автордың кітабынан сөз тіркестері  Мрамор и мирт

Эдуарду Вивейруш де Кастру

Я настаиваю на этом, потому что меня мало волнует, что там болит у постмодернистских антропологов, когда они заявляют о чудесном преодолении последних следов дуализма, обнажая всегда иллюзорный, безусловно вредный и в высшей степени неприменимый к незападному миру характер всего, что отдает «бинарной оппозицией» или «структурой».

Иногда говорят, что антропология сродни переводу; а ведь общеизвестно, что перевод — это предательство*. Это правда; поэтому, однако, важно уметь выбрать, кого именно предать. Я надеюсь, что мой выбор ясен. Но не мне судить о том, возымело ли это предательство эффект.

тема онтологического хищничества и исследуется ее главная схема — каннибализм. Этот амазонский комплекс «хищничества» (я придумал это провокационное название, чтобы противопоставить его модернистскому понятию «производства»;

Боги как враги, потому что обращаются с мертвыми аравете так, как будто те враги: убивают и поедают их. Но это потому, что мертвые ведут себя с богами как враги: только что умерший человек некрасив, грязен и мелочен, его переполняет обида на смерть.

И в самом деле, аравете утверждают, что Маи одновременно и «как мы», и «как враги». Не только из-за «вражеской» телесной раскраски, но прежде всего из-за своей свирепости и опасности.

Маи — людоеды. Как только мертвые прибывают на небеса, они убивают их и съедают. После этого они восстанавливают их, погружая кости съеденных в каменный чан, наполненный волшебной водой, которая кипит (-pipo означает «кипеть» или «ферментироваться») без огня.

На многих страницах этой книги просто развиваются идеи и гипотезы Леви-Стросса (может быть, смелее, чем допускал сам их автор) о запутанной и намеренно незавершенной, несовершенной, неравновесной и асимметричной природе индигенного понятийного дуализма; одним словом, идеи о том, что реальность протекает сквозь сеть бинарного мышления, узлы которой всегда слишком широки; и более важной идеи о том, что эта утечка сама по себе является отдельным предметом индигенного мышления.

Я вообще рассматриваю свою работу как вечный поиск возможных выводов и последствий чужих идей — будь то идеи индейцев или идеи пишущих о них антропологов. Последствия интересуют меня куда больше причин, поскольку делают возможным по-настоящему симметрическое, в терминологии Бруно Латура (Latour 1991), сопоставление нашего и чужого мышления. Когда при мне говорят о причинах — как бы они ни назывались и какой бы характер они ни имели — поведения другого человека, особенно «аборигена», мне кажется, что у него в эпистемологическом смысле подрезают кошелек.)

Моя этнографическая мотивация отталкивалась от содержащегося в мифологических исследованиях Леви-Стросса доказательства того, что америндейские социологии развивались в соответствии с динамикой тел и материальных потоков. При работе с темами хищничества и перспективизма у меня было больше пространства для фантазии; но и их можно рассматривать как экстраполяцию «перекрестка» идей о духовном родстве и телесности или, точнее, как попытку сделать из них любопытные этнографические выводы.

Не стоит напоминать, какое значение в трудах этого автора имеют понятия обмена и трансцендентальной ценности (в кантовском смысле) брачного союза. Я также хочу подчеркнуть, что моя разработка темы телесности в огромной мере основана на анализе, содержащемся в «Мифологиках».