Оглавление

От составителей

Жанр авантюрного романа оформился к середине XIX века и сразу же завоевал популярность среди читателей. Причины успеха просты: увлекательный, захватывающий сюжет, неослабевающая динамика, привлекательные герои-авантюристы, ставившие перед собой, подчас, невыполнимые задачи и виртуозно их решающие, яркие декорации и специфическая атмосфера полная смертельной опасности или мистического ужаса — всё это делает авантюрные произведения одним из самых любимых жанров у тех, кто обожает приключения, но может позволить лишь наблюдать за ними на страницах книг. Такими любителями являемся и мы, сообщество «Леди, Заяц &К».

Однажды нам очень захотелось прочесть новые захватывающие рассказы о героях-авантюристах. Так родился конкурс «Серебряная пуля». Мы очень рады, что на наш зов откликнулось большое количество писателей и поэтов.

В сборник вошли лучшие конкурсные произведения.

Желаем вам приятного путешествия в миры, созданные нашими талантливыми авторами!

Редакция Литературного Сообщества «Леди, Заяц & К»:

Сергей Кулагин

Дмитрий Зайцев

Татьяна Осипова

Денис Моргунов

Дмитрий Королевский

Татьяна Луковская
ВЕЛОСИПЕДНЫЕ ГОНКИ

Медное тулово самовара показало Сергею искаженное щекастое отражение с расплывшимся носом и маленькими прищуренными глазками — сущее посмешище. Именно так гость себя сейчас и чувствовал, сидя за широким столом хлебосольного хозяина.

— Да отчего ж вы, Сергей Михайлович, не угощаетесь? Попробуйте вот пирожков с грибочками. Может, наливочки? Чего ж пустой чай гонять. А что касается вашего вопроса, — хозяин сделал эффектную паузу, не предвещавшую гостю ничего хорошего.

— Андрей Евграфович, — попытался все же Сергей переломить ситуацию в свою пользу, — через год мне обещали прибавить жалованье.

— Вот через год и приходите, голубчик, — осадил гостя хозяин. — Давай, Сережа, без обиняков, по-соседски, — Андрей Евграфтвич положил широкие ладони на вышитую скатерку и чуть подался к гостю. — Не пара ты моей Варваре, не пара, и самому тебе это известно. Именьице твое заложено, я все знаю, и не морочь мне голову, от батюшки долгов осталось, и в десять лет не расплатиться.

— Но у меня есть профессия. Инженер путей сообщения — это…

— Нет, сказано тебе! Отцовского благословения не дам.

Где-то наверху, над головой, раздался грохот падающей мебели.

— А если кое-кто будет отцовское имущество портить, пойдет под венец со стариком Закревским, — крикнул в потолок Андрей Евграфович.

Ответом был новый грохот.

— Вот скажи, Сережа, на кой тебе такая жена, сам же потом меня упрекать станешь?

— Разрешите откланяться, — сухо произнес Сергей, поднимаясь.

— А, может, все же по рюмашке? — подмигнул хозяин.

— Мне на службу.

Сергей простился и поспешил к двери.

«А согласится ли Варя без родительского благословения венчаться? — крутилось в голове. — И где найти подходящий приход? Надобно ротмистра Тишанского спросить, может, у них полковой поп более покладист».

— Да погоди ты, куда рванул как стригунок-двухлетка, — неожиданно догнал незадачливого жениха сам Андрей Евграфович. — Переговорить надобно.

Гость удивленно посмотрел на хозяина:

— О чем переговорить?

— Ну, тут дельце такое, — Андрей Евграфович покрутил в руках потертую трубку, потом тревожно оглянулся. — Выйдем, Сережа, на террасу.

«Что ему нужно, ведь отказал уже?» — в душе росло раздражение.

— Дело такое, — несостоявшийся тесть перегнулся через перила, вытряхивая из трубки пепел. — Обидел меня господин Козыревский.

— Хотите, чтобы я его на дуэль вызвал? — напрягся Сергей.

— Упаси Господь, голубчик, что за фантазии! Чтобы ваша маменька всякий раз меня проклинала, принося вам цветочки на могилку, увольте. Козыревский — лучший стрелок в округе… и отменный плут. Намедни обыграл меня в стуколку подчистую. Вот чую, что нечисто, нутром чую, а доказать не могу — не пойман — не вор. И ухмылочка такая мерзкая, тьфу! Сережа, его надобно проучить, непременно, да побольнее.

— Уж извините, Андрей Евграфович, при всем уважении к вам, но…

— Экая вы, молодежь, торопливая, и дослушать не удосужитесь. Никто его избивать вас не заставляет и прочих пакостей. Сергей Михайлович, а выиграйте у него велосипедную гонку.

— Гонку? — растерянно пробормотал Сергей.

— Да. Козыревский, видите ли, четыре сезона подряд выигрывает, а вы его обставьте — эдакий щелчок ему по носу.

— Но я, — Сергей покраснел до состояния пареной свеклы, — я на велосипеде ездить не умею.

— Ну, знаете, голубчик, это уж не моя забота, — обиженно выпятил нижнюю губу Андрей Евграфович. — Вы выигрываете у Козыревского, я благословляю вас с Варенькой.

— Расписку напиши, папенька, — из-за занавески открытого окна появились милые золотистые кудряшки, — чтоб потом не отказался.

— А-ну, брысь отсюда! — рявкнул Андрей Евграфович. — Ну, по рукам?

— Расписку все же напишите, — поддержал любимую Сергей.

— Архип, бумагу и чернила неси. Расписку, так расписку.

Дело сделано, осталось всего-ничего: найти велосипед, научиться за неделю кататься и выиграть гонку — сущие мелочи.

Ноги привели к усадьбе Поллей. Сергей немного потоптался у калитки, а потом, выдохнув, решительно шагнул во двор.

— Сережа, здесь нет ничего сложного, это ж не скрипка, — младший из семейства Поллей Герман лихо запрыгнул на двухколесного друга и закрутил педали.

— Не скрипка, — охотно согласился Сергей, почесав ушибленный локоть.

— Главное — равновесие, научишься держать равновесие — все, научился. Я сестрицу за день обучил.

— А велосипед ты мне свой для гонки одолжишь?

— Да я тебе даже отцовский раздобуду. По такому-то случаю, ничего не жалко. Вместе поедем.

Сергей грустно подумал, что, если бы розовощекий Герман посватался к Вареньке, то ему бы дали согласие в тот же вечер, и без всяких там гонок. Но в положении ли Сергея сейчас изображать нищего гордеца, дают велосипед — отлично. Он вскочил в седло, железный конь опасно зашатался.

— Крути, крути педали! — зашумел Герман.

Сергей начал яростно крутить, велосипед выровнялся и покатил по дороге.

— Еду, Гера, еду! — завопил счастливый гонщик.

— Вперед не забывай смотреть. Руль, руль держи! Тормози-и-и!

Спина ушиблена, локти содраны, про колени лучше вообще не вспоминать, но — ох, уж это сладкое «но» — результат налицо: сегодня Сергей смог обогнать самого Германа, объехал все ухабы и даже красиво затормозил, без спрыгивания в пыльную обочину. Можно заявляться на гонку.

— Сережа, ты читал сегодняшний «Телеграф»? — маменька, натягивая пенсне на нос, начала зачитывать одну из колонок. — «Чрезвычайное происшествие. Во время велосипедной прогулки у деревни Боево было совершено дерзкое нападение на гимназиста». Сережа, да ты меня слушаешь ли?

— Слушаю, маменька, слушаю, — Сергей сосредоточенно смазывал велосипедную цепь.

— Ничего ты не слушаешь. Тут написано, что на гимназиста напал какой-то мужик, избил и отобрал велосипед. Злоумышленника разыскивают. Понимаешь, его не нашли, а ты собираешься ехать двадцать верст по лесам и полям на чужом велосипеде, а если на тебя нападут?

— Я же не гимназист, — снисходительно улыбнулся Сергей.

— Возьми отцовский пистолет.

— Это лишнее. Все, я спать. Завтра выезжаем.

Мать лишь сокрушенно покачала головой.

Утро бушевало красками полевых цветов, оглушало трелями птах. Небо стояло высокое безоблачное, предвещая жару. Между заставскими пилонами распорядители просыпали полосу красной глины, велосипедисты выровняли по ней своих «коней», готовясь рвануть вдоль тракта. Лучшее место по центру досталось конечно же Козыревскому. Фаворит лениво покручивал ус, купаясь в восхищенных взглядах уездных барышень. Его легкий немецкий велосипед сверкал на солнце стальным корпусом.

— Сейчас попрет со всей дури, — шепнул Герман Сергею, — он всегда в начале выкладывается, словно уже на финише, чтоб как можно дальше оторваться.

— Так и нам надо не отстать.

— На это и рассчитано, новички выдыхаются, а он дальше себе едет и едет. Нужно придерживаться своего темпа.

— Но тогда у него не выиграть, — Сергей для себя решил, что постарается закрепиться за фаворитом.

— Гиблое дело, лично я спешить вначале не намерен, — Герман глотнул из фляги холодной водички и поправил кепку.

Сергей лишь вздохнул, шансы были чрезвычайно малы. Понятно, что Андрей Евграфович затеял все, чтобы позабавиться над незадачливым женихом. Вон он стоит в тенечке, вертит двумя пальцами любимую трубку и расплывается в довольной улыбке. И приз заветный совсем рядом — разрумянившаяся Варенька в кругу подружек машет Сергею кружевным платочком и тоже улыбается, но не злорадно, как ее папенька, а подбадривающе. «Мой герой!» — читается восхищение в ее глазах, а значит нужно стать этим героем.

Хлопок. Велосипеды сорвались с места, изматывающая гонка началась.

Козыревский ожидаемо кинулся отрываться от толпы преследователей. Сергей уселся ему на хвост, стараясь удержать дистанцию. Вскоре они заметно оторвались от остальных. Вначале крутить было легко, подгонял азарт, но постепенно Сергей стал выдыхаться, расстояние стало увеличиваться. Козыревский первым вкатил на холм, насмешливо посигналил и полетел вниз. «Ну, уж нет!» — стиснул зубы Сергей, с остервенением накручивая педали. По спине ручьями тек пот, дыхания не хватало, ноги отяжелели, словно это не велосипед вез седока, а гонщик тащил на себе велосипед.

Наконец холм был завоеван. Сергей оказался на вершине и резко затормозил. Козыревский пропал! Впереди по широкому лугу вдоль верб петляла грунтовая дорога, но велогонщика на ней не было. Куда он подевался? Слева текла речушка, за ней начиналась дубрава, справа тянулся бескрайний луговой простор с островками редколесья.

Не в воду же этот Козыревский нырнул? Может, в траве залег? Сергей закрутил головой. Ну, пропал и пропал соперник, тем лучше, дорога открыта, можно ехать, есть шанс прийти первым, но какое-то внутреннее чутье подсказывало, что двигаться вперед бессмысленно. На холм тем временем взобрались и преследователи, они объехали Сергея и с ветерком поколесили вниз.

— Сережа, что-то случилось? — притормозил Герман.

— Козыревский пропал.

— Так он, наверное, уже во-о-он там, — указал Герман на верхушки верб у горизонта.

— Гера, он вот тут пропал. Съехал с холма и пропал.

— Сережа, поехали, проиграем, — призывно посигналил друг звонком.

— Гера, он обманщик, он всех дурит! Смотри, — Сергей соскочил с велосипеда, наклонился и пальцем начал чертить на пыльной земле схему, — дорога петляет вместе с рекой до Покровки, потом уходит влево — это большой крюк. А если свернуть вот тут, через бор, то получается вдвое короче. Ты понимаешь, он срезает путь и поэтому всегда выигрывает, а рвет со старта, чтобы никто не заподозрил.

— Сереж, но там река. Он что, с велосипедом ее переплыл?

— Должен быть брод. Нужно присмотреться.

Подобно гончей Сергей нагнулся и принялся рассматривать траву.

— Вон след колеса, смотри!

Герман послушно повел велосипед к кромке воды. На вязкой глине действительно отчетливо был виден след ноги, а рядом отпечаток шины. Козыревский перевел велосипед на тот берег и скрылся в лесу.

— Мы его уже не догоним, — вздохнул Герман, надвигая кепку на глаза.

— Но выведем на чистую воду. Ходу, Гера, ходу!

Сергей первым смело влетел в воду. Глубина доходила чуть выше колена. Друзья легко преодолели переправу и углубились в лес. Вскоре им удалось выкатить велосипеды на узкую лесную тропинку. Следы чужих колес подсказывали, что двигаются преследователи в правильном направлении.

— Если он обманывает в гонке, стало быть, и в карты, шельмец, тоже мог себе позволить шулерство, — запальчиво размышлял Сергей. — Выходит, он Андрея Евграфовича действительно провел.

— Ну, просто «рыцарь зеленого поля» какой-то, — удивленно присвистнул Герман.

— Прохвост он, а не рыцарь.

Перед друзьями открылась небольшая полянка и, о чудо, на ее окраине, отложив велосипед в сторону, в траве сидел Козыревский собственной персоной и сосредоточенно чистил яйцо. Рядом на расстеленном платочке лежала краюха хлеба и стояла баночка горчицы, с торчавшей из нее ложечкой. Умилительная картина. А куда этому прохвосту спешить, времени у него с запасом, можно и отобедать. Тут бы промчаться мимо на всех парах, чтобы оторваться от этого «дачника», но возмущение циничным обманом было так велико, что Сергей не устоял:

— Приятного аппетита, — с издевкой прокричал он сопернику.

Козыревский вздрогнул и уронил яйцо в траву.

— Не совестно людям голову морочить?

— Все по правилам, — высокомерно отозвался Козыревский, преодолев растерянность.

— Да что вы такое говорите, — хмыкнул Сергей.

— Мы должны приехать из пункта А в пункт Б, а как мы будем туда добираться — этого правила не оговаривают, — Козыревский поднялся и быстро начал складывать пожитки в походную сумку.

— Так мы поехали и другим расскажем о ваших правилах, — толкнулся Сергей ногой, чтобы набрать скорость.

— Стоять!!! — Козыревский вылетел на тропинку, выставляя вперед дуло револьвера.

— Евгений Борисович, вы в своем уме? — расширил глаза Герман, не отрывая взгляда от наставленного на него оружия.

— Не дурите, дайте проехать! — разозлился Сергей.

«Как же маменька была права, предлагая отцовский пистолет!» Сергей все же чуть толкнул велосипед вперед, проверяя — а не блефует ли соперник.

— Стоять, я сказал! Положу обоих! — рявкнул Козыревский. — С велосипедов слезли и отошли на десять шагов, ну?!

Сергей с Германом тревожно переглянулись, но выполнили приказание. Сергей не был трусом, но рисковать жизнью друга не хотелось. Козыревский, продолжая угрожать оружием, быстро приторочил сумку с едой к велосипеду, и вскочил в седло.

— А потом можете рассказывать, вам все равно никто не поверит. Всем известно, что вы, господин Кайсаров, ввязались в гонку в надежде поправить свое состояние, женившись на богатой наследнице…

— Ах ты, прыщ! — взревел Сергей и кинулся к сопернику, забывая о смертельной угрозе.

Но куда там, стальной конь Козыревского набрал скорость и уносил хозяина все дальше и дальше.

— Догоню мерзавца! — спешно поднял Сергей велосипед.

— Сережа, осторожно, он может пальнуть!

— Гера, возвращайся назад, если не вернусь, расскажешь, кто меня пристрелил.

— Ну, уж нет. Я тебя не брошу, — Герман упорно поехал следом.

— Герка, не дури, он чокнутый, выстрелит! Я сам!

— Мы его вместе дожмем.

Пока они ругались, Козыревский лихо съехал в небольшой овражец с пологими краями и начал подниматься наверх. Что и говорить, техника у него была безупречной. Сергею подъемы пока не давались. Он собирался спешиться и протащить велосипед рядом, думая, что так выйдет быстрее.

И тут случилось странное — Козыревский, раскинув руки, слетел с велосипеда, упал на спину и затих, придавленный велосипедной рамой.

— Что случилось? Он ранен?! — подпрыгнул в седле Герман.

— Поехали, надо помо… — Сергей прервал самого себя.

С гребня оврага к лежавшему без признаков жизни Козыревскому спускались трое лохматых мужиков с дубинами.

— Говорил же, он все время тута катается, — визгливо сообщил один из разбойников товарищам.

Только сейчас Сергей смог рассмотреть причину падения опытного гонщика — натянутая через тропинку веревка.

— И костотряска у него, говорят, самая дорогая, — продолжал оценивать добычу визгливый.

— Не костотряска, а двухколеска, — басом исправил подельника широкоплечий детина с самой большой дубиной. — Двухколеска-то что, приметная, попробуй ее продай, вот ежели б часы.

— И часы имеются, куда ж барину без часов.

Злоумышленники приблизились к Козыревскому. Нужно было действовать немедленно.

— Эй, отошли от него! — прокричал Сергей как можно более грозно.

Мужики было дернулись бежать, но быстро сообразили, что могут получить вдвое больше добычи. Злорадно улыбаясь, они пошли на велосипедистов. Если бы сейчас вместо Германа рядом с Сергеем стоял ротмистр Тишанский, можно было волноваться скорее за разбойничков, но добрейшей души Герка не отличался ни крепким телосложением, ни умением махать кулаками. Сергей зашарил по земле глазами в поисках палки покрепче, здесь ведь лес, должны же быть хоть какие-то палки, но, как назло, кроме тонких сучков и веточек, рядом ничего не валялось.

Злоумышленники приближались, увесистыми дубинами они легко забьют двух безоружных друзей. Единственный способ спастись — бежать, но как бросить Козыревского?

— Гера, извини, я куплю твоему отцу новый велосипед, — шепнул Сергей.

— Да чего уж там, — пробормотал Герман, поднимая с земли хлипкий сучок, — можно попробовать в глаз попасть, — объяснил он свой выбор.

— Надеюсь, не понадобится, — Сергей чуть пригнулся, хватаясь за руль и седло. — Господа, может, как-то полюбовно договоримся? — жалостливо-просительным тоном проговорил он, прячась за велосипедом.

Ответом был издевательский смех.

— Договоримся, — закатал рукава басистый детина, — чего ж не договориться.

Круг сужался.

— Гера, отойди назад.

— Я…

— Живо назад! — рявкнул Сергей.

Герман подчинился, отступая вместе со своим велосипедом.

Разбойники приблизились на расстояние трех шагов, сейчас начнется мордобой. Сергей с диким криком поднял велосипед и со всей дури плашмя ударил им басистого детину. Тот от неожиданности не успел среагировать и повалился на землю. Остальные невольно отпрыгнули в стороны. Этого оказалось довольно — Сергей выхватил дубину детины и приложил его контрольным ударом.

— Кто еще? — рыкнул он, озираясь.

— Васек, вали его! — махнул дружку визгливый и оба поперли на Сергея.

Герман отважно попытался остановить визгливого, но получил дубиной по уху и отлетел как кукла.

— Ах, ты ж, гнида! — выругался Сергей.

Он размахнулся и нанес удар по плечу визгливого, но сам получил дубиной по спине от другого противника. Не обращая внимание на боль, Сергей резко развернулся, нанося удар левой в бородатую челюсть, как учил Тишанский. Противник зашатался. Визгливый между тем снова замахнулся. Сергей лягнул его ногой, не разбирая куда.

— А-ай!!!

— Еще?! — злорадно крикнул Сергей. — Кому еще, подходи?!

— Уходим, Васек, уходим! — визгливый кинулся вдоль оврага.

За ним потянулся и подельник, последним тяжело поднялся детина и, хватаясь за голову и ломая кусты, побрел за товарищами.

Сергей оглянулся:

— Гера, ты как?

— Живой, — потер Герман красное ухо.

— Голова не кружится? Не тошнит?

— Так, немного.

— Сядь посиди, — усадил Сергей друга в траву, — я пойду посмотрю, как там Козыревский.

Но смотреть было не на кого — ни соперника, ни его велосипеда на тропинке не оказалось. Очухался и уехал. Это все, полное поражение. Переднее колесо велосипеда, спасшего Сергею жизнь, согнулось восьмеркой и лишилось нескольких спиц, но, даже, если бы оно было целым, догнать прохвоста уже не представлялось возможным.

— Я куплю твоему отцу новый велосипед, — повторил Сергей свое обещание.

— Я думаю, отец тебе подарит новый, когда я расскажу, как ты меня спас.

— Мы оба друг друга спасли. Давай посмотрю, что тут можно сделать, я все же инженер, — склонился Сергей над раненым железным конем.

Да уж, придется уговаривать Вареньку и как-то задабривать полкового священника, Андрей Евграфович оказался Сергею не по зубам.

Солнце давно скрылось за горизонтом, над головой игриво подмигивали звезды, когда друзья наконец-то добрались до финишной черты.

— Господа, где же вы были?! Вас уже искать отправились, — заохал распорядитель, разглядывая «загулявших» участников. — Думали, и с вами беда приключилась.

— Заезд выиграл, конечно же, Козыревский, — мрачно бросил Сергей.

— Что вы, господин Козыревский снялся с соревнования еще в Покровке, на него напали разбойники и сломали два ребра. Поручик Постышев благородно хочет отдать ему приз.

— Я думаю, поручик Постышев этого не сделает, — счастливо улыбнулся Сергей.

— Не сделает, — поддакнул Герман.

Самовар показал щекастое расплывающееся лицо гостя, Сергей подмигнул собственному смешному отражению. Рядом майской розой цвела Варенька, Сергей подмигнул и ей.

— Я на вашем месте, Сергей Михайлович, не спешил бы перемигиваться, — сдвинув брови, недовольно проговорил Андрей Евграфович. — Можно ли отдать дочь тому, кто приехал в гонке последним? Последним! — перстом указал несносный хозяин на потолок.

— Но позвольте, — возмутился Сергей, — уговор был, что я приеду раньше Козыревского, я это и сделал. Вот расписка, там черным по белому написано.

— Папенька, так нечестно! — порывисто поддержала любимого и Варенька.

— Дожили, бумажками перед носом отца машут, — проворчал Андрей Евграфович. — Архип, икону неси, молодых благословлять буду.

Марина Удальцова
НАВЬ

Тоска парню в деревне. Особенно когда этот парень ещё мальцом умудрился раздобыть себе две книги. По ним и грамоте учился. Потом и дьяк его старания приметил, стал с ним заниматься. И думает он теперь — «Неужто я, Логин, шорников сын, зазря азбуку учил, в чтении и глаголе упражнялся? Так и просижу тут, ни жизни, ни мира не увижу?» Не знал Логин, куда податься. Грамотей какой проездом в деревне остановится — он давай расспрашивать, что там да как в городах и станицах.

Однажды один из таких заезжих ему рассказал про Михайла-помора, до учения до того жадного, что бросил тот свою деревенщину и дёру дал в города-столицы-академии. Тогда Логин и вовсе сердцем заныл.

А тут прознали местные, что рядом казаки лагерем стали. Особняком стали, в деревни ни ногой. Логин думает, дай прибьюсь к ним, вот и будет мне приключеньице. Авось, выведут на какой-нибудь учёный город. А может, и к себе возьмут — на писаря, конечно, губу раскатывать нечего, да может, им ещё какие грамотеи нужны.

— А главным у них — Дюк какой-то.

— Гишпанец, что ль?

— Хранцуз, «Дюк» же хранцузкое имя.

— Да россы они, обычные нашенские россы!

— Много ты понимаешь! Станут россы Дюками величаться! Хранцузы они, говорю.

Так слушал Логин, слушал, что люди по деревне несли — а у него в голове так и плывут картины, как он с ними по гишпаниям да хранциям путешествует, диковинки далёкие видит.

Настал день, не выдержал он.

— Пойду, — говорит, — путешествовать. Себя миру показать, да долю свою найти.

Мать, конечно, в слёзы, и на грудь кидается. Сёстры младшие воют. Отец и вовсе хворостину взял. Помощник, мол, едет, семью бросает. Да только без толку. Упёрся Логин, и всё тут.

Ушёл Логин. Не сказал никому, что до казаков податься решил — тайно берёг это, словно скажет — и всё мечтание рассыплется. И всё думал, что ж за Дюк там такой. Представлял его себе. Думал, как подойдёт, как поклонится ему, как тот сурово глянет и ус крутанёт. Авось, и приглянется Дюку Логин!

Как идти до тех казаков? Болтали люди, что за речку, да туда, за поле — махали руками куда-то в ту сторону. Ну, погода хорошая, до ночи далеко — Логин идёт себе и идёт бодрым шагом. Беспечно по сторонам смотрит. Жаворонков слушает. Облачка разглядывает.

Потом свернул с тракта, пошёл напрямки, полем, да к речке поближе. Тропинка там утоптана. А жара звенит — ни колосок не дрогнет! Дай, думает, искупнусь да охолонусь. Речка здесь пошире, запруда глубокая. Этот берег обрывистый, повыше. А тот — весь рогозом порос да вербами, а повыше — березняком. Нашёл Логин местечко поположе, спустился по нему к реке. Скинул одежду и в воду вошёл. Ух и бодрит, аж захолаживает!

Красиво тут. Вода чистая, спокойная. Где-то кукушка плачет. Окинул Логин взглядом тот берег. Вдалеке, за полем, лес стоит дозором, едва виден. Здесь, поближе, вербы в воду смотрятся, ветки свои с пушистыми подушечками к воде тянут. Там, чуть подальше, стволы поваленные ухнули в воду давно, да так и лежат полусгнившие. А туда, где изгиб реки, глаз и вовсе едва дотянется — там совсем берег зарос, даже воды не видно.

Любуется на всю эту тишь да гладь Логин, плещется. Ни травинки нигде не колыхнётся. Глядь — а там-то, среди березняка, словно шевеление какое-то. Занятно, думает Логин, а руки уже вовсю гребут к тому берегу. Плывёт и всё поглядывает туда. То ли берёзки сорвались с места и норовят у воды потанцевать, то ли вербы, тряхнув головами, распустили косы. Чудь какая!

А подплыл поближе — и вовсе удивился! Стоит на берегу дева, и ногой воду пробует. Простоволосая, ни сарафана на ней, ни понёвы — в одной рубахе. Да в нарядной какой — верно не в житнице.

— Эй… — растерянно позвал Логин. — Привет.

— А тебя не учили, что в Семик купаться не к добру? — лукаво подмигнула ему дева. Голос у неё был глубокий, да как завораживал.

— А тебя для начала здороваться не учили? — раззадорился Логин. — Что мне Семик, я что, нехристь какой?

Логин всё разглядывал деву, да что-то ему не так казалось.

— А то, что в Семик воды касаться нельзя. Навь тревожишь.

— А я её перекрещу, эту навь, и пойдёт она обратно к себе в преисподнюю!

— Откуда ты такой смелый? — улыбнулась дева.

— А ты откуда взялась такая? На этом берегу вроде никаких деревень нет, — всё пялился на неё Логин. Сделал пару гребков подальше в воду, чтобы лучше рассмотреть берег. Кусты, там в стороне — рогозом поросло, а дальше ещё — берёзки. Облака плывут над водой и в воде. Дева держится за ствол одной из верб, что смотрится в воду. Верба-то смотрится. А где девы отражение?

У Логина перехватило дыхание. Лицо аж перекосило от испуга. Он забарахтался, давай назад к тому берегу, откуда пришёл. Дева как запрокинет голову да как захохочет, что даже жаворонки с кукушками умолкли! Он глянул — а дева руки крестом раскинула, повернулась спиной к запруде и упала неживым телом в воду. Глядит оттуда распахнутыми глазами, как заложная покойница. И медленно вглубь идёт. Навь и есть!

От страха Логин забыл всю свою смелость и набожность: ни перекрестил, ни погрёб. Знай только, барахтается да тянется к своему берегу, словно сковал его кто-то в воде. А там, на берегу, уже мужики кричат, раздеваются да в воду лезут. Логин хочет им сказать, что это навья запруда, чтоб не лезли. Да только захлёбывается и воздух хватает.

Очухался Логин. Как от нави вырвался? Как из воды вылез? Ничего не помнит. Помнит только глаза её страшные, что из-под воды на мир божий глядели.

— О, живой!

Логин обернулся на голос. Вокруг замелькали люди. Кто-то ему плошку суёт с каким-то отваром:

— На, попей!

Кто-то другой его пожитки принёс, рядом ставит. Другой покрывало накидывает. Третий ещё что-то делает, вокруг копается.

— А я где? — проглотив отвар, выдохнул Логин.

— В алачюче, в казачьем лагере, — сел напротив него наполовину седой человек.

— О, так я к вам и шёл, — обрадовался Логин и стал вставать, стаскивая с себя покрывало.

— Лежи-лежи, — приказал этот седой, да так властно, что попробуй, поперечь. — Вот отдохнёшь, тогда и решим, что с тобой делать. Просто мамке с папкой отправить, или высечь попервой.

— Так я к вам шёл! — брыкнулся было Логин. — Я до казачьего лагеря и хотел, а вы вон как управно меня и перехватили!

— Ха, перехватили, да уж! — зычно гоготнул казак. — Еле у нави вырвали. Ты уж почти пропал. И ладно если б просто богу душу отдал, а то ведь заложным бы стал, и так неупокоённым бы и шатался по округе.

Так жутко стало Логину, так муторно, что аж голова закружилась. Он потёр виски и со стоном откинулся на своё лежбище.

— Э, малец, да ты совсем хилый. И чего тебе от нашего племени надобно было?

— Я к вам хочу! Я грамоту знаю, и книги читать, и писать могу! — разом выпалил Логин, когда увидел, как изогнулись губы в насмешке у этого полуседого. — Да нет, я правда могу! И по хозяйству я тоже могу. И ещё я шорное дело знаю, сбрую там коню починить или ремешок справить. Я с пользой буду!

— Шорное дело — это хорошо. Грамота тоже дело уважительное. За такие умения можно и прокормить тебя. Да уж больно гневается наш атаман на то, что ты с навью связался.

— Я не вязался! Вот те крест, отец, я не знал, что она навь! Смотрю — девица стоит на берегу. Девица как девица. Кто ж её знал, что она тварь нечистая, не от божьего мира!

— Как это — «она навь»? Ты, выходит, видел эту навь, что тебя в озеро утащить пыталась?

— Ну да. Я в воду полез. А на том берегу — она стоит, волосы распустила, одета… Да почти по-срамному одета, в рубахе одной. И говорит мне, мол, что это я в Семик искупнуться задумал.

— И говорит с тобой навь? — поползли у казака брови вверх. Думал он уходить, а тут стоит, расспрашивает. И главное, передумал уже, кажись, хворостиной Логина отходить и к мамке с папкой выслать.

— Ну да. Я ей и отвечал. Простая дева. Откуда было мне знать, что она навь. Я пока не увидел, что она в воде не отражается, даже и не понял.

— В воде не отражается? — казак переглянулся с теми, что Логина врачевали. Умолк странно. Постоял, помялся. Потом вышел из алачючи. Так Логин и не понял, к добру это или нет.

Всё бы ничего, да те врачеватели, что остались с ним, словно чурались его теперь. Будто хворь на нём какая заразная. То и дело расспрашивал он:

— А как вашего атамана звать? А как зовут того казака, с кем я говорил? А кто такой Дюк?

Всё отвечали они: не твоего ума это. Выхаживали и кормили исправно, но особо с ним не заговаривали. И из алачючи не пускали. Так было два дня.

На третий день за ним снова пришёл седой казак, что говорил с ним, когда он очнулся. Спозаранку пришёл, Логин ещё спал. Зычно наказал:

— Оденься да в порядок приведись. Умойся.

— Куда мы пойдём?

— Атаман тебя видеть желает. Но сперва молитва. Троицын день сегодня, — отрывисто пояснил тот.

Возрадовался Логин, а сердце так и трепыхается — увидит он наконец самого атамана! Спрашивает седовласого:

— А как звать вашего атамана? Дюк?

Повернулся к нему тот, приблизил лицо:

— Антипом звать нашего атамана, — и потом прошипел, — а имени «Дюк» и всуе не поминай!

— А кто это?

— Положено будет — узнаешь!

Весь перепуганный, пошёл Логин умываться. Трёт лицо, а сам думает: решился бы он до казаков идти, знай он, что ему пережить пришлось?

Собрались казаки на общую молитву под открытым небом. Вынесли образ. Первым поп стоит. За ним — важный какой-то мужик, в нарядном весь. По обе стороны чуток сзади него — тоже какие-то видные воины. Дальше остальные стояли — кто победнее одет, кто получше. У кого рука перемотана, кто прихрамывает. Кто с шаблей, кто без. Кто с шаблями, те перед службой вынули их из ножен и у ног своих сложили. Поп негромким, но крепким голосом начал службу. Логину было не по себе, совсем не думалось о молитве. Он всё озирался, пялился на казаков и пытался разгадать, кто ж из них Дюк и почему он не атаман, раз в деревне про него судачили, что он тут главный над всеми. А выходит, вовсе и не главный.

Так пытался Логин разгадать главного, а сам то перекрестится, то поклонится без особо набожной думы. Когда закончилась служба, стали казаки за общий стол садиться за трапезу. Атаман с ними, во главе. На Логина всё оборачиваются, кто-то перешёптывается. Атаман лишь глянул да хмыкнул, а потом кивком подозвал седовласого, что привёл его. Тот подошёл и сел поближе к атаману.

— Ну, чего истуканом стоишь? Давай садись, тебя по-особому никто приглашать не будет! — позвали Логина ребята как он или на пару лет старше. Они садились дальше от атамана, на другом конце длинного стола.

Логин сел. Смотрит — другие едят. И он ест. Старается всё разглядеть, какие они есть-то, эти казаки, да каков их атаман Антип.

Чуть припозднившись, прихромал к атаману ещё один казак. По всему видать, знатный воин: одёжа богатая. Сам хромает. Волосы-то у него спутанные, со лба косицами собранные, а дальше так, патлами стелются до лопаток. Усы, как у сома, длинные, только густые. Перекинулся он словечком с атаманом, потом и седовласый что-то ему молвил. Обернулись все трое, глянули на другой конец стола, где Логин сидел. А глаза-то у них у всех троих ястребиные, брови суровые. Аж пробирают.

Так это всё чудно было и пугало, что Логин даже обрадовался, когда они отвернулись от него и стали о своём судачить и смеяться. На этом конце стола не слышно было, про что был разговор, но казаки, что помоложе, старались особо в голос не говорить и старших не перебивать. Логин одному рад был: что будто и забыли его вовсе.

Ан нет, не забыли. Доели да посидели ещё чуть. Уже перестало холодить, солнышко припекать начало. Как разговоры застольные докончили, так про Логина и вспомнили. Встали все из-за стола — и Логин встал. Разошлись кто куда по своим делам — а Логин стоит, вокруг озирается. Тут же тот самый седовласый откуда ни возьмись:

— Иди за мной.

— Куда это?

— Не твоё время вопрошать, — хмыкнул он.

Прошли они к небольшой алачюче. Откинул часовой казак полог. Вошёл седовласый. Следом обречённо вплёлся Логин. Поднял глаза, огляделся. Вот так так — думал он, что к атаману пришёл. А на самом деле — к тому, важному, с волосами и сомьими усами, что всё на Логина зыркал за трапезой и с атаманом шушукался. Он восседал при всём параде. И шабля боевая в ножнах стояла при нём одесную. Раскурил он трубку, оглядел Логина с головы до пят, что тот аж с ноги на ногу перетоптался да смутился. Что он смотрит, что углядеть пытается?

— Ну сидай. Садись, то бишь, — громогласно гаркнул он. — Как величать?

— Я Логин, шорников сын. Тутошний я, за рекой там наша деревня, — промямлил Логин, и сам удивился, как аж осип со страха.

— Ты, говорят, спрашивал про меня.

— А ты кто, отец, будешь?

Тот разразился смехом и переглянулся с казаками, что рядом сидели, потом с седовласым.

— Ты что ж, ему не сказал? — потом перевёл взгляд на парня и просто так, будто прибедняясь, ответил, — Я и есть Дюк, который за своей славой никак не угонится. Слава вперёд летит — я её догоняю! — и раскатом рассмеялся, а вслед за ним остальные казаки.

Логин обалдел. Не знал, как себя вести. Вот он, Дюк, значит — важный да страшный, самый главный, да только не атаман. И не на гишпанский или хранцузский манер говорит, а по-нашенски. Загадка!

Вокруг казаки на Логина пялятся, и Дюк словно от него чего-то ждёт. Стоит он, стоит, значит, а потом возьми да и поклонись:

— Здрав будь, казак Дюк, чья слава вперёд летит!

И так нелепо, так невпопад это было, что Дюк, седовласый и казаки снова загоготали. Вроде и по-доброму смеются, а Логину не по себе. Смотрит он в глаза Дюку, понять пытается, чего тот ждёт от него — а так не по себе от его взгляда, словно не один Дюк ему в глаза смотрит, а ещё кое-кто с левого плеча.

— И тебе здравия, Логин, шорников сын. — потом кивнул казакам, и они все, кроме седовласого, вышли. — Так ты, говорят, с навью знался?

— Не знался я, отец, не знался, вот те крест! — совсем по-мальчишески залепетал Логин.

— Какая она была, навь эта? Что говорила? Как ты ей отвечал?

Логин с самого начала им и рассказал, как из села решил уйти в казачий лагерь и как искупнулся по дороге неудачно. Дюк да седовласый всё переглядывались да перехмыкивались.

— Вижу я, нет в тебе ни зла, ни ведовства чужеродного. Ты, видать, и сам не понял, что случилось.

— А что случилось? — наклонился к нему Логин поближе.

— А то, что навь — она не всякому явится. Из мира мёртвых она, — буднично пояснил Дюк, словно и не было в том никакой тайны.

Ох, и перепугался Логин, ох, и переполошился! А показывать-то не хочет, как внутри всё аж кувыркается от страха.

— И… И что теперь будет? — сам удивился, как голос его пропищал мышонком.

— А то, что у тебя теперь два пути. — сдвинул брови Дюк. Голос его посуровел, — Или идёшь ты домой к мамке с папкой, ни про какого Дюка никому не сказываешь, ну, а про навь и сам не захочешь поминать, чтоб тебя на смех не подняли. Или можешь остаться с нами, — хитро улыбнулся он в усы и добавил, — если навь изловишь.

Логин рот разинул да так и сидит. Шутка ли — навь изловить! Мертвячку заложную, русалку, что едва его в озере не потопила. А с другой стороны, поджать хвост и вернуться обратно в деревню, чтобы до конца жизни над ним потешались, как учёный-разучёный Логин в приключение ходил, в реке искупнулся и вернулся через три дня. Хуже смерти!

Бегали у Логина глаза, думал он, как быть, сердце пытался унять, да оно колотилось так, что аж рубашка билась. Казалось Логину, что сидит он так перед казаками долго, целый день. Думал-думал, а потом решил — терять ему нечего теперь, возьми да и выпали:

— А что ж вы, уважаемые казаки, воины за царя и за веру Христову, именем Господним не изловите тварь адову? Не по-христиански посылать неопытного бойца да над смертью его бесславною потешаться.

Открыл было рот Дюк — то ли криком погнать его, дурака, то ли наставить. Да тут в первый раз седовласый осмелился перебить его:

— Не гневайся, Дюк, дай обратиться к мальцу. Дурной он, видать, совсем. Не знает, с кем разговор ведёт.

Логин и вовсе опешил. Это с кем же таким важным он разговор ведёт? Дюк молчит. Седовласый теперь Логина наставляет, и голос его подрагивает от гнева:

— Ты, малец, прежде чем моськой кусаться, научись вопрошать о правильных вещах. Возьми да и спроси: «Что ты за человек, казак Дюк?», он тебе и расскажет. Возьми да снова спроси: «Что в том чудного, что я навь встретил?», а он снова тебе растолкует. Нет, ты дурь свою молодецкую показываешь!

Побитою собакой сидит Логин, пристыженный. Глаз не поднимает ни на Дюка, ни на наставника своего. Бормочет еле слышно, безвольно:

— Что ты за человек, казак Дюк? И что дивного, что я навь встретил?

Исподлобья смотрит осторожно на важного казака. Холодом ударил ответный взгляд, будто две стрелы пустились из глаз Дюка прямо в Логина. Аж в сердце захололо всё.

Заговорил Дюк. Страшно заговорил. Голос его звенит, словно вторит ему кто невидимый, басовитый и лютый.

— Что я за человек? И человек ли? Характерник я! Ни атаман мне не указ, ни поп, а истинно сила природная, божья сила. Именем этой силы ревностно берегу я мир божий от навьей силы, силы диавольней, силы нечистой. Да заключён мой дух в тело человеческое, в бренное, слабое тело.

Дюк словно больше сделался. Больше человека, больше всей алачючи, в которой они трое сидели. Логин сам удивился, что не стало ему страшно, только охватывало его благоговение перед казаком. Любопытство и жажда узнать больше вселили в него смелость, и стал он спрашивать:

— А ты видел эту навь, отец?

— Не отец я тебе, но могу стать твоим наставником, — голос теперь звучал спокойно, по-человечески. — Нет, этой нави я ещё не искал и её не видел. Почитай, в каждой запруде навь русалит, а то и по нескольку. Так что тут дива нет. А вот в чём диво, так это в том, что простой человек навь не видит так явно, чтоб её за живую деву принять. Да ещё и чтоб она заговаривала и отвечала. Навь заманивает, топит, да и только.

— И что ж это значит?

— А то, — нетерпеливо щёлкнул его по носу седовласый, — что ты дар имеешь. Способен в диаволев мир заглядывать.

— Характерником можешь стать, — вторил ему Дюк. — Выучиться, конечно, надо. В огне стоять, пули рукой ловить. Силы божьи призывать и рука об руку с ними в мир навий заглядывать. Дланью Христовой быть, что диавола в его страшном мире держит, чтобы не лез он в мир божий, в мир живых!

Слыхивал Логин о характерниках сызмальства. Чего только про них ни судачили! И что зверьми они перекидываться могут, и в двух местах одновременно быть, и ходить по воде. Да только басенки слыхивать — то одно. А, как сейчас вот, стоять перед таким характерником да ответ держать — совсем иное дело. Да чего там стоять — мысль о том, что Логин и сам характерником стать мог бы, казалось, и вовсе была такой большой, что не помещалась у него в голове. Так молчал он долго, Дюк так и не дождался от него ответа, и продолжил:

— Так что, малец, путей у тебя только два. Атаман тебя принять не желает — нам воины нужны. А ты не воин. Писарь тоже у нас есть, да такой, что учиться тебе до него ещё тыщу лет. А я тебя возьму. Такие, кто навий мир видит сам по себе, от природы, может, раз в сто лет рождаются. Вот и покажешь, на что ты годен. Одного меня будет мало, чтоб её изловить. Подмога нужна. Ну, или, — развёл он руками, — иди домой, к мамке с папкой.

Больше Дюк говорил — больше Логин уверялся, что надо оставаться. Уже он и вовсе готов хоть на дно запруды нырять за этой навью. Так и спросил по-простецкому, без виляний:

— А когда идти? Я готов! Сейчас?

— Завтра Духов День. Помолясь и пойдём. И поп с нами пойдёт. Запруду освятит. Иди пока сегодня. И Антипу на глаза не попадайся. Не наш ты ещё.

Седовласый встал, поклонился и подтолкнул Логина к выходу. Молча провёл его к его алачюче. Сердито наказал без надобности по лагерю не шататься, но вроде как и не запретил выходить. Приставил надзорного. Был седовласый теперь какой-то резкий, словно недоволен был, что Логин согласился навь искать и остался. Ну, да ладно.

Пообедав со всеми, чтоб не изматывать себя мыслями и лишними волнениями, Логин взял да и уснул. Да так до самого следующего утра и проспал.

Сны под утро снились Логину нехорошие. Будто он навь в могилу укладывает, а она просыпается и встаёт. Логин снова её укладывает, землёю засыпает. Только уходить — снова навь стоит, из могилы вышла. Он давай опять её хоронить — она только хохочет, потешается над ним. Потом раскинула руки, как тогда на берегу — и падает спиной вперёд в могилу. И глядит оттуда. Логин закидывает её землёю — а глаза всё смотрят. Зарыл её опять — тут она отряхивает лицо и глаза свои страшные, и вот уж она снова стоит перед ним да хохочет всё.

Вскочил Логин ни свет, ни заря. Крест нательный целует да читает наизусть: «Живый в помощи Вышняго…» Вышел, умывается у чана с водой. Дурной сон всё прогнать пытается. Казаки ещё спят вовсю. Только поп да ещё пара человек уже возятся, всё к заутрене готовятся. Увидал поп Логина.

— Что не спится, сынок? Отдыхай ещё часок. День сегодня особый будет. Трудный. — он тяжело вздохнул, будто не сильно и хотел эту навь ловить.

— Батюшка, благослови! А чего нам навь ловить?

— Бог благословит. Отходную прочитать. Чтоб из низшего мира её вырвать, и упокоилась бы бедная утопленница, и ждала Страшного Суда со всеми сродниками её усопшими.

— Выходит, она не злая сила?

Улыбнулся поп, как добрый дедушка. Подошёл к Логину, взял за локоть. Показывает на горизонт, где солнечное колесо едва показало край.

— Вот, видишь свет? — Логин кивнул. — Солнце, оно ведь само по себе, что бы тут ни деялось на земле.

— Угу, — снова кивнул Логин.

Поп указал теперь за спину Логина.

— А вот, смотри — тень. Она разве сама по себе? — Логин пожал плечами. — Ну, могла бы тень быть, если б солнца не было?

— А! Нет, не могла.

— Выходит, что? Выходит, добро — оно само по себе существует. А зло — оно существует лишь чтобы против добра идти. Понял?

— Понял… — растерянно протянул Логин.

— Так и навь нужно из тени вытащить и суду божьему предъявить. А уж Он решит, что она заслужила, когда была человеком. Она просто утопленница.

— Ты будто жалеешь её, батюшка, — Логин вспомнил её страшные глаза.

— А я всех жалею. Дело моё такое. Дюка дело — нечистую силу ловить. А моё — с милосердием и жалостью ко всякой твари божьей относиться.

Побрёл поп в свою алачючу. Логин смотрел ему вслед, опустив плечи. Правильное ли дело навь ловить? Богоугодное ли? Вчера он так лихо рвался в приключение, а сегодня уж и непонятно было, нужное ли это дело. Чует Логин, словно он сам попался в какую-то хитрую ловушку.

Наконец встало солнышко — повставали и казаки. Поп опять собрал всех на службу. Логин молился так горячо, как ни разу в жизни. Первый раз в жизни он, молясь, о собственной смерти думал. И о том, куда после смерти пропадают души — в навий ли мир? В горний ли? Или в какое-то другое священное место, где все ждут Страшного Суда и конца времён? Читал он раньше откровение Иоанна Богослова, да никогда не вдумывался, не примерял эту рубаху на себя.

После службы за трапезу сели. Сегодня характерник Дюк сел одесную атамана, а Логина усадил одесную себя. Тот сидит напуганный — спозаранку поп стращал разговорами, а теперь Логин вроде и понимает, что должен быть благодарен Дюку, а ему больше страшно, чем благоговейно. Внутри всё аж корёжит, кусок в горло не лезет. Атаман суров, недоволен, что малец рядом. Поглядывает Логин на седовласого — тот всё подбадривает-подмигивает. Остальные казаки притихшие: все знают, куда сейчас предстоит идти и какое дело исполнить. На попа Логин смотрит — у того лицо мученика, не иначе как его нави на заклание повести собрались.

Собрались идти к запруде. Дюк командует. Поп идёт, при нём казак Соколик. Он ему и в быту прислуживает, и на службе пономарём. Седовласый наконец назвался — Феодором звать. Тоже идёт. Вроде как за Логином надзирает. Ещё четверых казаков Дюк взял на всякий случай. Наказал им в воду не лезть ни в коей мере. К воде можно только попу, а в воду — только самому Дюку и Логину, от чего тот не сильно возрадовался. Совсем не охота опять в навью воду лезть, судьбу испытывать.

Снова знакомая запруда, только на этот раз со стороны пологого берега, что порос рогозом. Остановились повыше, где берёзки. Голосом, которому не хотелось перечить, Дюк распоряжается:

— Я пойду выманю навь, чтоб она на тот берег не ушла. А ты тем временем воду освяти. Тогда она уже в запруду не сунется, на берегу и изловим. А тут её ты жди, — ткнул он пальцем в Логина. — И вы с ним тоже, — кивнул он молодым казакам. Потом приблизил лицо к Логину, — Да помни, что они её видеть не могут. Ты их глаза.

— Я их глаза, — сбивчиво повторил Логин. Ох, и не нравилась ему затея.

Особо не растекаясь глаголом, Дюк развернулся и пошёл к воде. Шаг, шаг, ещё — миновал березнячок, и вербу. Вот и рогоз цеплялся ему за сапоги, как трава. А Дюк не тонет, в воду не ухает. Странное ведовство сковало воду: идёт он по глади, будто по льду. У самой воды поп тоскливо вздыхал да крестился. Рядом Соколик держал кадило и ладан с угольком.

Дюк стоит посреди озера прямо на воде. У берега поп. Дальше Логин, за ним четыре молодца шабли наголо, не шевельнутся, подвести главного боятся. Чуть поодаль, словно не при деле совсем, седовласый Феодор жуёт колосок. Тишина стоит страшная. Ни жаворонок ни фьюкнет. Ни кукушка не всплакнёт. Ни рыба не плесканёт.

— Руса-а-алка-а-а! — нечеловечески взревел Дюк. Снова словно не сам зовёт, а будто с левого плеча кто басовым раскатом ему вторит. — На-а-авь! Покажись! Приказываю тебе. Призываю тебя.

Кажется, сама вода содрогнулась откуда-то из недр. Словно мир шатнулся. Разошлась гладь воды шагах в десяти от Дюка, разорвалась волна — и стала перед ним навь. Логин смотрит на воду — на воде она стоит, а в ней не отражается! Тут он вспомнил, что остальные-то не видят её. Обернулся потихоньку и кивнул им, мол, она здесь. Но у тех лица встревоженные, видать, хоть глазом не видят, а сердцем чуют, как мир божий с навьим схлестнулся.

Дюк делает шаг к ней. Она лукаво смотрит, смеётся, красуется. Словно два давних бывших друга ведут безмолвный, тяжкий разговор, и никто из них не прав, и никому не выйти победителем. Что он медлит? Логин уже чуть не кричит — что он медлит?! О чём он с ней говорит посреди озера? Не слышно, это так тихо и так тяжело, будто уже и воздух поплотнел, еле ноздрями втягивается. Навь тянет к Дюку руки, он отворачивается. «Не становись к ней спиной!» — без слов умоляет его про себя Логин. Он тревожно глядит на попа — тот готов уж и крест в воду опустить, да только тогда рухнет Дюк в воду и сам станет утопленником. Молодцы и вовсе в недоумении — они видят лишь Дюка. А он стоит посреди озера, глаза от того места, где навь, отводит. А сам словно тянется к ней.

— На-а-авь! — не выдержал Логин. — Иди сюда. Помнишь меня?

И глазом не моргнул Логин, как дева уже рядом с ним стояла.

— Помнишь меня? — всё заговаривал ей зубы Логин, пока Дюк бежал обратно к берегу по водной глади.

Только коснулась нога Дюка берега, как поп своё дело сделал: опустил крест в воду, молитвы стал читать, Святого Духа звать.

А навь стоит, на Логина смотрит и манит его, улыбается. Тут же Дюк оттолкнул Логина и сам перед навью стал:

— Я знаю твоё имя!

Дева качает головой, мол, нет. Лик её стал ещё бледнее, она сжалась, словно напугал её Дюк. Словно узнала его. Он снова шагнул на неё.

— Назови своё имя! Имя!

Навь подняла на него глаза, а в них будто слёзы стоят. Смотрит она на Дюка как на далёкого забытого друга.

— Назови своё имя сама! Я знаю твоё имя. Но ты сама должна вспомнить. — Дюк почти умолял, и столько слабости было в его словах, столько скорби! — Имя!!! — вдруг гаркнул Дюк безумным голосом.

Тут же по берёзам пробежал ветерок-шепоток. Обернулся Логин — а на ветках-плетях качаются духи бестелесные, повиснув белёсыми тенями. И всё шепчут-приговаривают:

— Сестра, назови имя! Сестра, вспоминай!

— Внученька, не бойся!

— Назовись, внученька!

— Доченька, как твоё имя? Скажи!

Бедную русалку корёжило, она мучилась и плакала. Наконец нашла в себе силы и побежала к воде. А запруда-то крещёная уже! Пробует зайти в воду, а ей жжёт. Логину и правда стало жаль её. Он глянул на священника — тот даже не видя навь чувствовал её и страдал так, словно это ему вода запекала. Феодор и четверо казаков за шабли взялись. Да что ей шабли, творению низшего мира?

Дюк рухнул перед ней на колени и заплакал:

— Как тебя зовут?

— Ты же сам помнишь, как меня зовут! — в страданиях выдохнула навь.

— Назовись. Вспомни сама. И душа твоя уйдёт дожидаться мою. Назовись!

— А-а-а… Алевтина! — выдавила из себя истерзанная навь. Тут же вспорхнули с берёз души её сродников. Запели жаворонки.

Дюк понуро стоял на коленях. Смотрел куда-то мимо нави и ждал. Деву всё крутило. Тогда шагнул ближе поп и стал заупокойную молитву читать. Произнёс имя «Алевтина» — и казаки ахнули. Видеть её стали. А дева уж боле не шелохнулась. Отдала запруда утопленницу, а Дюк с попом и казаками её вырвали из лап диавольских.

Потом долго копали могилу. Погладил Дюк волосы деве, надел сам на неё крестик нательный деревянный. Отвернулся. Куда и гроза вся его, и суровость подевались! Слабый стоял, обессиленный. Не смотрел, как молодцы осинку заломали да заточили. Не смотрел, как кол в сердце загнали. Не смотрел, как вниз лицом положили в могилу прекрасную деву-утопленницу.

Логин со страхом смотрел на это отпевание. Когда поп закончил, молодцы-казаки земли навалили да крест берёзовый соорудили. Дюк гладил крест и долго не отходил. Логин озирается — никто ему не мешает, все скорбно ждут. Отошёл наконец характерник от могилы, взял Логина по-братски за плечо:

— Спасибо тебе. Без тебя я бы с ней в озере сгинул.

— А я что… — растерянно протянул Логин. Только и дело его было, что «На-а-авь!» заорать, когда дело совсем плохо было.

Дюк отвернулся от могилы и посмотрел на солнце. Смахнул слезу.

— Вот так и я буду когда-то лицом вниз лежать осинкой продырявленный. И любой характерник.

— А зачем лицом вниз?

— Тесно мы при жизни с миром адовым общаемся. Чтобы не призвал нас навий мир после смерти нашей, чтоб душа не нашла более путь в тело своё.

С корнем вырывал себя Дюк от этого места, где могила теперь его давней подруги. Молча шли до лагеря, ком поперёк горла.

В лагере Дюк засобирался:

— Антипу скажете — я вперёд поехал. А вы следом завтра езжайте, как собирались. — и бросает Логину, — Давай, не стой столпом. Собирайся. Со мной поедешь. Мне уехать надо из этих мест.

Снова голос властью пропитался, крепостью. Собрал Логин все силы, что остались, возьми да и громогласно возрази ему:

— Не поеду я с тобой, глубоко уважаемый казак Дюк!

Поп обернулся. Феодор поперхнулся. Казаки застыли. Все, кто был рядом, уставились на Логина, словно он дичь какую сморозил.

— Ты её изловил, я беру тебя в ученики. Ты же хотел к казакам.

— Нет. Не хочу я. И это… лицом вниз, и с колом осиновым — тоже потом не хочу. В общем, спасибо вам за всё. Пошёл я домой.

И пошёл. Хворостины от бати получил, объятий горячих от матери. Выучился. Сам попом стал. А как купаться в воду лезет — так теперь крестится горячо, словно в последний путь собирается. Помнит своё приключеньице, да никому о нём не сказывает. Только поминает в панихидах имя многострадальной Алевтины.

Татьяна Луковская
ЗА ВЕЛИКОЙ ВОРОНОЙ

Колесо солнца медленно катило к окоему, заливая равнину и меловые склоны насыщенным светом. В этакую пору караулу приходилось особенно тяжко — попробуй разгляди чего, когда трава искрит, словно от пожара, а очи, хоть ладонью прикрывай, хоть шапку тяни до самого носа, все равно слепнут, роняя вымученные слезы.

И все ж Михайло, опытный вратарь, смог приметить незнакомцев — две черные тени, скользившие по кромке овражца. Сначала он решил, что это зверье, волков в этот год развелось как-то особенно много. Не раз серые выходили к заставе да по ночам воем оглашали округу, тревожа лошадей. Но нет, тени уплотнились и приняли очертания человеческих фигур — одна повыше да пошире, другая тоненькая, что тростинка.

Люди уверенно брели прямо к сторожевому острогу. Михайло подался вперед, пытаясь разглядеть путников: старик, со сгорбленной временем спиной, тяжело опирающийся на посох, и резвый отрок, должно внучок али сынок-поскребыш. «Чего они в чистом поле забыли, как не боятся диких зверей или степняков залетных, а нынче лихие времена, и от своих не ведаешь чего ждать? Ну, этому, старому хрычу, положим, уж все равно, где помирать, но малого-то зачем с собой тянет, татарам в полон?» — Михайло нахмурил белесые брови.

— Эй, Михалка, кого там нелегкая принесла?! — гаркнул снизу дядька Степан, запрокидывая голову.

— Люди, двое! К нам идут. Старик да мальчонка.

— Как их Черняй, песий хвост, мог просмотреть? — пробурчал дядька. — Ну, пусть только вернется, уж я ему…

Чего там грозный десятник отвесит раззяве Черняю, Михайло не расслышал, ну, да и так ясно — дружка по возвращению из дозора следует предупредить, чтоб до утра под большой кулак дядьки Степана не попадался.

Странная пара меж тем приблизилась к валу, обходя надолбы.

— Спроси, чего хотят? — прилетело снизу.

— Здравы будьте, служивые, — медово-приветливым голосом первым пропел старец, прежде чем Михайло успел что-либо сказать.

— И тебе, мил человек, в здравии быть, — из уважения к сединам чуть кивнул головой вратарь. — Кто такие, куда идете?

— Обет исполняю, к святым горам Печерским внучка веду. Пустите переночевать, в степи боязно, — старик слегка дернул мальчика за рукав, тот поспешно скинул шапку и низко поклонился.

— Богомольцы, к Киеву идут, — перегнувшись через перила костровой башни, отчитался Михайло, — на ночлег просятся.

— Одни такие на ночлег попросились, — в усы проворчал десятник, — воеводе Долгорукому горло перерезали, Воронеж спалили. Прочь гони богомольцев этих.

— Дядько Степан, — жалостливым взглядом окинул путников Михайло, — да, может, пустим, старик да мальчонка при нем, чего дурного-то сделают?

— Сказано тебе, дурню, гони, — как от надоедливого комаришки отмахнулся дядька от племяшки.

— Да солнце уж садится, куда ж им, сердешным? Неровен час, волки загрызут. Ну, Христа ради.

Уговаривать дядьку с воротной высоты, бася на всю округу, было трудновато, вот, еже ли бы спуститься да заискивающе в очи заглянуть, молитвенно руки складывая как перед причастием, да еще добавить щедрых обещаний до Успения бражки ни-ни, вот тогда бы толк вышел, а так только и разглядывай широкую спину Степана.

— Не пускают, — виновато прокричал Михайло богомольцам.

— Ну, тогда мы тут, на валу, заночуем, — уселся на землю старец, — ежели чего, может, выскочите.

— Пошуми тогда, — все, что мог предложить Михайло.

Дед и мальчик расстелили мятую скатерку и, перечитав все положенные молитвы, принялись трапезничать сухариками.

Солнце меж тем садилось за меловой холм, с востока наступала ночь. Богомольцы в сумраке снова стали превращаться в неясные тени. Ванька Кудря наконец сменил на карауле товарища, Михайло спустился вниз, можно и к общему костру подгребать, пока каша не остыла. «Надо бы и для тех попросить, не по-людски так-то, чай, не убудет».

Набив брюхо, Михайло зачерпнул миску богомольцам, но отдать не успел. Кудря подал знак, служивые торопливо побежали растворять ворота. Первым на двор горделивым боярином ввалился Черняй. Из избы с плетью тут же выскочил дядька Степан, намереваясь исполнить угрозы, однако за Черняем на резвых скакунах влетели еще четверо всадников, и последним на тяжелой и смирной кобыле заехал сам засечный голова Ивашов.

— Яков Савелич, радость-то какая! — кинулся низко кланяться дядька Степан. — Михалка, подсоби, — шикнул он племяшке, чтобы тот помог грузному голове слезть с лошади, но услужливые денщики уж сами подставили плечи хозяину.

— Чего путников в степи держите? — рявкнул голова, бородой указывая на робко входивших в ворота деда с мальчиком.

— Так не положено ж чужих пускать, — проблеял Степан, — сами же не велели. Мы все блюдем.

— Это хорошо, — с ехидцей процедил Яков Савелич. — Кормить-то будете?

— Будем, будем. Стол уж накрыт, — указал Степан на избу.

— Я по-простому, вон с молодцами под дымком посижу, все комарья меньше.

Огонь раздвигал ночную мглу, вкруг костра сгрудились служивые. Сам засечный голова, подперев кулаком густую бородищу, слушал речь старца. Тот, чинно сложив руки на коленях и полуприкрыв очи, вел неспешный рассказ:

— А лежит в тех печерах славный богатырь Илья Муромец, ибо принял он постриг после славных бранных дел, потрудившись за землю отчую. Так и вам, ратному люду, поступать следует, ибо надобно горячей молитвою грехи свои успеть отмолить.

Одет был старец в серую рясу, подпоясанную грубой веревкой, седые пряди ниспадали до самых плеч, серебряная борода острым клином упиралась в грудь. Костер освещал открытое обветренное степными суховеями лицо с чистыми светло-голубыми очами под мягкой дугой рыжих бровей. «Вот такие-то молитвенники в райские кущи и попадают», — с жадным любопытством разглядывал богомольца Михайло.

Рядом с дедом настороженным зверьком сидел мальчик. На вид лет десяти, не больше. Одет в хорошую рубаху, с ладными сапожками на ногах, отмытый, хоть и нечесаный. Михайло довелось повидать юнцов-поводырей, те были в рванье, грязные да босые, а тут, гляди ж ты, чистенький какой, и щеки круглые, сытые. Заботится, стало быть, о внуке. Хороший дед.

— А входить в те печеры следует с молитвой да постом, — продолжал старец, — а, ежели не покаявшись да с черными мыслями войти, то стены сомкнутся, а потолок обвалится на главу такого грешника…

— Так ты, мил человек, в те печеры и идешь? — неожиданно перебил голова, пронизывая старца острым взглядом.

Тот согласно кивнул.

— Не боишься, Лещ, что тебя первым и завалит?

Старец вздрогнул, все намоленное благодушие разом слетело с лица, брови приняли хищный изгиб, а очи засветились недобрым блеском.

— Не много ли чести для вора[1] в печерах сгинуть, там только праведников погребают? Врать ловчее следует, — голова медленно поднялся, а за ним и все служилые, и даже мальчонка вскочил, испуганно поглядывая то на деда, то на суровых мужиков при саблях, и только лжестарец нагло продолжал сидеть на опрокинутой колоде.

— Давно ли в богомольцы подался? — скрестил руки на груди голова.

— Так не молодею, пора и о душе подумать, — прищурил правый глаз Лещ. — Люди-то меняются.

— Ой ли?

— Ну, ты-то, Яша, из ватажников в чины выбился, большим человеком ходишь, как я погляжу, вон кафтан какой на тебе справный, чего ж и мне богомольцем не стать? — от деда исходило спокойствие ледяной глыбы.

— Я свой кафтан на государевой службе получил, верой и правдой царю и отечеству служу! — разъярился Яков Савелич, багровея. — Про то здесь всем ведомо, и в прихвостнях у Заруцкого не хаживал.

— Времена такие были, темные, кому надобно служить — сразу и не разобрать было, — равнодушно глядя в костер, отозвался Лещ, — ты вот вовремя сообразил, куда крутнуться, за то тебе честь и хвала.

— Ты меня хвалить явился? Чего надобно?

— Дозволь, Яша, про то с глазу на глаз переговорить, — медово пропел бывший дружок.

— А я от своих людей тайн не держу, — выпятил грудь голова.

— Зря упрямишься, сам понимаешь, по глупости какой не пришел бы.

— Понимаю. Я с тобой отойду, а воеводе донос полетит — Яшка Ивашов с ворами якшается. Тут говори, а нет, так скрутим да в разбойный приказ свезем, пусть там с тобой разбираются.

— Хороши у тебя людишки, коли доносов боишься, — усмехнулся Лещ. — Ну, гляди, не пожалей потом. За помощью я явился, Кудеяров схрон надобно забрать.

При слове «Кудеяр» над служивыми полетел громкий шепот, кто-то даже присвистнул.

— И много там, в схроне, припрятано? — хмыкнул голова.

— Да и двоим не унести.

И новый свист изумления.

— Врешь ты все.

— Коли бы ловчее хотел соврать, так сказал бы — Заруцкого добро, он как раз в ваших краях бродил, — встал наконец с колоды лжебогомолец. — А я говорю — Кудеяра самого. Вон правнучек его при мне, там и его доля имеется, наследство кровное.

Служивые поворотились к подзабытому всеми мальчонке, тот смущенно потупился, разглядывая мятую траву под ногами.

— И ты для этого его в степь поволок?

— Сиротка, где ж мне его оставлять, дед его мне на руки отдал. А я сам стар уже, не справлюсь один, немощен, уж и выкопать не смогу, да и тащить тяжко, — снова цепляя на себя маску умиротворенного старца, кинулся рассуждать Лещ. — Волки дорогой задерут, али на лихих людей нарвемся. Помощь нужна, дай мне твоих молодцов по удалее, к Великой Вороне надобно ехать, за ней стан Кудеяров был.

— А чего ж ко мне явился, где ж дружки твои? — надменно проговорил голова.

— В землице сырой все, а ты, Яков… Савелич, человек честный, крестную клятву держать умеешь, к кому ж мне еще идти? — плеснул мелкой лестью прохвост. — Так что скажешь?

— Подумать надобно. Степан, глаз с них не спускай.

И засечный голова Ивашов, сгорбившийся под тяжелыми думками, побрел прочь от костра.

Сухая трава неприятно щекотала шею, где-то над ухом пищал комар. Михайло со вздохом перевернулся на другой бок. Сон не шел.

— Эй, Федя, спишь? — шепнул он Черняю.

— Сплю, — буркнул тот, крепче зарываясь в сено.

— А дядька Степан на тебя тут шумел, мол, чего это он путников в дозоре не приметил, первым не доложил.

— Чего это не заметил?! — взвился Черняй, резко садясь. — Разорваться мне, что ли, коли голова велел к перелазу его вести, засеки проверять.

— А как думаешь, про схрон Кудеяров правда? — Михайло тоже сел, сдувая с носа соринку.

— Вранье, — отмахнулся дружок.

— А зачем тогда явились?

— А уведет часть заставских за Ворону, тут лихие люди и нагрянут, а, может, татары к перелазу пожалуют, мало ли какой щуке этот богомольный лещ теперь служит. Спать давай, — Черняй снова плюхнулся в сено и сразу же затих.

— Как думаешь, Яков Савелич его послушает? — тревожно потряс дружка за рукав Михайло.

— Завтра узнаем, то не наше дело.

И дальше только богатырский храп. Вот ведь Федька, что из железа сделан, Михайло так не мог, всякие думки в голову лезли.

— «Не наше», — передразнил он дружка, — а я вот хребтиной чую, что и нам достанется, и уж не серебра с златом отсыпят.

Река манила прохладой, окунуться бы сейчас, занырнуть с головой, а потом выскочив, долго отплевываться, поднимая россыпь брызг. Эх, только и оставалось, что мечтать! Не время сейчас купаться.

«Богомольца» пустили первым, выдав ему старую клячу, что б не надумал удрать, за ним, хмуро глядя в спину, ехал Черняй. «Только попробуй чего выкинуть, пальну, не раздумывая», — махнул он пистолем еще при выезде. «Твое право», — с видимым равнодушием отозвался Лещ. Так они и ехали, один за другим, а ночами Федька деда бесцеремонно связывал. «Не хорошо так-то, все ж старик, еле ходит», — упрекал Михайло дружка. «Ну, тебе, положим, охота с перерезанным горлом в степи лежать, а мне как-то не хочется». Упертый Федька и Николку бы связывал, но тут Михайло был непреклонен, взяв малого под свой покров.

С мальцом они ехали позади, болтая о том, о сем. Сперва Николка дичился, но Михайло, имея пятерых брательников мал мала меньше, легко нашел к нему нужный ключик — дал саблю подержать, показал, как на коня ловчее влезать, свистульку из сучка вырезал — так-то и сдружились.

Своего мерина для Николки отдал сам дядька Степан, чуял вину пред племянником, вот и старался разгрузить кобылу Михайлы: «Чего вам на одной-то тесниться, умается быстро», — пряча глаза, отдал он повод. Михайло благодарно принял подношение, на дядьку он не сердился, служба. Спросил голова двоих крепких да вертких мужичков за схроном старого вора сопроводить, дядька на него с Черняем и указал. А ежели подумать, то кого еще, не Кудрю же хромоногого? Лещ было возмутился, мол, маловато двоих, надобно отряд, сабель десять, не меньше, да кто ж ему столько даст в летнюю пору, когда с окоема глаз нельзя спускать.

— А почему Ворона, а ни одного ворона не видно? — спросил Николка, вертя головой.

— Во́роны на мертвяков слетаются, — через плечо бросил Черняй.

Николка нахмурился и придержал мерина, чтобы ехать ближе к Михайло.

— Ну, чего пугаешь-то? — пожурил тот дружка.

— Правду говорю.

— Так ты сирота? — наклонился к мальчику Михайло.

— Не, у меня мамка есть, — отчего-то совсем тихо проговорил мальчик.

— И где она?

— В Ельце осталась.

— А батька?

— Умер… зимой, — замялся Николка.

— А ты, стало быть, теперь добытчик для матери? — задумчиво произнес Михайло, недоумевая, как можно было с лихим человеком родное дитя отпустить, пусть и за схроном.

Николка замкнулся и ничего не ответил. Ой, что-то тут нечисто, Михайло шкурой чуял.

По одному ему ведомым приметам Лещ в однообразном мелькании прибрежных верб и бурьяна опознал местность и предложил спешиться:

— Лошадок не нужно дальше вести, выдать могут, пешими красться надобно.

— С чего бы это? — фыркнул Черняй.

— Увидишь, — и старик неуклюже слез с кобылы.

— Пошли глянем, чего там, — предложил и Михайло.

Оставив коней в рощице, четверка, крадучись, спустилась с крутого склона и полезла в гуще осоки к самой кромке воды. Лещ прижал палец к устам, призывая двигаться как можно тише. Левый берег лежал пологим, безлесным, и хорошо просматривался. Земля здесь была перепахана так, словно огромный кротище резвился не одну седмицу. Но нет, никаких кротов рядом, с десяток людей, скинув рубахи и подставляя спины палящему зною, копали и копали, вгрызаясь кирками и лопатами в спекшуюся комком землю. Михайло приметил неприкрытое злорадство на морщинистом лице Леща, тех, кто на том берегу трудился в поте лица, тертому лису было не жаль.

Одежа и оружие валялись тут же, на берегу. Под небольшим навесом сидел мужик, по напыщенному виду и богатому, блестящему златотканым сукном кафтану он производил вид целого полковника, не меньше. Рядом крутилась пара вооруженных ружьями караульных. А вдалеке виднелся разбитый стан из парусиновых шатров и коновязи с отдыхающими лошадьми. Народец, как видно, расположился станом всерьез и надолго.

— Кто это? — задал Михайло самый нужный из вертевшихся на языке вопросов.

— Дружки мои, — огрызнулся Лещ.

— Которые покойнички?

— Будут, — «богомолец» сдвинул брови.

— И чего ж ты, свиное рыло, сразу не сказал, что тут целый отряд? — возмутился Федька.

— Тогда б и вовсе никакой помощи не получил.

— А чего ты не с ними? — указал Михайло подбородком на тот берег, когда четверка снова взобралась наверх.

— Бросили они меня в Ельце из-за немощи моей, мол, старый, ему уж ничего и не нужно, в дороге только мешаться будет. Я им все разведал, не один месяц вкруг древнего Кульки терся. Как он не скрывал, мол, посадский, а я в нем углядел своего, не сотрешь. Он один из ватажников Тишенкова[2] живым и выскочил. А схрон искали, многие искали, да не там. Все у Черного Яра рыскали, а надобно было у Червленого, в том вся загадка, — Лещ оскалил щербатый рот довольной улыбкой. — А Пыря, шкура, не только брать меня с собой не стал, а еще и в лицо напоследок рассмеялся. Ну, ничего, сынки, ничего, мы с ними еще поквитаемся, отольются коту мышкины слезы.

— А как нам тебе поверить, что то Пыря? — подступился Михайло. — У него на лбу, что он вор, клеймо выжжено? Может, то государевы люди добро ищут.

— Пыря это, — вместо Леща кивнул Федька, — признал я его. Он Леню Евсеева на торгу в Пронске зарубил. Мы тогда не успели перехватить, вырвались аспиды. Вишь, шальные деньги им понадобились.

— Вот и повод — месть свершить, — елейно пропел Лещ.

— Втроем против дюжины? — нахмурился Черняй.

— Так и что ж, с умом многое можно. Зелье у меня сонное есть, — Лещ достал из походной сумы небольшую темную склянку, — надобно им в кашу кинуть, а как заснут, тут вы им горла и перережете.

У Михайлы все в груди похолодело, ведь этот «богомолец» сидел с заставскими у одного костерка, мог вот так же плеснуть яда в котел. Ой, наперед слушаться надобно дядьку Степана, он долго прожил, много чего ведает.

— Николка к ним выйдет, — выдал «богомолец», — скажет, мол, с дедом в Печеры шел, деда волки загрызли. Всплакнет, переночевать попросится, кто дитя в чем заподозрит, а там уж малой извернется и все как надо сделает, верно, Николушка? — улыбнулся Лещ мальчику, потрепав русые вихры.

— Верно, — смело согласился Николка.

— Не пущу! — неожиданно встал между ними Михайло, оттесняя плута от мальчика. — Чтоб они дите прирезали али в полон к татарам продали? Не выйдет! Вот зачем ты за собой мальчонку потащил, чтоб приманку из него для этих щук сделать. Во, видал! — сунул Михайло кукиш под нос «богомольцу».

— Да никто его не тронет, верное дело. Николушка, ты ж не трус какой, чтоб за чужими спинами отсиживаться? — начал Лещ через плечо Михайло убеждать мальчишку. — Ты ж мамке платок хотел купить, да сестре пряников, помнишь, как договаривались?

— Да я могу, я не боюсь, — робко начал Николка.

— Я с тобой ни о чем не договаривался, — рыкнул Михайло, снова пряча за себя подопечного.

— Да нельзя ждать, и так чуть не опоздали! — аж подпрыгнул Лещ. — День — два, и они на схрон наткнутся. Уж близко копают, как чувствовал, точную примету не назвал, а все ж выйдут, туда ведут. Найдут сундук, с места снимутся и все, ищи ветра в поле! Николушка, ты ж плавать умеешь, сапожки здесь оставишь, во-о-он там переплывешь…

— Сказано тебе, никуда он не поплывет!

— Вот ведь достались святоши. Ну, он то ладно, блажной, но ты то парень башковитый, — начал уламывать Черняя Лещ. — Там такие деньжищи, на всю жизнь хватит. Можно ведь и не делиться ни с кем.

— Малой не справится, малохольный, пустая затея, — все ж поддержал дружка Черняй.

— Да я справлюсь! Я смогу! — обиделся Николка. — Давай свою склянку.

— Я пойду, — решился Михайло. — Ночью пузатого того Пырю прирежу, они друг на друга начнут думать, авось передерутся, нам то на руку. И склянку давай, может, и там изловчусь.

«Отраву лучше при себе держать», — разумно решил Михайло, пряча дурман за пазуху.

Ночная вода была теплой, парной. Михайло, волоча тянувшую на дно саблю, мощными бросками толкался вперед, все ближе и ближе придвигаясь к пологому берегу. Из реки он вышел намного правее, позволив снести себя течением. Отряхнулся, выжал порты и начал красться к лагерю. Хорошо, что лихие людишки не взяли с собой собак, было бы труднее. Стан не спал. Кроме двоих караульных, выставленных по разным краям широкой площадки, бодрствовали люди у костра, да и в одном из шатров тоже горел огонек лучины. Надобно было ждать утренних сумерек, когда сон давит крепче. Михайло улегся животом на траву, не сводя глаз со стана. «Самому бы не заснуть», — мотнул он головой, отгоняя зевоту.

Небо стало светлеть, из реки медленно выползал туман. Дальше уж ждать нельзя. Тишина ободряла. Караульные, повиснув на пищалях, дремали. Михайло пополз меж шатров к более роскошному. Вытянув ноги и перегораживая вход, на посту сидел денщик, прикрыв шапкой лицо. Михайло на цыпочках, вжимаясь в полог, перешагнул через спящую преграду и вошел в шатер.

— Че надо?! — продирая очи, сел на лежанке атаман.

Михайло на миг растерялся.

— Ты кто такой?! — попытался спешно подняться на ноги неповоротливый Пыря, выхватывая из-под подушки саблю. — Эй, сю…

Договорить он не успел, Михайло рубанул, нанося смертельный удар, и тут же развернулся к выходу. Путаясь в пологе, в шатер влетел денщик, чтобы получить свой удар. Двоих нет, дальше-то что? Михайло выскочил в утренние сумерки и рванул к реке.

— Беда! Атамана убили! Вон он! Лови его! — летело со всех сторон.

Бахнули выстрелы. За спиной раздался конский топот. «Раззява!» — обругал себя Михайло, пригибаясь. Подбежал к Вороне, шагнул одной ногой в воду, оглянулся: два всадника, вынырнув из тумана, летели прямо на него. Принять бой у берега или постараться отплыть? Снова бахнуло. Стреляют, что б их! Пришлось резко прыгать в сторону. Время было упущено, первый всадник успел сблизиться и уже размахивался саблей, чтобы рубануть с наскока. Отбить получилось, присев и сделав выпад, как учил дядька Степан. Свечку родичу за здравие не забыть бы поставить. Чужая лошадь больно ударила копытом в грудь, Михайло отлетел в воду с громким плюхом, новый взмах вражеской сабли. Откат. «А-а, промахнулся, сволочь!» Над тихой рекой полетела отборная брань. Сейчас подскочит второй, и пиши пропало. Михайло, собрав все силы, подпрыгнул и вышиб ватажника из седла. Новые брызги. Вода окрасилась в розовый цвет. Труп врага остался позади, Михайло нырнул, сделал под водой обманный крюк. Сабля мешала грести. Вынырнул, сделать вдох.

— Вон он! — сразу зашумели несколько голосов.

Опять: «Ба-бах!» Потом в воду влетел всадник, но Михайло был уже на глубине, и лошадь, забеспокоившись, не пожелала идти дальше.

— К броду, к броду!

«Знать бы, где здесь брод. И чего этот „богомольный“ ничего про него не сказал?» На том берегу паслась лошадь Михайло. Вопрос, кто быстрее до нее доберется? Помогая течению, беглец, стиснув саблю в зубах, отчаянно заработал руками. Два всадника, не теряя Михайло из виду, двигались вдоль реки, время от времени появляясь в рваных клубах тумана, остальные ускакали к неведому броду. «Все равно уйду!» Гребок, второй, третий. Правая рука заныла, все ж таки зацепило, даже и не понял, когда.

Михайло выбежал на берег, когда от тумана не осталось и следа. Лошадь его смиренно ждала. Хозяин, торопливо потрепав ее по холке, стиснул зубы от боли и залез в седло, оглядел рану: «Ерунда, царапина». И тут появились всадники, трое. Они летели по кромке высокого берега прямо на Михайло.

— Не подведи! — крикнул тот каурой и рванул к перелеску.

Но не тут-то было, еще четверо скакали ему наперерез. Единственная возможность выскочить — повернуть направо, но тогда он приведет погоню прямо на свой малый стан. «Попробую проскочить меж ними». Михайло дернул за повод, решение принято. «Прости, Господи, ежели согрешил».

Враги разгадали его уловку и принялись сходиться, стремясь захлопнуть западню.

— Эй, залетные, я тут! — это из кустов выехал Черняй. — Тут я! — начал он оттягивать врагов на себя.

Четверо, решив, что новый противник посвежее, повернули на Черняя, трое продолжили дожимать Михайло. Многовато на двоих. Федька, крутнувшись, повел «своих» ватажников к перелеску. Михайло тоже решил вымотать «своих» погоней, все ж у него лошадь чуть свежее. Началась безумная скачка.

Добрая лошадка, добрая, сам на ярмарке выбирал, а все ж у ватажников кони оказались покрепче, расчет на отрыв не оправдался, беглец уже слышал топот почти за спиной. Ну же, родимая, еще немного! Надо разворачиваться, чтобы не получить удар по затылку.

И тут каурая, встав на дыбы, чуть не скинула всадника, Михайло железной хваткой вцепился в повод, это и спасло, а потом лошадка резко прыгнула вправо, а те, что наседали, полетели в пропасть. Овраг! Михайло спешился и полез вниз, его сабля довершила дело.

Шатаясь, он вылез, теперь надобно лететь на помощь Черняю, да выдержит ли каурая?

Коня без всадника Михайло встретил на окраине леска. Не Федькин, уже хорошо, а вот и труп чужака. Выходит, их всего трое.

— Эй! — крикнул и прислушался.

Нет ответа. Напрягая очи, поскакал вдоль тощих деревьев. Еще один ватажник, рассеченный надвое. Ну, Федька, ну ухарь! Да где ж он сам? Измотав лошадь, Михайло долго петлял, влезал на холмы и спускался. Никого не было видно. Сердце недобро сжималось. «Федя, ну, где ж ты?»

Федор нашелся только к полудню, он сидел под одиноко стоящим деревом, прижимая руку к боку. Рядом мирно паслись две чужие лошади, Федькиного коня не было видно, как и ворогов.

— Феденька, поранили тебя? — соскочил к дружку Михайло. — Где? Глубоко?

— Не, но кровит крепко, и ребро, должно, сломано, — слабыми губами улыбнулся Черняй, — ехать пока не годен, отлежаться надобно.

— Так ложись, ложись, Федя, — Михайло скрутил под голову дружку попону. — Дай гляну.

Он спешно начал перевязывать рассеченный бок. Рана неглубокая, сдюжит, не впервой.

— А ватажники где?

— Вон там лежат. Михалка, ты бери вон того конька и дуй назад. Нельзя малого с упырем оставлять.

— Да как тебя бросить? — растерянно пробормотал Михайло.

— Скачи, ничего мне не будет. Сам же видел, не крепко задело.

Чужой конь был послушен, может, чуял, что сейчас баловать не стоит, попадешь под горячую руку. Михайло добрался до Вороны, в укромном месте стояла кляча Леща и мерин Николки, ни «богомольца», ни мальчика не было. Куда их понесло? Ну, ясно куда — копать схрон, но ведь там же еще двое ватажников оставались, а, может, и больше.

Оставив лошадей, Михайло скатился по крутому склону и полез в воду. Обойдя плескавшееся на мелководье тело, он отправился к стану. Тревога придавала сил.

У шатра валялись оба ватажника с перерезанными горлами. Неужто дед их? Холодок пошел по спине. Ой, осторожным надобно быть с этим немощным старичком.

В отдалении, на пригорочке, кто-то яростно работал лопатой. «Как ему не терпится-то схрон забрать», — усмехнулся Михайло и пошел в ту сторону.

— Эй, Лещ, Николка где?! — крикнул издали и споткнулся о ногу.

Глядя на небо застывшим стеклянным взглядом, в траве лежал сам Лещ. Мертвый. А кто ж тогда копает?!

— Он на меня кинулся, пришлось, — раздался знакомый низкий голос с хрипотцой. — Сильный зараза оказался, еле совладал.

Да это ж сам засечный голова Ивашов! Один? В простой казацкой свитке. Михайло оглянулся в поисках отряда, потом, опамятовав, поклонился.

— А наши где?

— И наши тут. Пойдем, поможешь мне сундук вытянуть, тяжелый больно.

— А мальчик? Мальченка тут должен быть, Николка? — Михайло снова завертел головой.

— Не было здесь никакого мальчонки. Пошли, подсобишь, — зашагал к пригорку голова.

— Мне его найти нужно, хороший мальчонка, — продолжал напрягать зрение Михайло.

— Вот вынем сундучок и поищем, — как неразумному дитяте пропел Ивашов.

На дне ямы лежал небольшой кованый ржавым железом сундук.

— Ты прыгай, сынок, и мне подавай, а я приму, ловчее будет, — подсказал голова.

Михайло прыгнул вниз, яма была почти по грудь.

— Подхватывай, подхватывай, — показал, как лучше перехватить добро, голова.

Михайло нагнулся, чтобы поднять сундук. Тяжелый, зара-а-аза!

— Ба-бах!!! — прогремело почти над ухом.

Ивашов с занесенной саблей в правой руке рухнул к ногам служивого. Над ямой показалось меловое лицо Николки, в нос ударили запах пороха и гари.

— Мне дядя Федор дал, — дрожащей ручонкой протянул Николка пистоль, — показал, как заряжать надобно. Вот.

— Нагнись-ка, Никола, — поманил его Михайло.

Николка послушно нагнулся, Михайло наклонил его голову и поцеловал в макушку.

— Спаси Бог, тебя, сынок.

В сизой дымке небосвода крыльями ловил ветер большой ворон.

***

— Который твой двор? — оправив кафтан, нагнулся к Николке Михайло.

— Вон там, у колодца. Ой, попадет мне сейчас, — по-стариковски тяжко вздохнул тот, — у мамки рука тяжелая.

— Не бойся, прикрою, — усмехнулся в усы покровитель.

— Я ж на ярмарку отпросился, скоморохов смотреть, а сам… — снова шумно выдохнул Николка. — Дедушка такой почтенный, смирный на вид, сказал: «Хочешь мамке на платок заработать?» А кто ж не хочет! Я с ним и пошел, потом жалел крепко, а уж назад не поворотить, — в уголках глаз блеснули слезы.

— Ну, будет — будет, все уж прошло, — Михайло первым смело зашагал к плетеной калитке.

На широком дворе в траве сидела девчушка лет трех и играла свернутой из лоскута куклой. Рядом, заправив край подола за пояс, лихо рубила дрова молодая баба. Руки у нее действительно были крепкими, поленья разлетались при каждом ударе колуна.

— Матушка! — срывающимся голоском от калитки окликнул ее Николка.

Женщина дернулась, промахиваясь, разогнулась, на миг замерла, а потом, отбрасывая топор, бросилась к сыну:

— Николушка, дитятко мое! Живой! — сжала она чадо в объятьях, засыпала поцелуями. — Живой, живехонький, — большими синими очами ощупала блудного отпрыска. — Ты где его, ирод, держал?! — грозно сдвинув тонкие брови, пошла она на Михайло.

— Мамка, то не он, он меня спас, — поспешил защитить покровителя Николка. — Кабы не дядя Михалка, я б не воротился.

Взгляд синих очей из грозного стал любопытным, изучающим… и Михайло с разбегу кинулся в этот лазурный омут:

— А что, хозяйка добрая, хозяин вам не требуется? — пряча смущение, нагло выпятил он грудь, красуясь в новом кафтане. — Человек служивый, при жалованье, за возвращенное в царскую казну добро должностью пятидесятника пожалованный… ну, и по хозяйству не из лежебоких, — кивнул он на малую поленницу, добавляя себе достоинств.

— И добрый, — поддакнул Николка.

— Требуется, уж так хозяин добрый требуется, — одарила хитрой улыбкой служивого хозяйка, а на румяной щечке появилась игривая ямочка.

 Вор — здесь разбойник.

 Тишенков — Кудеяр.

Григорий Родственников
АНРИ ЧЕТВЁРТЫЙ

С детства няня уверяла, будто я родился под счастливой звездой. Она брала меня на руки и показывала пальцем в ночное небо: «Смотри, вон звезда Фиона, далёкая и волшебная. Я видела, как она вспыхнула в день твоего рождения. Её лучи коснулись тебя, а значит — ты избранный. Везунчик и баловень судьбы».

Я вглядывался в усыпанный яркими точками небосвод и недоумевал, как няня умудряется распознать эту Фиону среди сотен таких же звёзд. Мне они казались одинаковыми. Но в одном старушка была права: не каждому выпадает удача появиться на свет в графском семействе Плермон. Я был четвёртым ребёнком, и отец в шутку называл меня Анри Четвёртый. Мой родитель был весёлым человеком и иногда, хорошо приложившись к бутылке, горланил на весь замок старинную песенку:

Жил-был Анри Четвёртый,

Он славный был король,

Любил вино до чёрта,

Но трезв бывал порой…

К сожалению, сам папа с возрастом всё реже оставался трезв. Может, тому виной слишком ранняя кончина моей матушки, а может, политическая нестабильность в мире. Империя трещала по швам, и всё больше планет отходило под знамёна содружества независимых миров. Родитель мой, как истинный «имперец», страшно ярился, топал ногами и грозил кулаком всем предателям и «долбаным инсургентам». Характер его с годами претерпел чудовищные метаморфозы от тихой злости к громогласной агрессивной напористости. Доставалось всем, от слуг до ближайших родственников. Моим старшим братьям повезло. Они вовремя успели покинуть родовое гнездо. А я был ещё слишком юн. Нет, отец не бил меня. Графское достоинство не позволяло ему размахивать кулаками, как простолюдину. Другое дело, если в этом кулаке была зажата шпага. Хозяин замка Плермон с глумливой пьяной усмешкой выхватывал клинок из ножен и, кривляясь, спрашивал:

«Ну что, Анри Четвёртый, покажешь, достоин ли ты называться дворянином?»

Вельможные глупости о том, что надо защищать свою честь древним оружием, всегда вызывали во мне глухое раздражение. В век бластеров и биоронов махать железной палкой казалось мне верхом безумия. Вот только родитель думал по-другому. Он нападал на меня с бешеной яростью и всегда норовил бить по рукам и ногам. Хорошо, что шпаги были спортивными, но и при этом я к концу поединка превращался в стонущую отбивную. Он лупил меня яростно и беспощадно, пока сам от изнеможения не ронял шпагу. А я забивался в дальний угол замка и плакал от унижения и злости. Наука отца не пропала даром. За несколько лет таких упражнений я неплохо овладел фехтованием, и уже сам принялся наносить родителю чувствительные тумаки. Однажды даже перебил ему ключицу. Не знаю, чем бы всё закончилось, но случилась трагедия.

На фуршете в честь именин шестилетнего императора отец перебрал вина и накинулся на хозяина дома, барона Вернона, с кулаками. Тот заявил, что империя отжила своё, а малолетний император слишком глуп, чтобы осуществить необходимые реформы. Получив от родителя в нос, барон потребовал сатисфакции, полагая себя непревзойдённым мастером энергетического клинка. Но я-то знал, кто из ныне живущих дворян действительно настоящий мастер. Барон по глупости потребовал установить заряд оружия на максимум, и в этом была его фатальная ошибка.

Поединок был недолгим. Папаша разделал предателя как Бог черепаху. Присутствующие на празднике дамы ещё не успели завопить, а противник уже распался на несколько обугленных кусков плоти.

Отец отсалютовал шпагой останкам барона и с достоинством отбыл восвояси. Вот только не учёл мстительности семейства Вернон.

Не прошло и дня, как в наш родовой замок угодила двенадцатифутовая плазменная торпеда. Вражеский катер беспрепятственно вошёл в слепую зону, потому что был идентифицирован как планетолёт моего старшего брата.

От величественного сооружения, к строительству которого приложили руки шесть поколений Плермонов, не осталось ничего. Уцелел лишь семейный транспорт в подземных ангарах. А вот люди… люди погибли. Я в одночасье лишился отца и двух братьев, которые на свою беду приехали к нам погостить.

Мне удалось выжить по чистой случайности. Во время взрыва находился в спасательной капсуле. Там у меня был тайник с древними, ещё печатными книгами. Отец не разделял моего увлечения чтением, и однажды в алкогольной ярости сжёг всю библиотеку. Мне посчастливилось спасти лишь десяток любимых фолиантов. В тот злополучный день я с увлечением листал роман Шекспира о двух влюблённых из враждующих родов, когда моя миниатюрная квартирка вздрогнула и накренилась набок, на мгновение пропало освещение. Я активировал шлюз, но не смог выйти наружу. Безрезультатно я взывал о помощи. Никто не отвечал. Коммуникатор молчал. В капсуле имелся сигнальный модуль. Я связался с полицией и попросил разобраться в случившемся. Позже, когда меня отрыли спасатели, я долго не мог поверить своим глазам. Горы серого крошева с клубами чёрного дыма… и больше ничего. Белокаменные башни с остроконечными шпилями, черепичные под старину крыши, обсерватории и резные балконы — превратились в прах. Когда я осознал, что у меня больше нет дома, то зарыдал, как девчонка.

Потом я пытался связаться со старшим братом. И тут меня постиг новый удар. Мой брат — убит. Негодяй, сбросивший торпеду, прибыл на его планетолёте. Помню, как я рычал и грозил кулаком вероломным Вернонам. Я мечтал об одном: уничтожить их всех до единого, извести проклятое семейство под корень.

У меня почти не осталось родственников, денег не было. И хотя у отца лежала немаленькая сумма в одном и