Глава I

При определенных обстоятельствах нет в жизни ничего приятнее времени, посвященного послеполуденному чаепитию. В подобных случаях сама обстановка становится в высшей мере восхитительной, и неважно – участвуете вы в церемонии напрямую или нет, ведь не каждый из нас любитель английского вечернего чая. Так и случилось в самом начале нашей несложной истории: привычный и не лишенный приятности ритуал волею судьбы превратился в упоительное времяпрепровождение.

Чайный столик накрыли на лужайке перед старинным английским домом в самое удачное время – в середине прекрасного летнего дня, который, впрочем, уж пошел на убыль, однако в распоряжении наших героев оставалось еще несколько благостных часов. Хотя до сумерек было далеко, золотой солнечный свет начал понемногу тускнеть, воздух обрел свойственную предвечерней поре мягкость, и на безупречный травяной покров легли и принялись медленно расти тени.

Обстоятельства как нельзя более располагали к приятному отдыху, а его предвкушение делало описанную нами сцену особенно очаровательной. Промежуток с пяти до восьми вечера иной раз становится маленькой вечностью, а в случаях, подобных чаепитию на лужайке загородного имения, да еще в достойном обществе – вечностью, сдобренной истинным наслаждением. Люди, расположившиеся перед старым домом, отдыхали со спокойным достоинством. Сторонний наблюдатель удивился бы, не увидев среди них дам – непременных поклонниц чайной церемонии. На идеально подстриженной траве вытянулись прямые и несколько угловатые тени мужских силуэтов – пожилого джентльмена, сидящего в глубоком плетеном кресле у низкого столика, и двух молодых мужчин. Те прогуливались несколько поодаль, погрузившись в оживленную беседу. Старик грел в ладонях необычно большую чашку; судя по форме и украшавшей ее росписи – явно не из чайного набора. Отпивал он ароматный напиток с большой осторожностью, подолгу задерживая чашку у подбородка и не отрывая глаз от дома. Его молодые компаньоны либо уже успели насладиться церемонией, либо не проявляли к ней особого интереса. Оба курили сигары, меряя шагами лужайку. Один из собеседников то и дело бросал взгляды на старика, а тот, не подозревая, что за ним наблюдают, все рассматривал свое жилище.

Надо сказать, что дом – великолепный образчик типичного английского пейзажа, который мы пытаемся здесь описать, – заслуживал подобного внимания. Стоял он на невысоком холме над Темзой примерно в сорока милях от Лондона. Широкий фасад красного кирпича под островерхой двускатной крышей являл множество признаков старины: над ним изрядно потрудились время, ветра и дожди, которые, однако, лишь придали ему благородства. В глаза сразу бросались ползущие по стене побеги плюща, заплетающие наличники окон, и гроздья каминных труб на крыше. Славный дом имел название, имел и большую историю. Пожилой джентльмен в плетеном кресле с удовольствием поведал бы ее досужему собеседнику.

Строительство особняка завершилось еще при Эдуарде VI, а затем его гостеприимством пользовалась великая Елизавета; августейшая особа останавливалась здесь на ночлег и спала на величественной, выпирающей несуразными углами кровати, ставшей с тех пор предметом особой гордости владельцев дома. В период военных действий при Кромвеле дом жестоко пострадал, а позднее, в эпоху Реставрации, был восстановлен и значительно расширен. В восемнадцатом веке его вновь перестроили, обезобразив до неузнаваемости, после чего он перешел в бережливые руки проницательного американского банкира.

К сделке американца подтолкнула крайне выгодная цена (сложившаяся в силу весьма запутанных обстоятельств, о которых мы здесь говорить не станем). Впрочем, купив дом, банкир долго ворчал по поводу его невероятного уродства и почтенного возраста. Мало того, выяснилось, что особняк еще и страшно неудобен. Так или иначе, по прошествии двух десятков лет, изучив все достоинства и недостатки своего приобретения, старик все же проникся к нему страстью подлинного эстета и с закрытыми глазами мог указать гостю, где следует встать, чтобы разглядеть особенности строения во всей красе, и в какое именно время дня: ему был известен час, когда тени от выступающих частей фасада мягко ложились на старую кирпичную кладку, производя наиболее выгодное впечатление.

Банкир мог с легкостью перечислить большинство владельцев и жильцов особняка со времени его возведения, некоторые из которых были людьми весьма известными. Причем свои рассказы он вел с твердой, но ненавязчивой уверенностью в том, что и последний период в истории дома заслуживал не меньшего внимания.

Фасад выходил на лужайку, однако парадный подъезд располагался с другой стороны. Внешний мир не имел доступа в поместье; мягкий травянистый ковер, катившийся по верхушке холма, словно продолжал изысканное внутреннее убранство. Величественные дубы и буки отбрасывали густую тень, укрывая ее бархатной портьерой от солнца тех, кто отдыхал на лужайке. Здесь владелец дома с гостями будто сидели в одной из многочисленных комнат дома: мягкие кресла, яркие ковры, на аккуратном газоне разложены книги и газеты. Невдалеке несла свои воды Темза – ровно там, где заканчивалась лужайка, обрывающаяся пологим склоном. Прогулка к реке таила в себе особого рода очарование.

Пожилой джентльмен, восседавший у чайного столика, приехал из Америки тридцать лет назад и с собой, помимо багажа, привез типично американскую наружность. Привез – и сохранил в наилучшем виде, так что, случись вернуться обратно в родную страну, наверняка сошел бы за своего. Впрочем, уезжать из Англии он не собирался; путешествия его жизни подошли к концу, и теперь нашего банкира ждал заслуженный отдых – тот, что предшествует отдыху вечному.

Лицо он имел узкое, чисто выбритое, с правильными чертами, и веяло от него спокойной проницательностью. Очевидно, это лицо редко когда выражало владевшие хозяином дома чувства, но оттого светившиеся на нем сейчас удовлетворение и прозорливость тем более заслуживали внимания. Стоило посмотреть на старого банкира – и сразу появлялось ощущение: человек этот добился многого, однако добытый им успех не причинил никому зла, как не причиняют его чужие неудачи; человек этот познал людскую натуру во всех ее проявлениях, и все же в легкой улыбке, заигравшей на впалых щеках с широкими скулами и осветившей глаза насмешливой искоркой, сквозила простодушность, когда он неторопливо поставил на стол свою особенную чашку.

Одет банкир был в тщательно подогнанный черный костюм, к которому не слишком подходили лежащая на коленях свернутая шаль и теплые домашние шлепанцы с искусной вышивкой. На травке у его кресла устроился красивый колли, неотрывно наблюдавший за хозяином едва ли не с той же нежностью, с какой и сам он разглядывал величественный фасад своего дома. Еще на лужайке суетился маленький непоседливый, напоминающий щетку, терьер – тот живо интересовался двумя другими джентльменами.

Если внешность старого банкира говорила о каком угодно, только не британском происхождении, один из означенных джентльменов, великолепно сложенный молодой человек лет тридцати пяти, напротив, обладал лицом типично английской породы. Лицом весьма примечательным – привлекательным, свежим и открытым, с твердыми правильными чертами, живыми серыми глазами и чрезвычайно его красившей густой каштановой бородой. Итак, наш джентльмен отличался блестящей наружностью человека, обласканного судьбою – с легким складом характера, сдобренным высокой культурой. Словом, глянув на него, любой вмиг проникся бы чувством легкой зависти. Сапоги со шпорами будто бы свидетельствовали о недавно совершенной конной прогулке; на голове у него свободно сидела белая шляпа. Он прохаживался, заложив руки за спину, и в одной из них – крупной, белой, прекрасно вылепленной – сжимал пару запачканных лайковых перчаток.

Его собеседник производил впечатление человека совершенно иного склада: у стороннего наблюдателя он вызвал бы любопытство, однако совсем не того рода, что первый джентльмен. Далеко не каждый пожелал бы оказаться на его месте. Высокий, до крайности худощавый и слабо сложенный, он имел некрасивое, бледное и все же в своем роде очаровательное лицо со светящимися умом глазами, украшенное не слишком ухоженными усами и бакенбардами, которые, впрочем, шарма ему отнюдь не добавляли. Явно неглупый, однако чрезвычайно нездоровый – сочетание совершенно несчастливое. Руки он держал в карманах коричневого бархатного сюртука – вероятно, по давно укоренившейся привычке. Его походка была несколько неуклюжей и неровной, и каждый раз, проходя мимо старика в кресле, молодой человек бросал на него долгий взгляд. Увидев их рядом, вы не без оснований решили бы: перед вами отец и сын.

Наконец старик заметил, что на него смотрят, и доброжелательно улыбнулся.

– Не переживайте, сын мой, у меня все хорошо.

– Допили ли вы чай, папенька? – спросил тот.

– О да, и получил несравненное удовольствие, – отозвался отец.

– Не налить ли еще?

Старик на секунду задумался и ответил с отчетливым американским акцентом:

– Не знаю. Пожалуй, подожду, а там будет видно.

– Вам не холодно? – осведомился молодой человек.

Старик погладил прикрытые шалью ноги.

– Сложно сказать. Пойму, когда почувствую, что за-мерз.

– Вероятно, кто-то из окружающих должен взять на себя труд читать ваши чувства, – с легким смехом заметил сын.

– О, надеюсь, что так оно и будет! Вот вы, к примеру, их читаете, лорд Уорбертон?

– Разумеется, и даже очень, – вступил в разговор первый джентльмен. – Сказал бы, что вам вполне уютно.

– Пожалуй, причем во многих отношениях. – Старик опустил взгляд на зеленую шаль и разгладил ее на коленях. – Мне живется легко и уютно уже много лет. Настолько привык, что и не замечаю.

– В том-то и недостаток подобной привычки, – заявил лорд Уорбертон. – Не чувствуем, когда нам хорошо, зато прекрасно понимаем, когда становится плохо.

– Вероятно, мы слишком избалованы, – ответил его спутник.

– Избалованы? Да, несомненно, – пробормотал лорд.

Все трое недолго помолчали. Молодые люди посматривали на старого банкира, и тот наконец попросил еще чая.

– Должно быть, вам не слишком приятно сидеть с этой шалью на коленях? – предположил лорд, а сын тем временем вновь наполнил чашку отца и воскликнул:

– А вот и нет! Шаль папеньке совершенно необходима, и не внушайте ему обратного.

– Это вещь моей супруги, – кратко пояснил старый джентльмен.

– Ах, выходит, у вас причины сентиментального рода? – сделал извиняющийся жест лорд.

– Хм. Пользуюсь, пока ее нет. Вернется – отдам, – пожал плечами старик.

– Стоит ли? Вам непременно следует держать колени в тепле, отец.

– Чем вам не угодили мои старые колени? – улыбнулся старик. – Полагаю, они ничем не хуже ваших.

– Смейтесь, смейтесь, я стерплю, – ответил с улыбкой сын, подав старику чашку.

– Мы оба с вами чахлые калеки. Вряд ли между нами есть разница.

– Весьма польщен вашими словами, отец. Как вам чай?

– Слишком горяч, на мой вкус.

– В том и есть его прелесть, не так ли?

– Многовато прелести, – добродушно пробормотал старик. – Из него вышла прекрасная сиделка, лорд Уорбертон.

– Не слишком он ловок для сиделки, – усомнился лорд.

– Ничего подобного! Учитывая, что мой сын – человек далеко не здоровый… Пусть и немощная, а все же хорошая сиделка. Я так и зову его – моя немощная сиделка.

– Перестаньте, папенька! – воскликнул молодой человек.

– Разве не правда? Мне хотелось бы видеть вас в добром здравии, но увы… Разве что случится чудо.

– А вдруг и вправду случится? Недурная мысль, – возразил сын.

– Приходилось ли вам сильно болеть, лорд Уорбертон? – спросил старик.

Тот взял несколько секунд на раздумья.

– Да, сэр. Однажды, в Персидском заливе.

– Он над вами подшучивает, папенька, – покачал головой сын.

– Что ж, шутить мы все горазды, – благодушно ответил старый банкир. – Однако сдается мне, что серьезная болезнь вас никогда не настигала, лорд Уорбертон.

– Вы неправы; он болен усталостью от жизни и болезни своей страшится. Так мне и сказал, слово в слово.

– Верно ли говорит мой сын, сэр? – нахмурился старик.

– Ежели и так, утешить меня в моем горе он не способен. Ужасный он человек, настоящий циник. Ни во что не верит.

– Он снова шутит, отец, – вставил обвиненный в цинизме.

– Вся причина – в телесной немощи, – объяснил старик лорду. – Она воздействует на ум и заставляет на многое смотреть особенным взглядом. Может показаться, что Ральф считает себя пасынком судьбы. И все же это лишь теория – на самом деле он крепок духом. Как ни посмотришь на него – всегда жизнерадостен, вот как сегодня, и частенько поднимает мне настроение.

Молодой человек, удостоившийся столь оптимистического описания, со смехом взглянул на лорда.

– Что я слышу? Восторженный панегирик или обвинения в легкомыслии? Не следует ли мне сей же час развить мои теории, папенька?

– Ей-богу, попробуйте! – воскликнул лорд. – Страсть как хочется услышать нечто этакое!

– Надеюсь, сарказм еще не стал вашей второй натурой, – обратился старый банкир к сыну.

– О, Уорбертон в этом смысле даст мне фору. На самом деле он лишь притворяется утомленным жизнью. Я, в отличие от него, жизнью не пресыщен и нахожу ее невероятно занимательной штукой.

– Ах, невероятно? – заметил старик. – Сын мой, вам следует сдерживать свои порывы.

– Приезжая к вам, забываю о скуке и усталости, – вставил лорд. – Такие у нас случаются занятные беседы.

– Еще одна шутка, сэр? – улыбнулся старик. – Скука, усталость? Вам нет оправдания! В ваши годы я о сплине и не слыхивал.

– Должно быть, вы поздно повзрослели.

– Вовсе нет. Повзрослел я очень рано – в том-то все и дело. Созрел уже к двадцати годам и работал не покладая рук. Если у вас есть достойное занятие – вы никогда не заскучаете. Увы, молодежь ныне ведет праздный образ жизни, слишком много думает об развлечениях, слишком привередлива, ленива и обеспечена.

– Вам ли обвинять своего ближнего в богатстве, сэр! – деланно возмутился лорд.

– Я банкир – на это вы изволите намекать?

– Да, если угодно. Ведь вы не ограничены в средствах, не так ли?

– Не столь уж он и богат, – милостиво встал на защиту отца молодой человек. – Вы не представляете, лорд, сколько денег папенька раздавал направо и налево.

– Что ж, он распоряжался собственным состоянием; это ли не доказательство богатства? Может ли меценат порицать других в склонности тратить деньги на удовольствия?

– Отец ценит удовольствия – особенно когда их испытывает его ближний.

Старик покачал головой.

– Не буду хвастать, что доставил так уж много удовольствия другим.

– Вы непозволительно скромны, папенька!

– Ральф изволит шутить, сэр, – улыбнулся лорд.

– Молодежь нынче много шутит. Что же будет, когда шутки кончатся?

– К счастью, их кладезь неисчерпаем, – заметил сын банкира.

– Позвольте вам не поверить. По моему мнению, жизнь становится все более серьезна, и вы, молодые люди, скоро в этом убедитесь.

– Чем серьезнее жизнь – тем больше поводов для шуток.

– Разве что для мрачных, – пожал плечами старик. – Убежден: грядут большие перемены, и перемены не к лучшему.

– Полностью с вами согласен, сэр, – подтвердил лорд Уорбертон. – Сам в этом уверен. Мы вскоре столкнемся с весьма занятными событиями. Потому и нахожу затруднительным последовать вашему совету; вы ведь говорили на днях, что мне следует пустить корни? А как на это решиться, если назавтра земля уйдет из-под ног?

– Пустить корни – значит обзавестись прекрасной женщиной, – хмыкнул его приятель. – Уорбертон уже некоторое время пытается влюбиться, – объяснил он отцу.

– Прекрасная женщина – существо непостоянное, какие уж тут корни! – воскликнул лорд.

– О, нет! – возразил старый джентльмен. – Они крепко держатся за землю. Общественные и политические перемены, о которых я веду речь, на них не повлияют.

– То есть женщина никуда не денется? Что ж, в таком случае как можно скорее заведу себе одну и накину себе на шею в качестве спасательного круга.

– В дамах наше спасение, – сказал старик. – Я имею в виду – в лучших из них, ибо женщина женщине рознь. Найдите себе наиболее достойную, женитесь, и у вас появится интерес к жизни.

Молодые люди примолкли, видимо пораженные великодушием своего старшего собеседника, поскольку и тот и другой доподлинно знали, что собственный супружеский опыт старика оставляет желать много лучшего. Впрочем, он, как видно, проводил между женщинами различие; возможно, его слова свидетельствовали о собственной большой ошибке. Тем не менее заявить вслух о не самом удачном выборе старым банкиром спутницы жизни было бы неуместно.

– Ежели я возьму замуж интересную женщину, во мне вновь возникнет жажда новизны? – спросил лорд Уорбертон. – Так следует вас понимать? Видите ли, я ведь нисколько не горю желанием связать себя узами – ваш сын ввел вас в некоторое заблуждение. С другой стороны, никогда не знаешь, как интересная женщина может повлиять на мужчину.

– Хотелось бы понять, что такое в вашем представлении интересная женщина? – вновь подал голос Ральф.

– Дорогой друг, вряд ли вы сможете понять мои возвышенные внутренние помыслы. Я и сам их не слишком понимаю – иначе давно стал бы совсем другим человеком…

– Намерен предупредить: кого бы вы ни выбрали, о моей племяннице речь идти не должна, – покачал головой старик, и его сын рассмеялся:

– Папенька, после ваших слов Уорбертон не может не проявить любопытства. Вы живете среди англичан тридцать лет и наверняка привыкли к их манере выражаться, однако вам не дано понять, о чем они умалчивают.

– Что думаю – о том и говорю, – добродушно ответил старый джентльмен.

– Не имею чести знать вашу племянницу, – сказал лорд Уорбертон. – И вроде бы впервые о ней услышал…

– Я имею в виду племянницу супруги. Миссис Тушетт сейчас как раз сопровождает ее на пути в Англию.

– Матушка провела зиму в Америке – кажется, я рассказывал, – объяснил молодой Тушетт. – В самое ближайшее время мы ожидаем ее возвращения. Недавно она написала, что обнаружила там родную племянницу и предложила ей приехать в Англию.

– Вот как? Миссис Тушетт очень добра, – пробормотал лорд. – А что ваша кузина? Интересная особа?

– Мы знаем о ней не больше вашего. Маменька в подробности не вдавалась, да и телеграммы шлет путаные. Говорят, женщинам это свойственно, а маменьке – в высшей степени. Вот что она телеграфировала последний раз: «Устала Америки тчк жара ужасна тчк возвращаюсь Англию племянницей следующим пароходом приличными каютами». А племянницу первый раз, похоже, упомянула в предыдущей телеграмме. Вот, слушайте: «Телеграфируйте новый адрес тчк сменила отель отвратительного наглого портье тчк девочкой сестры поедем Европу тчк отец умер прошлом году зпт остались две сестры зпт независимость невероятная». Мы с папенькой ломали головы: подобную писанину можно толковать и так, и этак.

– Ясно одно, – добавил старик, – портье она задала приличную трепку.

– И об этом я не стал бы говорить с полной уверенностью – ведь поле боя пришлось покинуть именно маменьке. Итак, сперва мы решили, что речь идет о сестре портье. Однако, поскольку в следующей телеграмме маменька уже говорила о племяннице, сделали вывод: сестра – одна из моих теток. Далее возник вопрос: откуда две сестры? Вероятно, дочери тетки? И уж совсем непонятно про «независимость». Кто именно независим? Мы так и не догадались. Возможно – юная леди, которую взяла под опеку маменька, а возможно – и обе сестры. Опять же, в каком смысле? В моральном или в финансовом? То ли они ни в чем не нуждаются, получив хорошее наследство, то ли не желают быть никому обязанными… Может статься, уместно иное толкование? К примеру, сестры не намерены ни к кому прислушиваться…

– Что бы это ни значило, последнее толкование наверняка подразумевалось в том числе, – заметил мистер Тушетт.

– Полагаю, вскоре вы все поймете, – заключил лорд Уор-бертон. – Когда прибывает миссис Тушетт?

– Мы в полной неизвестности. Должно быть – как только подвернется пароход с приличными каютами. Вероятно, еще не подвернулся. Впрочем, как знать? Могли уж и сойти на берег в Англии.

– Скорее всего, миссис Тушетт телеграфировала бы.

– Ей свойственно слать телеграммы, когда их не ждешь. Когда же не находишь себе места от нетерпения – их нет, – усмехнулся старик. – Супруга обожает падать как снег на голову. Видимо, рассчитывает застать меня за предосудительными занятиями. Ни разу не застала, однако надежды не теряет.

– Маменька ни за что не поступится своим вольнолюбием – такова фамильная черта, – смягчил язвительные слова отца молодой Тушетт. – Допустим, юные леди из Америки независимы, так ведь маменька независима вдвойне! Вечно норовит поступать по-своему; в помощниках не нуждается, да в них и не верит. Считает, что от меня пользы как от пятого колеса в телеге, а потому лишь разъярится, ежели я приеду в Ливерпуль ее встретить.

– Не дадите ли мне, по крайней мере, знать, когда объявится племянница? – обернулся к старику лорд.

– Разве что с условием, о котором я упомянул: вы обещаете не влюбляться в юную особу, – заявил мистер Тушетт.

– Неужто вы считаете меня недостаточно достойным?

– Отнюдь. Полагаю вас в высшей степени человеком достойным – именно потому и не желаю, чтобы вы женились на моей племяннице. Вряд ли она едет сюда искать себе партию, хотя подобным образом поступают многие – будто дома женихов недостаточно. Кроме того, юная леди, по всей вероятности, помолвлена, как и любая молодая американка. Так или иначе, сомневаюсь, что из вас выйдет прекрасный супруг.

– Помолвлена? Вполне возможно. Я знавал многих девушек из Америки, и это для них вполне обычная история. Однако помолвка еще ничего не значит, помяните мое слово. А по поводу способности стать хорошим супругом… Увы, тут я и сам в затруднении, однако кто не попробует – тот не узнает!

– Пробуйте, лорд, только не с моей племянницей, – улыбнулся старый банкир, дав тем самым понять, что разговор затеял более ради шутки.

– Ах, нет так нет, – в свою очередь, улыбнулся Уорбертон. – В конце концов, возможно, она того и не стоит.

Глава II

Воспользовавшись легкой пикировкой между отцом и лордом, молодой Ральф Тушетт, заложив руки в карманы, свойственной ему неуклюжей походкой отошел в сторонку; по пятам за ним следовал маленький задиристый терьер. Лицом Ральф стоял к дому, однако взглядом задумчиво уткнулся в травянистый ковер лужайки, а потому не заметил, что его разглядывает возникшая в широком дверном проеме особа.

Сам Ральф ее не видел, пока задорный терьер не бросился вдруг вперед с заливистым лаем – скорее приветственным, нежели враждебным. Стоявшая в дверях особа немедленно догадалась о дружеских намерениях собаки. Та мигом добежала до гостьи и закрутилась у ее ног, поглядывая вверх и не переставая гавкать. Девушка без всякой робости наклонилась, взяла терьера на руки и поднесла к лицу, а тот все заливался веселым лаем.

Ральф последовал за своим питомцем, на ходу рассматривая молодую леди. Высокая, в черном платье и, похоже, весьма недурна собой… Стояла она с непокрытой головой, словно находилась здесь на правах гостьи, и молодой человек на время впал в недоумение: визитеров ввиду недомогания старого мистера Тушетта в доме теперь принимали нечасто. Джентльмены на лужайке также обратили внимание на гостью.

– Кто, скажите на милость, эта дама? – пробормотал Ральф.

– Должно быть, та самая племянница миссис Тушетт – независимая молодая леди, – предположил Уорбертон. – Судя по тому, как она обращается с собакой, вряд ли я ошибаюсь.

Колли также позволил себе отвлечься от хозяина и, лениво помахивая хвостиком, медленно потрусил к девушке у дома.

– Однако где же моя супруга? – промолвил старик.

– Полагаю, юная леди сочла возможным оставить миссис Тушетт в ее покоях. Пресловутая независимость!

Девушка, не отпуская терьера, улыбнулась и заговорила с Ральфом:

– Не ваша ли это собачка, сэр?

– Еще пару минут назад была моя. А теперь, похоже, она всей душой принадлежит вам.

– Так пусть у нее будет сразу два хозяина! Но какой прекрасный малыш!

Ральф на миг задержал на ней взгляд. А ведь чертовски хорошенькая!

– Он ваш – я ничуть не против.

Молодая леди, казалось бы, совершенно до этой минуты уверенная как в себе, так и в других, вдруг слегка покраснела – вероятно, неожиданная щедрость привела ее в смущение.

– Забыла сказать: я, видимо, ваша кузина? – Опустив собаку на землю, она ахнула, заметив колли: – Ого, вот и еще одна!

– Видимо? – со смехом повторил Ральф. – Я считал, что тут никаких сомнений быть не может. Так вы приехали с моей маменькой?

– Да-да, полчаса тому как.

– То есть она проводила вас в дом и снова нас покинула?

– Вовсе нет. Тетушка прошла на свою половину. Наказала мне передать, что ожидает вас у себя без четверти семь.

Молодой человек сверился с часами:

– Благодарю! Буду минута в минуту. – Бросив взгляд на кузину, добавил: – Кстати, добро пожаловать! Чрезвычайно рад вас здесь видеть.

Девушка тем временем с любопытством рассматривала очаровательные владения семейства Тушеттов, уделяя немалое внимание и Ральфу, и собакам, и двум джентльменам под деревом.

– Никогда еще не была в столь чудном месте! Успела осмотреть ваш дом – он меня заворожил.

– Сожалею, что мы и не подозревали о вашем присутствии, а ведь вы провели здесь целых полчаса!

– По словам вашей матушки, в Англии принято приезжать, не причиняя никому беспокойства, вот я и решила: так положено. Один из тех джентльменов – ваш отец?

– Да, тот, что постарше.

– О, на второго я и не думала, – засмеялась юная леди. – А кстати, кто он?

– Наш большой друг, лорд Уорбертон.

– Всей душой надеялась на встречу с каким-нибудь лордом. Словно в роман попала, ей-богу! Ах ты милое создание! – вдруг воскликнула девушка, снова наклонившись и подхватив терьера.

Казалось, особого желания подойти к мистеру Тушетту гостья не проявляла, и молодой человек, беседуя с ней у порога, гадал: неужели ждет, пока хозяин дома сам направится ей навстречу и выразит свое почтение? Американские девушки все же привыкли, когда к ним проявляют внимание, решил Ральф, а кузина еще, как говорят, особа боевитая; пожалуй, достаточно взглянуть на ее личико, чтобы убедиться – так оно и есть.

– Не хотите ли познакомиться с моим папенькой? – все же отважился спросить он. – Отец немолод и не слишком здоров, а потому редко покидает любимое кресло.

– О, бедняга! Как жаль… – огорчилась юная леди и тут же сделала шаг вперед. – Я-то по словам тетушки поняла, что он еще довольно бодр.

– Родители не виделись уже год, – немного помолчав, объяснил Ральф.

– Ну что ж, зато он живет в прекрасном месте. Пойдешь со мной, собачка?

– Да, дом у нас чудесный, – заметил Ральф, покосившись на собеседницу.

– Как его зовут? – осведомилась девушка, лаская терьера.

– Э-э-э… папеньку?

– Ну да, – засмеялась она. – Только не рассказывайте, что я вас спрашивала.

За разговором они уже приблизились к хозяину дома, и тот медленно поднялся из своего кресла.

– Маменька приехала, – сообщил Ральф, – а это – мисс Арчер.

Старик положил руки на плечи девушки, вгляделся в ее лицо с чрезвычайно доброжелательным выражением и галантно поцеловал в щеку.

– Для меня огромное удовольствие видеть вас здесь. Увы, мы не были предупреждены и потому не успели устроить надлежащего приема.

– Нас прекрасно встретили, – возразила гостья. – В холле было не менее десятка слуг, а еще старушка у ворот сделала мне реверанс.

– Разумеется, мы могли бы принять вас совсем иначе. Как жаль, что вы не дали нам времени, – улыбнулся старик, потирая руки и сокрушенно покачивая головой. – Хотя миссис Тушетт пышных приемов не любит…

– Она сразу отправилась на свою половину.

– Да-да, и наверняка заперлась. Ну, тут ничего необычного нет. Полагаю, мы с ней увидимся не ранее, чем через неделю.

Старый банкир неторопливо уселся в кресло.

– А я думаю – куда раньше! – воскликнула девушка. – Миссис Тушетт намерена спуститься к ужину. А вы смотрите не забудьте: без четверти семь! – добавила она, обернувшись к Ральфу.

– О чем вы говорите? – удивился старик.

– Маменька ждет меня к этому времени в своих покоях, – объяснил Ральф.

– Ах, везунчик! – улыбнулся отец и обратился к гостье: – Не желаете ли присесть? Уверен – вам следует выпить чая.

– Меня уже угостили – принесли полную чашку в комнату, едва я приехала, – отказалась молодая леди. – Как печально, что вам нездоровится, – добавила она.

– Вашему дяде немало лет, милая племянница, – пора и стариком побыть. И все же ваш приезд непременно поможет мне почувствовать себя лучше.

Девушка вновь осмотрелась, пристально изучив лужайку, старые деревья, заросшую по берегам тростником серебристую ленту Темзы и прекрасный старый дом; не забыла и о своих собеседниках. Подобную любознательность объяснить легко: юная леди была явно особой сметливой, да к тому же весьма взволнованной непривычной обстановкой. Устроившись у столика, она отмахнулась от собачонки, сложила на коленях белые, резко выделявшиеся на черном платье руки, высоко подняла голову и снова окинула окрестности живым взглядом. Усидеть на одном месте мисс Арчер никак не могла – поглядывала то в одну сторону, то в другую, впитывая впечатления, коих оказалось немало. Лицо ее раз за разом меняло выражение, хотя с него не сходила ясная спокойная улыбка.

– Никогда не видывала настолько чудного места!

– Выглядит совсем неплохо, – отозвался Тушетт-старший. – Понимаю ваш восторг: сам когда-то испытывал то же самое. Однако вы и сами прекрасны, – галантно и отнюдь не шутливо добавил он.

Почтенный возраст давал ему счастливую возможность безмятежно сыпать комплиментами, ничуть не опасаясь насторожить молодую особу, и старик своей привилегией явно наслаждался.

Насколько его слова смутили гостью, рассказывать не будем, однако заметим, что она, покраснев – вряд ли от несогласия, – тотчас поднялась с кресла.

– Прекрасна? О да, спорить не стану, – со смешком ответила она. – Кстати, сколько лет вашему дому? Не Елизаветинского ли он периода?

– Нет, эпохи восхождения Тюдоров, – поправил ее Ральф.

Мисс Арчер мигом к нему обернулась:

– Начало царствования Тюдоров? Восхитительно! Полагаю, что в Англии таких осталось немало.

– Верно, причем многие из них значительно наш превосходят.

– Не говорите так, сын мой! – запротестовал старик. – Лучше нашего дома ничего нет.

– К примеру, у меня жилище тоже весьма достойное, – наконец вступил в разговор лорд Уорбертон. – Полагаю даже, что во многих отношениях оно интереснее.

До сих пор он лишь пристально рассматривал племянницу Тушеттов, теперь же с легкой улыбкой поклонился. Мисс Арчер, как и любая из знакомых Уорбертону женщин, немедленно оценила его превосходные манеры. Разумеется, наша героиня ни на секунду не забывала, что перед нею настоящий лорд.

– Буду только рад вам его показать, – добавил он.

– Не верьте ему, – проворчал старик. – Смотреть там нечего: по сравнению с нашим – жалкий сарай, и только.

– Видеть не приходилось, а потому оценить не могу, – ответила девушка, улыбнувшись лорду.

Похоже, Ральф потерял интерес к спору; стоял, сунув руки в карманы, и, казалось, жаждал возобновить беседу с новоявленной кузиной.

– Увлекаетесь ли вы собаками? – попытался сменить он тему, хоть и сознавал, что зачин разговора для человека умного не слишком удачный.

– Увлекаюсь, еще как!

– Вероятно, тогда вам стоит считать себя хозяйкой терьера, – с некоторой неловкостью продолжил Ральф.

– Пока гощу у вас – с удовольствием.

– Надеюсь, вы к нам надолго?

– Вы очень добры, однако покамест ничего определенного сказать не могу. Тут слово за тетушкой.

– Беру это на себя – без четверти семь попытаемся все прояснить, – вновь посмотрел на часы Ральф.

– Я бы и рада побыть у вас подольше, – улыбнулась юная леди.

– Неужто вы позволяете решать за себя?

– Позволяю – ежели решение мне по нраву.

– Попробую все устроить на свой вкус, – повторил Ральф. – Как же вышло, что мы до сих пор не знали друг друга? Совершенно необъяснимо!

– Вам всего лишь следовало приехать и познакомиться.

– Приехать? Куда же?

– В Соединенные Штаты. В Нью-Йорк, в Олбани и прочие города.

– В Америку я наезжал и много где был. Как странно, что мы не встретились!

Мисс Арчер замялась и все же объяснила:

– Ваша маменька и мой отец были в ссоре, вот в чем все дело. Так уж сложилось после смерти мамы – я тогда была еще ребенком. Потому и не чаяла вас когда-либо увидеть.

– А! Однако я к маменькиным ссорам не имею ни малейшего отношения. Боже упаси! – воскликнул молодой человек и грустно добавил: – Стало быть, вы недавно потеряли отца?

– Да, больше года назад. Потом появилась тетушка и была ко мне очень добра: предложила поехать с ней в Европу.

– Вот как? Стало быть, маменька вас, можно сказать, удочерила?

– Удочерила? – снова покраснев, хмыкнула девушка.

В ее лице появилось мимолетное выражение душевной боли, и Ральф встревожился. Кто знал, что кузину заденет неверно подобранное слово…

К ним приблизился лорд Уорбертон, очевидно желая поближе рассмотреть гостью Тушеттов, и мисс Арчер остановила на нем взгляд широко распахнутых глаз.

– О нет. Не удочерила. Вряд ли я гожусь в приемные дочери.

– Тысяча извинений, – пробормотал Ральф. – Всего лишь хотел сказать, что… что…

Он и сам не знал, как теперь выкрутиться.

– Вы хотели сказать – взяла под опеку? Да, верно. Это совершенно в ее манере. Тетушка и вправду была очень благосклонна, однако… – Как видно, молодая леди не желала никаких недомолвок. – Однако я слишком ценю свою свободу.

– Изволите говорить о миссис Тушетт? – подал из кресла голос старик. – Подойдите же сюда, милая, и расскажите о ней. Я благодарен любому, кто сообщает мне новости о супруге.

Мисс Арчер вновь заколебалась, а затем с улыбкою сказала:

– Тетушка и вправду особа чрезвычайно доброжелательная.

С этими словами она подошла к своему дяде, вдруг развеселившемуся ее ответом.

Лорд Уорбертон, оставшись наедине с Ральфом, прошептал:

– Вы, кажется, хотели знать, что в моем представлении интересная женщина? Взгляните же на свою кузину!

Глава III

Миссис Тушетт была особой весьма эксцентричной, о чем в том числе говорило ее поведение сразу после приезда в дом супруга, где она не появлялась многие месяцы. Действовала достойная дама всегда по своему разумению – а более, пожалуй, никак ее натуру и не опишешь. Не в коей мере не чуждая благородных манер, миссис Тушетт тем не менее нечасто производила впечатление человека обходительного: совершая немало добрых поступков, угождать никому не желала.

Подобным свойством, которое супруга старого банкира всячески в себе лелеяла, она вовсе не имела в виду намерения оскорбить окружающих, однако тем самым разительно отличалась от многих. Проявлялось ее своеобразие столь недвусмысленно, что особ чувствительных заставляло буквально вздрагивать, и весьма отчетливо дало о себе знать в первые часы после возвращения из Америки. Самым естественным казалось броситься в объятия мужа и сына, а между тем миссис Тушетт, ввиду собственных резонов, кои считала единственно верными, всякий раз в таких случаях замыкалась в совершенном уединении, откладывая сантименты до тех пор, пока не наведет полнейший порядок в своем гардеробе. Означенная процедура не имела отношения ни к тщеславию, ни к желанию выглядеть наиболее выгодно.

Миссис Тушетт была дамой немолодой, с довольно-таки невзрачной внешностью; не могла похвастаться ни грацией, ни элегантностью, однако соображения свои, решительно отличающиеся от тех, что ей обычно приписывали, ценила превыше всего. Иной раз – когда требовалось – готова была даже снизойти до объяснения их сути. С супругом своим она по большей части жила раздельно и не видела в подобном положении вещей ничего необычного. Еще в самом начале брака стало понятно: их с мужем желания не совпадают никогда и ни в чем. Стоило ли отдавать семейные отношения на откуп случаю? Ведь этак недалеко и до окончательной размолвки. Миссис Тушетт решила исключить случайности и возвела это желание в твердое и буквально нерушимое правило: уехала во Флоренцию, где приобрела дом и осела. Мужа оставила присматривать за английским филиалом его банка. Подобное положение устраивало ее как нельзя более: все определилось весьма удачно.

К тому же мнению склонялся и мистер Тушетт: иной раз их договоренность казалась ему единственным ясным и непреложным фактом посреди густых лондонских туманов. Впрочем, куда чаще он желал, чтобы столь неестественное развитие их союза было хоть слегка завуалировано недосказанностью. Старик ощущал готовность согласиться с чем угодно, однако примирение с порядком, на который в здравом уме пойти никак нельзя, стоило ему значительных усилий. Почему, спрашивается, следовало ставить окончательную точку над i?

Его супруга ни малейших нравственных терзаний не испытывала и приезжала единожды в год, имея в виду провести месяц с мужем. По всей видимости, каждый раз целью приезда становилось в том числе желание убедить мистера Тушетта, что систему она выбрала верную. Английский образ жизни ее не привлекал, и на то имелись три или даже четыре веские причины, на которые она ссылалась. Касались они далеко не самых значительных сторон издавна заведенных обычаев, однако для миссис Тушетт служили достаточным оправданием смены места жительства. К примеру, она терпеть не могла хлебный соус, считая его на вид схожим с припаркой, а на вкус – с мылом; решительно возражала против употребления пива служанками, а еще утверждала, что британские прачки оставляли, на ее взгляд, желать много лучшего. Тут надобно добавить: миссис Тушетт весьма придирчиво относилась к свежести белья. Визиты на свою родину она совершала регулярные, и последний из них затянулся как никогда надолго.

В Америку она наведалась с целью взять племянницу под свое крылышко – тут никаких сомнений уж не было. Четыре месяца назад, в один дождливый день, означенная юная леди коротала время в своем доме в Олбани за чтением. Одиночество ее ничуть не угнетало; ум молодой особы представлял собой благодатную почву для знаний, а развитое воображение лишь тому способствовало.

В тот самый день ей, однако, хотелось нарушить однообразие, и визит неожиданной гостьи пришелся как нельзя кстати. Заранее о ее приезде не было известно, и наша героиня сообразила, что в доме кто-то есть, лишь услышав шаги в соседней комнате.

Дом квадратной формы был старым и весьма просторным; в одном из окон первого этажа висело объявление о его продаже. Из двух подъездов один давно наглухо закрыли, однако ж закладывать дверной проем кирпичом не стали. Двери и там и здесь ничем друг от друга не отличались – высокие, белые, с арками и фонарями по обе стороны, от которых к вымощенной кирпичом мостовой спускались каскадом узкие ступеньки из красного камня. Два здания, стоящие стеной к стене, образовывали единый дом – часть разгораживающей их перегородки снесли и сделали проход. Комнат на втором этаже образовалось много; все они были выдержаны в одних и тех же желтовато-белых цветах, а со временем желтизна стала преобладать. На третьем этаже проходил сквозной арочный проход, которым наша молодая героиня, Изабелла, часто пользовалась в детстве с родными сестрами. Туннель, как его окрестили, получился коротким и светлым, а все же Изабелле он казался местом странным и тоскливым, особенно в зимние вечера.

Будучи ребенком, в дом этот она приезжала не раз – тогда там жила бабушка, однако потом случился перерыв в десять лет. Вновь вернулась в Олбани наша героиня незадолго до смерти отца.

Бабушка, старая миссис Арчер, была весьма гостеприимна, хоть в основном принимала у себя лишь членов большой семьи, и девочки нередко проводили у нее по несколько недель подряд. Воспоминания о том времени у Изабеллы остались самые счастливые. Жизнь тут текла не так, как в доме ее родителей: простор, изобилие, вечное ощущение праздника, почти полное отсутствие обычной дисциплины… Детям дозволялось присутствовать при беседах взрослых, что Изабелле нравилось чрезвычайно. Постоянно кто-то прибывал, другие уезжали: бабушкины дети и внуки пользовались возможностью погостить здесь в любое время. Словом, дом в некоторой степени напоминал шумную провинциальную гостиницу, где кроткая старенькая хозяйка лишь вздыхала, глядя на постояльцев, однако никогда не предъявляла им счетов. В счетах Изабелла, разумеется, ничего не понимала, а бабушкин дом в детстве казался ей местом донельзя романтическим.

С обратной его стороны имелась крытая галерея, и в ней стояли качели – предмет особой страсти гостивших в доме детей. На задах располагался большой сад с персиковыми деревьями, раскинувшийся до самой конюшни, – одно из самых любимых и теплых мест бабушкиного жилища. Изабелла бывала здесь и зимой, и летом, однако персики необъяснимым образом всякий раз о себе напоминали.

Со стороны фасада, через улицу, находилось старинное здание – его еще называли «голландским домом». Необычного обличья строение, сложенное из желтоватого кирпича еще при первых переселенцах, венчал щипец, сразу бросавшийся в глаза гостям города. Вкруг дома, повернутого к улице боком, шел шаткий деревянный забор. Здесь располагалась начальная школа для детей обоих полов, и ведала ей, а вернее – позволяла школе существовать как придется, весьма представительная дама, вдова какого-то влиятельного человека. Более всего Изабелла в ней запомнила странные, вызывающе домашнего вида гребешки, скреплявшие прическу на висках.

Изабеллу даже сперва определили в это учебное заведение, где ей предстояло овладеть основами знаний, однако, проведя за партою лишь день, она воспротивилась установленным там правилам и перешла на домашнее обучение. В сентябре, когда окна школы были открыты настежь, девочка слышала гул детских голосов, хором твердящих таблицу умножения, и в душе у нее перемешивались в один клубок радостное ощущение свободы и боль отторжения.

Таким образом, начало ее образованию было положено в праздном доме бабушки. Обитатели его читали крайне мало, Изабелла же без всякой меры пользовалась библиотекой, где на полках стояло множество книг с чудесными иллюстрациями. Забираясь на стул, доставала том за томом; найдя произведение по вкусу – а главным образом ее привлекал титульный лист, – уносила ее в загадочную комнату за библиотекой, которую обычно и непонятно почему называли кабинетом. Кто в нем работал, в какие славные времена – Изабелла так и не вызнала.

Так или иначе, ей нравился здесь приятный аромат древности и гуляющее от малейшего звука эхо. Сюда составляли старую мебель, далеко не всегда свое отслужившую и попавшую на задворки незаслуженно. С нею у нашей героини установились совершенно особенные отношения. Например – с обтянутым шерстяной тканью диваном, которому Изабелла поверяла свои детские горести. Витавшему в этих четырех стенах таинственному меланхолическому духу кабинет был обязан давно закрытому второму подъезду. Тяжелые засовы худенькой девочке сдвинуть было не под силу, однако она знала: навек застывший в молчании выход когда-то открывался на улицу. Увы, окошки в двери залепили зеленой бумагой, иначе из них открылся бы вид на потемневшее от времени ступени и вытертую миллионами шагов кирпичную мостовую. Впрочем, выглядывать наружу Изабелле вовсе не хотелось – зачем разрушать чудесную теорию о портале, ведущем в странное неведомое место, становившееся в воображении ребенка в зависимости от настроения то райским садом, то мрачным подземельем.

Именно в кабинете Изабелла и предавалась своему обычному занятию в очередной пасмурный день на стыке зимы и весны. В то время весь дом находился в ее распоряжении, однако же выбрала она самую, пожалуй, унылую комнату из всех. Запертую на засовы дверь наша героиня так ни разу и не открывала, не содрала и зеленую бумагу с окошек, которую порой заменяли на новую. Не желала убеждаться, что за порталом пролегает самая обычная улица.

Снаружи шел холодный проливной дождь. Весны уж заждались, однако она цинично и не слишком искренне призывала потерпеть еще. Впрочем, Изабелла старалась обращать как можно меньше внимания на предательскую сущность погоды и, уткнувшись в книгу, пыталась собраться с мыслями. Не так давно ей пришло в голову, что ее разум далек от сосредоточения. Пришлось потратить немало времени на воспитание в себе едва ли не военной дисциплины: мозгу следовало по команде приходить в ритмическое движение, наступать, останавливаться, отходить назад и совершать прочие сложные маневры. Только что она отдала приказ о наступлении, и ее сознание двинулось медленным маршем по зыбучим пескам немецкой философической мысли.

Марш разума, едва углубившегося в дебри, нарушил звук посторонних шагов, и Изабелла прислушалась. Похоже, кто-то вошел в сообщающуюся с кабинетом библиотеку? Сперва наша героиня решила, что появился с визитом человек, которого она ожидала, затем пришла к иному выводу. Шаги явно принадлежали женщине, причем женщине незнакомой, а из решительной поступи следовало: незнакомка не собирается останавливаться на пороге ее убежища. И в самом деле, в дверном проеме возникла фигура дамы. Гостья на миг застыла, окинув пристальным взглядом нашу героиню. Особа немолодая, довольно невзрачной наружности, с резкими и властными чертами лица, одета в непромокаемый плащ… Что бы это значило?

– Хм, – начала незнакомка, оглядев разномастную мебель. – Стало быть, здесь вы обычно обретаетесь?

– Ежели никого не жду с визитом, то здесь, – промолвила Изабелла.

Поднявшись из кресла навстречу гостье, она пригласила ее пройти в библиотеку, однако та все стояла, рассматривая кабинет.

– В доме ведь достаточно комнат, и все они в куда лучшем состоянии, хотя и там все изрядно обветшало, – заметила дама.

– Желаете осмотреть? – осведомилась Изабелла. – Я позову служанку, вас проводят.

– Ни к чему. Я вовсе не покупательница. Кстати, служанка бродит по второму этажу – вероятно, ищет вас. Не самая сообразительная девица. Скажите ей, что мне ее услуги не понадобятся.

Изабелла застыла в нерешительности, а неожиданная гостья, нелестно отозвавшаяся о старом доме, вдруг выпалила:

– Так вы одна из дочерей?

И странные же у нее манеры…

– Смотря о чьих именно дочерях вы говорите.

– Имела в виду покойного мистера Арчера и мою бедную сестру.

– А, – медленно проговорила Изабелла, – выходит, вы наша сумасбродная тетка Лидия?

– Вот как, значит, велел называть меня ваш папенька? Да, я – тетушка Лидия, но отнюдь не сумасбродная. Бредовыми иллюзиями не страдаю. Видимо, вы младшая?

– Верно, младшая из трех. Меня зовут Изабелла.

– Да-да, а сестер – Лилиан и Эдит. Похоже, вы из всех к тому же самая красивая?

– Определенно сказать не могу.

– А по-моему – самая и есть.

Так между тетушкой и племянницей завязалась дружба. Лидия давно находилась в ссоре с зятем, разок отчитав его после смерти сестры за легкомысленное отношение к воспитанию дочерей. Мистер Арчер, человек вспыльчивый, велел ей не совать нос не в свое дело, и Лидия за много лет не перемолвилась с ним ни словом. После его кончины ни разу не писала и дочерям, воспитанным в духе неуважения к тетке, что Изабелла и доказала в первой же беседе.

Миссис Тушетт действовала, по своему обыкновению, обдуманно. Собравшись в Америку с ежегодной ревизией инвестиций, к которым ее супруг, невзирая на положение в финансовом мире, никакого отношения не имел, она решила заодно выяснить, как живут племянницы. Вступать в переписку не пожелала – всегда надежнее все увидеть собственными глазами. Впрочем, Изабелла обнаружила, что тетушка знает о них немало и уж точно наслышана о замужестве двух старших сестер. Была она осведомлена и о скромном наследстве – денег девицам Арчер отец оставил совсем немного, однако к ним перешла недвижимость в Олбани, которую теперь и выставили на продажу. Эдмунд Ладлоу, супруг Лилиан, взял все тяготы переговоров в свои руки, о чем миссис Тушетт также откуда-то стало известно. Эдмунд и Лилиан приехали в Олбани еще во время болезни мистера Арчера и по сей день жили в старом доме в компании с Изабеллой.

– Сколько же вы рассчитываете выручить? – спросила тетушка, устроившись для беседы в гостиной и скептически ее осмотрев.

– Не могу сказать наверняка, – ответила Изабелла.

– Вы уже второй раз повторяете одно и то же, а ведь глупенькой не выглядите.

– Я и не глупенькая, однако в деньгах не смыслю совершенно.

– Вот оно ваше воспитание – будто бы вы должны унаследовать миллион. Что вам на самом деле отошло?

– Не имею ни малейшего понятия. Вам следует расспросить Эдмунда и Лилиан; они вернутся через полчаса.

– Во Флоренции этакое жилище назвали бы бедным домиком, – вздохнула миссис Тушетт, – однако здесь, осмелюсь предположить, цена может оказаться высокой. Вероятно, каждой из вас достанется приличная сумма. Наверняка в наследство вошло и другое имущество. Очень странно, что вы об этом не знаете. А место здесь весьма привлекательное: скорее всего, дом снесут и выстроят взамен несколько лавок. Как вы сами не додумались? Можно ведь было и сдать помещение торговому дому – извлекли бы большую выгоду.

Изабелла уставилась на тетушку. Сдать внаем? Ей подобная мысль в голову не приходила.

– Надеюсь, дом не снесут. Я ведь его обожаю, тетя.

– Не понимаю, что в нем хорошего? Здесь умер ваш отец.

– Да, однако из-за его смерти я любить дом не перестала, – холодно ответила племянница. – Мне нравятся места, где происходили события – пусть и печальные. Здесь умерло немало людей, но эти стены всегда оставались полны жизни.

– И вот это вы называете «полны жизни»? – Миссис Тушетт обвела рукой гостиную.

– Я хотела сказать – полны воспоминаний о людских чувствах и горестях. Хотя не только о горестях: в детстве я была здесь счастлива.

– Вам следует поехать во Флоренцию, коли уж вас привлекают дома с историей – особенно с историями смерти. Я живу в старинном дворце, где убили троих. То есть троих весьма известных личностей, а уж сколько неизвестных – и не счесть.

– Во дворце? – повторила Изабелла.

– Именно, милая. И он отличается от вашего домика самым решительным образом. У вас тут пахнет провинцией.

Изабелла взволновалась, ибо к дому бабушки всегда относилась с любовью и уважением, и все же выпалила:

– Страсть как хочу во Флоренцию!

– Ежели будете вести себя примерно и делать все, что скажут, – так и быть, возьму с собой, – торжественно заявила миссис Тушетт.

Тут наша юная леди пришла в совершенное возбуждение. Покраснев, она помолчала, а затем улыбнулась тетушке:

– Делать все, что скажут? Увы, подобного удовольствия обещать не могу, тетя.

– Уж поняла. Вижу – вы своенравны, однако не мне вас винить.

– А все же… За Флоренцию пообещаю что угодно! – чуть помедлив, воскликнула Изабелла.

Эдмунд и Лилиан все не возвращались, и миссис Тушетт целый час без помех беседовала с племянницей. Та обнаружила в тетушке личность своеобразную, однако ж весьма интересную – подобных ей, пожалуй, встречать еще и не доводилось. Да, эксцентрична – но Изабелла об этом знала давно. Другое дело, что особы эксцентричные всегда заставляли ее опасаться манер оскорбительных и вызывающих; подобные свойства натуры она почитала гротескными, а то и зловещими. С тетушкой было не так: в ней эксцентричность приобретала скорее оттенок иронический, а то и комедийный.

Изабелла даже задумалась – не странно ли, что ранее она находила людей обычных занимательными? Еще никто в жизни не притягивал ее столь сильно, как сидящая рядом маленькая ясноглазая и тонкогубая дама нездешнего вида. Держалась тетушка с большим достоинством, заставляя забыть о своей непримечательной наружности. Поношенный плащ она так и не сняла, увлекшись рассказами о королевских дворах Европы, о коих знала на удивление много. Ничего взбалмошного в ней Изабелла усмотреть не могла. Тетушка не признавала классового превосходства, сильных мира сего судила, нимало не стесняясь, и явно наслаждалась впечатлением, произведенным на простодушную и восприимчивую девушку.

Миссис Тушетт задала множество вопросов, и полученные ответы, очевидно, побудили ее составить лестное мнение о мыслительных способностях племянницы. Изабелла, в свою очередь, принялась расспрашивать гостью обо всем подряд, и беседа дала ей немало пищи для раздумий. К шести часам Лилиан все еще не вернулась, и тетушка, выждав разумное время, собралась уходить.

– Вероятно, ваша сестра горазда посплетничать в гостях? И часто она так задерживается?

– Лили ушла незадолго до вашего прихода, – пожала плечами Изабелла, – так что вы сидите у меня ничуть не меньше.

Миссис Тушетт нисколько не обиделась; напротив, ей явно понравился смелый тон племянницы, и ответила она с прежней любезностью:

– Не думаю, что у нее столь же важные резоны. Так или иначе, скажите ей – пусть навестит меня вечером в этом ужасающем отеле. Ежели хочет – пусть и супруга приведет. Вы не приходите, мы с вами еще успеем надоесть друг другу.

Глава IV

Миссис Ладлоу, старшая из трех сестер, считалась и самой здравомыслящей. Принято было говорить о Лилиан как об особе практичной, а об Эдит – как о признанной красавице. Изабелла же слыла самой способной. Эдит – миссис Кейс – вышла замуж за военного инженера. Впрочем, история наша не о них, а потому скажем лишь несколько слов.

Средняя сестра, девушка и впрямь прехорошенькая, украшала собою городки воинских гарнизонов – увы, в основном на удаленном от модных веяний Западе, куда, к ее великому сожалению, неизменно направляли мистера Кейса.

Муж Лилиан, молодой громогласный джентльмен, с большим пылом относившийся к своему занятию, служил стряпчим в Нью-Йорке. Партию старшей сестры вряд ли следовало считать более блестящей, чем у Эдит; а впрочем, о Лилиан, особе довольно невзрачной, судачили, что замужество для нее – несомненный дар небес. Так или иначе, совершив волею судеб побег из родительского дома, она обрела счастье. Став матерью двух маленьких проказников и хозяйкою неправильной формы дома, сложенного из непритязательного песчаника, насилу втиснувшегося меж других особняков на Пятьдесят третьей улице, Лилиан наслаждалась своим положением.

Невысокая ростом и коренастая, красивым сложением она не отличалась, однако несла себя достойно, хоть и не величаво – уж в этом отказать Лилиан было никак нельзя, тем более что замужество, как говорили, пошло ей на пользу. Более всего в жизни миссис Ладлоу гордилась умением мужа взять верх в любом споре и оригинальностью младшей сестры. «Никогда не пыталась угнаться за Изабеллой, – говаривала она, – иначе ничего в жизни не успела бы». И все же с легкой завистью следила за сестрою – как поглядывает на стелящуюся в беге борзую спаниель на поводке. «Дай Бог Изабелле человека, который составит для нее благополучную партию, и я буду покойна», – нередко замечала она в беседах с супругом.

Эдмунд по своему обыкновению зычно отвечал: «У меня, к примеру, желания взять Изабеллу замуж не возникло бы».

«Вечно тебя тянет поспорить; только затем и говоришь мне наперекор. Моя сестра девушка своеобразная – так что с того?»

«Не выношу оригиналов, предпочитаю умелый перевод, – шутил в ответ мистер Ладлоу. – Изабелла для меня книга, написанная на иностранном языке. Ничего в ней не разобрать. Твоей сестре выйти бы за армянина или португальца…»

«Того и боюсь!» – всякий раз вскрикивала Лилиан, почитавшая Изабеллу способной на неожиданные поступки.

Рассказ младшей сестры о встрече с миссис Тушетт она выслушала с большим вниманием, а вечером приготовилась выполнить указание тетушки. Что именно поведала ей в точности Изабелла – нам неведомо, однако ж слова ее побудили Лилиан во время сборов обратиться за советом к супругу.

– Надеюсь, тетушка придумает для Изабеллы нечто замечательное – вроде бы сестра пришлась ей по душе.

– Замечательное? Что же именно? Сделает дорогой подарок?

– Вовсе нет. Я имею в виду – примет участие в ее судьбе. Как видно, тетушка из тех, кто обожает оригиналов. Всю жизнь прожила за границей – так она сказывала Изабелле. Ведь сам говоришь, моя сестра – книга, написанная на иностранном языке.

– Хм. Полагаешь, Изабелле потребны симпатии иностранцев? Разве здесь ей всего не хватает?

– Нет, все же ей совершенно необходимо пожить за границей, – гнула свою линию Лилиан. – Она девушка именно подобного склада.

– Стало быть, старая леди должна забрать ее с собой?

– Она как раз и предложила Изабелле съездить в Европу – даже настаивала. Однако ж сестре непременно следует извлечь из поездки пользу, и тут я надеюсь на тетушку. Мы должны дать Изабелле возможность.

– Возможность? Для чего же?

– Возможность для развития.

– Боже правый! – воскликнул Эдмунд. – Куда ж ей еще развиваться?

– Вечно ты споришь ради спора, только потому и не огорчаюсь твоим словам. Сам знаешь – ты любишь Изабеллу.

– Знаешь ли ты, что я тебя люблю? – приводя в порядок шляпу, шутливо спросил Эдмунд сестру супруги.

– Знаю одно: мне до этого решительно никакого дела нет! – воскликнула девушка, хотя и тон ее, и улыбка говорили об обратном.

– О, погляди, как мы о себе возомнили после беседы с тетушкой, – проворчала Лилиан.

– Что ты такое говоришь, Лили? Ничуть я не возомнила, – серьезно возразила Изабелла.

– Заважничала и заважничала, не страшно, – примирительно сказала Лилиан.

– Ничего такого в нашем с миссис Тушетт разговоре не было. Отчего же мне важничать?

– О, да она и вправду раздулась от гордости, – засмеялся Эдмунд.

– Ежели я и раздуюсь – то по гораздо более веской причине.

Как бы ни спорила с сестрой и зятем Изабелла, все же чувствовала она себя теперь совершенно иначе – будто бы с ней случилось нечто хорошее. Лилиан с Эдмундом ушли, и вечером Изабелла оказалась предоставлена самой себе. Села у светильника; к обычным занятиям отчего-то не тянуло. Снова встала, пересекла комнату, вышла в другую, затем двинулась дальше по дому, стараясь держаться мест, где яркого света не было. Ее охватило беспричинное беспокойство, и даже порою пробивала легкая дрожь. Произошедшее сегодня имело не-обыкновенную важность, хотя на первый взгляд важным и не выглядело; жизнь Изабеллы оказалась на грани больших перемен. Что они принесут с собой – непонятно… Однако наша героиня очутилась в таком положении, что любые перемены стали бы для нее манной небесной. Изабелле хотелось оставить прошлое позади и начать все заново. Желание это родилось не сегодня и было ей знакомо давно, подобно шуму дождя за окном. Попытки его исполнить она предпринимала не раз.

Изабелла закрыла глаза и устроилась в темном углу гостиной – не для того, чтобы погрузиться в дремотное забытье, напротив: она ощущала страшное возбуждение и едва могла собрать разбегающиеся мысли. Воображение у нее всегда было живым: закроешь дверь, а мечта пробирается в окно. Изабелла и не пыталась его обуздывать. Случались такие события, когда и стоило бы положиться на холодный расчет, ан нет: всякий раз она давала волю фантазиям, за что и бывала наказана.

Сегодня, когда настала пора броситься в неведомое будущее, ей начали являться образы прошлого, которые вот-вот останутся далеко позади. В сознании замелькали годы и дни, и Изабелла, вспоминая каждый из них, долго сидела в тишине, нарушаемой лишь звоном больших бронзовых часов. Она вела в Америке счастливую жизнь, и ей всегда сопутствовала удача – тут не поспоришь. Изабелле, в отличие от многих и многих, кому не позавидуешь, доставалось самое лучшее; она не знала нужды и невзгод, о чем порой жалела – в книгах говорилось, что трудности способны сделать жизнь лишь интереснее и многому учат.

Отец оберегал ее от неприглядной действительности, к которой и сам испытывал отвращение. Милый, любимый папенька! Какое счастье иметь подобного отца! Изабелла гордилась, что в ней текла его кровь. После кончины папеньки много думала и пришла к выводу: он всю жизнь показывал детям, как прекрасен мир, а сам на деле не всегда умел совладать с присущими ему уродствами, хоть и мечтал их не замечать. За противоречивость натуры Изабелла любила его еще больше. Слишком щедрый, слишком добрый, слишком далекий от низменных соображений… Многим казалось, будто равнодушие отца к холодному расчету заходит слишком далеко, причем немало сторонников этой теории находилось среди людей, которым отец остался должен.

Впрочем, Изабелла об их мнениях осведомлена не была, а вот читателю небезынтересно будет узнать: покойного мистера Арчера почитали человеком прекрасных душевных качеств и, между прочим, весьма предприимчивым (как говаривал один из знакомцев, Арчер вечно что-нибудь предпринимает), однако ж полагали, что жизнью своей он распорядился бестолково. Растратил впустую немалое наследство, обожал развеселые компании и не чурался азартных игр. Некоторые даже заявляли: Арчер-де не сумел толком поднять дочерей. Образования не дал, постоянного места жительства – и того не обеспечил. Избалованы и в то же время лишены подлинной родительской заботы, брошены на попечительство нянек и гувернанток, причем далеко не самых лучших… Если школа – то непременно дурного пошиба, управляемая французишками, из которых по окончании месяца обучения девочек забирали в слезах.

Подобные сентенции наверняка привели бы Изабеллу в негодование – ведь, по ее мнению, отец дал ей замечательные возможности. Да, оставил дочерей на три месяца в Невшателе с бонной-француженкой, которая не замедлила сбежать с русским дворянином, остановившимся в том же отеле! Случай из ряда вон (особенно для девочки одиннадцати лет), и все же Изабелла тогда не испугалась и не сочла ситуацию постыдной. Не более чем романтический эпизод…

Отец был человеком весьма прогрессивных взглядов, неугомонным и порою непоследовательным – лишнее доказательство его либерального настроя. Мечтал, чтобы дочери повидали мир. Иначе зачем бы ему возить их в детстве через Атлантику, да не единожды, а трижды? Ко времени последней поездки Изабелле еще не исполнилось и четырнадцати. Всякий раз они оставались в Европе всего лишь по паре месяцев – разжег любопытство, а удовлетворить его не позволил… Как же не быть поклонницей такого отца? Ведь Изабелла входила в дружную троицу, позволявшую ему забыть о жизненных невзгодах, о которых папенька и не упоминал.

В последние месяцы жизни, с приближением старости, готовность отца расстаться с миром, где невозможно поступать так, как велит душа, все росла, и сдерживала его лишь боль предстоящей разлуки с самой умной, самой лучшей, замечательной младшей дочерью. В Европу он ездить перестал и все же по-прежнему детей баловал всеми возможными способами. Ежели и беспокоился о денежных вопросах, то ничем того не показывал, и в семье присутствовала твердая уверенность в благоприятном финансовом положении.

Изабелла проявляла незаурядное мастерство к танцам, однако, проживая в Нью-Йорке, признания в тамошних салонах не снискала. Эдит, по общему мнению, привлекала к себе внимания куда больше. Успех сестре сопутствовал поразительный, и наша героиня, уступая ей в способности совершать развеселые и эффектные, сопровождаемые милыми вскриками пируэты, не питала надежд ее превзойти. Девятнадцать человек из двадцати (в том числе и сама Изабелла) непременно сказали бы, что с красотою Эдит ей не сравниться; однако двадцатый, имея в виду эстетическую сторону, счел бы выбор предыдущих девятнадцати вульгарным.

Изабелла в глубине души желала производить впечатление не менее, чем сестра, но глубинные свойства ее натуры были запрятаны столь далеко, что связь между ними и внешними проявлениями нарушалась десятком противоборствующих сил. К сестре приходили с визитами десятки молодых людей, подспудно опасавшихся Изабеллы: всякий считал, что для беседы с юной леди требуется особенная подготовка, ведь она пользовалась репутацией девушки, страстно увлеченной чтением. Слава интеллектуалки окутывала ее, превращая в недоступную сказочную богиню. Собеседники Изабеллы робели, ожидая от нее мудреных высказываний, а потому светские беседы не складывались. Бедной девушке нравилось слыть особой умной и начитанной, но – упаси Господь! – не книжным червем. Читала она тайком от других и, обладая превосходной памятью, старалась на публике прочитанное не цитировать.

Тяга к знаниям в ней с годами проявилась большая, и все же Изабелла вовсе не склонна была ограничивать свое образование книжками. Жизнь во всех ее выражениях вызывала в нашей юной леди нешуточное любопытство: она смотрела на мир, слушала его и задавалась множеством вопросов. Изабелла несла в себе огромный запас жизненных устремлений и с наслаждением отмечала неразрывную связь меж движениями собственной души и тревогами, обуревающими окружающий мир. Вполне естественно, что она обожала получать знания, вращаясь в центре людского моря и посещая бесчисленные уголки своей страны, читая о войнах и революциях, а также разглядывая картины с историческим сюжетом, коим прощала недостаток умения живописца. Главное – суть!

Война между Югом и Севером разразилась, когда Изабелла была еще совсем юной, и все же бурный этот период она переживала в состоянии крайнего возбуждения, в которое, к великому своему смущению, впадала при слухах о доблести, проявленной и одной, и другой армией.

Само собой разумеется, опасения возможных кавалеров не принимали таких форм, чтобы совсем уж обходить нашу героиню стороной. Тех, чьи сердца при виде Изабеллы принимались стучать быстрее, было в достатке, а все же каждый из них приказывал себе не терять головы – потому она в свои годы и не подозревала о тайнах, обыкновенно открывающихся особе ее пола в определенном возрасте. Изабелле в избытке доставалось все, что только может иметь молодая девушка: она была окружена добрым отношением, ею восхищались, дарили цветы и конфеты; пользовалась всеми без исключения возможностями современного мира – танцевала, хорошо одевалась, читала последние публикации в «Спектейтор», слушала музыку Гуно, зачитывалась поэзией Браунинга и прозой Джордж Элиот.

Сегодня миллион подобных воспоминаний вихрем проносился у Изабеллы в голове, представая пред ней образами живых людей и событий. Она восстановила в памяти давно забытое, а то, что казалось важным, напротив, ушло на задний план.

Калейдоскоп мысленных картин был вдруг нарушен служанкою, возвестившей о прибытии некоего джентльмена из Бостона. Звали сего прямодушного молодого человека Каспаром Гудвудом. С мисс Арчер он познакомился годом ранее и, почитая ее прекраснейшей молодой женщиной, тем не менее год этот, в силу упомянутых нами выше причин, называл периодом ощущения собственной глупости. Порой Гудвуд писал своей знакомице; к примеру, неделю-другую назад отправил ей письмо из Нью-Йорка. Изабелла предчувствовала появление Гудвуда и весь этот дождливый день подспудно его ожидала. Узнав, что молодой человек наконец пришел, странным образом не испытала ни малейшего желания его принять.

О Гудвуде, внушавшем ей чувство большого уважения, у нее сложилось мнение как о человеке достойном и симпатичном, да он таковым на самом деле и был. Ни один другой джентльмен у Изабеллы подобных чувств не вызывал. В свете предполагали, что мистер Гудвуд вынашивает матримониальные замыслы, однако о том могли знать лишь они двое. Подтверждением слухов послужил его приезд в Олбани из самого Нью-Йорка, где он надеялся найти Изабеллу с единственной целью с ней повидаться.

Изабелла повременила, прежде чем выйти к визитеру; походила по комнате, размышляя о том, как все теперь осложнилось. Решившись, перешагнула порог. Гудвуд, высокий, крепкий, хотя и худощавый молодой мужчина, стоял у настенного светильника. Смуглый, немного неуклюжий, он был хорош собою, однако не в романтическом стиле. Лицо его приковывало внимание твердым взглядом очаровательных синих, не слишком соответствующих общей наружности глаз и несколько угловатыми чертами, предположительно говорящими о натуре решительной.

Изабелле сдавалось, что именно сегодня пресловутую решительность Гудвуд и вознамерился проявить. Тем не менее уже через полчаса достойный джентльмен, прибывший с самыми радужными надеждами, возвращался домой с ощущением горького поражения. Впрочем, мириться с неудачами ему было несвойственно.

Глава V

Ральф Тушетт, будучи личностью философического склада, тем не менее постучался без четверти семь в дверь материнских покоев довольно-таки нетерпеливо. Даже философы имеют некоторые душевные склонности, и таковые, а именно трепетное отношение к родителям, в Ральфе развил отец. Старый мистер Тушетт, как часто говорил себе молодой человек, проявлял чувства более схожие с материнскими, а маменька вела себя совершенно так, как ведут отцы; генерал-губернатор в юбке, сказали бы остроумцы. Так или иначе, единственного сына она любила чрезвычайно и всегда настаивала, чтобы тот проводил с нею три месяца в году. Отдавая должное ее привязанности, Ральф все же осознавал: он стоит в конце длинной череды иных интересов в тщательно спланированной жизни родительницы. Первые места занимало все, что способствовало точному осуществлению ее замыслов.

Шагнув в открывшуюся дверь, он нашел мать уже одетой к ужину, и все же она соблаговолила обнять сына, не снимая перчаток. Заставила его присесть на диван и выспросила во всех подробностях о здоровье дражайшего супруга и самого Ральфа. Получив не слишком радостный отчет, заметила, что поступила мудро, сменив гнилой британский климат на более мягкий. В противном случае, заявила она, тоже пришла бы в полный упадок телесных сил. Ральф на подобное утверждение лишь молча улыбнулся. Взять, к примеру, его собственное слабое здоровье: при чем же тут британский климат? Ральф, собственно, в Англии отсутствовал большую часть года.

Он был еще ребенком, когда отец, Дэниэл Трейси Тушетт, переехал из Ратленда, что в Вермонте, в Англию – в качестве второстепенного партнера одного банкирского дома, а через десять лет получил в нем преобладающую долю. Тушетт-старший сразу определился: жизнь его пройдет в новой стране, и с самого начала, не вдаваясь в сложные рассуждения, вполне разумно решил приспосабливаться к новой действительности.

Тем не менее отказываться от американских корней он не собирался и единственного сына воспитывать в англизированном духе не пожелал. В Англии Дэниэл Тушетт освоился без труда, сохранив в себе американский дух, и равным образом полагал единственного законного наследника способным принять после смерти родителя бразды правления старым банком, не поступаясь его американскими традициями. Чувство подлинной родины он в сыне воспитывал старательно, отправив того получать образование в Америку. Закончив в Соединенных Штатах школу, Ральф получил там же университетский диплом, после чего, по мнению отца, стал до мозга костей американцем. Дэниэлу даже пришлось определить его на три года в Оксфорд, который позволил значительно смягчить влияние Гарварда и сделать сына в разумной степени англичанином.

Впрочем, внешние проявления свойственной британцам манеры являлись лишь маской для молодого человека, получающего удовольствие от собственной независимости, которому невозможно навязать чуждые ему взгляды. Ральф, склонный к иронии и дерзаниям, обладал безграничной свободой суждения.

Начинал он весьма многообещающе: в Оксфорде его, к несказанному удовлетворению отца, отличали, а знакомые твердили – как жаль, что талантливому юноше не суждено использовать прекрасное образование на политическом поприще… Вероятно, карьера удалась бы, вернись он в Америку, в чем мы, впрочем, уверенности не испытываем: отъезд за океан (чего мистер Тушетт не слишком желал) заставил бы Ральфа тосковать по старику, коего он считал лучшим другом. Отца Ральф не просто любил, а неподдельно восхищался и пользовался каждой секундой, чтобы за ним наблюдать: Дэниэл Тушетт представлял собою, по мнению сына, фигуру гениальную. Не испытывая большой склонности к загадочному банковскому ремеслу, Ральф тем не менее понимал его достаточно, чтобы оценить роль в нем своего отца. Однако более всего вызывало в нем восторг другое: Тушетт-старший был словно сделан из слоновой кости, отшлифованной английским воздухом, которая снаружи желтеет, а во всем прочем внешнему воздействию никак не поддается.

Сам старик не обучался ни в Гарварде, ни в Оксфорде и мог винить лишь себя в том, что невольно дал сыну в руки ключ к мышлению критическому. Голова Ральфа полнилась идеями, о которых Тушетт-старший и не догадывался, и все же сын с большим почтением относился к постоянству отца. Американцев уважают (возможно, и зря) за ту легкость, с какой они приспосабливаются к особенностям иных стран, а Дэниэл Тушетт, твердо различая границы подобной гибкости, не переступал их, чему и был обязан своей успешностью. Ему удалось сохранить многие черты, воспитанные в нем отечеством, и он до сих пор, как с удовольствием отмечал сын, не избавился от характерного языкового стиля, свойственного богатым районам Новой Англии.

К преклонным годам старик обрел не только богатство, но и уподобился, как он говаривал, созревшему плоду. В нем счастливо сочеталась способность держаться с людьми на равных и в то же время прозревать их душу; его положение в обществе, на упрочение которого мистер Тушетт никогда не тратил сил, и вправду сравнимо было теперь с совершенством поспевшего, но еще не снятого с ветки фрукта. Вероятно, ему недоставало воображения и качества, называемого историческим сознанием: тут следует отметить, что от влияния, какое британский образ жизни обыкновенно оказывает на образованного иностранца, его разум был закрыт. Некоторых различий, имевшихся в Англии по сравнению с Америкой, он попросту не замечал, привычки, свойственные британцам, в нем не укоренились. Ежели чего не понимал, в том никогда не признавался. А признайся – упал бы в глазах сына.

Окончив Оксфордский университет, Ральф провел пару лет в путешествиях, а после вдруг обнаружил себя восседающим на высоком табурете за конторкой в отцовском банке. Впрочем, высота табурета не говорила ни о солидности, ни об ответственности: ноги у Ральфа были длинные, а потому он предпочитал на службе стоять или даже прохаживаться.

Подобные упражнения выполнять ему предстояло недолго; по прошествии полутора лет на него свалилась пренеприятная болезнь – жестокая простуда серьезнейшим образом сказалась на легких. Службу пришлось бросить и, следуя предписанию докторов, начать заботиться о здоровье. Сперва Ральф советами пренебрег: ему все казалось, что заботится он не о себе, а о человеке постороннем, совершенно неинтересном и ничего общего с ним не имеющем. Со временем отношение его к придуманному незнакомцу улучшилось – наш герой научился его терпеть и даже втайне уважать. В нужде с кем не поведешься… Но на карту поставлено было многое, и Ральф, будучи человеком неглупым, наконец проявил внимание к своему бесцеремонному подопечному. Усилия его не пропали даром: бедолага, во всяком случае, остался жив.

Одно из легких восстановилось, второе также подавало признаки заживления, и Ральфа заверили: еще десяток зим он вполне протянет, ежели до наступления стужи станет отправляться в те края, где обыкновенно предпочитают проводить холодное время года чахоточные. Увы, наш герой не на шутку привязался к Лондону и скуку ссылки клял на чем свет стоит. Однако ж, сыпля проклятиями, пытался приноровиться к новой жизни и постепенно, обнаружив, что капризные внутренние органы отвечают благодарностью, стал умиротворять их уже более охотно. Зимнюю пору он проводил за границей, грелся на солнышке; ежели поднимался ветер, оставался дома, а в дождь ложился под одеяло. Раз-другой, когда ночью начинался снегопад, старался без большой надобности не вставать вовсе.

Хранившийся в тайниках души запас стоицизма, подобный толстому куску пирога, что сунула на дно школьного ранца заботливая нянечка, помог Ральфу убедить себя, что он слишком нездоров, и способен теперь лишь на умственную игру с недугом, не более. Молодой человек не уставал повторять: поле брани он в любом случае с позором не покинул, хоть и не испытывал желания совершать на нем маневры.

И все же аромат запретного плода порой овевал его, напоминая, что лучшее из жизненных удовольствий – осознание постоянного движения. Жизнь Ральфа после выявления недуга уподобилась чтению хорошей книги в скверном переводе. Не самое достойное развлечение для человека, полагающего себя прекрасным словесником… Его жизнь теперь делилась на зимы мягкие и суровые; первые обнадеживали Ральфа скорым выздоровлением.

Впрочем, подобные иллюзии рассеялись еще за три года до истории, о которой мы начали вам рассказывать. Наш герой тогда собирался в Алжир, однако задержался в Англии дольше обычного, и наступление холодов застигло его врасплох. В теплые края он приехал скорее мертв, чем жив, и пару месяцев пребывал между жизнью и смертью. Восстал из мертвых, что изрядно походило на чудо, и сделал умозаключение: такого рода чудеса случаются лишь однажды.

Его час, вероятно, близился, и забывать о том не следовало, однако ж у Ральфа имелась возможность провести отпущенные ему дни со всей возможной приятностью. Вскоре он утратит телесные способности – так отчего бы не получать удовольствие от способностей умственных? Ральф открыл для себя радость мысленного созерцания. Начало забываться время, когда он впервые ощутил горечь при необходимости отказаться от судьбы, сулящей успех, от надежд столь же неотступных, сколь и туманных, и тем не менее восхитительных, предполагающих сражение с приступами неудовлетворенности собой.

Последнее время приятели считали его куда более жизнерадостным и даже имели на сей счет теорию: по всей вероятности, Ральф вот-вот пойдет на поправку, не иначе. Увы, видимая безмятежность была лишь прекрасным цветком, выросшим на развалинах.

А между тем причиной подобных сладостных перемен, должно быть, стал вдруг вспыхнувший интерес Ральфа к юной леди, о которой телеграфировала маменька, особе, как показало ее появление, весьма яркой. Ежели подойти к делу с толком, говорил он себе, будет чем занять себя на несколько – а может, и много – дней. Тут следует добавить: Ральф все еще мечтал о высоком чувстве, и ему более хотелось любить самому, нежели быть любимым. Открыто выражать чувства он себе запрещал и не желал вызывать в кузине чувство ответное, к тому же сомневался, что гостья способна разбудить в нем любовь. Да и захочет ли она?

– Расскажите мне о молодой леди, маменька, – обратился к матери Ральф. – Какие у вас на нее планы?

– Хочу попросить вашего отца позволить ей погостить в Гарденкорте недели три-четыре, – не задержалась с ответом миссис Тушетт.

– С чего бы подобные церемонии? – удивился Ральф. – Папенька не преминет ее пригласить и сам.

– Откуда мне знать? Мисс Арчер – моя племянница, не его.

– Бог ты мой, какая щепетильность! Да, отец – владелец Гарденкорта, но тем больше у него причин сделать приглашение родственнице. Да я, собственно, не о том: мисс Арчер, полагаю, остановится у нас месяца на три – ведь какой смысл в трех неделях? Что вы намерены делать далее?

– Пожалуй, возьму с собой в Париж. Отчего бы не обновить ее гардероб?

– Ах да, конечно… А кроме того?

– Предложу ей провести осень во Флоренции.

– Я не имел в виду столь мелкие подробности. Меня более интересует, как вы видите ее судьбу в принципе.

– Забота о племяннице – мой долг! – заявила миссис Тушетт. – Да вы, как видно, ее жалеете?

– Жалею? Отчего бы? Она вовсе не вызывает жалости. Пожалуй, завидую – это вернее. Впрочем, сложно сказать – сперва послушал бы, как именно вы намерены о ней позаботиться.

– Хочу показать Изабелле четыре европейские столицы, две из которых она назовет сама. Неплохо бы ей лишний раз попрактиковаться во французском – она, кстати, язык знает изрядно.

– Хм, – нахмурился Ральф. – Ваши планы довольно сухи и непритязательны, хоть вы и даете мисс Арчер возможность выбрать две страны.

– Если мои планы – сухая пустыня, то Изабелла – летний дождик, который заставит ее цвести.

– Вы хотите сказать – она талантлива?

– Судить о талантах не могу, однако девочка она умная, причем одаренная сильной волей и живым нравом. О скуке Изабелла не ведает.

– Пожалуй, это я уже заметил, – пробормотал Ральф и вдруг спросил: – Как же вы с нею поладили?

– Уж не намекаете ли вы, что ваша мать скучна? Изабелла так не считает. Пожалуй, я ее даже забавляю. Да, мы поладили, поскольку я прекрасно понимаю устремления племянницы, вижу, какова она: Изабелла откровенна, я – тоже. Мы знаем, чего ждать друг от друга.

– Ах, маменька! – воскликнул Ральф. – Кто ж не знает, чего от вас ожидать? Меня, к примеру, вы ни разу в жизни не удивили – разве что сегодня, когда привели в наш дом прекрасную кузину, о существовании которой я и не догадывался.

– Стало быть, вы считаете ее хорошенькой?

– И даже очень; впрочем, это не главное. В ней видно личность – вот это меня привлекает более всего. Кто она, что она? Где вы ее нашли, как свели знакомство?

– В старом доме в Олбани. Твоя кузина коротала там время с толстой книгой и, на мой взгляд, жутко скучала, сама о том не подозревая. Однако, когда мы прощались, она, похоже, была довольна, что ее развлекли. Вы возразите – мне не следовало сбивать с толку бедную девушку? Возможно, будете правы, только я действовала, полагаясь на собственную совесть: Изабелла заслуживает лучшей участи. Решила совершить добрый поступок, выдернув ее из болота и познакомив с миром. Она представляет свои знания о мире исчерпывающими, как и все американские девицы, и, подобно всякой из них, страшно заблуждается.

Пожав плечами, миссис Тушетт продолжила:

– Ежели хотите знать, я рассчитывала, что ваша кузина повлияет на мое реноме. Мне важно создать о себе хорошее мнение в обществе, а для дамы моего возраста нет ничего лучше, чем обзавестись привлекательной племянницей. Я много лет не видела детей моей сестры и не одобряла поведения их отца, однако желала принять участие в их судьбе, когда он наконец отойдет в мир иной. Узнала, где они обретаются, и заявилась без предупреждения. У Изабеллы две сестры, обе замужем; встретилась я только со старшей. Надо сказать, муж у нее – человек совершенно не нашего круга. Сама же Лили, сообразив, что я проявляю интерес к младшей сестре, пришла в восторг. Сказала, мол, именно этого Изабелле и не хватало: не находилось никого, кто принял бы в ней участие. Говорила о ней как о щедро одаренной умом молодой особе, нуждающейся в поддержке и покровительстве. Возможно, младшая племянница и впрямь талантлива, однако я пока не поняла, в какой именно области. Миссис Ладлоу – то есть Лили – особенно восхитило мое предложение забрать девушку в Европу, которую они там считают лучшим прибежищем для стремящихся сбежать из жутко перенаселенной Америки. Сама Изабелла, похоже, была только рада составить мне компанию, и все устроилось с необычайной легкостью. Небольшое затруднение вызвал денежный вопрос – племянница не желала быть никому обязанной, однако выяснилось, что она имеет небольшой постоянный доход, а потому полагает возможным путешествовать за свой счет.

Ральф внимательно прислушивался к обстоятельному рассказу матери, и все же ее речи лишь возбудили в нем еще больший интерес.

– Талантлива? Что ж, следует определить, в чем именно. Возможно, кузина обладает способностью сводить с ума мужчин?

– Не думаю. Тот, кто заподозрит в ней подобный дар при первом знакомстве, после поймет свою ошибку. Впрочем, прозреть ее подлинную натуру не так-то просто.

– Выходит, Уорбертон обманывается! – воскликнул Ральф. – Льстит себе: дескать, для него Изабелла – открытая книга.

– Лорду Уорбертону не понять моей племянницы, – покачала головой миссис Тушетт. – Не стоит и пытаться.

– Уорбертон умен, – возразил Ральф, – и все же ему полезно порой заняться разрешением ребусов.

– Изабелла с удовольствием загадает загадку вашему лорду.

– Что она может знать о лордах? – вновь нахмурился Ральф.

– Совершенно ничего, а потому озадачит его еще более.

Рассмеявшись, Ральф выглянул в окно.

– Разве вы не выйдете к папеньке?

– Выйду – без четверти восемь, – ответила миссис Тушетт, заставив сына взглянуть на часы.

– Стало быть, у нас есть пятнадцать минут. Расскажите же еще об Изабелле.

Мать покачала головой, дав сыну понять, что ему следует и самому приложить некоторые усилия.

– Хорошо, – промолвил тогда Ральф. – Допустим, племянница способна оказать выгодное влияние на ваше реноме, но не думаете ли вы, что она доставит вам хлопот?

– Надеюсь, нет. А ежели вы правы – на попятный не пойду. Это не в моей манере.

– По-моему, Изабелла чрезвычайно непосредственна.

– Непосредственность – не самый большой порок.

– Разумеется, нет, – согласился Ральф, – и вы – лучшее тому подтверждение. Ведь вы чрезвычайно естественны, однако никому тем самым беспокойства не причинили – ведь для вас это значило бы лишний раз утруждать себя. Скажите мне вот что: способна ли Изабелла проявлять своеволие?

– Ах, Ральф, довольно вопросов! – вскричала миссис Тушетт. – Будьте добры поискать ответы сами.

Тем не менее любопытство молодого человека далеко не иссякло.

– А ведь вы мне так и не сказали, что планируете с Изабеллой…

– Что планирую… Разве она отрез шелка? Моя племянница – девушка самостоятельная, так она мне и заявила.

– О чем, интересно, вы говорили в телеграмме, когда упоминали ее независимость?

– Господи боже мой! Что могла – то и написала. Подробные объяснения стоят слишком дорого, особенно когда телеграфируешь из Америки. Пойдемте-ка к вашему папеньке.