автордың кітабын онлайн тегін оқу Исида
Антон Серебряков

Кітап туралы Қазір оқып жатыр6 Тегін фрагмент

Антон Серебряков

Исида

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Нет счастливее в жизни мгновения, когда вырванное перо любви из алого хвоста жар-птицы, так искренне греющее сердце, начинает остывать. Тогда тебе только остаётся благодарить небеса за порывы их судьбоносных ветров.

16+

Чем же так художник беден? Скупостью красок на голой палитре, а может дырявым холстом, ненароком пробитым ветхою кистью? Или возможно слепость при отсутствии света дневного строит ему козни, запрещая работать воображению? Да и к чему эти глупые, несуществующие в материальном виде фантазии того бедного художника, когда он пишет вечерний пейзаж? Совсем ни к чему, скажите вы. Однако услышь такое Николай Всеволодович Карельников, молодой художник двадцати трёх лет, проживающий по адресу: Старый город, дом 17/2, напротив квартиры одинокого, пожилого музыканта (который собственно и являлся ему единственным другом и соратником искусства) вздрогнул бы, испытав жуткое потрясение. И вероятнее всего, исходя из зажигательного, сродни пороху, характера Николая Всеволодовича, закончился бы такой разговор, впрочем, как и всегда — дракой. И всё по-новому; стражи в серых, непритязательных мундирах, на ещё менее привлекательном транспорте; несколько дней в запертом, смердящем гадкой плесенью помещении с решёткой на отверстии, что не без иронии юмористы в погонах называют окном; и как следствие — домашний арест. Я бы не стал выписывать Николая Всеволодовича как хулигана и задиру, тут было бы под стать упомнить сомнительную череду случайностей, переставшую быть таковой уже после третьего инцидента, но один немаловажный факт из его биографии, который поможет автору раскрыть, а читателю понять сердце бедности нашего художника, кроется именно в этих не редких визитах, где вечно пахнет табачным угаром и практически невозможно отличить злодея от человека представляющего органы власти, если второй будет облечён в гражданскую форму. Подсчитав количество административных нарушений, в числе которых была и отбитая пряжка правой туфли у памятника Михаила Юрьевича Лермонтова, несколько уголовных дел по прецеденту злостного хулиганства и причинения лёгких и средних телесных повреждений потерпевшим, диву даёшься, как молодой Карельников до сих пор наслаждается свободой. Не нужно сейчас предаваться разгадке этой «великой тайны», потому как оно не стоит даже рождения вашей мысли. Всё куда до боли проще, как и в целой вертикали власти. К счастию или же к сожалению для самого Николая Всеволодовича (в выявлении его творческих качеств) мать нашего художника являлась главой районного отделения полиции города N*.

Как уже было мною сказано, мать Николая Всеволодовича, начальник отдела полиции, подполковник Миклашевская, не шибко жаловала собственного сына. И сему виной были не только семейные распри, или открытое презрение парня к расширенным полномочиям власти (отсюда и страсть к нарушению общественного порядка), и за неимением фаворитизма у Марфы Никитичны (матери Николая) аспекта утилитарного увлечения сына живописью. Ни в коем случае не хотелось бы кляузничать, но совсем ничего не сказать о той вражде между ними, было бы не честно. Нет, не подумайте чего хорошего, горкой ненависти там не наблюдалось, как и любовь, по большому счёту, эти не простые отношения обходила стороной. Единственным материнским долгом, Марфа Никитична, для себя считала покровительство над сыном в её личной сфере деятельности, (смирение со взглядами Николая было очевидным) а так же обеспечения примитивного крова, естественно отдельно, в качестве однокомнатной квартиры в районе Старого города N*. Ссоры, хотелось бы отметить, в этой небольшой семье были редкостью из-за допущенного минимума их встреч. Само собой разумеющееся, такие взаимоотношения между матерью и сыном, могут и должны показаться первобытной дикостью, для людей воспитанных по всем нравственным законам, но следует добавить, что именно такие условия были приемлемы для их совместного сосуществования, называясь при этом семьёй. Стоит, вероятно, поведать, заинтересованного этим рассказом вольнодумца взявшего, наконец, в руки сию книгу, немного о самой Марфе Никитичне. Женщиной, как впрочем, и начальником она была очень строгой и непримиримой. Её острое «нет» наводило ужас, как на подчинённых, так и на личное окружение. Весьма педантична, цепка умом и куда более прихотлива к жизненным обстоятельствам, нежели кто-либо стоявший на одной из ступеней власти. Для того, чтоб фраза эта стала несколько прозрачней… (дескать всё для того же вольнодумца) Марфу Никитичну не редко замечали в богемных ресторанах в центре высшей знати, в роскошных вечерних платьях не похожими друг на друга и с странно издающими радужный блеск камнями на шее. «От жизни нужно брать всегда и всё, — твердила Марфа Никитична — тем более, когда она сама тебе это всё предоставляет». Что пошатнуло нравственную составляющую её сердца, приходится только гадать, но обозвать со всей прозрачной честностью эту женщину кладезем добродетели было бы как минимум странно. Дом же, в котором проживала подполковник Миклашевская, несмотря на его одноэтажность, был уж слишком велик для неё одной с двумя старыми питбулями, горничной и садовником обитавшими там же в пристроенном флигеле отдалённо походившим на языческое капище. Всё это было описано только для того, дабы показать её меры воспитания сына, поселив его в чахлой однушке, в рассыпающимся районе Старого города. Уверенность в собственной педагогике Марфы Никитичны заключалась лишь в том, что поживи ретивый Коля, привыкший к должному уходу, домашнему уюту, а так же к изобилию домашнего пира, несколько месяцев в собственно выбранном гетто, примчит в родное гнездо обновлённым человеком. Но шли недели, месяцы и вот уже год, а упрямство, хотя может быть и необходимость свободы для Николая, только крепчала.

Жил он в действительности бедно. И мог по праву называться (в материальном понимании конечно) самым бедным художником изобразительного искусства. Николай Всеволодович был самородком и весьма одарённым самородком, писавшим, совсем не дурно, скажу я вам, городские пейзажи. В его холодных четырёх углах не было ровным счётом ничего кроме: сеточной кровати, на которой он со временем заработал сколиоз, деревянного стола, двух стульев, примитивной кухонной утвари, фикуса на грязном подоконнике, красок, мольберта, и пожухлой репродукции Эдварда Мунка с его «Криком». Короче говоря, всё, что находилось в квартире Карельникова, представляло ценность только для него самого.

Первые краски, заметив увлечение и, что куда весомее, способности юного Коли, мальчику подарил его любящий отец. Николаю Всеволодовичу, к превеликому сожалению, посчастливилось держать отца за палец во время долгих прогулок, всего лишь до второго класса средней школы. Страшная болезнь, которую автор едва ли сможет написать, а Николай выговорить, вручила билет Всеволоду Валерьяновичу на мчащийся экспресс с отметкой «бесконечность». Но, не беря во внимание их столь короткое знакомство, Николай Всеволодович бережно хранил каждый пазл детских воспоминаний из нескольких картин в своём чувственном сердце. Ему тогда казалось, что в целом мире больше не найдётся такого человека, которого Николай смог бы полюбить так же крепко. Ох, как он тогда ошибался…

К своим двадцати трём годам Карельников уже успел написать несколько десятков картин, большинство из которых уничтожали и без того скудное пространство его квартиры. Однако всё же, что-то и продавалось. Правда этих денег, увы, едва хватало на бумагу, оплату половины стоимости снимаемой квартиры и на ужин, утолявший его голод всего на несколько часов. Свои уличные выставки, Николай Всеволодович организовывал сам, ввиду крайней необходимости заполнения своих карманов шуршащими купюрами. Не целесообразно будет огорчаться, рассматривая в молодом художнике сухую серость коммерции. Он писал, писал вопреки неудачам, писал, не смотря на бездушных ценителей искусства проходящих мимо. И совсем не так, какие были у него в знакомых, художники, не притрагивающиеся к кисти до тех пор, пока не продадут написанного. Он писал, словно его что-то жгло изнутри, не давая уснуть затмевая любые неурядицы жизни летающие крикливыми воронами над головой, всё заставляя художника вновь разводить палитру вглядываясь в белоснежный холст. И этот синий пламень, тот самый, так палящий его душу вовсе не был правящей рукою и проведением на пути просвещения. Все года осознанного существования это «что-то» требовало от художника самовыражения. Сказать, что Николай Всеволодович был человеком импульсивным, было бы не верно, хотя давая по тянущимся рукам старому, доброму лукавству… Во время работы над очередной картиной из жизни города N*, пару раз к ряду он таки брался за конвертный резак, при непреодолимом желании перевести уже им созданное. За всем тем остывал, начиная любоваться изяществом собственной кисти, клал нож рядом с пышным фикусом и продолжал работу. Эти всплески его внутреннего Я, наверное, единственное, что не поддавалось контролю.

Работалось ему всегда, как свет горит, просто и непринуждённо. Ежели он наблюдал сходство между сюжетами своих картин, он тотчас же (несомненно, припомнив при этом Шекспира) изменял или добавлял определённое количество незначительных на первый взгляд деталей и представлял миру совершенное искусство. Лучше всего Николаю Всеволодовичу писалось под музыку, что часто и непрерывно разливалась по другую сторону квартирной стены у пожилого музыканта, о ком уже поминалось несколько ранее. Художник без устали любил эти минуты. Рука сама находила нужные тропы по бездонному холсту, словно танцуя под венский вальс Шопена, так полюбившийся Николаю. Он закрывал глаза, он переставал дышать, позволяя лишь кисти, своею шевелюрой выписывать тонкие грани осеннего листа. Это был великолепный синтез двух бьющихся сердец искусства чувствующих планету. Когда музыкант закрывал крышку своего рояля и Николай Всеволодович набрасывал на мольберт замызганный лоскут, тогда они собирались вместе, как правило, в квартире музыканта за беседой и терпким бергамотовым чаем.

— Разрешите, Аристарх Степанович? — Николай не спеша приоткрыл соседскую дверь своего ближайшего соратника и друга, удерживая в одной руке не большой свёрток с ароматными пряниками.

— Да, Николай Всеволодович, конечно, проходите! — донеслось из другой комнаты. Квартира музыканта была куда просторнее. Николай Всеволодович насчитал там аж четыре отдельных комнаты, не беря во внимание кухни и санузла.

Аристарх Степанович Дубов, профессор N*- ской академии искусств, шестидесяти двух летний пожилой человек, так же как и наш художник проживал один, не имея, супруги и детей. Ещё в глубоком детстве ему не посчастливилось получить непоправимую травму, лишившую навсегда его зрения. Но это не стало для него преградой в достижении карьерных высот и осуществлении заветной мечты. На его счету числилось огромное количество сонат, более десятка симфоний, бессчётные концерты и всего того, что способен выдать человек с помощью рояля. Произведения Аристарха Степановича уже изучали и разбирали по скверно поющим классам музыкальных школ и высших заведений. И на устах у интеллигенции, пусть и еле слышно звучало: «Классик современности». Аристарх Степанович без меры любил молодёжь и пряники, от того и отдал себя преподавательской работе.

— Проходите, проходите Николай. В зал проходите, там веет прохладой. Чайник только вскипел. — Прозвучал хриплый голос хозяина.

— За столик? — задал риторический вопрос Николай и не дожидаясь ответа, который всё же прозвучал из уст Дубова, сухим и коротким «да», занял своё место в широком, буром кресле напротив окна, созерцая переодевающийся тополь.

— Наконец у нас в гостях наша с вами любимая пора, не правда ли, Николай Всеволодович? — Аристарх Степанович аккуратно поставил на круглый низкий столик поднос с двумя чашками и парующим чайником, присев при этом напротив своего юного друга.

— Да, вы как всегда правы, Аристарх Степанович, как всегда. Осенью и дышится мягче и работается слаще. — Несколько заерзавши, сказал Николай.

— Как там наш тополь? Нет, нет, нет, что вы. Отдыхайте, вы у меня в гостях. Я сам. — Вдруг залепетал Аристарх Степанович, будто бы его застали за чем-то неприличным, услышав как Николай потянулся к чайнику, — вы только чашки ко мне пододвиньте.

— Тополь? — снова обратил внимание художник на дерево за окном, — Уже набросил на плечи жёлтый шарф. — Сказал Николай Всеволодович.

— Э-э-э, как вы красиво сказали. Будто поэт. Что вы сейчас пишите, позвольте полюбопытствовать?

— За большие работы пока не берусь, знаете ли. Несколько этюдов и только. — отхлебнул Николай чая протягивая пряник музыканту, тот же лишь пару раз потянув носом знакомый и любимый запах раскрыл ладонь.

— Мои любимые… — произнёс Аристарх Степанович с удовольствием ребёнка, которому вручили сладкую вату, — с начинкой?

— А то как же? — Улыбнулся Николай.

— Именно поэтому, что работается слаще, как вы точно только что подметили, я и беру отпуск на пару месяцев только осенью.

— Так вас можно поздравить с отпуском, Аристарх Степанович?

— Спасибо. Стоит, мне кажется отдохнуть, от этих оголтелых студентов, некоторое время, да им от меня тоже, правду говоря. — Аристарх Степанович вдруг повернул голову налево, будто что-то услышал не привычное, но после нескольких секунд вернувшись в исходное положение продолжил:

— Правда, никто в здравом уме не отпускает преподавателя в отпуск накануне начала учебного года, но… — по-мальчишески приподнял музыкант правое плечо, — Я на особом счету. — Они засмеялись. — К тому же я ещё и не плохой лжец, чтоб вы знали.

— Это вы что имеет ввиду, Аристарх Степанович? — насупил брови Николай.

— Ай! — отмахнулся Дубов, — прикинулся я, что в связи с началом сентября у меня шибко скачет давление, кости ломит, хвост отваливается и трудно добираться до работы, ну и всё в таком духе.

— Вы, Аристарх Степанович, хотели видать сказать актёр? — улыбнулся Николай.

— А это практически одно и то же. Да, кстати, — подскочил пожилой музыкант со своего места, больно резво, как для человека, которого мучают перепады давления и суставы. Пошарив по карманам рядом лежащего, серого пиджака он протянул Карельникову визитку.

— Кто это? — спросил Николай.

— Женщина. — просто сказал Дубов доедая очередной пряник. — Женщина, которой безумно, как она сказала и если не врёт, понравился ваш «Бетонный лес».

— Это же та картина, что я вам подарил на юбилей… Я думал… Нет…

— Украшающая мой кабинет. Я в курсе, Николай Всеволодович.

— Но, ведь это мой вам подарок! — почти обиженным тоном произнёс художник, понимая, куда клонит его друг.

— Да, да, да и весьма польщён, и благодарен вам за это. Но так как эта картина написана вашей талантливой рукой, да ещё с подписью мне…

— И что? — с надвигающейся злобой прищурился Николай.

— А то, молодой человек, что мне известно о вашем бедственном финансовом положении. К нам в Академию идти вы отказывается, и я вас за это нисколько не сужу. Потому как я — тут Аристарх Степанович не спеша потёр руки, — видел ваши картины. Художник всегда должен быть голодным. Это верно, только не в материальном смысле, а в духовном и вам за то известно. Прошу, не сердитесь, Николай. Я очень хочу вам помочь, и это пока единственная возможность сделать это. Мне радостно на душе когда вы счастливы. И за это я готов многим пожертвовать.

— Но почему?.. — исправно, тревожась побеспокоить откровенность старшего товарища, спросил Николай.

— Считайте это отеческим чувством, неподдающимся объяснению. — У Карельникова навернулись слёзы. «Хорошо, что он не видит» — подумал Николай. Аристарх Степанович, вероятно уловив мелодию струны из прошлого, тотчас же громким вскриком изменил направление темы.

— А эта дамочка! — Продолжал музыкант с тем же задором, — предлагает кругленькую сумму за вашу работу. Не надо возражать — поднял он руку, услышав, как Николай набирает воздуха для начала пререканий. — И не переживайте о том, мой юный друг, вы напишите мне другую картину, не хуже этой. Я уверен в этом. Хорошо?

— Хорошо. — Согласился поверженный Николай.

После они долго молчали, наслаждаясь, чаем и лёгким сентябрьским ветром, так лениво колышущимся за широким окном.

Дни становились короче. И вот уже к 18:00, Старый город не спеша погрязал в сумерках, накрывающих, как и наш художник, тёмным полотном своё творение. Тополь постепенно скрывался из виду.

— Николай Всеволодович, — прервал затяжную паузу музыкант, — позвольте я вам кое-что сыграю.

— Конечно, конечно. — Оживился Николай, — Я буду только рад.

— Тогда прошу вас, Николай Всеволодович, смените мне свечу возле рояля и откройте по шире окна. — Парень повиновался, — Я предоставлю вам нечто новое, завораживающее, — сел за чёрный рояль Аристарх Степанович, — устраивайтесь поудобнее, и прошу вас закрыть глаза.

— Зачем? — Не понял Николай, уже ощущая надвигающуюся гармонию.

— Закройте, закройте. Таково моё требование.

При первых же произнесённых роялем нотах, колыбелью качавший деревья осенний ветер в один миг поменял своё направление, заполоняя ароматом опавшей листвы всю квартиру. Словно чувствуя самые тонкие вибрации оживших струн, порывы прохладного воздуха накатывали раз за разом, волною обрушиваясь на голову Николая, когда музыкант давал Fortissimo, и так же вальяжно и решительно отступали при размеренном темпе и громкости играемого. Воспроизводимая мелодия талантом Аристарха Степановича была великолепна и неповторима. Николаю Всеволодовичу понадобилось всего несколько мгновений для осознания истинных мотивов требования музыканта. С первых триолей, коими была наполнена первая музыкальная фраза, Николай ощутил необъяснимую лёгкость, беззаботность и вероятнее всего испытываемое чувство имело близкий контакт с отрешённостью. Но отнюдь это было ни тем и не другим в чистом виде. Все образы когда-либо выдуманные, созданные или же где-то занятые, так давящие изо дня в день сердце художника в мгновения ока исчезли, как и не было никогда тех резкий художественных пассажей раздражавших глаз Николая своею детализацией.

И вот он снова пишет. В своей привычной рабочей одежде, на своём же зазубренном мольберте с облезлой кисточкой в руках он снова пишет. Только вот рука его, да и всё тело предательски перестали подчиняться. Вместо привычных и возводимых им же городских стен, почему-то непослушная рука, ткнув кистью в ядовито-зелёный цвет начала вырисовывать луг. На тех квадратах, где по обыкновению создавались чердаки и телевизионные антенны, как невзначай появились солнечные блики, скачущие прямо по художнику по-детски играя в салки. И на месте оконных рам, тротуаров и серых улиц, почти по всему холсту рассыпались девичьи волосы русого цвета. Разливаясь по тонким плечам и берёзовой талии облачённой в пурпурное платье, эти волосы будто звенели по всему залитому солнцем лугу. Он невольно притронулся своею рукой к одному из вьющихся локонов, размазав тем самым ещё не высохшую краску, и ощутив теплоту домашнего очага, художник замер. Лица же создавать Николай не брался, понимая, ход разреза профессионализма ежели он оставит лицо спустившегося ангела загадкой, но для него, она уже была совершенной! Танцуя в одиночку на этой поляне сминая босыми ногами созревшую траву и раскручивая платье… Она уже была совершенной. Её игривая, лучезарная улыбка, не имеющая даже очертаний, но отчётливо проступающая сквозь оставленный художником белый пробел, ослепляла взор создателя. Глаза манили, казалось, за горизонт и левая ладошка, обращённая к созерцателю, требовала руку в ответ, однако лица рисовать художник не брался.

— Кто же ты? — спросил он ее, едва дыша, — кто же ты?

Она лишь всё ближе подзывала художника, указывая пусть и непривычными для такого цвета волос, светло-голубыми глазами в непроглядную даль. «Кто же ты?» — Всё билось в голове Николая, стоящего уже одною ногой в собственной картине.

От резкого хлопка закрывающейся входной двери Карельников вмиг отбросил остатки сладкого сновидения, обнаружив своё затёкшее тело на всё том же буром кресле в квартире музыканта.

— Николай Всеволодович, вы ещё здесь? — Прокричал Аристарх Степанович из прихожей. Солнце нарочно разбросав еле тёплые лучи по городским дорогам, объявляло о начале нового дня.

— Да, да! — встрепенулся Николай, оглядываясь в поисках чего-то якобы утерянного. — Да, Аристарх Степанович, здесь. Я по всей видимости уснул. Что-то я… Простите ради бога… Так вышло… Просто…

— Не переживайте. — Дубов не спеша зашёл в гостиную. — Ничего страшного не произошло, — успокаивал он смущенного художника. — Так бывает. Я ведь знал, какой эффект даёт это произведение. Не переживайте.

— Я, наверное, всё же пойду. — Слегка раскланиваясь в извинениях, проговорил Николай. — Спасибо, Аристарх Степан…

— Погодите, погодите, молодой человек, — оборвал того музыкант, — Василиса Ивановна мне тут давеча звонила.

— Кто? Какая ещё Василиса Ивановна? — Поинтересовался Николай, проверяя содержимое собственных карманов.

— Та женщина, о которой мы вчера с вами говорили. Та женщина, — ещё медленнее стал объяснять Дубов, — заинтересованная вашим «Бетонным лесом».

— А, я понял, да. Хорошо. И что она?

— Она? Она жаждет сегодня с вами встретиться и побеседовать. Так что, голубчик, позвоните ей. — Приказным тоном скомандовал Аристарх Степанович, какой всегда давал нужный результат в общении со студентами.

— А-а-а… — начал, было, Николай.

— Ваша картина стоит в прихожей. — Аристарх Степанович сел за рояль, наигрывая что-то совсем невнятное.

— Благодарю вас. До встречи.

— Всего доброго. — Сказал музыкант и ударил по клавишам сильнее.

Вернувшись с картиной в родные пенаты, (благо путь был не утомителен и короток) и совершив утренний туалет, Николай, всем своим естеством погрузился в омут раздумий где так лениво колыхалась почти разбитая лодка противоречий. Не то, чтобы он не любил продавать свои творения незнакомцам или подозрения о истинной симпатии покупателя терзали его. Эта работа была ему более чем дорога. «Бетонный лес» Николай написал в первый же месяц по переезду в Старый город, и для него она стала белокрылым символом свободы и независимости, после долгих лет (по личной теории) деспотизма и узурпации. Оставлять её среди прочих в квартире, Карельников посчитал идеей глупой, так как творение сие было окончено и мертво. Продавать — вовсе преступление, а сделать таким образом подарок одинокому, пусть и слепому музыканту… Так он и поступил, не жалея ни секунды. Но теперь, и в этом Аристарх Степанович был как никогда, кстати прав, из-за того, что вторую неделю, окромя скорлупы от семян подсолнуха, в карманах Николая Всеволодович не было, ровным счётом ничего идея заработать на этой картине перестала казаться дикой. Повертев в руках визитную карточку и несколько раз, перечитав её содержимое, он всё же не спеша, скрипя сердце, стал набирать телефонный номер. После пары продолжительных гудков на том конце провода ответил женский, слегка нагловатый голос.

— Алло.- Услышал Николай.

— Здравствуйте, Василиса Ивановна?

— Да.

— Это Николай Всеволодович Карельников, художник. Ваш номер телефона мне любезно предоставил Аристарх Степанович. — В трубке раздались тревожные ноты тишины. — Я на счёт картины «Бетонный лес». — На выдохе добавил Николай.

— Я поняла. — Резко ответил голос. Николаю Всеволодовичу даже где-то подмигнула мерзкая раздражительность. — Сможете ли вы подъехать ко мне в ресторан сегодня к часу дня? Ресторан «Ами Жюль», на Танковой улице.

— К часу? — Николай выдержал несколько секунд молчания, изображая из себя весьма занятого человека искусства, и после пафосного взгляда на свои наручные часы сказал. — Да, я смогу.

— Прекрасно. — Произнесла Василиса Ивановна второпях, словно и не ожидала другого ответа. — До встречи, — сказала девушка, и слух Николая вновь поразили гудки, только вот уже куда короче.

— Дрянь! — Вырвалось у него. И в самом деле, подумал Карельников, как можно таким тоном разговаривать с художником.

Да, дорогой читатель, вероятно, ты успел заметить, (впрочем ни автор, ни тем паче сам Николай никогда этого и не скрывали, а напротив, наш молодой герой имел гордость от этой своей черты) что самооценка и профессиональное высокомерие данного художника, ни единого мгновения не праздновали труса, а напротив стремились только вперёд. Однако, если бы вам посчастливилось лицезреть творения, особенно более поздней кисти, его непредсказуемой руки, то уверяю вас, вы тогда б уподобились вашему покорному слуге, не записывая эту грань его характера в общепринятый журнал пороков.

С грохотом завалившись на свою полу ржавую, «больничную» койку в сопровождении фальшивой ноты соседского рояля (надо думать, от того же грохота) Николай Всеволодович принялся за чтение так полюбившейся ему книги, под названием «Боги древнего Египта». А пока наш художник увлечён занятием истинного интеллектуала, стоит, я думаю, опуская подробности стремительно мчащейся киноленты воображения юноши, продолжить ознакомление с личностью Николая Всеволодовича, в попытке объяснения подлинных мотивов представления читателю эту историю, ибо плыть нам по волнам сиих строк ещё долгих пару лиг.

А хотелось вам поведать вот о чём.

Помимо, скажем мягче, не простой душевной организации, вспыльчивой натуры, чрезмерной горделивости, полнейшего недоверия к человечеству и таланта живописца, Николай Всеволодович имел в своём арсенале невообразимо пытливый ум. Попросту говоря, не существовало ни единой такой секунды, которую бы он не посвятил изучению окружающего мира. Нет, нет, не нужно расчерчивать таблицу аналогов для этого субъекта, называя ребёнком или чем-то подобным. Ребёнок всё же имеет больший упор в своём развитии на восхищение этим миром из-за отсутствия, в том или ином количестве эмпирических знаний. Николай же, будучи неисправимым профаном в точных науках, несмотря на это, пытался всему и всегда найти научное объяснение феноменам, встречающимся на его жизненном пути. И так бывает с подмастерьем какого-либо ремесла, осваивая очередной приём, в нём всё больше разгорается жажда отметки мастера. Суще студентом местного университета, получая профессию искусствоведа Николая без устали волновала лишь одна проблема, тайна и секрет. Тайна музы гениев прошлых поколений. По сути, он пытался её обрести, рассматривая ежедневно трёх китов, на которых собственно и зиждется само искусство как явление природы. Что же это? Время от времени задавался он вопросом. Хитроумная выдумка таланта, перед упитанным заказчиком кормящая творца, как оправдание вашей безудержной лени? Или всё же императрица, богиня того и гляди сойдущая с ломких страниц раскрытой книги и упрямо удерживающая вас в оглобле своих правил? При всём при этом, совершенно барски бросая вам пряник, попутно стегая кнутом. Но после долгих пяти учебных лет, фанатичные поиски ответа плавно перетекли от прямого и вполне созревшего вопроса в основательное желание. Николай Всеволодович, абсолютно беспардонно (вероятнее всего позабыв учёные сказки Пушкина) требовал от неё личной встречи. Несколько отступая от терзаний бедного художника, следует добавить; конечно же, из ряда вон выходящим было бы если б Николай совсем не знался со своей императрицей, а она в свою очередь ни за что на свете не поворачивалась к нему лицом. И он это превосходно понимал, наивно мечтая о золотой клетке и щебечущей музой внутри. Доходило до него и осознание собственной беспомощности в этом вопросе, но оставлять попытки он не желал, пробираясь с новой страстью к сердцу женщины с именем — Литература, справедливо рассчитывая что ответ кроется именно там.

Но пока, всё выше описанное, Николая Всеволодовича заботило никак не в первую очередь. Ведь о вечном, согласитесь, приятнее размышлять на сытый желудок.

Отбросив в сторону «Богов древнего Египта» и упаковав картину в ящик из-под плоского телевизора, Николай Всеволодович в приподнятом настроении отправился навстречу законному заработку.

За болотного цвета окном общественного транспорта на коим собственно и передвигался Николай, нехотя падали первые капли, простуженного осеннего дождя. По вине часто, то открывающихся то закрывающихся дверей маршрутного такси пахло тлеющей сыростью с примесью едкого табачного дыма, будто заглатываемого им от напрочь прокуренных остановок, не позволяя всласть окунуться в ароматы небесных вод сентября. Окраины города от того принимали совсем уж непривлекательный облик дряхлости, и даже исполинские, сравнительно недавно выстроенные жилые многоэтажные здания, так властно нависающие над потрескавшимися кирпичными бараками, казалось сами, по воле осенней хандры, всё ниже прижимались к земле. Проезжая Северный мост, почти полностью утонувший в океане природных зарослей, от шибко ретивой местной исполнительной власти, Николай Всеволодович, отыскав глазами знакомый, острый выступ улыбнулся, в порыве горькой ностальгии закрывая руками лицо. А ведь ещё не так давно, балансируя на одной ноге, находясь на этом самом рассыпающимся бетонном обрыве он писал портрет лика юного солнца постепенно скрывающегося за спиной пузатого Северного моста.

Подъезжая к гулкому центру N*, Николай, оживлённо засуетившись, стал продвигаться к выходу. Ресторан «Ами Жюль» находился совсем не далеко от места его высадки, поэтому взявши по крепче картину, Николай Всеволодович, не обращая внимания на заметную разницу в динамике жизни двух районов одного города, и набравшись смелости, отгоняя даже зачатки сомнений, направился к обговоренному месту встречи.

Очутившись внутри самого (отвратное слово) модного заведения N*, наш бедный художник ни на секунду не был поражён; ни винтажной мебелью начала девятнадцатого века, так по-современному расставленной в помещении, ни качеством обслуживающего персонала, относящегося к посетителям, словно имена их вписаны в лигу святых; ни полукруглым, пусть и низким потолком из той же эпохи, взглянув на который можно было ощутить себя гостем галереи, и даже смазливая девушка у входа, одиозно приторным голосом, встречающая вошедших служила вниманию Карельникова лишь очередным аксессуаром данного ресторана. И это всё не потому, как Николаю Всеволодовичу с юных лет был хорошо знаком «Ами Жюль», как один из способов воспитания Марфой Никитичной в нём ценностей и вкуса современного дворянина, провожая здесь почти все семейные праздники, но от презрения чрезмерного изобилия ненадобного личности одарённой духовно. Потому как всегда на законное место духовности, при ослаблении или потери таковой приходит жизнь потребительская, отбирая у человека звание творца.

Не удостаивая взгляда девушку по профессии «Хостес», Николай Всеволодович отчуждённо бросил:

— Василиса Ивановна. Карельников.

— Да, да, конечно. — Вдруг заметалась девица будто бы в горячке, едва не сгибаясь по пояс. — Меня предупредили, что вы прибудете. Мы очень рады видеть вас в нашем ресторане… — Она продолжала отвешивать комплимент за комплиментом как в сторону и самого гостя, так и под рекламу ресторана. Но Николай её перестал слушать ещё перед входом в «Ами Жюль», так что грубой раздражительности не испытывал. Осматривая зал, память молодого человека смогла отыскать в своих закромах лишь один из нескольких десятков посещений этого заведения вызывавших откровенно тёплые чувства на сердце Николая. В тот день рождения ему исполнялось восемь. В тот день рождения у него была семья, и в тот день рождения он был действительно счастлив. От нахлынувших воспоминаний он вслух произнёс:

— Чудно.

А девушка, приняв это в адрес своих обязанностей, улыбнувшись, предложила:

— Пройдёмте за мной. Я провожу вас за столик.

Присев к столу, оббитому бархатной тканью серого цвета, на котором стояла бутылка красного вина и лёгкие закуски в виде жаренных креветок усыпанных тёртым сыром, явно приготовленных сугубо для этой встречи, Николай, налив себе бокал, взглянул на часы. Половина второго. Покупатель (позволим себе небольшую вольность, отметив Василису Ивановну хозяйкой сего ресторана) заметно опаздывала. И, тем не менее, не успев осушить второй бокал, судя по резкому амбре и липко-приторному вкусу, французского вина, Карельников услышал пусть не близко, но знакомый нагловатый голос произнёсший, без единой ноты смущения:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. — Сухо ответил Николай поднимая взгляд.

— Я, Василиса Ивановна.

— А я, очень рад. — Вырвалась у художника колкость. Напротив Николая Всеволодовича, дописывая в рабочем блокноте, вероятнее всего, остаточную мысль, присела молодая женщина лет тридцати, разодетая в строгий светло-серый костюм, с собранными в тугой пучок волосами, острыми, очерченными скулами и с вызывающе (как посчитал Николай) накрашенными, хоть и весьма привлекательными глазами.

— Итак, — Начал Николай диалог с долей скверно скрываемой неприязнью.

— Итак. — Повторила девушка, раскрыв широко глаза имитируя безудержное удивление.

— Я полагаю, Василиса Ивановна, моё полотно — «Бетонный лес» вы уже имели удовольствие наблюдать? — Николай Всеволодович невольно прикоснулся к коробке из-под телевизора у его правой ноги.

— Имела. — Не отводя пристального взгляда от художника, при этом несколько по-клоунски к выпученным глазам добавив улыбку из розовых губ, сказала она.

— И вы хотели бы её приобрести? — У Николая Всеволодовича начинало создаваться ощущение некоего допроса, где он, художник, не по воле своей прямо-таки уговаривал, выискивая верные слова для этой сделки не высокого роста, приобрести предмет искусства.

— Хочу. — Вновь без малейшей скованности произнесла Василиса Ивановна. Николай начинал закипать. Глубоко, если, не демонстративно вздохнув, показывая тем самым своё недовольство Карельников отказавшись что-либо говорить, выложил картину на стол.

— Замечательно! Просто Превосходно! Какие тона! — восхищалась Василиса Ивановна рассматривая картину, попутно пододвигая к художнику конверт. — Вы знаете, я давно на неё глаз положила. Ух, ты да ещё и с автографом… — По всей видимости её не смущал тот факт, что надпись была поздравительной и посвящённой Аристарху Степановичу, — У вас очень талантливая рука, Николай.

— Всеволодович. — еле слышно процедил он, пересчитывая гонорар, с надеждой которая была известна только ему.

— Да, да, я помню. Я не к тому, что вы вероятно знаете об этом. Ах, если бы вы смогли перейти на… — Тут Василиса Ивановна как невзначай осеклась, осознав всю горячность своей речи, и заметно понизив тон, наклонившись ближе к Николаю продолжила:

— Позвольте вам дать дельный совет, Николай Всеволодович?

— Дельный? Хм… — Улыбнулся Николай, удовлетворённый содержимым конверта. — Попробуйте.

— Вы не думали написать нечто более живое, чем серые улицы на фоне унылых каменных домов?

— Простите? — спросил Николай, предвкушая победу на профессиональной арене, — неужто целый город, с десятками тысяч людей, вы считаете, не много не мало, кладбищем?

— Исходя из написанного, — положила Василиса Ивановна руку на свою покупку, — так считаете вы.

— Нет, нет, Василиса Ивановна. Возможно, о достойной живописи вы какое-то представление и имеете, но вот суть художника, как я погляжу, понять вам не суждено.

— Ну, ну, ну, Николай Всеволодович, — Вдруг тронула она его руку, — я бы не была столь категорична. Имею ввиду, пейзажи природного содержания, более живого, если хотите, более чистого, понимаете меня? Вот как по мне, к примеру, очень даже по душе Саврасов Алексей Кондратьевич. Это ли не живое искусство? Я когда-то часами могла простаивать перед его «Просёлком», преображая каждую тучку во что-нибудь новое. Или же сам великий и неповторимый — тут она развела руки в стороны показывая масштаб величия упомянутого, — Айвазовский, с оглушающими волнами, звук которых ты слышишь сию же секунду, едва подойдя к холсту. Или его же скрипучие зимние пейзажи… А может просто написать портрет? Портрет, скажем, дорогого вам человека. Всё лучше, чем пачкать бумагу, потакая своим извечным ипохондрическим убеждениям запечатлевая разнооттенкового ворона. Мне почему-то знается, — стала Василиса Ивановна округлять свой остроконечный совет, — что вам это по плечу.

— Всё довольно таки просто. — Отвечал Николай. — Лицо человека изображающего натуру… Да, да — бросил Карельников следующую фразу с не переломным убеждением в своей правоте, — именно изображающего. Выражаясь вашим языком, — здесь он совершил некий жест заставивший Василису Ивановну улыбнуться, — куда для меня мертвее, чем этот самый каменный город, со всеми его недостатками, о которых вы изволили говорить. И только потому, — спустя секунду воскликнул художник, — что нас окружает слишком много языков любящих болтать и очень мало голов умеющих думать. А лицо человеческое — само по себе есть холст, где уже написано если и не всё, то очень и очень многое. Я не желаю оскорбляться портретом дурака, как и не смею позорно переписывать природные, совершенные картины, выдавая их за чистую монету. У меня, в отличии от торгашей, — Николай Всеволодович повесил небольшую паузу акцентируя внимание собеседницы, — присутствует чувство совести и маленький свод канонических законов. А в этих «мёртвых» картинах…

— Я совсем не это сказала. — Заметила Василиса Ивановна, несколько обиженно опустив голову. Николай, пропустив эту реплику, мимо ушей продолжал.

— …Гораздо больше жизни, потому как ничто лучше не определит жизнь на этой земле как количество пороков уже существующих людей. Прошлое, будущее — этого никогда не было и не будет среди нас, как живого или же мёртвого. Есть только сейчас. Эта секунда и это мгновение.

Такого крепкого ответного удара от молодого пусть и талантливого художника в рамках обсуждения, практически альма-матер философии искусства Василиса Ивановна, лажа руку на сердце не ожидала. То, что этот молодой человек с ещё совсем юным лицом был не из робкого десятка, заносчив и резок на слух, стало ясно только лишь довелось ей взглянуть ему в глаза, но что в действительности стояло за этой глыбой недовольства социумом, Василисе Ивановне до этих нескольких минут известно не было. После окончания монолога Николая оба сидели молча словно позабыв друг о друге. Николай Всеволодович допив остатки вина (надо признаться в низком качестве напитка Диониса, Карельников знающий толк в этом допивать его бы не стал, но поджаренные креветки очень ловко облагораживали вкус) то и дело поглядывал на часы, Василиса же Ивановна рассматривала холст.

— Ну, что ж. — вскоре сказал Николай. — благодарю за покупку, мне пора восвояси.

— Постойте! — неожиданно подскочила со своего места девушка, и с такою же скоростью всего через мгновение вновь заняла его. — Оставьте мне пожалуйста свои координаты на случай если… мне захочется… возможно у вас есть ещё работы… А впрочем наверное не стоит.

— Ну почему же? — Николай достал записную книжку. — Вот мой адрес, телефон. Что-нибудь ещё?

— Нет. Этого вполне достаточно.

— Всего доброго. Прощайте.

Несмотря на прошедшую пренеприятнейшую, беседу этих двух господ, вдохнув сыроватого, сентябрьского воздуха, казалось, от всюду кричащего о сорванных холодом листьях, Карельников шагал в сторону своей мастерской, что одновременно служила ему и домом, всё же налегке и при облегчённой задумчивости. «И к чему это несвойственное мне клише? — подумал художник обходя широкую лужу, — Благодарю за покупку…». А в самом деле было так. Автор и сам откровенно не поверил в будто бы его оговорку. Вот только наш Николай списал всё это на редкость, от сюда и без опытность в коммерческих встречах, пусть и подлинность дилеммы сей состояла в другом.

Стоящим ли был поступок Василисы Ивановны, описываемый ниже финальных событий нашего рассказа или нет, решать волнительным сердцам и холодному расчёту разного читателя. С встречи той, Василисы Ивановны Вараксиной, второго ресторатора города N* и одним из крупнейших меценатов искусства (разумеется, не без помощи «старшего» родителя семьи, то бишь отца, в историю судьбы которого мы вдаваться не станем) и сытого, с недавних времён, молодого художника, чья современность с каждый годом всё больше обретала мрачные тона его картин — Николая Всеволодовича Карельникова, прошёл без малого целый сентябрь.

Десятый же месяц года, наспех нарядившись серебряною шалью из мокрого снега, заставлял горожан раньше положенного срока выставлять наизготовку зимние вещи. Тем временем художник наш, запершись в прозябающих стенах своей квартиры, набрасывал эскизы нового творения, где центром её довелось быть, так крепко отпечатанному в памяти ресторану «Ами Жюль». Но, по всей видимости, не прихоть взбалмошного подсознания подтолкнула Николая к этому решению, а присланная в подарок ему репродукция Ивана Константиновича Айвазовского «Берег моря ночью», «от — как было сказано в послании, — поклонницы вашей гибкой руки». И работа в один миг остановилась. Городские пейзажи, так славно выходившие ранее, будто бы соскакивали в одну колею, раз за разом разбиваясь о камень банальности, доводивший художника до исступления. Музыка, служившая спасительным пресным ручьём, так щедро омывающим талант живописца, отказывалась более работать в одной связке с столь капризной музой Карельникова. Да и та, от которой Николай настолько властно требовал личной встречи, словно оставила его насовсем. И судьба от угрожающего оскала перешла к физическому уничтожению духовного равновесия горе художника. Проведя несколько дней в глубочайшей депрессии, отказавшись при этом от потребления пищи и воды, наплевав на целый мир по причине творческого кризиса, телефон Николая наконец решив, что с этим пора кончать отозвался тихой мелодией «Лебедя», господина Сен-Сана.

— Да, — едва, от бессилия, произнёс Николай Всеволодович.

— Привет, родной мой, это мама. — «Мама?» — подумал Карельников с таким неподдельным удивлением, будто он и не знал совсем о её существовании.

— Угу. — Промычал всё же он.

— Что с голосом? Что с тобой? Ты болен? — Впервые за несколько лет Николай услышал в материнском голосе тревогу, чему удивился ещё больше.

— Нет. Я не болен. Сплю. Что случилось? Чего ты звонишь?

— Я хотела сказать, что переезжаю, вероятно, навсегда. Меня переводят в другой город в связи с очередным повышением. — Хвастливо добавила Марфа Никитична последнюю фразу.

— Я тебя поздравляю. — Сказал Николай.

— Да, спасибо. Ну, если ты не желаешь перебираться в столицу вместе со мной, — продолжал рапортовать голос матери, — а я знаю, что не желаешь… В общем я хотела сказать, что отныне беречь тебя в этом городе будет некому. И… Ты понимаешь?

— Не надо мне угрожать.

— Да я и не думала вовсе. Я не поэтому звоню. Наш дом, дом твоего отца, я оставляю тебе. Достаточно жить моему сыну среди летучих мышей и крыс. — На телефонной линии повисла пауза.

— А мне они милы. — Сквозь дремоту улыбнулся Николай.

— Перестань. Я сказала, хватит. Урок, я убеждена, ты усвоил. Собирай все, что тебе дорого, — Марфа Никитична, попыталась подстегнуть горделивость сына, отдавая приоритет каждому слову, вдавливая и намекая на его картины, — и возвращайся домой.

— А с чего бы это вдруг такое снисхождение? — Сердце Николая вновь задало оживлённый ритм, то ли от волнения, то ли от злости за эти бессмысленные полтора года изгнания.

— Что значит с чего? — приказной тон снова вернулся к голосу Марфы Никитичны. — А кому мне ещё его оставлять? О продаже речи быть не может, ты сам это прекрасно понимаешь. Ладно, хватит. Дом в твоём полном распоряжении, хочешь, живи, хочешь, нет. Уезжаю я завтра ровно в 16:00. Чтобы ты знал.

— Да, я понял. — Произнёс Николай приподнимаясь с постели. — Увидимся.

Новость и впрямь была не плохой, подумал Карельников, и в чём-то эта женщина была права (а именно на счёт летучих мышей и крыс). Теперь можно будет навсегда покинуть эту выгребную яму. И как бы его пресловутая гордыня не стучала без умолку о свободе выбора и необходимости борьбы до конца, здравый смысл, где-то в стороне, ликовал под яркие цвета фейерверка. Собравшись с силами, натянув улыбку, он струхнул с себя, в конце концов, как собака воду осеннюю хандру, придумал себе распрекраснейшее настроение и решил ближе к вечеру навестить напоследок своего старого друга, дабы поделиться этой выстраданной победой, которая наверняка изменит его бедственное жизненное положение.

Как всегда постучавшись в дверь Аристарха Степановича, Николай осторожно спросил:

— Аристарх Степанович, вы дома? — У того входная дверь не запиралась никогда.

— Николай! Николай Всеволодович! — Раздались радостные крики из зала, — Вы ли это?! Не могу поверить. Проходите, проходите скорее. Как мы рады вашему визиту.

«Пьяный что ли?» — вдруг подумалось Николаю. Спешно пройдя в гостиную Карельников несколько оторопел от увиденного. На том месте, где по обыкновению сидел он, долгими, серыми вечерами, за терпким чаем фигурировала девушка, с пышными русыми волосами, так степенно переливающимися бронзой. Её светло-голубые глаза были очерчены густыми ресницами и всё её положение, занимаемое в кресле, возвещало о естественной мягкости и небывалой (по опыту Николая) женственности. Вот только острые скулы и аккуратно собранный носик пробудил чувство «дежавю» в нашем герое. Она невольно улыбнулась уголками губ, встретив замороженный взгляд вошедшего и таким же шёлковым голосом какими казались её руки, бережно опустившие парующую чашку на блюдце заметила:

— Что это вы, Николай Всеволодович, растерялись? Проходите. Или наново будем знакомиться?

— Нет, Василиса Ивановна, — Николай пододвинул пуфик к столику, попутно выходя из ступора. — Одного знакомства будет, я думаю, более чем достаточно. — Она снова позволила себе улыбку.

Оробел наш художник перед такой незапланированной встречей, вовсе не от неожиданности вновь видеть эту неординарную особу, и совсем не от глаз её, тотчас же взволновавших сердце Николая. И даже не от застигшей врасплох мысли, умоляющей улыбку Василисы Ивановны продолжать цвести (свидетельством тому были его алые щёки), а всего лишь от того, как образ сей, от начала и до конца, никак не казался Николаю чужим. Он давно уже был с ним знаком.

— Друг мой, чаю? — Чуть ли не смеясь от глубочайшего восторга, спросил Аристарх Степанович. Карельников кивнул. — Тогда я схожу за чашкой, которую, кстати говоря, я уже подготовил на кухонном столе. Я как чувствовал, что вы непременно зайдёте, Николай Всеволодович, непременно, вы большой молодец!

— Вы не знаете, что это с ним? — почти шёпотом спросил Николай, не понаслышке зная за феноменальный слух музыканта, у новоявленной гостьи.

— Не знаю, — не удостаивая взгляда молодого человека, ответила Василиса Ивановна, — хотя подозреваю, что именно вы послужили такому позитивному настрою нашего педагога.

— Я? — Писклявым голосом спросил Николай, — С чего бы это? — но на этот вопрос ответа Карельников не получил.

— Пишите что-нибудь? — оборвала Василиса Ивановна назойливую заминку и пристальное внимание художника к её волосам.

— Да, — неумело соврал Николай, — я всегда что-то пишу. Художник всегда находится в творческом полёте и поиске новых образов для своих творений.

— Что вы говорите? — насмешливо сказала Вараксина наконец обратив свой взор на Николая. — А я по этому поводу слышала совсем иное.

— И как же выглядит это ваше иное? — Николай смалодушничал, приняв это за точные сведения о недавнем его состоянии находящиеся на вооружении девушки. Василиса Ивановна вновь позволила себе проигнорировать прямой вопрос собеседника.

— А как дела в ресторанном бизнесе? — не унимался Николай, слегка повышая тон.

— Не плохо, знаете ли. Я бы даже сказала хорошо. — Разговор явно отказывался зарождаться и оба снова замолчали, пусть мысли этих двух молодых людей шли по течению против друг друга.

— Вот только пряники у меня в этот раз, — вернулся Аристарх Степанович из кухни с небольшим подносом, — без начинки, уж увольте. Продавщица наколола, представляете? В следующий раз я ей советские купюры подсуну. — Все дружно рассмеялись.

Время протекало с огромным успехом для всей компании. Аристарх Степанович после третьей чашки чая, будто в действительности захмелев, не теряя прежнего запала, уселся за рояль. Говорили об искусстве много. Василиса Ивановна в свою очередь и в ответ профессору на его увертюру, прочла наизусть свой любимый отрывок из рассказа Пришвина «Белая радуга». Несколько погодя беседа плавно перекатилась к живописи, и тут уж Николаю пришлось мужественно держать удар и отбиваться. (Николай Всеволодович всё-таки оказался прав, заметив в ресторане вкус и знания Василисы Ивановны о достойной живописи). Серый вечер постепенно увядал, уступая сутки новорожденной ночи.

— Который час, молодые люди? — Поинтересовался Дубов.

— Половина восьмого, Аристарх Степанович, — сказала Василиса, — не переживайте, — вдруг добавила она, — Николай весьма любезно согласился меня провести.

В этот момент стоило бы видать глаза Николая.

— Да? — едва нащупав голос, спросил он.

— Да. — Ответила Василиса.

— Вот и прекрасно. Вот и хорошо. — Поднялся со своего места Аристарх Степанович, — Вот и славно. Значит, тогда договорились?

— Да, профессор, безусловно! В эту субботу я жду вас у себя на пикнике.

Покинув так опостылевший за это время Николаю до 17 Старого города, молодые люди, как назвал их пожилой гений современности, двинули в сторону Северного моста.

— Тебе понравился мой подарок? — Спросила девушка художника.

— А-а-а, так это ты прислала мне эту картину? — Василиса саркастично улыбнулась, слегка задев Николая локтём. — Да, естественно. Чтобы ты не думала, но я не настолько оторва подвергать отрицанию такую величину как Иван Константинович. Это тебе не «Бетонный лес».

— Да ладно тебе. Не прибедняйся. Что об этом сегодня наш Аристарх Степанович сказал: «Рука каждого художника прекрасна и?..»

— …И неповторима — закончил Николай.

— Верно.

Уличная тьма, накрывавшая даже свет фонарных столбов и окутавшая небосвод тёмно-синими тучами, так и не осилила блеск очей Василисы походивших на яркие звёзды. Для Николая Всеволодовича, так отчётливо чувствующего малейшие изменения созвучности природных явлений в любом из времён года, пропало всё до последнего аромата. Весь мир, казалось, умолк или же он навеки к нему оглох. Его более не занимала пугающая и вдохновляющая ночь с её всегда разным настроением и хитростью. Он не обращал своих глаз, к небесам отыскивая беременную Луну в окружении игривых звёздочек. И даже прикосновения ностальгии каждый раз мучившие художника, как только он оказывался на этом, самом мосту попросту оставили его. Для него эта ночь осталась под властью сердца Василисы.

— А знаешь, — снова заговорила она, — ты сегодня другой.

— И вы сегодня другая.

— Мы уже пару часов как перешли с тобою на Ты, забыл? — Она аккуратно, словно так же ощущая трепет сердца Карельникова и боясь невзначай потревожить, взяла его под руку и нарочно замедлила шаг.

— Коль, скажи, а чего ты вообще заходил к Дубову?

— Ах, да, слушай, совсем забыл. Дело в том… В общем… — замялся Николай, — переезжаю я.

— Переезжаешь? — удивилась Василиса, заметно ослабив хватку.

— Да. Моя мать уходит на повышение в столицу, а мне отцовский дом оставляет. Неловко как вышло. Попрощаться хотел.

— Ничего страшного. Ты же не в другой город переезжаешь в конце-то концов. Он не обидится. Главное чтобы ты не грустил.

— То есть? — не понял Николай.

— Ну, это он мне так сказал перед твоим приходом.

— Хм, странно. Не понять мне этого старика.

— А как по мне, и без слов всё ясно. Элементарная дружеская забота старшего товарища, вот и всё.

— Не понять мне этого старика. — Повторил Николай, уходя вглубь начала сегодняшнего

...