Оглавление

Записки с Белого острова

Рассказы

Посвящается Олесе Леонидовне Егоровой

Часть 1. Сторона «Б»

Два Евгения

Когда говорят «пошли вниз», то ясно, что имеют в виду. «Пошли вниз» — значит пошли к полю, к пойме. Пойма для Острова — это море. От неё идут метры в высоту.

В любой непонятной ситуации иди к пойме. Сядь у берега, вдохни запах подтухшей водички, полюбуйся на пиявок и людей. Пойма — твоё место силы. Она фигни не посоветует.

*

Сегодня знаменательный день. Наш класс проявил редкое чувство коллективизма.

Мы коллективно провинились.

После второго урока предстояла уборка школы и двора. Мы спросили классную: можно ли прийти сразу в рабочей одежде?

— А бог с вами, — ответила Елизавета Ивановна. — Приходите.

А на пороге оказалось, что нельзя. Директриса, одной рукой подперев мощный бок, другой рукой отлавливала каждого нашего.

— Кто разрешил? — долетало с первого этажа до старшаков на третьем. — Почему девочки в штанах? Почему мальчики в джинсах?! Это вы на урок собрались? Бестолочи!

Диреша орёт даже тогда, когда хвалит. «Молодец, Петя Шпулькин! Вот это правильно!» — к примеру, говорит она, и Шпулька от страха держится за пуговицу на воротнике.

…Мы сидели рядком на скамейке позора на первом этаже. Надя Беркут расплакалась от несправедливости.

Толя присел рядом на корточки и сказал:

— Ну ладно тебе. Давай анекдот расскажу? Тошнилку! Короче. Входит стюардесса в салон и видит: один блюёт, все смеются. Что случилось? Да вот, видимо, съел чего не то. Ладно. Через пять минут снова заходит и видит: все блюют, а тот смеётся. Что случилось? Да вот, пакет заполнился, ну я и отхлебнул маленечко.

Надя засмеялась сквозь слёзы. За окном начало светать.

*

— А пойдёмте тусить! — первой предложила Маринка, наша староста. Маринка, будучи главной общественницей, всегда чувствует веяния. И сейчас ничего лучше она предложить не могла.

— Правда, погнали. Пошли они со своими претензиями.

— Пусть баба Фрося школу моет!

Мы встали и вышли из школы. Диреша уже была в учительской.

Я ещё успела постучаться к Наталье Петровне, литераторше. Мы начинали с ней смотреть «Гамлета» Дзеффирелли, а сегодня перед уборкой собирались продолжить. Наталья Петровна высунула в дверь светло-жёлтую стриженую голову и сказала:

— Погоди, Алинка.

Скрылась и появилась снова, с кассетой.

— Это чтоб вы чего другого не делали, — пояснила она, — а посмотрели кино.

— Спасибо, Наталья Петровна, — ответила я.

Но перед фильмом мы всё-таки свернули к Малой косе. Там сейчас было хорошо.

Я только тут заметила, что Большой Женя носит костюм и галстук. Так он всегда ходит в школу и даже гулять.

— Жек, — сказала я, — ты совсем обдолбанный, что ли?

Большой Женя внимательно глянул на меня с высоты роста, устроил могучие плечи поудобнее в пиджаке и спросил:

— Беляева, тебе чего?

— Слушай, — сказала я. — Ладно на уроках. Ладно даже на тусе. Это, в конце концов, необычно. Но убирать-то как?

— А я и не собирался так убирать, — спокойно ответил Большой Женя. — Я рабочий костюм с собой взял.

— А чего с нами сидел? Ты-то не нарушал внешний вид!

— Мне одному скучно, — сказал Большой Женя тоном, дающим понять, что дискуссия окончена.

*

Над Гамлетом мы тоже рыдали коллективно. Завалились к Наде и пырились в телик не отрываясь.

— Ладно вам, — сказал Большой Женя. — Очередная голливудщина. Пойду с молочным пакетом поговорю.

Я пошла вслед за ним. Большой Женя умиротворяет, а его беседы с молочным пакетом наполнены светским лоском и пищей для ума.

Он достал из мусорки пустой молочный пакет, взял ножницы, отрезал пакету дно и просунул туда руку.

— Привет, молочный пакет, как дела?

— Всё просто замечательно, — шевеля губами, ответил молочный пакет голосом, подозрительно похожим на Женин.

— Какая ж это голливудщина? — сказала я. — Франция, Великобритания. Итальянский режиссёр и Гибсон, считай, ирландец.

— Беляева, — ответил молочный пакет, — не говори ерунды. Голливудщина — не в стране она, а в мозгах.

— Жек, а почему ты только с молочными разговариваешь? — спросила я. — Почему не с кефирными, например?

Большой Женя и молочный пакет переглянулись и оба воззрились на меня с немым укором.

— Беляева, — сказал наконец Большой Женя. — Ты думай, что говоришь. Кефирные пакеты наглые и циничные. И в политике ни черта не разбираются.

*

Дома я рассказала обо всём дедушке Жене. О том, что заставляют убирать школу, но при этом надо прийти нарядными.

Дедушка пристально посмотрел на меня тёмными раскосыми глазами. Цвет я от него не унаследовала — у меня серые, — а вот раскосость, пожалуй, немного есть.

— Во-первых, — ответил он, — женщина должна быть нарядной всегда.

Дедушка Женя военный в отставке. Со мной и Олегом он сидит, пока мама в редакции. Читает нам Гоголя, Сент-Экзюпери и Искандера на разных голосах. Ещё мы играем в буриме и стихи по первой строчке.

Одно такое стихотворение начиналось со строчки: «Бежит по улице корова». У меня получилось вот что:

Бежит по улице корова,

Пятнистая, рогатая,

Кричит нам: Девочки, здоро́во!

Как вас зовут? Агата я!

Сейчас дедушка готовит к печати книгу стихов и поэтому нервный. Караулит меня из окна, ругается, если иду через гаражи, кормит маковыми рулетами и рассказывает про политоту.

— А во-вторых, — продолжал он, — виновата не классная. И не директриса. А виновато государство.

Я разогревала обед и слушала дедушку. Чувствовала себя молочным пакетом. Благо дедушка тоже Евгений.

Новая жертва

Остров отделён с востока поймой, с юга и севера рекой, а с запада МКАДом. Почему не Полуостров, а Остров? Потому что МКАД — это та же вода. Посмотри, и убедишься.

(Да и звучит «Остров» более гордо.)

*

— Я тебе кассету принёс, — сказал Седов. — Там, правда, плёнка помята на седьмом риффе седьмой песни на стороне «Б».

— То есть, — сказала я, — мой магник её зажуёт?

— Не боись, — ответил Седов. — Может, так всё и начинается.

Я принесла кассету домой и вставила в магнитофон. Олег, мой семилетний брат, в это время плавал в бассейне. Скоро он вернётся с недосушенной головой, поставит себе ирокез на тоненьких среднерусых волосах и будет говорить, что попсу не слушает.

Я лежала на красно-белом матрасе и чувствовала, что меня куда-то уносит. В голове это так и нарисовалось: какие-то вулканы, пучина бездны, космос над головой и я, как дура, на красно-белом матрасе.

Я думала о том, как случайно промахнулась на «бутылочке». До этого года мы играли в «казаки-разбойники», но Толя Рахматуллин знал болевые точки, и победить его не было никакой возможности. Тогда появилась «бутылочка». Однажды мне выпало поцеловать Седова в щёку. Я подпрыгнула: Седов меня на голову выше.

«Э-э, — сказал Седов, — Акела промахнулся».

И вытер мизинцем рот.

«Знаете что? — сказала я. — А ну вас всех. Лучше в футбол давайте».

…Я встала, достала пустую кассету, вставила во второй кассетник и нажала «запись». Записала сторону «А» и спрятала свою кассету под кровать.

Щёлкнула дверь. Дедушка Женя привёл Олега.

— Что ты там слушаешь, Алинька? — спросил он. С ударением на первый.

— Ничего, — ответила я.

— Это, — сказал Олег, — грайндкор какой-то!

— Сам ты грайндкор, — сказала я. — Это группа «Ария»!

Олег пригладил было волосы, потом спохватился, взъерошил их обратно и многозначительно посмотрел в сторону комнаты.

Почему грайндкор-то? И что это так шумит?

Тут до меня дошло. Я кинулась к магнитофону.

— Женщина имеет право на нежность, — сказал дедушка. — На эгоизм. На многое. Алинька, ты чего?

Я выдернула вилку из розетки. Олег взял со стола буклет.

— «В поисках новой жертвы»? — Кассета была пиратская, но все тексты песен на буклете имелись. — Вот тебе и жертва.

— Кто жертва? Магник?

— Дура, при чём тут магник?

— Ну и сам дурак, — ответила я. — Лучше тащи отвёртку.

— Алинька, — сказал дедушка. — Я пойду. Не забывай про нежность. Отвёртку Олегу оставь.

Дедушка ушёл, а мы принялись извлекать кассету из пасти старого магнитофона.

*

В школе Седов подбежал ко мне с альбомным листом, где его корявым почерком, с продавливаниями, был выведен заголовок его новой поэмы: «Шайтан-мышиная возня». По периметру листа шли жёлто-красные линии, призванные изобразить, наверное, огонь. Даже в этих линиях безошибочно угадывался седовский почерк.

— Свежак тебе принёс почитать, — сказал он. Но я была совершенно убита.

— Тим, — сказала я. — Вот твоя кассета.

В коробочке рядом с кассетой лежал аккуратный моток блестящей коричневой ленты. Олег вчера предлагал завязать бантик, я зашикала на него и отказалась.

Седов по-старушечьи всплеснул руками, забрал кассету и со всей дури меня о́бнял.

— Ты чего? — спросила я. — Я зажевала твою кассету!

— Ты дослушала до седьмого риффа! — ликовал Седов. — До седьмого риффа седьмой песни стороны «Б»!!

— Ага, — сказала я. — Седьмой рифф седьмой песни стороны «Б». Седьмой урок седьмого «Б» класса. Прямо про нас с тобой.

Седов не слышал, он задыхался от счастья и махал «Шайтан-мышиной вознёй» у себя перед носом, как будто веером. «Сие полночный бред воспалённого разума», — успела я прочесть в самом верху листка.

Придя домой, я достала из-под кровати кассету, на которую записала сторону «А», и поставила на видное место. Потом сгребла со стола другие кассеты и спрятала под кровать.

Давай не поедем на радиорынок

Мы с Седовым продолжали обмениваться кассетами. Однажды, это был четверг и альбом «Айрон Мейден», я вырвала из тетради лист в клетку и начала писать.

1. Moonchild. Перепиши текст в тетрадку и напишешь потом хоррор-поэму по мотивам.

2. Infinite Dreams. С 1:45 начинается качалово. Заранее возьми в руки валик, как раз окно помоешь, пока руки танцуют.

3. Can I Play With Madness. Вот тут валик лучше отложи, а то есть риск вывалиться во двор.

4. The Evil That Men Do. Можешь поздравить: у меня появилась Самая Любимая Песня. Которую можно забрать на необитаемый остров вместе с перочинным ножом и одеялком.

5. Seventh Son of a Seventh Son. Ну ты всё понял. Седьмой урок седьмого класса.

6. The Prophecy. Тут, к сожалению, звук как из сортира, но эстетических достоинств песни не умаляет.

7. The Clairvoyant. Расколбас — с 2:00.

8. Only the Good Die Young. Грустная песня. Ну ты по названию видишь.

Слушай, дерзай и жги!

После этого я аккуратно сложила листок и сунула его в коробку из-под кассеты. Утрамбовала саму кассету и всё это назавтра принесла Седову.

На следующий день он, ни слова не говоря, вручил мне альбом Сагадеева. Хотел что-то сказать, но почесал ручкой за правым ухом, на мгновение сделав его почти таким же оттопыренным, как и левое, улыбнулся и ушёл.

Дома я нашла рядом с Сагадеевым бумажку.

«Каменты огонь! — было написано невыносимым седовским пером. — Вот этот может показаться грубым, но концепцию чувак тянет!»

Я улыбнулась.

— Что за фигнюлька? — спросил Олег, зайдя в комнату и посмотрев мне через плечо.

— Фигнюлька, — ответила я, — это ты. А мы новый способ коммуникации изобрели.

Олег на «фигнюльку» не обиделся. Я сказала это очень нежным голосом.

— А как же аська? — уточнил он.

— Иди домашку делай! Много ты понимаешь! Аська…

*

С тех пор у нас началась Великая Кассетная Переписка. Помимо комментариев к трекам там было ещё много чего.

«А мы со Стасом у меня зависли, жаль, тебя не было».

«Слыхала? Витю-панка побили рэперы! Но вроде не так прям чтоб жесть была».

«А мы Металлику на кастрюльках сыграли! Чем богаты, тем и рады!»

«Моей маме Мейдены понравились! Моя мама тру!»

«Купил казаки, а они жмут, заразы. Красота требует сами знаете что!»

Однажды после школы я зашла за Седовым: мы с ним, Федей-ботаном и Стасом Неотмиркиным собрались на наш первый концерт в Лужники. Седов волновался, как Наташа Ростова перед первым балом. Долго выбирал футболку и причёсывал то, чему надлежало в будущем стать бакенбардами в стиле Хэтфилда.

— У меня для тебя кассета, — сказал он, — но давай как вернёмся. А то шмонают.

— И что? Кассету зачем отбирать? А отберут — доброе дело сделаем. Охрану к музыке приобщим.

— Ну нет, — ответил Седов и почему-то побледнел.

*

Мы прошли кордоны и забились на верхотуру. Там были сидушки, но нас это, разумеется, не волновало. Мы стояли и радовались тому, что денег у нас было только на галёрку. А то бы мы были внизу, а так — наверху.

— Девочки! — раздался сзади голос. — А ну-ка сядьте! Не видно из-за вас ничего!

Через два пустых ряда от нас сидели три тётки. У них были химические кудри и строгие лица.

— Хорошо, — ответил Федя-ботан, поправил очки и улыбнулся пухлой нижней губой.

— Как скажете, — ответил Седов.

— Они ещё и вежливо аплодировать будут, — сказал Стас Неотмиркин про тёток. Больше он ничего обличительного сказать не успел, потому что вышли музыканты. Стало темно в зале и светло у людей в головах.

К Кипелову у меня нежные чувства, без всякой гендерной ерунды. Почему-то он успокаивает. С остальными покажет время: дай бог, концерт не последний.

Я вдруг поняла, что знаю наизусть все песни: «Мёртвая зона», «Кастельвания», «Следуй за мной» и так далее.

— Молодые люди! — крикнули сзади на «Смутном времени». — Сказали же! Сядьте!

Поскольку тётки в этот раз сказали «молодые люди», ответить решила я:

— А вы сами встаньте!

Больше мы ничего не слышали. Я трясла хайром и ждала, когда же за нами придут. А на «Пути наверх» Федя тронул меня за плечо и мотнул головой назад.

Я оглянулась. Над нами возвышались тётки. Они стояли, танцевали руками, сжатыми в кулаки, и трясли химической укладкой. Одна сняла пиджак и была в кружевной маечке на бретельках.

*

На обратном пути Федя-ботан предложил сесть, а Седов, Неотмиркин и я ощутили потребность полежать на брусчатке.

— А хорошо, — сказал Федя, — что наши больше с нашими не дерутся. Это мне брат про Алису рассказывал. Наше, говорит, поколение более удалое. Без «розочки» на концерт опасно было ходить.

Я вспомнила наших соседей сверху. Они ведут себя примерно так же, только «Алису» не слушают.

— Теперь это так называется? — спросила я. — Удалое?

— Ага, — сказал Седов. На слове «Алиса» он почему-то побледнел опять. — Мало нам рэперов, что ли?

— Тебе бы хайр пришлось отращивать, — сказал Неотмиркин Феде. — Насилие над собственной личностью, все дела.

— Айрон Мейден, — сказал какой-то парень в камуфле, глядя на картинку у меня на груди. Показал «викторию» и пошёл дальше.

Вечером я сняла айронмейденский балахон, надела сиреневую ночнушку, села по-турецки на кровати и раскрыла листок из кассеты, которую я только что забрала у Седова. Первым, что бросилось в глаза, было количество многоточий. Как будто путник шёл через весь лист и оставлял следы. И время от времени выводил корявые буквы длинной левой ногой.

«Ну да ладно, — писал Седов, закончив со всеми сплетнями и обсуждением наушников и косух. — Как там поётся у классика, мне по барабану вся эта муть. А мне сейчас всё муть, кроме одного… Короче… что хочеш со мной делай… можеш убить… Но люблю я тебя, и всё тут!»

Последняя фраза была несколько раз обведена синей ручкой, чтобы получился как будто жирный шрифт. Читать я продолжила через минуту.

«…И если тебе есть что мне ответить, то просто скажи, что поедешь со мной на Митьку — примочку выбирать…»

Митинский радиорынок — открытый, борзый и бесконечный. На Черкизон ездят за одеждой, а за всякими запчастями туда.

— Чего в глаз светишь? — спросил из-под одеяла Олег, зажмурился и действительно посмотрел на меня одним глазом, как моряк Попай.

— Ты прав, — сказала я и выключила лобный фонарик. — Аська всё спасёт.

Я пробралась в мамину комнату и включила комп, мысленно ругаясь, чтоб он не гудел. И написала Седову вот что:

«Не знаю, что тебе и сказать. Но на Митьку поехали. Мы ведь друзья».

Ответил он там же, рано утром, ещё до школы.

«Нет… Тогда вообще не надо никуда ехать… И никуда идти…»

В школе мы не разговаривали. Началась тишина.

Кровавый синдром

Все говорят — море, море… А тебе у моря одиноко. Впереди только скучная прямая линия. А тут сидишь — и многоэтажки тебе, и лес на горизонте. Всё вместе похоже на звуковую дорожку. Или на кардиограмму, раз уж такие у вас дела.

Пусть аритмия, но только бы не прямая, только бы не прямая, только бы не прямая линия.

*

Я аккуратно сложила тетрадки на угол стола, взяла рюкзак и вышла из дома. Прошла гаражи и отправилась в сторону, противоположную школе. Я шла к воде.

На мне были драная юбка и балахон с Эдди. Облачение, которое директриса всё равно бы не поняла.

На полпути я сделала привал: уселась в детские качели и открыла «Отверженных» Гюго на французском.

Когда Жан Вальжан удочерил Козетту, я встала с качелей и отправилась вниз.

Дошла до того места, где дальше — только вплавь. Там узенький пролив, за которым начинается Серебряный бор. Люди несведущие говорят: поехали в Сербор, он же у вас под боком! Ага, отвечаем мы, шлюпку нам пригоните.

Здесь темно, пахнет мокрым сеном и видно дебаркадер.

Я думала о Седове. Как так получилось, что я потеряла друга.

Седов сам принёс в мою жизнь такое явление, как френдзона. Принёс и сам торжественно вписался первым.

И первым оттуда ушёл…

Со стороны дебаркадера смеялись. Там иногда собираются компании — для изучения английского, кабинетных ролёвок и прочих важных дел.

Я смотрела на воду.

В два часа пришли какие-то люди и устроили у пролива пикник. Я нашла в сене большой камень, встала и с камнем в руке вышла из зоны пролива.

*

Вернувшись, я застала маму в истерике.

— «Кровавый синдром»! — повторяла она сквозь слёзы. — «Кровавый синдром»! Я просыпаюсь, а её нет!!

— Какой кровавый синдром? — переспросила я и только сейчас увидела, что стопочка моих тетрадок в углу стола раздербанена.

— Это текст песни, блин, — терпеливо пояснила я. — Брала у Стаса переписать. А то, что прогуляла, — так это просто совпало. Чего нагнетаешь?..

Со Стасом Неотмиркиным у нас френдзона, по счастью, взаимна.

…Олег обнимал маму и таращил на меня левый глаз. Видимо, рассудил, что так получается устрашающе.

К вечеру мама успокоилась.

— Аля, иди нафиг, — сказала она. — Я всё же куплю тебе телефон, и ходи с ним, как дура. Если не можешь по-хорошему.

От телефона я отбрыкивалась до последнего. Мне он казался чем-то вроде гирь на ногах. Нагнетанием атмосферы в драме жизни. Тучей над хайрастой головой.

На следующий день выяснилось, что Седов собирается валить из школы в лицей.

— А сам ты не мог об этом сказать? — спросила я. Седов был небрит и неприступен.

— Ну тебе же передали? Человек восемь?

— Ясно, — ответила я. И пошла домой. Там меня ждал дедушка, строгий и грустный.

— Я всё знаю, — сказал он. — Ты уже начинаешь портиться.

— Никуда я не порчусь. Седов в лицей уходит.

— Я тоже скоро уйду, — сказал дедушка. — И что теперь?

— У тебя дела? — спросила я. Дедушка Женя отмахнулся.

— Уйду, — сказал он, — я не об этом.