Серийное оформление Сергея Шикина

Оформление обложки Владимира Гусакова

Иллюстрация на обложке Сергея Григорьева

Семёнова М.

Те же и Скунс : современная сказка / Мария Семёнова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2019. (Миры Марии Семёновой).

ISBN 978-5-389-16465-9

16+

Правоохранительные органы и криминальный мир Петербурга в равной степени взбудоражены тревожным известием: из-за границы прибывает таинственный киллер по прозвищу Скунс. Никто не видел его, никто не знает его имени. Известно только то, что он не делает ошибок и не оставляет следов. И вот с этим противником предстоит схватиться агентству «Эгида плюс» — секретной службе по неконституционному искоренению особо одиозных преступных авторитетов!

© М. В. Семёнова, 1997

© Оформление.
ООО «Издательская Группа
„Азбука-Аттикус“», 2019
Издательство АЗБУКА®

Маленькое, но жизненно
необходимое предисловие

Во-первых, почему «сказка»? Потому, что «сказкой», чтобы вы знали, в старину называли документальный рассказ о вполне достоверных событиях.

Во-вторых, всё изложенное от начала до конца есть вымысел. Поэтому просьба не обижаться на абсолютно случайные совпадения или различия.

И в-третьих, если вам вдруг покажется, будто вы уже встречали некоторых героев этого повествования на страницах книг совсем других авторов, — только без паники! Никакого плагиата здесь нет. Есть нормальное творческое сотрудничество. И ещё то, что происходит, когда литературные персонажи оживают и принимаются гулять сами по себе.

А ещё автор сердечно благодарит

Елену Владимировну Гусеву,

Алексея Анатольевича Шевченко,

Андрея Дмитриевича Константинова,

Светлану Владимировну Молитвину,

Вадима Вадимовича Шлахтера,

Елену Анатольевну Артамонову,

Владимира Тагировича Тагирова,

Изольду Юрьевну Рузмайкину,

Павла Львовича Калмыкова,

Константина Константиновича Кульчицкого,

Олега Ильича Башнина,

Аскара Абдулловича Ибрагимова,

Салавата Муллахановича Шейхинурова,

Сергея Александровича Хватикова

и всех остальных, кто советом и делом,
а иногда — даже сам того не подозревая,
участвовал в создании этой книги.

Автор

Пролог,

в котором действие происходит
за тринадцать лет
до главных событий

...И была, выражаясь языком всенародно любимого фильма, эпоха СССР, КГБ и колбасы по два двадцать. И жила на свете девушка по имени Кира. Кира Андреевна Лопухина двадцати восьми лет от роду.

В отсутствие любви и смерти...

В БАНе — Библиотеке Академии наук, ещё не знавшей опустошительного пожара, — подходил к концу рабочий день, такой же, как и все остальные. Кира сидела в абонементном отделе, выдавая учёным заказанную литературу. Научных работников, отпросившихся пораньше из своих НИИ, было порядочно, и все торопились. Отойдя в очередной раз к стеллажу, Кира обратила внимание на молодую женщину, стоявшую в очереди. Другие люди негромко разговаривали между собой либо приглядывались к книжным полкам, надеясь загодя высмотреть свои номера. Эта всё время оборачивалась в сторону журнального столика и кресел при нём. Кира проследила её взгляд. В ближнем кресле сидел симпатичный мужчина с тросточкой, зажатой между колен. Вот ведь пара, оба по макушку в науке. Прямо Нина и Валера Жуковы, Кирины друзья ещё со школьных времён... Кира только вздохнула. Она давно уже перестала мечтать о сказочном принце, который въехал бы в её жизнь на белом коне. О принцах пусть грезят семнадцатилетние цыпочки с ногами, растущими от подмышек. А вот подарить «и жизнь, и слёзы, и любовь» инвалиду... умному, образованному, достойному... ну кому какое дело, что там у него с ногами или со спиной...

Кира снова вздохнула, подписывая навынос очередную стопку разновеликих книг и журналов в бановских переплётах «под мрамор». Молодая женщина с новеньким обручальным колечком на пальце была, вообще-то, очень хорошенькой. И по возрасту — только что из института. Не в пример всяким грымзам под тридцать, безобразно щекастым и близоруким. И почти рыжим в придачу. Рыжие, они только в книжках сплошь красавицы с глазами как изумруды. Кира приняла из чьей-то руки шесть зелёненьких требований и улучила мгновение посмотреть на очередь. Через несколько человек стоял худощавый мужчина с лицом, какое всегда рисуют на плакатах, посвящённых науке. Высокий лоб, зачёсанные назад редеющие волосы и взгляд, устремлённый вдаль сквозь тонкие стёкла очков... Что он там видит? Чёрно-белые космосы ещё не записанных формул? Клубящуюся бахрому интегралов? Тень великой теоремы Ферма?..

Очередь понемногу двигалась вперёд. Кто-то оказывался перед Кирой, кто-то — перед её напарницей Любой. А вдруг произойдёт чудо, роясь на полке с книгами, подумала Кира. И загадала: если случится, что Интеллигент (так она его про себя уже окрестила) подойдёт именно к ней, он непременно присмотрится повнимательнее... и вдруг поймёт... поймёт, что в его жизни, до сего дня наполненной лишь ледяными симфониями тензорного анализа, должно появиться нечто новое и гораздо более важное... Кире стало грустно, радостно и тревожно.

Пятью минутами позже чудо было готово свершиться. Интеллигент оказался-таки перед Кириной стойкой, и она могла поклясться, будто ради этого он даже пропустил кого-то вперёд. Она не решилась поднять на него глаза.

— Тридцать пять четыреста девяносто девять, — нетерпеливо бросил Интеллигент. — Должно быть семь штук.

Кира встала и отправилась вдоль полок, почему-то чувствуя себя особенно толстой, некрасивой и немолоденькой.

— Господи, да что они всегда так копаются, — донеслось сзади раздражённое бормотание Интеллигента.

Кира ощутила, что уши становятся малиновыми. Тридцать пять четыреста восемьдесят четыре. Потом сразу сорок ноль пятьдесят шесть... Она обернулась:

— Извините, а вы в отказах смотрели?..

Он глянул на неё так, словно она была его личным врагом, и резким движением притянул к себе коробку с отказами, чуть не выдернув её у кого-то из рук.

— Здравствуйте, — сказал Кире стоявший за Интеллигентом седенький старичок. И поправил за ухом розовый слуховой аппарат, наклоняясь поближе: — Будьте любезны, девятьсот двадцать семь. Вот тут у меня два отказа, вы пишете «на номере», скажите, может быть, возможно поставить на очередь?

Кира принесла ему три крупноформатных труда по новгородским берестяным грамотам, на которых сверху лежала яркая английская книжка.

— Пожалуйста, Дмитрий Васильевич. — Постоянных читателей абонемента Кира, как и большинство её коллег, узнавала в лицо. Ей, конечно, далеко было до Марии Георгиевны, последние двадцать лет перманентно уходившей на пенсию, но всё же, всё же... — Сейчас на очередь запишу.

— Это я для внучки, — тыча пальцем в английский томик, пояснил Дмитрий Васильевич. — Они тысячи сдают, вы представляете?

Кира понимающе улыбнулась и придвинула к себе бланки, но поверх них шлёпнулись отказы, нервно брошенные Интеллигентом. Заполнены они были довольно неряшливо. Кира машинально прочла в уголке: «Сергеев А. К.».

— Что это вы мне тут начёркали — неправильное оформление? — спросил он тоном покупательницы, уличающей девчонку-продавщицу в недоливе молока. Я, дескать, свой бидон знаю и на тебя управу найду. — Что значит «неправильное»? Я вам что, мальчик? Первый раз в вашу библиотеку пришёл?..

Кира посмотрела на него в упор и увидела, что губы у него вовсе не иссохшие и потрескавшиеся от одинокого бдения над детерминантами, а, наоборот, тонкие, влажные, желчные и, кажется, готовые брызгать слюной. Вот такие преподаватели на экзаменах в охотку унижают студентов, ставя им двойки за малейший промах, случившийся от волнения. Дмитрий Васильевич с любопытством изучал Сергеева А. К., глядя на него снизу вверх, точно на редкий удивительный экспонат. Кира отодвинула отказы в сторонку:

— Подождите. Сейчас вашему коллеге оформлю и тогда вами займусь.

В шесть вечера у метро «Василеостровская» вечно происходила ужасная давка, и Кира, пользуясь тёплой летней погодой, пешком отправилась на «Петроградскую». Солнце светило вовсю, спешить же было решительно некуда. Дома, в оставшейся от мамы однокомнатной квартирке, Киру Андреевну Лопухину не ждала ни единая живая душа.

Если по совести, лёгкий инцидент с Сергеевым А. К. её не слишком расстроил. В розовые иллюзии она давно уже не впадала, а посему и очередное разочарование не нанесло особенных травм. Кира невесело усмехнулась, шагая через Тучков мост. Год назад в школе была встреча выпускников, и кто-то мимоходом задал оскорбивший её вопрос: «А что не замужем? Не берут?..» И попробуй докажи — с её-то внешностью, — что совсем даже не «не берут»: это она, Кира, до сих пор не встретила мужика, который показался бы ей достойным внимания. Как легко и просто это получается в книгах: «они встретились и полюбили друг друга». Вот взяли и полюбили, и весь сказ. У самой Киры, после глупой детской влюблённости в не обращавшего на неё внимания одноклассника, ничего хотя бы отдалённо похожего в жизни не происходило. Ни разу не спешила на свидания. Ни разу даже не целовалась. В чём тут было дело, в ней самой или в обстоятельствах, она не пыталась даже гадать. Наверное, всё-таки в ней. Если бы не та школьная влюблённость, она всерьёз считала бы себя... фригидной, или как это там называется, если физически здоровая женщина совсем не может любить...

Но на самом деле такие мысли лезли ей в голову далеко не каждый день. Она любила свою работу, ездила по туристским путёвкам и вообще жила интересной, насыщенной жизнью. Просто иногда вспоминалось, что дома её не ждала ни единая живая душа, и так подкатывало... И хотелось чуда... Как она всё крепче убеждалась — несбыточного.

Вот ведь и Нинка Коломейцева, с её ужасным нефритом, не позволявшим даже думать о детях, вышла замуж за Валеру Жукова, того самого Валеру, для которого она, Кира, так и осталась навсегда пустым местом... «Рюшкой-Лопухом», лучшей подругой любимой жены. Вышла замуж — а какие страсти-мордасти кипели, каких Монтекки-Капулетти до сих пор корчат из себя родители обеих сторон...

Кира заглянула в аптеку, потом в хозяйственный магазин, прошла мимо цветочного, где никто не купит ей букета цветов, и в который раз попыталась внушить себе: принцев нам не видать, так пора уже бросить придуриваться и завести хотя бы ребёнка. Известно же, зачем идут под венец современные женщины. Чтобы легальным образом родить чадо, потом выгнать мужа, разменять квартиру и трясти алименты. Её передёрнуло. Нет уж. Сначала должен быть любимый мужчина. Которому захочется и рубашки стирать, и завтрак готовить, и десять пацанов нарожать...

В метро, как всегда летом, было душно и тесно. Самая вроде пора разъехаться по отпускам, а поди ж ты, народу в транспорте против зимнего без убыли. Как говорил дедушка: сам я знаю, куда еду, но вот ВСЕ-то куда?.. Кира переминалась с ноги на ногу у глухой задней стенки вагона, придерживая вместительную кожаную сумку, она же хозяйственная, она же портфельчик. В такой тесноте чего доброго обнаружишь где не надо чужую волосатую руку. Как назло, у Киры не было с собой даже книжки, чтобы скоротать путь. На «Невском проспекте» поблизости освободилось место, и Кира, не видя рядом старушек и беременных женщин, двинулась было в ту сторону, но не успела. На коричневое сиденье уже плюхнулся отнюдь не старый мужчина в светлом костюме. Кира внутренне скривилась: мужчины... Так называемые...

Она вышла у «Парка Победы», поднялась наверх и привычно зашагала мимо пруда, направляясь к себе на Кузнецовскую, в дом с шишечками. Зайти, что ли, к Софье Марковне, соседке? Может, у той опять гостит подруга ещё довоенных лет, милая тётя Фира, приехавшая поплакаться на свои коммунальные горести?.. И печёт к ужину фирменные, никакими словами неописуемые оладьи?..

До дома было уже недалеко. Кира неторопливо шла по аллее, прихотливо петлявшей между деревьями, когда, срезая угол, прямо по газону прошагал какой-то молодой парень и выскочил на дорожку, перемахнув колючий шиповник.

Вообще говоря, надо было видеть, как он перемахнул. Ни тебе каких «перекидных» и прочей фигни, которую ставят в зачёт на школьных уроках по физкультуре. Кира как раз смотрела в нужную сторону, и ей показалось, будто парень просто подогнул коленки, проплыл в воздухе над кустами и как ни в чём не бывало снова встал на ноги. И пошёл себе мимо Киры куда-то по своим личным, ничуть её не касавшимся делам.

Он был моложе её годика этак на четыре. Или даже на пять. И меньше ростом сантиметра на три. И вдобавок ещё и худ, как ремень. Здоровая такая худоба жилистого спортсмена.

Ну то есть парень как парень, ничего особенно выдающегося, но почему-то Кира вдруг вспомнила давешнего Интеллигента. Наверное, оттого, что данный экземпляр был ему полной противоположностью. Во всяком случае, размышлял он уж точно ни о каких не о формулах, а скорее о метрах, секундах или забитых голах. Это же видно, что у кого на лице написано... (Кира немедленно вспомнила, как год назад посещала Нину в больнице и обратила внимание на одну её соседку по палате, по всем манерам и ухваткам — вузовскую преподавательницу. «Вы кем работаете, если не секрет?» — спросила она. Женщина, отмахнувшись, засмеялась: «Миленькая, да кем же я с моими двумя классами работать могу...»)

Кира невольно проводила парня глазами. Интересно, а как другие люди знакомятся, ни к селу ни к городу вдруг подумалось ей. Большинство её подруг добывали себе женихов, проявляя недюжинную инициативу. Вот прямо так подходили и...

Давным-давно, когда Кира была маленькой девочкой, она училась звонить по телефону и делала это следующим образом: для начала набирала номер, не снимая трубки, чтобы справиться с волнением и «потренироваться», а потом — уже по-настоящему. В любом деле надо потренироваться, сказала она себе. С этим малым мне уж точно ничего не отсвечивает, — господи, вот смех-то, только представить... — но хоть представить... Попробовать заранее примериться к состоянию, когда я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО подойду к кому-нибудь и...

Она ужаснулась собственным мыслям и обозвала себя дурой. И поняла, что нипочём не повернётся и не пойдёт следом за парнем, уже исчезавшим за поворотом аллеи. С которым ей совершенно точно ничего не отсвечивает. Который даже никогда не узнает, о чём думала летним вечером одна такая толстая некрасивая идиотка, тоже, видите ли, размечтавшаяся о любви и семье...

Она повернулась и сделала шаг, а потом и другой. Ей было смешно, обидно и грустно. Естественно, она не только не заговорит с ним, но даже и близко не подойдёт. Его клетчатая рубашка легко мелькала впереди, в неровных пятнах тёплого вечернего света, пробивавшегося сквозь листву. Он шёл быстро, и Кира подумала, что, скорее всего, безнадёжно отстанет и совсем потеряет его из виду. Как в школе на стометровках, когда она тоже всегда от всех отставала. Привычная безнадёжность больно уколола её. Парень тут же приостановился поправить шнурок импортной кроссовки, и она поняла, что это судьба. Потом он выпрямился и зашагал дальше. Он не оглядывался. А что ему оглядываться. Опять мимо пруда, через аллею Героев, в дальнем конце которой не так давно замаячил большой красивый спорткомплекс... мимо львов, прижавших лапами каменные мячи... Обратная дорога показалась Кире несправедливо короткой. Что-то неосязаемо ускользало между пальцами, уходя в пучину Несбывшегося. Ещё несколько минут, и растает, и скроется в людском потоке уже навсегда. Кира знала, что не станет плакать в подушку. Будет немного тоскливо, а потом и это пройдёт. Других дел у неё нет, чтобы о мужиках только переживать?

Возле метро парень купил у горластой тётки жареный пирожок из большой алюминиевой кастрюли. В народе такие пирожки называли «канцерогенничками», и, видимо, по заслугам. Парень надкусил пирожок, но есть не стал. Сел на корточки и принялся крошить голубям.

У Киры гулко бухнуло сердце. Она поняла: если прямо сейчас не прикинется самой обычной незаинтересованной прохожей и не заговорит с ним на какую-нибудь отвлечённую тему — она до гробовой доски не наберётся смелости и не заговорит больше никогда и ни с кем. В том числе и с тем единственным, кто мог бы стать ей по-настоящему близким. С кем В САМОМ ДЕЛЕ захочется познакомиться. Ей рассказывали, как учатся делать укол в вену: если не хватит духу с первого раза, значит пиши пропало, не получится уже никогда...

Кира остановилась поблизости. Доверчивые голуби стайкой копошились у его ног. Самый нахальный клевал пирожок из руки, взлетев на запястье.

— Простите, молодой человек... — в очередной раз ужаснувшись, услышала Кира свой собственный голос. — Я вот смотрю... Скажите, это ваш знакомый голубь? Или просто так?..

Парень поднял голову и охотно ответил:

— Да нет, просто так.

Голос у него оказался гораздо более низким и взрослым, чем она ожидала. А волосы — пепельно-русыми и очень густыми. Он разломал пирожок и бросил его голубям. Неторопливо отряхнул руки и встал. И внезапно сделал два быстрых шага, оказавшись совсем рядом с ней.

— Послушайте, девушка... А что это вы от самой Кузнецовской за мной как хвостик идёте? Неужели понравился?

Кира так и задохнулась от ужаса и неожиданности. А потом, разом перестав что-либо видеть перед собой, рванулась от него прочь. Но не тут-то было. Он протянул руку, ещё пахнувшую жареным маслом, и легонько придержал её за плечо. И в мире что-то случилось, потому что сквозь всё своё отчаяние и жгучий позор Кира одновременно осознала три важные вещи. Во-первых, ручки у него были... цельнометаллические. Во-вторых, вздумай она вырываться и убегать, он совершенно точно отпустит её и не станет удерживать. И третье, самое главное. Если она действительно вырвется и удерёт, она никогда в дальнейшем себе этого не простит.

Вот как много может сказать одно простое прикосновение. Кира оглянулась и увидела серые глаза, смотревшие на неё, между прочим, без малейшей насмешки.

И тут она разревелась. Сработало старое как мир женское защитное средство. Она разревелась и едва не потеряла очки, пытаясь утереть глаза и одновременно разыскивая платочек. Слёзы вообще мало кого украшают; Кира выронила сумку и с болезненной остротой ощутила, как расплываются по лицу красные пятна, захватывая губы и нос, как пухнут веки, как...

Наверное, люди на неё оглядывались. И поделом.

То, что парень уже ведёт её к лавочке, слегка обнимая за плечо и неся в другой руке сумку, пролетело как-то стороной, мимо края сознания.

— Ну? Это кто тут сырость разводит?.. — приговаривал он вполне доброжелательно и даже с юмором (или ей так показалось). — Всё ж в порядке, чего плакать-то? Ну прямо слова не спроси, вот так хлоп сразу и в слёзы!..

Сначала Кира только мучительно икала в ответ, но потом её как прорвало — принялась что-то говорить, безудержно, непонятно, перескакивая с пятого на десятое. Она никогда впоследствии не могла толком припомнить, что именно. Только общий ужас происходившего.

Парень опустился перед ней на корточки и взял за руку, заставив отнять одну ладонь от лица. Она снова увидела серые внимательные глаза. Он вдруг огорошил её вопросом:

— Мороженого хотите?

Кира перестала истерически всхлипывать и недоумённо моргнула, и он констатировал:

— Хотите. Вы посидите пока, глазки утрите, а я сейчас принесу.

И с тем удалился.

В ларьке у метро вроде бы действительно торговали её любимыми брикетами по девятнадцать копеек. Однако и очередь к вечеру довольно жаркого дня выстроилась, что называется, скрипичными ключами. Минут на тридцать пять самое меньшее. Кира поняла, что парень нашёл повод слинять без дальнейших скандалов. С одной стороны, это было вроде и хорошо, ибо её позор хотя бы не получал продолжения. С другой стороны...

Она подхватилась с лавочки и почти бегом кинулась прочь, опять обронив сумку и уже на ходу неожиданно трезво осознавая, в какую потрясающе глупую (это в лучшем случае) историю чуть не влипла по собственной неописуемой дурости. Она успела сделать два или даже целых три шага, когда сзади послышалось:

— Э, вы куда? А мороженое? Мне вторым что, кишки себе застудить?..

Любитель кормить голубей догнал её и пошёл рядом, протягивая заиндевелый брикетик. Каким образом он умудрился обаять длинную раздражённую очередь, осталось в потёмках истории, но факт был налицо. Кира с содроганием ожидала, что парень вот сейчас снова задаст свой страшный вопрос, но он, будто почувствовав, принялся ненавязчиво болтать о каких-то не относившихся к делу пустяках. О друзьях, которых Кира никогда не знала да и знать не хотела, о поездке с экспедицией в Среднюю Азию, о никому неведомом Саньке и о Гиссарском хребте в синей дымке над холмами в разноцветных тюльпанах:

— ...Представляете? Один склон весь сплошь жёлтый, другой — красный, третий — лиловый...

Кира стала есть мороженое, постепенно успокаиваться и даже что-то ему отвечать. В конце-то концов, ничего уж ТАКОГО вроде не происходило. В некоторый момент она с удивлением обнаружила, что осторожно, стараясь поменьше касаться липкими пальцами, рассматривает его партбилет с фотографией, где он выглядит ужасно проникнутым и серьёзным. «Иванов Константин Петрович», гласили чёткие рукописные буквы. Год рождения почему-то проскользнул мимо её взгляда, зато дата вступления оказалась совсем свежей.

— А вы думали! — похвастался Костя. — Весь Союз исколесил, теперь в Анголу поеду!

По его словам, после армии он, детдомовец, так и мотался по картографическим экспедициям, числясь в Институте геодезии рабочим. А вот теперь бил баклуши, гулял перед первой в жизни «загранкой» по всяким друзьям, собирая заказы на ангольские сувениры. Друзья не проявляли особой изобретательности и требовали кто слона, кто крокодила.

Кира зачем-то поинтересовалась:

— И скоро едете?

Он радостно заулыбался — простой, незатейливый парень, душа нараспашку:

— А вот в следующий вторник и полетим.

Кира попробовала вспомнить, какой нынче день. Среда.

— А вернётесь?

Он развёл руками. Ему определённо хотелось пустить ей пыль в глаза:

— Да там... смотря как дело пойдёт. Может, через полгода, а может, ещё и дальше останемся.

Кира не первый день жила на свете, общалась с самыми разными людьми и, что такое культурный барьер, знала не понаслышке. Немногие всё же девицы от науки выходят замуж за шофёров, да и правильно делают. Так почему она, Кира, болтала с этим едва дотянувшим школу экспедиционным работягой почти как с близким приятелем? Притом что не далее как сегодня Интеллигент... Сергеев этот А. К., чтоб ему прыщами покрыться...

— Что-то я про себя всё да про себя! — сказал Костя. — А вы небось в институте где-нибудь учитесь? Или уже работаете? Вид у вас, знаете, учёный такой... — Он поправил пальцем несуществующие очки, и на подвижном лице очень похоже отразилось Кирино сосредоточенное выражение. — Преподаёте, наверное? Даже на нашу школьную физичку где-то смахиваете...

— Моя мама, — сказала Кира, — в школе физику преподавала.

Он взялся расспрашивать, и выяснилось, что учился он совсем в другой школе, а значит Кирина мама ну никак не могла иметь к нему отношения... но спустя некоторое время Кира обнаружила, что самым естественным образом рассказывает чужому парню всю свою жизнь. И в том числе про начисто обошедшую её женскую долю. Какая-то часть её рассудка ещё ужасалась двусмысленности совершенно лишнего разговора, но другая, и главенствующая, часть словно бы махнула на всё рукой: а, будь что будет... всё равно ничего ведь не будет, ну и плевать...

— Ты это мне брось! — решительно заявил Костя, когда они завершили уже второй или третий круг по парку и окончательно направились к её дому. — Мы, мужики, мы только с виду грубияны и остолопы, а на самом деле мы всё-всё замечаем. Ты ещё та-а-акого парня себе огребёшь — во! И замуж пойдёшь, и детей кучу нарожаешь!.. Точно! Это я точно тебе говорю!

Киру снова бросило в пот, ибо мало ли какое продолжение могли иметь эти слова, но Костя только посмотрел на темнеющее небо и взял её под локоть:

— Дай-ка провожу до квартиры. Мало ли кто у вас тут по парадным шастает.

Лифт не работал уже вторую неделю. Кира боялась всё то время, пока они поднимались по лестнице. Но Костя даже не взошёл на площадку, оставшись стоять на верхней ступеньке:

— Всё в порядке? Ну бывай!

И ссыпался вниз, прыгая козлом через четыре ступеньки, а у Киры затряслись руки, извлекавшие из сумки связку ключей. Минуту назад она боялась его возможной настойчивости, а теперь почти обиженно думала: вот болтал-болтал языком, что-то там такое про мужиков рассуждал, а на самом-то деле я тебе тоже... крыса учёная... толстая дура в очках...

Потом она пила у Софьи Марковны чай со знаменитыми тёти-Фириными оладьями. Но даже тёте Фире, бывшей в курсе всех её дел, она ничего не стала рассказывать.

Жизненные события имеют свойство как-то очень быстро отодвигаться в минувшее и зарастать паутиной, сначала тонкой, потом всё толще и толще. Назавтра после своей отчаянной выходки Кира снова трудилась у себя в абонементе, и всё происходило по обычному расписанию.

— Будьте так добры, тринадцать пятьсот... Нет, здесь какая-то ошибка, эту книгу я не заказывал...

— Девушка, ну посмотрите внимательнее, неужели ничего не пришло?

День был точной копией предыдущего. И по-прежнему не наблюдалось никаких признаков чуда.

— Что значит «подождите»? Сколько можно? Четвёртый раз прихожу!..

Кира узнала голос Сергеева А. К., скипидарившего на сей раз бедную Любочку. Она посмотрела сквозь него, словно он был пустым местом.

— Пройдите в системный каталог к дежурному библиографу, она вам подскажет...

А потом наступило пятнадцать часов тридцать минут, когда они открывались после очередного проветривания. Как обычно, за дверью, разглядывая книжную выставку, уже терпеливо маялись несколько человек. Они поспешили вовнутрь, и четвёртым по счёту в комнату вошёл Костя.

И в руках у него топорщился букет из нескольких крупных садовых ромашек.

Кира потеряла дар речи.

А он прошагал мимо начавшей скапливаться очереди, перегнулся через невысокую стоечку и положил цветы ей прямо на стол, на старенький исцарапанный плексиглас.

— Привет, — сказал он негромко. — Ты работай, я тут где-нибудь подожду.

Отошёл к задрипанному креслу возле журнального столика, взял с полки открытого доступа детскую книжку, подмигнул Кире и уселся читать.

— Ой, какие ромашки! — восхитилась Любочка и упорхнула за вазой.

Кира, так и не издавшая ни звука, повернулась к очередному посетителю. Но вместо того, чтобы давно отработанным движением взять у него требования, обрушила на пол стопку книг, неустойчиво громоздившуюся с краю стола.

Когда она в третий раз попыталась выдать человеку чужие книги, да ещё и нацарапала ему в контрольном листке такое, что почтенного учёного прислали с вахты за уточнениями, седая и мудрая Мария Георгиевна вызвала её в смежную комнату.

— Кирочка, милая, вы идите, не мучьтесь, — сказала она. — Мы тут присмотрим, вы не беспокойтесь, идите.

Кира пыталась лепетать что-то в том духе, что у неё-де всё в порядке и она ни в коем случае не позволит... Мария Георгиевна, не слушая, только согласно кивнула и выпроводила её вон. Костя послал дамам воздушный поцелуй и повлёк совершенно ошалевшую Киру по коридору.

На вахте сидела тётя Тамара, которой боялся весь БАН. Тётя Тамара, без сомнения, составила бы честь и славу любой контрразведки, и Кира только тут задалась вопросом, как же просочился мимо неё Костя: ведь билета в Библиотеку Академии наук у него наверняка не было и в помине.

Тётя Тамара строго посмотрела на Киру, не спеша и очень подробно изучила содержимое её сумки, сверила все книги с записями в контрольном листке и, казалось, испытала лёгкое разочарование, как всегда не обнаружив ничего сокрытого или упущенного. Всё это время Костя стоял рядом, имея вид самый что ни есть беззаботный. Когда настал его черёд подвергаться досмотру, широкое лицо тёти Тамары расплылось в материнской улыбке.

— Ну что, молодой человек? Я смотрю, разыскали?

Костя засиял ответной улыбкой:

— А как же, тётя Тамара! Вашими всё молитвами!..

Они миновали прохладный сумрачный вестибюль с закрытым книжным киоском и вышли в августовскую жару. И совершенно естественным образом, без всякого предварительного сговора, зашагали через Стрелку и Дворцовый мост, потом мимо Исаакия и далее пешком к парку Победы. Если бы в это время кто-то сфотографировал Киру со стороны, она бы, наверное, себя не узнала на снимке. Красивая, радостно взволнованная, совсем молодая женщина с сияющими глазами...

Они опять до самого вечера гуляли по парку и без конца говорили. И расстались в точности как вчера: на лестничной площадке перед Кириной дверью.

Поездка в Зеленогорск

Когда Костя предложил в воскресенье поехать в Зеленогорск, Кира обречённо сказала себе: вот так мы и пропадаем, глупые, доверчивые засидевшиеся девицы.

И сразу согласилась поехать.

Электричка отправлялась с Финляндского в восемь с чем-то утра. Всю пятницу Костя терроризировал Киру леденящими кровь историями про Саньку и прочих своих друзей, по разным причинам проспавших кто поезд, кто самолёт. И вполне достиг поставленной цели. В ту же ночь Кира в ужасе просыпалась через каждые полчаса. Ей снилось, будто она куда-то безнадёжно опаздывает.

Суббота в БАНе была рабочая. Костя явился под конец дня, они снова гуляли по улицам и прощались на лестнице, и тут-то он выудил из капронового мешочка гигантский антикварный будильник:

— Это чтоб не проспала.

И исчез прежде, чем Кира успела испуганно задаться вопросом, а следует ли принимать такие дорогие подарки.

Доисторический «Густав Беккер» тикал, как трактор. Кира опробовала его, перед тем как лечь спать. Наверху у него были стальная чашка со следами стёршейся позолоты и фигурный маленький молоточек при ней. Когда Кира осторожно подвела стрелку, будильник забился в эпилептическом припадке и взревел так, что она чуть не выронила его из рук. Торопливо прижав рычажок, Кира оглянулась на стены и подумала, что теперь в самом деле вряд ли проспит.

И блаженно уснула, едва забравшись в постель.

Костя, как договаривались, ждал её на вокзале под расписанием. Близорукая Кира по-орлиному высмотрела его с другого конца обширного зала. «Вот послезавтра уедешь, и всё, — подумала она. — Наверняка больше не встретимся. Но всё равно спасибо уже за то, что ты в моей жизни БЫЛ...» Ей ведь приходили в голову трезвые мысли о том, что для него это непонятное ухаживание вполне могло быть розыгрышем или шуткой. Или вовсе развлечением накануне поездки. Ей было, собственно, всё равно.

— Какая ты сегодня красивая!.. — обрадовался Костя.

Электричку ещё не подали на посадку, но народу на перроне было уже полно. Заняв на авось позиции вдоль края платформы, люди с мрачной решимостью готовились вступить в бой за места. Вот это всегда поражало Киру в соотечественниках. С собственной жизнью большинство из них обращались так, будто впереди было ещё десять. Зато двести граммов колбасы в магазине взвешивали или места в общественном транспорте забивали, как навсегда.

Костя огляделся по сторонам и решительно остановился в облюбованной точке, утвердив Киру перед собой. Она молча стояла, отдаваясь доселе незнакомому ощущению. Сколько она себя помнила, во всех поездках ей приходилось самой стоять за билетами, разыскивать поезд, тащить чемодан. Даже во время вылазок за город редко-редко случалось, чтобы её, Киру, ВЕЗЛИ, чтобы кто-то другой брал все хлопоты на себя, предоставив ей беззаботно наслаждаться поездкой. К блаженному ощущению примешивалась горчинка. Всё равно всё впустую. Всё равно ЭТОГО не может быть. Потому что ЭТОГО не может быть никогда.

Тут из лабиринта привокзальных путей не спеша выползла электричка, и — бывают же чудеса — вагонная дверь оказалась точно напротив. Их с Костей первыми внесло внутрь, и Кира запоздало сообразила, что её спутник с самого начала руководствовался хладнокровным расчётом. Присмотрелся к поезду напротив, стоявшему на точно таком же пути, и безошибочно вычислил, где будет дверь.

Они сели на деревянное сиденье, и Кира наконец задала мучивший её вопрос:

— Твой будильник... Он же сто рублей стоит небось...

— Да ну его! — отмахнулся Костя. — Приблудился откуда-то, и выкинуть жалко, и с собой таскать этакую громозду... Пускай у тебя поживёт, а не понравится — ещё кому-нибудь подаришь!

Кира стала смотреть в окошко, в тысяча первый раз говоря себе, что они ну никак не пара друг другу. Ему бы такую же, как он сам, молоденькую девчушку, простую, смешливую и беззаботную. То есть о какой-либо перспективе в их, с позволения сказать, отношениях даже заикаться было смешно. Ему ещё некоторым образом простительно было увлечься, бездельничая перед дальней поездкой. Но она-то, она!.. Взрослый здравомысленный человек!.. Что она вообще рядом с ним в этом поезде делает?.. Зачем, спрашивается, ей всё это надо?.. Ещё несколько дней назад не было никаких проблем... размеренная, предсказуемая до мелочей спокойная жизнь...

Она покосилась на притихшего Костю. Её кавалер, так трогательно заботившийся, чтобы она не проспала, оказывается, капитально не выспался сам. Он клевал носом, закрыв глаза. Кира воспользовалась случаем и стала разглядывать его обтянутые скулы, неожиданно жёстко прочерченный рот и густые (ей бы такое богатство!) пепельно-русые волосы. Волосы упруго торчали, распадаясь переливчатыми вихрами. Кира поймала себя на том, что ей хотелось погладить эту голову. И пусть бы дремал хоть до самого Зеленогорска, опустив щёку ей на плечо.

А потом электричка остановилась в Удельной, и борьба за выживание развернулась опять. Крепкая молодёжь рванулась с платформы в вагон, расталкивая и тесня более слабых. Обычно в таких случаях Кира начинала ненавидеть людской род и в особенности мужскую его половину. Враки это всё, про рыцарей и благородство. Пыхтящий прилив поднёс к ним женщину с хозяйственной сумкой: начинающая пенсионерка, едущая к внукам на дачу. Костя немедленно проснулся и встал.

— Купальник взяла? — деловито спросил он, когда высаживались в Зеленогорске.

Кира, стеснявшаяся слишком полных бёдер и ненавистных складочек на животе, накануне долго размышляла над проблемой купальника и наконец решила, что без пляжных забав как-нибудь обойдётся.

— Даже в голову не пришло... — соврала она неуклюже. — Столько народу...

— Я тоже не люблю посреди муравейника, — заявил Костя. — Значит, так! Для начала в «Олень», а потом знаешь что? Не возражаешь в Репино пешедралом?..

Кира не возражала.

В кулинарии ресторана «Олень» продавались невероятно вкусные сдобные плюшки. Костя загрузил их в неизменный капроновый мешочек, и через парк они вышли к морю.

— Ты всегда с такой причёской ходишь? — поинтересовался он, когда цивилизованный пляж и галдящая ребятня остались далеко позади.

У Киры были довольно длинные волосы, пушистые, но не очень густые. Она заплетала их в косу и закручивала в пучок на затылке, скрепляя четырьмя пластмассовыми шпильками.

— Я... — замялась она, собираясь объяснять, что не находит в своей шевелюре особенной красоты, а так хоть не лезет в глаза...

Костя, по обыкновению, решительно усадил её на пригретый солнцем валун и вручил мешок с булочками:

— А ну-ка поэкспериментируем!..

Его, видимо, либо следовало с самого начала бесповоротно гнать, либо уж теперь во всём слушаться. Кира выбрала второе. Осторожные пальцы забрались в её волосы и вынули все шпильки, потом стащили резинку и расплели косу, вороша каждую прядь. Кира вспомнила, как ей хотелось погладить его по голове, и блаженство, приправленное горьким ощущением несбыточности, оказалось похожим на боль. Всё равно ничего из этого не получится. Она закрыла глаза.

Костя окончательно распушил ей волосы, соорудил из резинки и палочки нечто вроде заколки и приспособил наверху шеи:

— Вот так и носи. Не надумала выкупаться?

Она ощупала причёску, по её мнению, всё-таки не особенно эстетичную:

— Да ладно уж... обойдусь...

— А я поплаваю, — заявил он.

Мигом стряхнул рубашку и джинсы и полез в воду, искрившуюся на солнце.

Кира проводила его глазами. Ещё неделю назад она представляла своего гипотетического избранника совсем не таким. Для начала ОН должен был самое меньшее на голову превосходить её ростом. Чтобы ехать в метро на эскалаторе, и он стоял бы ступенькой ниже, и лица находились бы на одном уровне.

А в результате?

Да ещё и моложе на несколько лет... Ужас, и только.

И смешно же они, наверное, вдвоём смотрелись со стороны...

«Всё, — положила она себе. — С завтрашнего дня делаю зарядку и вообще начинаю худеть». Потом вспомнила о безнадёжности и мысленно махнула рукой. Зачем страдать и стараться, ведь всё равно не будет ничего, совсем ничего...

Костя плавал, как дельфин. Несколько раз она даже теряла его из виду и начинала тревожиться. Наконец он выбрался на каменную гряду и побежал к ней, без натуги перелетая с валуна на валун. Кира следила из-под ладони за его прыжками, достойными опытного гимнаста, и комплексовать по поводу Костиной кажущейся невзрачности хотелось всё меньше.

Они ели булочки, то ли ещё не остывшие, то ли заново согревшиеся на солнцепёке, и по очереди запивали их лимонадом, купленным всё в том же «Олене». Костя, похоже, что-то заметил в Кириных глазах и, пока сушил на себе плавки, выделывался вовсю. Ходил на руках, отжимался вниз головой и даже стоял на одной руке, взгромоздившись на самый высокий валун. Кира отлично понимала, ради кого всё это делалось. Её неприкрытое восхищение явно заводило его и вдохновляло на подвиги. Кирин разум ещё подавал сигналы тревоги, вспоминая всё когда-либо слышанное о таких вот героях, но сердце ничего не хотело слушать, блаженно выстукивая: и плевать, и плевать, и плевать...

— Смотри!.. Ландыши, — восхитилась она, заметив в укромном уголке жёсткие зелёные листья. — Будь у меня свой участок, я бы там непременно ландыши посадила!

Костя выразился в том духе, что если у него в Анголе всё срастётся как следует, то почему бы и не начать обдумывать этот вопрос.

Они никуда не спешили и то медленно шли мимо казённых дач, обнесённых зелёными глухими заборами («Какая скука здесь, наверное, жить», — сказала Кира, а Костя ответил, что важные персоны, скорее всего, отправляют сюда своих детей и престарелых родителей), то возвращались на берег. Расшумевшиеся волны далеко выплёскивались на песок, вынося разный мусор и скомканные перья чаек, серые с чёрными кончиками. Ветер нёс Кирины волосы, она щурилась от яркого света и хотела совершить какое-нибудь безрассудство, но не могла придумать какое. Завтра Костя уже не сможет её навестить. Завтра у него всякие дела и последние хлопоты перед отъездом.

Кирино счастье по-прежнему изрядно горчило от сознания невозможности, но оно тем не менее БЫЛО. Она всем существом впитывала этот уже завершавшийся день, и морской ветер, томительно пахнувший водорослями и дальними странами, и Костин жизнерадостный трёп и знала, что за это своё короткое счастье будет навсегда ему благодарна.

Когда они пришли наконец в Репино и стали ждать электричку, Кира пребывала в состоянии тихого внутреннего свечения. Основной поток нагулявшегося народа успел уже схлынуть, пассажиров в вагоне было немного. Они уютно устроились на двойном сиденье в углу, там, где напротив не было никого — сразу глухая спинка трёхместного, — и Костя, кажется, собрался накинуть ей на плечи свою лёгкую курточку, когда Кира поняла, что вагон они выбрали определённо не тот.

За проходом, через несколько сидений от них, раздавался громкий заплетающийся голос. Голос человека, успевшего принять ровно настолько, чтобы ноги ещё ходили, зато язык развязался и руки сделались длинными.

— А я те грю — с-суки они все!.. — Говоривший ловил за рукав пожилого мужчину, оказавшегося, на своё несчастье, с ним рядом. Тот выдернул рукав и поднялся, чтобы пересесть. — А-а!.. Слушать не хошшшь!.. — обиделся пьяный. — А я пр-равду те грю!..

Он длинно выругался и с силой огрел мужчину между лопаток — тот схватился за спинку сиденья и только потому не упал. Рядом испуганно вскрикнула женщина, а Кира ощутила, как меркнет и рассеивается чудо, сопровождавшее её с самого утра. Грубая земная реальность неотвратимо заявляла о себе в лице мужика в старом засаленном пиджаке, в тяжёлых ботинках, с топорной физиономией, тупой то ли от природы, то ли от пьянства. Вот из таких, подумала Кира, в основном и состоит обычная жизнь. Ему было лет пятьдесят с небольшим — по-бычьи здоровый, начинающий полнеть мордоворот обводил вагон тёмным взглядом, выбирая, к кому ещё прицепиться. Его подбородок и шея были в трёхсуточной седоватой щетине. Когда он повернулся в её сторону, Кира поспешно отвела глаза, притворяясь, что она тут ни при чём. Она по опыту знала: такие вот агрессивные пьяницы нутром чуют, кто их больше боится.

— А ты мне зенки не пяль!.. — внезапно заорал небритый, обращаясь к молодой женщине, сидевшей через проход.

Та прижимала к себе маленькую девочку в белых гольфах и, видимо, имела неосторожность посмотреть на матерщинника с укоризной. Против женщины сидел моложавый мужчина в светлой рубашке с закатанными рукавами — отец девочки. Он успокаивающе взял жену за плечо и что-то тихо сказал ей, уговаривая не обращать внимания.

— Чё морду воротишь? Тебе, дура, гр-рю!.. — не унимался пьяный. — Сама небось каждому встр-речному... по-пер-речному... Со своей такой вчера ёкаря стаскивал...

— Не ругайтесь при ребёнке!.. — взвизгнула женщина.

Девочка заплакала.

Мужчина начал угрожающе подниматься на ноги:

— Я сейчас милицию приведу!..

Пьяный с неожиданной обезьяньей ловкостью влепил ему затрещину. Удар пришёлся врасплох: мужчина взмахнул руками и тяжело опрокинулся обратно на сиденье, но не удержался и съехал на пол.

— Милиция!.. — закричало сразу несколько голосов, в основном женских. — Вызовите милицию!

Кнопку, видневшуюся в дальнем конце вагона, никто, однако, нажимать не помчался. Работает она ещё или нет, эта кнопка, да и кому охота в случае чего объясняться? А разошедшегося скандалиста, того и гляди, урезонит само слово «милиция»...

Пьяный захохотал.

Кира не уследила, когда это Костя успел покинуть их уголок, но он уже шёл, неторопливо и чуть-чуть вразвалочку шёл вперёд по проходу. Что тут прикажете делать? Гордиться смелостью кавалера? Или бросаться следом и хвататься за него двумя руками, чтобы не лез на рожон?.. Кира не знала. Ей было страшно.

Пьяный заметил подходившего Костю и воинственно повернулся навстречу:

— А ты, блин, тоже по лекалу захотел, мать тво...

Он вдруг замолчал. Костя стоял к Кире спиной, и она не видела, что там у них происходило, да и видеть было особенно нечего. Костя, подойдя, молча остановился и вроде даже не двигался с места. Потом пьяный ёрзнул и с готовностью поднялся, прямо-таки даже вскочил, и они вроде под ручку направились в сторону дальнего тамбура. Костя шёл прямо, не теряя равновесия при толчках поезда, а его невольный (теперь было заметно, что невольный) попутчик пританцовывал рядом, неестественно выгнувшись боком и стукаясь обо все сиденья подряд. Вот они миновали тамбур и скрылись в гулко грохотавшем переходе между вагонами. Секунду спустя Костя вышел обратно уже один, захлопнул дверь и вернулся на своё место. Пассажиры косились и провожали его неразборчивым бормотанием. Теперь, когда всё отгремело, многим казалось, что надо было просто не обращать на пьянчугу внимания, небось сам бы утихомирился.

— Молодец, парень, — гнусаво сказал поднявшийся с пола мужчина.

Он держал возле носа женин платочек, останавливая кровь.

Кира смотрела на идущего Костю, и ей было ясно, что чудо не кончилось. Ещё она думала о том, как мало она, в сущности, знает своего спутника. Любой человек, даже самый простой и открытый, только кажется прозрачным насквозь. Вот и Костя, наверное, чего только не насмотрелся по своим экспедициям. Уж точно происходили там не одни сплошь весёлые и забавные случаи, которыми он без устали её развлекал. Кира тоже ездила в стройотряд и на картошку и кое-что понимала. Когда он сел рядом с ней, она взяла его за руку. Это как-то само собой разумелось — сидеть, плотно переплетя пальцы, и просто молчать.

После целого дня за городом ноги у Киры немилосердно гудели, и Костя повёз её домой на метро. В обычной жизни она не любила поздних возвращений, ибо мало ли на каких субъектов можно напороться в метро и того пуще на полуночных улицах, но сегодня день был явно особенный. Кире было потрясающе уютно под лёгкой Костиной курточкой, которую он таки надел ей на плечи, и против всякого обыкновения совсем не хотелось поторопить подземный состав.

В прошлом году она купила путёвку по городам Закавказья. В группе, собравшейся со всего Союза, одна пара привлекла её внимание: женщина, выглядевшая утончённой интеллигенткой, и её муж. Этот муж вроде ничем выдающимся не блистал, но Кире упорно казалось, будто в каждом его движении, даже самом простом — вот он садится на стул, берёт вилку, накалывает котлету, — необъяснимо сквозила страшная сила. Разговорившись однажды с его женой, Кира решила проверить догадку. Женщина рассмеялась: «Штанга? Военный он у меня. Инструктор по рукопашному бою...» В гостинице, где их поселили, не прекращались проблемы с водой, и в какой-то вечер, часов в одиннадцать, они сговорились отправиться в баню: Кира с соседкой по номеру и военный с женой. Мрак в февральском Баку был выколи глаз, фонари горели с интервалами метров по пятьсот, трёх женщин сопровождал всего один мужчина... но Киру всё равно не оставляло ощущение, будто она едет на танке.

Такое чувство абсолютной защищённости очень редко выпадало на её долю и всякий раз было невыразимо блаженным. Только, оказывается, и блаженство обретает совсем особое качество, если твой защитник, покровитель и каменная стена... как бы это сказать... не совсем тебе безразличен...

Костя бесшабашно повёл её напрямик через парк, на что она, конечно, нипочём не отважилась бы в одиночку. Парк был совершенно безлюден. Ещё два дня назад Кира даже порадовалась бы этому обстоятельству. Зря ли как-то раз она даже свернула с аллеи, чтобы не попасть на глаза Нине с Валерой, — всё, что угодно, только не в обществе Кости!.. Теперь ей было даже обидно, что никто не увидит их вместе и не оценит, какой замечательный парень провожает её домой.

— Ну что! — сказал он, останавливаясь перед её дверью. — Ты себя береги. Я тебе открыточку оттуда пришлю. С видами.

Он уже потянулся за своей курткой, и тут...

— Не уходи, — шёпотом сказала Кира, и сердце гулко стукнуло у самого горла. — Останься. Не уходи.

Не надо, ой не надо было ей говорить такие слова. Она понимала это столь же отчётливо, как и то, что не произнести их было попросту невозможно.

Костя замер, глаза сразу стали очень серьёзными.

— Кира?.. — спросил он тихо.

Она зажмурилась и повторила:

— Останься. Не уходи.

Позже она не могла припомнить, кто из них отпирал замок. Только то, как открылась дверь в застоявшуюся квартирную темноту, как Костя придвинулся ближе и как она нечаянным образом оказалась вдруг у него на руках.

— Ты что! — ахнула она по-прежнему шёпотом и обхватила его за шею. — Ты что!.. Живот надорвёшь!..

Ей, впрочем, уже было откуда-то ясно: не надорвёт. Костя негромко засмеялся впотьмах и внёс её внутрь и пяткой аккуратно защёлкнул за собой дверь. Кира гладила его густые волосы, жёсткие, точно солома, а потом стыдливо и неумело поцеловала его.

...И было им хорошо. Несмотря даже на вопиющую безграмотность одной из сторон...

Утром Костя стал прощаться уже окончательно.

— Я не смогу куда-нибудь тебе написать?.. — зябко кутаясь в халатик, спросила она.

Костя положил в чай третью ложечку сахара и отмахнулся:

— Да нас там небось сразу куда-нибудь в такую тьмутаракань запичужат... куда местный Макар антилоп не гонял, а вертолёт в полгода раз по великому обещанию прилетает. Пока письмо доползёт, я сам быстрее приеду. Ты смотри тут на чужих мужиков не очень глазей!

Кира подумала о том, что через шесть или сколько там месяцев вполне может встретить его, что называется, в интересненьком положении. А задержится, так и вовсе с пополнением. Мысль об этом грела сердце и вместе с тем заставляла трезво оценивать вещи. Кира знала нескольких матерей-одиночек, чьи нехитрые истории были трогательно похожи одна на другую. И тоже, как правило, начиналось всё весьма романтично. Кира прислушалась к себе и поняла, что ни о чём не жалеет. Может быть, до поры. Смотреть, как ЕЁ МУЖЧИНА уписывает бутерброд с сыром, было сущее наслаждение.

А он дожевал и сообщил ей — сурово, как о решённом:

— Вот приеду — и сразу в загс. Ясно?

Кира вздрогнула, помолчала и тихо ответила:

— Ты не зарекайся...

Костя воздел палец — сейчас что-то покажу, упадёшь! — и запустил руку во внутренний карман курточки:

— Закрой глаза...

Кира послушно закрыла. Он цепко взял её за правую кисть, и на безымянный палец без всякого предупреждения скользнул прохладный металлический ободок. Кирины ресницы взлетели сами собой: в зрачках отразилось новенькое обручальное кольцо. Костя торжественно протягивал ей второе и подставлял палец:

— Пам-пам-па-пам-пам-пам-пам-пам, па-па-па-па-пам...

У неё неизвестно почему спёрло дыхание и на глаза навернулись слёзы, она попыталась подхватить импровизированный марш Мендельсона, но голоса не было. Она смогла только по вечному женскому обыкновению разреветься, уткнувшись лицом ему в грудь. Слёзы были горькими и сладкими одновременно.

— Ты моё прибереги пока, — деловито велел Костя. — Хорош я буду, если не ровён час негры сопрут.

Кто-то из его товарищей должен был подъехать за ним на машине. Кира видела с балкона, как он садился в серые «жигули». Когда машина тронулась, она помахала ему на прощание. Он уже не мог видеть её движения, но всё-таки помахал в ответ. Кира навсегда запомнила его руку, высунутую над крышей автомобиля.

«Густав Беккер» размеренно тикал на комоде, отсчитывая мгновения вечности.

Восемь лет спустя

Была осень, двадцать седьмое октября. Кира ехала по эскалатору «Парка Победы», поднимаясь наверх. Утро этого дня выдалось погожее и солнечное, хотя и холодное, но часов в двенадцать повалил снег, а под вечер на улицы даже выгнали специальную технику — разгребать метровые заносы. Кирины коллеги обсудили погоду и сообща вспомнили, что такие снежные шквалы регулярно случались в Ленинграде где-то под ноябрьские праздники, плюс-минус неделя, и ещё около первого мая, когда на тополях вылезают здоровенные листья и всем уже кажется, что установилось тепло. Кира переминалась с ноги на ногу, шевеля пальцами в промокших туфлях. Выходя из дому, она одевалась с расчётом на золотую осень, а в результате еле допрыгала по сугробам до «Василеостровской», и было не особенно ясно, как теперь бежать сначала к Жуковым, а после домой. При мысли о том, чтобы выскакивать из относительно тёплого метро обратно под снегопад, внутри что-то сжималось. Ну да ничего, сказала она себе. Не в первый раз. Или, может, всё-таки завернуть сначала домой, захватить зимние сапожки для Стаськи?.. Нет, не стоит, а то потом будет совсем уже поздно. Добежит и в суконных, в которых с утра отправилась в школу. Всего-то три остановки. Ну там, шерстяные носочки ещё одни у Нины возьмём.

Кира посмотрела вперёд, на приближавшийся верхний вестибюль станции, и невольно улыбнулась. На кого ей действительно повезло в жизни, так это на друзей. Вот и сегодня, выяснив, что задерживается, она позвонила Нине, и та с готовностью отправилась забирать Стаську из школы. Наверное, первоклашка уже и уроки все сделала, сидит мультфильм смотрит по телевизору. Или дяде Валере помогает что-то паять...

Костя в самом деле прислал из Луанды открытку с видом гостиницы «Нгола». Письмо, опущенное прямо в аэропорту, содержало всего несколько слов: целую, люблю, извини за поспешность, бегу, зовут в вертолёт... Больше известий от него не было. Никаких.

Кольцо, которое он ей подарил, она надевала только дома по вечерам, оставаясь одна. Он велел носить, но она не решалась. Неизбежные изменения в её фигуре сослуживцы и друзья встретили с большим пониманием — не девочка, в конце концов, имеет право, и вообще давно бы пора. Но вот обручальное кольцо при полном отсутствии мужа выглядело в лучшем случае глупо. Кира, никогда не любившая программу «Время», повадилась смотреть международную хронику и особенно всё касавшееся Африки. Мало ли, вдруг покажут советских специалистов, работающих в братской стране. Не показали. Только передали однажды, что СССР заключил договор о дружбе и сотрудничестве ещё с одним государством молодой демократии — республикой Серебряный Берег, избравшей социалистический путь. Показали и чернокожего лидера освободительного движения, недавно ставшего президентом. Доктор Йоханнес Лепето хорошо говорил о выборе своего народа, о больницах и школах, о будущем процветании. Кира нашла Серебряный Берег на карте; в старом атласе стояло ещё колониальное название — Котдаржан.

На третий день своего декретного отпуска она разыскала в телефоннике Институт геодезии и даже сняла было трубку, собираясь звонить, но передумала. Почему-то она с детства не особенно доверяла телефонам, предпочитая личные встречи. Стоял март; она закуталась в старое бесформенное пальто-балахон и отправилась на улицу Салтыкова-Щедрина. К этому району она всегда относилась с некоторым подозрением, ибо в тех местах находилась злосчастная тёти-Фирина коммуналка, а значит и вокруг добра ждать не следовало. Чепуха, конечно, но что поделаешь. Она ехала и заранее накачивала себя, настраиваясь на самое скверное. «Ну разумеется, — скажут ей там, — ангольская экспедиция давно возвратилась. Кто, Иванов? Костя?.. Нет, Костик сразу к невесте поехал, а что? Вы, гражданочка, вообще-то, кто ему будете?..» Она даже убедила себя, что воспримет эту новость спокойно. И правда, кто она ему? Никто. И претензий никаких, боже упаси, предъявлять не намерена. Идти от метро оказалось неожиданно далеко, аж на самый угол Суворовского, но Кира бодро дошагала по хорошо посыпанной улице. Она не знала, к кому обратиться, и на всякий случай пошла в отдел кадров.

Сколько она себя помнила, женщины-кадровички всегда были маленькими злющими бабами, несгибаемыми, прокуренными и горластыми. Здешняя исключения не составила — этакая Анка-пулемётчица, изрядно постаревшая, но по-прежнему стоившая целого десантного взвода. Она едва повернула голову на Кирино робкое «Извините, пожалуйста, а работает ли у вас...», оторвавшее её от каких-то государственных дел, но, услышав имя и фамилию, вдруг выпорхнула из-за стола и по-матерински обняла Киру за плечи, усаживая на стульчик, а потом заорала на юную машинистку, веля принести воды, и тут-то Кира заподозрила, что гипотетическая невеста была далеко не худшим несчастьем, которое могло приключиться. «Трагический случай... — расслышала она словно сквозь вату. — Бандиты из УНИТА... ангольские товарищи только через несколько дней... как герои... сложности с транспортом... никого в живых не осталось... жара... дикие звери... пришлось хоронить прямо на месте...» Кира послушно выпила воду, плескавшуюся в беленькой чашке, и тупо спросила: «Почему же по телевизору ничего не было?» — «А потому, девочка, что это политика, — перешла на „ты“ кадровичка. — Комсомолка, наверное, должна понимать. Ты же знаешь, какая там обстановка?» Кира только кивнула, держа чашку обеими руками. Конечно, она понимала насчёт обстановки. И вообще, мало ли что там Костя с товарищами наносили на свои карты. Вон в Афганистане небось тоже всё детские сады строят и лекарства местному населению раздают, а похоронки в семьи приходят. Кира отказалась от валидола и заверила Анку-пулемётчицу, что чувствует себя хорошо.

Она в самом деле благополучно доплелась до метро, путешествуя от одной заледенелой лавочки до другой и подолгу отдыхая на каждой. У неё стоял перед глазами перевёрнутый и горящий геодезический грузовик и Костя с пистолетом, отстреливающийся из-за колеса. Да. А потом жара и дикие звери. Ещё не родившаяся дочурка толкалась и безобразничала в животе: сказка была слишком страшной, маленькое существо ни в какую не желало слушать подобного. Кира открыла рот и стала глубоко дышать, сосредоточившись на сосульках, свисавших с карниза дома напротив. Сосульки сияли и переливались на ярком мартовском солнце. «Ребёнка, если вдруг без меня, назовёшь Станиславом, — велел Костя. — Во-первых, у меня кореш был, Станислав. А во-вторых, для девчонки тоже пойдёт».

В метро пожилая женщина уступила ей место и две остановки затем костерила какого-то пэтэушника, оставшегося нахально сидеть, а тот изо всех сил не слушал нравоучений и вообще притворялся, что спит. Придя домой, Кира сразу вытащила обручальные кольца и надела своё, но не на правую руку, а на левую и сказала себе, что больше ни за что и никогда не снимет его. Потом залегла на диван, держа второе кольцо в кулаке, но скоро встала опять, разыскала в шкатулке мамину золотую цепочку, продела в Костино кольцо и застегнула на шее. Эту цепочку она тоже ни при каких обстоятельствах не станет снимать.

Вечером заглянула Нина: «Рюшка, пляши! Мой Жуков тут летние фотографии наконец проявил, так на одной, это он в парке меня, на заднем плане угадай кто?.. Ты! Со своим молодым человеком!!! Валерка полдня вчера впотьмах просидел, чуть не помер от старания, зато смотри какая карточка вышла... Ой, ты что вся зелёная?! Тебе плохо?.. Что-то случилось?..»

...Эскалатор плавно вынес Киру наверх, и она шагнула наружу — мимо скучающего милиционера, сквозь струи горячего воздуха, превращавшие летучий снег в пар и талую слякоть. Всё-таки в воздухе необъяснимо витало нечто рождественское, хотелось раньше времени поздравлять с Новым годом и делать подарки. Кира подняла воротник куртки, заслонила перчаткой очки и побежала к подземному переходу. Улица Фрунзе, где жили её друзья, была совсем рядом. Ещё десять минут, и Нина откроет ей дверь, а из комнаты с радостным визгом выскочит Стаська: «Мама пришла!..»

Кира отвернулась от ветра и прибавила шагу.

Часть первая

Прибытие

Санкт-Петербург, сегодняшний день

К нам едет ревизор!..

Собственно офис — запах кофе, яркие экраны компьютеров, цветы на окошках и мягкая обивка начальственной двери — располагался на втором этаже. Туда вела удобная лестница, но первой ступеньки достигнуть можно было, только минуя владения группы захвата. Соответственно, всякий вошедший под вывеску «Охранное предприятие „ЭГИДА+“» первым долгом видел перед собой гостеприимно распахнутые двери спортзала. И замечательных ребят, разминавших кости на гладком деревянном полу. Эти-то замечательные ребята первыми встречали каждого посетителя и — в зависимости от его свойств — либо вежливо провожали наверх, либо столь же учтиво выпроваживали наружу. А то, понимаешь, стоило гнилой и горелой двухэтажной коробке вновь обрести черты симпатичного особнячка — и местные бормотологи тут же вспомнили о пункте приёма бутылок, имевшем здесь место лет этак двадцать назад. Железная логика.

Сегодня посетителей не было. Не было и панических звонков от клиентов, опекаемых фирмой. Вконец обленившаяся группа захвата слонялась по этажам, вспоминала древние анекдоты и собиралась вывешивать при входе табличку «Переучёт». Или, ещё лучше, «Ушла на базу». Это последнее, кстати, было не лишено некоторого смысла. Эгидовский шеф, Сергей Петрович Плещеев, как уехал к девяти утра в Большой дом, так до сих пор и не возвращался. Трагизм ситуации состоял в том, что аккурат сегодня у Плещеева был день рождения и в холодильнике стремительно прокисал (так, во всяком случае, считала группа захвата) роскошный тортище. Торт, по словам продавщицы, сочетал в себе безе с орехами, «птичье молоко», кремовые розы и ещё многое, отчего у любого нормального человека начинают течь слюнки.

— Ну вот!.. — жаловался Семён Никифорович Фаульгабер, гораздо более известный в народе как просто Кефирыч. — Урки и те отгул взяли, а я... Старый, больной, трясущийся самэц...

Мы с милахою в стогу
Залегли и — ни гу-гу...
Только клевер в такт щекочет
Ейну правую ногу... [1]

На голове у него произрастал трогательный светло-рыжий пух, плавно переходивший в волосяной покров точно такого же цвета. Русский немец Кефирыч, по собственному выражению, сочетал в себе лучшие черты тех и других предков: на широкой безбровой физиономии поблёскивали голубые арийские глазки, а из закатанных рукавов камуфляжа торчали эсэсовские лапищи на зависть любому медведю. Секретарша Алла неприязненно косилась на Фаульгабера всякий раз, когда тот возникал в пределах слышимости и видимости. Алла Черновец, девушка интеллектуальная и утончённая, грубияна Кефирыча терпеть не могла. Взаимность, надобно сказать, была полная и горячая.

В нагрудном кармане у Кефирыча время от времени начинало возиться и попискивать нечто живое. Простецки улыбаясь, великанище расстёгивал клапан, и из кармана высовывалась ушастая круглоглазая мордочка. Серый с белыми лапками подарок для шефа совершал прогулку по метровым хозяйским плечам и снова водворялся в карман. Там, внутри, не происходило ничего интересного, зато было тепло и необыкновенно уютно.

Младшее поколение Фаульгаберов некогда спасло бродячую киску, пойманную другими мальчишками, и, отстояв в драке, притащило домой. Теперь Муська уже много лет была полноправным членом семьи, но старые привычки не забывались: несколько раз в год она неудержимо сбегала на волю, после чего радовала любимых хозяев ещё одним выводком очаровательных малышей. Топить новорождённых Кефирыч был категорически не в состоянии, предпочитая правдами и неправдами пристраивать всех «в хорошие руки».

...Как известно, лучший способ дождаться — это перестать ждать. Проверенный факт: запоздавшие гости звонят в двери в тот самый миг, когда хозяева, раздражённо плюнув, усаживаются за стол. Так и тут. Стоило Кефирычу от теоретических разговоров о самоваре перейти к делу и послать Багдадского Вора в «Здоровье» за плюшками — и на Аллином столе пронзительно заверещал телефон. Секунду спустя стёкла содрогнулись от дружного:

— Атас!.. «Смерть Погонам» по Загородному уже...

Сонное царство тотчас превратилось в разворошённый муравейник, причём, естественно, обнаружилась тысяча мелочей, о которых не позаботились загодя. К тому времени, когда юркая плещеевская «девятка» затормозила на огороженной площадке у входа, с длинного стола в кабинете спешно сдували последнюю пылинку, а посередине бормотал, готовясь вскипеть, большой электрический самовар. Самовар никуда не спешил. Его уговаривали, понукали, щёлкали по бокам. Бездушная техника издевательски медлила.

Плещеев, облачённый в светлый джинсовый костюм, выбрался из машины. Он был очень похож на покойного Листьева: усы, шевелюра, очки, обаятельнейшая улыбка. Вот это последнее нынче определённо содержало нюансы, а хорошо знавшие Плещеева были людьми наблюдательными.

— Серёжа, что?.. — ненавязчиво возникнув у дверцы машины, тихо спросил Саша Лоскутков.

— Потом, — отозвался Плещеев. — В узком кругу...

Пока Кефирыч тяжёлым взглядом гипнотизировал самовар, к собравшимся вышла накрахмаленная официантка. Первоначально на эту роль уговаривали и совсем было уговорили длинноногую красавицу Аллу. Увы, в последний момент с ней случилась истерика: Аллу подкосила мысль о том, чтобы предстать в подобном амплуа перед группой захвата и особенно перед её командиром Лоскутковым, на которого у девушки были определённые виды. «Инициатива наказуема...» — вздохнула Марина Пиновская по прозвищу Пиночет и без дальнейших комментариев удалилась переодеваться. И вот теперь потрясённый Плещеев сподобился лицезреть свою заместительницу в белом фартучке и с блокнотом в руках. Марине Викторовне было сорок пять лет. Модные очки, причёска, высокие каблуки и осиная талия следящей за собой женщины. За Пиночетом следовал Багдадский Вор с прямым пробором, нарисованным на выбритой голове, опять же в фартучке и с полотенцем, перекинутым через камуфляжный рукав. Таков, по его понятиям, был имидж трактирного полового.

Кефирыч неожиданно развернулся вместе со стулом, полностью перегораживая проход, и потянулся навстречу Пиновской, плотоядно раскрывая объятия:

— О-о meine Hertzlein, ты сегодня свободна?..

Марина Викторовна, ненамного превосходившая ростом сидящего «истинного арийца», поглядела на него поверх очков и отчеканила:

— Кефира не подаём-с!

Фаульгабер, съёживаясь, совершил пируэт в обратную сторону, и Алла Черновец запоздало пожалела о том, что не согласилась на роль, неожиданно оказавшуюся столь выигрышной. Подумаешь, фартучек и дурацкая кружевная наколка. Если даже старая грымза выглядела в них будьте-нате, то уж она, прошлогодняя «Мисс Московский район»... Вот и Саша Лоскутков смотрит во все глаза и смеётся совсем не обидно, просто потому, что ему, как и прочим, интересно, весело и смешно... Пиновская же победно процокала каблучками к Плещееву и осведомилась:

— Что будем заказывать?

Она умела смотреть так, что её собственный шеф неудержимо чувствовал себя нашкодившим третьеклассником. Эффект возымел место и на сей раз. Сергей Петрович робко процитировал классический фильм:

— А весь список огласить можно?..

Пиновская по-прежнему строго глянула на него и стала читать:

— Коктейль «Вещь в себе»... коктейль «Гидролизный Джо»... «Собачья радость»... «Скупая мужская слеза»... «Для непьющих»... коктейль «Девичьи слёзки»...

— Мне «Вещь в себе»... пожалуйста, — заискивающе попросил эгидовский шеф.

Марина Викторовна величественно кивнула Багдадскому Вору, и он упорхнул к сервировочному столику у окна, чтобы вернуться с... пустым фужером. Ровно одно мгновение под хохот сотрудников Плещеев изумлённо разглядывал чистенькое вогнутое донышко, потом до него дошло. Как и Пиновская, он принадлежал к поколению, ещё зубрившему в вузах диамат и истмат. Сергей Петрович широко ухмыльнулся, сделавшись уже точной копией Листьева, и стал ждать, какие сюрпризы достанутся остальным.

Кефирыч, возжелавший побрататься с «Гидролизным Джо», плевался и фыркал, вдыхая пары неразбавленного технического спирта: он не употреблял ничего крепче лимонада. Игорь Пахомов, решивший исследовать, что же такое на самом деле «Девичьи слёзки», подозрительно принюхивался к дистиллированной водичке. Осаф Александрович Дубинин сначала порывался утащить «Скупую мужскую слезу» к себе в лабораторию, но потом решил, что в родном коллективе его всё же вряд ли отравят, и, перекрестясь, дегустировал... купленный в аптеке хлористый кальций.

Один Лоскутков, избравший коктейль «Для непьющих», посмеиваясь, лакомился смесью цитрусовых ликёров. Сашина заместительница Катя Дегтярёва неприметно выскользнула за дверь, чтобы вскоре вернуться с двумя громадными служебными псами.

— Нам «Собачью радость», — заявила она. — На троих.

Псы, Филя и Степашка, вопросительно и с предвкушением поглядывали на неё снизу вверх. По жизни это были гордые и преисполненные достоинства кобели, но, как и вся остальная группа захвата, жуткие лакомки.

Багдадский Вор повозился у сервировочного столика, готовя и смешивая ингредиенты, и даже, отвернувшись от любопытных глаз, немного пожужжал миксером. После чего торжественно предъявил Кате поднос. На подносе стояли три пиалы с чем-то белым и взбитым. В белом и взбитом торчали аккуратные кубики булки. Филя и Степашка внимательно следили за тем, как Катя ставит угощение на пол, но делали вид, будто происходившее их совсем не касалось. Катя села между ними, чокнулась пиалой с одним и с другим, отведала, сказала «Будем!» и разрешила собакам. Те одинаково облизнулись и принялись лакать заправленное яйцом молоко. Алла Черновец с деланым безразличием смотрела на них из-за стола, ибо от собак пахло псиной, и Алле это не нравилось. Катю она про себя глубоко презирала, но к презрению временами примешивалась зависть. Экспериментировать с напитками и, вполне возможно, попадать в дурацкое положение у Аллы никакого желания не было, и по примеру Саши она заказала коктейль «Для непьющих». Быть может, Лоскутков это оценит.

Гигантский самовар тем временем наконец закипел, и из холодильника извлекли торт.

Совещание в узком кругу подразумевало присутствие Дубинина, Пиновской и Лоскуткова. А также запертую дверь и включение системы, делавшей невозможным подглядывание и подслушивание.

— К нам едет ревизор! — кладя ногу на ногу, трагически произнёс Саша ритуальную фразу.

Природа явно создавала Лоскуткова по принципу «кутить так кутить»; Плещеев помнил, как, познакомившись с ним, не мог заставить себя поверить, будто парень с наружностью голливудского супермена чего-то стоил как профессионал. Ничего: иллюзии и предрассудки быстренько испарились.

Пиновская, расставшаяся с фартучком и наколкой, молча поблёскивала очками. Дубинин, не любивший сладкого вкуса во рту, задумчиво жевал маринованный огурчик. При этом он удивительно походил на неряшливого бомжа, закусывающего нехитрую выпивку. Имя, данное ему родителями, на слух иногда принимали за татарское и порывались писать его через «А»; на самом деле оно расшифровывалось как «Общество содействия армии и флоту». Время, братцы, было такое. Спасибо, что не Октябрём и не Красногвардом каким-нибудь поименовали.

Сергей Петрович выпустил на стол подаренного Кефирычем котёнка.

— Могу утешить вас, дамы и господа, уже тем, что «Эгиду» пока ещё не разгоняют. Впрочем... в зависимости от исхода грядущих событий...

Пиновская вздохнула.

— Я же говорю, — пробормотал Саша. — К нам едет реви...

— Хуже, — сказал Плещеев. — Существенно хуже. Кличка Скунс кому-нибудь в этом доме что-нибудь говорит?..

— Ого! — сказал Саша. — Да неужели сподобились?..

Плещеев кивнул.

— К нам в Питер? — настораживаясь, уточнил Дубинин.

Плещеев снова кивнул, и Осаф Александрович задумался:

— Интересно, кого ему заказали!..

— Скоро выясним, — усмехнулся Лоскутков.

— То-то Микешко вдруг взял и в Майами намылился, — пробормотала Пиновская. — Боится?

— За новым крокодилом полетел, — буркнул Плещеев.

Дубинин опустил огурчик на блюдце. Можно было не сомневаться, что там он его и позабудет.

— Или изо всех сил показывает, что не он Скунса в Питер зазвал, — сказал Осаф Александрович. И потребовал: — Подробности, пожалуйста!

Плещеев устало потёр лоб ладонью.

— Да какие подробности. Всё те же... у которых борода в Обводном канале тонет. Наёмный убийца. Кличка Скунс. Предположительно мужеска пола. Национальности предположительно русской...

— Появился на международной арене одиннадцать лет назад... Большой специалист по «естественным» кончинам... — мягко подхватила Пиновская. — Равно как, впрочем, и по всяким иным...

Осаф Александрович улыбнулся грустной улыбкой философа. Если информация источника была правдивой (а она, скорее всего, таковой и была), в скором будущем именно ему предстояло дотошно разбираться, где вправду естественная кончина, а где — очередное художество Скунса.

— В Ленинграде до сих пор не появлялся, — сказал наконец Дубинин. — Не делает ошибок. Не оставляет следов...

— ПОКА не делал и не оставлял, — уточнил Плещеев.

При этом он скосил глаза на Пиновскую. Вот кому предстояло пускать в ход полную мощь логики и интуиции, делая противника всё более предсказуемым. Хотя... что касается Скунса...

— Я бы вообще не исключала возможности, что это чисто мифологический персонаж... — сказала Марина Викторовна.

— Мифический, Мариночка, мифический, — поднял палец Дубинин. — Мифологический — сиречь имеющий отношение к науке о мифах, наш же персонаж непосредственно...

Пиночет вдруг запустила руку в карман и высыпала прямо на стол горстку подсолнушков. Эту привычку она приобрела много лет назад, когда бросала курить.

— Хотя бы в порядке бреда, — проговорила она. — Нет, правда, ребята, вполне жизнеспособная гипотеза! Хоть то же «Ливерпульское трио». Люди-то всё какие, а? Там и лазили чуть не с микроскопом, и ничегошеньки. Только шепоток по закоулочкам: «Скунс...»

— Другие киллеры как киллеры, — сказал Плещеев. — Ни тебе каких кличек, всё анонимно, зато хоть что-нибудь нам да оставят на память, хоть винтовочку какую-нибудь занюханную. С разбитым прикладом... А этот? Сплошное безобразие. Кличка есть, а человека нету. Может, правда пугало придумали друг друга и бизнесменов стращать?..

— И те мрут, бедные, прямо со страха, — фыркнул Дубинин.

— Как О’Тул в Лиоможе, — противореча собственной гипотезе, подсказала Пиновская. — Или наш Ваня Борода в Вашингтоне.

— Ага, — кивнул Осаф Александрович. — Вешаются у себя в офисах, залепив жвачкой скрытую камеру...

Пиночет погладила котёнка, скользившего по гладкой столешнице, и назидательно сообщила ему:

— Вот так, дружочек, обретают плоть древние мифы...

— Не очень ясно как, зато почти всегда ясно почему, — вставил Саша. Он балансировал, поставив свой стул на две задние ножки, и глядел в потолок сводящими с ума сапфировыми глазами. — У тех ливерпульских, сколько я помню, у каждого во рту было по баночке. С тем самым детским слабительным...

— А кнопку вызова охраны не нажал ни один, — сказал Дубинин. — Хотя у каждого была под рукой.

Плещеев хмуро предположил:

— Может, совесть загрызла?

Пиновская, не желая портить передние зубы, шелушила семечки пальцами.

— Кстати! — сказала она и пристально посмотрела на Дубинина.

Тот встретил её взгляд, мгновение подумал и кивнул головой в растрёпанных остатках волос:

— Вот именно.

— А для простых смертных? — мрачно спросил Плещеев. Воспринимать обмен мнениями Дубинина и Пиновской было подчас не легче, чем следить за беседой размахивающих руками глухонемых.

Осаф Александрович потянулся к подсолнушкам:

— Вы, Серёженька, подали идею, которую Марина Викторовна сейчас же приняла к рассмотрению.

— И сделала вывод, — подхватила Пиновская, — что «клиенты» нашего общего друга, вы уж простите меня за цинизм, наш с вами послужной список тоже украсили бы...

Плещеев пожал плечами:

— Значит, такие заказы поступали...

— Или мы не всё знаем, — уточнил Дубинин.

— Или это вообще коллективный псевдоним, — продолжая рассматривать потолок, сказал Лоскутков. — Киллеры перешли на бригадный подряд. Кооператив чистильщиков основали. В моде, говорят, нынче такие идеи...

Котёнок подобрался к подсолнушкам и стал их заинтересованно нюхать. Марина Викторовна развернула любопытную мордочку в сторону блюдца, где подсыхал забытый огурчик.

— Имеет репутацию экстрасенса... Любое внимание к своей персоне якобы регистрирует мгновенно и без промедления удаляется... либо принимает ответные меры... Сан-Фелипе, Анкоридж... Причём не упускает случая поиздеваться над слежкой... Нет, ребята, мне этот человек положительно нравится...

— Кстати, о птичках!.. — вполглаза поглядывая на котёнка, вспомнил эгидовский шеф. — Последнюю байку чуть не забыл рассказать. Две недели назад наши коллеги из Нового Орлеана получили наводку, что, мол, такой-то, по некоторым сугубо непроверенным данным, имеет выход на Скунса. Стали они его осторожно окучивать...

— Доверенное Лицо? — с надеждой спросила Пиновская.

— А кто его теперь знает... Так вот, в день «Д» засело это Лицо, или, там, не Лицо, в уличном кафе, стало кушать салат из авокадо с креветками и кого-то между делом поджидать. Двое коллег наших, ясное дело, тише воды ниже травы давятся кока-колой, боятся спугнуть...

— А пальмы на ветру ш-шух... ш-шух... — мечтательно прошептал Саша.

— Тут появляется неустановленный тип невнятной наружности, — продолжал Сергей Петрович. — Сейчас же каким-то образом определяет, что злополучное Лицо имеет компанию, и этак, знаете, демонстративно пугается, а потом с большим тарарамом даёт от сыщиков дёру. Те за ним... Красиво, говорят, удирал, даже не без некоторой элегантности... Заулками, переулками, через всякие там дворики, сметая бельё... и шасть прямиком в одно весёлое заведение. И тотчас, как по команде, вылетают оттуда штук десять стахановок любви и с визгом облепляют несчастных детективов с головы до пят. Пока те, чертыхаясь, из них выпутываются, преследуемого, понятно, уже ни слуху ни духу. Лица, естественно, тоже...

— Увёл, — констатировала Пиновская.

Плещеев кивнул.

— Наводчика двумя днями позже нашли в мусорном ящике. Весьма, я бы сказал, мёртвого. Лицо бросило все дела и растворилось бесследно, а ещё через день прямо в пентхаусе грохнули Джулиуса Грегори. Причём, судя по вызывающей наглости исполнения...

— Там тоже отметился наш общий друг, — довершил Саша.

— Я только не совсем понял, — сказал Дубинин, — какая корысть была милым девушкам...

— А очень даже прямая! — Сергей Петрович снял очки и, подышав, принялся протирать линзы платочком. — Самая бойкая мадемуазель, французская креолка, в участке охотно поведала, как однажды приехала по вызову и нарвалась на садиста. Даже рубчики от хлыста показала. Так вот, еле-еле вырвалась она из жестоких рук и в чём мама родила сиганула в окошко. Второй этаж, вывихнула ножку, ползёт, плачет и ждёт, естественно, что клиент её сейчас за причёску обратно поволокёт. Если прямо на газончике не пришибёт... Тут подкатывает «харлеище» поперёк себя толще, а на нём ну о-очень симпатичный, знаете ли, месье. И весьма учтиво так спрашивает, что же это, мол, за беда горючая приключилась с мадемуазель и не может ли он быть ей хоть чем-то полезен. Заметьте, на безупречном французском. Всё это посреди довольно глухой улицы в половине пятого ночи...

— Жельтмен, — вздохнула Пиновская. — Ох, грехи наши тяжкие!..

— Девка сквозь слёзы и кровавые сопли что-то лепечет, тычет пальчиком в сторону дома, — продолжал рассказывать Плещеев. — Месье выслушивает, после чего снимает кожаную куртку и даёт ей прикрыть срамоту, а сам не спеша поднимается по лестнице. Что там происходит, мадемуазель, конечно, не видит, но вскоре клиент весом сто тридцать два кило без порток вылетает в то же окошко и втыкается башкой в газон, а месье этак хладнокровно выносит девушке её джинсики, доставляет бедняжку в ближайшую больницу и делает ручкой...

— Знай наших, российских, — проворчал Саша.

— Ну и после этого как же было не помочь такому замечательному месье, когда он сам угодил в стеснённые обстоятельства, — кивнула Пиновская. — Описания внешности от неё, естественно, не добились?

Сергей Петрович развёл руками:

— Естественно. Шлем был зеркальный, а мотоцикл ей и в голову не пришло запоминать... И вообще было темно, больно и страшно...

— И как только узнала месье, когда он от сыщиков удирал, — фыркнула Пиночет.

— Охранная грамота... — вздохнул Дубинин.

Отогнав котёнка от блюдца с огурчиком, он подозрительно оглядел «закусь», не нашёл ничего предосудительного и отправил огурчик в рот.

— Между тем сотрудничество с полицией... — продолжила Пиновская мысль коллеги.

— Как у певцов Тарантино, — снова подал голос Саша Лоскутков. — Помните? Тоже ни гу-гу. Маленькая дочка и та...

— Да помним, помним, — отмахнулся Плещеев. Ему не нравилось, какой оборот принимал разговор, но сердиться было не на кого. Сам задал тон, рассказав дурацкую байку. — Если ты думаешь, Саша, что мне начальство велело при случае медаль ему от имени Итальянской республики передать, так ты ошибаешься!

— О господи, — снова вздохнула Марина Викторовна, и Плещеев не мог определить, насколько притворно. — Лишать преступный мир такого бриллианта — это, дорогие мои, кощунство. В скольких странах этого Скунса заочно к смертной казни приговорили? В шести, по-моему?..

— В семи, — мрачно сказал Сергей Петрович. — Теперь и у нас.

— А у нас-то за что? — спросил Лоскутков. — Неужели за Фикуса? — И усмехнулся: — Обиделись, дорожку перебежал?..

— Ему ещё Четвергова приписывают, — ответил Плещеев. — Начальника твоего бывшего.

Саша пожал плечами и промолчал.

— «Приписывают»... — скривилась Пиновская.

— Физическое уничтожение при первой возможности, — поставил точку Плещеев.

«Эгида-плюс» была создана чуть больше года назад по инициативе энергичного молодого секретаря российского Совета Безопасности. Замаскированная под непритязательное охранное предприятие, она была питерской сестрой некоторых московских служб по неконституционному искоренению особо одиозных личностей в преступном и деловом мире. Костяк «Эгиды» составили люди, в разное время изгнанные со своих прежних постов кто за правдоискательство, кто за любовь к науке и новым методикам, мешавшую кому-то спокойно пить кофе. Теперь, собравшись в «Эгиде», они, как язвительно отмечала Пиновская, периодически напарывались на то, за что боролись всю жизнь...

Оставшись один, Плещеев взял на руки котёнка (Кефирыч клялся, что котик, но Сергей Петрович где-то слышал краем уха, будто такие симпатичные рожицы бывают исключительно у кошечек), подошёл с ним к окну и стал смотреть через скверик на Московский проспект. Ему не хотелось думать про Скунса, который и так уже испакостил день его рождения и обещал попортить немало крови в дальнейшем. Это было неизбежно, и скоро Плещеев — не в первый раз! — с головой уйдёт в хитроумные выкладки... но почему бы не дать себе минутную передышку, пока она ещё возможна?.. Не предаться простым человеческим размышлениям, как вон те люди, снующие взад-вперёд по проспекту? Нормальные люди, не озабоченные отловом и отстрелом выродка, взявшего кличку у ни в чём не повинного зверька...

Когда-то давно, в детстве, Серёже Плещееву всё время хотелось изобрести машинку для подслушивания чужих мыслей. Жизнь так сложилась, что детскую свою мечту он вспоминал чем дальше, тем чаще. То во имя профессии, то, как теперь, чтобы хоть на время от неё отрешиться.

Не думать о белом медведе оказалось, как всегда, тяжело. Он попробовал переключиться на приятное: на новую резину для автомобиля, уже облюбованную в фирменном магазине, на праздничные деликатесы, которые ему велено было купить по дороге домой. На то, каким букетом умаслить любимую жену Люду, в отношениях с которой только-только наметилось хрупкое затишье после очередного шторма с дождём... А то как бы не отреагировала слишком бурно на дарёную киску...

Мысль о кисках была определённо лишней. Охота за наёмным убийцей обещала стать похожей на ловлю чёрной кошки в тёмной комнате, причём когда её там нет. Вся наличная информация о Скунсе носила характер столь же легендарный, как и история с нью-орлеанскими шлюхами. Либо происходила от лиц, заинтересованных, скорее, в её преднамеренном искажении.

Плещеев снова снял очки, лишая заоконную жизнь мелких подробностей. Котёнок царапал коготками его голубую рубашку, целеустремлённо лез на плечо. Вот так оно всё и бывает в нашей простой, ничем не приукрашенной жизни. Уж сколько ни петлял по белу свету предположительно русский Скунс, сколько ни водил за нос ФБР, Интерпол и прочие удивительно тупоголовые организации, а только приехал на историческую родину, как его чуть не у самолётного трапа цап-царап неприметная российская «Эгида» во главе с её скромным, но гениальным начальником...

Между прочим, до сего дня «Эгида» и он, Плещеев, действительно промахов не допускали. До сего дня. Как и Скунс...

Сергей Петрович отодрал от воротника вцепившегося котёнка, посмотрел в пыльные небеса за Московским проспектом и сказал вслух:

— К нам едет ревизор...

Мастер

Он ехал на электричке из Пушкина, равнодушно поглядывая в окно на майскую зелень. У него была ничем не примечательная наружность тридцатилетнего клерка, когда-то подававшего неплохие спортивные надежды, но от сидячей работы уже начавшего обрастать нежным жирком. На коленях покоился деловой кейс, а сверху — заложенный пальцем журнал «Медведь» с суровым богатырём на обложке. Такие журналы «для крутых мачо» любят читать тонкокостные молодые мужчины, комплексующие по поводу своей сугубой «одомашненности», но к реальной романтике отнюдь не стремящиеся. На Западе они покупают туалетную воду с запахом сидений престижного «роллс-ройса» и тонами конского пота, в России — обходятся средствами подешевле. У него были яркие, табачного цвета глаза и каштановые волосы, стриженные под канадскую польку. Лет через двадцать он обретёт имидж классического начальника: волосы поредеют, а лёгкий жирок оформится в солидную крепкую полноту. Его звали Валентин Кочетов, по отчеству Михайлович, и во внутреннем кармане его дорогой кожаной куртки лежал небольшой плотный конверт.

В городе Пушкине, на улице Ленинградской, жила одинокая пенсионерка, получавшая определённую ежемесячную мзду за то, что держала на почте абонентский ящик и никогда в него не заглядывала. Ей объяснили, что так требовалось для нужд какого-то акционерного общества. Бабушка в любом случае никакой ответственности не несла, а приварок к пенсии был по нынешним временам очень даже нелишним. Ключ от этого абонентского ящика Валентину передали возле книжного лотка на Невском проспекте. Он часто посещал теперь этот лоток. Когда продавщица первая здоровалась с ним и начинала усиленно сватать какие-нибудь книжки, это значило, что ящику пора нанести визит.

Внешность Кочетова, как уже говорилось, предполагала устойчивый семейный уют. Такие живут с родителями, не спеша менять мамину заботу на мели и подводные камни женитьбы. Вот тут начинались несоответствия: жил он в своей квартире один. Да и квартира, только что купленная, ещё не выглядела жильём. Просто помещение с начатками мебели, очень мало говорящее о своём обитателе... Закрыв дверь, Валентин вытащил и распечатал конверт. С фотографии смотрело энергичное лицо немолодой женщины. Кочетову оно показалось знакомым. Валентин увидел фамилию — Вишнякова — и узнал женщину окончательно, даже вспомнил её последнее и довольно скандальное интервью, недавно показанное по «ящику». Он пробежал глазами короткую сопроводительную записку, отпечатанную на принтере. Вот, значит, как... На словах, стало быть, с нас хоть икону пиши, а на деле — мухлюем с квартирами? Сносим ветхий гараж старика-инвалида, чтобы новый русский мог на этом месте отгрохать каменный дворец для своего «мерседеса»?.. Валентин улыбнулся. Улыбка была добрая и располагающая.

Через неделю, когда в газетах и по телевидению уже прошли некрологи («Скоропостижно скончалась...» — и чуть не та же действительно классная фотография), разбитная лоточница почти уговорила его купить кулинарную энциклопедию.

— Специально для холостяков, — кокетничала кудрявая барышня.

В тот же день он поехал в Пушкин опять. На сей раз конверт отличала приятная толщина: внутри лежал гонорар. Люди, снабжавшие Валентина работой, знали ему цену и всегда платили сполна. Он был мастером.

Родственники

По ступенькам главного подъезда Смольного неуверенно поднимался парнишка чуть старше двадцати. Он надолго замешкался перед вращающимися высокими дверьми, пропуская других посетителей и явно примериваясь, как же тут проходить. Попав внутрь, он довольно долго оглядывался, в упор не замечая на добротной двери табличку с надписью «Гардероб». Сообразив наконец, что к чему, он вручил строгой пожилой гардеробщице стираную-перестираную камуфляжную куртку и подошёл к постовому. Постовой встретил его неодобрительным взглядом. И даже паспорт взял двумя пальцами, словно боясь заразиться. А чего путного можно ждать от парня в камуфляже и... с длиннющими волосами, стянутыми в хвост на затылке? Может, он наркоман какой. Или вовсе радетель за права голубых. Всякое в нашей жизни бывает.

— Распустите волосы! — последовала неожиданная команда.

— За... зачем? — вконец смутился парнишка. — А... а что?..

Постовой сделал непроницаемое лицо. «Белые» люди спешили мимо, показывая постоянные пропуска. Парень вздохнул, стащил резинку и движением профессионального манекенщика тряхнул головой... волосы рассыпались по плечам шикарной волной, густой и блестящей без всякого «Пантина-жожоба».

Постовой наконец разыскал его фамилию в одном из списков и ткнул подбородком в сторону рамки-металлоискателя:

— Проходите.

Рамка ничего предосудительного не выявила.

Молодой человек всё так же неуверенно двигался дальше. Его обтекала чиновная публика, привыкшая сновать по этажам и коридорам чётко, быстро, по-деловому. Этим людям не нужен был, как ему, мятый листок с номером заветного кабинета. Они и так с лёгкостью ориентировались в километровых смольнинских коридорах. В этих коридорах было бесчисленное множество дверей, на вид вполне одинаковых. «Гнедин Владимир Игнатьевич, — гласила одна из табличек. — Заместитель начальника юридического управления». Перед этой дверью парень помедлил, потом постучался и робко заглянул внутрь.

Секретарша, сидевшая у столика с телефонами, указала ему на стул и доложила по громкой связи куда-то на ту сторону массивной двери:

— Владимир Игнатьевич, тут к вам Крылов Евгений...

Шеф в ответ то ли буркнул что-то, то ли попросту кашлянул, так что навостривший уши Женя не разобрал ничего вразумительного, но привычная секретарша спокойно кивнула:

— Проходите.

Женя приходился Гнедину (согласно формулировке, данной лично Владимиром Игнатьевичем) примерно таким «родственником», какими считают друг друга владельцы щенков из одного помёта. Он был седьмой водой на киселе какому-то односельчанину гнединского покойного папеньки. Замначальника юридического управления о нём ни разу и не слышал вплоть до вчерашнего дня. Накануне по телефону запинающийся «родственничек» назвал несколько двоюродных тёть и дядьёв, которых Гнедину не случилось когда-либо видеть живьём. Тем не менее их существование сомнению не подлежало.

«Ближе к делу», — потребовал Гнедин.

Тогда «земляк» сообщил, что воевал в Чечне, после ранения долго валялся по госпиталям, после чего его комиссовали вчистую и выдали за увечье богатую компенсацию. Достаточную, чтобы раз в месяц купить кило дешёвой колбаски. Доктора же прописали лекарства, которые в Питере вроде ещё есть, тогда как в райцентре... Да и денег, чтобы их купить, на периферии фиг заработаешь. Бесплатные же выбивать — никакого здоровья не хватит.

Всё это Женя излагал до невозможности путано, к сути дела приходилось пробиваться сквозь бесконечные «как бы», «типа» и «чисто конкретно». На его счастье, терпение у Гнедина было тренированное. Как и вообще умение слушать самых разных людей.

Тем не менее Владимир Игнатьевич начал постепенно закипать, предчувствуя просьбу вполне определённого свойства. Однако ошибся. «Работать-то мне можно, дядя Володя, — сказал Женя Крылов. — Если, например, типа шоферить... Может, как бы посоветуете... какую-нибудь нормальную фирму, где с жильём могут помочь?..»

Тут надо заметить, что Гнедин принадлежал к популяции очень молодых демократов, сменивших в Смольном «старых грибов». Так что при этих словах ему стало смешно. Ишь ведь — в Чечне воевал, кое-что видел небось, даже пулю поймал... а его — уважительно «дядей». Дярёвня, блин... А что — лестно, как ни крути. Так вот и почувствуешь себя солидным, состоявшимся человеком... И, назначая встречу «племянничку», Владимир ощущал мальчишеское ликование. Пусть, пусть посмотрит. Будет что потом рассказать деревенским дядьям и тёткам, которые в Питере реже бывают, чем он, Гнедин, — в Америке. Раньше сельская родня на папашку готова была Богу молиться. Теперь, как припрёт, к нему обращаются. Да по имени-отчеству. То-то!

— Стало быть, весь священный долг отдал? — поинтересовался он несколько иронично, на грани «фола».

Этот стиль он давно уже выработал нарочно для разговоров с многочисленными просителями. Пусть сразу чувствуют, кому что можно. Молодые чеченские ветераны, как прежде «афганцы», бывали ершистыми. На подобный вопрос они зачастую отвечали пятиэтажными матюгами, после чего обещали вытрясти душу и с артиллерийским грохотом хлопали дверью. Ну и ладно: как шутят в компетентных органах, «нету тела, нету и дела».

Женя Крылов оказался не из воинственного десятка.

— Мне бы поработать где, дядя Володя... мне типа шоферить... — безропотно повторил он свою вчерашнюю просьбу, торопливо расстёгивая нагрудный карман.

В кармане топорщились бумажки с печатями и штампами. Судя по затрёпанности — многократно и безуспешно показываемые в различных инстанциях.

— Да на хрена мне твои филькины грамоты, — отмахнулся Владимир. — Я тебя не затем сюда приглашал, чтобы макулатуру эту изучать. Есть одна фирма на горизонте... чисто конкретная. Только ты, парень, учти — это тебе не дрова с лесоповала возить.

— Да я, дядь Володь...

— Ишь, смелый воин. Посмотрим, каков в деле окажешься... У нас, сам знаешь, в городе своих безработных на каждом углу, а ты, гастарбайтер несчастный, хоть прописку имеешь?

— Так льготы же, дядь Володь... По указу президента... В любом российском городе...

— По указу? — искренне развеселился Гнедин. — Что в наших кабинетах льготникам вроде тебя говорят, знаешь? Мы тебя туда не посылали. Слыхал?

В кабинет без стука вошла секретарша с папкой бумаг. Гнедин, не читая, стал их подписывать, но одну отложил, сказав девушке:

— Эта немножко вылежаться должна. С другими комитетами согласуем...

Секретарша забрала подписанное и уже собралась уходить, но спохватилась:

— А ещё, Владимир Игнатьевич, через каждую минуту звонят, спрашивают, во сколько панихида?

— Я-то почём знаю? — удивился Гнедин. — Это как её родня пожелает... Звонила ты им? Брякни прямо сейчас, во сколько назначат, во столько и сделаем... Вот так, племянничек, у нас тут хоть и не Кавказ... — сказал он, когда секретарша вышла. — Шефиню мою хороним. Вишнякову Полину Геннадиевну.

— А что с ней такое, дядя Володя? — осторожно спросил Женя. — Тоже... террористы?

— Террористы! — раздражённо поморщившись, отмахнулся Гнедин. — Приехал, понимаешь, всюду тебе бандитские пули мерещатся... Сердце остановилось. Тётка-то немолодая была, случается с ними. Чего доброго, скоро в её кабинет перееду, тогда уже совсем небось от родственничков отбоя не станет...

На столе ожил селектор и сказал знакомым голосом секретарши:

— Владимир Игнатьевич, вы просили со Шлыгиным связаться. Я вас соединю?

— Ага! Он-то мне и нужен! — обрадовался Гнедин и многозначительно зыркнул на Женю. — Сейчас, племянничек, и утрясём твой вопрос. Типа не отходя от кассы...

Разговор длился от силы минуту. Так разговаривают люди, очень давно и до мелочей знающие друг друга.

— Всё понял? — спросил Гнедин сельского родственника, положив трубку. — Да погоди кивать, ничего ты не понял. Это тебе не в «Поле чудес» пылесос выиграть! Люди тебе прямо сразу комнату покупают! Я год работай, и то на приличную комнату не хватит, а тебе за красивые глаза... Дошло наконец, лопата, куда дядя Володя тебя забабахал? Но учти, чтобы мне никаких рекламаций. А то по-родственному-то портки спущу да ремнём...

Женя только виновато моргал, словно уже успел чем-то проштрафиться. А Гнедин оторвал крошечный лоскуточек бумаги и написал на нём всего одну строчку: «Мишка! Женька Крылов — это от меня. Вован».

— Вот, — сказал он. — Эта бумажка тебе не президентский указ.

Человек трудной судьбы

Фамилия, имя и отчество у него были одно лучше другого. Имя дышало энергией, отчество — мудростью. Фамилия же была непроста. Некоторые граждане с ходу воспринимали её как псевдоним, причём то как очень удачный, то как чуть ли не издевательский. Когда-то, давным-давно, он пытался объяснять, что фамилия — его самая что ни есть собственная, доставшаяся даже не в браке от жены (ибо кое-кто почему-то немедленно выдвигал и такое предположение), а непосредственно от родителей. Но это по молодости. А теперь он давно уже был человеком, как сейчас принято выражаться, публичным. Известным и узнаваемым. И в действие вступил бессмертный закон дедушки, внука и ослика. Помните, конечно: как ни менялись эти трое местами, люди всё равно находили, к чему прицепиться. Да и поздно, пожалуй, было ему теперь уже брать псевдоним.

Хотя иногда бывали моменты, когда он горько жалел, что фамилия в газетных колонках и в паспорте стояла одна и та же. Вот, например, как теперь...

Настырный телефонный звонок перехватил Бориса Дмитриевича, что называется, в одном ботинке: он спешил на важную встречу и совсем не хотел опаздывать.

— Тьфу ты, — досадливо буркнул он и схватил трубку, жгуче надеясь, что на том конце ошиблись номером. — Благой!..

Голос был женский, вроде бы незнакомый, так что он было обрадовался. Но увы...

— Бориса Дмитриевича, пожалуйста.

— Я Борис Дмитриевич, — отозвался Благой.

И, ещё не договорив, с досадой понял, что сейчас придётся извиняться за раздражённый тон.

Звонила классная руководительница сына. Осознав, с кем имеет дело, известный журналист опустился на табуретку и, закрыв глаза, потёр рукой лоб. Ничего хорошего этот звонок ему не сулил по определению. Ко всему прочему, Олегова классная звонила из учительской, и там явно был весьма неплохой телефон. «Не иначе, подарок спонсоров», — желчно подумал Благой. Он отчётливо слышал голоса находившихся в комнате учителей и даже успел различить нелицеприятные упоминания об Олеге.

— Слушаю вас, — пробормотал он, внутренне готовясь к педагогической нахлобучке.

Ибо сын за отца у нас, как известно, не отвечает, а вот отец за сына — по самое первое число, какое только найдётся. И чего доброго, училка юного пакостника ещё и получит некое извращённое удовольствие. Как же, на того самого Благого довелось накричать...

— С супругой вашей я уже общалась, а теперь и с вами поговорю... Борис Дмитриевич, ну просто сил никаких уже нет! Сейчас Олег по расписанию должен быть на уроке, но в классе его нет...

— Я не... — начал было Благой, но учительница перебила:

— Хотите знать, где он? Решил воздухом подышать. Слоняется около школы! Непосредственно сейчас я его наблюдаю в окно...

Благой только вздохнул. А что он мог на это сказать? Чувствительная трубка школьного телефона донесла до него голоса других педагогов. «Безобразие! Позорит отца!» — вслух возмущался кто-то. «В наше время...» — ворчала какая-то явно пожилая мадам.

В разговоре возникла тягостная пауза. «Так, — хотелось отчеканить Благому. — Спасибо. Понял. Всего доброго». Вместо этого он продолжал сидеть сгорбившись на табуретке, тёр рукой лоб и держал трубку около уха.

— Мы знаем, у вас совсем времени нет... творческая работа... мы ваши статьи часто в коллективе обсуждаем... а вот Олег ваш, вы уж извините, но это кто угодно вам у нас подтвердит... он, в общем... с плохой компанией ходит. Знаете, они там все курят... неизвестно что. Вы должны понимать...

У неё даже не хватило фантазии выразиться как-нибудь так: вы, мол, уж скажите вашему сыну, чтобы он, если прогуливает, хоть маскировался получше. Но куда там: завела стандартную педагогическую волынку. Тут начнёшь понимать, у каких учителей нынешняя свободолюбивая молодёжь с уроков сбегает.

— Хорошо, — сказал Благой. «Да уж, хорошо. Прямо лучше некуда...» — Спасибо, что позвонили. Буду принимать меры. А сейчас, извините, ради бога, действительно надо бежать...

Трубка наконец-то легла на рычаг. Борис Дмитриевич выразил мысленную солидарность нобелевскому лауреату Солженицыну, вроде бы считающему телефон своим личным врагом, и торопливо захлопнул за собой дверь. Пока ещё кто-нибудь не позвонил. Со столь же радостными, вдохновляющими известиями...

Фирма, куда он спешил, называлась женским именем — «Инесса». Находилась она в конце Московского, где-то между самим проспектом и Варшавской улицей. Через весь город тащиться. Точнее, под городом, в метро, потому что у редакционной машины аккурат нынче утром накрылся диск сцепления, а собственные «жигули» Благого, облезлые от жизни на улице, не прошли техосмотр, и даже с купленным талоном он боялся гаишников. И вообще, думать надо было, прежде чем высмеивать их на весь Питер в той передаче, так ведь если бы знать, где соломку стелить... Путь от дома до метро, полтора квартала, он почти пробежал, при этом не переставая думал о школе, о сыне и о том, как нескладно последнее время всё происходит. Пороть — поздно, а разговоры не помогают... Благой даже преодолел внутреннее сопротивление и попробовал посоветоваться со знакомым детским психологом. Тот углубился во фрейдистские дебри, засыпал Бориса Дмитриевича терминами, объявил Олежку «типичным случаем», но... никаких конкретных советов не дал. «Это наш самый смелый теоретик», — сказал учёный корреспонденту, показывая коллегу, увлечённо рубящего под собой сук. И как только раньше детей растили без всякой науки, педагогической и психологической, и ничего, неплохо вроде бы получалось...

Уже несколько лет в транспорте его узнавали. С тех пор, как после серии громоподобных статей в «Петербургских ведомостях» его позвали в постоянные ведущие воскресной телевизионной передачи «Прошу к барьеру». Стоило ему войти в вагон метро, в трамвай, троллейбус, как он ощущал на себе чей-нибудь взгляд. Сперва — недоумевающий, потом — озарённый догадкой и наконец — подсвеченный любопытством. Иногда с ним даже здоровались, не скрывая улыбку — полузастенчивую-полусчастливую. И Благой представлял, как вечером эти люди воодушевлённо рассказывали домашним: «Сегодня еду в метро, а рядом — сам Борис Благой стоит». САМ... Порою такие моменты узнавания оказывались малоприятными. Очутившись в обществе известного журналиста, некоторые граждане тут же принимались излагать ему наболевшее. Как правило, донельзя путано. Притом, однако, не забывая (когда Благой, торопливо извиняясь, выскакивал не на своей остановке, чтобы только спастись) категорично потребовать, чтобы он обязательно сделал передачу или «в газете всё как есть прописал». Наверное, у каждого такого человека и впрямь наболело. Может, кто-то действительно видел в нём последний лучик надежды?..

В общем, имелись причины, по которым в общественном транспорте он старался не ездить. А уж сегодня ему и подавно казалось, будто у него на лбу крупными буквами написано: «БЕЗДАРНЫЙ ОТЕЦ» — и все, кому не лень, могут это прочесть...

В «Инессе» его ждали. Молодой охранник в камуфляже дисциплинированно вскочил со стула, запихнул под газеты журнальчик, коротко блеснувший обложкой с фигуристыми девицами, и принялся внимательно изучать журналистское удостоверение. Судя по неудержимой улыбке, он узнал Бориса Дмитриевича, но служба есть служба. У него самого на груди висел бедж, гласивший: ВЯЧЕСЛАВ... Разобрать фамилию Благой не успел. Вячеслав нажал на кнопку, и из соседних дверей появился охранник постарше, этакий шкаф, но зато в дорогом и красивом спортивном костюме. Имидж «пана спортсмена» несколько портила только застрявшая в зубах «беломорина».

— К шефу? — спросил он и тоже вежливо улыбнулся, а потом повёл Бориса Благого на другой этаж.

Здание было отделано по евростандарту: ровные белые стены, нарядные двери из алюминия и тонированного стекла, на полу — светло-голубые ковровые дорожки. И естественно, всюду чистота, блеск и добротность. Благому случалось здесь бывать ещё во времена, когда эти помещения занимала администрация Авторемонтного завода, и цепкий глаз журналиста отметил контраст между днём минувшим и нынешним. Денег на ремонт «Инесса» явно не пожалела.

Благой вспомнил многочисленные подобные заведения, тоже начинавшие очень резво — евроремонт, компьютеры, тонированные стёкла... Кончалось всё пшиком. Посмотрим, как будет здесь...

В принципе, интервью было самым обыкновенным, каких Борис Дмитриевич за свою журналистскую жизнь сделал сотни. Имелся только один небольшой нюанс. Опция, как теперь выражаются. Фирма, насколько ему было известно, делала определённый упор на благотворительность; Благой очень надеялся, что сумеет правильно повернуть разговор и ненавязчиво вытрясти из Шлыгина кое-какие деньги в виде спонсорской помощи на свою воскресную передачу. Телевидение сидело на бобах, новая техника хронически была предметом несбыточных мечтаний. «Ищите спонсоров!» — постоянно призывал всех главный режиссёр. Вот тут и появилась у Благого светлая мысль об «Инессе», о которой он услыхал, что интересно, в Смольном. А как лучше всего раскрутить бизнесмена на несколько скромных копеечек? Взять интервью и дать — боже упаси, не рекламу! — просто доброжелательную публикацию...

Мелких и крупных начальников, которые в последние годы все сплошь стали зваться генеральными директорами и президентами, Благой повидал немало. Чего уж там!.. Борис Дмитриевич и сам когда-то побывал в начальниках, а точнее, в инструкторах райкома комсомола. Так сказать, постоял одной ногой на первой ступеньке советской номенклатурной лестницы. Одно время он об этом старался не вспоминать, а теперь, наоборот, вспоминал всё чаще со странной смесью иронии и удовольствия. Во всём есть плюсы — Благой неплохо знал и старорежимных тёртых хозяйственников, и бизнесменов новой волны. Среди них мог безошибочно отличить тех, кто прошёл добротную выучку и заработал свой капитал, так сказать, заслуженно, а кто попросту пересел из бандитского джипа в импозантный кабинет, но вести себя среди шикарной обстановки так и не научился....

Шеф «Инессы» Михаил Шлыгин Благому понравился сразу. Помимо прочего, он был потрясающе молод: Борис Дмитриевич невольно подумал, что в застойную эпоху его собеседнику едва ли довелось бы руководить даже захудалым участком на производстве, не говоря уж о фирме с многомиллионными капиталами. А в очереди обратились бы даже не «мужчина», а «парень». Как, однако, меняются времена!.. Шлыгин вышел навстречу гостю из-за стола, широко улыбаясь, в элегантном костюме от хорошего портного, который он к тому же весьма умело носил. От молодого бизнесмена так и веяло доброжелательностью, доброй энергией и деловитостью — но не нахрапистой и жлобоватой, как часто бывает, а какой-то интеллигентной. Не иначе, с отличием закончил престижный экономический вуз, а то и западные курсы менеджмента...

Они сели за небольшой столик, и тут же зазвонил телефон. Благой внутренне помрачнел, вспомнив, как его самого «прихватили» в самый ненужный момент, и приготовился к бесконечным помехам в разговоре — «Так на чём мы остановились, напомните?.. Ах да...» Шлыгин, извинившись, действительно взял трубку, но вместо того, чтобы углубиться в деловые проблемы, коротко сказал кому-то:

— Прости, милый, у меня журналист. — Потом нажал кнопочку и попросил секретаршу: — Я занят... да, чтобы не беспокоили.

Открылась боковая дверь, и на ворсистый палас неслышно ступила ухоженная молодая красавица с подносом в руках: кофе, печенье, конфеты, коньячные рюмочки. Она гостеприимно улыбнулась Благому, а Шлыгину — так, как улыбаются только очень близкому человеку.

— Моя супруга, — представил её Шлыгин. — Инесса Ильинична. Жена, друг и первый советник... Вам коньяк или водку? — спросил Шлыгин.

— Спасибо, я лучше кофе, — ответил Благой.

Инесса одарила его ещё одной тысячедолларовой (без преувеличения) улыбкой и удалилась. Она была действительно очень хороша. А на шлыгинском столе стояла в рамочке фотография очаровательного бутуза.

— Вы очень похожи на себя на экране, — проговорил Михаил Иванович, подвигая Благому печенье. — Слежу за вашей передачей и статьи тоже читал... если я правильно понял по телефону, вы собираетесь сделать о нас именно статью, а не передачу?

— Интервью или очерк, как получится. — Благой уже выставил свой маленький японский диктофон. — Не смущает? — спросил он, как бы слегка извиняясь. — Я давно так работаю. На карандаш сколько ни бери, какие-то оттенки, нюансы пропадают... Так вот, чтобы попусту не тратить ваше время... нам необходим материал о положительном герое. Точнее, о положительном примере.

— Спасибо за честь, — легко пошутил Шлыгин и продолжил уже серьёзнее: — Я готов. С чего начнём?

— С самого начала: как дошли до жизни такой, — ответил Благой шуткой на шутку. — Как вообще рождаются современные бизнесмены? Особенно такие, как вы? Благотворительный фонд «Тёплый дом»... Детский дом для сирот из бывших республик... — Он передвинул вынесенный микрофон, расположив его между Шлыгиным и собой. — Согласитесь, чего-то подобного скорее следовало бы ожидать от человека с обширным и горьким жизненным опытом...

— А с чего вы взяли, что у меня такого опыта нет? — Михаил посерьёзнел и невесело усмехнулся углом рта. — Думаете, мне всё это, — он обвёл рукой кабинет, — Дед Мороз в подарок принёс?.. Я ведь сам разные университеты прошёл... Да-да, можете так и написать. Жил с отцом-алкоголиком, мать дворничихой работала, был трудным подростком... Чуть в колонию не загремел...

Шлыгин встал с кресла и заходил по гасящему шаги ковру. Благой слушал внимательно и с сочувствием.

— Был в нашей компании один отморозок, дошёл до убийства. С женщины в подворотне золотишко снимал... Загребли чуть не всю пацанву во дворе, дело шить начали... Хорошо, правосудие тогда было не то что теперь, — разобрались. Хотя душу помотали и мне и мамаше — на всю жизнь хватит. Вы, может, скажете, другие больше страдали. Правильно. Но мне как-то хватило... Понял, в общем, что такое беда. Своя, чужая... Тонкокожий я, наверное...

Он замолчал, отвернувшись к окошку. Было видно, что давние события в самом деле нешуточно ранили его и рана ещё не зажила.

— По-моему, Солженицына однажды спросили, кто на каторге больше страдал, он или Достоевский, — вновь вспомнив нобелевского лауреата, подал голос Благой. — Александр Исаевич довольно резко ответил в том духе, что говорить следует не о количестве страданий, а о качестве их воздействия на душу. Кажется, это именно ваш случай.

Шлыгин глубоко вздохнул и отошёл от окна.

— Вот поэтому мы отремонтировали дом для детей, чьи родители погибли в Грозном, приобрели мебель, одежду... Подыскали персонал, и если заметим, что крадут кусок у сирот...

— Всё за счёт фирмы?

Благой покосился на красненький глазок диктофона и попробовал вспомнить, заправил ли он, как собирался, свежую батарейку. Ещё не хватало, чтобы на ленте вместо осмысленной речи осталось лишь дурацкое кваканье.

— Сначала только за свой, теперь связались с европейскими фондами, они нам кое в чём помогли. Присылают машины с одеждой, медикаментами, оборудованием...

Неожиданно на столе опять включилась громкая связь.

— Я же просил... — недовольно обернулся Шлыгин.

— Михаил Иванович, извините, это из Смольного... — виновато пояснила секретарша.

— Простите уж, — Шлыгин развёл руками. — Смольный — дело святое... — И подошёл к аппарату. — Шлыгин слушает!

— Мишка, привет! Как жизнь удалая? — сам того не желая, разобрал Благой. Фамильярный тон звонящего сперва удивил его, но профессиональная память тут же сработала, и удивительно знакомый голос из Смольного обрёл имя.

«Да это же Гнедин!» — сообразил журналист.

Гнедин был заместителем начальника юридического управления, и его звонок тоже мог немало сказать об уровне фирмы. В захудалую контору просто так из Смольного не звонят. И Мишкой её шефа не называют...

— Здоров, корешок... — в том же дружеском тоне отозвался бизнесмен. — Одноклассник, — шёпотом пояснил он Благому. — Да-да, я на проводе, тут просто у меня человек из газеты, статью пишет... Ты ещё не забыл тот базар про дельного парня после Чечни? Вторую неделю место держу...

Благой не без некоторого умиления слушал беседу серьёзных взрослых людей, так легко возвращавшихся в разговоре в дворовую юность с её приблатнённым диалектом.

— Так ведь я поэтому и звоню. Нашёл одного, уже к вам отправил, скоро придёт. Погремуха — Крылов. Женя.

— Замётано! — обрадовался Шлыгин. — Тачку водит? Ксива есть?

— Всё есть, только одна сложность: сам он из Лодейного Поля, а «колёса» ему после госпиталя глотать прописали, каких там сроду не видели. Потому в Питер и просится, а хаты — сам понимаешь... Сделаешь?

— Был бы парень конкретный... а так без проблем. Квартиру подождать придётся, а комнату купим.

— Лады... Инке привет...

Шлыгин положил трубку и скупо улыбнулся Благому:

— Ну, что вам ещё рассказать?

От «Инессы» до редакции Бориса Благого подбросил на «вольво» тот самый охранник-шкаф. Когда они садились в машину, к ним, резко тормознув, подрулил «мерседес». Благой не обратил бы на него внимания, если бы оттуда сразу не выскочили два телохранителя. Один из них распахнул дверцу, и из недр автомобиля неуклюже выбрался человек, чьё лицо показалось Благому смутно знакомым. Борис Дмитриевич попытался напрячься, но на сей раз профессиональная память срабатывать не спешила. Наверное, мешал текст, почти сложившийся в голове. Одно было ясно — интервью он у него не брал, иначе точно вспомнил бы. И всё равно — где-то он уже видел это слегка одутловатое лицо в очках с толстыми стёклами... И оно опять-таки смутно будило некие малоприятные эмоции. Когда он последний раз видел его, то думал о чём-то нехорошем. Факт.

Борис Дмитриевич улыбнулся про себя и по-мальчишески утешился тем, что нынче расстроенный и даже встревоженный вид был не у него, а у очкарика. Он-то, Благой, возвращался в прекрасном настроении. Даже маленький эпизод, случившийся в конце разговора со Шлыгиным, лишь навёл его на философские размышления.

Они уже прощались, когда из-за дверей неожиданно послышался глухой топот, а потом громкая грубая матерщина.

— Ты забудешь, в натуре, как на меня наезжать! — кричал кто-то. — Порву, с-сука драная!..

— Опять! — Шлыгин досадливо покачал головой. — Служба безопасности у меня очень уж... простосердечная. Всё своими горячими точками бредят, не отойдут никак, бедолаги... — Он на мгновение выглянул из кабинета, что-то тихо сказал, и матерщина немедленно стихла. — Хорошо, начальник толковый, справляется с ребятами, — вернувшись, пояснил Михаил. — Тоже, кстати, мой одноклассник. Сами понимаете, в наше время и пропасть недолго, если за друзей не держаться...

...Материал для «Ведомостей» складывался сам. Шлыгин помогал одарённым детям, спонсировал выставку юных художников, которая поехала теперь по разным странам, поддержал конкурс старшеклассников-программистов, а двум талантливым мальчикам из неимущих семей только что купил по компьютеру...

Ну и само собой, едва Благой позволил себе сугубо издалека намекнуть о финансовых затруднениях своей передачи, как Шлыгин мгновенно всё понял.

— Камера может не заработать? — переспросил он. — А у вас какая сейчас?.. Господи, ну что за срам, такие камеры у них «там» не во всяком музее найдёшь... Значит, так. Завтра я к вам пришлю человека с машиной...

Колокольчик из прошлого

Еле заметный ветерок шевельнул облачко белого пуха, в который годы превратили некогда роскошные чёрные завитки. Ощутив дуновение, Эсфирь Самуиловна Файнберг задумалась было, не сходить ли в комнату за шерстяным платком. Однако летний ветерок был таким упоительно тёплым, что пожилая женщина решила рискнуть. Уж очень не хотелось покидать матерчатое кресло, в котором она сидела на балконе и наслаждалась покоем.

Просто сидела на балконе и наслаждалась покоем. Какое счастье!

Софочка должна была вернуться из Израиля ещё через неделю, а значит тёте Фире предстояло целых семь дней (и восемь ночей! — добавила она про себя) роскошного одиночества в отдельной квартире подруги. Когда стало можно ездить туда и сюда и Софочка на старости лет взялась путешествовать, тётя Фира сделалась охотным и неизменным сторожем Софочкиной однокомнатной. Той самой, куда она последние тридцать лет регулярно сбегала от бесконечных скандалов в своей коммуналке. Милой такой маленькой квартирки возле парка Победы, в доме с башенками и шишечками, что когда-то, по слухам, строился для реабилитированных. С балконом во двор, на котором можно хоть целый день дремать в уютном шезлонге, читать книжку или просто следить за жизнью, происходящей внизу...

Годовалый котик Васька, большой исследователь и свободолюбец, и тот в кои веки раз угомонился на тёти-Фириных коленях, свернувшись лохматым серо-бурым клубком. А поскольку свобода в Васькином понимании, как у всех подростков, означала право в любой момент исчезать в неизвестном направлении и расшибаться, прыгая за птичкой с седьмого этажа, — из середины клубка тянулась жёлтая капроновая ленточка шлейки.

Ветерок дохнул снова, и тёте Фире показалось, будто он стал холоднее.

«Московское время — шестнадцать часов», — приглушённо донеслись откуда-то сигналы точного времени.

Васька немедленно проснулся и начал зевать. Потом соскочил на балконный цемент и заскрёбся в дверь, вопросительно оглядываясь на хозяйку. Тётя Фира поняла, что имеет благовидный предлог капитулировать перед ветерком. В четыре часа она обычно вынимала из холодильника Васькины субпродукты и подогревала их в Софочкиной микроволновке, и кот отлично это усвоил. Уцепившись для верности за перильца, тётя Фира нехотя поднялась и стала складывать кресло. Уже открывая застеклённую дверь, она оглянулась и увидела человека, шедшего через двор. Благо он как раз шагал через детскую площадку, хорошо видимую между кронами клёнов.

Она обратила на этого человека внимание, потому что за спиной у него был ярко-красный рюкзак, а в руках — большой букет цветов. И ещё, наверное, потому, что направлялся он как раз к тёти-Фириному, то есть к Софочкиному подъезду. Да ещё поднял голову и посмотрел прямо на неё, стоявшую на балконе с креслом в руках. Или ей показалось, что посмотрел. А может, не показалось.

Тёте Фире, конечно, не было совершенно никакого дела до незнакомых мужчин с букетами и рюкзаками, идущих в гости к кому-то по этой же лестнице. Ну то есть совсем никакого, даже самомалейшего дела. А зохн вэй агицен паровоз! Да пускай себе идёт, куда хочет!.. Кухня в Софочкиной квартире непосредственно примыкала к прихожей, зато дверь на лестницу была двойная, и тётя Фира заранее отперла внутреннюю, чтобы ненароком чего-нибудь не пропустить.

Кот Васька, избавившийся от шлейки, немедленно припал носом к порожку и совсем было собрался заорать, требуя фундаментальных прав личности. Но в кухне знакомо пискнула, отработав свои двадцать секунд, микроволновая печь, и кот с невнятным «ур-р-ра!» ринулся из прихожей.

Едва не сшибив с ног свою хозяйку, уже спешившую в противоположном направлении.

От греха подальше тётя Фира накинула дверную цепочку (видела, видела в импортных фильмах, как ловко их перекусывают очень большими и очень страшными ножницами, но тем не менее...), отвела рычажок замка и стала смотреть в щёлку, не обращая никакого внимания на сквозняк.

Ей повезло. Мужчина, оказывается, имел интерес непосредственно на их этаже. Он уже стоял перед дверью соседской квартиры и почему-то медлил, не торопясь звонить. Рюкзак у него был высокий, поэтому тётя Фира только слышала, как шуршал целлофан, но не видела, чем именно занимался мужчина. Может, адрес по бумажке сверял, а может, охорашивал нарядный букет. Или просто волосы приглаживал перед тем, как войти в дом. И зачем, спрашивается, тёте Фире нужны такие подробности? Совсем даже ей такие подробности ни к чему...

Мужчина наконец поднял руку, ещё немного помедлил, кашлянул и позвонил в дверь.

Тётя Фира знала, что соседнюю квартиру последние несколько лет по очереди снимали всякие разные люди. В данный момент в ней обитала интеллигентная работающая семья с сыном-школьником. Вот этот второклассник, добротно натасканный родителями по части бытовой безопасности, и подошёл к двери, чтобы решительно пропищать:

— Кто там?..

Тётя Фира неслышно переступила с ноги на ногу и затаила дыхание, желая не только всё видеть, но и ни в коем случае не упустить ни единого слова. Мужчина снова помедлил, кашлянул ещё раз и спросил:

— Скажите, пожалуйста, а Кира дома?..

Кира!.. Для Эсфири Самуиловны это имя прозвучало хрустальным колокольчиком из прошлого. Милого, невозвратимого прошлого... Для соседского мальчика оно не значило ровным счётом ничего.

— Здесь такая не живёт! — заявил он безапелляционно. — Вы квартирой ошиблись!

Внутренняя дверь клацнула: разговор был окончен.

Мужчина остался в замешательстве стоять посередине площадки. Тётя Фира торопливо сбросила цепочку (в кои веки раз не застрявшую) и приоткрыла дверь:

— Молодой человек!..

Он обернулся. И в этот же миг, воспользовавшись моментом, мимо тёти-Фириных ног из прихожей на лестницу кинулся Васька.

Мужчина — как был с рюкзаком и букетом — нагнулся и поднял кота свободной рукой. Чтобы вот так подхватить с полу маленький мохнатый вихрь, требовался совсем особенный глазомер. И совсем особенное движение. Поэтому для тёти Фиры всё выглядело просто. Наклонился и поднял. Самое обычное дело.

— Здесь раньше Кира жила... — как-то беспомощно проговорил мужчина, подходя и вручая хозяйке трепыхающегося беглеца. — Кира Андреевна... Лопухина...

На вид ему было лет тридцать пять. Или сорок (тётя Фира не сильна была в определении возраста). Надо лбом торчал короткий ёжик волос, то ли пепельно-светлых, то ли седых — поди разбери в вечных лестничных сумерках. Серые глаза смотрели вопросительно и с надеждой.

— Кира Андреевна... — запинаясь, повторил он. — Лопухина... вот в этой квартире... Вы не в курсе, случайно?..

Эсфирь Самуиловна часто заморгала, принимая кота. О, шма-Исраэль!.. У неё и так-то всякий раз в горле першило, когда она проходила мимо бывшей Кирочкиной двери...

— Вы, молодой человек... — еле выговорила она наконец. — Вы... она же... шестой годик пошёл...

Он смотрел на тётю Фиру, улыбаясь растерянно и, как ей показалось, глуповато.

— Уехала? — спросил он затем и даже кивнул. — Значит, Кира... уехала? А куда, не подскажете?.. Она... в Петербурге?..

Тётя Фира закинула кота внутрь квартиры, вытащила носовой платок и сердито высморкалась.

— Совсем нету!.. — сказала она. — Ой вэй!.. Умерла!..

Мужчина промолчал. Спрятав платок, тётя Фира снова посмотрела на незнакомца и удивилась, почему это его глаза вначале показались ей светло-серыми. А вот совсем даже и нет: они были чёрными. Навылет чёрными, словно две дыры в космическую пустоту. Когда он двинулся с места, старая женщина успела мимолётно пожалеть, что отстегнула дверную цепочку. Но мужчина просто прошёл мимо неё и стал спускаться по лестнице. Тётя Фира недоумённо проводила его взглядом. Мог бы, по крайней мере, спросить, что такое с Кирой случилось... хотя слава богу, что не спросил... Или полюбопытствовал бы, где похоронена... Тётя Фира даже окликнула его:

— Молодой человек!..

Он не отозвался. Злополучный букет висел на перилах, застряв в старинной щели кудрявой красненькой ленточкой. Тётя Фира хотела ещё раз покричать парню, мол, цветочки забыл, но внизу гулко бухнула, закрываясь, дверь подъезда. Тётя Фира немного подумала, потом пожалела букет. Хоть в вазу поставить, может, вспомнит, вернётся...

Кот Васька сидел в прихожей на коврике, и вид у него, против всякого обыкновения, был виноватый. Тётя Фира поспешила к балконной двери и увидела, что весьма вовремя эвакуировалась под крышу: невесть откуда успели наползти тучи и по листьям старого тополя, росшего возле угла, звонко щёлкали капли. Уже задёргивая тюлевую занавеску, тётя Фира увидела внизу своего недавнего собеседника. Он удалялся через двор размеренной походкой робота. И не обращал никакого внимания на усиливавшийся дождь.

Тётя Фира вздохнула и почувствовала себя совсем дряхлой, немощной и никчёмной. Скорее бы уж, что ли, на тот свет, вдруг подумалось ей. К Кирочке и Господу Богу. Изгадал изгадаш шмей рабо бетлмо дивро хирхей веяцлихь малхусей... [2] Про себя тётя Фира была твёрдо уверена, что Господь Бог един и для русских, и для евреев, и вообще для всех хороших людей... Омейн...

Долг платежом красен

Виталий Базылев про Курск знал не особенно много, зато самое главное. А именно: особой силой тамошняя братва не блистала. То есть рядовые бойцы — если судить по тем четверым, что набились вместе с ним в неприметный старый «уазик», — были весьма даже ничего. А вот сильный лидер не появлялся. То ли потому, что в далёкой и нищей (по мнению Базылева) провинции совсем не на чем было приподняться, то ли головастые ребята, как знаменитые курские соловьи после войны, по какой-то причине перевелись. По большому счёту Виталия эта проблема не волновала, тем более что такое положение дел его очень даже устраивало. «Гастролёры», сидевшие у него в машине, для своего уровня были ребята конкретные и с мозгой в голове. Сами придумали довольно дерзкий план, ради которого они и мотались теперь по купчинским улицам. Базылев похвалил их за сообразительность, и ребята расцвели. Они страшно гордились, что работают с самим пулковским лидером. Отлично, отлично... Шеф инессинской безопасности даже прикидывал, не напустить ли курян на «Василёк», но по здравом размышлении передумал. Незачем: только зубы без толку обломают.

Заезжие братки ещё плоховато ориентировались в городе, и вожак по имени Дима, сидевший рядом с Виталием, страховался по карте. Предусмотрительный Базылев всех одел в камуфляж, а на потрёпанный «уазик» навесили военные номера. Кому придёт в голову останавливать такую машину?

Когда показался серебристый ангар, принадлежавший должнику, Базылев на всякий случай отодвинулся в глубину кабины, пряча лицо в тень. Бережёного, известное дело, Бог бережёт... «Уазик» как ни в чём не бывало проехал мимо сетчатого забора с воротами, свернул за угол и спокойно покатил прочь. Водитель по паспорту приходился вожаку тёзкой, и ради отличия все звали его Митей. Он невозмутимо крутил руль, покидая Купчино заранее вызубренным маршрутом. Дима изредка помогал ему советами, на что Митя каждый раз недовольно ворчал.

Когда выехали на Обводный, Базылев посмотрел на часы.

— Пять баллов! — удовлетворённо сообщил он курянам. — Ну, до ночи!

Пересел в «вольво», ожидавший его у поребрика, и укатил к себе на Московский проспект. «Уазик» развернулся и поехал в противоположную сторону.

Одному Богу известно, каким местом думают некоторые коммерсанты, когда обустраивают охрану принадлежащей им собственности. Наверное, каким-нибудь «центром скупости», если таковой имеется в организме. Бизнесмен по фамилии Каминский, совладелец компании «Эсперанца», задолжал одному из базылевских подопечных сколько-то там тысяч долларов плюс проценты. И естественно, знал, что противоположная сторона на него порядком сердита. Надобно полагать, он принял кое-какие меры относительно безопасности своей драгоценной особы. Нанял телохранителей, а то и за границу свалил. Святая, в общем, простота. Не таких людей брали под белы ручки посреди толпы где-нибудь у местного рынка и среди бела дня увозили неведомо куда, к полному недоумению вооружённой и накачанной «крыши». То есть дай Базылеву волю, Каминского уже сейчас по полной программе принимали бы в одном живописном местечке возле посёлка Мельниково, что на Карельском. Там имелась чудесная возможность побеседовать по душам, а потом спокойно ликвидировать труп. Так Виталий и сделал бы, но Мишка Шлыгин в который раз попридержал бывшего одноклассника. На бизнесе, вишь ты, может сказаться. Это ведь не хухер-мухер, а похищение известного коммерсанта. Чего доброго, прослышит господин Моде, сочтёт Питер городом небезопасным для ведения дел и вообще раздумает приезжать, это же какой контракт пропадёт!..

Благодаря Мишке паршивец Каминский мог спокойно поглаживать задницу, в которую ему не воткнут горячий паяльник. Но вот останутся ли на этой заднице штаны, было далеко не бесспорно. Ибо ангар, в котором хранилась уйма дорогостоящей электроники, охранял единственный стражник, вооружённый газовым пистолетиком. Он, правда, по телефону гордо представлялся «службой безопасности» и созерцал вверенный объект с помощью аж двух телекамер, но суть от этого не менялась. Охранное предприятие, на котором остановил свой выбор Каминский, было известно дешевизной. То, что дешевизна услуг может сказаться на их качестве, ушлому бизнесмену, похоже, в голову не приходило.

В три часа ночи у ворот остановился пыхтящий и весьма запылённый КамАЗ. Из кабины выпрыгнул водитель в жёлтой шапочке и ярко-красной рубашке и что-то неразборчиво закричал, размахивая бумагами. Охранник никаких ночных прибытий не ждал и поначалу не двинулся с места, но шоферюга оказался настойчив. Даже подёргал звякнувшие ворота:

— Э-эй!.. Внутри!.. Есть кто живой, мать вашу разэтак?..

Минут через пятнадцать охранник не утерпел и вышел наружу.

— Етить твою в корень! — сказал он водиле. — Чего орёшь?

— О, браток!.. — обрадовался шоферюга и присмотрелся к бумажке. — Вот тут они мне чегой-то нацарапали, на углу Софийской и Малой Карпатской... Мотаюсь, мотаюсь, ни хрена не...

— Чего-чего?.. — удивился охранник. — На каком, блин, углу?..

— Да этих, ежа им в рот, Софийской с Малой Карпатской...

— Ну вы, на фиг, даёте! Они ж не пересекаются. А чего тебе там? Куда фуру-то гонишь?

— А на склад шараги одной, название ещё дурное такое... без пол-литры не выговоришь... чуть ли не «Засранца» какая-то...

— «Засранца»!.. — развеселился охранник. — Сам ты «Засранца»! «Эсперанца» небось?

— Во-во! — обрадовался водитель. — Она самая, блин.

— Так это ты прямо к нам и попал, — утешил его охранник. — В фуре что? Электронику небось приволок?

— А то! — Шофёр с гордостью похлопал по пыльному синтетическому брезенту. — Тарелки эти самые, со спутника чтобы лабуду всякую принимать. Рекламу видал небось? «У твоего соседа уже СТОИТ...»

— Ну заводи! — распорядился охранник и начал отпирать ворота, чувствуя себя чуть не родственником словоохотливому водиле. — Утром брякнем в контору, пускай разбираются, куда чего...

Водитель забрался в кабину и очень ловко развернул здоровенный грузовик в узком проезде, запячивая задом в ворота. Если бы охранник был повнимательнее, он мог бы заметить, что тяжело нагруженные машины так проворно не двигаются. Но представитель дешёвой службы не обратил на это внимания, а потом стало слишком поздно что-либо замечать. Когда передок машины был уже в створе ворот, из-за него возник подтянутого вида малый и влепил ничего не ожидавшему охраннику шикарнейший аге-цки в нижнюю челюсть.

— Извини, браток... — сказал он, когда тот с закатившимися глазами сполз по решётке на холодную землю. — На-ка тебе за беспокойство...

Наклонился и сунул бесчувственному стражу двести долларов в нагрудный карман.

КамАЗ между тем подъехал к ангару вплотную, и некому было присмотреться к его заляпанным грязью номерам. Полетел наземь замок... Его даже не взламывали — просто открыли конфискованными у охранника ключами. Со скрипом отворились металлические двери... Отключённая сигнализация равнодушно безмолвствовала. Прибывшие внутри пустого фургона курские бандиты проворно выскочили наружу и сразу взялись за дело. В крепких руках поплыли наружу большие ящики, объёмистые картонки и полиэтиленовые упаковки с маленькими, но до невозможности ценными бумажными коробочками. Электронная компьютерная начинка, программные диски, лазерные принтеры, восемь моделей сотовых телефонов, бухточки бешено дорогого кабеля — всё это богатство на сумму, далеко превосходившую долг Каминского, в считаные минуты перенеслось со складских полок внутрь фургона. Не зря, видно, не спали ночей научные гении, трудившиеся над уменьшением размеров и веса приборов.

А потом КамАЗ отчалил в светлую питерскую ночь, удалившись в неизвестном, как в таких случаях пишут, направлении. Возле опустошённого склада остался только охранник, начинавший понемногу шевелиться под фонарём.

Когда же стали смотреть, не зафиксировали ли чего телекамеры, на всех кассетах оказались грудастые девки из передач ночного канала «Эротик-видео».

Хозяин «Василька»

Саша Лоскутков сидел в голубой «девятке» Плещеева, глядя на растущий впереди шпиль. Сергей Петрович жил совсем в другой стороне, на проспекте Тореза, но от Смоленской улицы до Бассейной не расстояние, и вообще, для милого дружка серёжку из ушка. Что же касается «девятки», то он ездил на ней не потому, что не мог завести себе хорошую иномарку. Просто... служба такая. Которая действительно должна быть на первый взгляд не видна.

— По-моему, это на весь Питер единственный такой дом, — сказал Саша. — Я как-то слышал от одного архитектора, их сначала хотели выстроить два, второй напротив, через проспект...

— Кошмар!.. — поёжился Плещеев, медленно передвигая машину в вечной пробке возле «Электросилы». — Ну и слава Аллаху, что не построили. Вот уж была бы безвкусица!

— Почему? — удивился Саша.

Он никогда не притворялся, будто что-то понимает в архитектуре, просто, по его мнению, торжественные «ворота» из двух одинаковых шпилей смотрелись бы очень красиво, и кому какое дело до стилевых заморочек. Сергей Петрович повернулся к нему, собираясь, кажется, просвещать, но тут их машину нахально подрезали грязно-зелёные «жигули», и Плещеев ругнулся, в последний момент ударив по тормозам. Двигатель заглох. Сзади тут же принялись истерично сигналить.

— Дуди громче, а то не все поняли, что ты на кладбище опаздываешь, — заводя мотор, пробурчал эгидовский шеф. — И почему у меня ровно на этом месте всегда что-нибудь происходит?.. То провод от трамблёра отпал, то вот ещё нате вам пожалуйста...

«Девятка» ожила и послушно тронулась с места, чтобы сразу остановиться на красный свет. Саша не торопясь полез в карман за сотовым телефоном.

— Анатольич? Ага, я... Привет, дорогой, — сказал он, когда трубка откликнулась голосом знакомого гаишного офицера. — Спасибо, всё в порядке, а как... Ох ты, бедненький, где ж это тебя угораздило?.. На рыбалке?.. И что, неужели ещё рыба где-то клюёт? Не всю уморили?.. Ты «Колдрекс» купи, правда, я сам пробовал, прямо как рукой... Да нет, ничего, мы тут с шефом по Московскому на машине катаемся... Я к тому, что если твои за что-нибудь тормознут зелёненькую «шестёрку», номер такой-то... ага, сто лет не мытая, на правом крыле «помой меня» пальцем написано... Мужик помоложе меня, ряшка семь на восемь... Как-как? Новомосковских? Валентин?.. Да господь с ним, ничего страшного, просто шефа внаглую подрезал, чуть не поцеловались... В общем, повод если будет, уж пускай мораль ему почитают... Ага... ну спасибо, пока! Супругу от меня поцелуй!..

— Кляузная ты душа, Сань, — сказал Плещеев, когда Саша нажал отбой и спрятал трубку в карман. — Нету в тебе прощения христианского.

Командир группы захвата поёрзал на сиденье, вытягивая ноги.

— Так ведь... — сказал он. — Каков поп, таков и приход...

На Бассейную с Московского не было левого поворота: пришлось ехать до Фрунзе и там разворачиваться довольно хитрым способом, причём Плещеев всё время ворчал, словно не сам вызвался подвезти младшего сослуживца, а, наоборот, тот на коленях умолил его об услуге да ещё и втравил во всяческий дискомфорт. Саша слушал воркотню шефа, косился на его голубую рубашку и знал, что всё хорошо. Вот когда Плещей держится корректно-задумчиво, а рубашка, к примеру, коричневая, тут бей тревогу. Плещеев обожал голубые рубашки и притом надевал каждый день чистую. Смена цвета и настроения означала, что Плещеев опять, мягко говоря, засмотрелся «налево» и его жена Людмила (стиравшая эти рубашки) в очередной раз навсегда хлопнула дверью. Плещеев был мужчина азартный и любил жизнь во всех её проявлениях, а посему подобное происходило как минимум однажды в квартал. Спустя неделю супруги трогательно воссоединялись, некоторое время Сергей Петрович ходил добрый и просветлённый, а потом всё шло по кругу. Злые языки утверждали, будто в своё время его выставили из прокуратуры ещё и за это.

Почти у самого шпиля красовалась нарядная вывеска: на жёлтом поле синее солнышко. Присмотревшись внимательнее, можно было разглядеть, что это не солнышко, а цветочек и что составляет он эмблему фирмы «Василёк», торгующей всякой сложной техникой и компьютерами. Здесь Плещеев остановил машину, и Саша выбрался наружу.

— Может, зайдёшь со мной? — нагибаясь к дверце, спросил он начальника. — Обрадуешь...

Сергей Петрович посмотрел на часы и виновато развёл руками. У них с Людмилой как раз был медовый месяц после пятьсот восемнадцатого трагического и окончательного разрыва, а это означало, что задерживаться определённо не стоило. Саша закрыл дверцу, «девятка» взяла с места и красиво вписалась в общий поток.

Антон Андреевич Меньшов, хозяин «Василька», возник как крупная фигура в самом начале эры частного предпринимательства, когда в учреждениях начали появляться незабвенные «IBM XT» и «AT». Компьютеризация осуществлялась традиционными российскими методами: расходные материалы мгновенно попали в разряд страшнейшего дефицита, дискеты в лабораториях выдавались строго по списку, и тот, кому нужно было попользоваться игольчатым принтером, являлся с собственной лентой. Вот тогда специалисты и начали по великому блату переписывать друг у друга телефон «Василька», безотказно поставлявшего всё требуемое за наличный и безналичный расчёт и притом по вполне божеским ценам. А ещё там умели починить что угодно, не сдирая с клиента цену автомобиля за сгоревший транзистор в блоке питания. Ну то есть ничего удивительного, что фирма быстро окрепла и в девяносто втором уже вовсю торговала компьютерами, начав с дешёвых подержанных двести восемьдесят шестых, привезённых из Швеции. Сперва васильковцы держали прилавочек то в «Ригонде», то в «Энергии», то в «Канцтоварах». А там и собственный магазин завели...

Саша потянул упруго качнувшуюся дверь, шаркнул кроссовками по синтетическому половику и вошёл в кондиционированную прохладу. Охранник, гулявший по залу, узнал Лоскуткова и подошёл поздороваться.

— Андреич здесь? — спросил Саша.

— Сейчас освободится, — ответил охранник. — Клиентов убалтывает.

Рослый парень с удивительно добродушной физиономией выглядел увальнем, но Саша знал, чего тот стоил в действительности. До «Василька» в этом помещении не задалась жизнь у круглосуточного продуктового, ещё раньше здесь запаршивел фирменный трикотажный и уж вовсе при мамонтах захирела непопулярная булочная. То есть нашествие энергичных меньшовцев вызвало самое пристальное внимание. В торговом зале ещё кончался ремонт, когда со двора заглянули два вежливых молодых человека и, в натуре, попросили хозяина. Как гласило предание, беседа происходила очень спокойно. Антон Андреевич заверил гостей, что защита от возможных обидчиков ему отнюдь не нужна, поскольку он ни с кем не враждует, а в случае каких-то эксцессов надеется обойтись своими силами. На том и распростились.

Эксцесс, предсказанный молодыми людьми, случился через несколько дней. Аккурат перед официальным открытием, когда в кладовках уже лежали факс-модемы, дисплеи и карманы для оптических дисков: всё очень хрупкое и жутко боящееся ударов ломика и дубинки. Четверо молодцов в масках подогнали фургончик, сноровисто взломали заднюю дверь магазина... и — блин горелый! — угодили прямо в гостеприимные объятия охраны, соскучившейся без настоящего дела. Далее легенда гласила, будто чуть живых от пережитого ужаса и обделавшихся с головы до пяток грабителей даже не потащили в участок. С тех пор вокруг «Василька» царила тишь и гладь: по крайней мере, мелкие и средние хищники Антону Андреевичу не докучали.

Что же касается крупных...

Саша прошёлся по залу, присмотрелся к мощным дорогим ноутбукам, постоял за плечом у продавца, выводившего на экран сообщения, пришедшие по Сети. Продавец показывал их какой-то девице с малиновым ботиночным шнурком в волосах. Оглянувшись, она заметила Лоскуткова и подвинулась, чтобы ему было удобней смотреть на экран. Сообщения оказались отзывами на последний роман в жанре героической фэнтези, в основном ругательными. Посетительница читала их, временами хихикая.

Саша отозвал молодого продавца в сторонку и, улыбнувшись, тихо спросил:

— Симпатия?

Парень кивнул на яркий завлекательный томик, лежавший на стуле охранника:

— Автор...

— ...Ну а министерство хоть как-то вам помогает? — раздался из коридорчика знакомый голос, и в зале, сопровождая двоих клиентов, появился Меньшов.

— А, да какая с них помощь, — отмахнулся пожилой, маститого вида учёный. — Как раздобудем денежный договор, так вздохнём... Да и то... Начинаем вроде работать, а заказчикам самим денег не платят!

— Знаете анекдот? — остановился его более молодой долговязый коллега. — Докладывают нашему богоспасаемому президенту, мол, в Академии наук пятый месяц зарплату не выдают, а эти ненормальные всё ходят на работу и ходят, что делать будем? Президент подумал и отвечает: а если с них плату за вход попробовать брать...

Со стороны директорского кабинета наплывал аромат хорошего кофе, и Саша понял, что заказчики при всём том были солидные и разговор в кабинете шёл взаимно приятный. Меньшов увидел эгидовца и дружески кивнул ему, а проводив гостей — сразу позвал Сашу к себе:

— Кофейку хочешь?

Тридцативосьмилетний Антон Андреевич вполне соответствовал имиджу «загадочного молодого миллионера», который так любят обыгрывать в Голливуде. Это был подтянутый рослый красавец с очень спокойными глазами и характерными мозолями на костяшках, совсем не похожий на вечно озабоченного кабинетного бизнесмена. Он не держал никаких телохранителей, виртуозно водил мощный серо-стальной «БМВ» и, по непроверенным слухам, фантастически метко стрелял. Саша знал, что он держал в столе фотографию милой молодой женщины и двух девочек, и это не было данью американскому стилю. Саша знал про Меньшова ещё много всякого разного и интересного. Но он был не из болтливых.

— Да я ненадолго, — проговорил он, усаживаясь в мягко вздохнувшее кресло. — Есть информация.

— Информация — дело хорошее, — кивнул Антон Андреевич. — Полезное.

Голос был абсолютно нейтральным. Требовалось знать Меньшова так, как знал его Саша, чтобы уловить истинный смысл сказанного. А сказано было примерно следующее: «Спасибо, что заехал предупредить. У меня теперь возможности, сам понимаешь, не те, так что вдвойне спасибо. Ну, я слушаю, продолжай».

— Из-за границы ждут киллера, — коротко сообщил Лоскутков. — Кличка Скунс. Слыхал про такого?

Антон Андреевич кивнул:

— Как же не слыхал... Крупная птица...

— Кто зазвал и на кого хотят напустить, пока неизвестно, — продолжал Саша. — По нашим данным, мужик насквозь отмороженный, склонный к личным инициативам...

Меньшов снова кивнул:

— Кто предупреждён, тот вооружён. Плещею от меня спасибо передавай...

— Как младшенькая? — спросил Саша. — В самом деле личного коня ей купил или всё врут?..

Проводив Лоскуткова, хозяин «Василька» вернулся в кабинет и долго молча смотрел в большое окно, сквозь которое ничего нельзя было увидеть снаружи. Потом провёл рукой по лицу, и его отражение в оконном стекле внезапно постарело сразу на десять лет.

— Скунс... — пробормотал он, словно примериваясь к имени, и тяжело вздохнул. — Что ж, с возвращением тебя... дружище...

Плещеев и Лоскутков поистине дорого дали бы за то, чтобы видеть его в этот момент, ибо знали они о нём хотя и очень многое, но не всё. Увы, они были далеко. Плещеев стоял в пробке перед Троицким мостом, а Саша спускался в метро. Когда же через минуту Антон Андреевич вышел в торговый зал, он был совершенно прежний: доброжелательный, уверенный, невозмутимый.

Искусство и жизнь

На телестудии ждали бандита.

— С ума сойти, настоящий бандит! — поёживалась редактор Светочка. Светланой, да ещё и по отчеству, милой девочке величаться предстояло ещё очень не скоро. Покамест она работала на телевидении всего третий месяц. — И у него паспорт как у всех нормальных людей...

— Какая проза. Ну нет бы в чёрной маске с прорезями да прямо через окно... Или в бушлате с номером, под конвоем! — неуклюже схохмил режиссёр Герман Степанович. — Бандит, он что, не человек? И паспорт имеет, и на выборы ходит...

— А зэки в колониях голосуют?.. — краснея, спросила Светочка.

Вопрос упал в пустоту. Волновались все, в том числе и многоопытные.

Был спокоен лишь автор и ведущий передачи Борис Дмитриевич Благой. Сказать точнее, он даже испытывал лёгкое разочарование, которого, правда, старался не показать. Так давно он продумывал передачу с участием настоящего уголовного авторитета, с такими трудами, через множество посредников, выходил на определённого человека, уговаривал... А потом — хорошая мысля, как известно, приходит опосля — созвонился со знаменитым Константиновым, думая получить консультацию по некоторым второстепенным вопросам. «Плечо?.. — узнав, в чём дело, откровенно захохотал Константинов. — Ой, нашли авторитета... Понтяра самый заурядный, крутой, как хвост поросячий!»

Известие приятностью не отличалось, но Благой поверил. В кругу питерских журналистов Константинов был личностью легендарной. Ещё бы — ведь его одинаково сильно уважают как службы безопасности, так и весь бандитский Петербург.

Ну да что же теперь поделаешь: поезд ушёл...

— Только не забудьте: лица быть не должно, — в последний раз напомнил операторам и режиссёру Благой. — Я ему слово дал!

Передача была предназначена для живого эфира, и уже за час до её начала в студии номер два всё было готово — поставлен столик, два кресла к нему, воздвигнуты фанерные щиты, изображавшие стены. Операторы, примериваясь, подъезжали с камерами к столику и отъезжали. Наконец Светочка, волнуясь и ужасаясь, побежала к выходу за бандитом. Перед этим она раза три переспросила и Благого, и режиссёра:

— Ну так как же мне всё-таки его называть?..

— Да как нормального человека, — отвечал Герман Степанович. — По имени-отчеству.

Бандит и в самом деле оказался совершенно нормальным молодым человеком. Трепещущая Светочка привела его в студию, гостя программы усадили в кресло — и передача началась.

— Давайте поговорим о семье. Семья — что может быть любимей! — улыбаясь, начал для затравки Благой.

Бандит на мгновение напрягся, видно решив, что его в лоб расспрашивают о криминальной «семье».

— Сын у вас подрастает, я слышал, — поспешил добавить Борис Дмитриевич. — Он учится?

— А как же... во втором классе. В лицее.

— То есть изучает языки, музыку, компьютеры...

— Этикет, — кивнул Плечо.

— Этикет, — повторил за ним Благой. — Это потому, что вам не слишком хочется, чтобы ваш наследник повторил ваш жизненный путь? Или вы просто хотите, чтобы он вступил на него как можно более подкованным?

— Не, пускай нормально живёт. Небось с головой дружим... Деньги, они на что? У наших у всех учатся... кто в лицее нормальном, а у кого киндеры постарше — и в Кембридже...

— То есть нельзя исключать, что дети ваших соратников станут интеллектуальной элитой страны?

— Ну, — с удовольствием согласился Плечо. — Для того и стараемся.

Он постепенно разговорился и, когда Благой попросил его рассказать какой-нибудь случай из недавней практики, поведал съёмочной бригаде и телезрителям историю про то, как их группа аккурат на этой неделе вызволила белоснежный лимузин, угнанный пулковскими злодеями у очень хорошего человека. Крови, по счастью, не пролилось, но — что греха таить — короткая перестрелка всё же случилась. Причём пулковские сразу наложили в штаны и вообще выглядели мокрыми курицами, а роскошный автомобиль был отбит и, вырванный из злодейских рук, с торжеством доставлен владельцу.

— Значит, восстановили справедливость? — улыбнулся Благой.

— А то!.. Мужик эту тачку сам в Штатах выбирал, сюда пёр, растаможивал... У нас на весь город, может, две-три такие тачки и есть. А какой-то бай из Чуркестана про него узнаёт и себе заказывает, как в магазине? Не по понятиям...

— Но ведь это представительская машина, для миллиардеров?

— Да кому какое дело, если мужику нравится и в лопатнике бабки шуршат...

— Тоже верно, — согласился Благой. И улыбнулся телезрителям: — Вот видите. А ещё говорят, будто угнанные машины практически не находят!

— Так смотря кто и какие, — добавил тихвинский авторитет. — Человек попросил... ну, мы немножко поспрашивали и нашли... Милиция — тыр-пыр, десять дыр... а мы — пожалуйста. И если ещё кто за ней сунется — не поймём, — добавил бандит с угрозой.

Пожалуй, это было то самое, о чём на всякий случай предупреждал Константинов: «Только не позволяйте им у вас в эфире разборки устраивать! Иначе сами наплачетесь...»

— У вас бывает отпуск? Где вы любите отдыхать? — сменил тему Благой.

— Зимой на Канары смотался, а недавно в Индии побывал... Вот где белого человека уважают! — произнёс Плечо с удовольствием. — Осенью в Таиланд съездить хочу...

— Он едва это сказал, та-а-акие звонки начались, мат сплошной! — Светочка во время передачи сидела на телефоне, и, когда эфир кончился, а бандит был препровождён съёмочной бригадой до выхода, она сразу стала рассказывать о не прошедшем в эфир. — Ужас, ужас какой-то!..

Девушка чуть не плакала. Не оттого, что наслушалась матюгов, — кто их в наше время не слышал? Просто человек всегда печёнками чувствует, когда происходит пустое сотрясение воздуха, а когда за словами стоит нешуточная угроза. Так вот, в данном случае этой самой угрозы было более чем достаточно, и Светочку колотила нервная дрожь.

Герман Степанович отечески обнял её за плечи и взглядом показал сотрудникам, чтобы принесли водички.

— Привыкайте, Светочка, со временем вы тут чего только не наслушаетесь, — проговорил он негромко. — Только, ради бога, не бойтесь... Бояться нельзя! — И повернулся к Благому. — А неплохо получилось! — похвалил он. — Настоящий разговор по душам, как бы с разных сторон барьера. Умеешь же ты, Боря, отыскивать людей!

В студии уже царил полумрак, целительный для глаз, утомлённых ослепительным освещением. Помощники режиссёра убирали антураж, выставленный для передачи. Благой тоже был доволен. Хорошее настроение не покидало его до самого дома. Но только открыл дверь, как его встретила испуганная жена:

— Слава богу, наконец-то!.. Я уже и не знала, что думать...

— А что такое? — удивился он.

— Позвонил какой-то мужчина, спросил тебя, я ему — мол, перезвоните, ещё с телевидения не вернулся...

— А он? — спросил Благой и ощутил нехорошее предчувствие.

— Он говорит, передай своему... не буду говорить, как он тебя назвал... В общем, Плечо домой не доехал, какому-то Юрану шею сломали... И если доктора его не поправят, они и с тобой разберутся... Господи, Боря, кто хоть это такие?..

Они говорили шёпотом, чтобы не слышал сидевший за уроками сын.

Одно время, после нескольких громких убийств журналистов, Благой любил повторять: «Я знаю, я тоже давно уже на мушке...» У него вправду имелись недоброжелатели, но испытать, что ощущает человек, действительно оказавшийся на мушке, судьба дала ему только теперь. Недаром, наверное, тряслась и плакала бедная Светочка, хотя уж её-то никто не стал бы ни в чём винить, даже самые отмороженные бандиты... Чувство полной беззащитности было ошеломляюще унизительным и по-настоящему страшным. Хотелось что-то немедленно делать, куда-то звонить, но куда?..

Борис Дмитриевич обвёл взглядом знакомую обстановку прихожей, и ему показалось, будто всё это неминуемо вот-вот исчезнет. Как же бренно и хрупко на самом деле было вроде бы прочно устоявшееся благополучие...

— Да ну, Настенька, что за чепуха, — услышал он свой собственный голос. — Нормальные отклики на передачу. Мы ведь сегодня тихвинского уголовника показывали, мало ли что он перед камерой ляпнул, я-то здесь при чём?.. Давай лучше обед грей, есть хочу. Да, а из школы больше не звонили?

— Н-нет, — начала успокаиваться жена. — Нет вроде бы...

— Ну вот и хорошо, — усмехнулся Благой. — Этих звонков я, честно говоря, гораздо больше боюсь.

Заходя иногда в Публичку, Борис Дмитриевич любил останавливаться в длинном коридоре на втором этаже у каталога журнальных статей. Там в ящике от «Бен» до «Бос» стояли карточки, на которых были написаны фамилия, имя и отчество его жены — Благая Анастасия Сергеевна. С каждым годом карточек становилось больше. Анастасия Сергеевна работала в университете на биофаке и регулярно публиковала научные статьи о водорослях Белого моря. У неё был отец — известный учёный-ботаник, мать преподавала в школе историю, да и муж, между прочим, тоже был не в поле обсевок...

А сын!

«Мне в твоём возрасте так хотелось всё знать!» — время от времени прорывало Бориса Дмитриевича. Как-то он прочёл наследнику полную страсти лекцию о развитии человеческого разума, об истории познания, о взаимоотношении мыслящей материи и Вселенной... Право, если бы рядом стоял Энгельс, то позеленел бы от зависти. И что же?.. Тринадцатилетний балбес, выслушав, только ухмыльнулся: «Ты небось мне эту лапшу сейчас на уши вешал, чтобы я уроки учил?..»

— Где ты был вчера днём? — взял быка за рога Благой.

— Кто, я? — спросил сын.

— Да, ты. Я тебя спрашиваю. Где ты был вчера?

— Когда?

Эта манера сына постоянно переспрашивать иной раз просто бесила Благого.

— Когда все были в школе. Где ты был в это время?

— В школе, — ответил сын, немного подумав.

— В школе тебя не было, а вот около школы ты был. Тебя учителя из окна видели.

— Кого, меня? — снова переспросил сын.

— Тебя, тебя!

— Да был я в школе, вот, четвёрку по географии получил...

Сын порылся в школьной сумке, вытащил дневник. Там и в самом деле стояла четвёрка, а рядом с нею — росчерк учительницы.

«Ну дела!.. Может, это не его видели из учительской?..» — обезоруженно подумал Благой и... по странной ассоциации «обознался — не обознался» вдруг вспомнил человека на «мерседесе», с которым они разминулись возле «Инессы». Это был Микешко. Банкир Микешко Михаил Матвеевич. Собственной персоной.

Одутловатое лицо его в толстых очках уже давно не мелькало в газетах и на телевидении: после шумной истории с фондом «Надёжность. Нравственность. Благородство» финансист благоразумно держался в тени. Но видимо, по-прежнему процветал, раз уж ездил в «мерседесе» с охраной...

Знать бы ещё, почему у него был такой испуганный вид?..

Борис Дмитриевич решил не отвлекаться от педагогического процесса и сурово спросил:

— А сейчас чем ты занят?

— Уроки делаю! — В ответе сына был даже оттенок праведного возмущения.

— Ну ладно... старайся.

И Благой удалился на кухню, радостно поддавшись надежде, что по крайней мере одно недоразумение счастливо разрешилось.

Он не подозревал, что сын решил последовать примеру многих нынешних контор, ведущих двойную бухгалтерию. Недавно у него появился второй дневник, куда от имени учителей он сам себе ставил отметки, виртуозно — после определённой практики — расписывался... А вместо нудных уроков запоем глотал то, что ему действительно нравилось. Вот и теперь, едва за папашей закрылась дверь, он сунул руку под стол и вытащил томик, купленный в магазине «Старая книга». Раскрыл его на заветной странице, принялся упоённо читать... Потом нахмурился, придвинул тетрадку...

Книгу эту он ни за что на свете не показал бы ни отцу, ни тем более приятелям — засмеяли бы. Олег читал не боевик с матюгами и стрельбой, не любовный роман с натурными описаниями секса. На корешке старой — действительно старой, сорок восьмого года издания, — книги значилось: «В. И. Смирнов. Курс высшей математики. Том 1».

Второе пришествие

До Софочкиного приезда оставалось ещё шесть упоительных дней.

Дождь, зарядивший накануне, то прекращался, то вновь начинал моросить, и тётя Фира, собравшись на улицу для ритуального обхода ларьков, вооружилась большим чёрным зонтом. Помимо прочего, зонт давал старой женщине некую иллюзию защищённости. Будет всё же чем отбиваться, когда в парадном к ней пристанут грабители.

Вдоволь и со вкусом поужасавшись ценам в ларёчном городке на Варшавской, тётя Фира напоследок заглянула в дорогой круглосуточный магазин. И напрасно, ибо там её подстерегло неодолимое искушение. Под стеклом морозильного контейнера синела коробочка с надписью «Треска Espersen Bordelaise». Устоять перед таким названием не было решительно никакой возможности. Тётя Фира приняла независимый вид и, мысленно крича от ужаса, отсчитала молодому продавцу нужное количество тысяч [3]. Сопоставление цены четырёхсотграммовой коробочки с размерами тёти-Фириной пенсии вызывало тихую панику, но она осталась тверда. Может она, в конце-то концов, на закате жизни своей хоть разочек побаловаться заморским деликатесом?.. А зохн вэй агицен паровоз!.. Естественно, может, и пускай никто ей даже не смеет перечить! Тётя Фира засунула драгоценную покупку на самое дно объёмистой сумки и устремилась домой, твёрдо решив: когда в тёмном парадном на неё таки насядут грабители, пусть что угодно другое, а треску Bordelaise она им нипочём не отдаст.

Она шла в Софочкину квартиру, как на конспиративную явку, и ей повезло. В подъезде никого не было. Поспешно сложив зонтик, тётя Фира заскочила в лифт, нажала кнопку и почувствовала, что спасена.

Она благополучно поднялась на этаж, вышла из лифта и достала ключи. У Софочки была необходимая по нынешним временам железная дверь, открывавшаяся сразу двумя длинными ригельными ключами. Тётя Фира аккуратно вставила их в отверстия, и тут нелёгкая дёрнула её оглянуться.

Вчерашний мужчина с рюкзаком очень тихо сидел на лестничных ступеньках по другую сторону лифтовой шахты. И молча, не мигая, смотрел на дверь, за которой больше не жила несчастная Кирочка. От неожиданности и испуга тётя Фира выронила ключи. Мужчина не обернулся на дрызг и не вздрогнул. Сидел, как неживой. Тётя Фира подобрала ключи и громким шёпотом окликнула его:

— Молодой человек!..

С таким же успехом она могла бы окликать дерево. Да и то, говорят, деревья всё понимают и чувствуют. Не дождавшись реакции, тётя Фира осторожно подошла к нему и повторила:

— Молодой человек!..

Он обратил на неё внимание и медленно поднял голову, только когда она попыталась трясти его за плечо. Рубашка на нём, кстати говоря, была мокрая. Тётя Фира посмотрела в чёрные — сплошной зрачок — пустые глаза и внезапно всё поняла.

Много лет назад, во время большой войны с немцами, тогда ещё не тётя, а просто юная Фирочка успела побыть на фронте санитаркой. С тех пор, конечно, всё изменилось, но отличить, если человека необходимо было срочно спасать, она умела по-прежнему. И какая разница, что на тогдашних раненых сидевший на ступеньках мужчина был не слишком похож.

— А ну живо вставай, парень! — приказала тётя Фира и начала решительно тащить его за руку. — Вставай немедленно, говорю!

Он повиновался, когда по всколыхнувшейся фронтовой привычке она незатейливо помянула его почтенную матушку. Всё так же молча, медленно и неохотно, но повиновался. Тётя Фира открыла хитроумные Софочкины замки и без малейших колебаний повела чужого человека в квартиру, которую ей было поручено бдительно сторожить.

— Заходи, заходи... Замёрз небось...

Котик Васька, по обыкновению, сидел под дверью, в полной боевой готовности ожидая момента, когда хозяйка потеряет бдительность и «зевнёт» его на вожделенную лестницу. Тётя Фира слишком поздно заметила мохнатого сорванца и успела прийти в ужас, заранее вообразив всё могущее произойти... чумка, дикие коты, что ж делать-то, боже мой!.. Но случилось чудо. Кот остался смирно сидеть, озадаченно глядя на гостя. То ли был слишком удивлён зрелищем необычного посетителя, то ли что-то припомнил и решил, что шанса не будет.

Тётя Фира заставила мужчину снять рюкзак и уже раскочегаривала в ванной газовую колонку.

— Вот... погорячее... забирайся давай, согреешься. Мыло, полотенце... у тебя там в вещах сухое что-нибудь есть?

Не Софочкин же махровый халат ему, действительно, предлагать.

Незнакомец посмотрел на тётю Фиру и опять ничего не ответил, расстёгивая одежду заторможенными движениями лунатика. Её слова то ли доносились к нему с другой планеты, то ли не доносились совсем. «Не жилец», — мелькнуло у неё в голове, ибо состояние парня ей не нравилось категорически. Таких она тоже достаточно повидала. И знала, чем дело кончается, когда человек по какой-то причине перестаёт быть на этом свете за своего. Она вернулась в прихожую и решительно расстегнула его рюкзак. Гладкие лавсановые ремни легко скользнули в зажимах. И пускай, если больно охота, подозревает бедную старую тётю Фиру хоть в каком воровстве!

Ей повезло. Прямо под крышкой лежал прозрачный пакет с тельняшкой и спортивными штанами. Тётя Фира отнесла пакет в ванную и побежала на кухню сооружать чай. Из хозяйственной сумки, позабытой на полу в коридоре, торчал Васькин хвост, пышный, как страусовое перо. Эсфирь Самуиловна схватила сумку и вытряхнула сначала кота, потом злополучную треску Bordelaise. Ничего! Как-нибудь в другой раз...

Кухонная техника, купленная Софочке давно уехавшими сыновьями, была сущий восторг. Всё, что надо для счастья пожилому одинокому человеку. Даже оладий можно нажарить сразу много и положить в морозильник, а потом разогревать в микроволновой печи и кушать, как только что испечённые. И благородный белый электрочайник закипал почему-то гораздо быстрей древнего алюминиевого, что она у себя дома грела на плитке... Когда в ванной перестала шуметь вода и мужчина вышел наружу, у тёти Фиры уже всё было готово. Она собралась идти за своим гостем, но против её ожиданий он сам явился на кухню. Ей даже почудилось, что от горячего душа в нём чуть прибавилось жизни.

— Тебе с сахаром? — спросила она, наливая в чашки пахучий дымящийся чай.

Сначала ей показалось, будто он опять пропустил её слова мимо ушей. Однако потом он посмотрел на неё и кивнул.

У Софочки на кухне была мощная люминесцентная лампа, так что тётя Фира смогла наконец поподробнее рассмотреть своего гостя. Худое лицо, незапоминающееся и невыразительное. Сильные мужские руки, обтянутые полосатыми потрёпанными рукавами. И короткий ёжик густых волос. Как теперь отчётливо видела тётя Фира, никаких не пепельных, а совершенно седых. Она вдруг подумала, спустил ли он в колонке горячую воду, прежде чем закрывать кран. Софочка всегда велела так делать, чтобы не портились трубы. И ещё, куда, интересно, он побросал мокрую рубашку и грязные джинсы?.. Тётя Фира спохватилась и решила: раз уж ей приходили по поводу этого человека подобные мысли, значит дела были не совсем безнадёжны.

Он бесцельно болтал ложечкой в чашке.

— Ты пей, пока горячий, — сказала тётя Фира. — Оладьи бери, сметану, варенье...

Она боялась, что он так и просидит над нетронутым чаем, забыв, как с ним поступать. Гость поднял на неё ничего не выражающий взгляд и неожиданно попросил:

— Расскажите про Киру.

Голос был чужой и сипловатый — голос человека, сутки не открывавшего рот. Кажется, он вправду начинал оживать, и тёте Фире показалось неудобным продолжать говорить ему «ты».

— Я Кирочкиных друзей всех вроде знала, а вас что-то не помню, — сказала она. — Вы ей, наверное, сослуживец? Вас как звать?

— Алексеем.

Васька чуял на столе множество вкусных вещей и тёрся у ног, выпрашивая кусочек. Он бы с удовольствием вспрыгнул наверх и всё изучил сам, но на стол, тем паче в чужом доме, хозяйка его не допускала. Гость смотрел, и старая женщина скомкала на коленях передник:

— А я — Эсфирь Самуиловна... Кирочка всё больше тётей Фирой звала... Ну что ж вам рассказать... Убили её ведь, Кирочку нашу. Осенью, в октябре... шесть лет будет уже... двадцать седьмого числа...

— Кто? — медленно и как-то тяжело спросил Алексей.

Тётя Фира не сразу догадалась, что он говорит об убийцах, а когда догадалась, то безнадёжно махнула рукой:

— Да их на другой день задержали, всё молодые ребята, жили в том же дворе... Пьяные были... Хотели, говорят, обручальное колечко взять и с шеи цепочку, там у неё второе колечко висело, от мужа осталось... она не сняла, отбивалась, ну вот и... Лучше бы отдала, милиция бы, может, вернула...

Алексей неподвижно смотрел в стынущий чай. Руки оставили в покое ложечку и просто лежали на цветастой клеёнке.

— Они где сейчас? — проговорил он. — Сидят?

Тётя Фира невесело засмеялась:

— Таких разве достанешь... С такими фамилиями... Упекли одного из той же компании, так он Кирочку даже не трогал. Заступиться некому было, адвоката нанять, вот на него и свалили.

— А остальные? — всё тем же бесцветным голосом спросил Алексей.

— У меня тут как раз газетка отложена, — засуетилась тётя Фира. — Вот. Сами читайте.

Она порылась на подоконнике и протянула ему «Ведомости» со статьёй Бориса Благого. Газета была довольно затрёпанная — чувствовалось, не ему первому тётя Фира её давала читать.

«...Но гораздо больше сверкающих в гараже „вольво“ и „мерседесов“ потрясает другое, — гласил последний абзац. — То ДРУГОЕ, что, будем надеяться, скоро во многом определит лицо нового российского предпринимательства. Я уже видел это в „Инессе“, и имя этому — ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ. Допускаю, читатель, что вы скептически улыбаетесь. И я тоже прятал усмешку, пока у меня на глазах молодой бизнесмен не снял трубку и не позвонил прямо в Смольный такому же молодому политику. „Володя, — сказал он, — есть там у тебя дельные ребята после Чечни? Есть? Немедленно присылай. Что? Жить негде?.. Да всё сделаем! И комнату купим, без проблем...“ Вы уж простите меня за прекрасные сантименты, читатель, но когда после этого разговора я вышел под хмурое петербургское небо, мне показалось, что в нём вот-вот выглянет солнце. Большие дела всё же вершат эти ребята, которых мы совсем недавно назвали бы просто мальчишками. Они, вероятно, и в самом деле ещё не изжили в себе некоторого мальчишества, но как тут не вспомнить, что во время Великой Отечественной их ровесники водили в бой роты и батальоны! Так, может быть, и сегодня настала пора оказать им побольше доверия?..»

— Вот они где сидят, — подливая Алексею в чашку горячего чаю, сказала тётя Фира. — Один в «мерседесе», другой в кабинете начальником. И третий тоже там где-то при них... на тёплом местечке.

Алексей промолчал. К её некоторому удивлению, он очень внимательно прочитал всю статью от начала и до конца. А потом аккуратно положил газету и — вот уж чего она никак не ждала — отхлебнул чаю и потянулся к оладьям. Так, словно у него появились на этом свете дела.

— Хорошо хоть нашлись добрые люди, — вздохнула тётя Фира. — Сразу взяли дочку в семью, ни про какой детский дом даже говорить не позволили... Жуковы — да вы их, наверное, знаете... Нина с Валериком... У Кирочки своей родни один отчим был, да и тот в Казахстане живёт, даже на похороны не приехал...

Алексей перестал жевать. Тётя Фира посмотрела и увидела, что глаза у него из чёрных опять сделались нормальными. Блёклыми, неопределённо-серыми, как зола. Но всё же нормальными. Он глухо спросил:

— Дочку?..

— Ну да, — кивнула тётя Фира. — Стасеньку. Хорошая девочка, а уж на Кирочку как похожа!.. Умница, отличница...

Гость молча взял ещё одну оладью и стал её есть. Тётя Фира подумала, а не предложить ли ему чего посущественней... и вот тут гениальная догадка озарила её. У Кирочки ведь был не то чтобы муж — ухажёр. Парень моложе её, с которым она встречалась всего-то неделю и даже не приводила знакомиться: то ли не успела, то ли застеснялась, полагая, что всё совсем несерьёзно. Потом он уехал в Африку с экспедицией и там, как сказали Кире, погиб, а у неё родилась дочь... И вот — шма-Исраэль! — через тринадцать лет является некто. С цветочками. Вполне подходящего возраста. Явно приезжий. И от известия о Кириной смерти начинает, простите, вести себя так, словно поседел бы в этот самый момент, если бы уже не был совсем седым. Тётя Фира знала, что несчастная покойница записала дочь «Константиновной», но боже ж ты мой! Иные вон аж в Афганистане находятся, после многих лет плена, семейные уже, принявшие магометанство. У старой женщины ликующе засветились глаза, она подалась вперёд, готовая произнести вслух заветное слово...

...И, как на стену, натолкнулась на взгляд Алексея. Он смотрел ей в глаза и молча, медленно качал головой. Не задавай этого вопроса, тётя Фира. Не надо. Не задавай. А то больше никогда не увидишь меня и больше ничего не узнаешь...

И вместо того чтобы торжественно обнародовать своё озарение, тётя Фира просто спросила:

— Вы, Алёша, я так понимаю, откуда-то прибыли? У вас есть где остановиться?..

Васька, отчаявшись привлечь внимание, встал «сусликом» и издал не слишком кошачий звук, всего более похожий на тявканье.

Как выяснилось, податься Алексею в Питере было некуда, и нежелание расставаться пробудило у тёти Фиры свойственную её народу практичность. В коммуналке на Кирочной (так теперь называлась улица Салтыкова-Щедрина) у неё были две крохотные комнатки, одну из которых вполне можно было сдать. Алексей обдумал предложение и ответил согласием.

За окошком тем временем повисли мокрые сумерки, и тётя Фира взялась устраивать гостя на ночь.

— У меня спальник есть, — сказал Алексей.

Она последний раз имела дело со спальниками лет сорок назад и потому слегка удивилась, не видя объёмистого ватного свёртка, притороченного к рюкзаку. Она даже попробовала вспомнить, был ли при нём такой мешок накануне — немудрено, если потерял, — но вспомнить не удалось. Пока она размышляла, он вытащил из рюкзака невесомую крохотную колбаску синтетической ткани и заодно принёс паспорт — видавший виды и далеко не новенький (как тётя Фира почему-то и ждала), выданный аж в семьдесят восьмом году, во время тогдашнего обмена. Паспорт, в частности, гласил, что ленинградец Алексей Снегирёв почти всю жизнь жил в Киргизии, потом сбежал оттуда в период «событий» и с тех пор мыкался, не имея собственного угла. Всё это плохо согласовалось с тёти-Фириными догадками, но она решила помалкивать. Тем более Алёша успел ей понравиться. Ну там, мысли читает и лишних вопросов как бы не стоит ему задавать... дальше-то что? И какое ей, спрашивается, до всего до этого дело?.. И вовсе даже никакого дела ей до этого нет!

О вреде сухого закона

Если кто полагает, будто дивные места бывают только в Швейцарии да на Канарах, тот просто никогда не был на Карельском перешейке или у него атрофировалось чувство прекрасного. Душа же нормального человека не может не прийти в состояние возвышенного благорастворения при виде прозрачного соснового леса, поросшего вереском. А огромные гранитные валуны, а заросли малины, а узкие и длинные ледниковые озера с прозрачной водой, а холодная, какая-то первозданная Вуокса!

Особенно хорошо уехать подальше от города. Если по Выборгскому направлению, то за Каннельярви. Просто рай на земле.

Так думает не только простой смертный, вылезая из электрички с корзинкой в руках, так рассуждает и новый русский, и даже вор в законе. Они ведь вовсе не дураки.

Поэтому не следует удивляться, с чего бы это у окраины небольшого посёлка с милым названием Ясное, на самом берегу озерца, внезапно вырос забор. Приехали малоразговорчивые, но очень сноровистые строители, и постепенно за забором вырос дом. Добротный, бревенчатый. Брёвна пропитали непахнущим импортным снадобьем, устроили большую светлую веранду. Жители Ясного стали всерьёз задумываться, а не протянется ли к ним «под это дело» хорошая асфальтовая дорога. Витал вопрос: «И кто же это теперь у нас будет жить?..»

У строителей не удалось выведать ничего определённого. Но уже в мае, когда окончательно распустились деревья и зацвела черёмуха, в новом доме появились жильцы.

Все немногочисленные жители посёлка Ясное, разумеется, живо ими интересовались.

— Там дамочка такая вся из себя модная, — рассказывала тётка Нюра, которая сподвиглась проникнуть за высокий забор, потому как носила туда молоко. — И девчоночка у них прям что твоя куколка, лет пять-шесть. А при ей нянька, или как это сейчас говорят, гувернантка, и знай всё не по-нашему сыпет...

— Ну и чего? И с тобой не по-нашему? — спрашивали любознательные односельчане.

— Да она со мной и не говорила. Она с девчушкой всё лопотала. А та и отвечает... Я прям чуть не обхохоталась — такая козявка, а уже по-нерусски малякает!

— Вишь ты, — удивлённо качал головой дед Кирюша.

— Мучают ребёнка почём зря, — сказала Леонтьевна. — А потом удивляются, отчего нервы у всех.

— И охрана расхаживает. Два бугая... — Тётка Нюра огляделась, ища, с чем бы сравнить. — Ну вот, Маринка, взять хоть твоего Ваську, только в плечах в два раза поширше и ростом на две головы выше... Во какие!

— Ну-у, будя врать-то! — не поверил дед Кирюша.

— А вот и не вру! — настаивала Нюра. — Сам поди посмотри, костыль только не потеряй!

Скоро один из охранников, Мишаня, появился в поселковом магазине, и жители сами убедились, что он был именно таков, каким его описывала молочница. Парень отоварился сигаретами, пепси-колой, консервами, купил две колоды карт. Водки же, хоть её и было семь видов — выбирай любую, — почему-то не взял, и это несказанно всех удивило.

Потом поползли слухи, что на даче живёт то ли жена с дочерью, то ли дочь с внучкой какого-то очень важного человека, а потому у охраны строжайший сухой закон. Это было понятно, неясным оставалось другое — как ему, этому важному человеку, удалось добиться, чтобы такой-то закон ещё и выполнялся!

— Вызнать бы да президенту письмишко направить... — посмеивался дед Кирюша. Он иногда слушал радио и был очень сведущ в делах государства. — А то сколько законов приняли и всё плачутся, что выполнить не заставишь...

Всё было тихо и мирно, пока девочка, гуляя вокруг озера, не поинтересовалась у своей бонны:

— Les arbres la, pourquoi ne sont-ils pas verts? [4]

И действительно, там, вдалеке, где местное озерцо соединялось протоками с двумя другими, стоял по-зимнему чёрный лес. Даже сосны пожухли. Никто как-то не обращал на это внимания — мало ли может быть причин для гибели леса! Однако прошло несколько дней, и Мишаня стал жаловаться, что будто бы его всё время преследует запах какой-то дряни. Другие ничего подозрительного унюхать не могли и решили, что у Мишани поехала крыша, сиречь приключились обонятельные глюки. «Это из-за сухого закона», — решил второй охранник, Сева. Хлопцы были конкретные, сказано — сделано: той же ночью Мишаня тайком слазил через забор к бабе Нюре и угостился самогоном её собственного изготовления. Однако глюки продолжались, об этом сообщили в Питер, приехала машина и увезла Мишаню в город, а на его место прибыл новый охранник. Должно быть, с более крепкими нервами.

Вскоре, впрочем, запах стал мерещиться и другим, в том числе гувернантке. Когда же в озерце вдруг сдохла рыба и поплыла к берегу брюхом вверх, а следом поплыли не в меру жадные чайки, — до всех вдруг дошло, что происходит экологическая катастрофа районного масштаба.

Молодая женщина позвонила по сотовому телефону, и часа через два в Ясное, взметая пыль, влетели громадные серебристые джипы. Они промчались мимо магазина, где коротал время дед Кирюша, и свернули в сторону дачи за высоким забором.

— Вона как! — восхищённо сказал старик. — Прям что твой носорог!

— Где ты носорогов-то видел, дед? — со смехом спросила Маринка.

— Как — где? — обиделся Кирюша. — Я что ж, по-твоему, совсем тёмный? Уж и телевизор не смотрю? Носорог — он в Красную книгу занесён. Это вы, молодёжь, ничем не интересуетесь...

Маринка была самой молодой из коренных жителей Ясного, было ей всего-то сорок четыре года.

Они ещё стояли и разговаривали, когда джипы показались опять. За тёмными стёклами промелькнули расплывчатые силуэты — девочка, её мать, нянька и гувернантка, оба охранника...

— Да никак уехали?! — всплеснула руками Маринка. — Лето-то едва началось!

— У них, у богатеев, всегда так, — тоном знатока, словно всю жизнь только и вращался в обществе этих самых богатеев, сказал дед Кирюша.

— А Нюра-то губы раскатала, молоко каждый день носить!

Новость быстро облетела посёлок...

А ещё через пару дней приехал необычного вида фургон. Из него вышли люди, по виду вроде геологи, только очень уж мрачные и молчаливые. Они облазили берега всех трёх озёр, брали пробы воды, почвы, воздуха. В конце концов дед Кирюша подошёл к одному из «геологов»:

— Нефть, что ли, ищете?..

— Скоро тут не то что нефть — вся таблица Менделеева фонтаном забьёт, — хмуро ответил «геолог». — Я тебе, дед, покамест так скажу: уноси отсюда ноги, если не хочешь их раньше времени протянуть!

Потом он всё-таки разговорился и пояснил: пробы, мол, показали жутко увеличенное содержание солей тяжёлых металлов, аммиака, ядовитых веществ и тому подобной гадости.

— А, так вы вона про чё! — махнул рукой дед. — Так бы сразу толком и сказали. Это ж с Бездонного тянет.

Бездонным называлось ещё одно озеро по соседству, куда «геологи» ещё не заглядывали. Озеро было очень глубоким, и протока из него вела не простая — подземная.

— А ну-ка, дедуля, проводи нас туда!

Всё это происходило в начале июня, и дед Кирюша никак не думал, что за лето он не раз будет водить самых разных людей к большим сараям, между которыми был вырыт бульдозером глубокий котлован, сейчас кое-как присыпанный.

— Мы-то думали, строительство затевают какое, — радуясь вниманию, без устали рассказывал старик. — Дорогу ведь провели, грунтовку. Экскаватор пригнали, рыли чегой-то, сараи эти поставили. Быстро всё, мы и мигнуть не успели... А потом грузовики стали ездить — шасть туда, шасть обратно! Мешки привозили, плотная такая плёнка, хорошая. У нас бабы думали, можа, цемент или чего полезное... Открыли один, от вони чуть не задохлись...

— Кто ж это всё делал?

— А хто их знает? — пожимал плечами дед Кирюша. — Нам ведь не сказывали...

Смерть мецената

Две недели назад, опять-таки в центре, у передвижного металлического ларька Валентин Кочетов угостил гамбургером голодную женщину. Женщина была давно не мытым существом в равномерно-бурых обносках — из тех, у кого любой разговор хрестоматийно начинается с протяжного «Мы сами нездешние...». Она униженно благодарила и порывалась целовать ему руку, которую он, естественно, брезгливо отдёргивал. Тем не менее в результате этой сугубо случайной встречи он сидел сейчас в пустой квартире на улице Солдата Корзуна, терпеливо глядя с десятого этажа на белое здание бани и прилегающие территории. Возле бани располагалась удобная автостоянка, на которой в данный момент бок о бок стояли две одинаковые иномарки да поодаль, в углу, притулилась тускло-жёлтая «таврия». Возле иномарок возился чернявый парнишка. Он пшикал из аэрозольного баллончика чем-то, наверняка стоившим безумных денег, потом полировал мягкой тряпочкой и без того сверкающие кузова. Не подлежало никакому сомнению, что на тряпочке тоже где-нибудь красовалась фирменная этикетка.

Часы Кочетова бесстрастно отсчитывали время, и вот наконец у дверей обозначились признаки жизни. С полдюжины крепких молодых людей вышли наружу и начали бдительно озираться по сторонам. Из-за одинаковых костюмов они выглядели близнецами; единственное исключение составляла светловолосая женщина. Появление охраны сказало Валентину, что ждать осталось недолго. Он передвинулся, устраиваясь удобнее, и взял в руки изящную небольшую винтовку. Квартира, в которой он находился, официально как раз меняла владельца; давно не мытые окна были очень естественно пыльными, а небольшое отверстие, вырезанное в стекле, маскировала покосившаяся кормушка для птиц. Плавным, отработанным движением Валентин поднял винтовку и приник к оптическому прицелу. Сердце билось не чаще и не реже обычного. Солнце светило из-за угла дома: фасад, обращённый к улице, ещё оставался в тени, зато площадка перед баней и ступени к дверям были отлично освещены. Угол для стрельбы получался, правда, весьма неудобным, но всё сразу хорошо не бывает. Валентин знал, что справится.

И вот из дверей появился человек, чьё лицо Кочетов узнал бы и без фотографий. Это был мужчина лет пятидесяти пяти с характерной внешностью кавказского уроженца. Сквозь редеющие волосы просвечивала смуглая кожа, и полное лицо казалось довольно-таки заурядным, если смотреть анфас. Но вот он повернулся, весело обращаясь к кому-то... профиль был, каких поискать: орлиный, величественный. Захира Эльхан-оглы Керим-заде легко было представить во главе роскошного и торжественного застолья, произносящим полный мудрости и поэзии тост. Он в самом деле был большой любитель дружеских застолий, этот питерский азербайджанец, родившийся в сорок первом году на Выборгской стороне. С тех пор он стал большим человеком и приобрёл немало друзей. Но не только друзей. И потому-то сидел на десятом этаже дома напротив молчаливый человек с небольшой компактной винтовкой, и его палец на спусковом крючке уже начал движение.

Собеседник Керимова не сразу понял, что произошло, когда на третьей сверху ступеньке тот поперхнулся на полуслове, а потом нечаянно споткнулся и тяжело осел наземь, неуклюже подвернув правую ногу. Двое телохранителей бросились поднимать принципала и увидели, что по его белой рубашке расплываются багровые пятна. Когда же ему приподняли голову, оказалось, что чеканный профиль непоправимо изуродован выстрелом. Белокурая женщина отреагировала хладнокровнее всех: выдернула из кармана рацию и коротко произнесла несколько слов. Остальные ощетинились стволами, запоздало прикрывая Керимова собой, кто-то пытался оказывать уже бесполезную помощь... Валентин аккуратно поставил у стены винтовку, на которой не было никаких отпечатков, побрызгал вокруг специальной жидкостью от собак, вышел на лестницу и защёлкнул за собой дверь. Потом бесшумно спустился несколькими этажами ниже.

Подоспевшим органам правопорядка не пришлось долго мучиться, выясняя, откуда стреляли: это было довольно-таки очевидно. Бабушки, сидевшие во дворе, рассказали, что из всех шести подъездов в последние четверть часа выходили разные люди, но был ли среди них кто незнакомый, уверенно припомнить не смогли. Пустую квартиру и оставленную винтовку обнаружили быстро. Когда начали звонить в двери, ничего не понимающие жители испуганно показывали паспорта, а когда испуг проходил, убеждали милиционеров посетить пятый этаж. Там, в семидесятой квартире, со вчерашнего дня ужасно шумели. Сущее безобразие.

На звонок в «нехорошую квартиру» никто не ответил, хотя изнутри в самом деле доносились шум и возбуждённые голоса пополам с музыкой. Делать нечего, пятеро в масках заняли позицию перед дверью. Рослый командир вежливо позвонил ещё раз, потом кивнул квадратному, метр в плечах, великану. Тому понадобилось лёгкое нажатие ладони: раздался скрежет и треск, сопливая дверь обрушилась внутрь вместе с коробкой и петлями. В лица «маскам» пахнуло замечательной смесью остывшего табачного дыма, алкогольных паров и женской косметики, приправленной запахом недоеденных салатов. Ворвавшуюся пятёрку встретила немая сцена: посреди гостиной замерли танцующие, подняла головы парочка, устроившаяся в сторонке... только музыкальный центр продолжал греметь танцевальной эстрадой. Великан неторопливо подошёл к нему и ткнул пальцем в сетевую кнопку.

— Всем лечь на пол, — не видя попыток к сопротивлению, нормальным голосом велел командир. — Милиция.

В прорезях чёрной маски поблёскивали глаза, ярко-синие, как сапфиры. Люди в комнате начали загипнотизированно опускаться на жёсткий палас, изрядно попорченный окурками и разлитым вином.

— Так!.. — единственный из всех подал голос молодой темноволосый мужчина, целовавшийся с девушкой на диване.

Его рука скользнула к поясной сумочке, но прежде, чем он успел что-либо оттуда извлечь, к нему как по воздуху подплыл самый маленький и хрупкий с виду член группы захвата. Дальше произошло нечто непередаваемо жуткое. Мужчина с невнятным воплем взвился на цыпочки, кривясь от боли и беспомощно размахивая свободной левой рукой. Его правая, та, что так неосторожно лезла в сумочку, была вывернута самым жестоким и противоестественным образом. Кудрявая девушка, от которой столь драматично оторвали ласкового партнёра, вскинула ладони к щекам и истерически завизжала.

— А ну заткнись!.. — рявкнула «маска», обращаясь сразу к обоим, и для доходчивости воткнула мужчине в рёбра небольшой крепкий кулак.

Удар был отлично поставлен. Жертва болезненно охнула, захлебнулась и рухнула на колени, спасая ещё не повреждённые части тела. Девица перестала визжать и только всхлипывала. До неё, видимо, вдруг дошло, что голос, доносившийся из-под маски, был женским. А значит, на снисхождение, которое ещё могли бы проявить затянутые в серый камуфляж мужики, в данном случае рассчитывать не приходилось. Она тихо сползла на пол и отважилась лишь поёрзать, одёргивая юбчонку.

Следом за группой захвата уже вбегали другие сотрудники. Девушка в маске весьма неохотно выпустила своего подопечного, со стоном кусавшего невкусный палас, и тот получил наконец возможность показать содержимое своей поясной сумки. Милиционеру пришлось лезть туда самому, поскольку жертва произвола могла только бережно разминать правую руку и шёпотом материться, с ненавистью косясь в сторону мучительницы. В сумочке оказалось удостоверение на имя Валентина Михайловича Кочетова, причём столь грозное, что молодой лейтенант проникся невольным почтением. Командира группы захвата впечатлить оказалось трудней, но в дальнейшем Кочетова опознали жители квартир на первом этаже и напротив. Как выяснилось, он прибыл на вечеринку ещё накануне, притом забыв бумажку с адресом в другом пиджаке: номер дома кое-как вспомнил, а вот квартиру — хоть тресни. Он и спрашивал жильцов, где найти Столяровых, а сосед напротив, указавший ему нужную дверь, видел и слышал, как в семидесятой радостно встречали опоздавшего гостя. Само по себе это никому железных алиби не давало, но удостоверение было уж очень солидным и оказалось вдобавок подлинным, так что Кочетова отпустили раньше других.

Вечером он сидел дома недовольный и злой и смотрел новости. Телевизионщик нынче пошёл разворотливый: новопреставленного, правда, запечатлеть не успели, но милицейскую беготню застали в самом разгаре. Хмурый офицер морщился, как от зубной боли, рассказывая, что на Эльхана-оглы напустили явно киллера высокого класса.

— Высшего! — ревниво пробурчал Валентин. — Высшего!

Действительно, стрелял он под очень неудобным углом, и тем не менее каждая мастерски посланная пуля — в голову, шею и грудь — была смертоносной. Причём два из трёх выстрелов делались по уже падавшей, то есть движущейся мишени, и это значило, что промежутки были невероятно короткими.

«Работал, как в тире», — сквозь зубы прокомментировал офицер.

— А то как же, — смягчаясь, согласился с ним Валентин.

Увидев крупным планом кровь на ступеньках, он усмехнулся. Ещё приклеили бы к ней стодолларовую купюру, и метафора была бы полная. Хотя и двусмысленная. Цена жизни в нынешние благословенные времена. А что? Нравится это кому или нет, а неоценимого действительно не бывает. Закон природы. Глупые писают против ветра, умные подставляют ветру паруса. Такая, братцы, игра.

Валентин потянулся за соком, необдуманно пустив в ход правую руку, и локоть очень нехорошим образом ёкнул, выстрелив болью. Кочетов ругнулся и опустил руку обратно в тёплое гнездо, устроенное на коленях. Он сам был далеко не дурак в рукопашном бою, но из баб, когда они берутся не за бабское дело, почему-то получаются сущие монстры.

Операция прошла без сучка без задоринки, как это всегда и бывало в делах, подготовленных для него «Эгидой», но, чёрт побери, можно было бы обойтись без членовредительства! Низкий поклон Лоскуткову за прикрытие и страховку, только хорошо бы он ещё попридержал свою ненормальную Дегтярёву. Сволочная девка на полном серьёзе чуть не оторвала Валентину конечность. В отличие от командира она не знала, кто он такой, но легче от этого Валентину не становилось. Он уже студил руку под краном, а теперь обмотал её грелкой, но запястье и локоть ныли по-прежнему. Съесть бы анальгин, но таблетки, даже обезболивающие, он принимать не любил.

А кроме того, боль в руке помогала глушить неизбежный в таких случаях отходняк. Валентин не был суперменом. Желудок сводило мнимым голодом, которого никак не мог утолить сок, в голову неотступно лезла мысль о припасённой в холодильнике твёрдокопчёной колбаске. Не помни Дегтярёва ему руку, он бы дёргался сейчас ещё вдвое сильнее. Грызла бы мысль: больно уж чисто-гладко всё состоялось. Кабы не отыгралась злодейка-судьба в следующий раз...

«И, как всегда, киллера не поймали...» — сокрушался тележурналист.

— Конечно. А ты как думал, — усмехнулся Валентин.

«...Но зато сорвали злость на участниках безобидной вечеринки, не имевших никакого отношения к случившемуся...»

В кадре возникли возмущённые и обиженные лица злополучных гостей. Некоторые были украшены полновесными «бланшами».

«Итак, Фонд помощи имени легендарного Якова Львова осиротел, — рассказывал молодой репортёр. Он стоял на фоне знакомого беловатого корпуса, по-летнему тёплый ветер сдувал волосы ему на глаза. — Осиротела детская футбольная команда „Бьеф“, которая, не секрет, в самые трудные годы пользовалась финансовой поддержкой Керим-заде, выросшего на Кондратьевском проспекте. Никогда больше на некогда могучем турбинном заводе не услышат его жизнерадостного „Ахмах, да?“. Остались без дружеской опеки как многие молодые спортсмены, так и ветераны, уже завершившие свою карьеру на помостах и рингах...»

— А то ведь у государства денег на них, естественно, нет, — сказал Кочетов телевизору. — Вот такие ребятки разворовали, потом чуток поделились — и уже благодетели!

На экране возникла врезка: известный спортивный комментатор, юная гимнастка, прикованная к инвалидному креслу, и популярный исполнитель с неразлучной гитарой. Все они клеймили убийц, оборвавших жизнь замечательного человека. Гимнастка, вот уже два года без жалоб боровшаяся с последствиями травмы спины, не прятала слёз. Она говорила о том, как уходит желание жить, когда некому защитить Захира Эльхановича и подобных ему от взрыва и пули.

— Ага, — проворчал Валентин.

Он до сих пор со смешанными чувствами смотрел передачи, сюжеты которых ему приходилось, скажем так, создавать. Он надеялся, что это скоро пройдёт.

«В день, причинивший столь многим искреннюю и глубокую скорбь, очень не хотелось бы вспоминать некие слухи, витавшие последнее время вокруг имени Захира Керим-заде, — продолжал комментатор. — Увы, из песни слова не выкинешь. Вот здесь, — он поднял свежие „Ведомости“, — опубликована статья, где в корректной и мягкой форме задаются некоторые неизбежные вопросы. А именно. Куда конкретно была направлена основная часть средств, полученных от продажи за рубеж цветных металлов из госрезерва, выделенных по указу президента при самом создании Фонда? Как возникла фотография, где с покойным по-свойски чокается авторитет уголовного мира Иван Бородинский, он же Ваня Борода, недавно, кстати, убитый в Америке? И что, наконец, за таинственный недуг в одночасье скосил четверых высокопоставленных руководителей Фонда — молодых мужчин, никогда не жаловавшихся на здоровье? Между прочим, автор упомянутой мною статьи говорит, что ещё до её публикации поступило несколько телефонных звонков с откровенными угрозами в его адрес...»

Боль не унималась. Валентин размотал эластичный бинт, откупорил тёмную бутылочку с китайским снадобьем и стал втирать в покрасневшую кожу оранжевое пахучее масло. Масло быстро впитывалось и приятно щипало. Бутылочка стоила девяносто три тысячи. Бумажка, составленная на чудовищном подобии русского языка («При головной боли употреблять путём понюхивания...»), возводила рецепт аж к Шаолиньскому монастырю. Вряд ли Валентин купил бы эту притирку, если бы до сих пор работал, как предполагалось, исключительно на «Эгиду». Смешно теперь вспомнить, но ведь два года назад, когда всё начиналось, он был такой же идейный бессребреник и святая душа, как Плещеев и остальная команда. По счастью, довольно скоро судьба (или, верней, не судьба, а длинная и тщательно подобранная цепочка знакомств) вывела его на «дядю Кемаля» — Кемаля Губаевича Сиразитдинова, обитавшего в Пушкине. Получив вполне конкретное предложение, Валентин сначала отмёл его как полностью неприемлемое. Однако некую струнку в его душе оно, как выяснилось, зацепило, и толчок размышлениям был дан. Спустя некоторое время его посетила забавная мысль об искоренении криминалитета за его же собственную капусту. Вскоре он убрал для дяди Кемаля владельца подпольного водочного заводика, выпускавшего отраву в бутылках, получил десять тысяч долларов и решил, что следовало, пожалуй, мыслить шире, чем это удавалось Плещееву. Потом наступил черёд чиновницы Вишняковой; к десяти тысячам прибавилось ещё двадцать, и встал вопрос, как употребить эти деньги на что-то приятное и душеполезное, не возбудив нежелательного внимания... Тогда как сегодняшнее дело мало что принесло ему, кроме боли в руке. Если бы в «Эгиде» ему платили столько же, сколько он зарабатывал у дяди Кемаля!.. Обидно же, ведь там и там он делал фактически одно дело. Он подумал о том, что следовало бы съездить на Невский и посмотреть, не появились ли на знакомом лотке новые книги.

Натуральный притон!..

Это была совсем молоденькая девчушка, розовый бутончик, только что из-за парты, и для того, чтобы перешагнуть эгидовский порог, ей понадобилось не на шутку собираться с духом. Толкнув наконец стеклянную дверь, она пугливо остановилась и начала оглядываться. По её разумению, непосредственно за дверью должен был бы обнаружиться стол с телефоном и при нём — внушительный, но вежливый и гостеприимный секьюрити. Ничего подобного! Маленький холл, не слишком, кстати, презентабельный, был безлюден. Даже звоночек не отозвался в глубине помещений. Тоже, называется, охранное предприятие! Сапожники без сапог. Справа — голая стенка, прямо по курсу — лестница наверх, а налево — широкая открытая дверь. Заглядывать в эту дверь Наташе сразу же расхотелось. Оттуда неслись не всегда цензурные возгласы, хохот и топот ног, а время от времени — тяжёлые глухие шлепки, как будто в большом помещении роняли на пол мешки с мокрым бельём. Наташа вздохнула и поняла, как чувствовали себя вынужденные эмигранты в свой первый день на чужбине. Словно в ответ на её вздох, под лестницей произошло движение, и стало ясно, что секьюрити при входе сажать было излишне. На девушку молча и по-деловому надвигались два здоровенных пса.

В первый момент Наташа здорово перетрусила и решила: вот оно, закономерное окончание всей её неудавшейся жизни. Она не кинулась обратно за дверь только потому, что где-то слышала, будто бегать от собак самое последнее дело: лучше просто стоять, авось обойдётся. Грозные стражи, однако, рвать её не бросились. Спокойно подошли и начали сосредоточенно обнюхивать. Явился посторонний человек, надо же познакомиться...

Оправившись от испуга, Наташа рассмотрела в дальнем углу глазок видеокамеры. Надо полагать, за ней наблюдали, а стало быть, на съедение псам не отдадут. Если, конечно, сапожник вправду не был сам без сапог...

Тут из спортзала выглянул молодой человек. Если Наташа вообще что-нибудь понимала, это был как есть самый отъявленный бандюган: бритая голова, потная рожа со сломанным носом, шрамом на лбу и азиатскими скулами. Дополняли картину потасканные армейские брюки на кривоватых ногах и тельняшечная маечка, не скрывавшая синих татуировок по мускулистому торсу. Ну то есть мама была на сто процентов права, когда отговаривала её от похода сюда. Натуральный притон. И почему мама всегда оказывалась права?..

— Здравствуйте! — весело и душевно поздоровался с ней «бандюган». — У вас всё в порядке? Кто вас обидел?..

Наташа запоздало сообразила, что, видимо, внешне не тянет ни на бизнесменшу, пришедшую заключать договор об охране, ни даже на торговку-единоличницу, выступающую от лица своих товарок, обиженных уличным рэкетиром. Ну а зачем бы соваться в охранное агентство небогато одетой девчонке с внешностью школьницы, как не в поисках защиты от каких-нибудь приставал? И улыбающийся парень попросту спрашивает: «Миленькая, ты скажи только, кому за тебя морду набить?..»

— Я... Здравствуйте, — вконец смутившись, пролепетала она. — Я... я бы хотела... если возможно... на работу устроиться...

— Тогда вам наверх, — авторитетно сказал бритоголовый. Она не видела, какую команду он подал собакам, но те сразу отстали и убрались обратно под лестницу. — Это вам к Сергею Петровичу. Он как раз у себя... самая первая комната.

— Спасибо, — поблагодарила Наташа и стала подниматься по ступенькам.

Таинственный Сергей Петрович был, похоже, начальником, потому что «самая первая комната» представляла собой типичный предбанник важного кабинета. Наташа успела их повидать, пока сопровождала маму в её хождениях по инстанциям. Здесь присутствовал почти весь джентльменский набор: светло-кремовые стены, диван, столик с журналами «Оперативное прикрытие» и «Soldier of Fortune», шкаф, хорошо сделанные моющиеся растения и длинный стол с включённым компьютером (второй, наверняка никогда не включавшийся, пылился небось у самого начальника в углу кабинета). За столом колдовала над кофеваркой белокурая красавица-секретарша. Наташа сразу узнала в ней ту самую Аллочку, чей разговор с такой же холёной подругой она случайно подслушала вчера на автобусной остановке. Вот только на лице у девушки было совсем не то презрительно-ленивое выражение, с которым она жаловалась на низкий интеллект большинства сотрудников, не соответствовавший её уровню: из-за этого-то несоответствия она, мол, и подумывала устроиться в более приличную фирму. Сейчас перед Наташей был совсем другой человек. Сама нежность, забота, внимание и ещё многое — о да, ещё многое-многое. То, для чего не хватало выразительных средств лица, успешно высказывали гибкие стройные бёдра, облепленные потрясающим мини («Никто не может дать ответ, то ль юбка есть, то ль юбки нет...»). Возле кофеварки стояли две чашечки. Девушка собиралась угощать кофе очень красивого черноволосого парня, сидевшего в кресле напротив. И делала это так, что в казённом директорском предбаннике словно бы сам собой уже сгущался интимный полумрак и начинала звучать тихая музыка, а на столе готова была неярко затеплиться пара свечей...

Наташа молча замерла на пороге и с упавшим сердцем поняла, что можно спокойно разворачиваться и уходить. Никуда эта Алла, естественно, не уволится. А вторая секретарша занюханной конторе уж точно нужна как собаке пятая нога.

Принять окончательно решение она не успела. Две огромные руки, без предупреждения возникшие сзади, чуть приподняли её и переставили на полметра в сторонку, причём сделали это с такой мягкой лёгкостью, словно она была невесомым пластмассовым пупсом. Наташа ощутила лишь краткий миг взлёта и даже не испугалась, а впереди уже замаячила спина неслышно подошедшего великана. Голая, потная и необозримая в своей мощи. И сплошь покрытая рыжим вьющимся пухом.

Пока Наташа силилась что-то сообразить, Алла, стоявшая, наклонясь к кофеварке, обернулась через плечо, увидела вошедшего и сделалась весьма похожей на себя вчерашнюю — ленивая Багира, готовая шарахнуть когтями, — а великан встал в картинную позу и шаляпинским басом продекламировал:

Милка во поле трудилась,
К травам плавно наклонилась.
У быка, что позади,
Сердце ёкнуло в груди... [5]

С секретаршей произошла ещё одна метаморфоза: царственная Багира превратилась в дворовую кошку, политую из окна кипятком. Сквозь чудеса косметики проступила свекольная краска, из глаз брызнули слёзы. Девушка схватила стоявший на столе графин и с криком запустила им в оскорбителя. После чего вылетела за дверь и вихрем умчалась по коридору. Не иначе, рыдать в туалете.

Наташа проводила её глазами и подумала, что мама была права даже не на сто процентов, а на все двести. Не просто притон. Ещё и форменный гадюшник.

Ко всему прочему, черноволосый красавец и не подумал вступаться за девушку. Лишь смешливо сощурился и укоризненно покачал головой:

— Ну-у, Сень... уж так-то зачем...

Великан Сеня поставил на стол совершенно целый и даже не расплескавшийся графин, щёлкнул каблуками и вытянулся:

— Оберегаю любимого командира от сексуального домогательства...

Пока Наташа раздумывала, уж не сам ли Плещеев этот «любимый командир» (ну ни фига себе шеф!), он повернулся в её сторону:

— Здравствуйте. Вы к кому?

— Я к Сергею Петровичу... — пискливо от волнения пояснила Наташа. — Мне сказали, надо к нему... я по поводу работы...

Она никогда не думала, что в синие глаза так трудно смотреть. Мало того что они кажутся ненастоящими, невозможно отделаться от мысли, будто слишком красивый человек плевать хотел на все остальные вопросы и только думает о собственной красоте.

— Сейчас посмотрю, как там шеф, — кивнул «командир», оказавшись совсем не Сергеем Петровичем. — Подождите секундочку.

Приоткрыл дверь, хотя вполне мог бы нажать кнопку селектора, заглянул внутрь и обернулся к Наташе:

— Заходите, пожалуйста.

К этому моменту она уже откровенно надеялась, что с трудоустройством ничего не получится, но привычка взяла своё. Сделала шаг — так уж иди до конца. Иначе нечего было и затеваться. Наташа ступила через порог.

Она собиралась разговаривать с лысеющим пожилым дядькой, вросшим в кресло и даже в летнюю пору облачённым в шерстяной официальный костюм. Конечно, он будет либо раздражённо бежать куда-то по неотложным делам, либо, наоборот, равнодушно смотреть сквозь неё в стену. Вместо этого... с ума сойти! — ей навстречу вдоль длинного стола шёл призрак Влада Листьева. И приглашал побеседовать в удобных креслах возле большого окна, выходившего на Московский проспект. Окно, как сразу заметила Наташа, было суперсовременное вакуумное, не пропускающее холода и жары. Она видела такое дома у состоятельной одноклассницы.

— Я вас слушаю, — сказал Сергей Петрович.

«Любимый командир» неслышно возник рядом с ними и поставил на столик две чашечки с кофе. Не иначе, те самые, что так любовно варила себе и ему бедная Алла.

— Мне бы, если можно, на работу устроиться... — несчастным голосом повторила Наташа. — Я компьютер знаю... и машинопись... и английский... Французский и немецкий со словарём, но тоже могу...

Она протягивала ему свои документы. Сергей Петрович раскрыл паспорт, прочёл фамилию, улыбнулся и повторил вслух:

— Поросёнкова?..

— Поросенкова! — поправила Наташа и почувствовала, что краснеет, причём очень некрасиво и зло.

Ей вдруг захотелось выдернуть у него из рук и паспорт, и аттестат, и медицинскую справку, приготовленную для поступления в университет... И — бежать, бежать, бежать подальше отсюда...

Плещеев понял, что обидел девчонку. Надо было сразу спросить, как правильно произносится. Он снял очки и посмотрел на неё.

Без очков вид у него (как он сам отлично знал) делался щемяще-трогательный и беззащитный, и зачастую это срабатывало. Будь Наташа закалённой жизнью тридцатилетней воительницей, она без труда раскусила бы нехитрый приём. Однако она лишь подумала, не слишком ли резко оборвала его, поправляя фамилию, и виновато решила, что впору хоть извиняться. Надо было сразу самой произнести вслух...

Плещеев снова надел очки, внимательно изучил Наташин аттестат и закономерно спросил:

— А что ж вы, Наталья Борисовна, с золотой-то медалью решились к нам, а не куда-нибудь... на филфак, например?

Он опять наступил на весьма больную мозоль, но тут уж обижаться следовало не на него. Она опустила голову:

— По семейным обстоятельствам...

Сергей Петрович желал знать, по каким именно. Специфика работы и всё такое прочее. Наташа не принадлежала к тем людям, которые при каждом удобном случае со вкусом выкладывают все свои семейные тонкости, но Плещеев определённо внушал доверие, да и специфика работы, ничего не попишешь, присутствовала. И он узнал, что Наташа выросла без отца, а старший брат — талантливый программист, основной кормилец семьи, — в ночь её выпускного бала угодил под милицейскую машину, вылетевшую на пешеходный зелёный. Виновников, естественно, не нашли и даже не очень поверили, что машина была милицейская, тем паче что номеров никто не запомнил, зато Коле вряд ли светит даже ездить в инвалидной коляске, поскольку всё ниже шеи у него теперь не работает, хорошо хоть сам может дышать. А если учесть, что в маминой школе только и разговоров что о возможной забастовке из-за зарплаты...

— Так, — сказал Плещеев. — Откуда же вы узнали о нас?

Наташе нечего было терять, и она ответила правду:

— Вчера на остановке услышала, как ваша сотрудница... Алла... говорила, платят у вас вроде неплохо... Я умею с компьютером... и английский...

Она мучительно покраснела.

— А местоположение? — спросил Плещеев.

«Эгида» ни в каких петербургских справочниках не фигурировала, это он знал точно.

— Ну... — Наташа пожала худенькими плечами. — Она сказала, возле «Здоровья»... Я приехала, бабушек поспрашивала и вот... нашла...

— Значит, так, Наташечка, — сказал Плещеев. — Во-первых. Алла сейчас отксерит ваши документы, и вы дадите нам денёк на раздумье. Алла вручит вам нашу визитную карточку, чтобы завтра часика в три вы могли позвонить и узнать результат. Во-вторых. Даже если всё пройдёт к обоюдному удовольствию, мы не сможем сразу платить вам те же деньги, о которых, видимо, упомянула при вас наша опытная и очень квалифицированная сотрудница. Постарайтесь как можно быстрее достичь её уровня, и всё будет хорошо. Ещё кофе хотите?

Новый жилец

В ту первую ночь, устроив Алексея Снегирёва на диване в уютной Софочкиной кухне, тётя Фира до самого утра почти не спала. То есть временами она ненадолго погружалась куда-то и видела, что характерно, своё военное прошлое, но большей частью лежала с открытыми глазами и прислушивалась. В кухне царила тишина, но тишина была некоторым образом живая, совсем не та, что в действительно пустом помещении.

Когда совсем рассвело и на деревьях под окном подняли гам воробьи, тёте Фире сделалось окончательно не до сна, а часов в шесть, ничего не попишешь, пришлось вставать и отправляться с визитом в Софочкины удобства. Это лишний раз напомнило старой женщине о скором возвращении в коммуналку, и напоминание было не из приятных. То, что в этой квартире было приятным утренним ритуалом, у неё дома больше отдавало вылазкой во вражеский лагерь. Обитатели коммуналки просыпались в разное время, часто непредсказуемое, и сразу начинали бурно торопиться на работу: пенсионеры, бездельничающие круглые сутки, вполне могли подождать. Тёте Фире случалось и вздрагивать от буханья в сортирную дверь могучего кулака, и выслушивать всяческие поношения, если ей доводилось не вовремя сунуться в коридор со своим несчастным горшочком, обрисовывающимся под накинутой тряпкой. Валя — Витя — молодая пара из комнаты напротив — считали такое поведение верхом неприличия, хотя горшок их трёхлетнего сына порой по полдня стоял в том же коридоре, причём со всем содержимым. Сын, он ведь маленький, у него «не считается». Тогда как некоторые старухи...

И уж вовсе не стоило говорить, что Софочкины удобства просто сияли чистотой и комфортом, а оборудованы были на сумму, далеко превосходившую всю тёти-Фирину личную собственность. Да! Совсем не стоило про это даже упоминать. Ибо перед глазами сразу вставал шаткий и вечно несвежий унитаз с его оплакивающим кого-то бачком, да всё это на фоне грязно-синих стен, с тусклой крохотной лампочкой под пятиметровым потолком... Очередь по уборке давно умерла естественной смертью: чистоту наводили только тётя Фира, Оленька Борисова да Патя Сагитова. Остальные ни под каким видом не желали себя утруждать. Они рассматривали своё житьё в коммуналке как меру сугубо вынужденную и временную, необходимый шаг перед вселением в многокомнатные апартаменты. Соответственно, заботиться о квартире предоставлялось тем, у кого здешняя прописка обещала стать вечной...

Причесавшись, тётя Фира тихонько заглянула на кухню — как там вчерашний доходяга, живой ли?.. Снегирёв лежал поверх спальника и гладил кота, усевшегося ему на живот. Заслышав хозяйкины шаги, котик повернулся в её сторону и поздоровался, издав ленивое «кр-р-ру!», после чего снова запрокинул головку и сощурил жёлтые с зелёными ободками глаза, подставляя чешущим пальцам горло и подбородок. Тётя Фира посмотрела на эту идиллию и сразу вспомнила про треску Bordelaise, которую можно будет скушать на завтрак, но тут Снегирёв негромко спросил, обращаясь к коту:

— Тебя как звать-то, приятель?

— Васькой, — сказала тётя Фира.

— Понятненько... — по-прежнему не глядя на неё, проворчал Алексей. — «Абрам, назовём котика Изей?» — «Что ты, Сарочка, это же человеческое имя, пускай будет Васька...»

От такого махрового антисемитизма тётя Фира вначале потеряла дар речи.

— Доброе утро, тётя Фира, — совершенно неожиданно сказал он на неплохом идише, и она обнаружила, что её гость, оказывается, умеет и улыбаться. — Я вас не слишком стеснил?..

Наверное, они выглядели несколько странной парой: два седых человека, старый и молодой, он — навьюченный своим рюкзаком и её сумкой, она — с лохматым серо-полосатым котиком на руках. Идти от «Чернышевской» было недалеко, только приходилось давать крюк, проникая под арку и дальше двором довольно длинного дома. Тёти-Фирин подъезд, вообще-то, исторически был сквозной, но дверь, выходившую на улицу, ещё при царе Горохе закупорили для удобства дворников и уборщиц. Прожив здесь десятки лет, тётя Фира парадным входом пользовалась считаные разы, когда под домом лопались некие трубы и дверь временно открывали для удобства рабочих. Согласно последним слухам, подъезд собирались вскорости разгородить и в той части, что выходила на Кирочную, поселить продовольственный магазинчик. Коммерсанты уже обходили жильцов, собирая подписи «за» и суля лестничным аборигенам торговые льготы.

Тётя Фира и Снегирёв шли по двору, когда её окликнула Наталья Фоминична из соседнего дома, и она остановилась перекинуться словечком, отправив Алексея вперёд. От дождя, прошедшего накануне, осталась единственная на весь двор лужа — как он позже выяснил, вообще практически не высыхавшая в выбоине асфальта. Но это потом, а пока Алексей как раз проходил между лужей и бетонными надолбами помойки, когда сзади послышался надсадный рёв мчащегося автомобиля. Алексей обернулся... Ширина проезда позволяла маневрировать большегрузному КамАЗу с прицепом, но грязно-зелёные «жигули» прошли левыми колёсами точно по луже, подняв в воздух половину воды. Пулемётная очередь брызг густо оросила Снегирёву все джинсы. Пока он додумывал человеколюбивую мысль о чьей-то жене в роддоме и иных экстренных обстоятельствах, могущих превратить нормального человека в безумного лихача, «жигули» сбросили скорость, подкатили к той самой парадной, куда тётя Фира велела ему подойти, и остановились, взвизгнув плохо отрегулированными тормозами. Открылась дверца, наружу неторопливо вылез крупный молодой парень, отпер багажник и стал опять-таки очень неспешно вытаскивать связку картонных коробок.

Снегирёв переложил из руки в руку тёти-Фирину сумку (он инстинктивно спрятал её за собой от потопа) и продолжал идти. Достигнув подъезда, он остановился у двери. Парень между тем закончил выгрузку и потащил коробки в дом.

— Чё встал на дороге?.. — рявкнул он на мешавшего ему Снегирёва.

Тот свободной рукой оттянул насквозь мокрые джинсы:

— Тряпочки не найдётся?

Откуда ему было знать, что к Вале Новомосковских с утра пораньше придрался на площади Победы невозмутимый гаишник и битых полчаса растолковывал ему всю глубину его заблуждений, после чего заставил отогнать машину в тихий проезд, вызвал коллегу и затеял всестороннее изучение технического состояния автомобиля. Валя и так-то ангельским характером не отличался, а в данный момент, опоздав в четырнадцать разных мест, был натурально взрывоопасен.

— Отвали на хрен, блин, говно!.. — выдал он так и не сказанное проклятым ментам.

Опыт всей предыдущей жизни Снегирёва требовал уступить и ни в коем случае не связываться. Он с удивившим его самого безразличием послал этот опыт примерно туда же, куда только что послали его самого. Снимать рюкзак было лень; он не спеша оторвал от земли правую ногу, и короткий удар взорвал замызганную фару машины. Ему было, собственно, всё равно, кто такой этот малый и что у него за друзья.

Валя обернулся и увидел причинённый ущерб. Коробки полетели на асфальт, он живо оказался у водительской дверцы и выдернул из-под сиденья монтировку.

— А ты, значит, крутой? — зловеще поинтересовался он, идя на сближение с Алексеем. — Крутой, значит, да?..

Тётя Фира заметила неладное и бежала к ним старческой шаткой рысцой, схватив под мышку кота. Васька со жгучим интересом таращил жёлтые глазища, пышный хвост развевался. Снегирёв держал в руках тёти-Фирину сумку и равнодушно смотрел на Валю Новомосковских. Когда тот пообещал включить разом все счётчики и замахнулся, придавая весу словам, в блёклых глазах возникло подобие интереса, но и только, и разгневанный Валя — сто шесть кило добротного мяса — необъяснимо смутился. Он привык к несколько иной реакции на свои габариты да с монтировкой, занесённой наотмашь. При таких обстоятельствах на него редко взирали с задумчивым любопытством сытого удава, повстречавшего ещё одного кролика.

— Мальчики, мальчики!.. — бесстрашно бросилась между ними подоспевшая тётя Фира. — Ой вэй, Валечка, познакомьтесь, это Алёша, у нас жить будет, он у меня комнатку снял!..

Валя Новомосковских ещё с полминуты тряс монтировкой и порывался отпихнуть тётю Фиру с дороги, но про себя был почти благодарен старой «жидовке». Снегирёв молча ждал, пока он заткнётся, и думал о том, что был всё же не прав. Не стоило связываться.

Тётя Фира обитала в двух комнатках, отделённых от коридора крохотным тамбуром. Изначально комната была одна, возникшая из куска гигантской гостиной, разгороженной на коммунальные закутки, и присовокуплённого к нему закоулка для горничной. Лет через десять проживания тётя Фира восстановила историческую справедливость, возведя переборки, и очень этим гордилась. В одной комнатке, побольше, было полукруглое окно чуть не во всю стену, от которого зимой наверняка безбожно сквозило. На окне сидели в горшочках четыре узамбарские фиалки (Алексею доводилось видеть, как они растут у себя в родных горах) и маленький жасмин. Что касается мебели, то примерно так выглядят небогатые старые дачи, куда хозяева годами свозят всё то, что делается не нужно в городской квартире. В данном случае, видимо, у кого-то не было дачи, зато имелась подруга, не то дальняя родственница в коммуналке.

Другая комната оказалась узкой и длинной, «чулком». Похоже, до появления Снегирёва это было что-то вроде кладовки; тётя Фира собралась было перетаскивать вещи, но, к её большому облегчению, жилец отмахнулся:

— Пускай... Мне не мешает...

Она только никак не могла решиться выговорить цену, которую сама успела счесть грабительской для человека приезжего и явно притом не слишком богатого. Снегирёв понял её замешательство и сам назвал подхваченную где-то цифру: сто долларов.

— Вам как лучше? — поинтересовался он. — Зелёными или деревянными?

Невинный вопрос вверг тётю Фиру в глубокие размышления. С одной стороны, доллар последнее время не дешевел, но как знать, что там на уме у правительства: ещё возьмёт его да вовсе отменит... По Софочкиному примеру она всё-таки остановилась на долларах.

Вечером Снегирёв отправился погулять и прошёл до Владимирской площади, узнавая и не узнавая места. В хозяйственном магазине продавался резаный поролон с липким слоем — затыкать на зиму рамы. Алексей сразу вспомнил полукруглое окно в комнате своей хозяйки, но по летнему времени дело было определённо неспешное. Он купил в «Бабилоне» (поймать бы того, кто додумался до подобной транскрипции...) беленький электрочайник. Он помнил, как тётя Фира лелеяла точно такой же в квартире на Кузнецовской.

Вернувшись, он терпеливо дождался, пока она снимет с полки алюминиевого ровесника мамонтов и направится с ним за водой, и только тогда с хитрым видом раскупорил свою сумку. Тётя Фира изумлённо повертела в руках неожиданный подарок и расчувствовалась почти до слёз:

— А мне знаете чего уже соседи во дворе наговорили? Ещё пустишь, мол, какого-нибудь жуткого типа...

Жуткий тип, сидевший нога на ногу в продавленном кресле, согласно кивнул и заверил старую женщину, что хороших людей на свете всё-таки значительно больше, чем плохих. Против этого не возражал даже кот. Он вспрыгнул Снегирёву на колени и замурлыкал, напрашиваясь на ласку. Тётя Фира посмотрела на них и умилённо подумала, что человек, знавший Кирочку, ну никак не может быть злым или жестоким. Это же очевидно.

Левый поворот

Сергей Петрович Плещеев был в прекрасном расположении духа. Повод для этого сегодня был более чем веский: прошла первая информация от сотрудника, выполнявшего очень важное поручение. И Плещеев, как всегда, когда в воздухе повисал запах удачи, на время преобразился в неотразимого супермена, которому всё по плечу и море по колено. Он сам сознавал собственное мальчишество, но ничего поделать не мог. Ярко светило солнце, мотор голубой «девятки» работал как часы, и даже бесконечные светофоры, натыканные по всему Литейному через каждый квартал, против обыкновения не раздражали его.

Впереди замаячило стеклянное здание «Академкниги», и в голове мелькнула весьма своевременная идея заскочить посмотреть пятый том Карамзина. Людмила давно просила заехать, да всё как-то не получалось. Людмила... Сергей Петрович слегка виновато улыбнулся своему отражению в зеркальце заднего вида. Увы, он был далеко не безгрешен перед женой. Что ж, простим себе старое, но на будущее воздержимся от соблазнов... По крайней мере, попробуем...

Он вышел из машины, закрыл её и легко взбежал по высоким ступеням книжного магазина. Две девушки, попавшиеся навстречу, оглянулись ему вслед. Сегодня он и вправду был суперменом.

Прежде чем подняться на второй этаж в «Подписные издания», Плещеев решил заглянуть в «Академкнигу»: вдруг да есть что-нибудь новенькое. Пропустишь — покупай потом у лоточников втридорога. Он вошёл в небольшое помещение магазина и с первого же взгляда понял, что заглянул сюда зря. О-о, совсем, совсем зря... Ибо у книжного прилавка, где продавалась литература по истории, философии, этнографии и смежным наукам, стояла Она.

Снова мелькнула, тускнея, виноватая мысль о жене, но Сергей Петрович, как и тысячу раз прежде, решительно отбросил её. Кто посмеет сказать, будто он совершает по отношению к Людмиле какое-либо предательство? Какой гнусный ханжа усмотрит нечто скверное в том, что женатый мужчина восхищённо рассматривает красивую девушку?.. Так можно дойти до того, чтобы запретить созерцание статуй в Летнем саду! Вот и для него прекрасная незнакомка — всего лишь объект эстетического наслаждения. И ничего больше!

Плещеев подошёл к прилавку и, сделав вид, будто его страшно интересуют названия книг (на самом деле Карамзин был давно забыт и вычеркнут из списка приоритетов), боковым зрением профессионально изучал свой «объект». По правде говоря, девушка того стоила. На ней была узенькая чёрная юбочка, подчёркивавшая безупречную линию бедра и очень тонкую талию; стройные загорелые ножки обуты в простые, но очень изящные итальянские лодочки... Взгляд Плещеева переместился выше. Чёрная маечка открывала стройную шею и плечи, точёный маленький подбородок... Завершался «объект» чудесными белокурыми (некрашеными! на это у Плещеева был намётанный глаз) волосами.

Да-а-а... Вот уж грех не использовать свои умения иногда и вне службы...

...Правильные некрупные черты, красиво очерченные губы... А выражение глаз!.. Не дурочка, далеко не дурочка, сразу видно. Не из тех, кто пришёл купить умную книгу, чтобы перед приходом «культурных» гостей поставить её на самое видное место в шкафу или, прочитав предисловие, покорять интеллектуальную компанию эрудицией.

— Покажите, пожалуйста, «Критику способности суждений», — попросила незнакомка, указывая на книгу в неброской жёлтой обложке.

Плещеев аж присвистнул про себя: батюшки, философиня!.. Он ощутил, что наметившееся приключение обрело последний штрих, последнюю крупинку приправы, сообщающую ему должную пикантность и остроту.

И с чего он прежде считал, будто женщина, интересующаяся философией, тем более стариком Иммануилом, должна быть непременно мымрой в очках с толстыми стёклами, в бесформенном серо-коричневом балахоне и с ядовито дымящей папиросой в зубах?..

— Двенадцать тысяч! Всего-то! — вслух изумилась незнакомка. — Таких денег не бывает!

Раскрыла кошелёк и принялась отсчитывать нужную сумму.

— Платите в кассу, — равнодушно сказала продавщица.

— Извините, — слегка смутившись, улыбнулась девушка. — До того привыкла к лоткам...

Она отправилась в кассу, и Плещеев незамедлительно обернулся, чтобы как следует рассмотреть «объект эстетического наслаждения» сзади. И скоро признал, что тыл производил не меньшее впечатление, чем вид сбоку.

Девушка вернулась, отдала чек, взяла книгу, положила её в сумку (не этакую изящную фитюльку, куда влезает лишь пудреница, помада и носовой платок; в руках у неё был настоящий дамский портфельчик, пригодный носить доклады и диссертации) и не спеша вышла из магазина. Плещеев остался в рассеянности стоять у прилавка, тупо глядя на книги.

— Вам что-нибудь показать? — любезно спросила продавщица.

— Да я так... — опять не вспомнив о Карамзине, ответил Плещеев. — Просто смотрю...

Увы, увы!.. Пора было выкинуть «прекрасный объект» из головы и возвращаться к повседневности. Сергей посмотрел новинки в других отделах, постоял в компьютерном закутке, облизываясь на ноутбук самой последней модели, потом не торопясь вышел на улицу. Ещё минута — и голубая «девятка» влилась в поток машин на Литейном.

Он уже пересёк Невский и проворно двигался по Владимирскому, когда перед светофором его руки вдруг сами собой включили поворотник и крутанули руль, заставив машину виртуозно перестроиться в левый ряд.

...Ибо через пешеходный переход, прямо перед капотами пыхтящих автомобилей, на другую сторону Владимирского шествовала белокурая девушка в чёрной юбочке и итальянских лодочках, с большой деловой сумкой, содержавшей в себе третье по счёту из главных сочинений великого немецкого философа Иммануила Канта.

Воистину, есть предел человеческой твёрдости и воздержанию!.. Крепость под названием «Сергей Петрович Плещеев» пала без единого выстрела.

Девушка неторопливо перешла проспект и стала удаляться по перпендикулярной Владимирскому улочке. Загорелась стрелка, и Сергей ринулся следом так, будто от этого зависела его жизнь.

В несколько секунд он обогнал свой «эстетический объект», и послушная машина замерла перед небольшим кафе с таинственным названием «Эльф». «Действительно, эльф... эльфа... эльфийка? Как там у Толкина эльфийских девушек называли? Фея?..»

И вот, когда до плещеевской «девятки» ей оставалось пройти ровно пять шагов, Сергей открыл дверцу, выпрыгнул наружу и направился прямо к девушке.

По части неожиданных эффектов он был признанный мастер.

— Извините, — улыбнулся он, поправляя очки. — Понимаете... я только что видел вас в книжном магазине и хотел бы спросить кое о чём.

Девушка подняла глаза, и он отметил, что она совсем не испугалась его.

— Вы меня не заметили, хотя я рядом с вами стоял. — Сергей Петрович дружески улыбнулся. — Хотите, докажу? Вы купили «Критику способности суждений» за двенадцать тысяч рублей. И порывались заплатить продавщице, потому что привыкли к лоткам!

— Верно, — помедлив, согласилась девушка, и Плещеев понял, что начало положено.

— И вот я надумал выяснить у умного человека... Вы позволите?

— С-слушаю вас... — немного настороженно ответила «философиня».

— Видите ли... я хотел спросить, что вы думаете об антиномиях Канта? Моему поколению с пелёнок внушали... ну, помните, три источника марксизма, немецкая классическая философия... Гегель, Кант... А теперь я где-то вычитал, что на самом деле в системе Канта всё иначе!

Девушка наконец улыбнулась:

— Так с ходу этого не объяснишь...

— Зачем же с ходу? — не растерялся Плещеев. — Давайте зайдём в кафе, вот оно, кстати, тут рядом... и за чашечкой кофе вы всё мне расскажете. Я вас приглашаю как консультанта по философии Канта... Господи, уже и стихами заговорил...

— Ну раз так... — Девушка тоже засмеялась. — Честно говоря, я вовсе не возражаю. Я очень люблю это кафе.

«Эльф» действительно оказался очень славным — небольшое, уютное, тихое заведение. Сюда не ходили ни молодцы в малиновых пиджаках, ни валютные путаны, ни юная поросль в косухах и банданах... разве что время от времени нарушали общее благолепие косматые художники с Пушкинской, 10. Но сейчас не было и их, только чинно сидели за угловым столиком мама, папа и сынок-дошколёнок, с аппетитом уписывавший за обе щёки пирожное.

— Что желает дама? — спросил Плещеев. — Кстати, я забыл представиться. Сергей.

— Даша, — просто ответила девушка.

Они разместились за столиком у окна. Даша маленькими глотками прихлёбывала кофе, время от времени откусывая крохотные кусочки пирожного.

— Вы обещали мне про Иммануила Канта... — прервав любование, напомнил Плещеев.

— Он был человек очень нетривиальный, — начала рассказывать Даша. Чувствовалось, что предмет свой она любила и знала. — Никуда не уезжал из Кенигсберга и преподавал в университете географию, причём рассказывал о городах и странах так красочно, как будто видел их своими глазами. Жил один в маленьком домике...

Скоро Даша перешла к тонкостям философской системы, и в какой-то момент Плещеев перестал следить за её рассуждениями, поскольку не понимал, чем «трансцендентное» отличается от «трансцендентального», и быстро запутался. Она же плавала во всей этой зауми, как рыба в воде. Золотая рыбка, легко и непринуждённо ткущая вязь изысканных слов...

— К примеру, мы проводим эксперимент, но сами условия влияют на вещь, которую мы изучаем. То есть мы получаем некоторый результат, но в познании самой вещи не продвигаемся. Даже так: вы смотрите на предмет, и он меняется оттого, что вы на него смотрите. Поэтому вы никогда не можете увидеть его таким, каким он бывает, когда вас нет.

— То есть я смотрю на вас и от этого вы изменяетесь? — спросил Плещеев.

— Конечно, — засмеялась Даша, — Ну разумеется, если бы на меня сейчас смотрела бабушка или папа, я была бы другой. Да и вы, наверное, выглядели бы не так, если бы на вас смотрела жена...

Сергей Петрович едва не вздрогнул. Жена!.. Он повернул руку, и на пальце блеснуло обручальное кольцо.

— Вы очень проницательны, Дашенька. Наверное, учитесь в университете на философском? Заканчиваете?

— Писать диссертацию, — улыбнулась Даша.

— Вот это да!.. А на вас глядя, не скажешь... студентка... И всё-таки — откуда такое рвение к научной стезе?

Она пожала тонкими плечами:

— Гены, наверное... — И опять улыбнулась. — Дурная наследственность. Мой дедушка был академиком. Слышали, может быть, — Дмитрий Васильевич Новиков? Папа тоже учёный, физик-теоретик, правда до таких званий не дошёл.

— Тогда с вами всё понятно, — ответил Сергей Петрович и огорчённо подумал, что тут ему вряд ли что светит. Без пяти минут кандидат философских наук, дедушка — академик...

Они вышли на улицу.

— Я вас подвезу? — спросил Плещеев с остатками надежды, но увы, увы!.. Она жила в двух шагах, всего-то за угол завернуть.

...Сергей садился в свою «девятку» со сложными чувствами и заметно поникшим павлиньим хвостом суперменства. С одной стороны, оно и к лучшему, что всё кончилось пшиком, — он ведь зарок давал, больше налево от Людмилы ни-ни. И в то же время... Ах, несбывшееся, несбывшееся!.. Он завёл мотор и собрался развернуться, чтобы вновь выехать на Владимирский.

...Взгляд, брошенный в зеркало заднего вида, был судьбоносен. В следующий миг Плещеев вылетел из машины и бросился обратно, не позаботившись даже прихлопнуть дверку, не то что выключить двигатель.

Ибо неизвестно откуда взявшийся питекантроп в красной выцветшей футболке и неописуемых джинсах, выделывая по тротуару пьяные вензеля, вместе с тем вполне определённо теснил Дашу — его Дашеньку!.. — в сомнительную подворотню. Даша беспомощно пятилась, силясь как-то урезонить наседавшее на неё существо.

— Ты... — сказало оно, заметив налетающего Плещеева. И замахнулось синей от татуировок рукой.

Сергей Петрович действовал не размышляя: специальным приёмом увёл Дашеньку к себе за спину, постаравшись при этом не сбить девушку с ног, заблокировал несшийся ему в лицо волосатый кулак... И его тренированные пальцы впились в потную рожу питекантропа классической, хорошо поставленной «кошачьей лапой».

Удар вполне достиг цели. Человекообразное рухнуло на асфальт и стало корчиться, как залитый нефтью тюлень из экологической передачи. Ему было действительно плохо: слёзы и сопли текли ручьём, воздух едва достигал лёгких, он разевал рот и не мог даже как следует закричать. Даша стояла возле стены, прижавшись к пыльному камню, и широко раскрытыми глазами смотрела на Сергея Петровича.

— Он... — выдавила она. — Он...

Вот так-то вот. Гегель, Кант, диссертация... И пьяный ублюдок, сметающий всё это примитивным: «Бабу хочу!»

Плещеев, опять-таки не рассуждая, обнял девушку. Как он хотел успокоить её, утешить, укрыть ото всех зол мира!.. Дашенька доверчиво прижалась к нему и, почувствовав себя в безопасности, запоздало расплакалась.

— А говорили, не надо подвозить, — тихо проговорил он, вдыхая запах её растрепавшихся тёплых волос. — Теперь видите, как... В общем, подвезу и до двери провожу. Маме так маме, любовнику так любовнику... Провожу и с рук на руки сдам...

Проверка характера

Вертящийся стул поскрипывал при каждом движении и шумно вздыхал какими-то внутренними подушками, так что Наташа на всякий случай старалась ёрзать поменьше. Она не помнила, скрипел ли стул, когда на нём сидела Алла, и очень боялась, как бы её не сочли толстой и неуклюжей. Наташины пальцы проворно бегали по клавишам, вводя в память машины новый типовой бланк договора. Кому понадобилось сначала писать его от руки, она, убей бог, не понимала. Если новую форму породило стоявшее над «Эгидой» начальство, могло бы оно выслать образец по факсу. Или — того лучше — как белые люди подключиться к электронной почте и всё переправить прямо на диск. А если бланк создал Плещеев... В то, что Сергей Петрович не умел обращаться с машиной, Наташе не верилось. Но тогда почему?..

Алла, надобно сказать, не переломилась, натаскивая возможную конкурентку. «В „Виндах“ работала? В „Ворде“? Садись набирай...» — и упорхнула куда-то по неведомым Наташе делам. Её не было уже долго. Наверное, она думала, что новенькая провозится до самого вечера. Однако Наташа уже почти всё кончила, несмотря даже на то, что вместо привычного русификатора работала встроенная опция и некоторые символы пришлось поискать. К тому же на Аллином компьютере стояла русскоязычная версия Windows. Наташа не любила её. Коля говорил, не все программы с ней запускались.

Через каждые две-три строки она отправляла текст в память. Коле довелось как-то работать в здешнем районе: он рассказывал, кругом были заводы, то есть электросеть выкидывала разные фортели, а непрерываемого источника питания ни на столе, ни под столом не было видно. Наташа в очередной раз щёлкнула мышью и опять подумала, как медленно работал мощный вроде бы «пентиум». Она окончательно проверила бланк и распечатала его уже начисто. Алла по-прежнему блистала своим отсутствием. Пользуясь безнаказанностью, Наташа расхрабрилась и решила заглянуть в программные недра.

— Фу-у... — не сдержавшись, вскоре произнесла она вслух.

Оперативная память машины оказалась забита редко используемыми резидентными программами и оболочками, а также бессчётными фенечками и мулечками типа всяких хитрых скринсейверов и анимированных курсоров.

Руки зачесались — Наташа продублировала командный файл и долго со вкусом перелопачивала его по своему разумению. Надо будет распечатать: пускай брат сначала опытным глазом... Хотелось запустить машину по новой и посмотреть, что получится, но она не осмелилась и вместо этого решила полазить по директориям. «Пентиум» чем дальше, тем больше казался ей слишком мощным для канцелярской работы. Деньги им тут, по-видимому, карман прожигали.

— Убивать надо таких старушек, — пройдясь по жёсткому диску, опять-таки вслух выдала Наташа любимую Колину фразу.

Бездонный винчестер был сплошь замусорен какими-то играми и древними неработающими версиями программ, которые кто-то не то пожалел, не то поленился стереть. Зато полезные файлы были, прямо скажем, свалены в кучу, да ещё и засунуты в редакторскую директорию, так, словно на всех гигабайтах более подходящего места для них не нашлось. Похоже, Алла действительно считала работу, которой занималась, абсолютно не соответствующей её интеллектуальному уровню. Наташа поймала себя на том, что с азартом прикидывает перестановки, улучшения и замены.

Больше всего она боялась, кабы вдруг не заверещал телефон. Она была ещё не вполне уверена, что и как отвечать.

Алла явилась за десять минут до прибытия ездившего куда-то Плещеева и сразу принялась звонить. Звонки были сугубо деловыми. Вошедшее начальство, таким образом, застало напряжённую трудовую активность. Сергей Петрович рассеянно поздоровался с девушками и скрылся за дверью кабинета. Вскоре, однако, он вновь вышел наружу переодетым в старые джинсы и обратился прямо к Наташе:

— Наташечка, хватит глазки портить! Пойдёмте, пора косточки разминать.

Вид у него был как у хитрого кота, затеявшего набег на кладовку. Наташа послушно вылезла из-за клавиатуры и заметила краем глаза, как Алла скривила губы, сверкающие розовым перламутром.

— А вы, Аллочка? — повернулся Плещеев.

— Сейчас подойду, Сергей Петрович, — ответила та. — Только проверю, что она тут натюкала.

Наташа возмутилась и хотела сказать, что она не «тюкала», а работала, притом вполне грамотно, грамотнее некоторых, разведших в машине бардак... но не сказала, конечно.

— Есть у нас, знаете ли, обычай, — пояснил Плещеев, пока спускались по лестнице. — Коллектив, сами видели, небольшой, работа достаточно специфическая, мало ли что может случиться. Вот и решили добиваться полной уверенности друг в друге. Новеньких, конечно, в первую очередь касается...

У Наташи сразу встала перед глазами сцена с графином. Да уж. Классический случай взаимовыручки и понимания. Хотя... всякое ведь приключается в повседневном быту, мало ли кто кого недолюбливает. Но зато когда придётся встать спиной к спине...

— И поэтому, — продолжал Сергей Петрович, — мы договорились, что каждый вновь поступающий член коллектива должен принимать бой против уже принятых сотрудников. Чтобы сразу проверить характер и в критической ситуации знать, кто на что способен...

— П-понимаю, — чуть не споткнувшись на ступеньке, выдавила Наташа.

Во рту предательски пересохло, она поняла, что мама была права аж на все триста процентов, и собралась было вякнуть, что, мол, поступала всё-таки в секретарши, а не в группу захвата, по крышам и чердакам за преступниками гоняться... Она вовремя прикусила язык. Принимая на работу, Сергей Петрович не экзаменовал её по рукопашному бою, но, может быть, это подразумевалось? Чтобы в случае чего даже секретарши могли отстоять офис от бандитского нападения?.. Она вообразила себя в камуфляже за пулемётом, потом беспомощно подумала про свою старшую напарницу Аллу. Та не производила впечатления какой-либо крутизны, но... почём знать... обещала же подойти, значит...

Силовая группа в составе четырёх мужчин и одной девушки поедала большой брикет подтаявшего мороженого, рассевшись вокруг него на полу. Всех пятерых Наташа уже как бы знала, со всеми как бы здоровалась, но в тот миг лица слились для неё в сплошное пятно. Денежки, напомнила она себе. Коленьке на лечение. Может, и не убьют...

При виде начальства крутая команда свернула импровизированную пирушку. Бритоголовый Багдадский Вор позвал собак и отдал им мороженое, оставшееся на фольге. Псы принялись лизать — дружно, не пытаясь отогнать один другого от лакомства.

— Нет бы шефа любимого угостить, — проворчал Плещеев. И тут же улыбнулся с выражением законченного садиста: — Кого первого, Наташечка, бить будете?..

Ей натуральным образом поплохело при виде поднимавшихся на ноги мужчин, и она, сглотнув, жалобно обратилась к Кате:

— Можно мне... с вами...

Та безразлично пожала плечами и сделала приглашающий жест — становись, мол. Катя Дегтярёва вовсе не напоминала этакую карикатурную амазонку, гору мышц с огрубелым мужеподобным лицом. Обычная молодая женщина, лет на десять старше Наташи, не очень-то догадаешься, где служит. И кем. Если знать — ещё можно обратить внимание на короткую, сугубо функциональную стрижку и на то, что в стройной фигуре присутствовала не достигаемая никаким шейпингом пластика. А с нею и сила, способная становиться зловещей.

— Ну? — сказала она Наташе. — Долго стоять будем? Нападай.

— А как?..

— Да как хочешь. Ударь, схвати...

Года два назад, на школьном уроке физкультуры, Наташе случилось треснуть кулаком одноклассника, позволившего себе в её адрес довольно пошлое замечание. Самым ярким воспоминанием, оставшимся от этого случая, было ощущение полной безобидности и бессилия удара, нанесённого, вообще-то, от всей души. Наташа покраснела и замахнулась. Как и следовало ожидать, при виде её движения группа захвата хором заржала. Наташина рука сразу обмякла.

— Кто ж так бьёт, — улыбнулся подошедший Лоскутков.

— А как надо? — спросила Наташа, радуясь про себя секундной отсрочке.

— Смотрите.

Сашина рука рванулась вперёд без всяких дальнейших предупреждений. Никаких подробностей Наташа, естественно, не различила — это ведь не боевик с Ван Даммом, где каждый удар долго и вкусно готовят да потом ещё показывают на радость зрителям в замедленном темпе. Наташа успела только испугаться, и то не разумом, а телом: в кожу ударили изнутри горячие иголочки, как бывает, когда на улице видишь внезапно поскользнувшегося человека. Впрочем, испуг длился мгновение. Жуткий удар предназначался не ей.

Катин ответ иначе как презрительным назвать было трудно. Плавный шаг чуть в сторону и вперёд, точный взмах рук... То есть каких-либо деталей Наташа опять-таки не увидела, но рифлёные ботинки Лоскуткова взмыли выше её головы, и командир группы захвата обрушился на деревянный пол.

— Ой! — пискнула Наташа и прижала руки ко рту.

И опять увидела, что боялась зря. Лоскутков уже стоял на ногах, невредимый и улыбающийся.

— Поняли, как надо? — жмурясь, точно сытый тигр, промурлыкал Плещеев. — Попробуйте ещё раз.

Наташа зажмурилась и попробовала, заранее представляя, как задерётся её летнее платье, когда она вот сейчас полетит кувырком (то, что ей предстояло наверняка сломать себе шею, казалось менее страшным). Ей не предложили переодеться во что-то спортивное, наверное, так было надо... Промахнувшуюся руку встретила твёрдая, как дощечка, Катина ладонь и повлекла по кругу и вниз, и Наташа судорожно распахнула глаза, созерцая ринувшийся в физиономию пол, но тут Катя сделала что-то ещё, уже совсем непонятное, и Наташина рука оказалась завёрнута за голову и плечо. Положение было беспомощным, неустойчивым и неудобным, Наташа попыталась ухватиться за Катин рукав, но не смогла дотянуться. Впору было кричать «мама», однако почему-то она совсем не чувствовала боли, так что кричать устыдилась. И правильно сделала. Катя весьма бережно и аккуратно опустила её на пол.

— Теперь мы знаем, Наташечка, что в трудную минуту на вас можно положиться, — проговорил Плещеев. Он был очень серьёзен. — Вы девушка ответственная и решительная, но ещё немножко стесняетесь отстаивать свои законные права, и это большой недостаток. Маленько освоитесь — и будем сообща его исправлять. Договорились?

— Договорились, — прошептала Наташа.

У неё вдруг ослабли коленки, как бывало всегда после пережитого напряжения и испуга. Да уж. Не соскучишься в этой «Эгиде». Наташа вдруг осознала, что смертельно хочет зацепиться за своё пока ещё шаткое рабочее место, и дело не только в деньгах. Она двинулась прочь, чтобы тихо присесть в сторонке, но Плещеев снова повернулся к ней, протягивая снятые очки:

— Подержите, пожалуйста...

Второй раз она увидела шефа без очков. И опять поразилась, какой беззащитно-доверчивый сделался у него вид.

— Зря снял, — сказал Саша Лоскутков. — А то будет кто-нибудь дожидаться, пока ты их в карман уберёшь!

Плещеев виновато развёл руками:

— Рефлекс... Привычки-то нету...

— Ну так привыкай давай, — проворчал Саша.

Плещеев согласно покивал, но очки так и остались у Наташи. Она же с внезапным замиранием сердца стала следить, как шеф становится против командира группы захвата и тот начинает атаковать. Человеку, совсем ничего не понимающему в том или ином виде искусства, трудно уловить тонкости выступления мастера. Однако Наташе даже при всей её некомпетентности скоро стало понятно, что Лоскутков шефа щадил. Время от времени Сергей Петрович не успевал отреагировать на удары, и Саша просто «обозначал» их, заменяя несильными тычками в грудь или живот. Каждый раз эгидовский начальник страшно смущался и что-то виновато говорил Лоскуткову, на что командир боевой команды только кивал: хорош, мол, болтать, работай давай. Потом она заметила, что он ни разу не попытался ударить Плещеева в голову, а на пол «ронял» его точно так же, как Катя Дегтярёва — её саму, то есть как хрупкую ёлочную игрушку. Наташе вдруг стало интенсивно жаль Сергея Петровича. Волнение и страх, только что пережитые по его милости, благополучно отступили на второй план — она изо всех сил болела за шефа и не дыша следила за тем, как Лоскутков в очередной раз останавливает руку, грозно сложенную «копьём», в сантиметре от его горла. Потом Саша наконец его отпустил, и она взволнованно вернула отдувающемуся и взмыленному Плещееву бережно отполированные очки.

— Спасибо, — поблагодарил он рассеянно, но ей показалось, будто у него был какой-то особенный голос.

Когда Алла спустилась вниз, на всякий случай держа в руке трубку радиотелефона, на середину маленького зала, засучивая рукава, вышел Кефирыч.

Занимаюсь я ушу,
Хреном за ухом чешу... [6] —

весело пропел великан. Ему навстречу уже шла сосредоточенная и хмурая Катя.

Алла остановилась на последних ступеньках лестницы и стала смотреть. Там, где она стояла, заметно пахло собаками, но девушка не обращала внимания. Ей, собственно, было глубоко наплевать на чудеса единоборств, которые демонстрировала Дегтярёва, и уж никак не тянуло любоваться кошачьей ловкостью тяжеловесного с виду Кефирыча. Алла не отрываясь смотрела только на стоявшего среди зрителей Лоскуткова. Вот Катя затеяла какой-то хитрый приём, но допустила ошибку: пальцев не хватило объять волосатую лапищу оппонента, рука соскользнула и сама тотчас угодила в жестокий, без поддавков, захват... Алла видела, как Саша непроизвольно дёрнул плечом, «помогая» Дегтярёвой вывернуться из сокрушительных тисков, как засветились его глаза, когда Кате всё-таки удалось справиться и семипудовый Кефирыч, спасаясь от боли, пёрышком упорхнул прочь. Этого Алла Черновец перенести уже не могла. Внешне спокойно, стараясь ничем не выдать себя, она поднялась обратно наверх. И там, спрятавшись в уголке за шкафом, неслышно заплакала. Слёзы некрасиво смывали с ресниц тушь, но ничего поделать с собой она не могла.

Багдадский Вор, заглянувший наверх примерно через четверть часа, застал Аллу со щёточкой и пуховкой в руках.

— Толя, ты что? Кофе попить?.. — не оборачиваясь, спросила она. И попробовала незаметно спрятать в стол косметичку. — Сейчас поставлю...

Толя Громов, он же Багдадский Вор, был большим любителем кофе, однако притупить его бдительность девушке не удалось. Может, правила деликатности и предписывали ему как бы ничего не заметить. Ну и многоточие с ними, с правилами. Толя обошёл шкафы, встал перед ней и упёр в стол мозолистые кулаки.

— Ревела? — мрачно спросил он. — Опять Кефирыч обидел?

Алла сперва хотела взвиться и послать его куда подальше, наплевав на имидж и прочее. Однако что-то остановило её. Наверное, неподдельное сочувствие, прорвавшееся в голосе Багдадского Вора. Она украдкой подняла взгляд и увидела, что не ошиблась. Алла была из тех женщин, которые не просто почти любого мужчину видят насквозь, но ещё и умеют посмотреть на себя его глазами. Так вот, в обычной ситуации Багдадский Вор тоже не дурак был подкусить красавицу-секретаршу, непоправимо виновную в «сексуальных домогательствах» по отношению к любимому командиру. Подобный союз в самом деле мог состояться только через их с Кефирычем трупы — по причинам, о которых они отнюдь не распространялись. Так что попристёбываться и поржать над очередной частушкой, а заодно послушать Алкины возмущённые вопли было дело святое. Но когда жертва подкусов и приколов всерьёз ревёт, уединившись за шкафом, и размазывает по щекам дорогую косметику «Мэри Кей» — это, оказывается, совсем другой коленкор. Надменную «секс-бомбу», превратившуюся в простую зарёванную девчонку, становится жалко, и забубённую головушку одолевают всякие лишние мысли.

Вмиг поняв это безошибочным женским чутьём, Алла совершила тактически чёткий манёвр. Отвернулась (ровно настолько, чтобы он не перестал видеть, как вздрагивают у неё ресницы), покосилась и всхлипнула. С Кефирычем этот номер кончился бы для неё новой трагедией. Лоскутков (господи, за что?..) отреагировал бы нейтрально-товарищески, то есть ещё хуже. Багдадский Вор, невинная душа, проглотил наживку мгновенно. Он долго собирался с мужеством, потом протянул широченную корявую пятерню и осторожно коснулся её плеча:

— Ты это... не надо расстраиваться... Кефирыч, блин, он поорать любит... Но ты это... сама знаешь... если кто тронет, он за тебя первый кого угодно сожрёт...

Алла не знала секретных подробностей его биографии, но догадывалась, что по части «кого угодно сожрать» Багдадский Вор тоже был далеко не дурак. Рука, робко гладившая плечо, вызывала желание опереться и ощутить её силу. Алла мысленно сравнила Толю с Лоскутковым. Сравнение, конечно, было далеко не в пользу Багдадского Вора. С одним только «но»: Саша оставался недосягаем, а этот — вот он, тёпленький. Алла мстительно подумала о том, что Лоскутков, чего доброго, спустя время тоже начнёт её про себя сравнивать с... кое с кем. Она приняла окончательное решение. Повернувшись, ухватилась тонкими пальцами за Толину сильную руку и расплакалась уже в открытую, беспомощно всхлипывая и тычась лицом в полосатую майку у него на плече. Багдадский Вор был только что из-под душа, чистенький, благоухающий импортным мылом и свежестью. Алле это понравилось. Потом она представила на его месте Сашу, и полупритворные слёзы опять стали совсем настоящими.

— Ну вот!.. Довели девчонку, козлы, — покаянно пробормотал Толя. — Слушай... давай-ка я у Лоскута отпрошусь и домой тебя отвезу... а Поросёнкова... — он намеренно переврал Наташину фамилию, чтобы доставить Алле удовольствие, — а Поросёнкова пускай поработает!

Бешеный Огурец

Сквозь тюлевые занавески сочилась медленная заря. Меньшов лежал под махровой простынёй, глядя в потолок и слушая ровное дыхание спящей рядом жены. У него был очень хороший, отточенный тренировками слух: любое движение в каждой из семи комнат он запеленговал бы сразу и безошибочно. Однако повсюду царила тишина, и даже снизу, с проспекта, лишь изредка доносились звуки идущих мимо машин.

Это было высотное (по местным понятиям) здание, построенное ещё при колониальном режиме. Стояла душная тропическая ночь, и в этой ночи по карнизу четырнадцатого этажа медленно и бесшумно двигался человек...

Антон Андреевич вздохнул и устало закрыл глаза, стараясь отогнать некстати явившееся воспоминание. Его квартира была не то чтобы крепостью, однако в небольшой комнате возле двери бодрствовала охрана. Ребята, сторожившие дом и офис Меньшова, были его младшие сослуживцы, оставшиеся не у дел в эпоху всеобщего раздолбайства. О давней истории, случившейся с их бывшим наставником, никто из них не имел понятия. Да и откуда бы им... Зато Антон Андреевич всех знал как облупленных и был уверен: личная преданность парней не подлежала измерению ни в каких деньгах. За этими спинами как за каменной стеной были и две приёмные дочки Меньшова, и жена Алёна, и ещё не родившийся сын, которого Алёна ему наконец-то пообещала. Ворьё, грабители и иная сволочь, любящая обижать родственников богатых людей, существовали по другую сторону этой стены.

Кроме Скунса.

Скунс придёт, куда пожелает, и тогда, когда пожелает. И всё, что в голову ему взбредёт, — сотворит...

Человек на карнизе был облачён в камуфляжный комбинезон под цвет розовато-серой облицовочной плитки и такую же маску. Ему оставалось преодолеть угол здания и проползти ещё несколько метров. После чего в стекле вполне определённого окна появится крохотная дырочка, и кровавый палач своей страны, бывший царёк людоедского племени атси, а ныне президент суверенной Республики Серебряный Берег доктор Йоханнес Лепето не доживёт до утра.

Кроме президентского дворца, в столице были и другие как бы небоскрёбы, и все они как бы охранялись, но не от серьёзных людей. И потому-то за два квартала от резиденции прятался в архитектурных излишествах крыши молодой человек со снайперской бесшумной винтовкой, укомплектованной мощным ночным прицелом. А второй молодой человек уже подобрался к президенту на расстояние, с которого при большом желании до него можно было доплюнуть.

Парень на карнизе носил официальную кличку Горчичник, что вполне соответствовало склочности характера. Однако народная мысль не ведала удержу, и совсем недавно Бешеный Огурец, лучший друг и напарник Горчичника, породил бессмертное: «Скунс». Оба пришли в телячий восторг и предвкушали, как по возвращении уронят новой кликухой остальных членов команды. Где ж им было знать, что прямо перед началом операции Огурца разыщет связник. И передаст ему особо важное поручение, происходящее с самого верха...

Перед углом Скунсу пришлось попотеть, потому что за десять лет независимости карниз успел обвалиться. Снизу, с канала, веяло тёплой сыростью и пахло гниющими водорослями. Время от времени Скунс приподнимал голову и смотрел в ту сторону, где, как ему было отлично известно, затаился напарник. Дуэтом они неизменно работали как часы, только в операциях вроде сегодняшней красавец и богатырь Бешеный Огурец обычно страховал. Потому что Скунс, гибкий, жилистый, цепкий, был ростом ему по плечо и раза в полтора легче. И никакая высота для него не существовала...

Обтекая угол, он повис на кончиках пальцев и подумал о том, что Огурчик нынче с утра что-то плохо выглядел и весь день молчал: ни дать ни взять мучился дурными предчувствиями. Скунс поднял голову и улыбнулся ему. Он знал, что напарник прекрасно видит его сквозь мощную оптику. На лице маска, но выражение глаз он наверняка разберёт.

Он прополз ещё пять сантиметров, выгнулся, как нормальные люди не могут, рука потянулась вверх, нащупывая крохотный выступ стены... и внезапное чувство острой тревоги заставило его замереть. Что-то случилось. Что-то было не так. Он попытался вжаться в камень, но не успел. Лучший друг и напарник тщательно прицелился и нажал на крючок. Страшный удар в грудь смахнул Скунса со стены, и он полетел вниз. Полёт с четырнадцатого этажа занял три с половиной секунды. Ему полагалось бы завершиться брызгами на асфальте, но в городе, зажатом между берегом океана и горным хребтом, происходила вечная путаница с ветрами. С проспекта Независимости непредсказуемо дохнуло, и падающее тело прошло в полуметре от осклизлого бетона набережной, чтобы почти плашмя рухнуть в гнилую чёрную жижу.

Бешеный Огурец хорошо видел, как набережная вмиг ожила президентскими охранниками, выскочившими, точно тараканы, изо всех щелей. Договорённость существовала далеко не на их уровне: служивые ничего подобного не ожидали и суетились, понимая только, что благополучно прохлопали диверсанта. Несколько человек в чёрной форме сразу прыгнули в воду. Упавшего выловили и бегом потащили через асфальтированную площадку.

Дуло снайперской винтовки, смотревшее из-за проспекта, незаметно поворачивалось следом. Если бы кто посторонний видел сейчас Бешеного Огурца, он ровно ничего не смог бы сказать по его лицу. Огурец не плакал, не матерился, не грыз зубами ненавистный приклад. Он знал, почему убрать Скунса поручили именно ему. Потому что ни у кого другого не получилось бы. Потому что Скунс ни единой живой душе не доверял так, как ему...

...И в это время внизу произошло нечто странное. Клубок тел, катившийся к боковому входу в президентский дворец, внезапно распался, и Бешеный Огурец ещё раз увидел напарника. Мокрый и страшный, в растерзанном комбинезоне, Скунс оседал на колени, отдав все силы ради последней секунды свободы. Изо рта и по груди у него текла кровь. Подняв голову, он смотрел прямо в прицел, его губы двигались, силясь что-то сказать...

Утром Бешеный Огурец обнаружит у себя в волосах седину, но в тот миг нервы ему не изменили. Он нажал на спуск ещё раз, и пуля, несущая избавление, с математической точностью ушла к цели. Но на её пути уже выросла чья-то обтянутая чёрным спина, и клубок снова сомкнулся, а потом достиг боковой двери и втянулся в неё, делаясь недосягаемым...

Тогда только снайпер позволил себе ткнуться лбом в мокрый от выпавшей влаги приклад и, зажмурившись, полежать так несколько бесконечных мгновений. Особое задание было выполнено. Жертвоприношение во имя африканского социализма состоялось. Причём, волею судеб, именно в такой форме, которая наилучшим образом расположит доктора Лепето к великой советской стране. Двоим напарникам предстояло заплатить за «исторический договор». Одному — одну цену, другому — другую.

Он не застрелился, не сошёл с ума и не запил. Просто приложил все усилия, чтобы отойти от активных дел и заняться обучением молодых. Начальство отнеслось с пониманием.

А через несколько месяцев...

Антон Андреевич выбрался из постели, двигаясь осторожно, чтобы не потревожить жену. Накинул халат и беззвучно прикрыл за собой дверь кабинета. Снаружи стало уже совсем светло, даже можно не зажигать лампу. Включившийся компьютер чуть слышно зашелестел встроенными вентиляторами; Меньшову этот звук напоминал пыхтение собаки, замершей в радостном ожидании хозяйских приказов. Антон Андреевич уселся за клавиатуру и взял в руки мышь. Следовало разослать несколько запросов и выяснить кое-какие подробности о фирме «Инесса».

Есть проблемы?..

Валя Новомосковских считал себя настоящим мужчиной, и поэтому его жена по ночам в ларьке не дежурила.

Вообще-то, располагался их ларёк далеко не в самой худшей точке — возле Технологического института. Не где-нибудь около тюрьмы или, не приведи господи, у входа на кладбище. Опять-таки угол Загородного и Московского, это всяко не Весёлый посёлок. Тот же самый джин-тоник на окраинах идёт по семь пятьсот и даже по шесть, а у нас — извини-подвинься, девять двести. И ничего, покупает народ...

Нет, грех жаловаться. Валя поправил маленькие наушники и прибавил в плеере громкость, чтобы не клонило в сон.

Конечно, сидеть в ларьке продавцом не бог весть какое денежное занятие. Но во-первых, Валя торчал здесь не всё время, а только когда требовалось подменить Витю—Викторию. Большей частью хозяин торговой точки, сириец Фарах ан-Наджара, поручал ему гораздо более ответственные и хорошо оплачиваемые дела, связанные с разъездами на машине. А во-вторых, как известно, не место красит человека, а человек место. Валя и Витя были у Фараха на очень хорошем счету и регулярно удостаивались благодарностей. Не только словесных.

В половине второго ночи очень хочется спать (особенно после того, как целый день провёл на ногах), но Валя держался. В длинной шеренге увенчанных крышами-колокольчиками ларьков, выстроившихся вдоль Загородного проспекта, круглосуточных было шесть. Однако свет горел только у Вали и ещё у одного деятеля, торговавшего булочками и плюшками. Остальные четыре тоже теоретически работали, тем не менее свет в них был погашен, а продавцы дрыхли внутри, выставив в окошечко картонки с рукописным: «Стучите!» Там начнут просыпаться часам к шести, когда оживёт общественный транспорт, а из тёмных закоулков на проспект поползут колоритные личности — опохмеляться смертоубийственной жидкостью, продаваемой в полиэтиленовых стаканчиках под фольгой. Ну уж нет! Валя Новомосковских предпочитал совсем другую торговлю, гораздо более прибыльную и опрятную. Он знал, что с двух часов пополуночи происходит предутренний «час пик», когда из увеселительных заведений разъезжаются богатые кавалеры, сопровождаемые очаровательными спутницами по найму. Ну и спрашивается в задачнике, будет такой кавалер останавливать иномарку рядом с затемнённым ларьком, станет он проверять, что там ещё нацарапано на серой мятой бумажке?.. Держи карман шире. Он прямо подкатит туда, где всё красиво подсвечено, а за стеклом гостеприимно улыбается лично ему Валя Новомосковских. Подкатит, вручит девушке пухлый «лопатник» и отправит её за армянским коньяком, благородным «Асти Ганча» и чёрной икрой, которую Валя припас специально для дорогих (в полном смысле слова) гостей... Ну а те жалкие тысчонки, которые он, Валя, загодя спрятав ценник, накрутит на полуночные деликатесы — боже мой, да о таких мелочах даже говорить неудобно. Все всё понимают — и Фарах, и стриженый здоровяк за рулём шестисотого «мерседеса», и фигуристая дурёха, которой некогда подсчитывать сдачу (тем более что денежки не свои)...

Живи сам — и другому жить не мешай.

Вот так, и пока слева и справа смотрят пятые сны равнодушные конкуренты, Валя Новомосковских подсчитывает барыши и обдумывает, как бы подговорить хозяина установить в ларьке маленький холодильник: был бы тогда не ларёк, а, можно сказать, круглосуточный мини-магазин. Всякие там креветочные салатики в пластиковых корытцах — по двадцать восемь тысяч за порцию...

Валя даже начал прикидывать, насколько это приблизило бы их с Витей к вожделенной квартире.

«Отдельную? — спросил его накануне сосед по коммуналке, Алексей. И сунул ему в руки газету: — На, прочитай».

Валя прочитал. В заметке рассказывалось, как молодой телохранитель спас своего принципала, очень богатого московского еврея-ювелира, от нападения: успел швырнуть старика наземь и двумя выстрелами уложил обоих разбойников наповал. В благодарность ювелир немедленно купил парню отличное жильё чуть не в самом центре столицы.

«Вот видишь, как ловко люди устраиваются, — ухмыляясь, прокомментировал Алексей. — Бац-бац, и двухкомнатная в кармане!»

Этот новый жилец был мужик до крайности неприятный и без конца всех напрягал, но тут уж Валя срезал его вчистую, так, что до сих пор вспомнить было приятно.

«Да я за двухкомнатную, — сказал он, — и руки пачкать не стал бы!..»

По его мнению, это был очень остроумный ответ.

...Валя не сразу обратил внимание на большой тёмный джип, подъехавший прямо по тротуару. То ли задумался, то ли, несмотря на гремевшую в ушах музыку, начал-таки придрёмывать. Он даже вздрогнул, когда пасмурный сумрак за стёклами вскользь рассекли мощные лучи фар и мимо проплыл обширный бок «гранд-чероки» с тонированными окошками.

Когда его спрашивали, не боится ли он ночных бандитских наездов, Валя Новомосковских обычно пожимал плечами и в зависимости от обстановки либо просто отмахивался — всю дорогу, мол, тихо, никогда ничего, — либо намекал на могущественного покровителя, обеспечивавшего «крышу» Фараху ан-Наджара. Он и сам привык думать, что не боится. Однако сердце так и подпрыгнуло, ударившись о рёбра, а из таинственной точки глубоко внизу живота начали распространяться холодные ниточки страха. То есть могущественный покровитель был очень даже реален, и не подлежало сомнению, что у Валиных возможных обидчиков завтра же возникнут крупные неприятности. Но вот вопрос, станет ли от этого легче самому Вале, если конкретно здесь и сейчас из этого джипа вылезут пятеро крепких мальчиков и...

«Гранд-чероки» медленно проследовал мимо. Судя по всему, там были в курсе. Валя Новомосковских осторожно выдохнул и стал смотреть, что будет дальше.

Джип остановился, обратив к Вале внушительную корму, и наружу действительно вылезли пятеро. Двое сейчас же направились к одному из «теоретически открытых» ларьков и требовательно застучали в окошечко. Когда ничего не соображающий спросонья продавец отодвинул стекло, Валиного слуха достиг сокрушительный мат.

— Как встречаешь!.. — разобрал ночной коммерсант. — Ты тут, блин, работаешь или жопой мух ловишь? А ну живо две бутылки водки гони!..

— Я... — пискнул напуганный продавец. — Зарплата у меня...

На металлический прилавочек гулко обрушилась дубинка.

— Зарплата! Дрыхнуть меньше надо, твою мать! Кому сказано, гони бутылки, не то завтра же отсюда слетишь! И «Балтики» упаковку!..

«Тихвинские», — припомнив когда-то услышанный разговор на эту тему, сообразил Валя. И надо сказать, на душе у него слегка полегчало. Все знали, что тихвинские во главе со своим лидером Андреем Журбой заслуженно слыли этакими робин гудами, приверженными кодексу чести. Их даже именовали уважительно не бандой, а «частной силовой структурой». Иногда Валя втихомолку жалел, что Фарах платил вору в законе Французу, а не Журбе.

«Да... — подумалось ему. — Хорошо, не пулковские подвалили. Вот уж с кем каши не сваришь... Беспредельщики хреновы...»

Тем временем трое из пятерых устремились к хлебно-плюшечному ларьку, где за стеклом одинаково белели встревоженная физиономия продавца и пластиковая табличка, гласившая: «Безопасность осуществляется охранным предприятием „Эгида-плюс“». Валя понял, что сейчас разговор будет совсем другой, и поймал себя на том, что внутренне уже взял сторону тихвинских. Нет, в самом деле какой-то левый он, этот ларёк. Только место в ряду зря занимает. Ну кому, спрашивается, посреди ночи придёт охота покупать хлеб или лакомиться горячими пышками? Вот вино, водка — тут всё понятно, но булки?..

Ларёк находился подальше того первого, где тихвинские наказали проштрафившегося продавца, и подробностей душеспасительной беседы Валя, к большому своему сожалению, не слыхал. Лишь видел, как вожак пятёрки облокотился на мокрый металл и почти засунул голову внутрь, а продавец, пугливо отодвигаясь, тыкал пальцем в табличку. Наверное, предлагал позвонить по указанному там телефону, забить стрелочку и решить все вопросы. Он-то что? Он человек маленький...

Со стороны Владимирской площади возникла приземистая чёрная «ауди». Если бы Валя смотрел в том направлении, он узнал бы машину, ибо ехавший в ней молодой человек уже несколько раз покупал у него шоколад, шампанское и презервативы. Водитель и теперь начал было загодя сбавлять ход, но рассмотрел джип посреди тротуара, верно оценил обстановку — и вновь поддал газу, чтобы пролететь мимо, не тормозя.

Валя заметил только его кормовые огни и вдруг с ностальгическим чувством припомнил не столь уж давние времена, когда всё было проще и по ночам между ларьками разгуливали свои ребята вроде Тараса Кораблёва, а опасаться приходилось мелкой шпаны да одичавших от обнищания граждан, склонных срывать обиды на ненавистных «кооператорах». Теперь всё поделено, мелких рыбок сожрали большие акулы. С потрохами и чешуёй.

Валя всматривался и вслушивался изо всех сил, стараясь предугадать, чем же кончится происходившая рядом «пробивка». Поэтому второй автомобиль, выруливший с Бронницкой, привлёк его внимание, лишь когда сумерки распорол слепящий луч прожектора, а тихвинские, отскочив от ларька, повернулись в ту сторону, прикрывая ладонями глаза.

— Охранное предприятие «Эгида-плюс», — спокойно проговорил мужской голос, усиленный мегафоном. — Есть проблемы?

«Тревожную кнопку нажал...» — сообразил Валя. У него самого в ларьке спасительных кнопочек не имелось.

Мегафон, как и прожектор, был весьма мощным. Он не искажал голос и не превращал его в скандальный неразборчивый вопль, а просто как бы добавлял веса: звучание оставалось очень естественным, но ответные выкрики в его присутствии просто терялись. Когда же тихвинские немного проморгались, они увидели неподалёку от себя двух больших псов в фирменных ошейниках с эгидовскими эмблемами. И без намордников. Враждебности псы не проявляли и никого на драматичные действия не провоцировали. Просто стояли и смотрели, ожидая команд.

Вожак тихвинских примирительно поднял руку и пошёл туда, откуда бил ослепительный луч. Прожектор сразу погас, и, когда в глазах перестали плавать радужные пятна, Валя Новомосковских различил контуры машины. Тоже какой-то не то джип, не то лёгкий грузовичок.

Выяснение проблем и уточнение отношений продолжалось недолго. Валя увидел, как тихвинский вернулся обратно и привёл с собой двоих в камуфляже; вид у мужиков был, ничего не скажешь, внушительный. Немного погодя за ларёчным стеклом ожил и стал поворачиваться автомат, выпекающий пышки. Псы утратили насторожённую осанку, подошли и завиляли хвостами, принюхиваясь к сдобному запаху.

Когда обе команды разошлись по своим автомобилям и укатили в противоположные стороны, Валя ощутил внутри внезапное напряжение и понял, до какой степени перенервничал. Он огляделся в окошечко, потом вышел наружу и с большим облегчением помочился на узкую полоску газона.

Дон Корлеоне

Сергей Петрухин, директор-распорядитель совместной российско-датской фирмы «Балт-прогресс», поднимался в лифте и мурлыкал себе под нос народный вариант популярной песенки, нравившийся ему гораздо больше оригинала:

Он уехал прочь на ночной электричке,
Чей-то чемодан захватив по привычке...

Настроение было отличное. Половину вечера он провёл в ресторане гостиницы «Невский Палас», где принципиально не пил, потому что был за рулём — «выгуливал» новёхонькую красавицу-«ауди». Бывают же дни, когда всё доставляет душевную радость: и сознание собственной принципиальности, и плавный бег мощной машины, и даже неторопливое поскрипывание старинного лифта. Дом, где жил Петрухин, был выстроен сто лет назад и благодаря чистому везению находился с тех пор в хороших руках. На площадках чудесным образом не выкрошилась красивая разноцветная плитка, на дверях сохранились фигурные медные ручки, а просторная лестничная шахта без труда приютила лифт, тоже очень старый и очень надёжный. Ну и о том, какие деньги Сергей выложил за здешние апартаменты, следовало упоминать лишь в порядке шоковой терапии. А что? Главное — удовольствие. «Под крышей дома своего...»

Лифт со вздохом остановился на этаже. Петрухин отодвинул складывающуюся решётчатую дверцу и...

...И не к месту помянутая шоковая терапия обрушилась на его психику немой сценой гоголевских масштабов.

Дверь петрухинской квартиры подпирали два угрюмых амбала, от одного вида которых сердце бизнесмена провалилось в желудок, самым постыдным образом тесня его ресторанное содержимое к нижнему выходу из организма. Однако голова продолжала работать, и Петрухин сообразил: коли не набросились сразу, значит не киллеры. Значит...

Он огляделся и только теперь заметил других людей, присутствовавших на площадке. Широкий мраморный подоконник фигурного окна был застелен газетами, и там уютно устроились двое. Седовласый мужчина, про которого хотелось сказать «джентльмен», и молодой парень с внешностью хорька и необыкновенно острым, пронзительным взглядом. Между ними на газетах было разложено угощение: селёдка, дешёвая колбаса, чёрный хлеб, варёные яйца в мятой коричневой скорлупе. Но при этом — початая бутылка шикарного коньяка. И две хрустальные рюмки. И тонкое фарфоровое блюдце с прозрачными ломтиками лимона...

«Джентльмен» пристально взглянул Петрухину в глаза, изящно пригубил коньяк и опустил рюмку обратно на подоконник:

— Ты, падло, гондон, ты у меня до конца жизни на аптеку будешь работать!!!

Петрухин сначала вздрогнул, как от удара: он ни в коем случае не ожидал подобного «залпа» из уст человека, где-то как-то даже смахивавшего на академика Лихачёва (в отличие от многих своих коллег Петрухин знал, кто это такой). Однако потом, как ни странно, директор-распорядитель несколько приободрился. Слава богу, «джентльмен» перестал быть загадкой. Петрухин, хотя и с запозданием, рассмотрел синие «перстни» у него на руках.

Старый урка недолго томил бизнесмена неизвестностью.

— Твоё на озере Бездонном говно? — спросил он в упор.

— Чё?.. — не сразу включился Петрухин.

Он успел вспотеть, лихорадочно соображая, чем могло быть вызвано недовольство седовласого авторитета, и его мысли метались весьма далеко от экологических сфер.

— Merde!.. [7] Повторяю для отупевших: на озере Бездонном у посёлка Ясное под Выборгом — твоя жопа присаживалась?

— Ну... — сообразив наконец, о чём базар, утвердительно кивнул Петрухин и облегчённо вздохнул. Уж тут-то он был чист как стёклышко! Никого не кидали, ничьи интересы не ущемляли... — А чё?

— А ничё!.. — Вор зловеще подался вперёд, и Сергей снова ощутил в животе противную слабость. — Хорош, фуфлогон! Короче, ты, вернее, твоя фирма мне должна. По жизни. Я не ты, в три горла не жру, мне двести тонн хватит... Баксов, ты, гумозник недоделанный!.. И говно убрать!.. Въехал? Через неделю счётчик включу, а через месяц убирать будут твои компаньоны. Чтобы с ними не случилось то, что случится с тобой. А теперь иди поссы, мебель, пока прямо здесь не обделался!..

Четырнадцатый рябиновый

Было раннее субботнее утро. Солнце постепенно выплывало в ясное небо, и Пулковское шоссе, подёрнутое впереди чуть заметной розоватой дымкой, пересекали редкие тени самолётов. Он помнил: раньше они сновали здесь, как пчёлы около улья. Один выпускает шасси, скользя на посадку над остатками яблоневых садов, а следующий уже возникает со стороны Колпина — чёрная точечка в пятне серого выхлопного хвоста... Теперь всё изменилось.

Снегирёв шёл по асфальтовой дорожке, неся за ушки белый пластиковый мешочек. Он тронулся в путь, когда ещё не открылось метро, и шёл пешком от самой Кирочной улицы. Шёл не торопясь. Без толку торопиться туда, куда за тринадцать лет не успел.

Вчера он съездил на электричке в Зеленогорск... И там, по дороге в Репино, выкопал два кустика ландышей, «убежавшие» из-за забора. Забор был, он мог поклясться, тот самый, а ландыши... он не стал портить длинные корневища и после долгих усилий нашёл выросшие из семян. Пускай будут дети тех, что там зеленели когда-то.

Теперь они сидели в большой консервной банке, заботливо поставленной в сумку, и рядом плескалась пластмассовая бутылка с водой, приготовленной, чтобы полить их уже на новом месте. «Будь у меня дача, я бы там непременно ландыши посадила...»

Отправляясь в Зеленогорск, он вполне представлял, что его ждёт, и только поэтому избежал нового срыва вроде того, что настиг его перед Кириной дверью.

Он помнил всё. Каждую мелочь, каждое движение, каждое слово. Он мог прокрутить в памяти все пять дней, как кинофильм. У него было время вспомнить даже то, что поначалу забылось... Время, когда эти воспоминания сохранили ему жизнь и рассудок, став единственным маяком в рухнувшем мире. А потом вдруг оказалось, что звезду, к которой он шёл, давно поглотил космический мрак и идти больше некуда. И во всей вселенной нет ничего, кроме тьмы. Человеческая психика этого выдержать не может. Она и не выдержала. Рухнула.

Снегирёв до сих пор не имел никакого понятия, где он был и что делал двадцать шесть часов между первым и вторым своим приходом под дверь опустевшей (новые жильцы были эквивалентны пустоте) квартиры. Это с его-то подготовкой... С его биографией... Его всю жизнь испытывали на прочность. А вот взял и выскочил гвоздик. И всё полетело к чертям.

Алексей Снегирёв шёл к Пулковской высоте, завершая долгий и весьма извилистый путь к своей погасшей звезде. Он, собственно, весьма смутно представлял себе, что будет делать и говорить, когда доберётся до кладбища и разыщет там четырнадцатый рябиновый участок. «Я не мог, Кира, — скажет он ей. — Ни позвонить, ни написать, ни ещё как-то сообщить о себе. Даже годы спустя, когда уже стал почётным негром, почётным евреем и не приведи бог кем ещё. Потому что ОНИ знали о тебе, и я знал, что ОНИ знают. И присматривают за тобой. Даже когда убедились в полной твоей безобидности. ОНИ читали всю твою почту, прослушивали телефон. Ты не подозревала об этом, но я-то знал, какие сделаны ставки. И чем может обернуться игра...»

Снегирёв знал, что не произнесёт этого вслух. Не потому, что кто-то мог услышать его. Просто Кира пребывала в таких местах, где на все вопросы уже существовали ответы. Иногда ему самому смертельно хотелось туда же. К ней. Некоторое время назад он был весьма близок к тому, чтобы там оказаться. И оказался бы — если бы, как правильно отметила тётя Фира, у него не завелись на этом свете дела.

На Пулковскую высоту можно было взобраться прямиком через хилое садоводство, но он двинулся в обход, по автомобильной дороге. Где ж ОНИ были, ИХ люди, в день, когда... возле арки в том доме на Московском проспекте... когда дул редкий для Ленинграда свирепый юго-восточный ветер, и по проспекту мела арктическая пурга, и она в своих осенних туфельках побежала двором, прячась от летящего снега... Снегирёв многое бы ИМ простил, если бы...

Если бы в тот день...

Волхонское шоссе — его финишная прямая — пролегало между кладбищем и большой городской свалкой, что навевало посетителям первого весьма циничные ассоциации. Алексей вошёл в ворота мимо недавно выстроенной церквушки и долго смотрел на большой план, установленный около входа. Когда спустя несколько минут он осознал, что тупо пялится в одну точку, оказалось, что его глаза давно отыскали четырнадцатый рябиновый участок, но разум всё никак это не зарегистрирует. Да... Вот так он сидел перед давно перекрашенной Кириной дверью, и в закоулках извилин металось единственное: «Я не хочу здесь жить...»

Снегирёв отвернулся от стенда и зашагал по дорожке, вымощенной покосившимися бетонными плитами. В одном направлении с ним шли люди, прибывшие на автобусах, и медленно ехали инвалидные автомобили, которым разрешалось въезжать. Пешеходы, нагруженные садовым инвентарём, саженцами и мешочками с плодородной землёй, большей частью не понимали автомобильной символики. Они неохотно расступались перед еле ползущими «запорожцами» и «москвичами» с жёлтыми прямоугольничками на стёклах и зло костерили сидевших внутри инвалидов, без большой фантазии обзывая их новыми русскими. Когда-то давно, в юности, Снегирёву случилось рано утром ехать в пятидесятом автобусе на тогдашнюю площадь Труда. Всю дорогу в передней части автобуса происходил какой-то скандал и кончился только у храма Николы Морского, когда склочная компания вышла в полном составе. Любопытный детдомовский мальчик, которому ничего не удавалось рассмотреть из-за толкотни, не поленился проскрести дырочку в заиндевелом окошке. Глядя в неё, он насчитал... четырнадцать бабушек, направлявшихся в собор к утренней службе. Христианином Снегирёв не был никогда. Но до сих пор не понимал, как это можно — изо всех сил собачиться, идя к делу вроде бы святому и богоугодному. Видно, много чего он, если уж так начать разбираться, в жизни не понимал.

Он не отсчитывал поворотов. Знал, что некая ячейка в мозгах сделает это сама. Когда на углу заросшей буйными тростниками канавы возникла покорёженная табличка с цифрой «14», он остановился и некоторое время стоял, не двигаясь дальше. Было трудно дышать, и ноющая боль слева в груди, сопровождавшая его от самого дома, превратилась в раскалённый жгут, расползавшийся в разные стороны электрическими ручейками. Симптомы, смахивавшие на предынфарктные, в действительности не имели с сердечными заболеваниями ничего общего. Так что лекарства пить было без толку. Один очень хороший доктор когда-то объяснил Алексею, что на самом деле у него там всё давным-давно заросло и болеть было решительно нечему. Доктор даже сравнивал его ощущения с хрестоматийной чесоткой в ампутированной ноге. Вот только легче от докторских объяснений почему-то не становилось.

Алексей перешёл раскрошившуюся бетонную плиту, воздвигнутую над канавой в качестве мостика, и двинулся между надгробиями через траву и разросшиеся кусты.

Примерно посередине участка одна могила была с самого начала заброшена. За годы на ней вымахала ракита в два человеческих роста, давно поглотившая и разбитую раковину, и казённый столбик с голубыми вклейками кафеля. Краснокожие ветки перекрывали соседние проходы, как бы отгораживая уголок. Снегирёва точно канатом потянуло в этот уголок ещё прежде, чем он успел что-либо разглядеть. Под ракитой была другая могила, очень ухоженная. Он подошёл и прочитал на небольшой наклонной плите: КИРА АНДРЕЕВНА ЛОПУХИНА. И две даты.

Похорон в своей жизни Снегирёв видел более чем достаточно. Видел, как в мёрзлую яму, на дне которой почему-то обязательно желтеет вода, опускается гроб, и хорошо, если кладбищенские деятели не перекосят его, не ударят о стенку, не плюхнут в эту воду с размаха. А потом вниз начинают сыпаться комья земли, и то, что совсем недавно казалось готовым проснуться и встать живым человеком, окончательно уходит за грань этого мира, и остаётся только вернуться в дом, где ещё долго будет казаться, будто вот-вот откроется дверь и...

Снегирёв подошёл на странно негнущихся ногах и, в упор не заметив скамеечки, сел прямо на край бетонного прямоугольника. КИРА АНДРЕЕВНА ЛОПУХИНА. Недавно подновлённые буквы так и сияли на мраморе.

И две даты внизу...

За могилой ухаживали любовно. В головах росли три хорошие берёзки, а сбоку, прямо в проходе, — дубок с раздвоенным стволиком. В ногах — куст шиповника, по углам — ирисы.

Снегирёв довольно долго сидел не двигаясь и молча смотрел, как скользит по мрамору тень резных листьев дубка. Потом протянул руку и стал выдёргивать расплодившиеся хвощи.

— Я тебе ландышей принёс, — сказал он Кире, когда с хвощами было покончено.

Кира не возражала против подарка, и он раскупорил свой мешочек, показывая ей упругие зелёные хвостики, нисколько не заскучавшие в путешествии. Они вместе выбрали пятачок, не занятый ни декоративным мхом, ни незабудками. Алексей пальцами выкопал ямку и посадил ландыши, осторожно вынув их из жестянки. Отвинтил с бутылки белую крышечку и полил кусочек Зеленогорска, который Кира когда-то хотела устроить на дачном участке. Остатками воды сполоснул руки, сел на прежнее место и вдруг спохватился, что не принёс ни выпивки, ни закуски, как положено для поминовения. Спохватился — и отчётливо понял, что Кира на него, конечно, не сердится.

— Хорошо тут у тебя... — сипло выговорил он, гладя ладонью тёплый бетон. — Уютно, как в деревне... Зелено...

— И берёзки вон уже какие большие, — ответила Кира.

— Ага... — кивнул Снегирёв. — И дубок вымахал...

Он ещё хотел спросить, знает ли она, что дубы якобы растут вверх только первые сорок лет жизни, а потом — исключительно в ширину?.. Здравая часть рассудка вовремя окатила мозг холодной волной, заставив понять: либо он окончательно сходит с ума, либо ситуация странным образом поменялась и надо что-то предпринимать.

Ему понадобилось целых полсекунды для осознания — Кирин голос прозвучал вслух. Не с того света, а вполне наяву. И ещё почти полсекунды, чтобы определить, откуда конкретно он доносился. С бетонного мостика через канаву, по которому совсем недавно проходил он сам. К «его» могиле — Кириной могиле — направлялись три человека, и благодаря пушистым зарослям они пока не могли видеть его.

Ещё несколько шагов, и они вышли на более открытое место, но Снегирёва возле надгробия уже не было. Он сидел на корточках в трёх метрах от них, неразличимый в густой зелёной тени. И смотрел на мужчину, женщину и девочку-подростка, пришедших в гости к его Кире.

Долговязый мужчина был эталонным образцом того, что в народе называют «интеллигент в шляпе и очках». Он был одет в потрёпанные дачно-гаражно-походные джинсы и тенниску и нёс за плечами древний, защитного цвета рюкзак. Однако стоило посмотреть на него всего один раз, и сам собой приходил на ум письменный стол, компьютер, шкаф с книгами. Женщина, наоборот, была маленькая и полная, с немного отёчным лицом хронического почечника. Что же касается девочки между ними... Снегирёв не сводил с неё глаз. Теперь он знал, как выглядела Кира, когда ей было двенадцать лет. Круглое лицо. Очки. Длинная коса, для удобства подвязанная колечком.

Вот только волосы в той косе были пепельно-русыми. И прямыми, точно солома.

— Ой, тёть Нин! — всё тем же Кириным голосом сказала девчушка. — Смотрите, а тут кто-то был! Все хвощи выдраны...

Она первая заметила следы снегирёвской деятельности.

— И ландыши посадили...

Стаська обошла могилу, нагнулась и совершенно Кириным движением поправила очки, разглядывая неизвестно откуда возникший кусочек Зеленогорска. Снегирёв сглотнул и подумал, что она сейчас догадается. Рассказывала ей Кира? Или не рассказывала?.. Что вообще можно рассказать о ТАКОМ семилетней дочурке?.. Потому что ей было всего семь лет, когда...

Он мучительно задумался, пытаясь точно вычислить, семь или восемь. Не получалось.

— Может, с работы кто заходил, — сказала Нина Жукова. — Любовь Ивановна, например. Будем с ней разговаривать, спросим... Валера, ты известь-пушонку в рюкзак положил?..

Снегирёв уже скользил прочь, по-прежнему недосягаемый ни для чьих глаз, мимо трогательных надписей на могилах, всё дальше от единственного человечка на свете, который был ему по-настоящему дорог. И который, умненькая головка, теоретически мог догадаться. Ландыши были глупостью. Махровой с кисточками. Как и весь этот его пеший поход. И поселение у тёти Фиры, и дурацкая стычка возле парадного... Вот так, оказывается, оно в жизни и происходит. Вот так испаряется — причём начисто — всякий профессионализм, когда дело переходит на личности. Пока это касалось других, он не особенно верил. То есть не сказать даже не верил, просто мало ли что иногда происходит с людьми, но какое отношение это имеет лично к нему? Профессионал, он и есть профессионал, а всякие там срывы на личной почве — суть очевидные следствия недостаточной подготовки... Идиот...

Выбравшись на дорожку, Снегирёв вскоре достиг дальнего от ворот края кладбищенской территории, пересёк жидкую рощицу и спустился с Пулковской высоты кратчайшим путём. Всё его нынешнее пребывание в России было сплошной цепью ошибок. И сколько он их ни осознавай, новых избежать не удастся. И эти ошибки, очень даже возможно, будут стоить ему головы. Хорошо бы только не прежде, чем он доделает некоторые дела...

У самого шоссе он снял джинсы, оставшись в майке и спортивных трусах. Обмотал джинсы вокруг пояса — и побежал назад в город лёгким и мощным шагом опытного марафонца. Кроссовки, хранившие растительную пыльцу множества стран, равномерно выстукивали по залитому солнцем асфальту.

—

[1] Частушка А. А. Шевченко.

[2] Иудейская молитва.

[3] Речь в нашем повествовании идёт о временах бурной инфляции, перед самой деноминацией денег.

[4] Почему вон те деревья не зелёные? (фр.)

[5] Частушка А. А. Шевченко.

[6] Частушка А. А. Шевченко.

[7] Дерьмо!.. (фр.)

...