. Наташа никому не отказывала в любой просьбе и с удовольствием выполняла разные нехитрые заказы.

Однажды, когда Наташа заканчивала рисунок белого голубя, услышала осторожный шёпот Клавдии Петровны:

— Ты, Наталья, будь поосторожней, а то болтают вокруг, что с Гориным крутишь. Всё это, конечно же, можно, но делай это не на людях.

Сначала Наташа опешила… Как болтают? Что могут болтать?

Она стала с той минуты сдержанней: щеку для поцелуев уже не подставляла и сама никого не касалась губами на радостях. Считала: меры приняты, все должны быть теперь спокойны.

Живая и общительная, Наталья, несмотря на нехватку времени, любила быть среди людей, считала всех исключительно добрыми. Мужу не нравились её посторонние увлечения, но запретить участвовать в общественной жизни небольшого городка (Наташа посещала художественный кружок, играла в шахматы) не мог: не позволял ни его чин, ни его положение в обществе.

А Горин со своей стороны на заводе был тоже в самом центре внимания: руководил драмкружком, сам неплохо пел и пользовался заслуженным авторитетом заводчан.

Не зря Наташа не поняла вторую часть совета Клавдии Петровны, потому как не знала, зачем ей, замужней женщине да еще с маленьким ребенком на руках, Горин «не на людях», а где-то на стороне… И что с ним делать? Прятаться и любить? А любовь разве можно спрятать в любых даже тайниках?

Наивная юность!.. Тебя терзают вопросы и разочарования, неприятные открытия и недоразумения!

Искренняя юность!.. Ты не выдерживаешь лжи и лицемерия, ты веришь в добро и не хочешь верить в зло!

Хрупкая и чувствительная! Ты съеживаешься от холодного прикосновения и, не ведая золотой серединки, рвешься в облака.

Незащищенная юность! Свое чистое и трепетное сердце ты выкладываешь на ладонь и, боясь уронить его, несешь всему миру и отдаешь его, бесценное, без цены.

Глупая юность! Ты не догадываешься спрятать сердце, когда бьют или защемляют его, когда темнеет в глазах, и ты теряешь сознание, но, нахлебавшись горечи, ты вновь открываешься людям, чтобы делать по-прежнему каждому добрые дела.

И если даже до самой смерти горбатыми уродцами на твоем измученном теле чернеют рубцы, о юность, ты всё равно прекрасна!..

ИЗЛОМ

Ночная мгла обнимала город, запутавшись седыми космами туч в последних этажах высотных зданий. Разгулявшийся ветер то рвал их на части и тогда из-за дымчатой прорехи краешком глаза выглядывала луна, то перекатывал друг через друга и кропил землю мелким дождичком.

Наталья Николаевна, уснув на несколько минут, опять лежала с открытыми глазами. Посмотрела на часы. Прикинула, что Горин должен быть уже дома или, в крайнем случае, подъезжать к нему. Встала, посмотрела в окно: снег, который вчера вечером доставлял прохожим столько неприятностей, куда-то исчез, словно его и не было, а под ночными фонарями на таких непривычно пустынных, будто и не московских улицах, только поблёскивал мокрый асфальт.

Вдруг, разрывая тревожным воем тишину, промчалась с яркой мигалкой машина. Наталья Николаевна вздрогнула, вспомнив, как когда-то в полусознании везли её в больницу. Сейчас этот вой резанул по сердцу и прошел через все её клеточки организма.

Вспомнила вопрошающие глаза Горина, когда впервые после болезни вернулась на работу, его обволакивающую нежность и готовность броситься к ней на помощь, в чем она так нуждалась и чего не было в её семье.

«Горин, Горин! Родной мой! Единственный мой! — с болью в её одиноком сердце отозвалось это воспоминание. — Думаешь, я и вправду могу без тебя? Нет!.. Нет, могу! — тут же спорила она сама с собой. — Видишь же, могу! Живу же, дышу… Говорят, что я сильная, умная. Но чего стоит всё это?! И за чьей спиной позволить себе роскошь быть глупой и слабой? Если бы ты знал, мой Горин, какая смертельная тоска бывает без тебя, что, кажется, среди ночи пошла бы напрямик к тебе… Знаешь, как трудно быть сильной?! Я стремлюсь к тебе, как жаждущий к далекому озеру и боюсь, что оно уже высохло.

Как же так, родной?.. Ты живой, а словно умерший? Вот и сегодня! Разве это был ты? Только тень твоя была рядом… Лучше бы я не видела её! Не было бы этой боли и бессонницы… Зачем мне это сейчас, сегодня? Зачем?.. И в твоих прекрасных глазах затаилась какая-то тревога… А, может, боль… Что там?..

Мои рисунки… Они тебе тоже понравились, но ты почему-то не понял, что они — бред и тоска, что всё это — вместо тебя, вместо твоей любви, твоей силы и нежности, вместо моей любви, вечной, как вечный и бесконечный сам мир. Без тебя я словно позеленевший заброшенный пруд, и оживаю, как только беру бумагу и кисти. Все восторги и хвалебные слова, которые иногда я запоминаю, все комплименты и ухаживания променяла бы на один-единственный взгляд твой… Тот взгляд… То прикосновение…»

Наталья Николаевна стояла в оцепенении, глядя в одну точку, ничего не видя перед собой, заколдованная хлеставшим ненастьем, синеватым светом и событиями, всплывавшими одно за другим в её памяти.

Эти события жили всегда в ней и с ней…

МИНУТЫ ПОЭЗИИ

— Наташка! Что же ты задерживаешься? Поехали! — Горин глядел на неё вожделенным взглядом, а в его голосе слышалось ласковое нетерпение. Он держал в руках папку, которую только что вручил ему главный инженер и попросил вместе с Натальей снять копии чертежей. Девчонки, работавшие на светокопировальной машине, находились в краткосрочной командировке.

Светокопия находилась в подвальном помещении, в маленькой комнатке, где могла разместиться только машина, а по обе стороны от неё — по работнику.

Наташа и Вадим впервые со дня их знакомства оказались одни, без посторонних глаз. И странное дело: живая и смелая Наташа Гаврилова вдруг преобразилась: на каждый вопрос Горина отвечала нехотя, натянуто, а то начинала суетиться и охать над оборванным чуть-чуть листком, загнутым уголком; то казалось ей, что машина плохо греется, а то вдруг перегревается, не давая возможности возникнуть паузе, куда мог бы вклиниться «опасный» непроизводственный разговор.

Горин видел её смятение и удивлялся, что такая смелая в обращении со всеми там, наверху, она металась здесь, словно птичка, загнанная в клетку, была насторожена и подобрана. Это умиляло и забавляло его. И, словно нехотя, думал про себя:

«Скажи, скажи, Наташка, когда ещё будет вот так… Без никого?..»

Наташа для него была ясным днём, тихим озером, утренней зарей… Разве придет кому-нибудь в голову обладать всем этим? Видеть её и говорить — в этом и было его, Горина, наслаждение. О другом он и не помышлял…

И Наташа не знала, как себя вести в такой неожиданной ситуации.

«Скорее бы справиться с работой! — думает она и видит, что Горин раздражающе медленно заправляет бумагу под валик. — А Горин тянет и тянет…»

— Наташа! Как ты относишься к поэзии? — услышала она и вздохнула с облегчением: молчать — тягостно, о чем говорить, не знала, а то, что волновало её душу, прятала за семью замками: не сметь явиться наружу! Не сметь и точка!..

— Замечательно, Вадим! Люблю хорошую поэзию, ту, что заставляет трепетать сердце, ту, от которой вырастают крылья, и ты взлетаешь, забыв на время обо всех земных горестях и невзгодах. Обо всём забываешь!..

Тогда еще, когда творился своеобразный поэтический бум, когда на выступление известных поэтов трудно было достать билет, и Горин, и Наташа посещали переполненные залы, но всегда в разные дни. А потом уже, на работе, в свободные минуты, говорили об этих поэтических праздниках, и Наташа потом в тайне от ребят писала свои стихи, не показывая их никому: вдруг не поймут? Вдруг высмеют?

— Ты ведь тоже пишешь стихи… — Горин поднял на Наталью горящие чем-то неведомым доселе глаза, и ей показалось, что они сейчас, в сию секунду, испепелят её.

— Да. Просто балуюсь.

— Наташка. Что-нибудь для меня! Хотя бы пару строчек…

Наташа крепко, до хруста, сжала тоненькие горячие пальчики. И вдруг зазвенел её красивый бархатный голос. Она смотрела мимо Горина.

Ты вспомни, друг мой, как в ночи

Горит для нас огонь свечи,

Высоким чувством озаренный.

Как сердце просит встречи вновь,

Где царствует одна Любовь

На троне светлом и стозвонном…

Наступило молчание. Горин был потрясен строчками, которые он бы хотел адресовать себе. Но он знал эту гордую и недоступную женщину, и эту счастливую мысль тут же погасил, не дав ей воспламениться.

— Наташка! Очень хорошие стихи. Это твое призвание. А прозу ты пишешь?

— Нет, Вадим. А читать люблю.

— А музыку любишь слушать? Не легкую, а классическую? Например, венгерскую рапсодию Листа?

— Нет. Не знакома с музыкой Листа. — Наташа почувствовала какую-то неловкость перед Гориным, но сказать неправду тоже не могла. Суетливо собирала одинокие листочки, выползавшие из барабана.

— Хочешь, я тебе Пушкина прочитаю. Ты же любишь его стихи.

— Читай. Я умею слушать.

В степи мирской, печальной и безбрежной,

Таинственно пробились три ключа:

Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,

Кипит, бежит, сверкая и журча…

Горин читал легко, с вдохновением, отрешившись от всего, не видя Наташи и забыв, что надо в светящееся нутро машины отправлять бумагу. Наташа смотрела на него с восторгом, а он, придя в себя, тут же заправил рулон, уложил копии.

— Нравится?

— Да, — не ответила, а выдохнула Наташа. — Особенно когда ты читаешь. — Она помнила многие молодёжные вечера, на которых Горин великолепно читал стихи многих классиков. Зрители, не дыша, заслушивались ярким и чарующим голосом молодого человека, который и сам был красив и очарователен.

— Ну, хорошо. Тогда вот еще…

И он снова читал и читал именно Наташе, которая, забыв о работе и распахнув свои огромные зеленоватые глаза, отдавалась этому занятию сполна.

Я вас люблю, хоть и бешусь,

Хоть это труд и стыд напрасный… —

доносилось до неё, и она никак не могла справиться со своим душевным волнением.

«Что это?! — повторяла в душе только что услышанные слова. — Что он говорит? Зачем?» — и почувствовала такое сердцебиение, что даже испугалась: не взорвётся ли там, взаперти, её чувствительное и такое одинокое сердечко?

Я вдруг теряю весь свой ум…

Вы улыбнётесь — мне отрада,

Вы отвернётесь — мне тоска… —

продолжал Горин, глядя куда-то в пустоту.

«Успокойся! Это всего-навсего Пушкин», — твердила Наташа себе, пытаясь справиться с волнением и придать своему лицу внимательный вид.

Сидите вы, склонясь небрежно,

Глаза и кудри опустя…

Я в умиленье, молча, нежно,

Любуюсь вами, как дитя…

«Это стихотворение! Стихотворение! — кричало Наташе её сердце. — Не тебе оно и не о тебе… Успокойся! Стихотворение и всё!»

Наступила тишина. Только, потрескивая электрическими разрядами, гудела машина, из щелей которой струился ослепительный свет.

Наташа наклонилась, подбирая упавшие на пол бумаги, а когда поднялась, Горин, сообразив, куда его занесло и пытаясь как-то исправиться, пролепетал:

— Это всё Пушкин!

— Я это поняла… — ответила Наташа, сосредоточенно сортируя кальки и сворачивая в трубочки отпечатанные чертежи.

А Горина словно с горки несло, и он уже не мог остановиться.

— А что бы ты, Наташа, сказала, если бы тебе признались в любви?

— Мне? — переспросила она, вскинув, как крылья, тонкие тёмные брови. — Мне не могут признаться.

— Почему?

— У меня есть муж и ребенок. Мне этого слышать нельзя!

Горин ничего не ответил, взял в охапку скрученные Наташей трубочки и понёс их проявлять.

Наташа еще на некоторое время осталась в пропитанном Гориным и его летящими строчками пушкинской поэзии помещении.

ГНЕВ НАД ГОЛОВОЙ

Половина рабочего дня прошла в молчании. Наташа работала, боясь поднять голову, чтобы не встретить глаза Вадима, а Вадим, чувствуя в чём-то свою вину, тоже боялся смотреть в её сторону.

Оба напоминали нахохленных воробьев.

Что в эти минуты творилось с ней, Наталья понять не могла: злилась — нет, была рада признанию — тоже нет. Но время от времени прокатывалась сладкая, сжимающая сердце, волна. Подойди Горин сейчас и поцелуй её… Что тогда?! Как всё будет?!

Сердце не выдерживало этой пытки!

Нет, Наташа не могла додумывать дальше, что было бы с ней… Не могла!

Дома ходила в полусне: всплывали в памяти то один момент, связанный с ним, с Гориным, то другой…

И вдруг, как молния, сверкнула мысль: «А что, если он пошутил?»

Через несколько дней, волнуясь и запинаясь, обо всём рассказала мужу.

Максим слушал жену с грозным видом судьи, насупив брови, и его хмурое «нуканье» непостижимым образом внушало ей чувство её вины, удесятеряя его, доводя до полной растерянности и отчаяния, воздвигая тупик и невозможность спокойного тона.

И вдруг над её головой прогремел его гневный голос:

— Ты хотя знаешь, куда ты скатываешься?

— Максим! Я же… Я же ничего…

— Что «якаешь»? «Я же» … «Я же»? — кричал уже он, передразнивая её. — Он читал тебе любовные стихи, а ты слушала, развесив уши. Ты что не понимаешь, к чему всё это? Если женщина не захочет, ей стихи читать не станут. Ты повод дала! Понимаешь? Повод!

— Максим. Выслушай меня! Мы вместе работаем. Мы — коллеги, и часто у нас бывают литературные передышки. Что здесь плохого? Учимся друг у друга…

— А то плохое, что ты съехала с рельсов примерной и верной жены. Вот что!

— Ты должен знать, если ты не знаешь, что я еще никогда и ни одного шага не сделала, чтобы себя унизить и кинуть в руки чужому мужчине…

Прервав её, Максим рванул на груди рубашку и прошипел, сузив полные гнева вращающиеся глаза:

— Сгною!.. Испепелю!.. Размажу по стенке!..

Выручил Наташу Андрейка: он заплакал, и она, бросилась к нему за своим необходимым спасением.

— Оставь ребенка! — кричал ей в спину Максим. — Ты с этих пор вообще не должна его брать на руки. Ты — плохая мать! Не касайся сына!

Наташа поняла, что сына действительно надо оставить в спальне, и она понесла его туда, а вслед ей громыхал зычный голос мужа:

— Ты даже не представляешь, куда ты катишься? Что позволяешь себе? Ты — стерва!

Мертвой хваткой сдавила обида Наташино горло: нигде и никогда она не совершила ошибки в семейной жизни, всегда была верна только ему, Максиму. За что всё это?! За что?

Ночь утонула в море слёз. Рядом, похрапывая, спал Максим, в кроватке напротив разметался сынишка, её самый родной человечек, которому она отдаст все силы и жизнь.

Роем обступили мысли, на которые не было ответа. Плакала, уткнувшись в подушку, и очень боялась, чтобы не проснулся Максим. Будет тогда настоящая «выволочка», А с другой стороны, очень хотелось, чтобы он проснулся, тихо обнял её и сказал: «Ну, дурочка, чего ревешь? Ревную я… Понимаешь, ревную! А ревную потому, что люблю…»

Она тут бы успокоилась, прислонилась бы к нему и уснула…

— Ну-ка, сейчас же перестань реветь или уходи отсюда и там лей слёзы хоть до утра! Дай поспать! Мне завтра на работу, — услышала злой голос мужа, прозвучавший ударом хлыста, и рыдания задавили её.

Максим схватил её за вырез ночной рубашки — и послышался треск. Потом выдернул из-под головы подушку и силой перевернул её на спину. Наташа, заглушая рыдания, лишь закрывала ладонями рот. Максим одной рукой схватил два тонких запястья и, сдавив их до боли, зачем-то пытался оторвать руки от лица. Это оказалось непросто: их словно свело судорогой. И он тряхнул её так, как трясут дверь, держась за ручку, и снова бросил на кровать. Подушка уже лежала на полу.

— Сейчас же замолчи! Разбудишь мать! А тебе этого я не прощу!

Наташа и сама понимала, что надо бы замолчать, но ничего уже не могла поделать с собой: беззвучные стоны сдавливали все её коченеющее тело.

А утром, увидев Наташу, Максим внутренне вздрогнул: лицо опухшее, веки красные и чёрные круги под глазами. Он и раньше замечал, что ночи у неё часто бывали солёными, но такого — ещё не видел.

Наташа замкнулась в себе. Уйти из семьи? Но куда? В деревню к тёте-маме? А как работа и учеба? А сынишка?

А Горин, греясь в лучах её неотразимого взгляда, был в приподнятом настроении.

Однажды, идя домой вместе с Виталием, он вдруг услышал:

— Слышь, Вадим! Нельзя с Наташей так… Она — сущий ребёнок. Всё, о чем вы с ней говорили, рассказала мужу, а тот всю свою неоправданную обиду вылил на неё.

— За что же на неё? При чём тут она?! Наташа, как ангел, непорочна и чиста… По-моему, по всем законам Максим должен со мной говорить.

— По каким таким законам! Рыцарским? Тоже еще один книжный чудак. Проснись и учти: тебе он морду бить не станет, а ей — да!

После этого доверительного разговора с другом Горин дал себе слово никогда более не затевать с Наташей подобных разговоров и не читать ей любовные стихи.

Отношения складывались дружеские, ровные. Наташа тем не менее всё больше и больше привязывалась к Горину, а он — к ней. И если они любили друг друга, то тайно и держали эти чувства, ежедневно борясь с ними, под семью замками.

Наташа, почувствовав свою безопасность, была с Гориным ласковая, полностью ему доверяла, со всеми вопросами обращалась только к нему и не боялась, что Горин ненароком нарушит её такие честные и чистые отношения.

Вадим же рядом с Наташей чувствовал себя несколько иначе. Нельзя сказать, что и в нём не было ничего другого, кроме душевного влечения, но это «другое», проходя сквозь чистоту и непосредственность Наташи, преобразовывалось в их родственные отношения.

И всё же в Горине жила неосознанная готовность превратить их в другие, да только стоило ему задеть иную струну, как Наташа тут же уходила в себя, крепко-накрепко закрывая душевные створки.

«Ёжик!.. Точно ёжик! — думал Вадим. — Бегает, работает, резвится, а чуть тронь — сразу иголки для обороны…»

Так и стал Горин звать Наташу Ёжиком. Кому — Наталья, а ему, Горину, — Ёжик. Откуда? Почему? Только плечами пожимал, еще не догадываясь о его дальнейших поступках…

В ОБЪЯТЬЯХ ДУМ

Прошло таких разных по событиям четыре года. Наталья и Вадим всё это время не теряли из виду друг друга: то приближались, то на некоторое время удалялись, но следили за изменениями в жизни каждого с интересом. Если по каким-то причинам кто-то из них отсутствовал, другому казалось, что в жизни чего-то не хватает.

Для Натальи отсутствие Горина было особенным состоянием: она искала его мысленно и так же с нетерпением ждала его появления. Пусть и издали она его видела, но всё же видела и от этого была спокойна. Он был ей необходим! Зачем? Для чего?

Виталий за эти годы от Натальи отошел, хотя всё так же любил её, не женился и почти ни с кем не встречался. Он, подавляя в себе жгучую ревность, всё же уступил место иметь влияние на Наташу Горину. Наташа относилась к нему по-прежнему: жалела, была добра, ласкова, но заменить ей Горина он уже не мог. Течением воли и жизни Виталия отнесло в сторону, и он после многих размышлений с этим смирился.

А время между тем набирало разбег…

В один из солнечных дней Горин зашел в отдел с сияющим лицом.

— О-о-о-о! — разнеслось среди ребят. — Привет дипломированному работнику! Ну как? Показывай «корочки» да обязательно красные!

— Многого хотите! — и Вадим протянул на рассмотрение свой новенький диплом.

Учеба растянулась на целых пять лет. Один год выдался особенно трудным. Сразу слегли отец и мать, много болел Юра, и приходилось Горину вытаскивать из себя все свои недюжинные силы.

— Уф! — с легкостью произнес Горин, положив в карман синий с теснёным гербом твердый переплет, на котором с тыльной стороны черным по белому было написано: «Присвоено звание — инженер-механик».

— Привет, Ёжик! — ласково касаясь светлых завитков губами, тихо шепнул он Наталье и добавил: — Соскучился по тебе отчаянно… Как дела?

От легкого прикосновения кольнуло в сердце, а по всему телу, от самой шеи, пробежал ток. Было Наталье сладко и странно. Едва слышно, глотая комок радости, ответила лишь ему, Горину:

— У меня всё нормально.

— Вот жук, не успел на порог и сразу же к Наташке, — не унимался вездесущий Игорь.

— Верно! — зашумели женщины. — Нас будто и нет рядом.

— Милые мои, пощадите! Я же должен в первую очередь нанести визит соседям, — и продолжал стоять возле Наташи, хотя такой близкой соседкой она уже не была. Последний год Вадим работал руководителем группы, а Наталью недавно перевели в техники, и она сидела за перегородкой и не видела Горина.

А через несколько секунд он уже шагал по отделу, обращаясь с шуткой и комплиментами то к одной женщине, то к другой. Делал это легко и очень тонко, и каждая женщина, услышав приятное, расцветала на его глазах.

У Горина был волшебный дар располагать к себе людей. И если надо было для их компании провести какое-то необычное мероприятие, Горин это выполнял легко и безотказно. Виталий со скрытой, но не злобной завистью в таких случаях говорил:

— Иди к Вадиму. Он не откажет. И Горин не отказывал.

Друзья любили его, а женщины соревновались перед ним в одежде и разговоре: каждая старалась быть впереди и на высоте. А Горин был действительно притягательным: высокий, прекрасного телосложения, с некрупными, но резко очерченными чертами лица и пронзительным взглядом удивительно теплых, жгуче черных глаз в сочетании с темными, слегка вьющимися волосами. Но привлекал он людей в основном не этим. Зная, с кем и о чем поговорить, умел выслушать, мог успокоить, был сдержан и вежлив. Его идеалом еще со школы был Андрей Болконский, и Вадим долгим самовоспитанием брал для себя много из того, что вычитал у Толстого.

Горина считали выдержанным, шутили даже, что у него «белая печенка» и никто из них не знал, как он чувствителен, быстро воспламеняем и чего иногда стоит его внешняя невозмутимость, которую он считал главной чертой интеллигентного человека.

— Слушай, Вадим, ты зубы нам не заговаривай, — доносился из-за кульмана голос Игоря, первого шутника в отделе. — Говори, когда диплом будем замачивать? — Из-за доски, прежде, чем появился он, выглянул его непомерно длинный, загнутый книзу нос, почти касавшийся верхней губы и служивший предметом приколов, на которые Игорь не обижался: он к таким шуткам уже привык.

— А тебе, Гарик, уже не терпится заглянуть в рюмку? — парировал Вадим.- Сильно не волнуйся! Всё будет. Всему своё время.

И через неделю Горин пригласил своих друзей в кафе.

ВСТРЕЧА ДЛЯ СЕРДЦА

Наталья не надеялась, что Максим отпустит её на это мероприятие, но, к её удивлению, он согласился: не хотел афишировать свою ревность, ибо знал, что, если Наташи не будет, кто-то обязательно скажет: «Гаврилов боится Горина и держит жену на приколе».

Ему, Максиму, это не подходило. Одно дело — требовать от жены повиновения и строгого послушания, другое, что люди скажут о нем, Гаврилове. В голове он этот вопрос проработал и не однажды.

В кафе собралось человек двадцать. Мужчины сверкали белоснежными рубашками, а все женщины — в шелках и с красивыми прическами.

Легкое бирюзового цвета платье Натальи скорее подсказывало, чем показывало стройность её фигуры, а завитые в пышные локоны волосы, перекатываясь по плечам, отливали чистым солнечным блеском. Небольшое декольте открывало красивую шею и начало выпуклостей от природы высоко поднятой груди. Из-за этого она никогда не одевала довольно открытого платья. Стеснялась показывать свои врожденные женские прелести.

Горин впервые увидел её такой, необыкновенно красивой и недоступной. Стоял и не находил слов, чтобы что-то ей сказать: к её серо-зелёным глазам — это ярко-бирюзовое платье! Это же надо так всё продумать! Это же надо так взволновать общество и особенно его, Горина!

Он видел, как от её дыхания поднималась и опускалась чуть приоткрытая грудь, такая красивая и влекущая, что у него толкалось сердце у самого горла и с каждой секундой всё больше давало сбой. И её волосы, вечно волнами (а сегодня локонами) скользящие по её хрупким плечам, тоже волновали его воображение: эти волосы могли обвить её нагое тело и… А он мог бы ласкать его вначале глазами, а затем горячими губами, сдерживая сердце от чувственного биения… И тогда…

Горин прикрыл глаза… Думы вели его в недопустимое и недосягаемое…

Через много лет, вспоминая тот вечер, он всё еще чувствовал то волнение, тот всплеск чувств, грандиозный, как «цунами», который охватил его с головы до ног.

Она сидела напротив. Вадим глядел на неё, словно прежде никогда и не видел. Понимал, рвал свое сердце на части, приказывал, грозил расправой, но оно ещё больше светилось и радовалось, звоня во все свои колокола. В груди Горина оно торжествовало! Оно бунтовало и пело…

Горин, как никто другой, понимал, что не надо увлекаться этой красотой: она чужая, не его, но не мог с собой совладать: глаза, руки и сердце рвалось к ней, к женщине, сидящей напротив него. Влекущая сила была сильнее разума!

Наталья раньше любила такие вечеринки. Любила петь, плясать, была неудержима на выдумки. Но постоянное одёргивание мужем да и свекровью привели к тому, что Максим всегда висел над ней черной тучей, которая, стоит шевельнуться, того и гляди хлестанёт дождем или ударит молнией. И Наталья, во избежание неприятностей и «разноса», предпочитала быть в тени. Муж вроде бы и давал свободу, оставляя одну среди людей, танцевал с другими, мол, и ты танцуй. Но она знала, что это за свобода: при случае всё припомнится и выставится в таком свете, что и распущенней женщины, чем она, Наташа, не бывает на целом белом свете.

«Уж лучше посидеть!» — думала Наташа, пряча глубоко в своих тайниках желание смотреть и смотреть на одного Горина, но она себе этого позволить не могла. Отводила в пелене восторга глаза, пыталась говорить с соседями, но жгуче черные глаза напротив не давали ей ни минуты покоя: они следили за ней, они её сжигали.

Горин часто бывал на вечеринках с Наташей, но ни разу с ней не танцевал: боялся её близости, её незабываемого аромата, а ещё щадил её желание быть в компании всегда одинокой, чтобы Гаврилов, узнав об этом, не сделал ей «разнос.»

Сегодня он не выдержал. Где-то во второй половине вечера, едва заиграла музыка, он поднялся и нервно подошел к Наташе.

— Прошу на танец…

Наталья вздрогнула, испуганно метнув глазами: она боялась этой минуты, боялась прикосновения рук и тела Горина к себе. Прикоснется — испепелит её всю, до дна, до самого донышка…

Горин взял её руку и тут же почувствовал её еле уловимую дрожь; она в самый первый миг передалась ему, и он был уже в полной власти возникших неведомых доселе и еще им не испытанных за все годы жизни чувств. Он ощутил её гибкое податливое в танце тело, чуть прильнувшее в порыве к нему.

Как в гипнотическом сне, возбужденный Горин почти ничего не соображал и не видел: его тренированная воля куда-то исчезла, голова не работала, и он управлялся только своими желаниями.

О, как ему было хорошо!.. Он смотрел на Наташу. Он смотрел на чудо, созданное природой. Откуда такое?!

«У кого еще есть такие прекрасные серо-зеленые, как два чистых озерца, глаза? И почему они то и дело прикрываются густыми темными ресницами-крыльями? — сгорая от нахлынувших мыслей, думал Горин. — Кто может еще носить такое бирюзового цвета платье с замшевой отделкой и такого же цвета колье? Кто имеет такие золотистые волосы? Кто? Кто?»

Горин, как во сне. кружил Наташу в медленном вальсе. Он видел только её одну, и, казалось ему, что нет во всем мире больше такой Наташи. Нет и не может быть! Не может…

И Наталья никогда ещё не была так близко с Гориным, как в этот раз. Казалось, танцевали они всю жизнь: так понимала и предугадывала она каждые движения в танце своего партнера. Она забыла о своем замужестве, она забыла, что вокруг них люди и, возможно, наблюдают за нею; она забыла о муже и сыне, о мире и долге, о понятии чести и долга — обо всём она забыла. С ней был Горин… Он один!

«А вдруг услышит стук моего сердца? Оно же вырывается из груди!..– заволновалась Наташа, стараясь в танце не прикасаться близко к Горину. — Догадается… Всё станет известно… Как тогда смотреть ему в глаза?»

Горин держал Наталью бережно, чуть касаясь её, словно боялся: если возьмет покрепче, она хрупнет в его горячих руках. И несмотря на эту воздушность прикосновений, не было в зале ни одной прижимающейся друг к другу пары, так чувствующей друг друга, как Горин и Наташа. И это было не простое ощущение одним человеком другого, а состояние слитности, где собственное «я», сливаясь с другим, превращается в цельное, достигшее совершенства, наполненное неизмеримыми чувствами рвущейся друг к другу любви.

Танец закончился. Счастливый, еще не опустившийся от восторженных минут на землю, Горин смотрел на Наташу взволнованными влюблёнными глазами…

Она светилась счастьем. Таким же счастьем были наполнены её увлажненные глаза и всё её влекущее стройное тело. И вдруг, словно её кто-то ударил, Наташа освободилась от Горина, нырнула в толпу, пробиваясь к мужу.

Как на горе, Максим этот танец почему-то просидел. Наташе и в голову не пришло, что это не случайно. Подошла к нему, обняла за плечи, заглянула в хмурые глаза. Он молчал, не набросился на неё, как она ожидала, и на первой же минуте следующего танца пригласил даму с соседнего стола.

Наташа вздохнула с облегчением, а потом стала припоминать, что же с ней случилось в танце с Гориным? Она, кажется, потеряла себя… Найдет ли завтра, через неделю, через год?

Ничего не могла припомнить, кроме того, что Вадим её не прижимал к себе, как это делают другие ребята. Помнила это хорошо, ибо и сама к этому не стремилась А вот мысли, что Горин роднее всех… Эти мысли остались в ней, в сердце, измученном и одичавшем в одиночестве. Откуда они, эти мысли? Откуда её неумолимое желание, чтобы Горин не выпускал её из своих нежных, горячих и преданных рук? Что это такое? И почему на душе так легко было, как в детстве? Ещё бы раз… Один только…

«Нет, Нет! — бушевал в ней рой мыслей, перебивая друг друга и ломая одни мысли вдребезги, заменяя другими: — А муж? А ребенок?»

«А что, если все заметили? — сверлила её непрошеная мысль. — Позор тогда! Как же она это всё допустила? Она — беспутная!..»

Наталья терзалась самыми противоречивыми мыслями, нагоняющими страх и смятение. И чтобы как-то отряхнуть всё это, решила пойти домой, к сыну, растворявшему и отнимавшему всегда её невзгоды и беды. Квартира была напротив. Накинула кофточку и вышла.

Дома свекровь как раз укладывала Андрейку спать, и надо сказать, что она любила своего внука, с удовольствием гуляла с ним, и, если Наташа своё сокровище мужу не слишком доверяла (он мог и стукнуть малыша), то на неё оставляла со спокойной душой. Да и на сессии не смогла бы ездить так регулярно. И если бы не периодические напоминания, что для Натальи они делают такое доброе дело, её благодарности не было бы конца. А так давило чувство гнетущего долга, с которым ей и рассчитаться не дают.

Наташе не принадлежало в доме ничего. Даже заработанные ею деньги регулярно отдавались свекрови, лишая Наташу удовольствия что-либо приобретать или дарить кому-нибудь подарки.

Андрейка увидел маму и с радостным визгом бросился к ней, ручонками обхватил за шею и прижался мягким пахучим тельцем. Наташа почувствовала такую надёжную защищенность, что половина страхов, только что терзавших её, исчезла.

— Это разве твоя мама? — услышала насмешливый голос Евгении Викторовны. — Это же нафуфыренная заграничная кукла. Вся сияет и вся блестит. Отчего этот блеск? К кому наряжалась?

— Это моя мама! — закричал мальчик. — Смотри, бабуля. Это же моя мамочка!

Малыш вскоре уснул, и Наталья снова вышла на улицу. Возле кафе с ребятами стоял Горин и курил. Открыв вежливо Наташе дверь, пропустил её вперёд и следом за ней зашел сам.

Наташа зашла в маленькую раздевалку, сняла кофточку и поправила свои волосы. Тут же к ней зашел Максим. Ей очень нужен был сейчас муж, чтобы прижаться к нему и развеять остаток тревог, застрявших в её душе. Но лицо Максима было непроницаемым. Вот он протянул руку — и ей вначале показалось, что он хочет, как это было не один раз, легко потрепать её за нос, но рука, сильная и мощная, прошлась по её голове.

— За что? — спросила тихо Наташа, чтобы не услышали соседи. — Что ты делаешь?

— Ты где шлялась с ним?

— С кем, с ним? — вначале не поняла Наташа.

— С кем? С кем? — шипел ненавистью Максим. — С Гориным? Чего глаза пялишь и строишь из себя невинную овечку?

— Я? Я шлялась? — вспыхнула Наташа. — Я только что была дома. Навестила сына, уложила его спать… — и у неё перехватило дыхание, а внутри шевельнулось что-то огромное, тяжелое, будто камень; этот камень поднялся на дыбы, начал расти и в поисках выхода разламывал грудную клетку и кромсал её сердце и мозг.

Молча надела кофточку и вышла, унося на кончике носа под тонкой кожей красно-сизое пятно запёкшейся крови…

СЕМЕЙНЫЕ УЗЫ

Соседи, собираясь к матери Горина на посиделки, всё женили Вадима. Ну, как же? Парень — что надо! Умный, красивый, зарплата приличная и не летун: по девкам не бегает. Даже грех такому ходить в холостяках. Девчат вон столько, хоть пруд пруди! И все-то заглядываются на него! Всем он нравится, а он лишь отшучивается.

Вадим — не просто жених, а целый клад! Матери помогает, инвалида-отца выручает. Тот в артели инвалидов работает, так Вадька бежит со своей работы к отцу, чтобы ему больше пенсии заработать. И никакой работы не стыдится, даже если приходилось подметать в помещении окурки.

— Вадим! А, Вадим! Слышь! Смотри-ка, Татьяна наша хороша и ясных глаз с тебя не сводит, — донимали его неугомонные свахи. — Разве плохая невеста? Кровь с молоком! А ты почему-то проходишь мимо.

— Действительно хороша, — соглашался Вадим. — Хороша да не наша!

— А чего же ты не ухаживаешь за ней? Можешь перехватить у Аркадия. Татьяна быстро сменит адрес будущей прописки.

— Я же говорю, что такую хорошую боюсь брать в жены, — отшучивался Вадим.

В последнее время и мать донимала: «Женись да женись!»

Ей и внуков хотелось и боялась, что Вадим пойдет «по бабам», «охомутает» какая-то, злая и коварная… Он же добрый: приласкает и прилипнет душой. Что тогда?

Вадим и сам понимал, что пора вроде бы приставать к какому-то берегу. Многие его друзья женились — и команда холостяков редела и редела. Вопрос был в том: кого брать? В отличие от Натальи у него не было иллюзий. Он знал, что семейный быт — это жернова, которые сдирают всю любовную оболочку. Со временем уйдёт в небытие и страсть, и волнение при встрече, и взлёт к звёздам в полном молчании и падение оттуда со стоном… Всё это уйдёт! А зачем?! Зачем, чтоб уходило?

Наташа… Она постоянно жила в нём, но такой воздушной и недосягаемой, что не только не представлял он её в качестве своей жены, но порою даже казалось ему: не придумал ли он её? Есть ли она на самом деле, а не в его фантазиях?

Она не выходила из головы, из души, из сердца.. Его руки всё еще ощущали её, Наталью, когда они танцевали в своей жизни лишь один-единственный танец, но такой желанный и такой необыкновенный: он слышал биение её сердца, он видел её серо-зеленые с поволокой глаза, устремленные не на него, Горина, а куда-то вдаль, и лишь иногда могли вспорхнуть её ресницы, чтобы обдать Горина всепоглощающим восторгом и ликованием. И он тогда торжествовал без меры. Он был потерян… Он боялся не найти себя, завтра и в другие дни и месяцы не будь Наташи рядом… Как рядом? У неё же муж! У неё семья!..

Некоторое время Горин совершенно не скрывал своего душевного состояния перед Наташей, роняя в её душу постоянную тревогу и свою растерянность.

Она знала, что в таких случаях делают, если бы он преследовал её, донимал, а так… О его тревогах говорили только глаза и руки, прикосновением которых было теперь иным. И голос… Голос… В нём было столько нежности, столько преданности, что ни одёрнуть, ни поставить на место, как требовал муж, для неё было не под силу…

Как трудно измученному жаждой путнику не ринуться в разлитое впереди озеро, так трудно было и ей, Наталье Гавриловой, не познавшей в замужестве тепла и ласки, заботы и нежности, не кинуть себя в объятья любимого мужчины. Но, как могла, всегда избегала Горина, одолеваемая страхом перед бездонными чувствами, поднимающимися в ней горячей стеной, наподобие вулкана, готового в любую минуту разрушить её до основания.

А вскоре Горин ушел из отдела. Конструкторский давно уже чувствовал потребность в экспериментальном участке и, когда такой появился и Горину предложили возглавить его, он согласился: привлекла перспектива более живой работы с людьми да и от Наташи, этой любимой женщины, надо было держаться подальше.

Горин это чувствовал!.. Горин это понимал!

РАВНОДУШИЕ НА ВИДУ

Максим Гаврилов вздохнул с облегчением: «Наконец-то, этот „интеллигент“ убрался из отдела. Мог бы и подальше уплыть!..»

Он его не терпел и не только из-за Наташи. Прямолинейный до открытой грубости и взрывоопасный, не желающий сдерживать свои эмоции, Максим считал Горина с его постоянной выдержкой «гнилым интеллигентом.»

Рассуждая о своей жизни, он пришел к выводу, что в жёны взял существо крайне для него не пригодное. Хотелось ему видеть рядом женщину без претензий, крепкую и выносливую, с хорошо развитыми инстинктами, а взял чёрт-те что: не знаешь, с какой стороны подойти и как с ней разговаривать. Какая-то загадка!..

Нельзя сказать, что не любил её, если иметь ввиду равнодушие к женщине. Нет, знал, что Наташа прекрасна. Она дурманила его без памяти, и рядом с нею всегда чувствовал такую необузданность, которую прежде не могла дать ему ни одна женщина, и не понимал, почему у Наташи она не находит ответа. Даже приходило на ум, что у неё кто-то есть, да не сходилось другое: без его ведома и свекрови жена не отлучалась за порог, всегда была на глазах.

«Не любишь… Не любишь…» — мысленно передразнивал её. — Да как еще любить?! Не знал бы, что бабам надо… А Наташа — другая! Щёчку подставляет: целуй, мол, и много раз! Сам разозлишься — и забудешь, а она? С утра до вечера помнит… И слезы пустит… А Горин… В учителя ещё лезет: «Максим, ты с ней полегче… Натура тонкая. Сломаешь!»

Максим как-то поставил Наташе условие: «Не изменишься — разойдёмся!»

Наташа испугалась: «Как? У её сына не будет отца? У всех будет, а у него — нет? А потом жить как?»

И затосковала, перебирая все моменты, которые могли бы сгладить хмурое настроение Максима и его желание развестись.

В доме Гавриловых с тех пор не стало покоя. Максим, казалось, придирался к жене по всякому поводу, самому незначительному, а то и без повода: глумился над женой за её танец с Гориным, за её стыдливый взгляд перед чужим мужиком, за её смятение.

Наталья Вадима избегала, при случайной встрече с ним не разговаривала, хотя так хотелось спрятаться под его сильное крыло и там согреться.

По утрам молча уходила на работу, молча ложилась спать, уложив сына в кроватку. Максим поесть просил у матери и к Наташе не обращался. Она тоже, устав от Максима, не пыталась разрядить молчанку.

По ночам тоже наступило полное охлаждение. Максим ждал, когда жена сама к нему потянется. Сама она к нему не тянулась, скоро это не могло произойти, а разобраться и понять, в чём дело он не желал. Разбираться нечего: баба сдурела, требует кнут. Но… не идти же к другой, как это делают многие мужики…

А через несколько дней Максим не выдерживал, набрасывался на неё, рвал её красивое кружевное бельё и впивался зубами в её горячие губы и, чувствуя, как Наташа съеживается в его руках, обвинял её во всех прегрешениях: оно кого-то имеет…

— Что не нравлюсь? Другого захотела?

Слова мужа вызывали отвращение, а необузданный, перемешанный со злостью темперамент нагонял такой страх, что Наташе прямо среди ночи хотелось бежать, не разбирая дороги, куда глаза глядят.

Время от времени она пробовала уговорить Максима что-то изменить в семейной жизни, но получала отказ. Ему не хотелось ломать давно заведенный порядок и вызывать недовольство матери, а та не догадывалась, что состояние невестки отражается на её сыне. Он нервничал… Он бунтовал…

Как строгий муж и, скрывая истину, Максим укорял жену:

— Ты неблагодарная! Мать всё нам делает! Что тебе еще надо?

А Наташе нужна была самостоятельность, чувство семьи, свой дом, ласковый муж и те самые заботы, которых, увы, лишали её да ещё взамен требовали благодарности.

А между тем, счастливой жизни Натальи, как полагали посторонние, завидовали все, учитывая только её возможность оставлять сына на свекровь и совсем не учитывая не известные им семейные отношения. Наташа всегда держала язык за зубами!

«Неужели мне и действительно хорошо? — в один из дней растерянно подумала Наташа, приученная, что коллектив не ошибается, не зная иной жизни и слушая жалобы женщин на перегрузку домашними делами.

Сама она этого не чувствовала, протестовать не желала и, зажмурив глаза, ждала, что же будет дальше, пока однажды в их доме не появился посторонний человек — двоюродный брат Максима. Побыл в гостях три дня и, уезжая, сказал:

— Да, Наташка, тебе здесь несладко. Сюда бы надо другую…

— Ничего, Дима, всё у меня нормально! Так многие живут.

Наташе показалось, что сверкнуло солнце над головой все эти три дня, когда гостил Дмитрий. То, о чём не решалась кому-то рассказывать, увидел и услышал случайный человек, сразу же признавший Наташу в семье обездоленной.

«Значит, жизнь моя не удалась из-за капризов, как считает Максим… Значит, я правильно чувствую: что-то не так должно быть в семье. Что-то не так!..»

И это мнение усилилось, когда на вокзале, провожая Дмитрия, услышала:

— Уходи вместе с Максимом и сыном! Найдите квартиру. Может, еще что-то и получится. Он хотя грубый и жесткий, но неплохой. А вот мать его… Надо сменить обстановку! — и нежно обнял Наташу за вздрагивающие плечи.

ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ

Экспериментальный цех стал вотчиной конструкторского. Ребята были рады возможности опробовать в металле свою работу, избежать на серийных партиях недоделок и собственных ошибок. Да и приятно было видеть, как линии, проведенные твоей рукой, превращаются во что-то важное и необходимое человеку. И хотя чертежи завод получал из проектного института, они были такие «сырые», что требовалась их тщательная проверка, переделка узлов и много другой работы, где без производственной базы ничего не сделаешь.

Наталье нравилось бывать в цеху, среди рабочих. Нравилось отвечать на их вопросы, разбираться в непонятном и чувствовать уважение к себе людей. Она не скрывала, что мало ещё знает производство, но за это никто её не осуждал. Порою рабочие сами старались ей помогать. И помогали.

В отделе же ей доверялись задания всё сложнее и сложнее. Мол, закончила четыре курса института, училась на пятом и была на должности инженера. Упрямая и самолюбивая, она ни в чём не хотела отставать от ребят и, чтобы не считаться слабее, в работу влезала с головой. Все её знали, как человека исполнительного. И хотя по складу наклонностей больших открытий здесь не могла совершить, с кругом своих обязанностей справлялась нормально и даже имела благодарности.

Завод должен был освоить новый транспортёр-раздатчик. Изготовление опытного образца, подготовка чертежей для передачи в производство — всё это лежало на ответственности Натальи Гавриловой, и она последний месяц из цеха не выходила: была и технологом, и размётчицей, и конструктором.

С Гориным встречалась каждый день, но иных разговоров, кроме рабочих, между ними не было. К чему они?

Горин чувствовал, что дома у Наташи не ладится; ему казалось, что главная причина тому — он сам и поддерживал с ней лишь полуофициальный тон.

В тот день он подошел к ней после обеда.

— Наташа… — обратился он к ней, не поднимая глаз. — К концу недели мы должны в техотдел передать чертежи. Три дня осталось.

— Я знаю, Вадим.

— Как твои дела? Ты целыми днями здесь, когда же ты живешь для себя? Важная работа требует свое… Давай чертежи — и всё тут!

— Ничего. Посижу пару вечеров — и чертежи будут готовы.

— Знаешь что? — после некоторой паузы продолжил Горин. — Я хочу тебе помочь…

Наталья встревожено вскинула на Горина брови, и Вадим сделал скидку:

— Ну, ладно. Давай хотя бы сегодня…

Голос Натальи стал суровым:

— Нет, Горин! Спасибо! Я сама.

— Ты ведь не успеешь.

— Успею.

— Зря ты упрямишься, Наташка. Предупреди своего Гаврилова, объясни, в чём дело. В конце-концов, кроме того, что он твой муж, он ещё и заместитель главного инженера и отвечает за это мероприятие. А ты- конструктор! Что за глупые счёты?

Наталье стало стыдно. Она понимала, что Горин прав, но боялась последствий их встречи один на один. А идти и просить у мужа разрешения или предупредить, что сегодня вечером задержится с Гориным, было для неё чем-то унизительным.

На свой страх и риск она согласилась остаться сегодня с Вадимом, лишь предупредила мужа, что на работе задержится до неопределённого времени.

Стоял ноябрь. Темнело рано. Работали Наталья и Вадим в ярко освещенной комнате конструкторского отдела.

Почти два года они находились не рядом, как это было раньше, но всё время они друг друга из виду не выпускали.

Спокойный голос Горина, тишина и увлечённость ответственным делом внушили Наташе давно не испытуемое ею состояние покоя и умиротворённости. На душе стало легко, словно и не было постоянного домашнего накала. Она просто отключилась от него. Пропала всякая настороженность и, когда работу в общем-то закончили, еще немного поговорили, и Наташа глянула на часы: было около семи. Надо бежать домой…

В это же время Максим Гаврилов, закончив работу, положил в карман ключи от своего кабинета, крутанул вертушку проходной, вышел на улицу и закурил. Поднял голову: в окнах конструкторского отдела горел свет.

«Наташа, там… Может, зайти за ней?»

И вдруг в ярко освещенном проёме окна, словно на экране, увидел Горина: он возле открытого шкафа складывал чертежи, стоя вполоборота к Наташе. Хотя её видно не было, Максим в этом не сомневался, ибо в окне виднелась лишь часть женской руки… О, он узнал бы из тысяч рук эту тонкую и нежную ручку с длинными волнующимися по любому поводу пальцами. Лицо Горина и сам он до половины просматривался хорошо: улыбаясь, что-то говорил. Тут же появилась Наташа. Теперь её лицо было видно хорошо.

Наташа улыбалась… Когда Гаврилов видел такую Наташу? Окрыленную, раскованную…

Максима тряхнуло. Надо было идти, но ноги приросли к земле, голова закружилась, а в руке рассыпалась смятая сигарета. Он понял: ревность захлестнёт его немедленно!

Через минуту-другую отошел в сторону и застыл между елей, темнеющих полукругом возле здания управления.

НАЕДИНЕ

Наташа стояла посредине отдела и слушала Вадима. Она смеялась… Максим это разглядел хорошо: она смотрела на Горина и отчего-то хохотала. Потом они подошли к столу и сели напротив друг друга. Наташа подпёрла рукой щеку, и теперь Максиму виднелись лишь их головы и плечи.

Максиму казалось в это время, что в его тело вонзается тысяча тонких иголок, что его сердце испепеляет огнедышащая молния, а на голову обрушился низвергающий все муки ада гром. Сойти с места или оторвать взгляд от окна у него не было никаких сил. Гаврилов терял самообладание…

Сидя за столом, Наташа отдыхала.

Отдыхала не она, а её сердце, защемленное недоверием и дававшее уже ранний сбой, отдыхала душа, замордованная упрёками и требованиями, отдыхали пленённые и закованные в цепи под криками: «Не смей! Не высовывайся!» её женские праведные и чувствительные о боли, до мучений мысли.

Наконец, Наташа спохватилась:

— Ой, Горин, мне пора! Побегу домой. Вдруг Андрейку не забрали из садика?!

— Куда побегу? — тепло улыбнулся Горин. — Сейчас вместе и пойдем.

Подошел к вешалке, снял пальто, распахнул его — и Наташа легко юркнула в теплую защиту от него, от Горина.

Вадим приподнял воротник и заботливо вытащил из-под него застрявшие там её волосы. Сделал он это тепло и быстро, так что Наташа, зная, что Горин сделает именно так, не успела отойти от него. А, может, и не хотела сделать эти шаги, уставшая от одиночества и никогда не испытавшая такого мужского внимания.

Уходя, остановились на пороге, осмотрели отдел. Эти секунды давались им с трудом, ибо хотелось кинуться, как в омут, в объятья друг другу и хоть на несколько минут замереть, отдаваясь блаженству и непониманию разума и воли.

Стояли рядом… И хотя на целую голову Наташа была ниже, Горину показалось, что её лицо напротив его глаз, так оно влекло к себе, и он, не осмыслив своих действий, даже сопротивляясь им, наклонился.

Наташа замерла, понимая, что сейчас может произойти непоправимое, но такое желанное, и не понимая, что ей делать в этой ситуации. Мысленно приказывала себе сейчас же уйти, убежать. Но как, если ноги ей не повинуются?..

Горин выключил свет. Щелчок — и Наташа очнулась. Быстро толкнула дверь и шагнула за порог, а там, в коридоре, спасительный свет.

Приводя себя в чувство, Горин остался стоять, привалившись к дверному косяку, и сдерживал ослабевшее после напряжения тело. Оно горело огнём…

А на улице, не замечая, что ноябрьская сырость гуляет по охлажденному телу, среди мокрых елей темной настороженной тенью стоял Максим.

— Ах, ты сволочь! — зашипел он, едва увидев Наташу. — Вон какая у тебя работа!

Наташа стояла у выхода из здания и ждала, когда выйдет Горин. Растревоженная, не зная, что делать, она мяла в руках сумочку.

Наконец, он появился, стройный и, как всегда, подтянутый. Он стал закрывать ключом входную дверь. Она почему-то отходила, он прижимал её коленом, пытаясь провернуть ключ. Вдруг за своей спиной услышал топот ног, а потом хлёсткий звук, напоминавший пощечину.

Горин обернулся: широкими, размашистыми шагами, втянув голову в плечи, удалялся Максим, а чуть внизу, обхватив голову руками, стояла окаменевшая Наташа.

Первое, что толкнуло Горина, догнать Гаврилова и ударить его, защищая Наташу, но, увидев расширенные её глаза и движение руки, мол, не надо ничего предпринимать, остановился. В голове промелькнуло: «Хуже будет для неё же!», а что-то другое, внутри его кричало: «Но ты же мужчина! При тебе ударили женщину,

твою, единственную, а ты стоишь… Беги же за ним!»

Но Максим был уже далеко и некого было ни ударить, ни встряхнуть. В победителях оказалось благоразумие, впоследствии не раз стыдом терзавшее Горина, хотя и знал: ударь он Гаврилова, было бы ещё хуже.

Не разбирая дороги, брызгая грязью на чулки и пальто, бежала Наташа домой, разбитая стыдом и унижением. Она никогда не рассказывала Вадиму об истинных отношениях с мужем, и вдруг они предстали перед его глазами в самом постыдном и унизительном свете.

Куда идти? Что делать? Сын, наверное, уже спит, а где она будет сегодня спать? Что делать?

Подошла к дому, остановилась перед дверью и сжалась в комок, словно она должна была взойти сейчас на эшафот. Хотела повернуть назад, но мысль о ребенке повела её вверх по лестнице.

С замиранием сердца, не попадая ключом в замочную скважину, несколько секунд была в страхе. Наконец, замок щелкнул — и Наташа вошла в коридор.

— А-а-а-а! — сразу же услышала зловещий голос мужа. — Пришла? Зачем пришла? Иди, иди к нему, к своему Горину! К нему иди! — кричал, брызгая слюной он, поднимаясь из-за стола. Он подбежал к побледневшей Наташе и стал её, дрожащую от холода и страха, выталкивать в дверь.

— Ма-а-а-ма! — закричал перепуганный Андрейка, выбежав в коридор, не понимая, почему папа выталкивает маму из комнаты. — Мама, я соскучился по тебе. Возьми меня! Ма-а-а-ма!

Наташа наклонилась к сыну, взяла его на руки и, вымученно улыбаясь, начала гладить его по головке:

— Сыночек! Любимый! Это папа шутит. Я сейчас разденусь и расскажу тебе сказку.

Андрейка утих, прижавшись всем тельцем к маме, а Максим, сжимая скулы так, что под ними ходили желваки, выговорил:

— Благодари его… Сына благодари… Ради него я не выбросил тебя из квартиры. Ради него…

Вышла свекровь и взяла Андрейку с собой, процедив сквозь зубы:

— Разбирайтесь сами, а ребенка не мучайте.

На Максима это подействовало, и он кричать перестал. Наташа пыталась ему что-то объяснить, но он не хотел даже слушать её.

— Ты — падшая женщина. Я не желаю слушать твоё вранье!

— Я — падшая? Я?.. Ты о чем говоришь? — Наташе хотелось закричать, чтобы не слышать нелепых обвинений мужа. — Ты лучше разберись во всём! Ты выслушай меня!

Наташа в какой-то мере чувствовала свою вину.

«Может, моё падение, — пыталась она разобраться в себе, — не в том, что я сделала, а в том, что чувствую? Я не люблю мужа, и в этом он сам виноват… Почему он не хочет выслушать меня? Почему считает, что я обманываю его? Почему я — падшая? Почему?»

А потом уже, лёжа на краешке кровати и накрывшись пуховым платком, за ночь так и не решила этот вопрос.

Утром с небольшим синяком под глазом она отправилась на работу под обстрел женских любопытных глаз.

ТУПИК

Наталья зашла в отдел, тихо поздоровалась и села за свое рабочее место.

Первым к ней подошел Виталий.

— Что, Наташенька, случилось?

Наташа, чтобы сразу же пресечь все подходы и вопросы, громко на весь отдел, стараясь казаться беззаботной и заставив себя улыбнуться, ответила:

— Что? Похоже, что муж побил? Ничего! За одного битого двух небитых дают.

Виталий стоял рядом и пялил на неё глаза: кому-кому, а ему-то видно, что Наташе не до шуток, но откуда и зачем этот бравый тон?

— Ну, что ты так, Виталька, смотришь? — искренне удивлялась Наташа. — Да ударилась я! Мыла пол, наклонилась, зацепилась — и въехала в угол тумбочки.

Виталий отошел: понял, что ничего больше Наталья не скажет. Было немного обидно. А,с другой стороны, сам учил её не открываться.

Другие сотрудники к ней не подходили, но всем было всё ясно: вчера вахтерша видела летевшего на всех парусах Максима, а затем поодиночке спускавшихся со второго этажа Наташу и Горина. Долго гадать не приходилось: Гаврилов застукал жену с Гориным.

Конечно, обо всех слухах Наташа ничего не знала, и они её поэтому не тревожили. Жила мыслями: «Что же делать? Уходить не хватало духа. Да и уходить было некуда.»

В маленьком провинциальном городке, чтобы уйти от мужа да ещё такого, который не пьет, не бьет и не гуляет (откуда им было известно о его поведении, если жена — никому ни слова), деньги домой приносит, уважением пользуется надо либо дойти до предела напряжения и, не разбирая дороги, ринуться куда глаза глядят, либо сознательно, разворошив рассказами спящих, подняв бурю пересудов, перешагнуть через общественное мнение, которое в таких случаях не бывает на стороне женщин.

Второе Наташа не могла, до первого ещё не дожила, хотя в ней всё уже бунтовало.

Она не боялась мужа и словно вышла из его повиновения. Повелительный тон, приказания от длительного употребления износились и уже не имели прежнего магического действия. Они не только не заставляли её сникать, а вызывали сопротивление и агрессию. Наташа теперь была похожа на взбунтовавшуюся лошадь, которой долго понукали, а потом она стала и хоть убей — ни с места!

Горин мучился происшедшим, искал с Наташей встречи. Ему надо было обязательно поговорить с ней, но она не шла на сближение и от встреч отказывалась.

Однажды, в конце рабочего дня, когда в конторе никого не было, вызвал её, продумав обстоятельно вопрос.

— Наташа, подожди! Я не ради этого…

Она остановилась, и Горин продолжил:

— Прости меня, Наташа! Я выгляжу подлецом… Я должен был ударить его… Не смог! Испугался… Не за себя, за тебя. Показалось, хуже будет, если я полезу в драку.

— Ты прав, Вадим. Было бы хуже. Была бы драка, а нам она ни к чему… Мне и так слишком тяжело… — и Наташа разрыдалась.

Горин рванулся к ней, потом побежал за водой. Стоял со стаканом, не зная, что делать. Наташу трясло…

— Ёжик! Что с тобой? — тревожно и умоляюще произнес Горин. — Расскажи мне.

— Мне плохо, Горин… Плохо! Я больше так жить не могу. Никто этого не понимает, а все лишь завидуют. Я уйду из дома! Уйду! — Наташа задыхалась и, казалось, говорит не ему, Вадиму, а всему свету, потому что больно, потому что долго терпела и вдруг не выдержала, как не выдерживает огромной тяжести самая крепкая верёвка.

Горин всё-таки поднёс к её губам стакан.

— Выпей, Наташка, и успокойся. Прошу тебя. Пожалуйста!

Наташа хлебнула несколько глотков живительной влаги. Стало немного легче. Как маленького ребёнка, Горин привлек её к себе, гладил волосы и шептал:

— Ну, маленькая! Ну, успокойся! Прошу тебя!

Но она всё плакала, уткнувшись лицом в его пиджак, как плачут маленькие дети, зарывшись в мамин подол, обретя защиту и облегчение.

Горин стоял и боялся неосторожными движениями вспугнуть её доверие.

Наконец, Наташа затихла. Горин осторожно поднял её лицо и платком вытер слёзы.

— Ну-ка, слабая команда, давай свой носик-курносик, а то пиджак мой вымазала.- Голос его был спокойный, и Наташа почувствовала, как растворяется и куда-то уходит её оцепеняющая безнадёжность. — А теперь давай поговорим. Что там у тебя?

— Хуже не бывает, Вадим. Не хочу сейчас ни о чём говорить.

— И всё-таки, что? Из-за того вечернего случая?

— Нет, Горин, нет! — взволнованно прозвучал её голос. — Что тот случай? Вся жизнь в таких случаях. Больше не могу! Я Максима не люблю…

Горина обдало волной радости, но он обязан был говорить другое.

— Тебе кажется, что не любишь. Просто момент такой.

— Нет, не момент! Из меня давно уже всё вытряхнули. Думала как-то приспособлюсь, думала, что со временем что-то изменится. Ничего не изменяется, а лишь ухудшается. Я решила уйти из дома с Андрейкой…

— Ты, Наташа, серьезно говоришь? — встревожился Горин. — Жалеть потом не будешь? Прошу тебя, не делай поступки сгоряча! Дай слово: прежде, чем что-то надумаешь сделать, скажешь мне.

В его голосе было столько тревоги и искреннего участия, что Наташа согласилась.

— Обещаю, Вадим! Обещаю!

А ночью Максим столкнул её с кровати…

Сидя на полу и оцепенев от случившегося, Наташа решала в эти секунды для себя выход: встать и уйти! Уйти во тьму! Уйти в никуда, но уйти!.. За сыном потом… Чуть позже… Не одеваться, не стыдиться белого света, а обнажить себя до крайности и…

Сердце просило помощи… Откуда она появится? Ночь… Рядом глухие стены и глухие люди… А сынишка спит. Он и не подозревает, как ей сейчас невыносимо тяжело и жить, и дышать… Вдруг сердце на миг остановилось: есть же Горин! Да, есть Горин!

Наташе казалось, что всё случившееся за шесть лет — придуманный сон, а вот это: голый покрашенный пол, отдающий прохладой, и она, сидящая на нём в одной ночной тонкой сорочке, — действительность.

Всё-таки Наташа поднялась и, так как не было больше места для ночлега, снова полезла на кровать. Лишь вместилась наполовину, как Максим с ещё большей ненавистью столкнул её на пол.

— Я сказал: иди к нему! Иди к своему Горину!

Наташа нашла старое пальто, бросила его возле детской кроватки, забрала свою подушку и, накрывшись маленьким одеяльцем, устроилась на ночь.

Всю тяжелую ночь она провела в раздумьях.

День не принес ничего, кроме того, что Наталья почувствовала себя другим человеком, сильным и уверенным в себе.

НЕСПОКОЙНЫЕ ДНИ

Вечером после работы в доме Гавриловых началось разбирательство семейных вопросов. Максим заявил матери, что с женой разводится, и свекровь, испугавшись, что размолвка всё же произойдет, решила нейтрализовать положение:

— Зачем же ты за него выходила замуж? — обратилась к Наташе.

— Если бы мне кто-то сказал, что замуж — это то, что у меня было и есть, я бы отступила от правила: быть женой за мужем. Я ведь всё представляла иначе.

— Ну, что ж, — сказала, как связала, свекровь, — тогда собирайся и уходи. Делать тебе у нас нечего. Мы от тебя отказываемся.

Наташа говорила спокойно.

— Я уйду. Найду квартиру и уйду.

— Но без ребенка, — услышала за спиной грозный голос Максима. — Сына тебе не отдам. Ты — не мать!

— Максим, перестань! — вмешалась свекровь. — Ребенка пусть забирает. Но тогда убирайся сейчас же! Немедленно!

— Не уйду! — вскинула голову Наташа. — Не уйду до весны.

С этого времени ночевать Максим домой не приходил, и Наташа с ребенком была в безопасности.

А завод гудел, как потревоженный улей: Гаврилов прогнал жену. Сплетни вырастали из обрывков фраз. Брошенные бездумно, ради скуки или шутки, они расползались по городу, наворачивая на себя комья грязи и паутину. А когда возвращались к первоисточнику, имели такой чудовищный вид, что оставалось только поражаться. Все словно и не знали никогда, кто такая Наталья Гаврилова и почему она такая плохая.

Её появление в заводской столовой привело всех в движение. Для Наташи всё было так мерзко и чудовищно, что, казалось, вскоре оно сразит её наповал. Она думала лишь об одном:

«Бывает ли еще где-то, чтобы ни за что — такая казнь?»

Сплетни достигли апогея.

Сидя за кульманом, Наташа слышала неудержимый шепот с хихиканьем и её именем. Сомнений не было: «обмывают женщины её косточки.»

Однажды, не выдержав, она вышла на середину отдела и обратилась к ним:

— Что вы мучаетесь? Это же очень трудно взахлёб, перебивая друг друга, говорить шепотом. Давайте! Разносите меня вслух! Всем расскажите и не бойтесь!

Женщины притихли, не понимая ещё поступка Натальи. А она продолжала спокойно и уверенно:

— Вы хотите знать правду обо мне? Да? Соберите собрание! Судите меня, если есть за что! Судите, если считаете вправе это делать!

Это было так неожиданно, что женщины притихли. Всем стало неудобно. Одно дело приятно щекотать свои нервы и другое — бросить человеку обвинение.

Кто-то спохватился.

— И правда! Сколько можно шептаться?

— Да, да! — загалдели и другие, как будто не они только что судачили о Наталье.

Наташа стояла посредине зала и глазами, полными отчаяния, наблюдала за этой неприятной сценой.

Вдруг зашел Горин. Увидев Наташу, стоявшую в центре зала, удивился: что за событие свершилось? Оглядел всех притихших женщин.

— Что у вас тут случилось? — спросил мягким голосом.

— А ты не догадываешься? — скривила улыбку Антонина Куклина. — Скажи сам что-нибудь, что связано у тебя с Наташей.

Горин сел за чужой стол и попросил Наташу занять свое место. Он был взволнован.

— Я догадываюсь, что за разговор был сейчас у вас. Знайте, милые женщины, что Наташа чиста, как слеза ребёнка. И ещё! Если не верите нам, если судачите, что нам надо стать на колени перед вами и бить себя в грудь: «Не виноваты мы, братцы! Не виноваты! Не сейте ненужные сплетни!..», то поверьте: мы не грешны!

Подавленная Наташа выбежала из отдела.

Вскоре ушел и Горин, не встретив на пути Наташу: он остерегался новых ненужных разговоров.

В отделе наступила тишина, словно спелый дождь смыл всю пыль и грязь. Лишь Виталий, молчавший во время разговоров, ломая в руках карандаш, принципиально, обводя глазами всех женщин, произнёс:

— Эх, вы! Да она чище всех вас, вместе взятых!

Наташа в отдел в этот день уже не вернулась. Ей некуда было идти, потому как проживание нежеланным лицам, где двое людей, объединённых родством в одно звено, было под вопросом.. Домой она приходила только переночевать да побыть с сыном после садика. Из комнаты выходить старалась поменьше.

Шёл четвертый месяц такой неустроенной жизни. До тепла оставалось ждать недолго, но квартиру она так и не нашла, ибо боялась оставить сына и уйти в поиски, как в дебри незнакомого леса. А вдруг её в дом больше не пустят, заменив замки? Отвезти сына… Кому, если даже Горин в последнее время её обходит?

У Наташи, казалось, не было выхода из тупиковой жизни…

ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

Вадим Сергеевич Горин, едва ступив на асфальт, почувствовал такой сотрясающий его озноб, словно гуляющая здесь сырость только и ждала, чтобы наброситься на него и заполнить всё его тело. Несколько раз передёрнул плечами, пытаясь сбросить её, и зашагал широко, как он умел, втянув голову в плечи.

Дом встретил его тишиной освещенных лестниц.

Горин поднялся на четвёртый этаж, достал ключи и открыл дверь в маленькую прихожую, из которой виднелась довольно просторная и чистая, но такая неуютная комната, как только может быть жилище, где нет женщины и детей. Разделся и, сполоснув руки, зашел на кухню. Тут же вытащил из портфеля сосиски и, сев за стол, долго и без аппетита жевал их. Потом закурил и остался сидеть, перебирая в памяти внезапную и неожиданную встречу, о которой он мечтал многие годы.

«Наташа!.. Моя Наташа… — шептал, чувствуя, что наплывают непрошеные слезы. — Ты должна была появиться на моём пути в самом населенном городе! Должна была!.. Иначе?.. Иначе для чего я прожил жизнь, не видя тебя?.. Ведь ты в моей неудавшейся жизни, в моей исковерканной судьбе — всё: и девочка, и богиня, и царица, и всё мое достояние…»

Горину хотелось плакать… Нет, не плакать, а рыдать на весь белый свет!..

«Ну почему ты сейчас не здесь? Для чего судьба в массе людей свела нас нос к носу? Это представить невозможно! Это непостижимо! Для чего она, судьба, это сделала? Для чего? И почему в одной долгой жизни существует одна лишь женщина? Одна и то чужая? — Вадим Сергеевич закинул обе руки назад и сжал затылок: он отдавал сильной изнурительной болью. — Почему? А потому, — отвечал он сам себе, — что эта женщина поселилась навсегда вот здесь… здесь!» — и Горин ткнул пальцем в грудь, где билось его изношенное и больное уже сердце.

Многие годы до этой встречи он был занят хлопотами и устройством своей личной непутёвой жизни, работой над диссертацией и несчастьем с Юрой; он мало размышлял о прошлом, и, если и думал о нём, то урывками.

Сейчас был период затишья. К чему стремился все последние годы — достигнуто и потому невольно тянуло заглянуть во внутрь себя.

«О Наташке лучше не думать, — вдруг решил Горин, вытирая губы и влажные глаза салфеткой. — Всё равно ничего уже не исправишь… Не изменишь, не перепишешь историю набело… Такого не бывает!..»

Но не думать о ней он уже не мог. Время отсчитывало секунды, минуты, часы, а он, облокотившись о стол, сидел, вспоминая её всю: большие серо-зеленые глаза, её бирюзовое платье, когда он, Горин, готов был задохнуться от счастья и страсти рядом с ней, и тонкую, всегда влекущую фигуру да золотистого цвета пышные ухоженные всегда волосы, ниспадающие на бархатные плечики. Как можно не любить такое чудо?! Как?!

Еще тогда, когда они работали на заводе, Горин не сомневался, что единственно разумной развязкой затянувшего их в невозможную горячую и страстную любовь узла может быть только его отъезд. Казалось, время всё перетрет, а спасением и выживанием может быть только работа… Работа, работа и работа!..

Но Горин даже не подозревал, как глубоко вошла в его жизнь Наташа, и что время, развеяв туман безысходности, отсеет мелкое и незначительное, а образ её постоянным своим присутствием будет обрекать его на одиночество.

Увести Наташу от Максима — шаг для него был рискованным. Горин не был уверен, что Наташа никогда ни о чем не пожалеет, если вдруг сын, взрослея, не признает его настоящим отцом. Жениться на другой женщине — такой мысли и в голову не приходило. Он все годы любил только Наташу. Её одну! И ничего с собой не мог сделать.

«А, может, я струсил? — спрашивал себя Горин, пытаясь докопаться до сути и объяснить сложившуюся ситуацию. — Придумал благородную теорию незыблемости семьи и сиганул в сторону? Почему я был так уверен, что для всех это лучше?.. А, может, и правда — лучше? Кто скажет: сделай иначе, не жалели бы мы о чем-то несостоявшемся? Человеку всегда не хватает того, чего у него нет…

Но отчего же, откуда это постоянное ощущение пустоты, которую только и делаю, что заполняю чем-то?.. И не чем-то, а только Наташей.. Только ею! И появилась-то она нежданно-негаданно, как только я решил уехать… Неужели всё, что связано с нею: жизнь, сама суть её и вот это… — он глянул на стол, где лежали материалы докторской диссертации, — всё это лишь пустая оболочка? Неужели всё это перекрывает она одна, Наташа? — и Горин почти машинально произнёс неведомо как залетевшую в голову когда-то вычитанную строчку: «Жизни суть — одна пустота: его уста, её уста…»

Горин докурил вторую подряд сигарету и вошел в комнату. Зажег свет. Необычайной деталью мужского жилища за стеклом книжного шкафа виднелась женская фотография довольно большого размера.

Вадим Сергеевич подошел к ней и, с тоской в глазах разглядывая её, осторожно провел рукой по стеклу, словно хотел погладить это красивое женское лицо… Мягкий овал лица, сбегавшие на плечи локоны, вздёрнутый носик и брови — два темных крыла, поднятые для взлета и застывшие над грустными, словно у подстреленной птицы, глазами. Да ещё улыбка, горькая, вынужденная, перед которой Горин всегда чувствовал себя неловко. Ему казалось, что Наташа в покорной безысходности спрашивала его: «За что? В чём моя вина и зачем всё так?»

Вот такую, именно такую Горин любил её до самого расставания с ней, захлёстываясь волной нежности, то обжигаясь раскалённой ревностью.

Разошлись они тогда, когда Наташа только ушла от мужа, и Горин, чувствуя себя яблоком раздора, решил на время семейного скандала Гавриловых, чтобы не усложнять его, держаться подальше. Наташа же знала, что это не просто ссора с последующими поцелуями и примирением, облегчающим душу; она видела пропасть, которую уже не перешагнуть и не преодолеть.

Уход в сторону Горина она тогда приняла, как предательство…

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА СМЕРТИ

Годы подавленного состояния и месяцы душевного накала, когда Наталье казалось, что она, вымазанная в грязь и презираемая всеми, выставлена людьми для осмеяния и полное одиночество, когда некому сказать слово, чтобы облегчить душу, не проходили.

Однажды, не справившись с душевной нагрузкой, Наташа попала в больницу…

Болезнь — это визитная карточка смерти, перед нею всё никнет. И если Максима не поколебала женщина, павшая перед ним на колени, ни её отчаянный крик, когда он ни за что ударил её в спину лишь для того, чтобы она повернулась к нему, то, когда Наташа стала выпадать из его рук, словно пустой мешок, он, наконец, увидел предел, до которого дошел человек. Ему вдруг стало страшно. Вдруг у него появилась жалость к раздавленному им же человеку.

И когда Наташа, теряя сознание, взглянула умоляющим взглядом на него, он схватил её на руки, отнес на кровать и, растерявшись, тормошил её.

— Наташка!.. Наташка!.. Что с тобой?

Прибежала мать и оттолкнула его.

— Воды! Вызывай скорую!

В больницу к Наташе он пришел с цветами, чего она сто лет не видела, и с угощениями. Наташа почему-то разрыдалась, и врач, которому было всё известно: в маленьком городке тайны не сохранишь, — понял, что Максима к больной Наташе лучше не пускать.

Потом, когда Наташа уже ходила по палате, стал наведываться с Андрейкой Виталий. Другие больные женщины принимали его за мужа.

— Ну, деточка, — сказала как-то рыжеволосая Ольга, обращаясь к Наташе. — Тебе хоть на мужа повезло. А малыш?.. Это братик твой?

— Что вы? — засмущалась Наташа. — Это мой сын! — Она не стала объяснять всем, кто такой Виталий. Скажешь: «Не муж…», непременно возникнет у любопытных вопрос: «А почему вдвоём с твоим ребенком?»

— Боже, когда же ты успела сына родить и вырастить? Сколько же тебе лет? — не верили женщины, глядя на худенькую Наташу, которая с заплетённой косой походила на школьницу.

— Успела… — тихо отвечала Наташа.

— Да ты уж не горюй, девочка! И мужика своего цени! Сейчас мало таких.

Наташе было и больно, что нет такого мужа, и приятно, что думают окружающие — есть такой муж!

Горин в больницу не приходил, и Наташа ломала голову и томила свое больное сердце.

«Почему не пришел? — бессонными ночами задавала себе один и тот же вопрос, на который не находила ответа. — Уехал в командировку? Не мог он… Не мог!..»

И успокоилась, когда на следующий день Виталий принес цветы и большую сумку вкусных гостинцев.

— Это тебе от Вадима, — с какой-то неуловимой тревогой произнес Виталий. Он всё ещё любил Наташу, но эти чувства уже давно похоронил в своих тайниках, сказав им: «Не высовываться!»

Горин же о состоянии здоровья Наташи знал не хуже других, ибо лечащий врач Наташи был его школьным товарищем, и передачи, принесённые Виталием, редко были без его участия.

Дело шло к выписке Наташи из больницы, а Виталий куда-то пропал. Обещал подыскать квартиру и, наверное, сам заболел.

Наташе пришлось звонить Максиму, чтобы принёс ей одежду.

Максим пришел одетым с иголочки, спокойный, слишком внимательный и не в меру рассудительный. Наташе даже не по себе стало: что-то, наверное, произошло в его жизни? Почему так изменился?

Она привыкла: если рядом Максим, то рядом и замечания, и крик, приказания и претензии. Если бы бросил одежду и ушёл — это был бы он, Максим, а этот подаёт ей плащ, помогает одеться…

Приятно Наташе и тревожно, и всё же она подчинилась воле мужа…

ТРУДНЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Наташа вошла в дом, куда днём раньше не думала возвращаться. Но в этом доме был её сын, её Андрейка, и она сделала этот шаг. Она чувствовала, что Максим сейчас не против помириться с нею, но одна мысль оказаться с ним в одной постели приводила её в содрогание.

Всё же на сделку со своей совестью она не пошла. Тут же нашла квартиру, которую её подсказали добрые люди. Новостью на следующий день поделилась с Виталием.

— Что за квартира? — строго спросил он.

— Нормальная для двоих. В плохую я бы сына не позвала.

— Сколько стоит? Только не юли!

— Недорого, Виталька. Как-то справлюсь со всеми нагрузками.

— Стоп! — остановил её волевым голосом Виталий. — Что ты мне тараторишь? Ты говори, сколько стоит?

— Пока ещё окончательно не договорились, — нерешительно ответила Наталья, ибо знала, зачем Виталий завёл этот разговор.

Виталий заглянул в печальные глаза Натальи:

— Если ты решила окончательно уходить от Гаврилова…

— Окончательно и бесповоротно! — перебив друга, почти крикнула Наташа. — И не приставай ко мне с глупостями! Этот вопрос уже решён.

— А ты не подумала о разговорах? Начнут судачить, обвинять только тебя. Люди ведь злые и завистливые…

— Ах, люди, люди! — снова перебила Виталия слишком взволнованная Наташа. — Ты думаешь, кто-то из этих самых людей поймет, почему я ушла из такой семьи? Максим ведь для всех в нашем маленьком городке положительный. Только и слышишь: «Ах, Гаврилов! Ах, Гаврилов! Какой умный, какой красивый, образованный и компанейский!» Пусть хотя бы одна женщина побыла его женой месяц! Тогда бы она поняла, что Максим, как луна: к людям — одной стороной, ко мне — другой… И именно той, которая не светит и не греет..

— Но ты… ты, Наташка, сама выбирала…

Наталья вскинула не Виталия вздрагивающие ресницы:

— Не хочу алиментов, никакой помощи и не хочу никому ничего объяснять!

— Не торопись, Наташенька! — Виталий осторожно обнял её за плечи. — Потерпи немножко! Совсем скоро сдадут дом под общежитие. Завод переверну, а комнату тебе добуду. Клянусь тебе своим словом!!

Наташа не очень поверила Виталию, хотя еще никогда он её, да и своих друзей, не подводил. Согласилась подождать.

От сына она скрывала семейный разлад и делала всё, чтобы он не думал, будто у него не стало отца. Да и с переездом на съемную квартиру тянула, потому как самым страшным для неё было объяснение с сыном. Не знала, как это сделать да и не смела внести в его безмятежность свою неразрешимую проблему: несовместимость с его отцом. Как смерти боялась откровенного разговора с сыном и оттягивала это объяснение, живя в совершенно невыносимых для человеческой психики условиях, откладывая переезд сначала до весны, а потом и сама уже не знала, для чего… Ребёнку надо было знать папу, маму, бабушку! Он привык к этому! Он любит их!.. Как объяснить изменение в семье?

Однажды Андрейка спросил:

— Мама, а почему папа не спит с нами?

«Как ответить? Для него это что-то значит… — неожиданно всколыхнулось сердце Наташи. — Неужели отец, живший в другой комнате, через стенку с ними, не совсем для него родной человек? — с тревогой думала Наталья и свернулась от неожиданного вывода, как сворачиваются листья на деревьях от сильного огня. — Зачем? Зачем этой крохе такие проблемы?»

— Да просто потому, — старалась Наташа быть спокойной, — что я не совсем здорова, а кровать у нас маленькая… Он может меня случайно задеть рукой или ногой…

— А когда, мамочка, выздоровеешь, ты его пустишь на свою кровать?

Наташа набрала в грудь побольше воздуха, чтобы сообразить, что же ответить повзрослевшему сыну:

— Да, сыночек. Пущу!..

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

В ту ночь Наташа не сомкнула глаз.

«Значит, всё время, когда я думала, что сын пока не понимает ничего, он уже думал своим маленьким умом о ситуации в семье? Решал уже этот ребус?»

Впервые седой и неразрешимой безысходностью стала перед ней мысль о возврате к мужу. Но как? Опять смириться и подставить голову и сердце под удары? Зачем?

«Если так надо сыну (а она поняла, что надо), тогда она готова стать его отцу кухаркой, прачкой, служанкой… В конце-концов, стать сестрой, другом, но только не женой… Нет, не женой!.. Это уже ей будет не под силу!» — продолжала думать над своими проблемами Наташа.

На расстоянии она могла еще считать себя женой Максима, но быть его настоящей женой и любить, как мужчину? Нет, этого теперь она не могла себе представить!

«Но я от него родила этого человечка, это чудо и любовь свою! — терзалась Наташа противоречием чувств и обязательств. — Он не просил меня. Какое же я имею право думать только о себе, о своем желании и тем самым отравлять жизнь ребенку?»

А на другой день получила телеграмму: «Срочно выезжай! Заболела мама.»

Наташа, вытирая слезы, показала телеграмму Максиму.

— Ну и что? — поднял он брови.

— Я прошу тебя: побудь с Андрейкой.

— Ты будешь разгуливать, а мне ребенка?

— А разве этот не твой сын, как и мой?

— Был мой, когда жена у меня была.

На шум в кухне явилась свекровь.

— Что здесь происходит?

Максим исподлобья посмотрел на жену:

— Хочет уехать, а нам оставить Андрейку.

— Как оставить? — подняла колесом одну бровь Евгения Викторовна. — Она же ему мать?! Куда мать, туда и дитё! А как иначе?!

— Не оставить, — уточнил Максим, — а побыть с ним.

— Хватит! Я не сиделка! Хочешь ехать — дорога открыта, но с ребенком.

Наташа продолжала говорить спокойно, сдерживая себя:

— Но он еще болен, и ему нельзя в дорогу. Я бы с удовольствием…

— А ты думала, как быть тебе? — с издёвкой спросила свекровь. — Ты ещё и гулять там захочешь, а мы с твоим ребёнком сиди? Надо было держаться мужа! Чего тебе не хватало? Хвост задрала и думала, что тебя сразу же схватят. Держи карман шире! Кому ты нужна такая да еще в придачу ребёнок? Пустой чемодан с ручкой…

Наташа слушала, словно прибитая громом, а потом почувствовала, как куда-то пропал звук, а свекровь, вырастая в размерах, только открывала и закрывала рот. Стали с треском раздвигаться стены маленькой кухни.

Евгения Викторовна, увидев странный взгляд невестки, оторопела и так и осталась стоять с открытым ртом.

Наташа уже не соображала, что с ней происходит и где она находится. Ей только хотелось избавиться от женщины с громадным открытым ртом. И она шагнула к ней…

В искаженном пространстве ей казалось, что она идет невыносимо долго. Ну вот! Наконец! Кричащий рот рядом! И Наташа подняла свою маленькую руку и прикрыла ею чужой громадный рот.

— Максим! — в ужасе закричала Евгения Викторовна. — Она на меня напала… Убей её! Сейчас же!

Наташа, описав рукой круг, вдруг неловко присела и через несколько мгновений потеряла сознание.

Когда открыла глаза, почувствовала себя скверно. Она уже лежала на кровати. Словно в тумане мерещились лица мужа и свекрови: он стоял рядом и прикладывал к её лбу холодную повязку, а из-за него выглядывало перепуганное лицо свекрови.

Максим остался возле неё на ночь.

А утром, проснувшись, Наташа чувствовала себя так, словно её вчера побили палками. Сознание вернулось полностью, хотя в случившихся событиях был какой-то провал.

Болезненно роясь в памяти, она так и не поняла, почему рядом с ней в эту ночь оказался Максим…

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Посапывая, на боку спал Андрейка. Наташа подошла к детской кроватке и с нежностью посмотрела на сына: это её малыш, это её чудо, необыкновенно красивое и нежное, дарованное ей жизнью за все её страдания, за все мучения!

Она наклонилась над сыном и нежно прикоснулась губами к его ручке.

«Что бы он ни захотел, всё сделаю для него! Всё, всё! Страдать буду и молчать буду… Даже умру за него! Всё вытерплю! Все муки, которые только можно в жизни придумать!.. И он вырастет у меня хорошим сыном, которым я буду гордиться: в школе он — примерный ученик, отличник. А потом… Потом выпускной бал… Он, Андрей, танцует с юной девочкой, трепетно придерживая её за талию. И никогда он её не обидит ни словом, ни движением… Я этому его научу! Затем свадьба… Он даст клятву юной подруге, что в горе и радости будет с ней рядом… Так будет! Так именно и будет! Я все эти черты в нём воспитаю обязательно!»

Первое, что пришлось сделать Наташе — просить прощение у свекрови.

— За что просить? — вспыхнула она, когда Максим не то предложил ей, не то довольно спокойным тоном обязал её.

— Понимаешь… Вроде бы и не за что, но… Но что тебе стоит это сделать?

Долго ходила, собиралась с мыслями, пока не выдохнула:

— Простите, Евгения Викторовна, за неприятности! Их больше не будет… — и тут же ушла подальше, не понимая своего поступка.

А через год они получили новую квартиру. Наташа была счастлива. Впервые за долгие годы замужества она почувствовала себя хозяйкой. И Максим был неузнаваем: заботился о ней, не повышал голос, советовался по житейским вопросам.

Но вскоре радость улеглась. Снова наступили тревожные времена, которые она уже испытала раньше. Конечно, Наташа даже с таким положением дел не могла сравнить свою жизнь с той, что осталась в прошлом.

Жестокость Максима не увязывалась с характером Наташи, которая по-доброму и на горку повезёт и с горки доставит без нареканий и потерь.

В новой квартире Максим не лез в хозяйственные дела, не требовал денежных отчетов, и вскоре Наталья поняла, что для него, Максима, важнее не суть поступка, а форма, не само дело, на котором настаивает, а подчинение его воле. Наташа перестала спорить, соглашаясь иногда с тем, с чем вообще нельзя было согласиться. Одним словом, она научилась обходить острые углы, а не оголять их. Жила работой, учёбой и сыном с заметными склонностями к рисованию.

Максим чувствовал, как резко изменилась Наташа. И хотя сам не рассыпал похвал, но видел, что хозяйка она очень хорошая: умела и приготовить, и испечь, всегда порядок в доме и чистота. Но ему хотелось еще женской ласки и её тепла, но его не было. Не было позавчера, не было вчера… Будет ли сегодня?..

— Да ты хоть капельку любишь меня? — однажды он нервно спросил её.

Наташе почему-то стало жалко его, такого сильного, умного, а сейчас такого униженного. Решила воспользоваться моментом, открыть душу.

— Я тебя любила, Максим. Очень любила! Ты же это знал и чувствовал.

Максим, казалось, еще больше ссутулился.

— Ты меня никогда не любила! Нет, не любила! — уже почти кричал он, покрываясь испариной. — Ты любила и любишь другого. Имя его — Горин!

Наташа прикрыла глаза, и перед ней тут же возник он, Горин, которому она никогда не принадлежала, хотя любила долго и отчаянно; Горин, честный, слишком порядочный, величавый. Он стоял рядом и улыбался… Наташа всегда сходила с ума от этой белозубой улыбки и от обворожительного взгляда его карих глаз. Где он сейчас? Куда увела его дорога от её взгляда, от её тайной, а потому и неподсудной любви? Она хранит в сердце его голос, она думает его мыслями, она… она живет робкими надеждами о встрече… А вдруг где-то на такой огромной земле они увидят друг друга… Что тогда? Как она будет вести себя? Потеряет сознание, обнимет его и не отпустит, пока её сердце не насладиться им и перестанет бить в колокола?..

— Ты где витаешь? — услышала голос Максима. — Словно испарилась, словно умерла… Ты меня никогда не любила! — уже со злостью выдавил из себя Максим. — Никогда!

— Не знаю. Может, ты и прав, может, ты больше разбираешься в любви, но знаю, что у меня было огромное желание и готовность любить тебя, но ты не дал.

— Что не дал?

— Любить не давал себя. Как ни крути, а любят за что-то хорошее. Влюбляются в красоту, в положение, а любят за добро и ласку, заботу и внимание. А ты, Максим, ты из меня всю любовь к тебе взял и вытряхнул. Думал, что выбивал капризы, отучивал постоянно от «телячьих нежностей», а выбил и вытряхнул то, чего сейчас тебе не хватает. Где же я возьму тебе всё это, Максим?..

По щекам Натальи вдруг потекли слёзы, которых уже давно не видел Максим. Наталья давно уже не плакала, как бы и что бы ни говорил ей муж. Злилась, отбивалась, но не плакала. Она стала настолько железной, что теперь Максиму даже слёз её не хватало, и, увидев их, он размяк.

— Я знаю, Наташа, что я сам во всём виноват, но неужели ничего нельзя исправить? Неужели у тебя ничего не осталось ко мне?

Так легко было Наташе ему соврать, и он поверил бы, и она в какой-то момент, жалея его, хотела даже сделать это, но удержалась. Знала, что ложь потом откроется, и кем тогда она будет? Этот поступок был не в её характере.

— Нет, Максим! Нет! Я сама от этого страдаю. Уважаю тебя, как человека, готова быть другом, помогать во всём, но… но того, что было во мне прежде, уже нет. Нет и не будет!

ДНИ ЗА ДНЯМИ

От мягкости и душевной открытости Наташи не осталось и следа. Исчезла вместе с роскошными локонами и светлая улыбка. Движения её приобрели решительность, речь стала краткой и отрывистой, даже голос, нежный и кроткий, изменился.

Её отношение с сотрудниками усложнились до крайности. Многие её не любили. Она же, не имея зла против кого-либо конкретно, не любила оптом всех, кто был причастен к той далекой неприятной истории. Чужие обиды забываются скоро, свои — помнятся дольше. И Наташа была похожа на осторожного зверька, прежде доверявшего людям, а затем, прикоснувшись к их жестокости, разуверившись в них. Кроме того, она чувствовала, что за её спиной ещё и сейчас шепчутся. Иначе почему же новенькие, которые всё пребывали, разглядывали её, как диковинку?..

А в отделе действительно было пару человек, которые считали своим долгом рассказать всем прибывшим о характере и нравах местного населения. И центральным стержнем и изюминкой кривотолков были Горин и Наталья.

Одни, не утруждая себя мыслями, так и принимали Наталью с чужих слов, а другие, заинтересовавшись, находили её интересным человеком, правда, вспыльчивым и с несколько своеобразным восприятием мира. Поэтому мнение окружающих о ней было самое противоречивое.

Одни говорили: «Мадам Гаврилова так зла, что готова любого укусить.»

«Что вы, — возражали другие, — Наталья Николаевна очень милая и умная женщина.»

Одевалась Наталья модно и красиво. Для того были уже и материальные возможности, и вкус, и её умение из ничего сделать что-то очень модное и привлекательное.

Когда-то Горин долгое время держался от неё на расстоянии. Пару раз пытался подойти, но встречал такой ответный резкий взгляд, что ничего не оставалось, как, щадя своё самолюбие, наблюдать за ней со стороны, пока не настали те прекрасные времена, когда они стояли рядом друг с другом и сдерживали свои порывы кинуться в объятья и замереть, не замечая никого и ничего вокруг, или умереть, но вместе…

У Горина в то время в семье уже началось то, что через несколько лет закончилось трагедией. Болезни на родных сыпались одна за другой. Надо было Вадиму работать, кормить и лечить всех, бегать в больницу то к отцу, то к Юре, успокаивать мать. Отцу сделали операцию на легком, а Юра неизлечимо болел почками. Одним словом, было не до себя, и в это «себя» Горин включал и Наташу.

Однако, наблюдая за ней, видел то, чего не видели многие: её предельную натянутость. Прежде она только временами напоминала ему свёрнутого ёжика, теперь из этого состояния не выходила вовсе. Так и жила иголками наружу.

И всё же Горин любил Наташу больше своей жизни…

И СНОВА ВСТРЕЧА

Он любил её так, как никто никого не любил, ибо готов был ради неё покорить вершину самой высокой горы, опрокинуть седую скалу, разбив свои руки в кровь, нырнуть на самую большую глубину моря, но чтоб не утонуть, а выплыть ради неё, ради Наташи.

«Ну и что, что она не рядом со мной?! — часто думал Горин, всматриваясь в любимый образ на портрете. — Она даже ближе: она в моём сердце… Здесь её место! Здесь!.. И не на миг, не на месяц и не на один год, а на долгие годы… Навсегда!..»

Однажды они столкнулись нос к носу. Наташа решила пройти мимо Горина, но он, решившись на это, её остановил..

— Что, злишься? — спросил он, почему-то боясь её откровенного, как всегда, ответа. — На всех злиться — себя губить. Я знаю, Наташа, почему ты проходишь мимо меня, как сквозь пустоту… Ты в сердце держишь тот момент, когда я за тебя не заступился… Я тогда иначе поступить не мог… Была бы драка между мной и Максимом, и я бы его одолел. Если бы только это?! Так он же тебе жизни после этого не дал бы… И только ради тебя я тогда связал себе руки и язык, хотя сердце разрывалось на очень болезненные и мелкие кровоточащие части… Я должен был бы остаться в стороне… Хотя… Это только казалось тебе, что я в стороне. Я не хотел своим присутствием влиять на твое, Наташа, решение. Хотел, чтобы ты сама разобралась, что тебе надо и кто тебе нужен… Сплетен и так хватало…

— Что испугался?

— Да. Но не за себя… Я думаю, что это нетрудно понять! — как бы рассердился Вадим. — Ты думаешь, что я из любопытства к тебе в душу лезу? Я заметил, что сегодня целый день ты себе места не находишь. Мечешься… Что с тобой? Кто тебе звонил?

— Знакомый. — Наташа прикусила губу, словно размышляла: стоит ли Горину говорить дальше. — Познакомилась с ним в областной поликлинике. Он помог положить Андрейку на операцию, когда ему удаляли гланды. Потом он пару раз приезжал к нам… Потом звонил и… где-то потерялся… А, может, я потерялась…

Хотя Наташа и Горин любили друг друга, как еще никто никогда, казалось, не любил, но они были в жизни, пряча свою горячую, как огонь, любовь в глубоких тайниках своего сердца, лишь друзьями, сковывая свои руки и мысли при встрече в цепи, закрывая их на замок без ключа.

Наташа страдала. Чувствовала себя виноватой в том, что никогда не могла, как женщина, ничем одарить Горина. Внутри была ужасающая пустота. Что я могу ему дать? Что именно?

Горин на деле для неё был не просто другом. Странно, но именно сплетни да упреки мужа заставили думать о нем иначе и желать большего, чем простого дружеского общения.

Вадим почувствовал в ней эту перемену и потерял голову: забрасывал её письмами, стихами, просил прийти на свиданье…

Но каждый раз он получал отказ.

Наташа тянулась к нему и от одиночества, и от любопытства, как тянется человек увидеть, что же это такое, о чём все так с азартом толкуют. Тянулась и очень боялась переступить черту, за которой не знала, что будет и как потом придется жить.

И тут случилось так, что Максим, к тому времени уже занимавший должность коммерческого директора, уехал на полгода в командировку за границу, как эксперт по закупке оборудования для завода, который за 10 лет превратился в гигант с большими цехами, с дополнительными заводиками, разбросанными в окрестностях города, и с заводоуправлением, выстроенным из стекла и бетона.

Наташа вздохнула с облегчением. Жила проблемами сына, писала письма мужу, часто звонила, и так как на расстоянии он всегда казался ей лучше, она вроде бы даже соскучилась по нём и ждала возвращения.

К Горину её тянуло каждый миг, тем более, что он взялся всерьёз отвоевать её, но удерживала, как всегда, его неподкупная совесть и долг.

А Наташа отстаивала свою женскую гордость и непорочную сущность верной и порядочной жены.

ОЖИДАНИЕ ПРАЗДНИКА

Коллектив завода готовился весело встретить женский праздник. Все решили отпраздновать этот светлый и приятный для мужчин день в кафе. Весна была поздняя и за город на лужайку либо в лес не выедешь.

Чтобы не превращать праздник в простую пьянку, сделать его интересным и веселым, заранее готовили шаржи, пародии, стихотворения и викторины.

Всё надо было обсудить, оформить, и для предварительной работы Наташа всех пригласила к себе на квартиру.

Горин впервые увидел её дом. Он слышал, что в у неё в квартире всегда порядок и стерильная чистота, и всё же, перешагнув порог квартиры, был поражен: здесь всё сияло, начищенное до блеска, а на окнах висели красивые облегченные портьеры. Чувствовалась продуманность и целесообразность каждой вещички.

В соседней комнате спал Наташин сын, а команда из пяти человек, поев вкусно приготовленное домашнее жаркое и разные салаты, рисовали, клеили и даже спорили.

Горин был счастлив. Наташа, его мечта и богиня, — рядом… Нечаянное прикосновение рук в работе, склонённые головы так, что волосы ласкали друг друга, и у Горина грудь пылала от навязчивых мыслей: вот остальные ребята уйдут, а он останется в квартире с ней… Разве не может такого случиться?.. Разве она не пожелает этого?!

Как ему сдержаться, чтобы не схватить её, легкую и податливую, такую любимую и желанную, к своей взбунтовавшейся груди? Как не зацеловать её серо-зелёные глаза, роднее которых нет во всей Вселенной, до истомы, до изнеможения, а затем, когда она, обессилев от борьбы с собой за свою и его, Горина, любовь, отнести, как пушинку, на взбитые подушки в кружевах и…

Горин прикрыл глаза: он сгорал от этих мыслей, а Наташа, склеивая уши зайца, что-то весело говорила Клаве, и не ведала о тех мыслях, которые овладели Гориным.

Время неумолимо уходило. Ребята стали собираться домой. Клавдия Петровна почему-то отказалась от чая, и её поддержал Виталий.

Горин не торопился… Но ведь надо же уходить всем вместе! Кое-кто уже вышел на лестницу, лишь Горин и Виталий остались рядом с Наташей.

— Наташа, — вдруг не выдержал Горин, — водички попить у тебя можно? — и, не дождавшись ответа, пошел за ней на кухню.

Она подала стакан с водой, и он тихо не то спросил, не то сам себе сказал:

— Я вернусь…

Наташу встряхнуло, и она посмотрела в глаза Вадиму:

— Не надо, Вадим!

Горин допил воду, поблагодарил, и они с Виталием вышли из квартиры.

А Наталья, присев на стул, словно окаменела.

«Зачем, зачем я отказала ему? — думала, зажав коленями до боли горячие тонкие ладони. — Зачем я это сделала? Никого же нет… Максим далеко… А он… Он был бы рядом… И тогда… Она тогда своим взглядом рассказала бы ему, как его любит… Любит давно и любит его одного… Как бы она от долгого молчания и терпения прижалась своим трепетным телом к его мощной груди и… И пусть тогда он владеет ею… Сколько же дней и ночей, сколько месяцев и лет ждали?! — Наташа посмотрела на часы: — А вдруг вернется? Да, я не разрешила возвращаться, но любовь всё на свете разрешает и прощает… Она не знает границ… Она не имеет запретов…»

Сердце Наташи било в колокол…

ОН ПРИШЁЛ

И он пришел…

Наташа чувствовала каждой клеточкой своего тела, что Горин вернётся: об этом ей поведали его черно-жгучие глаза, пылавшие огнем, когда они заглянули ей прямо в сердце, вмиг поднявшее непонятную тревогу. Там произошел взрыв! Взрыв такой мощи, что опрокинул напрочь и её честь, и её гордость, и все семейные устои…

Душа Наташи ликовала, и сейчас никакие запреты, законы и доводы благоразумия не способны помешать ей открыть дверь Горину. А в том, что он придёт, она не сомневалась.

Секунды бежали и бежали, образуя минуты, которые трудно было пережить.

Он скоро будет здесь! И никого рядом… Только я и он!.. Только вдвоём!..

«Когда же, когда? Она услышит легкий стук в дверь и вспорхнет самой легкой птицей к нему навстречу, чтобы, наконец, рассказать ему то, что хранила в своем сердце, не давая никогда пролиться, долгие и безрадостные годы… Разве не самое трудное испытание любить, быть любимой, и эти красивые и никогда не израсходованные чувства хранить в своих глубоких тайниках?..

Наконец, сегодня эти тайники распахнутся — и её яркая любовь не станет для Горина тайной: она всё ему поведает, всё до последней капли, до самого донышка…»

Минуты… Еще минуты…

И вдруг она уловила слишком осторожный стук в дверь. Не звонок, а шелест от прикосновения его нежных пальцев.

Наташа не смогла почему- то встать и побежать навстречу своему счастью: она, казалось, лишилась сил.

Еще не то стук, не то шелест, и Наташа, у которой сердце отбивало тревожные секунды, наконец-то, распахнула дверь: на пороге стоял Горин с букетом дивных алых роз и с пакетом в руке.

— Наташка… Наконец-то! — почти шепотом обронил он свои слова на её протянутые руки, — Не может быть! Ты — рядом! Я — с тобой! Как поверить этому?! Я теряю рассудок… Я теряю себя…

Каким-то невероятным усилием сдерживая сердце, чтобы оно не вырвалось из груди, Наташа взяла цветы и пакет.

— Раздевайся, Горин! — по-старому обратилась к нему и, уходя на кухню, спиной почувствовала, как Горин тихо снял плащ и туфли и пошел за ней. Она боялась оглянуться, ибо знала: в эту же секунду окажется в крепких и горячих объятьях Горина, и что она прильнёт к нему и разрыдается, либо сойдет с ума.

Через секунду-другую Горин обнял Наташу за плечи, привлек к себе, целуя в затылок и вдыхая аромат её молодого тела. Затем развернул её — и глаза их встретились: испуганные серо-зеленые глаза Наташи и горящие тёмно-карие глаза Вадима Горина.

…Кто может рассказать истину, не изучив этого состояния, как чувствовали себя двое, любившие друг друга многие годы и ни разу не встретившись наедине, ни разу не принадлежавшие друг другу? Кому это дано? Как и чем это объяснить, если это необъяснимо?

— Наташка… Моя Наташка… — шептали ей в ухо горячие губы Горина. — Как я долго ждал этого часа! Как я его ждал и как страдал! Моя любимая! Моя желанная! Наконец-то!.. Наконец-то мы вместе!..

Слабея от слов Горина, Наташа не сопротивлялась. Она впервые забыла о женской чести и гордости и лишь боялась, что не устоит в эти счастливые минуты и упадёт, ибо силы от волнения были на исходе.

Несколько минут они стояли молча, наслаждаясь друг другом и слушая, как звонят в унисон их влюбленные сердца.

— Вадим! Я боюсь…

— Чего боишься, любимая?

— Этой встречи боюсь. Я тогда либо пойду за тобой на край света, не разбирая дороги: по оврагам, кочкам, по туману, по молве и людским пересудам, либо умру.

Через несколько минут, сидя напротив друг друга, они пили шампанское.

Горин, рассматривая лицо Наташи, попросил:

— Посмотри мне в глаза, Наташа! Не прячь их! Они очень красивые…

Наташа подняла густые ресницы — и Горина обдали теплые лучи её чистого взгляда.

— А теперь сядь со мной рядом.

Наташа безропотно покорилась его просьбе.

Горин целовал её глаза, губы, шею, замирая от восторга и проваливаясь в горячую пелену. Он слышал словно сквозь сон:

— Я люблю тебя, Горин! Никого и никогда так не любила. Это на всю жизнь! На все времена… Запомни это!

— Наташа! Расстегни свои пуговички на груди.

Когда она безропотно выполнила и эту его просьбу, он склонился и в горячем порыве целовал её грудь, её темные тугие соски и был на вершине блаженства.

— Наташенька, не волнуйся! Я ведь рядом с тобой. Я люблю тебя… Мне нужна в жизни только ты! Одна ты и больше никто! Ты нужна, а ещё жизнь, чтобы всю её, от начала и до последних её дней, отдать тебе и любить тебя…

Горин целовал её безумно и страстно, и в какое-то мгновенье она почувствовала, что она провалилась в бездну, а голос Горина был ей едва слышен.

— Горин… Мой Горин… — шептали её губы, а легкие и ласковые руки обнимали его и не отпускали. — Наконец, я испила свое счастье…

Под губами Горина вздрагивало её тело.

— Это ещё не всё, Наташенька. Я одарю тебя таким счастьем… И сам буду счастлив…

Горин приподнял её на руки, чтобы снять платье. И вдруг он почувствовал, что тело Наташи обмякло. Глаза её были закрыты.

— Наташенька!.. Что с тобой? — положив Наташу на постель, суетился возле неё Горин. — Открой глаза! Открой, любимая! Скажи хоть одно слово!

Наташа лежала ко всему безучастная: она была без сознания.

Через полчаса у постели её хлопотал врач. «Скорая» по звонку Горина явилась без особой задержки.

Горин был бледнее полотна. Через плечо врача он видел Наташу, уже пришедшую в себя. Розово горели щеки, а её руки слегка вздрагивали.

— Что с ней, доктор? — Горин не узнал своего голоса.

— Ничего. Пройдет. Нервный срыв. Постельный режим до утра. После укола она будет спать.

Но Наташа после ухода врача не спала. Она целовала руку Горина и боялась её отпустить.

— Хорошо, что сын спит, — промолвила она, облизывая горячие губы.

— Ребятишки всегда хорошо спят после дневной нагрузки. Успокойся, Наташенька!

— Спасибо, Горин! — Она слабо улыбнулась. — Жизнь, видно, против наших встреч.

— Не заканчивается жизнь на сегодняшнем дне. Будут еще встречи у нас, будут еще праздники. Наташенька! Всё-всё у нас будет впереди! Запомни мои слова! Запомни!..

Что имел ввиду Горин, говоря такие слова, Наташа разгадывать сейчас не пожелала.

Простившись и поцеловав её, Горин вышел на лестничную площадку и ещё долго стоял там, выкуривая сигарету и думая о случившемся.

Он был подавлен…

НАЕДИНЕ

Как и прежде, Наташа отрицала всякую тайну в отношениях с Гориным. На людях могла стоять рядом с ним, разговаривать, шутить, делиться своими заботами, успехами сына, а он, вбирая её слова, жил ими и поэтому всё знал о Наташе. Это было ему нужно! Это была его жизнь!

А люди всё-таки шептались.

— Что ж, на чужой роток не накинешь платок, — серьезно на все слухи отвечала Наташа. — Главное, самому знать, что ты — честный и порядочный человек.

В один из дней Горин попросил её сделать пару чертежей для Юры, который был уже на четвертом курсе и по-прежнему тяжело болел.

Наташа как раз была свободна. Андрейка уехал на каникулы к бабушке, и она согласилась, тем более, что Вадим почти никогда не обращался к ней с такими просьбами.

Работалось им легко, как всегда, когда они работали вместе.

За окном было темно, когда стали собираться домой. По дороге, дыша свежим ароматным воздухом, тишиной и запахами летнего вечера, они весело болтали. Горин не узнавал её. Куда-то девалась её скованность, и перед ним был шаловливый ребёнок, увлёкший его в беззаботное детство.

Наташа сама себе удивлялась: не чувствовала ни своих лет, и будто не было у неё замужества, ни пережитого, ни яркой встречи с Гориным, когда при большом обоюдном желании они так и не смогли в тот вечер принадлежать друг другу. Лишь изувечили свои сердца.

Наташа пыталась всё оставить в своих душевных закромах. Дурачилась, хохотала, и Вадим так и не мог разобраться, что же еще придумала Наташа, чтобы забыть ту встречу.

Подошли к дому, постояли. Видно было, что она не торопится расставаться с Гориным.

Потом словно набежала тучка на этот мир беспечности и вернула их в состояние всё той же порядочности.

— Ну, всё, Горин! Мне пора! — и Наташа, не успев Горин и рта открыть, скрылась в подъезде.

Для него это было полной неожиданностью. За весь вечер ему ни разу не пришло в голову, что надо будет с Наташей расставаться. Не потому, что он строил какие-то планы, а потому, что так надо было.

Он стоял, растерянный и ошеломленный: от Наташи он этого не ожидал…

Наташа поднималась по лестнице тихо и медленно, словно хотела постепенно сбросить с себя остатки непозволительного для себя состояния. Открыла дверь пустой квартиры, зашла, разделась. Пошла в ванную, открыла кран и кинула свое тело под плотную струю прохладной воды. Крепкие струйки били её упругое тело, стекая на голубой мрамор. Слегка вытерлась и надела тонкую ночную сорочку.

Вдруг прозвенел звонок! Резкий, пронзительный, словно кто-то кричал, взывая поскорее открыть, потому что там, за дверью, что-то случилось.

Наташа, не раздумывая, повернула защелку: она даже через плотную дверь слышала его дыхание и видела его фигуру. И всё же от страха перед чем-то надвигающимся, отпрянула, а через секунду отчаянно распахнула дверь.

Горин перешагнул через порог и, словно теряя силы и сознание, прислонился к закрытой уже двери.

— Прости, Наташа! Не смог уйти. С полдороги вернулся… Я бежал сюда, как мальчишка… Бежал по лестнице… Бежал бы по горам и по ущельям, по воде и по огненному пламени…

Прижав руки к груди, влажная еще от прохладной воды, что спасала её от волнения при встрече с Гориным, Наташа хотела что-то сказать, но Горин прикрыл её рот ладонью.

— Не прогоняй меня! — Горин дышал трудно, ибо только что преодолел лестничные ступеньки. — Мне надо поговорить с тобой… Нет! Не поговорить… Я жить без тебя не могу… Осуждай меня! Казни меня, но не осуждай!..

Точно так же, прислонившись к стенке и потеряв дар речи, стояла Наташа в тонкой ночной сорочке, сквозь прозрачную дымчатость которой темнели соски её округлой и упругой груди, а слегка влажные волосы, не просохшие после купания, и её стройное юное тело пахли свежестью.

К стенкам их разметал страх. Страх оттого, что они уже испытали, оставшись наедине; страх перед тем, чего так долго, борясь с собой, они избегали целых девять лет.

И вот оно здесь — не обойти, не объехать и не перешагнуть.

Едва шевеля губами, Наташа тихо попросила:

— Горин, уйди! Пожалуйста!

— Я уйду, не бойся! Не бойся меня, прошу! Почему ты дрожишь?.. Я ничего не позволю себе… Я только притронусь к тебе… Я скоро с ума сойду, Наташа.

— Подожди, Вадим, я оденусь, — метнулась Наташа в комнату, и Горин словно налету поймал её.

— Пожалуйста… Прошу тебя! Побудь так… Хоть немного…

Она замерла в его руках.

Горин, как это делают слепые, чтобы в кончики пальцев запечатлеть память, чуть касаясь, провел пальцами по её щекам, дотронулся до ресниц, легким дуновением ветра поцеловал губы, шею и, расстегнув тесёмки на плечах ночной сорочки, ощутил под руками нежную и ласковую бархатистость кожи, плавные извилины тела.

Горин сгорал от нетерпения непременно овладеть этой женщиной.

Она же стояла в сумерках полуосвещенного коридора, словно прекрасное мраморное изваяние, молча, не шелохнувшись.

Горину казалось, что его допустили к красоте, и он наслаждался ею с чувством благоговения, боясь неосторожным движением совершить святотатство.

Нежно прикасаясь, целовал её грудь, гладил оголенные плечи, а потом, опустившись на колени, обнял её ноги и, припав к ним лицом, замер на терзающие его сердце минуты. Затем поднялся, взял в руки женский халат, висевший на стуле, отнял Наташу от стенки и одел её в светло-зеленый под её глаза халатик.

— Не волнуйся, любимая… — шептал ей, завязывая пояс халата. — Очнись! Поговори со мной, и я уйду. Я хочу услышать твой голос.

Наташа молчала и не шевелилась. Вадим даже испугался. Чтобы вывести её из такого непредвиденного состояния, легонько потрепал её за нос, снова провел пальцами по губам, взял её руки и стал осторожно шлепать ими по её щекам.

Она как бы очнулась от глубоких размышлений, и лицо её озарила ясная счастливая улыбка. Потянулась к Горину руками, обхватила ими шею и со вздохом облегчения прислонилась к его груди.

СНОВА ВМЕСТЕ

Не справляясь со своими чувствами, Горин взял в ладони голову Наташи и жадно прильнул к её губам. Всё, что было в его голове и что так волновало его, исчезло в один миг. Поцелуй был таким длительным, как дорога, которой они шли к новой встрече.

Наташа пригласила Горина к столу. Они пили кофе и говорили обо всём, но не о своей любви, сжигающей их немилосердным пламенем.

Заговори о ней, выхода другого, чем принадлежать немедленно друг другу, не было бы. И они, не сговариваясь, отодвигали, как могли, эти минуты подальше.

И снова, как и в первый раз, от Наташи прозвучало резкое и веское слово «нет!»

— Почему, Наташа, ты меня прогоняешь? — допытывался Горин, выстраивая план своих дальнейших действий. Он готов был сделать лишь то, что будет необходимым в этот момент Наташе. — Ты же не хочешь, чтобы я уходил?

— Нет, Горин! Более того, хочу, чтобы ты вовсе не уходил от меня… Но… но у нас с тобой нет своей квартиры. Здесь, — она развела руками, — всё не наше.

— Разве это главное для нас? Я люблю тебя… Хотя и борюсь с собой каждую прожитую минуту, ибо знаю: у тебя семья, у тебя муж и ребёнок; кроме того, знаю, как ты постоянна и как ты недоступна в своих отношениях с мужчинами, но, что поделаешь? По-прежнему люблю… И чем больше препятствий, тем сильнее мои к тебе чувства.

— А ты подумай о дальнейшей моей судьбе, Горин. Ты отвечаешь не только за свою и мою любовь, но и за мой завтрашний день: мой покой и мою работу, за моего ребенка. Кем я буду в его глазах, если мы, отбросив всё это, пустимся, как воды бурной речки, смывающий всё на своем пути, навстречу друг другу? А репутация твоя и моя, а разговоры?

Горин, выгорая, сидел молча.

«Всё-таки не девчонка она, — думал он, — а очень мудрая женщина. В такие минуты слабости, когда не думаешь ни о чем, а бросаешься в объятья, как в полымя, она так здраво рассуждает… Любит, как и он, без меры и границ, но рассуждает лучше умного и волевого мужчины»

Горин на этот раз был так осторожен с Наташей, словно с больным ребенком, и вдыхал в неё вместе с нежностью и лаской успокоительное тепло, закрывая мир удивительных ощущений, которые могли бы их поглотить с головой.

Он, Горин, родил её заново, дал возможность почувствовать и узнать самоё себя. Наташа была дорога ему, как собственный ребёнок, рожденный и выхоженный им, Гориным, и он не имел права этого ребенка обезоружить и заставить пойти на недозволенный шаг в её семейной жизни. Он оберегал её от волнений, сегодняшних и завтрашних, он думал о её благополучии и авторитете на работе и дома, чтобы из-за пересудов не сломать её хрупкую жизнь, чтобы потом, когда наступят в её жизни будни, она не проливала слез, а то и не жалела бы о случившемся…

Наташа же всему удивлялась: и его рукам, которые не шарят по ней лихорадочно и не сжимают в судороге грудь, а прикасаются так, словно между ними и телом остаётся ласкающее пространство, наполненное негой и блаженством, и его мягким и постоянно горячим губам, умеющим целовать не жадно, а шептать слова, пронзающие её восторгом и трепетом, и, самое главное, что никогда ни на чем он не настаивал, не принуждал силой, а давал возможность проявляться самой и принимал такой, какая она есть.

Горин думал о Наташе ежеминутно, ежечасно и непременно заглядывал в завтрашний день, связанный с ней и её судьбою. Иначе он не мог!..

Для Наташи же Горин был счастьем, восторгом, удивлением и открытием, и она взамен дарила ему такое чувство внутренней переполненности, что исчезло одиночество, точившее её столько времени. Порой казалось, что он, как неприкаянная песчинка хаоса, исчезнет и появится нечто новое, более прочное и устойчивое.

Благодарность, бесконечная благодарность к Вадиму Горину переполняла её доброе сердце.

ВРЕМЯ НЕ СПИТ

Прошло почти полтора месяца. Надо было ехать за сыном. Всё это время Наташа не то, чтобы не думала о нем, а настолько соскучилась, что обрывалось сердце при одной мысли: скоро она его увидит, прижмет к своему сердцу и зальет его, родного, счастливыми слезами.

До сих пор Наталья и Горин шли как бы по ровному полю, сверкающему солнцем и прозрачным воздухом; шли трепетно и осторожно, просчитывая каждый шаг, взявшись за руки, опьяненные ароматом счастья и высоким пением жаворонков; не было ни колючей стерни, ни угрюмости туч, а только шёлковая трава да серебристо-голубое небо… И вдруг — стена!

Дальше — нельзя! Как бы ни хотелось шагнуть им в ту, упоительную непостижимыми ощущениями и радостями жизнь, которая им подкладывалась мягкими подушками, они понимали: нельзя! Нельзя, чтобы завтра и в другие дни не бояться пересудов, а идти по жизни с гордо поднятой головой, чувствуя себя частью авторитетного и достойного общества.

И всё-таки… Если бы тогда Наташу спросили: счастлива ли она, не задумываясь, ответила бы: «Да! Счастлива, как никто!» И если бы даже годы спустя её спросили: «А что такое счастье?», она бы тоже, не задумываясь, ответила: «Это… Это когда, любя понимают… Счастье — это Горин!..»

Возвращение сына только на миг потревожил состояние её душевного уюта, наступившее после лихорадочных терзаний и самобичевания. Они так радовались встрече, что Наталья даже забыла о Горине, и только утром, собираясь на работу, вспомнила о нем.

Защемило сердце… Заныла душа… Как жить?..

Наташа жила, но в её судьбе что-то случилось… Она не могла понять, что именно, но вдруг осознала: исчезло огромное и всепоглощающее своей цельностью чувство, всегда владевшее ею, сначала к сыну, а потом, в полузабытьи, к Горину. Оно, словно разломившийся надвое корабль, каждой половинкой тянуло к себе, вызывая чувство вины и терзая невозможностью соединиться ей в двух, дорогих для неё и чужих друг другу людях.

При встрече на работе Горин, вглядываясь в лицо Натальи, спросил:

— Как сынуля? Соскучился, небось…

В сердце Наташи всколыхнулась благодарность за протянутую ниточку.

А вскоре он и совсем её успокоил своим неподдельным вниманием и искренним интересом к Андрюшке.

Сын был любознательным, довольно начитанным, и Горин, встречаясь с мальчишкой, мог с ним разговаривать, как со взрослым. Наверное, и нельзя было иначе, глядя в его большие тёмно-карие, как у Максима, и пытливые глаза с их недетской серьезностью.

Горина привлекал этот маленький человечек, чем-то отдаленно напоминающий Наташу, хотя в чем-то он был её противоположностью. Потребность Горина, его способность проникать в человека и проникаться им, сказалась в общении и с ребенком. Горин понял его жадную любознательность и начал приносить ему книги, которые тот мигом прочитывал и возвращал маме с неизменной просьбой: «Скажи дяде Вадиму, пусть принесёт еще такую же.»

Обделенный вниманием вечно занятого отца, мальчишка, хотя и с настороженной сдержанностью, мол, «Кто ты?», но тянулся к Горину. А временами эта настороженность пропадала и со всей детской непосредственностью он отдавался чувствам. В такие минуты Наталью охватывало настолько высокое состояние душевной гармонии, что, казалось, большего счастья в жизни и не бывает.

Не думалось о муже, словно его не было в её жизни. Если и приходили в голову мысли о его возвращении из длительной командировки, то они были такие же скоропроходящие, как мысли о смерти у здорового, полного сил и энергии молодого человека.

Бывало, Горин удивлял её поступком, естественным для него и совсем не привычным Наталье, и тогда Максим возникал зримой реальностью, кромсая сердце гранью контрастных воспоминаний. Мысль о его возвращении холодила кровь, а в напряженном воображении возникала тьма: представить, как домой вернуться к мужу, Наталья не могла.

Потом снова всё утихало, и только прочным осадком оставалось чувство жизненной важности и необходимости для неё Вадима. Страх остаться без него сковывал тело, мутил разум, а всё, что прежде действовало на неё — мнение людей, их разговоры — теряло всякое значение, и она, без оглядки устремляясь вслед за своим чувством, торопилась отдать накопленное и неизрасходованное. Горину иногда даже приходилось её останавливать:

— Наташка, будь осторожней! Зачем тебе все разговоры, пересуды?

Наташа задумывалась. Стала сдержанней. И если Горин почему-то не подходил или принимал официальный тон, не обижалась.

А бывало, стоя в сторонке, сидя за кульманом или в заводской столовой, она почти физически ощущала его ласкающий взгляд. Поднимала голову и встречалась со слегка прищуренными карими глазами, излучающими необъяснимый и всегда волнующий свет горячих бликов. В них было столько любви и нежности, столько притягательной силы, что Наташа, едва сдерживая себя, отвечала ему лишь понятным движением губ: «Целую!» Он прикрывал глаза ресницами, и это означало: «Любимая, спасибо!»

Благодарность Натальи не знала границ и, казалось, что за тепло и понимание, в котором она нежится сейчас, ей никогда не ответить чем-то достойным.

Ощущение неоплаченного долга будоражило, заставляя трудиться руки и фантазию, придавая чувствам тончайшие оттенки, рождая желание раствориться в любимом или стать чем-то невидимым и очень важным: воздухом, которым он дышит, ветром, обвевающем его лицо, водой в реке, ласкавшей его тело. Иногда даже завидовала столу, за которым он сидел… Нет… Она любила даже его стол, и, когда никого не было в отделе, подходила к нему, гладила его отполированную поверхность, тихо касаясь пальцами бумаг с ровным и четким почерком Горина.

РЕВНОСТЬ

Ревность… Это тоже было что-то новое и неизведанное для Натальи. Она не докучала ею Горину, но каждый раз, когда тот, улыбаясь, разговаривал с кем-то, ей казалось, что и улыбку, и разговор, и прикосновение его руки к женской руке украли у неё. Ревновала к друзьям, к работе, ко всему, что окружало его и, где не могла быть она, молча и сдержанно, боясь хоть чем-то обнаружить непрошенное и нежеланное чувство, узнавала от других.

В предельной насыщенности чувств иногда замечала отсутствие сына, словно обрывалась связь, по которой прежде почти ежечасно улавливала его дыхание. Очнувшись и, чувствуя какую-то неоправданную вину перед сыном, припадала к нему, целуя его родное и прекрасное ангельское личико и его мягкие ручки.

— Сыночек! Солнышко моё! — приговаривала, осыпая его поцелуями, и мысленно его просила: «Прости меня!.. Прости!»

Так и жила, как во время шторма, взлетая наверх, переполненная чувством восторга, то проваливаясь в бездну с ощущением внутренней пустоты.

А потом наступало затишье и, согретая лаской и заботами Горина, она снова нежилась в лучах его необыкновенной любви, когда любящий человек, получая взаимность, не требует постели, а оберегает эту любовь всей силой своей же любви и преданности: сжечь себя на костре, но не причинить ей, своей любимой, ни малейшего волнения и неудобства в её неспокойной жизни.

Она нежилась, как нежится человек, ничего не видевший, кроме сырого ненастья, и впервые попавший на солнечный берег, потрясенный открытием и сознанием цены тепла и необыкновенно ласкового солнца.

Казалось, что Горин повернул мир, прежде скрытой от неё разноцветно-яркой стороной, и поселил её в нём, где всё родное и понятное, где не надо раздумывать, куда поставить ногу, чтобы не наступили на неё или чтобы не вызвать бурю с градом чужих разговоров.

«Любимый мой…» — с благодарной нежностью и едва слышно не то ему, не то самой себе шептала она, боясь звуком заглушить искренность солнечных ощущений. И поражали её невиданной сочности краски: сверкающая голубизна неба, изумрудная зелень деревьев и травы, нежнейшие оттенки цветов на клумбах — всё воспринималось, как через светофильтр. Руки тянулись к краскам и кисти, и Наташа рисовала почти машинально: везде и на чем только придется.

Однажды Горин принес ей сооруженный им же пирамидник, купил холст, сам натянул его и вручил Наташе.

— Ну, теперь дерзай! — тепло сказал он, закончив работу. — У тебя обязательно получится. Я верю в это!

И вскоре появилась первая картина, созданная её радушным воображением.

Пройдут годы, и Наталья, которой раньше казалось, что создала она нечто стоящее, откроется всё несовершенство картины. Но и дороже её ничего не будет: в ней — Горин, его любовь и не повторившееся более ощущение крылатого счастья.

Именно с неё и началось серьезное увлечение рисунком, давшее возможность закрепиться за что-то в пространстве, опустевшем без Горина.

Его же терзало одно: маленький и пытливый человечек — её сын, который никогда не признает в нём, Горине, родного и будет держать его и сам будет держаться на расстоянии, уводя от него Наташу. Андрей любил своего отца и с тоской тянулся к нему. Понял это Горин в один миг и по одному единственному жесту…

Как-то, гуляя втроём по мало освещенной улице и, когда веселый разговор начал превращаться в какую-то игру, Горин взял Андрея за руку и тут же почувствовал, как эта маленькая ручка, словно ужаленная, дернулась, освободившись из его сильной ладони, а он сам всем телом прильнул к маме. Было такое ощущение, что Горину указали на своё место.

«Так будет всегда…» — с горечью подумал Горин. Внутри что-то оборвалось.

Наташа всё это заметила… Не ей ли знать, как Андрей любит держаться за руки мамы и папы, а еще, повиснув на них, проехаться по льду или покачаться в воздухе. И тут — этот жест! Такой резкий, почти инстинктивный.

Кипятком обдала боль за отчужденного Горина, и легкой тенью мелькнула мысль, что её сын всю жизнь будет тянуть её только к Максиму.

Настроение у всех пропало.

Вскоре Горин, сославшись на головную боль, ушёл домой. Наташа молча смотрела на ссутулившуюся спину уходящего Вадима, а Андрей с нетерпением теребил её за руку и тянул домой.

Всю дорогу он говорил о папе…

НОЧНЫЕ ТРЕВОГИ

В ту ночь Горин не мог уснуть. Лежал с открытыми глазами, устремив их в потолок, и пульсирующей жилкой билась одна мысль: «Что делать? Что делать?»

Почуяв неладное, подошла мать.

— Вадик, сынок, что с тобой?

— Всё нормально, мама. Иди спать.

— Я, сыночек, всё знаю… Опомнись! Что ты делаешь?

— Мама! — почти простонал Горин. — Прошу тебя! Не вмешивайся!

— Да ты что? Да вы что? С ума сошли, что ли? — обращалась к сыну мать. — Максим же убьет тебя, когда узнает… Да и её … — И она заплакала. — Я пойду к ней… Пойду! Попрошу, чтобы оставила тебя… Вы оба погибнете…

— Прошу тебя, мама! Оставь меня и её в покое! Всё будет хорошо.

— Ты — сумасшедший! Иначе, как объяснить твою любовь к замужней женщине?

Мать ушла, моля бога, чтобы он помог заблудившимся в любовных сетях детям.

Утром, собираясь на работу, Вадим сыпанул в дипломат горсть печенья и, прежде, чем закрыть за собой калитку, сорвал три белых хризантемы..

Мать стояла в окне, всё видела и уже не сомневалась, что её сыну сделали

«приворот».

А Горин тем временем ехал в автобусе и в душе читал для неё, Натальи, стих:

О, хризантемы! Мое вдохновенье!

Сказочный мир!..

О, мой Бог!

Это тебе!.. Для тебя, без сомненья,

Белое царство у ног…

Горин торопился прийти на работу чуть пораньше, чтобы незаметно, без свидетелей, положить в Наташин стол её любимые цветы, как это делал не один раз.

В один из последних дней октября Горин заметил, что Наташа чем-то расстроена. Подошел к ней, и в ответ на его вопросительный взгляд она подала ему вчетверо сложенную бумагу.

«Встречайте двадцать восьмого семьдесят пятым. Максим», — прочитал он.

Скомкав телеграмму и не сказав ни слова, он вышел из отдела, побрёл в дальний угол коридора, где обычно у окна мужчины перекуривали. После двух-трёх затяжек немного отпустило и вновь запульсировало неотвязное: «Что делать? Как им быть теперь?»

«Что делать? Что делать? — думал Горин, глядя на свисающие тонкими плетями почерневшие от дождя голые ветки берёз, стоявшие во дворе, прямо напротив заводского окна. — Увести? — горело в нём лихорадочное желание — Увести! Но куда? К себе домой? В рай? В пекло? — Он был растерян. Он страдал. — Квартира… Нужна квартира!..» — и перед ним вставал во весь рост образ матери, издерганной семейными неурядицами, разрывал его сердце сухой кашель отца и угасающий Юра.

По коже пробежал мороз, всё накрылось непроницаемой тенью.

Кто-то позвал к телефону, день закружил десятками вопросов, вытеснив образ Наташи и мучительное «Что делать?» Потом совещание у директора.

К концу дня он её так и не увидел.

Вечером, волнуясь, позвонил ей домой, но никто не ответил. Ходил злой, серый, закрученный до предела, время от времени, подойдя к телефону, нажимал цифры.

— Да сколько же это будет продолжаться?! — вдруг услышал встревоженный голос матери. — Сколько будешь мучить себя и нас?

— Я? Я вас мучаю? — задохнулся Вадим. — Это… Это вы меня мучаете! Все! Все меня одного! — Его лихорадило, на щеках горели красно-белые пятна.

Схватив пальто, он вышел на улицу. Ходил неведомо где и неведомо сколько. Жар немного схлынул, голова поостыла, и Горин почувствовал свою вину перед матерью. На душе было муторно. Голова не хотела думать.

Вернулся домой. Лицо — бледно-зелёное. Мать в испуге кинулась к нему:

— Сынок! Что с тобой?

— Прости, мама! Ничего… — с трудом выдавил Вадим и зашел в спальню…

Наташа, задержавшись после работы и не дождавшись Горина, не знала, что думать и что делать, и ушла домой, унося обиду, и в полной растерянности искала ответ на вопрос: «Где Горин? Что с ним?»

Казалось, Горин должен был бы что-то сделать, ну, хотя бы что-то ей сказать, а он оставил её один-на-один перед неотвратимостью надвигающейся расплаты.

С головной болью пошла к свекрови, забрала сына. Он встретил её радостно:

— Мамочка! Мамочка! Ты знаешь, что сегодня приезжает папа? Я не буду спать, чтобы его увидеть… Я так соскучился по своему папочке! А ты, мамочка?

Наташа замялась. Она сделала вид, что не расслышала. Тогда Андрей стал перед ней и с отчаянием в голосе повторил, дергая её за руку:

— А ты, мамочка? — сын смотрел ей прямо в глаза. — Ты соскучилась по папе?

— Я тоже, — бессознательно солгала Наталья, холодея от одной мысли о предстоящей встрече. Она этой встречи не желала.

А молчание Горина то набегало волной тревоги за него, то испепеляло душу огнём подозрений.

«Почему? Почему не звонит? А, может, звонил? А вдруг? Мне надо ему позвонить…» — но так и не подошла к телефону: сердце давало сбой.

Стрелки часов приближались к десяти: надо было идти на вокзал. Наташа подошла к телефону и набрала номер Горина. И тут же послышался голос его матери, и пришлось ей положить трубку: именно так поступать просил её Горин, и так всегда делала она, не вдаваясь в глубокий анализ.

Немного выждала, снова набрала номер и снова услышала резкий и недовольный голос женщины, в котором улавливалось отчаяние.

— Что тебе нужно? Оставь его в покое! Совесть надо иметь! Не хочет он… Не звони нам больше!

Наташа стояла с трубкой в руках и с широко открытыми глазами. Тело жгло, словно его обдали кипятком или отстегали молодой жгучей крапивой.

«Стыд!.. Стыд!..» — кричало в ней всё, и ничего, кроме стыда, не чувствовала. Потеряв ощущение собственного «я», она в какой-то миг увидела себя посторонними глазами.

«Стыд!.. Стыд!..» — хлестала по лицу и горечью подкатывалась мысль, что если даже эта женщина, которой готова была она целовать руки за рождённого ею сына, перед которой и сейчас стала бы на колени, прося прощение за все тревоги, если даже она презирает её и не понимает, какой же любовью можно любить её сына, чтоб так страдать, то кто же поймёт? Кто не осудит и не станет коситься?..

Вскоре Наташа с сыном уехали на вокзал.

ВСТРЕЧА

Максим вышел из вагона с двумя незнакомыми чемоданами, в новом пальто, чужой и непонятный, с цепким колючим взглядом и с тем особенным выражением лица, присущим всем преуспевающим людям.

Андрей в одно мгновение повис у него на шее, и лицо Гаврилова тут же смягчилось. Холодно поцеловал жену в щеку.

А потом… После короткого застолья, рассказов и разговоров подступало то время, о чём мимолётом думалось Наташе в последние месяцы. Подступило так близко, что деваться было некуда. Тело её сковало непреодолимым ужасом. Она оцепенела, едва сдерживая инстинктивное желание защититься, когда жадный, изголодавшийся Максим набросился на неё со всей страстью здорового и не обремененного никакими комплексами тела; страстью неуправляемой, туманящей глаза, поглощающей слух и притупляющей все ощущения, кроме собственного желания.

Холодную отрешенность Наташи он не заметил и вскоре уснул, не сказав ей ни слова и не сделав ни единого жеста, идущего от сердца. Она долго лежала в таком напряженном состоянии, глядя остановившимися глазами в темный потолок.

Подобное уже было… Но никогда прежде, противясь душой, Наташа не воспринимала интимную близость с мужем, как надругательство над нею. Смятая и опустошенная, раздавленная чем-то необъятно громадным, тем, чему должна подчиниться, а, подчинившись, лежала, ничего не чувствуя, даже собственного тела. Очнувшись и задыхаясь охватившим нё отвращением, Наташа поспешила в ванную, включила воду и, став под душ, начала тереть себя жесткой мочалкой так, словно хотела содрать кожу.

Тело жгло, кровь подступила так близко, что, казалось, вот-вот брызнет из просвечивающихся капилляров, а ощущение брезгливости к самой себе не проходило, и она всё терла и тёрла себя с остервенелой яростью и ожесточением, обильно роняя в прохладную воду горькие и горячие слезы. Потом обессиленно села на кромку ванны. Тело её обмякло, словно из него ушли все силы…

Десять лет замужества, которые она словно проспала, рядом с Гориным никогда не давали ей ощущения своей нечистоплотности, потому что всё, начиная с поцелуя, с ним, Гориным, было впервые.

И вот теперь она сама себе казалась такой мерзкой, что позволить любимому человеку прикоснуться к себе она не позволит…

Раздавленная и мысленно отчуждённая, Наталья пришла на работу, боясь встречи с Гориным. Целый день почему-то его не было, и она не могла понять, чего же в ней больше: собственного страха или тревоги за него самого. Еще несколько дней Горина на работе не было. Не выдержав неизвестности, Наташа подошла к Виталию.

— А где же Горин?

— Болел. Теперь в Москве, — не отрываясь от чертежа, проворчал Виталий. — На утверждение уехал твой Горин. Если утвердят, покинет нас, уедет в Москву.

От сердца отлегло. Но облегчение длилось недолго и накатилось прежнее: обида за его молчаливое исчезновение и страх за будущее: а вдруг и впрямь Горин уедет в столицу?

Горин приехал через неделю до завидного бодрый, в хорошем настроении и, как в старые добрые времена, подошел к Наташе и положил на стол пакет.

— Вот… Это книга Андрею и тебе… Посмотришь сама…

— Спасибо, Горин! — Голос Наташи был подавлен. — И от сына спасибо!

Ей казалось, что Вадим уже отдалился от неё. Она так мучительно готовилась к разрыву, пройдя от отчаяния к тупой покорности, что и нежный взгляд, и ласковый тон Горина не только не радовали её, а даже пугали.

«Неужели забыл, что Максим дома? А, может, решил в поездке о разрыве с ней?..»

Нет, она не могла об этом думать дальше: сердце её сопротивлялось. Сердце давало очередной чувствительный сбой…

ДУМЫ МОИ, ДУМЫ

Горин понимал, что Наталья ждет от него объяснений, решающего разговора, но не мог ни на что решиться. Хотелось, чтобы Наташа сама ушла от мужа, потом всё как-то образовалось бы, а она не могла, не знала, что и как объяснить своему сыну и боялась за его будущее.

Увидев её после работы в пустом зале, Горин подошел к Наталье. Последний месяц он, терзаемый ревностью, изводил её, взрываясь по пустякам, то бывал мучительно-ласков и нежен в тех самых мелочах, которые они могли сейчас позволить себе.

— Наташа. Поговорить надо… — Вадим стал сзади, провёл пальцами по её затылку. Она едва сдержалась, чтобы не осыпать его руку благодарными поцелуями за его давнишнюю и самую нежную ласку. Молча наклонила голову, кивнув при этом: мол, слушаю.

— Я сам ещё не до конца всё уяснил. Может, мы вместе это сделаем? Я боюсь оказаться неправым… У меня, Наташа, нет никакого решения, есть только мысли, сомнения, с которыми борюсь, не зная, куда прибиться. Я хочу, чтобы ты их поняла… — Горин вдруг замолчал, словно собирался нырнуть в холодную воду, а потом продолжил: — Ты — чудная, ты — особенная женщина… Ты — великолепная хозяйка и… безумная мать. — Он взял её руку: она мелко дрожала. — Ты — моя женщина! И только моя! На все оставшиеся годы! На всю мою непутёвую жизнь!.. Моя! — он глянул в её открытые глаза: — Моя, потому что были у меня другие женщины, но я никого из них никогда не любил… Моё сердце и сама жизнь — принадлежат лишь тебе… Вот что хотел тебе, Наташа, сказать… Но я… Я не могу сейчас позвать тебя с собой навсегда: не имею права…

— Почему? — встрепенулось в Наташе уязвлённое самолюбие.

— А ты разве пойдешь? — Две пары глаз остановились друг против друга.

— Если ты, Вадим, будешь нуждаться во мне больше, чем мой сын.

— Вот видишь, Наташа! Какой же мерой измерить, кому ты больше нужна? Ты нужна мне, как воздух, чтобы дышать; ты мне нужна, как сама жизнь, ибо без тебя — не будет у меня жизни. Интересной жизни… Пойми, любимая, я не тебе отказываю в будущем, а отказываю себе… Вернее, нам…

Наталья молчала. Ей сейчас трудно было анализировать позицию Горина, она только понимала, что шесть прошедших без Максима месяцев — это вся её счастливая жизнь.

— Зачем же всё было? Наше — моё и твоё? — с тоской выговорила она.

— Ты жалеешь?

— Нет, Горин! Нет! Но… Но лучше бы я ничего не знала, что связано с тобой…

— Оставь, Наташа, эмоции! Если бы я не знал тебя: ты же всю жизнь будешь сама разрываться между мной и сыном. Нет сомнения, что сын выберет своего отца, а не меня… Всё поздно!.. Очень поздно! Много настроено, и надо кое-что разрушать. Да, кто-то пострадает… — Горин, борясь с собой, выдавливал эти мысли во имя спокойной жизни Натальи.

Наташа, выслушав все доводы Горина, померкла.

— Может быть, ты прав, Горин… — она выпрямилась, деловито собрала бумаги. — Мне надо уходить, а то будет скандал…

Она оставила Горина в недоумении.

До самого своего отъезда в Москву Горин то терзал её подозрениями, то замыкался в себе и молчал, не подпуская Наташу к себе ни на шаг, насильно внедряя в их отношения осознанное разумом и не принятое душой.

Работа для неё стала адом, а дом — не стал убежищем. В нём чувствовалась такая напряженность, что с трудом удавалось избегать ссор. Наташа боялась их до потери себя. Не хотелось, чтобы ребёнок видел нелады в семье, а Максим, желая побольше досадить жене за её непослушание, ругался громко и на умоляющие взгляды жены в сторону сына, кричал:

— Пусть! Пусть знает, какая у него порочная мать…

Тогда у неё останавливалось дыхание, всё куда-то исчезало, терялся дар речи.

Максим доподлинно ничего не знал о поведении жены, но он никогда не переставал ревновать её и раньше, а теперь он находился в постоянном напряжении, чувствуя холодное отношении к себе жены.

Как-то Наташа, встретившись в заводском коридоре с Гориным, доверилась ему:

— Горин! Я расскажу Максиму всё… Разреши только!

— Зачем? — мрачно спросил Горин. — Кому от этого станет легче?

— Мне! — вырвалось с огорчением. — Мне, Горин! Я не могу так больше!..

Горин на некоторое время задумался, затем произнес очень мягко, чтобы Наташа поняла его:

— Хочешь душу облегчить? Тебе станет действительно легче, но ненадолго… А всем остальным? Тебе?.. Мне?.. Как нам работать рядом с Максимом? Кому-то уезжать надо… Иначе нельзя!..

ВОКЗАЛ НА ТРОИХ

Наталье снова и снова приходилось рассеивать подозрения мужа в её измене, мучительно сгорая во лжи.

«Ну, какая это ложь? — успокаивала она себя. — Постели ведь не было никогда… А любовь?.. Любовь сама приходит, налетает неожиданно, как ураган. Её не ждешь, иногда прячешься от нее, но она достанет человека и на вершине скалы, и на сером облаке и даже на морском дне… Достанет и разрушит… Сделает тебя рабой… Я — раба, но я не изменила Максиму ни разу… А то, что не люблю его, он сам в этом виноват… Только он…»

Иногда Наталье не хватало сил доказывать что-то Максиму, и она устало соглашалась:

— Что ж, ты прав. Я плохая тебе жена… Я не люблю тебя… Найди себе другую, а меня оставь.

Уйти? — вскипел Максим. — Уйти со своей квартиры? Уходи сама! Уходи сейчас же! — и, совершенно потеряв контроль над собой, выталкивал её в дверь.

И всё-таки самое страшное для Натальи таила в себе ночь. Испытанное чувство брезгливости к самой себе переросло в такое болезненное отвращение к мужу, что любое его прикосновение задевало струны, связанные с молоточками, бьющими в набат и разбивающими сердце. Инстинкт самосохранения срабатывал прежде, чем Наталья успевала подумать о долге жены перед мужем. Тело сжималось в комок, словно его сводила судорога.

Максим злился, грубо брал её… И тут же засыпал крепким богатырским сном.

Располагаясь рядом со спящим мужем, она боялась дышать, чтобы не разбудить его, и со страхом ждала: потянутся ли его руки к ней или нет. Попробовала спать отдельно, и Максим утром строго заявил:

— Можешь совсем убираться! Мне такая жена не нужна!

«Уйти!.. Уйти!… Не подвергать себя насилию… — Наташа в испуге закрыла от такого решения глаза. — Куда уходить? Когда?.. А если разделить квартиру? А как объяснить всё это сыну? Как?..»

И Наташа, думая в первую очередь о сыне, решила: пусть редкие скандалы, пусть нелюбовь к мужу, зато Андрюша будет счастлив… Она ради него вытерпит всё… Всё на белом свете! Сын — дороже любви и дороже жизни! Он один — владелец её дум!..

Постепенно, насилуя себя уговорами и доводами, Наталья подчинила себя долгу. А в душе жила надежда, без которой немыслимо было бы всё это: надежда на перемены. Она словно в зале ожидания терпела неудобства и грязь и ждала тот поезд, который увезёт её в другой мир, пока не поняла, что это и есть её жизнь, вот такая, непутёвая, с сотнями вопросов, на которые она не находила ответов. Понимание пришло не скоро.

А тогда, в конце марта, произошел случай, дававший ей все шансы либо захватить «власть» и держать мужа в повиновении, либо освободиться от него. В первом — она не нуждалась, а ради второго — не смогла воспользоваться обстоятельствами.

Она повезла Андрея на каникулы к бабушке и, переночевав, ранним утром получила срочную телеграмму: «Выезжай. Максим больнице.»

«Разбился!» — пронзил колючий страх сердце Наташи, которой всегда казалось, что Максим с машиной всегда неосторожен.

Всю дорогу автобус, казалось, не едет, а ползёт. Едва Наташа вышла из него, схватила Андрюшу за ручку и помчалась в больницу, в хирургию.

— Можно к Гаврилову? — Наташа вся дрожала, и молодой врач начал её успокаивать:

— Да что Вы так волнуетесь? Ничего страшного с ним не случилось. Успокойтесь. Сейчас принесу халат.

Накинув халат на плечи, Наташа побежала по коридору, увлекая за собой сына. Рванулась в палату и… остановилась: на кровати лежал Максим с перебинтованной головой, а рука выглядела белой куклой.

— Что случилось с тобой? — воскликнула она и кинулась целовать его лицо и шею. — Я же столько раз просила тебя быть в дороге осторожней. Как же так?

Максим лежал молча, словно не тронутый этими внезапными словами и слезами и потихоньку отстранял её от себя.

— Наташа… Не надо!.. Не надо твоих слов и слез! Я виноват перед тобой, — вдруг услышала она. — Всё равно ты всё узнаешь. — И Максим попросил сына выйти в коридор и погулять.

— Виноват? В чем виноват?

— Ты… Ты прости меня… Я в машине был с одной женщиной… — и он назвал её фамилию.

Наташе было безразлично, но она всё же спросила, рассматривая синяки под глазами:

— Ты её любишь?

— Да… Нет, нет, Наташа! Не люблю! Просто подвозил… Я ей, конечно же, нравлюсь.

Наташа не могла понять, почему же они, не любя друг друга, были рядом, куда-то ехали, рискуя именем своим и авторитетом.

Максим, глядя в окно, продолжал:

— Я, Наталья, хочу тебе сказать. Меня скоро выпишут, но я домой не вернусь.

Прежде чем Наташа успела что-то сообразить и ответить, она поняла, что её пронзила неожиданная радость.

— У меня нет другого выхода, и я должен покинуть работу и мой город. Я отсюда должен уехать.

— Но почему ты должен уехать? Как-то уладится вопрос.

— Понимаешь… Всё это его, Горина, работа… — и Максим пошевелил раненой рукой и показал на голову. — Он обещал, что это ещё не всё… Будут заявления, будут ещё разоблачения… Уж лучше самому уволиться с работы и уехать.

Наташа поняла, что он не разбился. Всё случилось, как в плохом анекдоте: муж уехал и раньше вернулся. Подумала: «За что же накануне такой скандал учинил мне? Да, она шла с Гориным… Разве тебе не всё равно, если никак не мог дождаться моего отъезда? Вот он — шанс! Ухватись за него — и ты останешься правой перед сыном и людьми…»

Она глянула на Максима: уставший, задавленный, побитый физически и морально, объятый страхом перед неумолимой стихией пересудов, он невыносимо страдал. Изменились даже черты его лица.

Наталью будто подменили. Растерянный, в бинтах Гаврилов был так близок и понятен ей своим страданием, как родной человек. Разъединяющая их стена внезапно рухнула, а в голове не осталось никаких мыслей, кроме одной: помочь ему, отцу её любимого сына.

— Хорошо, Максим. Ты тогда уедешь, когда этот вопрос решишь на трезвую голову. Я переговорю с ней, чтобы она успокоилась и не писала своих заявлений. Договорились?

Максим посмотрел на жену:

— Ты сама будешь говорить с ней?

— Да! — Голос Наташи был сух и твёрд. — Если обстановка будет нехорошая, возьмешь отпуск на неделю и с Андреем съездишь в деревню. Тем временем обстановка, полагаю, успокоится. Я тебе обязательно напишу.

— Наташа, милая! — простонал Максим. — Я преклоняюсь перед тобой и перед твоей стойкостью. Я бы так не смог…

ТЕРПЕНИЕ… ТЕРПЕНИЕ…

Через полгода, когда все недоразумения улеглись, Гаврилов снова восседал в президиумах и пользовался тем же авторитетом и на заводе и в городе. Наталья не помешала ему стать прежним уважаемым работником, хотя ей стоило это немало здоровья и терпения.

То, за что взялась она, требовало грязной и унизительной работы: надо было искать встречи с «той» женщиной, а она избегала Наталью в страхе, что ей хотят выдрать волосы. Однажды она бросила Наталье на ходу:

— Не волнуйтесь. Живите со своим мужем спокойно. Он мне не нужен.

Наталье показалось, что ей подали милостыню.

Надо было пережить драку перед окнами заводоуправления, когда муж той женщины набросился на Гаврилова, и он стоял с окровавленным лицом, боясь в ответ поднять на него руку. Наталья понимала, что Максим боится последствий той драки, но не могла удержаться и сама полезла и… получила в ответ. Со всех окон глазели люди, и Наталью жёг стыд, словно её пожирал огонь у позорного столба. Надо было каждому сочувствующему и любопытствующему с беззаботным смехом объяснять, что мужик сдурел, ревнует свою жену и житья не даёт другим.

Вся эта игра была противна её природе, требовала нервов и напряжения, превращая жизнь в изнурительную каторгу. Приходила домой и, как выжатая, падала на диван и начинала выть нервным сухим плачем, без единой слезы.

Но самым неприятным оказалось переносить сцены, когда Максим начинал подыгрывать ей. Всю жизнь страдавшая от недостатков его заботы, внимания, от его грубости, не щадившей её даже на людях и смирившаяся с этим, она вдруг увидела, что если надо, то он её под руку может вести, и вперед пропустить, и даже сумку нести.

До тошноты была ей неприятна именно эта бутафория. Щадила его и молчала, хоть сама иногда думала: «Ну, хорошо! Я взялась тебя вытащить и ради тебя играю эту комедию. А ты? Что ты? Ты только ради себя… Трус!»

Горин, наблюдая за поведением Натальи, ревновал по-черному. Оказывается, одно дело — понимать, другое, видеть свою любимую женщину не своей. Сохраняя со всеми ровные, спокойные отношения, Наталью окатывал холодным равнодушием, либо обжигал презрительными издёвками. Злился, когда обходила стороной, и не подпускал к себе, если она хотела приблизиться.

— Что, Наталья Николаевна? — как-то спросил её, не владея собой. — Что изволите, мадам?

— Горин, зачем? Что я тебе сделала? Мне очень трудно без тебя…

— Неужели? Отчего же? А мне кажется, ты сейчас вполне довольна своей жизнью. Или для полного счастья тебе не хватает такого дурака, как я, который больше года к женщине не прикасался?

Прикрыв ладонью глаза, Наталья остолбенела: что-то страшное и чудовищное было в этом разговоре. Так и стояли напротив друг друга, не смея прервать наступившую тишину.

Отрезвев от собственных слов и ужаса, отраженного в глазах Натальи, Горин испугался:

«Да что же это я? Люблю же её без памяти! Люблю!..»

«Ты злишься на меня.. Почему? За что? — писала Наталья Горину через пару дней после последнего разговора. — Неужели не понимаешь, как трудно мне сейчас и что иначе перестроить свою жизнь я не могу. Ты ведь всегда меня понимал, даже лучше, чем я понимала сама себя. И полюбила я тебя за то, что сумел, как никто другой, разобраться во мне. Неужели это такая закономерность, что чем ближе люди, тем хуже они понимают друг друга? Если это так, то я оставшуюся жизнь отдала бы за те несколько дней, когда мы были рядом…»

Это письмо она положила на стол Горина вместе с чертежами.

А еще через два дня она столкнулась с Гориным на улице. Он её окликнул, и Наталья, не раздумывая, рванула на другую сторон. Он быстро догнал Наталью и крепко взял за руку.

— Родная! Прости меня! Сам не знаю, что со мной творится. Не могу разобраться!..

— Я, Горин, сама во всём виновата. Пойми же меня!..

— Знаю, что тебе трудно, но мне, поверь, ещё труднее. Тебе есть хоть кого обвинять во всех невзгодах, мне — некого. И вот выгораю, как костёр под ветром. Остаются угли и пепел. А что впереди?

Наталья слушала и не верила, что это ей, обыкновенной женщине, замужней и с ребенком, этот сильный красивый и умный человек говорит такие слова, которые, если и слышала когда-либо, то только в кино или читала в книгах и даже не подозревала, что они существуют в настоящей жизни.

Голос и взгляд Горина, обволакивающий нежностью и грустью одновременно, поднимал её так высоко, что захватывало дух, и сердце било тревогу от страха. Казалось, вот сейчас он вложил в её руки необыкновенное хрупкое чудо; неосторожное движение — и оно выскользнет из рук, а чуть крепче прижмешь — рассыплется в прах.

Она боялась шелохнуться, не доверяя счастью и предчувствуя беду…

НА ПЕРЕПУТЬЕ ДОРОГ

Солнце сияло несколько дней, потом снова затянуло небо тучами.

Горин, как и прежде, ревновал Наталью и по-прежнему при встрече обжигал её то холодным взглядом, то горячим осуждением.

— Хочешь, — разрушала его сомнения Наталья, — я уйду от Максима? Сниму комнату… Нет, Горин, не для того, чтобы ты женился на мне. Нет! Для твоего покоя…

— Это не выход, Наташа. Я не могу тебе позволить ради меня лишаться всего.

— Горин! Чего всего? Квартиры? Мебели? Да ты только скажи! Намекни только, и я возьму сына за руку и уйду к тебе, не размышляя ни о чём.

— А что сын тебе скажет? Послушает ли? И я не могу сейчас бросить на произвол судьбы своих. У меня их трое — и все болеют и нуждаются в моем уходе и помощи. Как быть? Что предпринять?

Наталья не всё понимала: ей казалось, что все сложности — только в ней. А Горин — свободен. Не видя вспышки его внутренней напряженности, болела сердцем и со всем соглашалась.

— Хорошо, Горин! Пусть будет так, как ты сам считаешь нужным. Но ты же мучаешься и меня мучаешь. Я чувствую себя виноватой и не знаю, что делать.

— Ну, хотя бы перестань кокетничать с этим мальчишкой Берестовым. Мне хватит ревности и к Максиму. — Голос Горина был тихим и прозвучал мягкой просьбой.

Прикажи он — не подчинилась бы, стала бы что-то доказывать, а тут сникла, обезоруженная, только виновато оправдывалась.

— Я? Кокетничаю? Да у меня вообще нет того, что у женщин называется «кокетством».

Горин улыбнулся.

— Да, Наталья Николаевна! Ты умеешь нравится мужчинам красиво… Глаза не режет твое поведение, нет! Зато сердце мужчины поднимает перед тобой руки и сдается немедленно и бесповоротно в плен…

Я ПРИДУ!..

Николай Берестов появился в отделе совсем недавно и работал в группе Натальи Николаевны. Обращался к ней только на «Вы». Между ними установились те хорошие отношения, которые могут быть у подчинённого с начальником, если начальник — молодая и красивая женщина.

Наталья нравилась ему, и Николай не скрывал этого, потому что ничего запретного не видел в своих добрых чувствах и здоровом интересе к этой необычной особе. Любил с нею поговорить и удивлялся зрелости её взглядов, соответствующей рядом с почти детской чистотой и наивностью.

«Наталья Николаевна, — как-то сказал ей Николай. — Вы старше меня на целых шесть лет, а порой кажетесь моей племянницей.»

Наталья тепло улыбалась такому комплименту и желала юноше в жизни счастья с молодой и красивой девушкой.

— А таких красивых, как Вы, нет… — и смущался своей откровенности.

— А вот посмотри на Танюшу! Она же глаз с тебя не сводит.

Николай разряжал её пессимизм, и общение с ним давало Наталье свежую, живительную струйку в её жизнь, которая, казалось, рушилась у всех на глазах.

Бывали дни, недели, когда, кроме него, она ни с кем не могла обмолвиться словом: Максим ревновал её к Горину, Горин — к Максиму, и она металась между двух огней.

И всё же, помня просьбу Горина, Наталья отстранилась от Николая.

— Горин, ты доволен теперь мною?

— Спасибо. Даже очень доволен. — Горину приятна была её безоговорочная покорность и та сухая сдержанность, с которой теперь Наталья обращалась со всей мужской половиной отдела. — Но мне, Наталья, мало этого!

— Что же тебе еще надо?.

Горин выпрямился и сказал ей в глаза:

— Тебя… Понимаешь? Тебя надо! Сколько времени я жду! Вчера, сегодня и завтра — одни надежды… А организм выгорает от всего…

— Ты же сам… сам отказался от всего!

— Отказался… Ты что говоришь? Я заставил себя силой отказаться, чтобы тебе жилось спокойней… Сын, муж, переживания… И разговоры, связанные со мной… Тебе это надо?!

— Мне без тебя спокойнее? Ты, Горин, о чем думаешь? — Наталья не поверила словам Горина.

— Нет, Наталья! Для меня главное в жизни — ты и твой покой с утра и до следующего утра. Всё! Больше мне ничего не надо! Но вот ты рядом… Я теряюсь, хочу тебя любить и владеть тобой… Как я хочу этого! Как жажду!.. С другой стороны, понимаю, что не могу владеть таким сокровищем. А ведь мог бы! Мог!.

Наталья побледнела. От страха и радости сердце заколотилось и словно провалилось в бездну.

— Хорошо, Горин! Я встречусь с тобой еще… Я приду…

Горин взял её за руку и почувствовал, какая мучительная борьба шла в её душе.

— Родная, не надо! Ты как на эшафот собралась… Не надо!

— Нет, Горин! Я приду! Я только не могу выбирать между тобой и сыном, но это, пожалуй, единственный выход, не требующий выбора. Я приду…

И она пришла… Вадим обнял её и замер, целуя руки.

— Милая, родная! Не думал… Не верил, что придёшь. Думал, не хватит духу. Какая же ты у меня, Наташка, смелая!

Горин был счастлив, как никогда, даже в самые светлые дни их встреч. Пьянило скорое обладание Наташей: её теплом, волей, желаниями, страстью и недоступностью. Он успокоился, перестал ревновать, но желанный покой съел остроту его прежних чувств: под ответственностью они так и не разделили желаемую годами постель: Наталья в самый ответственный момент, заливаясь слезами, оставила Горина в недоумении.

«Так, наверное, и должно быть у людей, связанных длинной жизнью. Нельзя же, сгорев, быть в вечном огне,» — рассуждал он, а, между тем, сделавшись хозяином в любви, он стал получать больше от сознания собственной власти, чем от того, что дарила Наталья.

Она же не могла не заметить этого, но собственного «я» больше не существовало, а, значит, и не было его самолюбия. Подчиняться, предугадывать и удовлетворять его желания стало потребностью и давало те приятные мелочи, которыми так счастлива женщина. А отвергающей всякое насилие приятна была эта власть, которая не привязывала жесткими верёвками, но неимоверно притягивала, давая ощущение устойчивости и собственной значимости. Для неё не существовало ни одного мужчины на свете: все на одно лицо, а сам Горин в её воображении стоял над всеми и над нею, в том числе, так высоко, что поклонялась она ему, как божеству, не чувствуя при этом ничего, кроме счастливой легкости.

«Нет, — думала Наталья, зная свою строптивость и недоступность, помня те чувства унижения, которые сама пережила от попыток Максима поставить её ниже себя и управлять ею. — Нет, какое равноправие! Видать, у нас в крови есть потребность мужской власти. Мы жить без неё не можем, мечемся, мучаемся. Чем и кем я была без него? Щепкой, брошенной в холодное море… Чем я буду без него?.. — и страшно ей стало думать. — Нет, женщине всё-таки нужна власть! А она в это время может нежится в силе и авторитете мужчины: может быть слабой, требующей внимания, ласки, любви и, может быть, даже жалости.»

Но не такая была Наталья и не таким был Максим.

Максим!.. Кроме Горина был ещё и он, потому что раздвоение, в котором приходилось жить Наталье, мучило её, будучи противоестественным состоянием, и ей хотелось слияния их воедино, но таким образом, чтобы Максим стал Вадимом — и все трое, и она тоже, были бы счастливыми в жизни.

Что-то похожее мелькнуло, когда она впервые увидела Максима побитого и, как ни странно, даже испытала чувство благодарности к той женщине, сбившей спесь с Максима и вернувшей его добрым и мягким. Надежда пронзила сердце, ослепила глаза, и был миг, когда Горина не стало. Нет, она не отвернулась, не забыла: просто он растворился в Максиме и даже чертами лица, казалось, стал похож на него. То был миг, единственный миг из всей их жизни, в которой она любила его и благодаря которому поняла, какого могла любить.

Но каждый был самим собой. Горин не мог быть Максимом, Максим — Гориным! Вскоре всё стало на свои места, оставив в Наталье щемящее чувство вины перед Гориным за своё минутное предательство.

А Максим, миновав опасный поворот, держась за руку жены, снова верил в собственную правильность, жил, увлечённый работой и не обременённый никакими тяготами. Отпала даже эта нудная обязанность ухаживать на людях за собственной женой. А вскоре произошел случай, который снова напомнил Наталье, что нечего строить иллюзии: опереться ей не на кого.

В жизни пока ничего хорошего не было. Снова чернее тучи ходил Горин: в больнице умирал его отец. Он дежурил возле него длинные мучительные ночи и часто размышлял о смысле жизни, о мере желаний и необходимости поступков.

«Жить! Жить, не философствуя, пока живётся! Если что-то имеет смысл — то это только любовь. Любовь к Наталье и только к ней… Всё остальное — ради неё и для неё!» — думал он, сидя в белом халате в прохладной больничной палате.

ВРЕМЯ НЕ ЛЕЧИТ

Хоронили отца Горина в яркий морозный день января. Измученный и похудевший от бессонницы, Горин поддерживал обессиленную мать. Юра тоже еле держался на ногах.

Смерть… Первая в семье, увиденная так близко, застряла в сердце Горина ледяным осколком. А вскоре после похорон в больнице оказался Юра: у него отказала служить ему почка. Дух смерти снова встал над их домом.

Вадим за несколько дней сгорбился. В отделе в его присутствии стояла такая тишина, словно рядом лежал покойник. Все понимали, как туго приходится шефу, и старались поменьше попадаться ему на глаза, не докладывали о неприятностях и тем самым вызывали у него вспышки гнева, так как все новости доходили до Горина незамедлительно. Влетало поэтому и правым и виноватым, работать стало невыносимо; кое-кто, не выдержав сложной и натянутой обстановки, уходил в другой отдел.

Наталья боялась Горина и страдала от собственного бессилия: она ничем не могла в трудное время его утешить, ничем не могла помочь.

Однажды осмелилась и подошла к нему.

— Горин. Надо крепиться… Со временем всё уляжется. Я хочу тебя поддержать…

— Ничего не надо! — перебил он Наталью. — Неужели не понимаешь, что мне сейчас не до тебя?

Круто развернувшись, Горин ушел.

А утром, придя на работу, она искала его взгляд, надеясь найти в его глазах хоть какое-то просветление. Страдания Вадима удесятерялись в ней, и она, страдая, думала:

«Сказали бы, что Горин улыбнётся и забудет вчерашнее, если я отсеку себе палец… Господи, если бы сказали это!.. Не задумалась бы!..»

Много позже Вадим Сергеевич, вспоминая то время, никак не находил объяснения своей жестокости и всегда с удивлением думал, почему же Наталья не отвернулась от него.

«Вадим, родной, — перечитывал он сохранившееся от неё письмо, — прости, что так непрошено вторгаюсь в твое молчание, но поверь: я принимала его столько, сколько могла. Нет у меня больше сил видеть тебя таким растерянным и ничего не делать? Что?.. Что я должна предпринять?.. Только не говори, что ничего… Не наказывай так жестоко меня. Ты мне ясно сказал, что тебе не до меня… Но я, любимый, ничего и не хочу… Нет!.. Хочу!.. Хочу, чтобы ты успокоился, хочу, чтобы улыбался… Ты ведь добрый, ласковый, нежный и вдруг — такой злой и даже жестокий! От тебя ведь шарахаются люди, а ведь они любили тебя. И меня не подпускаешь ни на шаг, не нуждаешься ни в помощи моей, ни в добром слове…

Зачем же говорил мне о любви, необыкновенной, великой, если в трудную минуту я оказалась для тебя ненужной? Родной! Что мне сделать, чтобы разморозить тебя?..»

Только много позже Горин увидел в этом письме свою Наташу, жившую в мире образов и воображения, а тогда оно показалось ему литературным сочинением. Он так и сказал:

— Ко всем твоим талантам можешь прибавить ещё один: ты неплохо пишешь!

— О чем ты говоришь, Горин? Ты почему не понял моих слов в письме?

Наташино сердце было разбито.

«Всё!.. Конец!.. Я больше ничего не могу… Я ведь кричала, чтобы достучаться до него, но он не только не услышал, а поиздевался надо мной…» — думала она, бредя с работы домой, не различая дороги.

Всё покрылось мраком, а по клеточкам тела рассеялась пустота, а с ней и одиночество. Дома ждала, что, одумавшись, Горин позвонит, как это случалось не раз, но телефон молчал. И не только в тот вечер, а еще долгие недели. На работе боялась взглянуть в его сторону, чтобы Горин, как это было раньше, прикрыл бы свои красивые глаза, в которых светилось: «Люблю…» и ждала. Ждала… Ждала…

Всё замерло в ожидании. Одолела бессонница, а в короткие часы ночного забытья мучили кошмары. Просыпалась, разбуженная собственным криком.

— Мамочка, мамочка, — будил её Андрей. — Проснись! Ты так страшно стонешь.

Чудились звонки в дверь, схватывалась, открывала в один миг дверь — и шарахалась от пустой освещенной лестницы. То ей казалось, что звонит телефон. Бежала туда… Не раз и не два…

Сердце Наташи отчаянно отбивало тревогу.

Горин… Наталья надеялась, что, как в первый раз, он придёт к ней нежданно-негаданно и таким желанным! Знает же, что Максима нет дома… Он ведь приходил без приглашения и без предупреждения… Что же сейчас?.. Ей так нужен его взгляд, его голос, его руки, теплые и нежные.

Перед самым утром, когда, прождав всю ночь, улавливая любой звук и шорох, измученная в ожидании звонка, она слегка забывалась. И тут же слышала его шаги, видела, как он идет по комнате прямо к ней, склоняется и целует её… Она это ощущала!..

Наталья поднимала руку, шарила рядом… Всё было так явно, что она верила: он был здесь… Был!.. И, чтобы не потревожить её и не разбудить, оставил на её сонных губах нежный, но такой горячий поцелуй…

Придя в себя, Наталья ещё долго не могла сообразить, куда же всё делось? И ей становилось страшно: она понимала, что это был бред… Бред воспалённой памяти… А что будет дальше?

«Я с ума схожу, — думала она в страхе, перебирая в горячей памяти приход к ней в эту ночь Горина. — Надо немедленно взять себя в руки!.. А, может, к врачу?..»

Но было поздно. Через два дня на работе она потеряла сознание. Её доставили в больницу.

После обследования пожилой врач сказал ей:

— Ты чем же, девка, довела себя до такого? Нервы не восстанавливаются, а у тебя с ними — полный разлад.

Горина её пребывание в больнице встряхнуло до глубины души. А когда Наталья вернулась на работу, она увидела в его глазах такую нескрываемую радость, что мигом всё забылось.

Не обращая внимания ни на кого, он подошел к ней и рукой провел по её лицу.

— Прости меня, Ёжик! Прости!

— Не надо, Горин… Я сама виновата. Ты лучше меня прости! Я не умею ждать… Была назойлива, а тебя нельзя было трогать из-за твоих печальных событий.

— Ты как себя чувствуешь? — Горин впервые за последнее время улыбнулся. — Как, мой Ёжик? Ты уже в строю, и я рад…

— Если ты улыбаешься, я не могу себя чувствовать плохо.

— Спасибо! — Он приложил палец к губам. — И всё-таки?

— Ничего. Врач успокоил: обещал кое-что сделать, чтобы я не облысела. — Наталья горько улыбнулась: — Будешь любить меня стриженую?

Горин смутился.

— Всё шутишь? Твоих волос хватит на десять голов.

— Значит, не будешь! — Наташа опустила глаза. — А я… Стал бы ты кривым, горбатым, слепым, изуродованным, я бы…

Горин её перебил:

— Только так кажется.

— Нет, Горин, не кажется! Ты весь — во мне! Я никогда не смогу отделить тебя так, чтобы самой остаться целой… Отделю, значит, умру…

БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ!

Вадим Сергеевич снова подошел к фотографии Натальи, постоял, открыл форточку и посмотрел на дорожку, блестевшую в свете ярких фонарей.

«Видно, свежо на улице, спокойно… А мне не спится… Мне нелегко… Мама, мама, как ты не понимаешь, что не могу к тебе вернуться? Нет мне там места… Круги адовы сомкнулись, и я вот здесь, без тебя… И без Наташи… А что это значит? Это значит, что жизнь моя не удалась…»

Тогда еще, когда он был начальником на заводе, казалось, спокойная жизнь вдруг повернула так круто и закипели в ней такие страсти, что удержаться в её водовороте многим оказалось не под силу.

Говорят: одна паршивая овца всё стадо перепортит. Кто был «овцой», сказать трудно, но коллектив заразился прескверной болезнью: начались склоки. В кабинетах заводоуправления заседали всевозможные комиссии — и проходная запестрела объявлениями о разборке персональных дел.

Весомых зацепок не было, но находились люди, которым приятно было замутить воду и посмотреть, что из этого получится. Другие надеялись вытащить «рыбку», да покрупнее, третьим просто хотелось взять реванш за давнишние обиды.

Способ был один, невероятно прост и безопасен — анонимки. Приезжали из Министерства, области, выступали, увещевали, просили прекратить поток донесений, с которыми уже не было сил разбираться.

У этой «войны» был повод: давнишние распри директора и главного инженера, людей грамотных, деловых, но совершенно разных взглядов и темпераментов. Они долго едва терпели друг друга, а в последний годы раздражения выносили на трибуну заводских собраний.

Люди заметили эти распри, заговорили, прибавляя, как обычно, немалую дозу сплетен. Нашлись дальновидные, которым было это на руку. В душе они считали себя достойными более высоких должностей и окладов. И в этом была главная причина «войны».

Что греха таить: большой завод в маленьком городе — и плохо, и хорошо. Хорошо, что кормит всех, плохо — деваться некуда. Нравится — не нравится — терпи, не возникай! Захочешь уйти — не уйдешь! Непременно уезжать надо: директор на заводе — один, замов — несколько; главный инженер — один, главный конструктор, технолог — по одному и на весь город.

Если на протяжении десяти лет они трудятся хорошо, то, значит, за эти годы кто-то из них не сможет стать даже старшим инженером. Многие живут, не задаваясь вопросом: «А почему не я?»; другому не спится: «Я не хуже других!..» Думает, думает и приходит к выводу: чтобы продвинуться, надо кого-то вытолкнуть на улицу, и малейшие неувязки превращались в грандиозные скандальные истории с выговорами и сердечными приступами.

Работать стало невыносимо, люди покидали завод, а, значит, и город…

ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ

И, как всегда, во времена больших событий, никто не мог оставаться в стороне, даже если очень желал этого. Водоворот затягивает, надо было отбиваться. В конце-концов, у каждого была своя точка зрения, ставившая его либо на одну, либо на другую сторону. Образовались «семёновская» и «ткачевская» фракции.

Вскоре они сошли с арены, появился другой директор, и главным инженером стал Максим Гаврилов. Внутри клокотало, вспучивая поверхность то в одном, то в другом месте.

Вадиму Горину от этих перемен стало совсем худо. Работа требовала контакта с Гавриловым, но его не получалось. Горин понимал: во имя дела личную неприязнь надо оставлять дома, старался держать себя в рамках и чувствовал себя скорее виноватым перед Гавриловым, чем ущемленным.

Максим не старался и не сдерживался: он ненавидел Горина. Перспектива интересной работы, которая окрыляла Горина с его назначением на должность главного конструктора, затянулась дымом вражды. Сдавали нервы, не хватало мужской выдержки, и Горин срывался. Гаврилов в душе торжествовал: приятно видеть, как этот благовоспитанный интеллигент терял рулевое управление.

Вадим Сергеевич стал подумывать об уходе с работы. Его давно приглашали в Москву, но казалось это невероятным: здесь — всё родное и много его души и сил вложено, здесь родные и корни семьи. А там? Что там?..

Не хотелось в Москву! Очень не хотелось! Да и мать заголосила. Но мысли, вначале зыбкие, завладели умом, стали единственным выходом, так как надежды на мир рухнули после одного разговора с Натальей.

— Вадим, у тебя какие-то неприятности? — спросила она, не зная, как начать разговор.

— Последнее время я из них не вылезаю. А ты что имеешь ввиду?

Наталья подняла на Горина потухшие глаза:

— Подшипники и ничего другого.

— Какие подшипники?

— Рацпредложения у тебя есть такие?

— Есть! И что? — Горин был спокоен.

— Понимаешь… — Наталья замялась. Чувствовалось, что она хочет что-то сказать, но не решается. — Вчера был у нас главный технолог. О чем-то говорили… Мне показалось, что затевают что-то против тебя.

— Почему ты решила, что против меня?

Наталья снова замолчала, словно ей не хотелось открывать неприятные подробности.

— Нет, не ошибаюсь! Сначала шептались, оглядываясь на меня, потом меня вообще выставили за дверь… — Она говорила резко, отрывисто: ей неприятна была роль шпиона, но не предупредить Горина не могла.

— Ладно! Успокойся, Ёжик! Ничего страшного нет. Есть у меня рацпредложение по подшипникам, ну и что? Оно уже внедрено, испытано.

— Знаю это, но они что-то готовят. Я не хотела, чтобы на тебя это свалилось неожиданностью.

— Спасибо, Наташенька! Только успокойся. Ничего не будет.

НЕПРИЯТНОСТЬ

И всё-таки неприятность случилась: Горина обвинили в плагиате. Так, без ничего, без доказательств! Просто сказали: «Ты, Горин, — вор!»

И надо было оправдываться, предоставлять какие- то справки и вызывать свидетелей, присутствующих при рождении важной мысли. Эта унизительная работа не оставляла сил для основного дела.

Вопрос отъезда в Москву был решен.

Горин мог сорваться в дорогу в любой день, если бы не мать. И целых полгода жил в суматошном развороченном мире, прикованный к нему сыновним долгом и жаждущий перемен. Работу почти забросил, и целыми днями, когда никто не тревожил, сидел в кабинете, выкуривал сигарету за сигаретой, либо стоял у окна в полной отрешенности. Подходить к нему в такой момент было не безопасно, и Наталья, чувствуя себя причастной к беде Горина и страдая от своей беспомощности, снова обходила его стороной. Часто видела, как он страдал от боли, стараясь скрыть её, и боялась, что у Горина открылась его давнишняя, еще студенческая, залеченная язва.

— Горин, пожалуйста, сходи к врачу! — робко просила она.

— Ничего, Наташка! Переживем. Если твой благородный меня не слопает, буду жив. Буде жив обязательно!

А потом совсем стало худо, и он на месяц попал в больницу.

— Не беспокойся, Ёжик, меня подштопали. Я же говорил: буду жить ради тебя… — улыбнулся Горин, встретив Наташу на улице и отвечая на её тревожный изучающий взгляд.

Горин изменился: морщинки у глаз, три поперечных бороздки на переносице от постоянно хмурых мыслей, худое лицо с тонкой кожей, отливающей гладко выбритой синевой, седые виски и тонкие штрихи серебра по тёмным кудрям.

Сердце Натальи сжалось: таким выстраданным и по-детски беспомощным показался ей этот родной человек, на силу которого всегда рассчитывала, что помимо воли она подняла руку — и пальцы слегка коснулись его губ.

— Они у тебя какие-то… жесткие…

— Похож на Кащея? — спросил он, тихо целуя её руку.

— Нет! Ты — самый родной! Такой любимый и дорогой, что больно глазам смотреть. Я знаю, почему говорят: «Родной до боли!» Береги себя, Горин! Я ничего другого пока не могу, разве только просить это.

— Скоро, Наташка, всё закончится, — улыбнулся Горин одним уголком губ.

— Что закончится? — испугалась грустного голоса Горина. — Ты о чем это?

— Я уеду отсюда, малыш.

— Как уедешь? — не поверила Наташа услышанному. — Куда уедешь? А как я?..

Наташа мгновенно почувствовала холодную внутреннюю пустоту.

— У меня нет другого выхода. Вот только мама не хочет понять этого. Надеюсь, ты понимаешь?

— Да, Вадим. Я всё понимаю, — едва слышно с тяжелым вздохом ответила Наталья.

— Ёжик! Не надо так мрачно. Мне нелегко было решиться, но что делать? Ты же видишь, какая атмосфера вокруг меня?

— Да, вижу! Да, знаю!

— Ну, что ты заладила: «Да! Да!» И смотришь на меня, будто хоронишь, — не на шутку рассердился Горин.

— Вадим! — Наталья посмотрела Горину в его затуманенные грустью глаза: — А как же… я? Я как без тебя?.. А мы?..

Наташин голос изменился.

— Мне без тебя ничего не надо, Горин.

— У тебя сын есть, супруг… А что у меня есть? Что и кто, Наташка?

— У тебя, Горин, есть я… Я всегда буду с тобой, где бы ты ни был. Если не рядом, то в душе, в сердце… И ты будешь всегда со мной вот здесь, здесь! — и она указала рукой на своё сердце.

— Как мне жить, зная, что ты каждый день принадлежишь не мне, а другому? Я должен свою горечь увезти подальше отсюда и жить с нею до конца своих печальных и горестных дней.

И эти дни были у Горина впереди…

ОТЪЕЗД

Отъезд Горина откладывался со дня на день. Откладывался вначале на время, потом насовсем, потом снова вопрос был решен об отъезде.

Горин ходил издёрганный и, словно туго закрученная пружина, выстреливал в пытающихся с ним заговорить или прикоснуться к данному вопросу.

Наташа вначале радовалась, что Вадим хоть на некоторое время останется на заводе, потом, обессилев от хлестких ударов его неуравновешенности, перетертая жерновами, в которых попала уже который раз, и, видя, как мучается своей неопределённостью Вадим, уже желала этого отъезда, как измаянный тяжелой болезнью человек ждет освобождения от боли. Видела, что у Горина нет сейчас ничего, кроме любящего взгляда, устремленного в наметившейся просвет и вместе с ним одержимо стремилась туда.

В один из мартовских дней, когда зима отступила и яркие солнечные лучи весёлыми зайчиками прыгали по хлопотливым ручьям, Горин явился в отдел в необыкновенно прекрасном и приподнятом настроении. Его давно не видели таким.

Наташа поняла: всё! Горин уезжает! Горин покидает коллектив, который его незаслуженно и долго порочил.

Сердце её заметалось, словно воробей, загнанный в клетку. Как она будет жить без его голоса, взгляда, его нежных рук и дельных советов? Как? Завтра проснется, уйдет на работу, а там — пусто… Пусто без него! Тогда зачем она будет ходить на работу? Кому будет нести свои невзгоды и свою любовь?! На кого будет смотреть?..

Через некоторое время наступил тот, последний день.

С утра в отделе Горина не было: он подписывал обходной лист. Лишь в конце рабочего дня зашел к друзьям проститься. Обошел всех по очереди, с каждым постоял, поговорил; все ему что-то желали, он в ответ — тоже.

Наталья стояла за кульманом и, держась за головку прибора, машинально чертила линии, хотя её сердце вырывалось наружу, чтобы Горина остановить или разбиться перед его неумолимым уходом из отдела. Руки и мозг были сами по себе: карандаш делал свою привычную работу, а глаза в испуге следили за медленным приближением конца её осмысленной жизни.

Она краем глаза видела: Горин стоит за соседней доской, о чем-то говорит с Виталием, и Наташа видит лишь верхнюю часть его головы да темно-карие его глаза, ищущие её взгляда.

Горин подошел к ней сзади. Руки её перестали двигаться, а она сама замерла. В отделе наступила гнетущая тишина: кто с пониманием вышел из отдела, а кто с любопытством прислушивался к ним, двоим, стоявшим рядом.

— Ну вот… — тихо, едва сдерживая себя, прошептал Вадим, слегка коснувшись её плеча.

Наталья, не чувствуя себя, облегченная в один момент, медленно повернулась к Горину. Он не увидел ни её дрожащих губ, ни мигающих ресниц, ни увлажненных глаз… Всё в ней застыло, не исказив ни единой черточки его благородного лица.

В какой- то миг из её широко открытых глаз сами по себе выкатились мягкие хрусталики слёз. Падая с ресниц, они разбивались, оставляя мокрые дорожки и стекая по щекам к шее.

— Ты что, Ёжик?! — Горин пальцами подобрал катившуюся слезу. — Посмотри на меня! Посмотри!

От его прикосновения Наталья ожила: задрожали, как у ребенка, губы, болью наполнилось лицо. Она открыла рот, вдохнула воздух — и внутри что-то захлопнулось, перекрыв дыхание.

Горин видел, как она изо всех сил борется с рыданиями.

— Перестань, малыш! Не надо! — тихо попросил он, сжав её пальцы. — Ты же сильная! Сильнее меня восто крат…

— Сейчас… Сейчас… — выдохнула чуть слышно и решительным жестом руки стерла все слёзы. — Ну, вот и всё! — выпрямилась она, расправив плечики. — Писать будешь? А звонить?

— Куда? Тебе — нельзя! Тогда кому?

Наталья съежилась.

— Хоть куда… Хоть что-то… Придумай вариант! Иначе как жить? Мне, тебе…

— Хорошо. Я буду связан с Виталием. Будем общаться, пока он обмен не сделает.

— Спасибо, Горин! — Наталья не понимала, что она говорит и зачем эти скупые слова, если ей так хотелось броситься Горину на грудь и разрыдаться, просить его не губить её молодую жизнь, дать ей надежду, любить её, как прежде, и дать ей возможность любить его до последних дней жизни, до последнего вздоха с его именем, до гроба… Но она лишь выговорила:

— Прощаешься?

— С тобой нет… — Он мысленно целовал её глаза, руки, шею, и Наталья почти физически ощущала это.

— Счастливой дороги! — Наталья еле держалась на ногах. — Пусть тебе повезёт в Москве!

— Всё! Прощаться не будем. Моя бабушка говорила: «С кем хочешь увидеться, не прощайся!»

Горин постоял еще несколько секунд, затем резко повернулся и, втянув голову в плечи, быстро покинул отдел.

Громадная неудержимая сила толкнула Наталью вслед за ним и таким же усилием воли, крайним его напряжением Наталья приковала себя к месту. И тут же завыла: дико, по-бабьи, побледневшими руками сжимая горло, словно хотела лишить себя жизни.

В отделе стояла тишина…

СТОЛИЦА РОДНАЯ

Москва с её размахом жизни, суетой и огромными размерами показалась Горину открытым бушующим морем с быстрым течением. Само сознание, что ты уже не провинциал, а москвич возвышало его в собственном мнении и поднимало над другими, которые там, в родном городе, ни за что подвергли его нападкам.

Он там страдал… Страдал от грязных пересудов, страдал, что не мог назвать своей единственной в жизни женщину, которую любил беспредельно, любил больше своей жизни.

И вот Москва, и все его невзгоды — позади… А позади ли? Наталья позади никогда не будет, это ясно, как день. Только впереди! Только рядом с ним и в радости, и в беде…

Горину казалось, что только здесь и начнётся значительная его жизнь, и с высоты столичного человека та, домашняя жизнь, что была, до Москвы, будет для него потерянным временем… Потерянным, кроме Наташи: она никогда для него не потеряется. Никогда и ни при каких обстоятельствах! В этом Горин был уверен!

Москва звала его к действиям.

Новизна, с которой столкнулся Горин с первых же часов жизни в шумной и огромной по размерам столице, настолько его захватила, что всё прошлое как-то сразу же отдалилось и маячило на горизонте расплывшимися тенями в густой пелене тумана.

Наташа тоже отдалялась. А когда приходили её письма, он уже не волновался над каждым её словом, а впитывал и наслаждался ими во время чаепития или перед сном.

Через два месяца жизни и напряженной работы Горин всё же стал скучать по родному маленькому городку, по коллективу и очень скучал по Наталье. Казалось, полцарства отдал бы в сию минуту за её серо-зеленый глубокий и красивый взгляд, за одно прикосновение к её женственной с тонкими пальцами руке.

Вскоре он приехал домой, заработав пару дней выходных. Сразу же зашел в конструкторский отдел — и в знакомых до боли стенах растворилась его московская мишура. Здесь был его дом!

Увидел, наконец, Наталью. Заколотилось и защемило сердце, заныла душа, словно и не было этой разлуки. Чуть было не кинулся к ней, но заставил себя сдерживаться от первых эмоций. Сидел с ребятами, расспрашивал о делах на заводе и всё же удивлялся силе притяжения, которая всегда исходила на него от этой не сравнимой ни с кем женщины и которую он снова любил, но еще с большей силой и нежностью: словно свет солнца от неё исходил и согревал его всего.

Она была ему нужна: и вчера, и сегодня и завтра!

Горину только казалось, что он дома становился абсолютно прежним. То, чего не замечали другие, неведомым чутьем и зрением улавливала Наталья, словно в её душе работал чуткий прибор, отмечающий любые колебания.

«…Вот теперь, когда ты уехал, памятью своей восстановила тебя прежним, — писала она ему вдогонку. — А тогда… Было страшно и странно: знакомое до последней чёрточки, родное до каждой сединки твое лицо проглядывало сквозь холодный налёт чужбины. Я рвалась к тебе и останавливалась… Зачем рваться? Подрастающий сын крепко держал меня за руку, а другой рукой держал папу. Разорвать эту цепочку, значит, разорвать сына пополам… Иначе не получится… И какая мать это себе позволит?! А что делать, если рвать нельзя?! Что, Горин? Что?! Посоветуй!

Родной мой! Любимый! Я не хочу, чтобы ты стал мне чужим!»

А через несколько дней она снова ему писала:

«Любимый! К чему мне жизнь, если в ней нет самого главного — тебя? К чему все вокруг дома, если ни в одном из них ты не живешь? Парк, где не встречаешься мне, когда я тороплюсь на работу, телефонные будки с застывшими автоматами, ибо там нет твоего голоса? Город наш — пустой, ибо из него вытекла жизнь, которая мне так необходима… И я брожу по этим холодным, безразличным улицам, где только слышу не твой голос, а завывание ветра. Иногда почудится, что ты никуда не уезжал. Просто ты в командировке и сегодня, непременно сегодня, вернёшься домой! И тогда всё заполняется тобой, даже воздух… Случайный прохожит со спины оживит тебя, сердце забьется, и я бегу… Бегу за твоей тенью. Прихожу домой и в который раз зачем-то набираю твой номер… „Алло!“ — отвечает безразличный женский голос, а я молчу, слушаю её дыхание и улавливаю в нём твоё. На всём, к чему ты прикасался, твой свет для меня, а в этой женщине, твоей маме, — твоя жизнь… И, да простит она меня: я тайком припадаю к её источнику. Делаю это, когда совсем невмоготу. Люблю тебя больше всего на свете.»

Это письмо разбередило Горина так, что, забросив все дела, он тут же сел отвечать ей, своровав у своей диссертации немало времени.

«Девочка моя! Дорогой мой человечек! Спасибо за письма, за ласку и за ту щедрость, которой одариваешь меня! Я чувствую себя должником и виноватым. Только пойми: иначе я не могу. Может, и есть иной выход, но я не вижу его: любой из них кажется ловушкой. Конечно, мне легче: я с головой ушёл в своё дело. У меня — цель. Слишком много уплачено за первые шаги к ней… Да, да! Я уплатил тобой и суди, как хочешь! Но потому и не имею права на передышку и не могу остановиться, чтобы прослушать пульс своей души и сравнить всё «за» и «против». Живу в лихорадочном темпе: работают беспрерывно руки и мозг, к ним подключены все питающие артерии, остальное — заморожено, как замораживают менее важные объекты, сняв все средства для главнейшей. Прости за такое сравнение, но сейчас я очень далёк от поэзии и всякой изящной словесности.

Письма твои — согревающий огонёк, в котором не может не нуждаться человек, каким бы делом он ни занимался. Я не говорил при встрече и не скажу сейчас: «Пиши! Пиши почаще!» Я не имею права просить, потому как отдавать мне нечем, но, вопреки всему, я всегда говорил и пояторяю сейчас: «Мне очень нужны твои письма!», а ты уже сама решай: писать или нет…»

И снова Горина прихватила в свои крепкие объятья Москва и её кипучая жизнь.

Вадим Сергеевич, вникая в столичную жизнь, привыкал к ней, с головой уходил в сложную и интересную работу и всё реже вспоминал о доме. Писал редкие письма маме и брату, чаще Наталье, подписывая «До востребования».

Наталья отвечала сдержанно:

«Поздравляю с первыми успехами! Ну и что, что маленькие?! Будут и большие! Ты, Горин, иначе жить не можешь! Тебе нужны только победы.

Я отправила тебе несколько писем, отвлекая тебя от дела… Если это так, прости! Прости за неумение терпеть, за мою слабость! Много думала, чтобы понять тебя, но даются мне мои выводы нелегко: то вера, то сомнение… Думала и о нашей любви. И что? А то, что любил и уехал, не позвав меня за собой… А я бы…

Нет! Мне не казалось, как тебе. Ты любил и меня своей любовью одаривал так, что и сейчас, несмотря на все потери, я самая богатая женщина. Всё закономерно: такое богатство не дается в вечное владение. Если кому-то хоть раз оно открылось, тот уже может считать себя избранным.

Я испытала счастье твоих восторгов и восторженную лёгкость собственного растворения в тебе. Ты одевал меня в нежнейшие ласковые шелка и потакал моим капризам, дарил величайшую роскошь: право на слабость и полную свободу проявления личности. Каждый шаг и любое движение с тобой были естественными, идущими от самой сущности моей. И не дал только одного: возможности проявлять свое благоразумие. Вот почему оно, вредное и задавленное, корчит гримасы. А порой находит просветление и тогда я понимаю, неважно, кто сделал это.

Да, ты был прав: всё слишком поздно! Чем старше становится сын, тем труднее что-либо ломать, не покалечив его, не разорвав его тельце надвое: между мной и отцом. За ошибки матери ребёнок не должен расплачиваться. Она должна сама нести ответ и наказание: за ошибки и за счастье. И я, Горин, несу это наказание, плачу за всё своей жизнью, жизнью невообразимо противоестественной, выворачиваясь наизнанку и насилуя себя.

По всем законам чистоты и добропорядочности я давно должна была уйти от мужа. Но как легко писать законы и судить по ним! Как легко!.. А на деле?

Очень хочется избавиться от мысли, что рядом с тобой мучается ни в чём неповинный человек, или же задыхаться самой, лишь бы ему дышалось легче да сын бы рос счастливым. Но как? Где взять на это сил?

Мне совестно портить жизнь Максиму. Если он не уходит от нас, значит, считает для себя жизнь нормальной. Вот и получается, что всем троим надо, чтобы я лгала. Хотя скажи им об этом, они возмутятся и тоже будут правы.

Не знаю, Горин, как бы я выдержала это насилие над собой, если бы не моё увлечение рисунком, да мой сын — добрый и ласковый мальчик. Вместе с ним берём уроки рисования.

Ты даже не представляешь, что можно творить кистью и красками! Тонкие линии… Синее небо… Яркое солнце… Голуби в свободном и счастливом полёте…»

Вадим Сергеевич, получив это письмо, почувствовал неприятный холодок. Сначала даже не мог понять, что же ему не понравилось, потом, прочитав еще и еще раз, вдруг почувствовал отдаление Наташи от него, Горина. Вот оно-то и было неприятным. Кроме того, она угадала и объяснила то, чего он сам не хотел формулировать, а именно: скрутив самого себя, разворотив свою личную жизнь, Горин обрезал живые связи с любимой. Это было легче, чем если бы то же сделала она.

Горин никого никогда не допускал к своим больным местам. Даже его близкие не всё знали о его жизни, в которой были страницы его тайны.

Еще мальчишкой, срывая засохший бинт, мог стерпеть любую боль. А теперь боялся одного: Наташа исполнит то, о чем писала в письме.

«Ну, что ж, — решил Горин, — я сам её подвёл к этому. Наташа права: она не сможет испортить жизнь сыну, она испортит её себе. И в этом её сильная сторона!»

Отвечать на письмо было некуда и, по совести говоря, честного ответа он не знал. Сказать: «Браво, Натали!» — не мог, писать о своей смертельной тоске — ни к чему.

Вадим Сергеевич складывал прочитанные письма, аккуратно сверяя даты: он во всём любил четкий порядок.

Последнее письмо, датированное июлем, пришло перед их встречей в Москве. Оно было из Крыма.

«… радуюсь солнцу, великолепным сказочным местам и тем, что со мной мой сын. Если бы ты, Горин, знал, что пришлось мне пережить?! Но зачем тебе это? Зачем тебе мои тревоги?

Ты знаешь, что Андрюша часто болел… Лечение… Таблетки, уколы и вывод: белокровие. Снова консультации, снова лечение и многие мои бессонные ночи… Как и на чём держалась? Не отвечу, ибо и сама не знаю. Вернее, знаю: я с головой окунулась в работу. А дома вздрагивала от любого телефонного звонка. Максим с Андрюшей приехали из больницы вечером, и я не помню, как открыла им дверь. Они улыбались… Мое оцепенение прошло, и я, как сноп, рухнула на пол.

Горин! Любимый Горин! Так мне суждено теперь жить! Я живу и радуюсь: диагноз сына не подтвердился. Но другая печаль висит надо мной: тебя нет рядом… Нет тебя, Горин, значит, нет ничего: ни моря, ни солнца, ни свежего воздуха… Ничего нет без тебя!..

Сижу сейчас на огромном камне, а за спиной — отвесная гряда скал, отделяющая этот райский уголок от всего суматошного мира. Ноги касаются верхушек деревьев, в кронах которых распевают птицы, а у подножья плещется море, по берегу которого и ходит сейчас мой сын с удочкой.

Море!.. Знаешь, Горин, я вспоминаю стихи, написанные мною уже давно:

Берег моря… Твоими глазами

Я смотрела на буйство волны,

А над нами, как прежде, над нами

Жил весь мир голубой тишины…

Я слушаю, как оно тихо и ласково перекатывает гальку, и вижу, как, нежась под солнечными лучами, она подставляет ему то один, то другой бок, и вспоминаю твои руки…

Когда весь мир пройдет и не заметит

Моей печали и моей мечты,

Когда никто на зов мой не ответит, —

Подай мне руку Ты!..

Пока, Горин! Будь счастлив!»

ЖИЗНЬ В РАЗЛУКЕ

Вслед за Гориным уехал в Москву и Виталий. Его пригласил в управление большого завода бывший руководитель дипломного проекта.

Максимум энергии, знание английского и немного немецкого выдвинули его на предприятии, имевшим дела с иностранными фирмами, в ряд перспективных и преуспевающих работников.

У Горина тоже дела шли хорошо.

Его письма Наталья складывала на туалетном столике, чтобы Максим имел возможность читать их и не досаждать подозрениями. Уставшей от всяких тайн и осторожностей, от страха разоблачения, честная и открытая дружба с Виталием давали Наталье очищение, желанный покой и какую-то привязку в её непутёвом мире без земного притяжения.

Максим, конечно же, первые письма проконтролировал, чертыхнулся про себя: «Делать нечего. Ерундой бумажной занимаются…» и больше не прикасался к ним, ибо думал: были бы секреты в письмах, не лежали бы они на журнальном столике.

Писал Наталье письма и Виталий, до сих пор не заглушив в себе искренние чувства к такой необыкновенной женщине.

«Милая Наталья Николаевна! Ты — умная, талантливая и красивая женщина, — писал он. — Тебе Бог дал всё, а ты, прости меня, вместо того, чтобы по-умному распорядиться всем, что заслуженно имеешь, влезаешь в такие дебри, пытаешься разрешить неразрешимое, понять или исправить человеческую природу. Никому еще не удавалось это сделать! Никому! В мире есть и будут извечные явления, которые не искоренит ни одна революция: добро и зло, верность и предательство, честность и обман. Только в сказках обязательно торжествует светлое, а в жизни его давит всякая нечисть. А её, увы, очень много вокруг!

Ты — чистая душа. И если бы многие и многие люди были на тебя похожи, как было бы хорошо жить на этом белом свете…»

Писал он о московских выставках, спектаклях, жалел, что Наталья не может их увидеть и настойчиво приглашал в гости.

«Наталья Николаевна! Приезжай в Москву. Я устрою тебе великолепный приём, какого не видела даже английская королева», — шутил он в письме, и его неиссякаемое чувство юмора освежало Наталью. А его приезды к своим родителям сравнивала с весенним ветерком, врывающимся через окно в её затхлое помещение.

Веселый, шумный, всегда с хорошим настроением, он считал: плохое настроение надо прятать и не нагонять тоску на людей. Без него Наталье пришлось бы ещё хуже, потому как внезапное и полное исчезновение Горина было тем резким и неожиданным торможением, от которого расшибают лоб и даже больше. Она, Наталья, не знала причины всего этого.

Редкие приезды Горина к маме приносили ей горечь и отчаяние: родной человек почему-то становился почти чужим, и она чувствовала собственное бессилие перед этим, как перед неотвратимой смертью.

«Почему так? — стала мучить её неотвязная грустная мысль. — Что с ним случилось? Никогда он не обходил её стороной, наоборот, проходил сто ненужных сторон и дорог, чтобы встретиться с ней… Возможно, другая у него? Но этого не может быть! — кричала её изболевшая душа. — Не может быть никогда! Тогда что?.. Что случилось с её Гориным?..»

Много раз рвалась в Москву, надеясь при встрече с ним что-то узнать и раз и навсегда приостановить свой уход в тоскливую и такую безликую жизнь, но Максим каждый раз находил причину не подписывать ей командировку.

Отношения с мужем держались на том, что супруги почти не встречались. Наталья была занята своей работой и сыном, домашними делами и рисованием, Максим же допоздна пропадал на заводе, а в выходные дни уезжал за город.

В попытке найти хоть какое-то сближение с Максимом Наталья устроила однажды семейную вылазку на природу, но опять ничего не получилось: Максим целый день просидел с удочкой, не отрывая взгляда от «уснувшего» поплавка.

Наталье такое занятие показалось скучным и грустным: вид трепыхающейся на крючке рыбы приводил её в уныние, и она каждый раз слёзно просила Максима выбросить её назад в речку, а другим рыбкам не причинять боль. Ей хотелось поговорить с мужем хоть о чем-то, но было нельзя: пугается рыба. Молчок! Молчок надолго!

Разругавшись, приехали домой, а дома она с сожалением чистила рыбку по приказу мужа. Всё же поняла, что с Максимом можно жить, если ему не перечить и ничем его не утруждать. Возможно, к этому надо понемногу уже привыкать. Иного не дано!..

Максим же не любил домашних дел: они мешали его планам и отвлекали от телевизионных программ, и Наталья жила как бы с мужем и вроде бы и без него, отчего в её характере явно проявились черты человека, привыкшего надеяться только на себя. Присутствие мужа ощущалось лишь в его запретах и протестах.

С отъездом в Москву Горина, казалась бы, исчезла причина его упрёков, но Максим находил за что зацепиться.

В ответ Наталья мрачнела, не зная, за что гнобит её муж.

— Ты хоть раз в чём-то был доволен мною? — спрашивала она, но он молчал, потому что в принципе был доволен и тем, что и хозяйка хорошая она, и рукодельница, и рисовала, и стихи писала, как казалось ему, довольно приличные, но всё-таки считал, что кнут должен посвистывать, иначе забудет о главном: о благе мужа.

— Похвалой бабу только испортишь, — часто повторял он в мужском кругу. — Поартачится немного и снова тянет, как положено хорошей хозяйке.

А если ему казалось, что жена слишком увлеклась рукоделием, тут же находил оторванную пуговицу, а то и сам её отрывал для взбучки жены, и устраивал скандал. Так ему легче жилось. К этому за годы он уже привык. Привыкла к этому и жена.

Всё Наталья понимала и прежних страстей негодования у мужа не вызывала, только удивлялась, как это в общем-то неглупый мужик не видит, что она давно уже выросла из его мерок.

Максим дома бывал грозен, бушевал, а она, глядя на него, только пожимала плечами. Но делать было нечего: в доме нужен мир, и она стала приспосабливаться к непростой семейной жизни.

В свободные минуты она рисовала с упоением, забывая о сложных семейных обстоятельствах, но стоило Максиму позвонить в дверь, как листы бумаги тут же накрывались газетой, а хозяйка бралась за тряпку или гремела на кухне посудой. Это ей не нравилось: она как бы обворовывала свою чистую душу, но для спокойствия в доме приходилось идти на такие сделки.

Ссоры почти исчезли. И через полтора года Наталья всё-таки получила подписанную Гавриловым командировку для поездки в Москву.

Наталья ликовала: наконец-то она увидит Горина и из его уст выпьет ту правду, о которой она пока не знала, и от этого страдала больше всего.

Что за правда жила в сердце её Горина? Что за тайна спряталась в его тайниках?..

В ДОРОГУ

Перед отъездом в Москву Наталья позвонила Николаю Берестову и попросила устроить два места в гостиницу, ибо с ней должна была ехать Клавдия Петровна, дальняя родственница Горина.

В Москве стояли жаркие дни конца июля. С утра до вечера на московском небе не появлялось ни одной тучки, и серый расплавленный асфальт наполнял воздух горячим дыханием печки. Возле бочек с холодным квасом с утра до вечера стояли длинные очереди, а автоматы газированной воды выплёскивали подогретую жидкость, не способную утолить жажду.

Ни один уважающий себя москвич, располагающий свободным временем, не оставался в такое время в городе, заполняя пригородные зоны, и Москва в горячее летнее время сравнительно пустовала.

Поезд, в котором ехали Наталья и Клавдия Петровна, пришел на Киевский вокзал рано-утром, когда город ещё дышал умытой свежестью.

О том, что кто-то будет встречать, разговора не было, и Наталья искренне обрадовалась, увидев на перроне Берестова, который бежал вдоль вагонов. Николай почему-то не видел их, и Наталья подняла руку и окликнула его.

— Очень рад видеть вас, — улыбнулся Николай. — Москва приветствует вас, а гид Берестов готов к Вашим услугам! — Он по очереди галантно поклонился обеим женщинам, целуя их ухоженные руки.

Наталья заулыбалась. Сразу поднялось настроение.

— Спасибо, Коля, за сюрприз! Вот чего не ожидала…

— Наталья Николаевна! Я же обещал. Но… — и он посмотрел в сторону Клавдии Петровны. — Ругайте меня: я не мог устроить два места.

Наталье стало неловко, и Клавдия Петровна поспешила замять этот вопрос.

— Не волнуйся, Берестов! У меня в Москве живет родственница. Я там и остановлюсь. Мы договорились на всякий случай.

А в метро по дороге в гостиницу Николай признался:

— Наталья Николаевна, простите! Я вас обманул…

— Как обманул?

— Знаете, я действительно мог устроить в гостиницу и Клавдию Петровну, но…

— Что «но», Николай? В чем дело?

Берестов заметно замялся.

— Хотел вас получше устроить и не хотел, Наталья Николаевна, вас делить с кем-то… Хоть убейте, не хотел!

Наталья с ухмылкой смотрела на сконфуженного Берестова..

— Так и быть! Убивать и даже ругать тебя не буду! — помиловала его Наталья Николаевна, тем более, что ей и самой не хотелось делить общество Николая с кем-то: у них были свои разговоры, о которых в присутствии третьего лица говорить не пришлось бы. Кроме того, к своей спутнице она питала чувство настороженности: что-то не настоящее было в жизни Клавдии Петровны.

Наталья не могла объяснить что, но несмотря вроде бы на неплохие отношения друг к другу, никогда не открывалась ей. И, кроме того, что бы там ни говорила и в чём бы ни уверяла себя и окружающих, самым волнующим вопросом поездки в Москву была встреча с Гориным. Она даже свою командировку подгоняла ко дню его рождения: хотелось преподнести ему сюрприз. А главное — всё узнать! Не от кого-то, а от него самого. Узнать, что с ним случилось? Не разлюбил ли? Не заболел ли? Что скрывает под маской равнодушия? Ведь он стал не тем Гориным, который был до последнего времени? Не тем, не тем!.. Он — другой!

Наталья, не зная ничего, страдала. Все дела валились из рук; не интересовала ни семья, ни работа, лишь сын держал её на этом свете да он, Горин, со своей какой-то очень серьёзной проблемой или бедой. Расскажи он ей обо всём, и они вдвоём легче бы пережили все беды на свете, какие только бывают, все муки, несчастья и все неудачи, какие только придумала природа. Но Горин почему-то замкнулся в себе и близко Наталью к себе не подпускал. Что случилось? Чт-о-о-о? — мучилась она, не считая кошмарные бессонные ночи.

Завтра!.. Завтра встреча с ним! И он ей расскажет о своей боли… И ей станет легче жить! И для неё снова будут сиять звезды на чистом небе и будет снова вставать на свои легкие крылья великолепный розовый рассвет!..

СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

Берестов, устроив Наталью Николаевну в гостиницу, уехал на работу, договорившись, что после работы он её проведает.

С Клавдией Петровной, созвонившись, после обеда съездили на завод, и там познакомились с людьми, с которыми предстояла их запланированная работа. Так как времени почти не оставалось, начало её перенесли на завтра.

«Вот она, Москва! — всматриваясь в огромные размеры улиц и площадей, восторгалась Наталья, добираясь в гостиницу. Вот она, Москва Горина! Где он? В какой точке огромного города он сейчас? Может, здесь, в метро? Вот на том эскалаторе ползет… А, может, стоит сзади и не видит её?

Каков он в этой Москве? Завтра ему 35! Боже мой, 35! Половина жизни… Из них — четырнадцать наших!..»

Наталья была счастлива: в такой день — рядом с ним, с Гориным! Никогда еще не было у неё такого счастья! Всегда в день рождения Горина его окружали друзья, знакомые, родственники. Она могла лишь наблюдать за торжеством через освещенные окна ресторана, что находился против её балкона — и сердце разрывала ревность: Горин, высокий, стройный, с темными вьющимися волосами, до невозможности красивый и важный, и рядом — другие женщины, а не она! Да чем же они лучше, — думалось ей тогда, — что имеют право сидеть с ним и ничем не платить за это? Разве они понимают цену этого счастья? И сколько и чем бы за него уплатила Наталья?..»

И вот теперь… Целых три дня! С ним рядом!.. Боже, Боже! Она будет видеть его красивые глаза, слышать нежные слова и чувствовать его горячие, пламенеющие огнём, губы! Её обнимут его нежные руки, не жаждущие, а трепетные до одури, до истомы и до изнеможения… Она явно ощутит его жадный порыв овладеть ею и свой непререкаемый запрет на это… А, может, на этот раз и нет… Она может не устоять… Не справится со своим желанием и страстью… Годы ведь ждала!… Го-о-о-ды!.. Долгие трудные годы!

Завтра, чуть свет, позвонит ему и, как бывало, первая поздравит. То-то удивится Горин! То-то обрадуется и в руках от невероятного душевного волнения может раздавить маленький телефон!..

«Нет, всё-таки хорошо, что Горин уехал в Москву, — подытожила свою рвущуюся наружу неуёмную радость. — Ну, что нас там ожидало? Косые осуждающие взгляды? Нет! Завтрашний день стоит двух лет тоски и одиночества…»

А под вечер в её комнату, полную радужных надежд, влетел Николай.

— Наталья Николаевна! Моя карета к Вашим услугам!

Разумеется, никакой кареты не было, но Наталья знала его шутки и тепло улыбнулась. А Николай продолжил:

— У меня предложение: сейчас поужинаем. Я только с работы, а потом… Потом я выполню своё давнишнее обещание показать вам Москву. Собирайтесь быстро и без всяких возражений!

Берестов вдруг заволновался.

— Нет, нет! Не закалывайте в пучок волосы, Наталья Николаевна! Не надо!

— Хорошо. Я только переоденусь… Сниму брюки.

— И это не надо делать! Вы выглядите просто превосходно! Я бы вообще вам советовал носить только брюки: в них вам, Наталья Николаевна, чуть больше двадцати лет. Поверьте!

Они вышли на улицу.

Город — это не дома, не улицы, не деревья вдоль тротуаров, не зеленые парки и не сверкающая лента реки. Город — это люди, наполняющие всё вокруг живым смыслом и не поддающимся анализу содержанием.

Николай Берестов любил Москву: за удачу в своей судьбе, за перспективу, которая открылась ему, и свет этой любви ложился на каждое здание, площадь и переулок, о котором он рассказывал Наталье Николаевне. От этого всё смотрелось иначе, и никогда прежде Москва не казалась ему такой красивой и по-домашнему уютной, как в эти минуты, когда рядом с ним находилась Наталья Николаевна.

Калининский проспект с его шириной неба и лёгкостью громадин перехватил у Натальи дух ветром скоростей и симфонией звуков, и в то же время она, всегда чувствовавшая себя малявкой рядом с большими зданиями, здесь не казалась себе песчинкой, затерянной в хаосе.

Купола Василия Блаженного в подсветке лучей заходящего солнца почудились огромными шишками ананасов, а Москва-река с упавшими на её дно красивыми разноцветными огнями напоминала детский калейдоскоп, которым Наталья восторгалась все детские и юные годы.

Николай повел её на Воробьёвы горы. И тут же начался серьёзный «слепой» дождь, который поливал улицы и людей при слепящем солнце.

— Наталья Николаевна, ну-ка, бегом за мной! — и Берестов схватил её за руку. Задыхаясь от бега и смеха, они спрятались под крышу одного из зданий с колоннами. Наталья впервые за долгие годы своей сложной семейной жизни отдыхала в свое удовольствие.

Присели на ступеньки и, пока веселился дождик, разговаривали.

— Николай, я тебе очень благодарна! Английская королева вправду и всерьёз позавидовала бы моему отдыху, — призналась Наталья, когда они уже поздно вечером возвращались домой, и в знак благодарности доверила ему свою тайну и тревоги: она вкратце рассказала о своих чувствах к Горину.

Берестов немного смешался.

— Я чувствовал, что между вами существует какое-то притяжение. Этого не заметить было нельзя! Когда я пришел в отдел, сразу же заметил вас, двоих… Но, признаться, не думал, что всё так серьёзно и так давно. Да и люди поговаривали…

— Представь себе, Коля! — грустно улыбнулась Наталья. — Так вот случилось…

— Горин — прекрасный человек, что тут говорить?!. Но если он выбрал для себя науку, то… то в его положении…

— Что, то… то…? — перебив его, вспыхнула Наталья, ожидая какой-то правды от молодого человека. — Я жду совета!

— Наука и женщины… Понимаете: обе требуют всего, а человек-то — один… Вот и получается: наука или женщина? Что перевесит?

— Да… Но всё-таки… Ты же нашел время встретить меня и целый день быть со мной, а у тебя ведь та самая наука — аспирантура.

— Я, Наталья Николаевна, наверное, несерьёзный… Кроме того, вы должны смотреть на всё реально. Есть три силы, разрушающие любовь: время, молчание и расставание. Загляните в себя: так ли всё сейчас, как было прежде?

Наталья промолчала, ибо поняла: нет, не так! Совсем не так! Что-то случилось в жизни Горина… Что-то серьёзное и тревожное… Что именно? Что?..

А рано-утром, едва только солнце подняло свои ресницы, была уже на ногах.

Волновалась. Во-первых, номер телефона Горина старый, во-вторых, Вадима не видела более двух лет, не считая мимолётной встречи на первомайской демонстрации, где он был не узнаваем…

«О эта встреча!..

Наталья её помнит по сей день: помнит очень короткое, но такое яркое свидание с Гориным, что, казалось, ни один в мире человек не испытал такого счастья, а с ним и такого затмения ума и воли… Она тогда узнала от Горина, что он дома будет один. Как же он просил её забежать к нему! Как же просили об этом его влюблённые глаза! И она согласилась…

Дома одевалась, как на королевский бал: взбила пышные светлые локоны, одела ярко-зеленое платье с кружевом под серо-зеленые глаза, и все украшения были в таком же цвете. Когда взглянула в зеркало, поняла: Горин будет в восторге, ибо на неё глядело роскошное молодое сознание с утонченным лицом и в роскошной бирюзовой оправе.

Она взяла такси и подъехала к дому Горина. Спотыкаясь от волнения, поднялась на второй этаж и условным знаком постучала. Дверь тут же распахнулась, словно кто-то дежурил у двери.

Горин взглянул на Наташу и ошалел от восторга:

— Наташка! Ты — богиня! В мире не существует такого сложения и такой красоты одной женщины! Нет таких примеров!..

— Ну, ну, не преувеличивай! — улыбнулась она серо-зелеными глазами.

— Я всегда знал, что красивее тебя нет никого, но сегодня! Посмотри на себя: какая точёная фигурка, какая одежда и украшения, от которых теряешь силу, какие роскошные локоны с бирюзовыми листочками под цвет глаз!..

— Горин! — перебила Наталья его восторги. — Я первый раз у тебя… Счастье-то какое! Я боюсь этого счастья, ибо оно может захлестнуть меня, а то и утопить.

— Пусть! Пусть! Сколько можно любить, ждать и томиться?

Вскоре они сидели за журнальным столиком и пили коньяк, закусывая конфетами и остро нарезанными дольками лимона. Горин чувствовал, что он сейчас сорвётся, обнимет свою богиню и бог знает, что с ней сделает, Но она, такая страстная, но такая, как и всегда, недоступная, сидела совсем рядом.

И нельзя было преодолеть ему тот мужской порыв, за который он не мог отвечать: он силой привлёк Наталью к себе и стал целовать её глаза, губы, шею и, не стерпев, тут же рванул на её груди платье. Оголилась её грудь, чистая, свежая, юная…

— О Боже! — застонал от бессилия Горин.- О Боже, дай мне силы не лишиться разума!

Отстранив его руки, Наталья поднялась и застегнула на платье пуговички. Она сама была в нервном тике, но её женская воля, столько раз испытанная и проверенная в последнее время, взяла верх.

— Не надо, Горин! — почти простонала она. — У меня муж и сын…

Горин услышал, как стукнула дверь, и рядом с ним остался лишь аромат её духов и ухоженного тела…

ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

Наталья еще долго сидела с закрытыми глазами, вспоминая ту единственную встречу, когда Горин был так близко с ней и смог бы её взять… Каков он сейчас? Что думает о ней? И думает ли? Может, всё забыл уже?..

Набрала номер телефона. Трубку тотчас же поднял Горин.

— Здравствуй, Горин! — Внутри так колотилось, что даже не поняла, прозвучал её голос или нет. Поняла лишь одно: голос её был не узнаваем..

— Алло! Алло! — услышала в ответ. — Кто там?

Наталья передохнула, пытаясь справиться с волнением. Ей не хотелось, чтобы Вадим почувствовал её лихорадку.

— Здравствуй, Вадим! Поздравляю тебя с днем рождения!

— Спасибо! Кто это? — голос Горина едва прослушивался, и всё же она узнала его. — Кто говорит со мной?

Наталью словно ведром холодной воды окатили.

— Что, не узнаёшь? Кто же еще может в такую рань позвонить тебе? Это… Это я… — Наталья проглотила комок в горле. — Я, Горин! — внутри кричали эти её слова, но на той стороне трубка почему-то молчала.

«Боже мой! Да кто еще может сказать, кроме меня: „Это — я!“ Сколько их есть, что не знаешь которая? Торопилась… Сюрприз… Подарок… Да он уже забыл, что я есть! А если и догадывается, то боится ошибиться перед той, другой, столичной.»

Стыд, отчаяние и ревность раздирали её сердце и душу..

— Это я, — задавленно повторила Наталья, а внутри всё кричало: «Да узнай же меня! Узнай!» — и не могла назвать свое имя. Казалось, если сделает это — тут же подпишет ему и себе смертный приговор, и вся сегодняшняя жизнь сошлась на этом приговоре: «Узнает или нет?»

— Ну, ладно, хватит играть в молчанку! — сердито обронил Горин.- Кто звонит?

— Наташа это… — упавшим голосом прошептала и почему-то захотелось тут же разрыдаться, чтобы со слезами вылить из себя целую емкость горечи.

Не услышала, что ответил Горин, но поняла: он узнал её, но восторга не было. Стояла, словно пришибленная, и в голову лезла плохая мысль:

«Может, это не Горин? Разве он смог бы вот так со мной разговаривать? Он бы узнал мой голос из миллионов голосов… Он бы кричал в трубку от радости… Он бы бежал тут же к ней на встречу, либо отчаянно звал бы её в сию же минуту к себе, домой… Без всякой оглядки… Без раздумья… Он бы басил, он бы разрывал воздух своим звонким голосом…»

Всё вдруг показалось до ужаса нелепым: и её приезд, и этот слишком ранний звонок, и её многочисленные письма — и видела себя в эту минуту с протянутой рукой, ждущей подаяния.

«Но надо же что-то делать! — кричало её сердце. — Надо как-то выбираться из этого унижения! Замять позор, в постель которого сама себя бросила…»

— Извини, Горин, что так рано постучалась к тебе! Мы здесь с Клавдией Петровной в командировке. Прямо с утра едем на завод. Не хотелось звонить при ней… Ну, будь здоров!

— Подожди! Наташка! — Горин словно проснулся, — Ты не сказала мне, где мы встретимся. Говори быстренько!

— А ты разве спрашивал? — Наталья приходила в себя.

— Ну, не надо так! Где устроилась?

— Я — в гостинице, Клавдия — у своих родственников.

— Знаю, Наташа. Она мне уже звонила.

«Вот оно что!» — подумала Наталья и переспросила:

— Звонила?

— Да. Мне мама кое-что передала. Договорились сегодня встретиться.

— Что ж, встречайтесь! До свидания!

— Подожди, Наташенька! — закричал в трубку Горин. — Сегодня ведь мой день рождения! Но… но я действительно не могу назначить встречи в двух местах…

Наталье стало неприятно: «С Клавой встреча… А со мной?.. Вот уважил…»

— Извини, Горин! Я тогда не знаю, как быть… — бросила небрежно в ответ.

— Как так не знаешь? — возмутился Горин. — Ты что с самого утра решила меня порадовать? Приехала с такими планами, что ли? Ты ли это, Наташка?!

— Хорошо, Горин. Я приеду! — согласилась Наталья.

ГОРИН! О, ГОРИН!

День и хлопотливая работа отодвинули из жизни утро, а вечером, когда Клавдия Петровна спросила, пойдет ли она на встречу с Вадимом Гориным, снова почувствовала себя униженной: к её Горину другая женщина зовет за компанию. Всё же решила: отказываться не будет…

Ей очень был нужен Горин именно сегодня!.. Она расскажет ему, сколько ночей не спала, путешествуя за ним по Москве, сколько глаз проглядела на его фотографию; она расскажет, как по нем соскучилась и что готова отдать за одну встречу с ним полжизни, а еще полжизни — за другую встречу.

Увидев Наташу, Горин подошел к ней, сухо и спокойно поздоровался, словно они виделись лишь вчера. Клавдия Петровна шумно выразила радость, поздравляя Горина с днем рождения.

Наталья, видя всё это, словно окаменела: она лишилась возможности как-то здраво рассуждать. Что с Гориным?! Почему таким холодом от него тянет? Как это сопоставить с тем, что было раньше, было годами?.. Еще несколько лет назад? Чем она перед ним провинилась? Чем и когда?..

Горин обратился к Клавдии Петровне:

— Ну, что там? Подарки, подарки!.. — в его голосе была усталость. — Знаю, что они от мамы…

— Давай отойдем в сторонку, и я в твой саквояж выложу передачу.

Завернули за куст — и началась перегрузка свёртков. Наталье в эти минуты Вадим почему-то стал неприятен: в такой момент с кульками возиться?!. Она этого никак не могла понять и доказать себе, что Горин сейчас прав. Как же так можно?!

А когда зашли в кафе и снова завертелся разговор вокруг незнакомых Наталье соседей Горина и его родственников, она почувствовала себя лишней. На душе было скверно, внутри всё бурлило, поднимая мятеж:

«Отчего Горин стал другим? Что с ним случилось? Он же ждал меня… Ждал меня одну и считал эту встречу своим завоеванием и длительной разлукой…»

Наталья понимала, что и ей надо словцо вставить, а ломать комедию на долгожданной и не удавшейся встрече не могла да и не хотела, видя ту явную нарочитость, с которой соседка, взахлёб расписывая домашние дела Горину, не замечала её состояния.

Наталья сидела, тыкая вилкой в полупустую тарелку и время от времени исподлобья посматривала на Горина.

«Что, неловко тебе? — мысленно отвечала на его сверкающий взгляд, требующий бросить молчанку. — А мне?.. Что делать сейчас мне?.. Ну, понимаю, — смягчилась она тут же, — не хочешь перебивать эту кудахтавшую без остановки женщину. Ты у нас вежлив… Но взгляни же на меня! Взгляни не зло, не сердито!.. Один раз всего, но так, как смотрел раньше! Посмотри так, как всегда смотрел жадными глазами при любой встрече, как поедал меня, как раздевал меня этими глазами до последней нитки и внутри себя извергал громы и молнии, ибо трудно справлялся со своими чувствами, которые взрывали твою душу и тело… Я это видела… Я это знала, ибо сама чувствовала то же самое…»

Наконец, Горин будто услышал её и поднял голову.

Может, потому, что вся изболелась, может, потому, что ждала молний, а открылось море, влекущее теплом солнечных бликов, её пронзила такая внезапная радость, что она чуть не вскрикнула, сжав губы. Сердце превратилось в звонницу, которая отбивала в груди болезненные удары. И снова на свой восторг увидела его пытливый и заботливый взгляд. Взгляд его, Горина, необыкновенный, влекущий, бушующий, ведущий на эшафот…

То было выше её сил! Мысленно умоляла отвернуться и прекратить пытку, чувствовала, как она вся тянется навстречу этому взгляду, как поднимаются руки, наполненные нежностью и жаждой ласки.

Чтобы удержаться от порыва обнять Горина и припасть к его гордой и мужественной груди, закрыла глаза.

Придя в себя, увидела потухшего Горина и соседку, рассказывающую ему взахлёб о московской родне.

А еще через несколько минут услышала:

— Наташка! Чего сидишь, как в рот воды набрала? — Вадим стиснул зубы так, что заходили желваки. Он принимал Клавдию Петровну, как стихийное бедствие, и злился на свою беспомощность и на Наталью, не желающую ничего понимать.

— А как? Я ведь ваших собачек, котов и племянников не знаю.

— Ну и ну! — злился уже Горин. Он понимал: надо как-то смягчить обстановку и спросил, взглянув в глаза Наташи: — Как твой сын?

— Спасибо. Велел кланяться.

— Слушай! А где твой Берестов?

«Хм… Мой Берестов… — кольнуло под сердцем. — Ты меня уже Берестову приписал… Ревность, значит…»

У Наташи коченели руки, наливались тяжестью глаза.

— Слышь, Горин! Мой Берестов на работе.

— Как он там? Объясняется тебе в любви?

— Нет! Он учится. Всем он доволен. Вчера мне показывал Москву.

— А почему ты его не пригласила?

— Куда? На твой день рождения?

— Наташка! Что сегодня с тобой?

Горина снова отвлекла соседка, показывая ему какие-то документы.

Наталья сидела, словно на раскаленных углях, спешно придумывала причину, сославшись на которую можно было бы встать и уйти.. И тут отозвался Горин.

— Позвони Николаю Берестову, чтобы приехал сюда.

— Звони сам! Это же твой праздник, а не мой.

— Я прошу тебя, Наташенька! Сделай хоть такую малость для меня!

«Сделаю… Что сидеть так? Еще не выдержу и хлопну дверью и уйду навсегда» — и она не стала больше упираться, а вышла на улицу в поиске телефона-автомата. К счастью, он оказался рядышком.

На звонок тут же ответил Берестов.

— Коля! Горин приглашает тебя на свой праздник. Приезжай! — и тут же назвала адрес и кафе. — У него сегодня день рождения.

— Извините, Наталья Николаевна, — ответил Берестов. — Я не смогу сегодня быть с вами. Дела у меня.

Наталья поняла: на свой день рождения приглашает не сам хозяин торжества, а посторонний человек. Но она настаивала:

— Николай, пожалуйста! Мне очень нужно…

— Вам нужно? — Берестов сделал ударение на слове «вам».

— Да… — едва слышно выдохнула она в трубку.

— Скоро буду! — последовал короткий и бодрый ответ.

ПОЗОВИ!

Николай Берестов с большим пакетом ворвался в кафе с шумом, как он умел, и поздравлениями.

«Ветер!.. Ну, ветер! — думала Наталья, глядя на молодого, ухоженного и очень веселого человека. — Ворвался — и сразу стало светло и свежо.»

Разве только на минутку им овладело смятение, но тут же понял, для чего он нужен Наталье Николаевне: разрядить натянутую обстановку.

Нашлась тема, интересная для всех. Посыпались шутки-прибаутки, засияли улыбки — стало всем легко и весело, как и должно быть на дне рождения.

Наталья ожила.

«Вот кого ей не хватало», — думал Горин, глядя на сидящих рядом Наталью и Николая: молодые, красивые, они вызывали в нём щемящее чувство зависти.

А Николай, зная о влюбленности Горина и Натальи Николаевны, всячески пытался оторвать от Горина Клавдию Петровну, но ему это не удавалось: женщина словно приклеилась к Вадиму Сергеевичу.

И всё-таки в какой-то момент Горин успел шепнуть Наталье:

«Хочу видеть тебя… Завтра в пять! Сквер напротив Большого.»

Наталья, услышав эти слова, согрелась от них, как от жаркого огня.

На следующий день она работала, как одержимая, стараясь побольше успеть и пораньше уйти с работы.

— Да, что ты очумела, Наталья? Почему без обеда?

— Раньше уйдём. Так надо, Клавдия Петровна!

А когда работа была завершена и отмечены командировки, она, мысленно подгоняя транспорт, устремилась к месту встречи, боясь опозданием лишить себя драгоценных минут, на которые так поскупилась судьба.

Ещё издали, подходя к скверу, уже искала Горина. А потом два часа вдоль и поперек топтала дорожки. Сосчитала все струи, кружа вокруг фонтана по часовой стрелке и против неё, изучила до тонкости лошадей на фасаде театра. Шла в одном направлении и круто поворачивала назад: входов и выходов было много, на котором мог появиться Горин. Даже один раз ушла, но вернулась с полдороги.

От напряжения рябило в глазах, а в голове мутилось от тяжелых мыслей.

Потеряв всякую надежду на встречу, вернулась в гостиницу и, прогоняя дурман отчаяния, стала под колючие струи холодной воды…

Сначала взбудоражилась, а потом по всему телу пошло тупое безразличие. И она была уже не в силах ни обвинять, ни искать оправданий Горину, лишь отчётливо, с отчаянной замораживающей ясностью понимала: если не пришёл — нашлись дела поважнее. Значит, не я… Не я! — дрожала она под струёй холодной воды. — Не я! — кричало её уставшее сердце. Не я… Не я… Не я… — бороздили струи горячих слёз её побледневшие щеки.

А у неё — ничего важнее быть не могло, кроме Горина. Появись он — перепрыгнула б через моря и океаны, перегрызла б железные замки и заборы, побежала бы по туману, по кочкам, по битым кирпичам и стеклу… Побежала бы слепой, нагой, но побежала бы…

И тут же вспомнились ей строчки недавно написанного ею стихотворения:

Позови!..

Я среди ночи встану

И в одной сорочке до зари

Побегу по белому туману,

По реке, по звездам, по обману,

Только ты однажды позови!

Позови!

И если меня свяжут

И посадят дома на засов, —

Обойду я стражу и заборы

Обману весь белый свет

И всё ж

Убегу к тебе я через горы,

Сквозь молву, людские разговоры,

Если ты однажды позовешь…

Наталья еще долго стояла в холодной ванне и в таком же оцепенении. Она ждала голоса Горина, его зова, но шли дни, месяцы, а Горин молчал…

КРИК В НОЧИ

Последние годы Наталья видела, что Горин не так уж щедр на заботу и внимание к ней и хотела только одного: быть необходимой ему, дарить, что ему надо, поддерживать и даже жертвовать многим, если это будет нужно Горину.

И только теперь поняла: ему ничего от неё не надо… Ничего!.. Но почему? В чём причина?.. Он же не такой! Невероятно!.. Непостижимо!..

Тугие мысли, сменяя друг друга, холодными тучами роились в её голове; казалось, что это не она, а кто-то другой смотрит со стороны. Её — нет в этой жизни! Она исчезла, испарилась…

«А как же любовь? Высокая! Страстная! Вечная! Она ей верила… Неужели всё — блеф и фантазия?.. Да нет! Я же чувствую: она есть! Есть!.. Вот бьётся в моем маленьком сердце, невыносимо громко и страстно, пытаясь разрушить грудь и взлететь к небесам и к звёздам и снова вернуться в свое гнездо для долгой и красивой жизни… Нет, только для Любви!.. А он?.. Что же с ним? Притворялся? Что, измывался над ней, чистой и верной?.. Для чего?.. Какая всему причина? Кто бы ей рассказал?.. Кто бы помог разобраться в каком-то клубке тайн?..»

Наталья испугалась своих мыслей.

«Нет! — сказал ей страх. — Его шаг — твоё страдание… Ты чиста, пока он сияет…»

И Наташа тут же отреклась от своих подозрений, но они, словно рогатые чёртики, лезли изо всех щелей, заставляя крушить всё вокруг, не жалея себя.

Среди молний и грома, которые терзали Наталью, в комнату ворвался телефонный звонок.

Наталья замерла. Стало стыдно за поспешность, с которой она чернила Горина. Вот он!.. Звонит! Добивается, чтобы объясниться… Да, это он!.. Он!..

Схватив трубку, она выдохнула:

— Алло! Я слушаю!

— Наталья Николаевна! Это Берестов. Простите! Я не помешал?

— Нет, Николай, нет!

— Завтра я уезжаю в командировку и, к сожалению, не смогу вас проводить.

— Коля! Большое тебе спасибо! Мне ничего не надо.

— Наталья Николаевна! Мне что-то не нравится ваш голос. У вас неприятности?

— Нет-нет! Не волнуйся!

— Я могу что-то сделать для Вас?

— Нет, Берестов! У меня всё хорошо.

— Тогда будьте здоровы! Приезжайте! Буду очень рад!

А через минут пятнадцать он уже стоял в её комнате и извинялся:

— Простите, Наталья Николаевна! Меня почему-то взволновал ваш голос… Что произошло? Я ведь чувствую: что-то не то!

— Да ничего, Коля… Просто устала…

— Значит так: пять минут вам на сборы! В такой вечер негоже сидеть дома.

Наталья раздумывала:

«А вдруг только уйду, а он позвонит… Да дурёха же ты! — тут же корила себя. –Если пожелает, обязательно найдет!»

Через несколько минут они зашли в кафе. Тихо… Уютно… Мягкий свет. Дёрнулось сердце: почему не с любимым, а с чужим?

Николай и виду не подал, что о чём-то догадывается: вёл себя просто и естественно, как всегда.. Рассказывал о своей работе и с присущим ему юмором посмеивался над собственными промашками.

Наталья тоже улыбалась. Сначала вяло, одним уголком губ, потом свободней и постепенно щемящее чувство потери сменилось благодарностью к человеку, сидящему напротив.

— Вот теперь вы — другая, — откровенно любуясь ею, сказал Берестов. — Вам очень идёт улыбка. Почаще улыбайтесь, Наталья Николаевна!

— Легко сказать…

— Улыбаться ещё легче! Поймите: во всякой грустной истории можно найти смешное. Во всём ищите юмор, и вы увидите: жизнь — прекрасна! Почаще смейтесь над собой! Уверяю: это самое тонизирующее средство.

— Тебе помогает?

— До сих пор кажется да!

Наталья, вытерев губы салфеткой, посмотрела в глаза Берестову:

— Коля! Знаешь, о чём я сейчас думаю? О дружбе… И о… любви… И думаю о том, что дружба по своим оттенкам не менее прекрасна, чем сама любовь, но она ещё и добрее её, ибо в дружбе — равенство… Любовь — жестокая дама. Какой бы взаимной ни была, она сминает одного напрочь… Мне так спокойно с тобой, и завтра не будет ни сожалений, ни горечи… Это дружба!

Николай мягко улыбнулся, помолчал.

— Наталья Николаевна! Я знаю, что вы — женщина сентиментальная. Вам бы жить где-то сто лет назад, носить длинные платья, ездить в каретах. Вы всё идеализируете, придумываете… И меня придумали, наделив сверхблагородными чертами. Вы — изумительно интересный человек! Я сейчас непрерывно думаю: какая женщина рядом со мной! Какая?! Но… Но у меня хватает трезвости и ума понимать, что эта женщина — не для меня…

Наталье стало неловко. Принимать или отрицать что-то в равной мере было бы глупо. Она заторопилась, и Николай проводил её домой.

— Спасибо, друг! — И, прежде, чем скрыться в вестибюле, подала ему руку и прикоснулась к щеке мягким благородным поцелуем.

Спешно поднялась на седьмой этаж, открыла свой номер — и первый взгляд бросила на телефон.

«Серый, холодный аппарат! Сколько таишь в себе тайн! Сколько ты можешь и ничего не хочешь! Скажи: тревожил ли кто тебя в моё отсутствие? Ну, скажи же! Признайся!.. Молчишь, раздув в напыщенной важности щеки… Соблазняешь лишь только черными цифрами, притягивая к себе сильнее магнита… Ну, скажи же!..»

Хотелось самой позвонить и, услышав мягкий извиняющийся голос, снять с него все обвинения и подозрения, но страх перед какой-то неизвестной правдой, касающейся Горина, чего она ещё не знает, оказался выше её желания поднять трубку.

Наталья долго не могла уснуть: давила обида напрасных усилий, затраченных на поездку. Вспомнила, сквозь какой заслон прорвалась: домашние скандалы, ухмылки вездесущих сотрудников, которые уже давно смаковали всякие слухи о связи Горина с Гавриловой.

Ради чего шла на это? Зачем так страдала, ожидая долгожданной встречи?

Обнимала пустота безнадёжности: завтра уходит поезд… И всё-таки не оставляла надежда, что ей позвонят. Позвонит он, Горин!.. Иначе не может быть… Тогда что? Как объяснить всё?..

Но Горин пришёл… Пришел лишь к ней в тяжелом полубредовом сне. Наталья стонала, не в силах подняться ему навстречу или хотя бы протянуть руку. Понимала, что надо проснуться и тогда встанет, но сон тяжелым непомерным грузом придавливал её к постели. Она пыталась открыть глаза, но не могла.

В тяжелом сне всё-таки услышала телефонный звонок. Не успев очнуться и понять что-нибудь, схватила трубку.

— Алло! Я слушаю! — В голосе её было столько взволнованной нежности, что на том конце провода произошло удивление и изумление.

— Кто вы, милая? — услышала в ответ.

— Я… Я… А кто вам нужен?

— Кто вы? У вас такой чудный голос… Не кладите трубку!..

Только теперь поняла, что звонок случайный.

— Я вас разбудил? Простите меня!

— А как вы думаете?. Чего это вам не спится?

— Не спится… Думы одолели… Хочется поговорить с кем-то, кто бы меня понял. Подарите мне свой голос.

— Каким образом?

— Ну, поговорите со мной. Мне сейчас это очень важно…

— О чем?

— О чём-нибудь, лишь бы в эти минуты я слышал Ваш голос.

— Но я Вас не знаю… — В сердце Натальи поселилась досада: за сегодняшний день столько звонков и все — чужие. А когда же тот, самый важный и нужный?..

— Вы сердитесь? — мужской голос был мягким, далёким и было в нём столько тоски и безысходности, что, казалось, это был сигнал бедствия, прорвавшийся к ней сквозь мрак ночи.

Наталья, опустошенная последней рухнувшей надеждой на встречу с Гориным, поняла это, когда нажала на рычаг.

«Что же я сделала? — тут же подумала со злостью на себя. — Кто-то ведь среди ночи нуждался в помощи, в поддержке… Как я могла так поступить? Протягивал человек руку, а я её отвергла… А, может, у него беда? Может, он искал ниточку спасения… Я ли это? — и рука Натальи рванулась к телефону. — Куда? — тут же остановила себя властным голосом. — Что же мы за люди такие? Так часто говорим друг другу гадости и лишь на похоронах роняем со слезой доброе слово».

Наталья подошла к окну. Москва ещё спала и только кое-где горели огни.

«Этот голос в ночи… Это же крик о помощи!.. Кому ещё вот так плохо сейчас, как мне? А, может, и хуже… Что за человек звонил? Что хотел сказать? Почему жаждал открыться неизвестному человеку? А я… Я не помогла…»

Она задумалась, стоя у окна, и горькие слезы поползли по её побледневшим щекам. Она была на краю отчаяния…

ТРЕВОГА НАРАСТАЕТ

Наталья так и не спала всю оставшуюся ночь. С рассветом связала чертежи, готовясь к отъезду. Затем сходила в магазин, купила сыну московских тетрадей и кисточек и в последний раз с надеждой глянула на телефон: он, нахохлившись, по-прежнему молчал.

«Не в молчании телефона — тайна, — собираясь в дорогу, думала Наталья, далеко не отходя от черного аппарата. — Тайна — в Горине… Но какая тайна? О чем он молчит годы? Видно по его изменившимся отношениям к ней, видно по взгляду, по голосу, что он что-то от неё прячет… Когда такое было, чтобы Горин скрывал хоть что-то от её глаз, от её ушей и от её сердца? Такого она припомнить не могла… такого не было!..

И вот последние годы… Он совсем другой… Он холоден, задумчив… Разлюбил, может? Но других-то женщин у него нет! Об этом и Николай ей рассказывал и удивлялся: мол, чудный, грамотный, красивый москвич — всегда и везде один. В Москве никто его не видел в обществе женщины…

Он что-то прячет от неё… Что именно? Что?..

Через несколько минут Наталья оставила номер.

Поезд уходил в половине двенадцатого. С Клавдией Петровной договорились встретиться на вокзале. Лишь увидела её, стало неловко: в её руках громоздились три переполненные сетки, из которых всё время что-то вываливалось.

— Ого! Пол-Москвы прихватила! — пошутила Наталья, помогая собирать какие-то свёртки.- И кому столько много?

— Везу всем гостинцы, — бойко ответила Клавдия Петровна. — Да и себе кое-что прихватила: в Москве же бываешь редко. А еще Горин должен что-то матери своей передать. Дома меня встретят. Довезу!

Наталья обмерла: Горин будет здесь! Он будет рядом… Что делать? Уйти в сторону и вернуться за две минуты до отхода поезда, чтобы не осталось времени для каких-то объяснений? Или что?..

Она была растеряна, как никогда.

«Придет!.. И очень скоро! И как же я? Как вести себя в его присутствии? — Наталью покрыла горячая испарина.- Что делать?..