…Да, поистине, это была страшная ночь! Старики говорили правду: такая ночь могла только выпасть на долю Васильеву вечеру.
Прошу, чтоб Усердного похолили в стойле. Радостный, я болтаю без умолку. Но… что-то меня все-таки смущает, и нет у меня полной радости – той светлой, чистой радости, от которой на душе так безупречно когда-то бывало, так безмятежно… Вы поймете, господа, почему… Поймете! Я хотел убить человека! И никогда потом, во всю жизнь не было у меня этой желанной радости, этой чистоты в душе. Никогда! Не покидают это смущение, этот стыд, как только вспомню тот молящий взгляд… Так он в меня и вонзается, так и пронизывает насквозь. Вот оно к чему это ваше противление-то приводит. Попро-тивься, а потом век живи, как окаянный…
И вот мы дома. Папашенька с мамашенькой тут, около моей постели, в радости ахают и охают. Самоварчик поет рядом, в столовой. Меня натирают водкой, поят меня коньяком, чаем, греют под ватными одеялами. Мне рады, точно я с того света явился. Я спрашиваю про Федора Леонтьича, прошу, – усиленно, много раз прошу, – чтобы и его хорошенько отогрели в людской.