Глава 2

Побег

– Выменял, – говорит Войко. – Как пить дать – выменял.

– И на что выменял? – раздражённо спрашивает Вран.

– Да Чомор тебя знает, на что, – хмурится Войко. – Вот в этом-то и беда.

– Какая беда?

– А на горшочек и выменял, – соображает Деян. – Горшочек-то не простой, от Латуты, а она – зелейница, под ведуньей ходит, значит, ведунья ей горшочек и дала. Мало ли что там на горшочек наговорено – бабка и сама уж забыла, а может, сила в нём была какая.

– Обережная, – подхватывает Войко. – Бабка не дура, в незаговоренных горшочках зелья свои варить не будет. А ты взял и отдал его непонятно кому. Упырице какой, русалке сбрендившей. Она горшочек в своё болото утащит, гадостей в него нашепчет, а потом тебе вернёт.

– Да потерял он мой горшочек, – фыркает Латута. – Или разбил, а признаться боязно. А вещи эти… Наверняка выменял на что-то давным-давно, ему много всякой дряни торговцы сбагривают, говорят – точно серым станешь, а он ведётся. Знаешь, сколько у него барахла под кроватью валяется? Уже самому торговать можно выходить.

– Девичью одежду мне сбагрили? – поднимает брови Вран. – Сказали, по-твоему: «Девичью рубаху на себя натянешь – сразу в лютого обратишься»? Может, ты бы на это и купилась, но я не такой дурак.

– Да где тут девичье-то? – спрашивает Войко недоумевающе. – Штаны эти, что ли, девичьи? Ты давно девок в штанах видел?

– Обычных девок – не видел, – признаёт Вран. – А вот лютицу как раз этой ночью и видел. Не нужны им эти платья, видимо. Неудобно в них по лесу бегать.

Все переглядываются – не то с сочувствием, не то обречённо. На другое Вран и не надеялся…

…хотя нет, что душой кривить – надеялся.

Вран всю ночь не спал, еле в постель себя уложил, как ножи все незаметно по домам владельцев рассовал, так взволнован был. Мысли в голове роились, глаз сомкнуть не давали. Услышал его всё-таки волк, обратил на него внимание, решил к себе направить – только не напрямую, через проводника. Проводницу. Девушку чудную, которую Вран про себя то ночницей называл, то русалкой – а она лютицей оказалась.

Вран знает: как есть на другом конце реки племя беров, так и здесь, неподалёку совсем, есть племя лютов. Лютов, серов, людей-волков, волколаков – называй как хочешь, а суть одна. Волком их предки при рождении или зачатии были поцелованы, волк их предков своими сделал, волк их к себе в лес позвал – а они и пошли, и до сих пор там живут. Смеялась вчера над ним девушка, вид делала, что знать о них не знает, что теряются просто люди в лесу, а не к лютам уходят – а сама, наверное, слушала внимательно да запоминала, что деревенским об их жизни известно.

А известно на самом деле немного. Говорят, иногда волки детей беспризорных из чащи к деревне выводили, иногда – незадачливым охотникам путь преграждали, когда те прямиком к берлоге медвежьей шли. Деян, например, сам клялся, что однажды ему волк помог, оленя прямо к луку подогнал – а теперь лицо виновато кривит, другим поддакивает.

У половины девок с юношами в деревне какие-то истории есть, с волками связанные, – поэтому Вран после долгих раздумий им всё рассказать и решил. Похвастаться, может быть: смотрите, вы лютов только в волчьем обличье видели, а ко мне одна так пришла, человеком. Осведомиться мимоходом, равнодушно – ну что, как думаете, понравился я ей?

Но никто его рассказ почему-то не оценил. Вран собрал в избе ведуньи всех четверых, в ком на тот момент уверен был, – Латуту, Войко, Деяна, Ратко. Сомнительный набор, но остальные ещё хуже. Место тоже не случайное: ведунья чаще ночью бодрствует, а днём спит, и вся изба в Латутином распоряжении – хоть хороводы води, бабка не проснётся, а если и проснётся, то не выгонит. Хорошая, в сущности, бабка – жаль только, что сама уже ничего не соображает, выдумки с правдой у неё в голове перемешаны, ей про лютов одно слово скажешь – она тебе десять, а истины-то там как раз всего на одно слово и наберётся.

Собрал их всех Вран, одежду девушки из избы своей прихватил, с Латутой договорился, чтобы остальных от утепления сторожки отпросила, якобы ведунье в разборе трав от зимних хворей помогать – знал, что старейшины согласятся, уж больно они этих хворей боятся и ведунье доверяют. Надо четверых юношей – отпустят, даже вопросов задавать не станут.

Собрал их всех Вран, рассказ свой начал – и сразу понял, что опять ошибся. Латута как про оставленный в лесу горшочек услышала, тут же скорчилась, будто Вран весь дом её вынес; Деян явно в ужас пришёл, как это Вран умудрился мимо его орлиного взора в сторожке из деревни выскользнуть; заиграла насмешка на лице Войко, когда Вран об обряде рассказывать принялся, а на появлении девушки он и явно едва смех сдерживал; только Ратко бесстрастно слушал, но и в его глазах Вран неодобрение читал.

А потом началось.

И горшочек Вран просто потерял, и девушка к нему не выходила, а если и выходила – то кто угодно, только не лютица. И одежда эта не её, а для предыдущих обрядов обменянная, а если и дала её Врану ночная гостья – так сжечь её надо как можно скорее и волка молить, чтобы не пришло за Враном недовольное лесное чудище. А то, что девушка прямо на глазах у Врана в волчицу обратилась, через нож перекинувшись… так он это выдумал просто, или морок она на него какой наслала – ночницы это умеют, главный это промысел их. Дурак, в общем, Вран. В нечистую историю какую-то вляпался и других за собой потянуть хочет.

– Ну и как она через чуров-то прошла? – спрашивает Вран, потому что молчание затягивается. – Зря мы их, что ли, по всему полю расставляем да вокруг частокола? Хотите сказать, не работают они?

Чуры – маленькие деревянные образы предков и волков, защищающие деревню от нечисти, – где только не понатыканы, что в поле, что у ограды, что в самой деревне – как будто чем их больше, тем лучше. Вран, честно говоря, сам в их силу не очень-то верит, так же, как и в обереговые имена: ну воткнёшь ты этих дедков с бабками куда попало, ну добавишь к ним волков деревянных покрупнее – и что дальше-то? Не волки эти обереги оставили, не предки это дерево своей кровью окропили. Посмеются только над этой глупостью нечистки и дальше пойдут. Вот шкура волчья – это уже повнушительнее, да только никто не хочет шкуры эти по изгороди развешивать, все в домах старейшин пылятся, пока очередной праздник не наступит.

Но в деревне в чуров верят – вот пусть Врану на вопрос и ответят.

– Если прошла – значит, враньё всё это, – первой находится Латута: парни озадаченно молчат. – Нечистка через чуров скачет да перед деревней нашей колдует? Либо ты сюда совсем уж лихо притащил какое, либо врёшь и не краснеешь, лишь бы не признаваться, что опять тебя лютый куда подальше послал.

– Либо это лютица, – говорит Вран непробиваемо. – Что вас всех так на этих нечистках переклинило? В русалок верите, в ночниц верите, в Чомора верите, в лихо верите – а в лютов, что, не верите? Вот бы серый обрадовался, если бы узнал. Бережёшь деревню тугодумов, а они в тебя верить отказываются. Зато истуканы твои – сплошь и рядом.

– Ты кого тугодумом… – хмурится Деян.

– В его словах правда есть, – говорит вдруг молчавший всё это время Ратко. – Ты же сам, Деян, нам рассказывал, как тебе серые дичь в руки приводили да нечисток от тебя отваживали. А теперь Врана слушать отказываешься.

Вот этого Вран совсем не ожидал.

Не ожидал и, похоже, Деян.

– Да я… – бормочет он. – Да ко мне… да ко мне серые зверем подходили, а не человеком! И не говорил я никогда, что они из лютов, что могут в человека оборачиваться! Если бы честно Вран признался, что, например, серую увидел, я бы и слова ему не сказал, а он…

– Я тебе так и сказал, – пожимает плечами Вран. – Я её и увидел. Лютица на моих глазах в серую перекинулась – не в серую даже, в чёрную. А лапы задние согнуты, как у человека.

– Ну а у моих серых ничего согнуто не было, – огрызается Деян. – Ты если сказки рассказывать вздумал, то хоть покумекал бы немного: не выходят люты к людям, не сдалось им это! Если серый выходит – так это серый и есть, а не перевёртыш. Может, и Чомор к тебе выходил? От сна очнулся, как великий Вран в лес ступил, и сразу проведать пошёл: как он там, не замёрз ли?

– Может, сам проведать и не пошёл, – отвечает Вран спокойно. – Но лютицу послал.

Деян стонет.

– Вран, хороший ты парень, но…

– Говорят, колен пять назад муж с женою из моего рода к лютам ушли, – прерывает его Ратко. – Тоже лютицу в лесу встретили, тоже человеком она им показалась, понравились они ей, присоединиться предложила. Они и присоединились. Много таких историй раньше было, и никто в них не сомневался. Вран, конечно, сглупил, один в лес отправился, никого не предупредил, хвалить его не за что, но и во лжи обвинять не стоит. Если придёт к нему ночью лютица, так посмотрим на неё, убедимся сами. Если нечистка придёт – тем более всем вместе надо быть, иначе ничем хорошим это не закончится. А если никто не придёт…

Ратко ведёт плечами: мол, ну тогда ясно всё.

Не делал на него ставок Вран – а вон как вышло.

Ратко вообще сильно с детства изменился, и не только внешне. Раньше таким же, как Вран был: тощим, нескладным, только всё в высоту тянулся, отца своего в двенадцать лет перерос и дюже этим гордился. Гордость вообще его главным изъяном была. Отец его в старейшинах ходил, и уж очень Ратко этим чванился, с ранних лет каждым своим поступком показывая: тоже я не пальцем деланный, большая ответственность на мне лежит, отца я ни в коем случае не посрамлю. Завидовал Врану с его преимуществом от рождения. Радовался очень, когда понял, что не будет в деревне нового владельца силы серой. Отсюда и та история с кислым нечто в волчьем следе, и насмешки вечные над Враном, и взгляды осуждающие по делу и нет. Когда-то Врану при одном только виде его тошно становилось.

Но со временем переменилось в нём что-то. Как под крышу своей избы вымахал, как окреп немного и сообразил, что Вран ему больше не соперник, что не по Врану все девки деревенские вздыхают, так подуспокоился. На себе сосредоточился, а не на Вране, даже больше – на общине. Старикам помогать начал, к Латуте зачастил, всё ещё порой поглядывал на Врана осуждающе – но только когда Вран что-то такое, как вчера выкидывал, например. Уже вроде действительно посмотришь – старейшина растёт, его люди точно в жрецы выберут, к старости сам будет шкуру волчью носить.

– Я так-то вас не приглашал, – замечает Вран. – Лютица одежду вернуть меня попросила, а не полдеревни. На кой вы мне сдались? Отдам я тебе твой горшок, не волнуйся. А тебя больше разговорами о серых не побеспокою – всё равно врёшь обо всём, а в чужую правду не веришь. А ты… – Вран смотрит на Войко. – Ну твою сказочку я тоже помню – как серый тебя в ягодник сопроводил, только забыл ты, наверное, что этот ягодник я тебе давным-давно и показал. Спасибо, не нужно мне вашего общества.

– Нужно, – качает головой Ратко – единственный, по кому Вран не прошёлся. – Ты пойми нас, Вран, меня пойми хотя бы: не от злорадства я с тобой быть хочу, а ради твоей же безопасности. Латутка, у ведуньи, поди, что-нибудь особое против нечисток есть, сможешь к ночи достать?

– Обереги ради Врана у бабки красть? – вздёргивает брови Латута. – А может, лучше отцу его рассказать, чем его сыночек по ночам занимается? Не одни тогда против нечистки встанем, а сразу всей деревней – чем не затея?

– Если к отцу моему пойдёшь, Латутка, никаких нечисток ты уже ночью не увидишь, – сквозь зубы говорит Вран.

– Это почему это? Угрожаешь мне?

– Не больше, чем ты мне. Кто мне этот горшочек в руки дал и в лес спокойно отпустил? Что же ты тогда меня не остановила, только сейчас спохватилась? Туговато для будущей ведуньи соображаешь, поздно тревогу забила.

– Ну и уж ты, Вран, – цедит Латута. Ловит укоризненный взгляд Ратко. – Что? Не пойду я с ним! Не самоубийца я ночью за оградой болтаться, даже не проси! Эй, куда ты?

Вран закатывает глаза – и широким шагом прочь из избы направляется, подхватывая скинутые на стол тулуп с шапкой и охотничью сумку, в которую одежда девушки сложена. Не может он больше рядом с этими дубинами находиться, ничем их не пробить.

Вран хлопает дверью – и ветер тут же щёки ледяным дыханием обжигает, слепит глаза на миг зимнее солнце; Вран щурится, промаргиваясь и привыкая к яркости природы после полумрака избушки ведуньи.

Шумят совсем рядом руководящие молодыми старейшины, стучат топоры, пахнет свежим навозом – ведунья прямо у коровьего и овечьего хлевов живёт, кормовое место ей отвели, чтобы одна из первых молоко получать могла, пока не закончилось. Визжат возящиеся в снегу у стройки дети, покрикивают на них матери, чтобы мужчинам не мешали… Вран тяжело вздыхает, натягивая на голову шапку и поудобнее перекидывая сумку через плечо. Нет уж, не пойдёт он к сторожке, у которой сейчас все суетятся. Он ведь для них сейчас у Латуты, травки разгребает? Вот пусть так и думают.

– Вран! – окликает его голос Ратко вдруг, когда он уже за овечий хлев поворачивает, чтобы к своей любимой расщелине в заборе пойти. – Эй, Вран, погоди!

– Да тише ты, – шипит Вран, быстро разворачиваясь. – Что ты на всю деревню орёшь?

Ратко за ним даже без верхней одежды выскочил, и тулупа не накинул. Да уж, до лютицы ночной ему далеко: Вран видит, что уже начинает зубами от холода стучать.

– А ты куда? – спрашивает Ратко, зябко ёжась. – В лес?..

И снова читается в его глазах это осуждающее: эх, Вран-Вран, никакого в тебе сердца нет, сам нас от работы оторвал, сам же нас и бросил, чего хотел – сам не понял, а теперь бежишь куда подальше, лишь бы не трудиться.

– Куда надо, – коротко отвечает Вран. Потом думает немного – всё-таки Ратко за него в каком-то смысле заступился – и милостиво добавляет: – Не в лес, не беспокойся. Не приведу я к вам нечисток новых… да и старых не приводил, но вам же бесполезно об этом толковать, верно?

– Не бесполезно, – отвечает Ратко. – Я ещё раз тебе говорю, ты пойми меня: никто тебе зла не желает, а уж кто правду говорит, а кто – небылицы выдумывает, это сам серый потом рассудит, когда в лес вечный попадём. Ты просто…

– Хорошо, хорошо, – устало вздыхает Вран. – Делайте что хотите, только меня не трогайте, ладно? И не удивляйтесь, если лютица к вам не выйдет – потому что не к вам она и в первый раз выходила.

Ратко что-то ещё ему сказать хочет – но Вран не слушает.

Не солгал Вран, не в лес он идёт – к капищу, от всех подальше. Туда-то точно ни одна душа сейчас не сунется.

Капище вдалеке от деревни стоит, на холме высоком – трудно до него зимой добраться, в снег по пояс можно провалиться, но именно за это Вран его и любит: никаких гостей незваных, тишина да покой. Часто Вран к капищу тайком уходит, в рабочую пору – особенно; дело не в том, что Вран работать не любит…

…ну ладно – и правда не любит. Вернее, смысла в этом не видит, в частности – когда зима наступает и делать-то в деревне основному народу уже нечего, ни пахать, ни собирать, ни охотиться. Старейшины всегда какую-нибудь нелепость придумывают, с которой и пять человек справиться могут, и всю общину на эти работы сгоняют – лишь бы занять чем-то, вот как сейчас. Что они с этой сторожкой всей деревней делают? Чем утепляют, чем укрепляют – волосами своими с костями, что ли? Вран не против потрудиться, когда в этом толк есть. А вот в этих общих сборищах участвовать…

Вран ловко спрыгивает на землю за оградой, оглядывается – не-а, не заметили, все в работе. Врана постоянно отец упрекает: не признал тебя волк, потому что ты всё одиночкой по деревне бегаешь, какая тебе сила, какое тебе первенство? Волки – звери стайные, вместе живут, вместе потомство растят, вместе пищу делят – а тебе лишь бы убежать куда-нибудь да своими делами заниматься.

Ну что ж. Вран уверенно направляется к холму на берегу реки, зубами натягивая на руки перчатки. Отец, конечно, прав по-своему, да одного не понимает: волк – зверь не только стайный, но ещё и умный. Когда надо – работает, когда надо – отдыхает. Очень сомневается Вран, что лютый бы в восторг пришёл от их общинных придумок: мы тебя, значит, в дереве везде расставим, в шкуре твоей, значит, на всех праздниках отпляшем – а потом кучей соберёмся, чтобы топором по очереди доски побить. Да по виску бы волк постучал от такого сумасбродства.

Сегодня теплее, чем вчера, – Вран даже замёрзнуть не успевает, пока быстрым шагом до капища доходит, хотя и добрый час уже идёт. В дороге всегда так: если о чём-то задумаешься, то ни жары, ни холода не чувствуешь.

А подумать Врану есть о чём.

Не сдадут ли его остальные, не нажалуются ли старейшинам, что Вран и от этой работы улизнул? Когда он в деревню спокойно вернуться сможет – когда солнце садиться начнёт или раньше? И самое главное – правда они все, что ли, вместе с ним лютицу встречать хотят?

Последнее Врану совсем не нравится. Ещё подумает лютица, что у него язык без костей, что только похвалиться он ей хочет и больше ничего его не волнует. Конечно, Врану и похвалиться хотелось – но словами, а не на ночную встречу с лютицей всех недоверчивых болванов собирая. Вран нутром чует: не станет она у них на глазах через ножи кувыркаться, хорошо, если вообще из леса покажется. А если не покажется?

Вран торопливо взбирается по пригорку, почти бегом – чтобы в снегу из-за медлительности не увязнуть. Смотрит на него один из огромных деревянных волков, мордой прямо в сторону его подъёма обращённый, хлопает по боку туго набитая сумка. Ещё немного – и он будет наверху.

Капище это с незапамятных времён существует, некоторые говорят – вообще его не их община возвела, а до них кто-то. Волков таких двенадцать, рассеяны они большим кругом по холму, во все стороны взирают – и каждый чем-то от других отличается. У одного ухо порвано, у другого морда чуть уже, третий – и вовсе как будто не взрослый, а только-только из волчат вышел. Говорят, раньше у них имена свои были, раньше все они за своё дело отвечали, если нужно было что-то – так к определённому волку обращались, а не ко всем сразу. Утратились эти знания со временем, да и не всем теперь на этот холм ходить можно. Вран, как обычно, правила нарушает.

Старейшинам можно, например – это всегда пожалуйста, на все праздники, по любому поводу: хворь по деревне расползается, в лесу заплутал кто-то, соседи нехорошие появились. Юношам во время посвящения не можно даже, а нужно – главное это место их. Если женщина забеременела и беда у неё с ребёнком, тоже её сюда пускают у волка помощи попросить; детей сюда приводят, как ходить научатся, чтобы с хозяевами познакомились, но один раз только, и то – в сопровождении старейшин. Вран в своём самовольстве не виноват: привык он к этому месту. Когда в общине думали, что волк его своим выбрал, постоянно его старейшины сюда брали, хорошим знаком это считалось. А затем брать перестали – но холм-то Врану полюбился. Хороший холм. Всегда на нём спокойно.

Вран делает последний рывок – и наконец до волка добирается. Выдыхает с облегчением, поспешно одежду отряхивает, чтобы снег к ней не примёрз. Стягивает одну перчатку, дерева волка касается – и замечает, что на его лапу кто-то ленту красную повязал.

Вот и вся запретная священность этого места. Всё время кто-то кроме него сюда захаживает да приветы волкам оставляет, а старейшины раздражённо эти приветы перед обрядами срывают и выговоры потом деревенским делают. Если красная лента – значит, о любви просят, о семье, о детях, может быть. Если зелёная – об урожае, сытости, здоровье. Голубые нечасто появляются – это уже о вдохновении, успехе в любимом деле, но редко кого во Врановой общине такие вещи волнуют. Самое, конечно, неприятное и ещё более редкое – ленты жёлтые да чёрные. Жёлтая – это когда болезни кому-то хочешь, чёрная – и вовсе смерти. На памяти Врана только одна жёлтая лента была, а о чёрных он только в рассказах слышал. И не говорилось в рассказах, откликнулся ли волк на просьбу эту.

Вран и сам бы, может, ленту повязал – да не знает, какого цвета. Серого, что ли? Он прислоняется плечом к волчьей лапе, смотрит вниз на грубую дорожку своих следов, не следов даже – полосу разрыхлённой снежной толщи, через которую он к капищу пробирался, и улыбается.

Деян всегда, когда из своей сторожки такие полосы видел, особенно ночью, сразу в ужас приходил: ни дать ни взять чудовище какое-то холм священный бегало осквернять! Мгновенно на уши всех поднимал, а старейшины лишь вздыхали: не чудовище это, а наглец очередной. Но Деян им не верил, упрямо продолжая всем свои басни рассказывать: вот, мол, правда он чудовище это в полночь заметил, чёрное, с крупного волка размером, наверх забежало, в кругу тотемов посидело – и тут же вниз стрелой, а иногда и не одно это чудовище, а целая стая, с десяток голов. И как Вран мог когда-то на его выдумки покупаться?

Вран стоит так ещё немного, глядя и на спуск с холма, и на заледеневшую реку, полукругом холм опоясывающую, и на поле перед деревней, и на лес чуть поодаль, и на саму деревню, где у сторожки крошечные букашки-человечки возятся, а затем нехотя от волка отрывается. Не следует на такой опасной точке задерживаться: если он деревенских видит, то и они его приметить могут.

В самом центре холма – заготовка для кострища внушительная, свежая, уже успели мужики после минувшего обряда, совсем недавно состоявшегося, новых ветвей из леса натаскать. Стоит у каменного края кострища и небольшой каменный короб; вот его уж никто трогать не осмеливается, для живого огня в нём старейшины приспособления всевозможные хранят да для обрядов своих, дерево для трения, ножи особые…

Вран уверенно на корточки перед коробом присаживается и крышку отодвигает.

Старейшины, конечно, хорошо умеют любопытных пугать: тронешь то, что трогать нельзя, – и волк, зазря растревоженный, тебя в покое не оставит, не то что беду на себя навлечёшь, а проклятие настоящее. Вран, в сущности, в чём-то с ними согласен: если бы Деян какой тут с волком поболтать решил, его бы волк точно со свету сжил, но Вран-то не Деян. У Врана с волками своё общение, свои разговоры, и никогда его волки за своеволие не наказывали. Врану просто поделиться кое-чем с ними нужно. Даже не попросить.

Вран скромно из короба две сухие палочки достаёт да ножик – тоже небольшой, тоненький, ему и такого хватит. Отходит в сторону, садится возле одного из волков, который ему больше всего нравится – худого самого, поджарого, с мордой узкой и умной, – спиной в его лапы упирается, так, чтобы из деревни точно никто и ничего не разглядел, и делает ножиком на ладони крошечный надрез, просто каплю крови пустить.

Падает кровь на нижнюю палочку, Вран удовлетворённо кивает сам себе.

– Волк-братец, волчица-сестрица… – начинает он, пристраивая верхнюю палочку стоймя к нижней и прокручивая её в первый раз.

И вдруг всплывает в памяти образ лютицы ночной, когда он к волчице-сестрице обращается.

Не в волчьем обличье – в человеческом. Глаза её тёмные и лукавые, волосы её распущенные, густые, мягкие, должно быть, на ощупь; ключицы её точёные, улыбка её смешливая – и сам смех, Врану чудится, что снова слышит он его, далёким-далёким эхом.

И сидит напротив волка деревянного, к которому он прислонился, на другом конце холма такая же деревянная волчица – и замирает что-то внутри Врана, и уже ни огонь живой разводить ему не хочется, ни хозяев звать – только смотреть.

И гадать: а человеческими ли глаза у лютицы в облике зверином были, как у этой волчицы? Вран-то только спину её разглядеть успел.

– Бабка вот-вот проснётся, – сердито шипит Латута. – Увидит, что меня нет, и сюда придёт. У бабки чуйка хорошая, враз на нужное место скачет. И что я ей скажу? Уже Чомор знает сколько здесь мёрзн…

– Заткнись, – просто говорит ей Вран. – Я тебя сюда не звал. Из-за бабки беспокоишься – так домой иди, а горшок я тебе утром принесу.

– Уже утром? – фыркает Войко. – Что, до рассвета с нечисткой гулять собрался? Или, может, сам с собой?

– Уж точно не с тобой, – отвечает Вран. – С тобой лишний миг постоишь – удавиться хочется.

– Холодно, – говорит Деян.

– Так согрейся, – пожимает плечами Вран. – Сам знаешь, где тепло сейчас: в постели. Туда тебе и дорога.

Сумасшедшие эти действительно от него не отвязались, и приходится Врану с ними под звёздами ночными стоять да лютицу ждать.

Которая всё не приходит и не приходит.

– А точный час она тебе не сказала? – не унимается Деян. – Закат, может, или…

– Да, закат, Деян, отличная затея, – кивает Вран. – На закате ей только сюда и бегать, чтобы уж точно все её разглядели. Что же ты не полдень предложил? А то, может, спать она хочет ночью, поудобнее ей было бы засветло?

– Уже час мы здесь стоим, – негромко говорит Ратко. – Я по луне смотрел.

Вран ему не отвечает. Ответить, в общем-то, нечего: ну да, затягивается ожидание. Вран бы сам безропотно хоть всю ночь простоял, но с этими каждый час за пять идёт. И дело даже не в том, что так уж противно ему их общество, просто…

…просто рассуждения их и его на нехорошие мысли наводят: а почему всё-таки нет да нет лютицы? Может, и правда, если хотела бы, то давно пришла? Может, передумала с ним водиться, повеселилась – и хватит, дела у неё свои, лесные, волчьи? Может, кто из лютов о её похождениях ночных узнал, сказал: ты обезумела, что ли, милая? Забудь про одежду свою и про горшочек забудь – не нужны нам такие знакомства, не нужны нам никакие Враны из Сухолесья, ты зачем вообще к нему человеком вышла?

Или, может, на самом деле нечистка это была? На чуров ей наплевать было, а сейчас рядом с Враном зелейница стоит – какая-никакая, а сила у неё есть, раз ведунья её в ученицы взяла.

– Ну, видимо, час стоим – и ещё один простоим, так ведь, Вран? – цедит Латута.

– …и до конца зимы простоим, пока Вран в серого не обратится, – весело подхватывает Войко. – Ты не стесняйся, Вран, честно скажи: понял, что одного тебя лютый не слушает, решил себе подмогу собрать? Я не против, в общем-то, меня лютый любит – попрошу за тебя, так и быть, если… если штаны мне эти кожаные отдашь, например. Нравятся они мне, у меня и плащ осенний к ним в цвет.

– Девичьи штаны носить хочешь? – хмыкает Вран. – В самый раз тебе будут, конечно, но нет, спасибо. Лютый как твой голос услышит, так не то, что от меня сбежит, а от деревни целой.

– Ну на твой-то голос он бодро прибегает, – отбивает Войко. – Наверное, только тебе и виден, избранному нашему. И лютица твоя тоже нам не видна, потому что…

Войко замолкает, словно языком подавившись.

На лесной опушке, на границе между полем и взлетающими вверх деревьями, появляется чёрный силуэт. Не человеческий – волчий.

– Волк-братец, волчица-сестрица, – мигом идёт на попятную Войко. – Вижу я то, чего сам не понимаю, что пришло ко мне, сам не знаю; луна мне светит да нечистому путь освещает, вы луну на меня направьте, а от нечистого уберите, вы мне с дорогой помогите, а нечистого другой тропой пустите, вы…

– Это на дорогу заговор, а не на отвод, дубина, – говорит Вран, расплываясь в улыбке. – Ты бы хоть подумал, прежде чем… А, неважно.

– Вран, оно из леса не выходит, – испуганно бормочет Деян. – Так там и стоит. Чуров почуяло, как пить дать. Волк-братец, волчица-сестрица…

Начинает бубнить что-то про волка-братца и волчицу-сестрицу и Латута, торопливо пятясь к дыре в ограде; один Ратко молчит, но тоже на глазах бледнеет. Давненько Вран такого набора совершенно неуместных заговоров не слышал – хоть детей малых приводи да показывай, как к волкам точно обращаться не стоит, чтобы себе не навредить. Что ж, удачи им всем – а Вран пошёл.

– Вран! – срывающимся голосом его Деян окликает. – Вран, сгинешь с ней! Это то чудовище, что к капищу бегало – я его сразу узнал! А ну ст…

Деян пытается Врана за рукав поймать – только медлительный Деян, всё в силу ушло, а не в ловкость. Вран вмиг от него отпрыгивает – и видит, что уже и Ратко рот открывает, чтобы его остановить, и Латута уже готова в деревню броситься, между кольями проскользнув…

…и понимает: нет, медлить нельзя, а то не отпустят его уже отсюда никуда и никогда. Ни к капищу, ни в лес, ни днём, ни ночью; закричит сейчас Латута, всю общину на ноги поднимет, и схватятся за голову отец и другие старейшины, и потускнеет навсегда взгляд матери: совсем из ума со своими волками выжил, знала же, что зря с самого рождения ребёнка тревожат, вот и дотревожились. И запрут Врана навечно за деревенским частоколом, и дыру в нём заделают, и заставят до конца жизни за скотом ухаживать, навоз разгребать да роды коровьи принимать, или ещё хуже, как Яшку полоумного, с женщинами на одной лавке одежду шить… Очень живо всё это себе Вран представляет – так, как даже обращения своего в волка не представлял.

А если представляешь что-то, оно обязательно где-то есть – в прошлом ли, в будущем, это всем известно. Ничто из ниоткуда не берётся. Было, есть или будет. У Врана будет. В жизни его будет.

Вран срывается с места так стремительно, как никогда не бегал. Брызжет снег из-под его сапог, в лицо Деяну летит, на тулуп Ратко попадает.

– Нечистка! – визжит Латута отчаянно, не выдержав. – Нечистка у ворот! Нечистка Врана забирает!

И не у ворот, и никто Врана не забирает – сам он забирается, опять врёт Латутка.

– Нечистка! – мигом следом Войко завывает. – Нечистка пришла! Помогите! Нечистка!

Летит Вран вперёд со всех сил, не оглядываясь, только слыша, как не прекращаются вопли, как и голос Деяна к ним присоединяется. Но не бежит никто за Враном, не ступает никто на поле якобы защищённое, не пытается его за руку схватить да на землю общинную оттащить. Конечно, дураков нет, больно надо за Врана с нечистками сражаться, пусть другие как-нибудь с этим разбираются.

Вран проносится через половину поля, даже не запыхавшись. Слышит снова голос чей-то, далеко позади его зовущий; взрослый голос, зрелый, мужской и звучный. На отцовский похожий – да только напрасно отец надеется, что Вран к его крикам прислушается. Вран своего отца знает: не верит в него больше отец. Ни в лютицу не поверит, ни в обмен одежды на горшочек. Вран даже думать не хочет о том, что ждёт его, если он вернётся.

И не будет.

Потому что до лютицы уже чуть-чуть осталось.

И глаза её впрямь совсем как человеческие. Какие и были, когда она человеком к нему вышла. Тёмные, раскосые – только встревоженные сейчас немного. Словно не понимает она, что это Вран тут устроил. Словно не на такой переполох лютица рассчитывала.

Да Вран тоже на другое совсем рассчитывал – но что же теперь?

– Не стой, не стой, – выдыхает он, наконец к волчице подбежав. – Нельзя здесь стоять, они же сейчас за нами побегут! В лесу надо укрыться! Ну?

Тёмные глаза смотрят в его. Нет, не просто взволнована лютица – ошеломлена совершенно. С растерянностью на него смотрит вперемешку с испугом: чем ты вообще занимаешься, что тебе вообще от меня нужно?

Вран бросает быстрый взгляд через плечо на деревню. Так он и думал: уже и огни из сторожки наружу поплыли, уже несколько человек в одних рубахах из ворот выбежали, кто-то и вовсе сапоги поверх онучей торопливо на ходу натягивает. Да какое там «на ходу» – на бегу. Ломанутся сейчас все за Враном через поле, чуров по пути сшибая, и на этом всё и закончится.

– Убьют они меня, – находится Вран, умоляюще на волчицу глядя. – Жизни лишат за то, что беду на деревню накликал – этого хочешь? Посмотреть, как в последний путь меня потащат? А они потащат, если не побежим! И тебя с собой захватят – думают, что ты нечистка, а с ними у нас разговор короткий!

Не знает Вран, верит ли хоть одному его слову лютица – да и нет в этих словах ни капли правды, но щёлкает она вдруг зубами досадливо, словно смирившись.

И действительно с места быстрой трусцой трогается.

И тут доходит до Врана: следы. Каким вихрем здесь ни проносись, в какую чащу ни забирайся – по следам найдут, четыре волчьих на снегу непротоптанном останутся, два – человеческих. Вран оглядывается по сторонам лихорадочно, притормаживает, пытаясь хоть куст подходящий найти, чтобы ветку отломить и следы замести, хоть руками голыми цепочку эту скрыть, но оглядывается на него и волчица – и кажется Врану, что говорит она ему одними глазами: шевелись побыстрее, времени не теряй.

Может, и права она. Может, далеко никто ночью уходить и не будет – мало ли, сколько у нечистки подружек между деревьями прячется, вдруг план это их хитрый, чтобы всю деревню за собой увести? Может, и отец родной за Враном не пойдёт – побоится.

Вран не успевает решить, рад ли этому или нет. Волчица вдруг хвостом резко взмахивает у самой земли – и начинается.

Ветер поднимается, крепкий, сильный; деревья под этим ветром стонут, кусты трещат, снег мигом Врану за шиворот задувается – и на следы тоже, как будто и не было их. Волчица вновь на Врана смотрит, уже нетерпеливо: долго ты ещё стоять будешь?

Вран намёк понимает – и больше не стоит.

Ведёт его волчица через лес тропами странными, тропами несуществующими – между самых густых деревьев, между кустов, через которые продираться приходится, по оврагам заснеженным, по которым скатываться надо, а метель внезапная за ними следует, на пятки наступая, но не догоняя – чётко вымерена эта метель, лишнего не захватывает. Вран сразу догадывается: лютица её и призвала. Видимо, не выдумывали деревенские, и люты правда с природой на короткой ноге – но Вран никогда бы не подумал, что настолько.

Они скатываются в ещё один овраг – глубокий, в несколько изб высотой; вернее, это Вран в него скатывается, а волчица изящно по склону спускается, как по ступенькам невысоким. Голосов уже давно не слышно, только ветер подвывает, прямо на краю оврага замерев. Останавливается волчица, что-то в снегу быстро разрывая; останавливается и Вран, ладонями в колени упираясь, чтобы дух перевести.

Блестит что-то в снегу: ножик. Тот самый, узорчатый, с камнями.

Отходит от него на несколько шагов волчица, спиной поворачивается – и, совсем по-человечески через голову перекувыркнувшись, уже девушкой на снег приземляется.

Очень недовольной и очень обнажённой девушкой.

– Ты что творишь, Вран из Сухолесья? – рявкает она на него. – Ты что за выкрутасы мне тут выделываешь? Жизни тебя лишат, говоришь? А может, и я захочу, за всё хорошее-то?

И Вран замечает: стоит у стены овражной треклятый горшочек.

Не обманула его девушка. И точно, вот теперь уже – железно точно это лютица, а не нечистка хитроумная.

– А что плохого, красавица? – спрашивает Вран, едва сдерживая непрошеную улыбку: не к месту она будет, только девушку ещё больше разозлит. – Ну пробежались немного… Я тебе одежду твою принёс, кстати. Вот, держи.

Он протягивает девушке сумку; девушка её брать почему-то не спешит.

– «Что плохого»? – передразнивает она его. – Ну даже не знаю. Я тебе что сказала? Отдай мне ночью одежду, а я тебе горшок отдам – вроде бы несложно, правда? А говорила ли я тебе: ты, пожалуйста, Вран из Сухолесья, только не забудь всех своих друзей привести, да чтобы они при моём появлении погромче кричать начали и на помощь всю деревню звать? Чтобы непременно за нечистку меня приняли, чтобы вместо встречи с тобой я со всей вашей общиной встретилась?

– А что, – спрашивает Вран как бы невзначай, – так уж со мной встретиться хотела?

Девушка хмурится.

– Ты дурачком не прикидывайся – не об этом я говорю.

– Давай начнём с простого, – предлагает Вран. – Ты оденься сначала, а потом уже меня отчитывай. Я, между прочим, свою часть уговора выполнил, а то, что у меня в общине люди странные, так это не новость.

– Да, и самый странный из них – ты, – фыркает девушка.

Но сумку у него из рук всё-таки выхватывает. Открывает, содержимое внимательно осматривая. Морщится внезапно:

– Что, и вещи мои всей деревне показал?

– Как ты… То есть – нет, конечно, зачем мне…

– По запаху, Вран из Сухолесья, – отвечает девушка, рубаху из сумки вытаскивая. – Всё чужим духом пропахло, и это не сумка твоя пахнет. Жена с детьми твоими изучали, скажешь? Больно взрослый у детишек запах – как будто они тебя старше.

– Рано выросли, – говорит Вран, сам не зная зачем.

Девушка лишь плечами передёргивает – и наконец одеваться начинает.

Вран задумчиво смотрит вверх: не утихает метель, но и дальше не идёт. Что ещё девушка умеет? Может ли, например, дождь призвать?

– Как ты это сделала? – спрашивает он, возвращая взгляд к девушке: она как раз в штаны свои кожаные влезает, и лицо у неё по-прежнему очень недовольное. Неужели и впрямь так сильно на них запах Войко какого-нибудь отпечатался?

– Как сделала, так ты в жизни не научишься, – отбивает девушка.

– Ну почему же не научусь, – говорит Вран, и всё внутри него на миг от наглости собственной замирает. – Ты меня и научишь, нет разве?

– Я? – Девушка поднимает на него глаза. – И с чего бы мне хоть чему-то тебя учить, Вран из Сухолесья?

– С того, что я с тобой пойти хочу, – заявляет Вран. – В племя твоё лесное, в племя волчье. Нет мне дороги назад, сказал же. Серый всё сделал так, чтобы я своих оставил да к вам попал.

Девушка молчит. Молчит, и смотрит на Врана… так, словно что угодно он скажи, хоть Чомором назовись, хоть бером, – и то меньше бы её это поразило.

И почему-то больше не смеётся, не улыбается весело, не искрятся лукавством её глаза, не спешит она с остроумными ответами.

Так и стоит, долго-долго, на Врана смотрит, будто впервые его видит, а потом выдыхает резко:

– Ну уж нет.

Глава 3

Граница

– Нет уж, – повторяет девушка и как от заразного от него пятится. – Повеселились, и хватит. Ты давай горшочек свой бери, в себя приходи да домой иди, к жене своей, детям, кто там у тебя ещё…

– Да нет у меня никакой жены с детьми, – говорит Вран. – Я тебе так сказал, когда нечисткой тебя считал, чтобы…

– Да поняла я, – огрызается девушка. – Всё равно – домой иди. Доведу я тебя, так уж и быть, на этом и распрощаемся.

И стихает ветер вдруг, и звонко, напряжённо её голос на весь лес, кажется, разносится. И стоит она перед Враном, снова простоволосая, локоны тёмные до пояса струятся, глаза, что ночь безлунная, недобро уже на него смотрят, без прежней весёлости. Так и говорит всем видом своим: хватит, заканчивай, уходи.

– Пойду, – соглашается Вран. – Доведи. До дома моего вдвоём и пойдём – нового.

Снова зубами девушка щёлкает – быстро, неуловимо почти, но очень раздражённо.

– Успокойся, Вран из Сухолесья, – говорит она строго. – Вижу, переволновался ты, со своими рассорился, не поняли вы друг друга – просто вернуться тебе нужно и всё им объяснить.

– Убьют…

– Кто тебя убьёт? – фыркает девушка. – Что-то не слышала я, чтобы в вашей деревне кого-то убивали.

– Первым буду, – пожимает плечами Вран.

Девушка выдыхает через нос; сердитый этот выдох, сильный, пар от него до лица Врана долетает.

– Нет, так дело не пойдёт, – говорит она. – Ещё чего мне не хватало – людей в свой дом тащить? За тобой из-за нечистки погнались, а за мной так же из-за человека погонятся. Я свою работу сделала, я тебе помогла? Отвечай, ну же – помогла я тебе?

– С горшочком – помогла, – говорит Вран. – Но не о горшочке я тебя…

– А не собираюсь я твои новые просьбы слушать, – мигом перебивает его девушка. – Ни времени у меня на них нет, ни желания. Хочешь – к деревне тебя выведу, не хочешь – сам дорогу ищи, но в мой дом ты не сунешься, не приглашала я тебя.

Вран прищуривается.

– Как зовут-то тебя, помощница? Напоследок-то хоть скажешь?

Девушка смотрит на него недоверчиво, задумчиво. Явно уже никак лишний раз с ним связываться не хочет, ни имя своё называть, ни стоять даже рядом, но всё же говорит коротко:

– Бая.

«Бая»…

– Красивое имя, – говорит Вран. – И о чем баешь, Бая?

– А ты о чём врёшь, Вран? – сужает глаза Бая. – А, погоди… Сама ведь знаю.

– А скажи мне, Бая, – невозмутимо продолжает Вран, – правда ли, что люты с хозяевами лесными, с серыми да с Чомором тоже сделку когда-то заключили в обмен на силу свою? Что пообещали они кое-что хозяевам и выполняют это обещание до сих…

– Неправда, – быстро прерывает его Бая.

Но видит Вран по её глазам: заволновалась.

– Что-то, кажется, не я сейчас вру, – замечает он. – Слышал я о лютах такую вещь: не просто так вы людям в лесу помогаете, обязательства у вас свои есть, и отступиться вы от них боитесь. Как почуете, что кому худо будет, так сразу на помощь спешите – потому что не можете иначе, правило у вас такое уже много веков. Скажешь, это тоже неправда?

Бая молчит.

А Вран готов сейчас и ведунью старую расцеловать, и менялам из других общин все их выдумки простить – потому что эта выдумка и не выдумкой вовсе оказалась, потому что попал Вран пальцем в небо, потому что подловил всё-таки лютицу на крупице знания очередного потерянного, в сказку превратившегося.

– Так вот, в беду я попал, Бая, – произносит Вран торжественно. – И о помощи тебя сейчас прошу. Нет мне жизни в общине моей, не для неё я рождён и жить в ней не могу. Нужно мне, чтобы ты меня к своим отвела – иначе пропаду я, пусть и не в лесу заблужусь, а в судьбе собственной. Только на тебя надежда и осталась, только на тебя положиться могу, только за тобой следом пойду, а уж куда вести меня, это тебе решать. К смерти ли духа моего или к его перерождению – это твоё дело уже, твоей совести разбираться.

Вран заканчивает свою тираду, переводит дух, довольно улыбается – а Бая продолжает молчать.

И смотреть на него так, как никто на Врана в жизни не смотрел. Даже отец, когда узнал, что Вран его шкурой обрядовой весь лес подмёл, даже Латута, когда Вран к ней на солнцевороте летнем присоединиться отказался; Вран и не подозревал, что столько всего нехорошего способен в себе взгляд человеческий уместить.

Может, дело в том, что и не человеческий он вовсе?

– Да пошёл ты в реку глубокую, Вран из Сухолесья, – говорит Бая вдруг.

Нож из земли вырывает, сумку охотничью Врану в лицо швыряет – и в два прыжка из оврага выбирается.

Вран ошеломлённо моргает.

– Чт… эй, погоди!

Не этого он ожидал. Во всех быличках существа нечеловеческие совсем иначе себя ведут, когда их на тонкостях каких-то ловишь, – не злятся, наоборот, уважением неким к тебе проникаются, за своего, умного, хитрого тебя признают.

Эта почему-то не признала.

– Погоди! – окликает её Вран растерянно: Бая уже почти из виду скрылась. – Бая! Так нечестно! Ты что, не слышала, что я тебе сказал?

Нет ответа – и Вран поспешно по оврагу сам карабкаться начинает. Не так быстро, как у Баи, у него это получается, – он уже и испугаться успевает, что взберётся он наверх, а Баи и след простыл, – но видит всё-таки между деревьями белый размах её рубахи и шагу прибавляет.

– Бая! – повторяет он упрямо, еле её догоняя: и не бежит она вроде бы, а всё равно с такой скоростью идёт, что поспеть за ней нелегко. – К чему всё это? Ты же сама меня до дома проводить обещала – а я просто попросил…

– Вчера попроси, – цедит Бая, и снова колдовство какое-то твориться начинает: Вран, как ни старается, толком нагнать её не может, всегда на несколько шагов от неё отстаёт, словно сама земля его замедляет, самые глубокие сугробы посылая.

А идёт Бая исключительно по сугробам.

– Я тебе что, нечистка какая, чтобы от меня так отговариваться? – озадаченно спрашивает Вран.

– Да уж лучше бы нечистка, – бросает Бая вперёд рассерженно. – Нечистки почище вас будут – лишнего не попросят, просто так не полезут.

– Кого это – «нас»?

– Людей.

Вран даже лица её не видит, только волосы тёмные, за спину откинутые, только рубаху белую с рукавами широкими, как крылья птичьи, только штаны узкие, только пояс широкий и кожаный – раньше думал Вран, что люты такие пояса носят, чтобы облик человеческий сохранить да волка внутреннего сдержать, но и без пояса она прекрасно человеком перед ним ходила. Без ничего вообще.

– Не хотел я тебя обидеть, – говорит Вран искренне. – Даже мысли такой не было! Может, выразился я не так? Ты мне скажи – я вмиг исправлюсь! Ничего же у тебя особенного не прошу, не требую себя волком сделать, всего лишь…

– Не требуешь себя волком сделать? – сверкает глазами Бая, наконец останавливаясь и разворачиваясь. Но лицо её так сурово, что Вран не осмеливается к ней поближе подойти, хотя и может теперь. – Ну спасибо и на этом, какой ты благородный! И ничего особенного, конечно, тоже не просишь – «всего лишь» к себе забрать, от общины «спасти» – мало ль чего хочется, да не всё можется, слышал, наверное, такую поговорку?

– Не слышал, – качает головой Вран.

– Оно и видно, – припечатывает его Бая. – Хорошо ты, Вран, придумал: в своей общине, значит, места не нашёл и ко мне в племя просишься – а почему я тебя брать-то с собой должна, неприкаянного? Подвигом ты каким, может, место среди нас завоевал? Поступком каким хорошим? Жизнью, может, достойной? Что-то сомневаюсь я: из-за достойно живущих такой шум не поднимают, да и не хотят они дом свой покидать, уважают их там и так, никто со свету не сживает.

– А что сделать я должен был, например? – мигом цепляется за слова Вран. – Поступок хороший – это какой? Если сделаю то, что понравится тебе, то шансы… – он припоминает словечко одного из иноземных торговцев, заходивших недавно в деревню, – увеличатся мои?

Странным взглядом его Бая окидывает. С головы до ног осматривает, бегло, но придирчиво – словно «шанс» этот загадочный прямо на нём ищет.

– Нет у тебя никаких… шансов. И увеличивать нечего, – мотает она наконец головой. – И вообще – не я это…

Она быстро замолкает – но Вран не дурак, Вран всё на лету схватывает.

– …решаю, – заканчивает он за неё. Не знай он, что миролюбива Бая, то по её глазам решил бы, что убить она его хочет. – Не ты – а кто? Пожалуйста, лесом тебя заклинаю, отведи меня к тому, кто за это отвечает. Просто отведи – а дальше я сам разберусь.

Бая снова сердито выдыхает.

– Что ты всё заладил – «пожалуйста», «прошу тебя»? Правда думаешь, что отказать тебе не могу? Могу, Вран, и ещё как могу. Раз таким находчивым себя считаешь – вот тебе новая задачка, попробуй из неё выход найти: помогаю я всем в этом лесу, кто в помощи моей нуждается, это правда, да только уберегли меня предки от таких плутов пронырливых, как ты. Поверить я должна, что нужна тебе моя помощь, сама тебе помочь должна захотеть – а ты сейчас всё дальше и дальше от того, чтобы я даже до опушки тебя довести желала.

– Ну это ты, положим, преувеличиваешь, – замечает Вран. – Неужто хочешь, чтобы я насмерть здесь замёрз?

– Ну раз жизни тебе в деревне не будет, так что мучить тебя? – в тон ему отвечает Бая. – Волка-братца своего позови да волчицу-сестрицу, может, они тебя до рассвета погреют или сразу к себе в леса вечные заберут, если милосердны будут.

«В леса вечные». А говорит-то совсем как деревенские.

– Я уже звал их сегодня, – отвечает Вран. – Думаешь, не по их воле мы встретились?

– По моей воле мы встретились, – закатывает глаза Бая. – По моей и разойдёмся.

– Хорошо, – пожимает плечами Вран. – Разойтись хочешь – так иди. Оставь меня здесь, в лесу холодном, среди нечисток заблудших. Только не удивляйся, если сам к тебе следующей ночью нечисткой приду – потому что не сдвинусь я с места