ГЛАВА I. ВТОРОЕ ЗРЕНИЕ

Я только-только прибыл в Круден-Бей с ежегодным визитом. После позднего завтрака сидел на низкой ограде, продолжавшей перила моста над рекой Уотер-оф-Круден. Через дорогу напротив, в единственной рощице в округе, стояла высокая сухощавая старуха и не сводила с меня пристального взгляда. Мимо прошли мужчина и две женщины. Невольно мой взор последовал за ними, поскольку, когда они меня миновали, мне почудилось, будто женщины приотстали, а мужчина идет перед женщинами и несет на плече черный ящик — гроб. Я содрогнулся от этой мысли, но уже мгновение спустя вновь увидел их идущими рядом, как и шли. Старуха же теперь сверлила меня пылающими глазами.

Затем она перешла дорогу и сказала без преамбулы:

— Что ты такого увидал, что сидишь как громом пораженный?

Мне не хотелось говорить, и я промолчал. Она не спускала с меня больших глаз, словно видела насквозь.

Я почувствовал, что краснею, и тогда она заявила — как будто бы самой себе:

— Так и думала! Даже я не увидала того же, что он.

— О чем это вы? — поинтересовался я.

Ответила она туманно:

— Погоди! Быть может, и сам узнаешь назавтра еще до этого часа!

Ее ответ меня заинтриговал, и я выпытывал больше, но она упиралась, а затем и вовсе двинулась прочь величественной походкой, что так шла ее сухощавому виду.

После ужина, когда я отдыхал перед гостиницей, в деревне поднялся переполох, засуетились с опечаленным видом люди. Расспросив их, я узнал, что в небольшой гавани неподалеку утонул ребенок. Мимо меня пробежали как безумные те самые мужчина и женщина, которых я видел раньше на мосту.

Прохожий поглядел с сочувствием им вслед и произнес:

— Несчастные. Печальное их ждет этим вечером возвращение домой.

— Кто они? — спросил я.

Человек почтительно снял кепку:

— Отец и мать утонувшего ребенка!

Тут я резко оглянулся, словно меня окликнули.

Издали на меня смотрела с победоносным видом сухощавая старуха.

***

Изогнутый берег Круден-Бей в Абердиншире окружен запустелыми песчаными дюнами, где в низинах лежат зеленым ковром трава, мох и дикие фиалки вместе с прелестной «травой Парнаса» [1]. Сами дюны скрепляются полевицей и вечно переползают, когда ветер носит их мелкий песок. Дальше за ними сплошь зелень — от лугов на южном краю залива до высокогорий, уходящих далеко-далеко, к самой синей дымке гор у Бремора. Наиболее высокая точка сбегающей к морю земли выглядит как миниатюрный пригорок, известный под именем Хоуклоу; строго на юг от него земля отвесно поднимается над морем, а потом полого опускается в сторону суши.

Круденские пески широки и прочны, и морские приливы забираются на немалое расстояние. В бурю весь залив превращается в мешанину мятущихся волн и пены, в любой миг грозящих сорвать переметы, растянутые тут и там. Немало судов сгинуло на этих широких берегах, и рев моря на отмелях и ужас, что он вселяет, издавна отправляли экипаж в винную кладовую, а тела тех, кого выносило на берег впоследствии, — на церковное кладбище на холме.

Если вообразить себе залив Круден-Бей в виде пасти, где песчаные дюны — это мягкое нёбо, а зеленый Хоуклоу — язык, то скалы на его краях будут зубами. К северу криво и ломано высятся скалы из красного гранита. К югу, в полутора милях [2] по прямой, Природа разыгралась не на шутку. Здесь, где выдается небольшой мыс под названием Уиннифолд, встречаются две главные геологические приметы Абердинского побережья. Северный красный сиенит смыкается с южным черным гнейсом. Когда-то давно сей союз был бурным: всюду видны следы катаклизма, наверняка сотрясшего землю до самого центра. Повсюду нагромождены огромные массы той или иной породы во всех мыслимых видах, порой слившись или спрессовавшись вместе так, что уж не понять, где кончается гнейс и начинается сиенит; но, вообще говоря, неровный раздел между ними существует. Эта граница бежит на восток к морю и полностью проявляется на мысу. Еще на полмили от него, если не больше, рифы торчат из моря, поодиночке или зазубренными скоплениями, а кончаются они опасной группой под названием Скейрс [3], что за века принесла немало разрушений и катастроф. Храни море мертвых там, где они утонули, — и дно у Скейрс белело бы от их костей, а на обломках кораблей выросли бы новые острова. Временами здесь можно наблюдать океан в самом его свирепом настроении: когда буря идет с юго-востока, вода кипит средь грубых камней, захлестывая пеной сушу. Скалы, которые в пору поспокойнее темнеют над солеными пучинами, вовсе теряются из виду под натиском великих волн. Чайки, что обычно их убеляют, тогда носятся с криками, и разрозненные вопли сливаются с ревом моря и ветра в неумолчную ноту.

Деревня, приютившаяся возле устья Уотер-оф-Круден на северной стороне залива, довольно неказиста: пара рядов рыбацких домиков и две-три сушильни под красной черепицей, зарывшиеся в песчаные наносы за жильем. Что до окрестностей, как я их сам увидел впервые, — там были небольшой форпост под высоким флагштоком на северном утесе, разбросанные по суше фермы да одна маленькая гостиница на западном берегу Уотер-оф-Круден, за полосой ив, защищающих ее низинный сад, всегда полный фруктов и цветов.

От самой южной точки Круден-Бей до деревни Уиннифолд — каких-то несколько сотен ярдов; сперва — крутой подъем на скалу, потом — ровная дорога вдоль тонкого ручейка. По левую сторону от тропы, когда идешь в Уиннифолд, земля забирается крутым склоном, а потом снова разглаживается, образуя широкий и низкий холм площадью акров восемнадцать — двадцать. На этой южной стороне отвесная черная скала уходит в воды небольшого залива деревни Уиннифолд, посреди которого находится живописный каменный остров, взмывающий из воды со своей северной стороны, как свойственно гнейсу и граниту в этих краях. Но на восток и на север — только неровные заливы или бухты, и потому самые дальние окончания суши тянутся как пальцы. На их кончиках — рифы из рухнувших скал, тонущих в глубинах, и их существование можно заподозрить лишь в непогоду, когда силы подводного течения поднимают бурные завихрения или крутящиеся массы пены. По большей части бухты эти изогнутые и зеленые — там, где осыпающаяся земля или ползучий песок скрывают поверхность скал и дают опору для трав и клевера. Когда-то здесь были большие пещеры, ныне рухнувшие, или занесенные песком, или заваленные землей, которую принесла вода во время затяжных ливней. В одной из этих бухт — Широкой гавани, выходящей прямиком на Скейрс, — стоит одинокий каменный столб, что зовется Puir mon [4], «Нищий», в чьем основании время и погода проделали туннель, где можно было пройти посуху.

В скалах, сбегающих к морю со стороны этих бухт, тут и там встречаются естественные каналы с такими ровными берегами, словно их проделало рыбацкое население Уиннифолда для добычи камня.

Стоило мне только увидеть эти места, как я влюбился. Будь это возможно, я бы провел здесь все лето в собственном доме, но отсутствие жилья лишало меня такого выбора. И я поселился в небольшой гостинице «Килмарнок Армс».

На следующий год я вернулся — а затем еще и еще. А потом взял в бессрочную аренду участок в Уиннифолде, чтобы построить домик с видами на Скейрс. Потому мне то и дело приходилось наезжать в Уиннифолд, а дом постоянно занимал мои мысли.

Доселе моя жизнь была непримечательна. В школе, несмотря на тайные амбиции, я не отличался успеваемостью. В колледже мне повезло больше: благодаря дюжему сложению и атлетичности я сумел преодолеть врожденную застенчивость. И так в двадцать восемь лет обнаружил, что номинально считаюсь барристером, безо всякого знания о практике права и немногим больше — о теории, а также с должностью в «Дьявольском» — так непочтительно звался наш добровольческий полк «Иннс оф Корт» [5]. У меня было немного родных, зато приятное, пусть и не самое большое состояние; и я успел поездить по свету на дилетантский манер.

ГЛАВА II. ГОРМАЛА

Всю ту ночь у меня не шли из головы утонувший ребенок и мое удивительное видение. И во сне, и наяву перед мысленным взором мелькали родители — из процессии, увиденной в мороке, или их несчастное выражение — в действительности. А к их образам примешивался и лик пучеглазой сухощавой старухи с орлиным профилем, которая так заинтересовалась происшествием и моей в нем ролью. Я расспросил о ней владельца земли, раз уж он, будучи почтмейстером, знал практически всех на мили вокруг. Он ответил, что она чужая в этих краях.

Затем добавил:

— Ума не приложу, почему ее сюда тянет. Она являлась из Питерхеда уже два-три раза за последнее время; но ей нечего здесь делать. Ничего не продает, ничего не покупает. Не путешественница, не попрошайка, не воришка и не работница. Да и странная вдобавок. По тому, как она говорит, я думаю, что она с запада; может, с какого далекого острова. Я различаю гэльский в ее речи.

Позже в тот же день, когда я прогуливался по берегу у Хоуклоу, старуха подошла ко мне и заговорила. На берегу было довольно пустынно — в такие дни на пляже редко кого увидишь, разве что во время отлива, когда рыбаки ставили неводы на лосося. Я шел к Уиннифолду, когда она бесшумно приблизилась сзади. Не иначе как скрывалась за метлицей на дюнах, иначе бы я сразу ее заметил на этом безлюдном берегу. Судя по всему, она была весьма властной женщиной: она сразу же обратилась ко мне в таком тоне, что я почувствовал себя ниже ее и в чем-то провинившимся:

— Отчего ты не сказал, что видал вчера?

Я машинально ответил:

— Сам не знаю. Возможно, потому, что мне это показалось нелепицей.

На ее строгом лице проступило презрение:

— Раз Смерть и Рок — такая уж нелепица, отчего ты вдруг язык проглотил?

Это меня задело, и я чуть было не ответил резко, как вдруг меня поразила мысль, что она и так все знала.

Преисполненный удивления, я тут же спросил:

— Но откуда ты знаешь? Я никому не рассказывал.

Я даже остановился, потому что вдруг почувствовал себя в растерянности; тут крылась какая-то тайна, которой я не мог постичь. А эта женщина словно читала мои мысли как открытую книгу. Отвечая, смотрела на меня пытливо и со странной улыбкой:

— А! Так ты, голубчик, не соображаешь, что у тебя een [6], которые могут видеть? Не понимаешь, что у тебя een, которые могут говорить? Неужто имеющий Дар Второго Зрения его не понимает. А вот для моих een твое лицо, когда ты увидал знак Рока, было что печатная книга.

— Ты хочешь сказать, — начал я, — ты поняла, что я видел, просто взглянув на мое лицо?

— Нет! Нет, голубчик. Не всё, хоть я и есть Ясновидица; но поняла я, что ты видал Рок! Это ни с чем не спутаешь. В конце концов, речь о Смерти, как ее ни называй!

Поразмыслив, я спросил:

— Если у тебя Второе Зрение, почему ты сама не заметила это… видение? или как его назвать?

— Э, голубчик! — ответила она, качая головой. — Как мало ты знаешь о том, как действуют Судьбы! Знай, что Глас слышат только избранные уши, а Видение приходит только к избранным een. Нельзя услышать или увидеть по своей прихоти.

— Но если, — сказал я и сам услышал в своем голосе торжествующую нотку, — если подобное дано знать лишь избранным, как узнала ты, если ты как будто в этот раз избрана не была?

Она отвечала с нетерпением:

— Понимаешь ли ты, молодчик, что даже простые смертные могут много разглядеть, если у них есть голова на плечах, если они прислушиваются к знанию и опыту. Отчего, по-твоему, одни много видят и узнают, сколько могут, а другие остаются в конце путешествия ровно так же слепы, как в начале?

— Тогда, быть может, расскажешь, что ты увидела и как?

— А! Тем, кто видел Рок, большой подсказки не нужно. Слишком долго и слишком часто я сама видала и саван, и свечу, и свежую могилу, чтобы не замечать, когда их видят другие. Нет-нет, голубчик, сейчас мне помог не Дар, а лишь опыт. Я не представляю, что видел ты. Не знаю, какими и как в твоем видении предстали мертвые; но только — что было оно о смерти.

— Значит, — допытывался я, — Второе Зрение — это дело случая?

— Случая! Случая! — повторила она с презрением. — Нет, молодой человек! Когда молвит Глас, случая не больше, чем в том, что за днем идет ночь.

— Ты не понимаешь, — сказал я, почувствовав некое превосходство из-за того, что подловил ее на ошибке. — Я ничуть не имел в виду, что Рок — или что бы это ни было — не предвещает истины. Я имел в виду, что дело случая, в чьи уши говорит Глас — чем бы он ни был, — раз уж решено, чтоб чьи-то уши да услышали.

И снова она отвечала с насмешкой:

— Нет, нет! В деле Рока случая быть не может. Те, кто шлют Глас и Зрение, преотлично знают, кому слать и зачем. Как ты не поймешь, что это все не bairn [7] игрушки. Когда молвит Глас, быть слезам, горю и скорби! Нет! Это не явление, что стоит само по себе, наособицу от всего другого. Воистину это часть общей картины; и будь уверен: избранный видеть или слышать избран неспроста и обязан играть свою роль до самого конца.

— Правильно ли я понимаю, — спросил я, — что Второе Зрение лишь служит некой великой цели, которая осуществляется многими способами, а те, кому является Видение или слышится Глас, — лишь слепые бессознательные орудия Судьбы?

— Да, голубчик! Судьбы знают свои пожелания и волю, им не нужна помощь или помысел человека — слепого иль зрячего, разумного иль глупого, сознательного иль бессознательного.

Во время всего разговора меня удивляло, как старуха употребляет слово «Судьба», к тому же во множественном числе. Очевидно, хоть она и христианка — а они на западе страны обычно набожно соблюдают свою веру, — ее убеждения коренились в каких-то древних языческих мифологиях. Я хотел было об этом разузнать, но побоялся, что она вовсе замолчит. Поэтому спросил:

— Расскажи, будь добра, как именно ты узнала, что обладаешь Вторым Зрением?

— Тем, кому было дано увидеть руку Судьбы, негоже хвастать да похваляться. Но раз ты сам Ясновидец и тебе надо учиться, так и быть, расскажу. Я видела, как море волнуется без причин на том самом месте, где предстояло утонуть кораблю, я слышала стук молотка гробовщика на одинокой пустоши, когда миновавшему меня скоро предстояло умереть. Я видела саван на духе утопшего, как в своих снах, так и наяву. Я слышала, как звучит Рок в скрипе уключин, я видела плакальщиков в толпе. Да, как я только ни видала и ни слыхала Пришествие Рока.

— Но все ли видения сбылись? — спросил я. — Не случалось ли, что ты слышала странные звуки или видела странные видения, а они ни к чему не приводили? Как я понял, ты не всегда знаешь, кто будет жертвой — только сам факт, что к кому-то придет смерть!

Мои вопросы ее не рассердили — она тут же ответила:

— Спору нет! Бывало и так, что увиденное или услышанное мной ни к чему не приводило. Но подумай, молодой человек, скольких покойников еще ждут на берегу, а они уже лежат в пучинах моря; сколько лежит их на холмах или сколько провалились в пропасти, где теперь одиноко белеют их кости. Несть числа и тем, к кому Смерть пришла, как думают люди, по воле природы, когда на самом деле ее ускорила рука человека.

На это мне ответить было трудно, и я сменил — или, вернее, разнообразил — тему.

— Сколько времени должно пройти, чтобы предостережение исполнилось?

— Ты знаешь и сам, ведь ты видел, что Смерть идет за Роком по пятам; но бывают случаи, и часто, когда проходят дни или недели, прежде чем воплотится Рок.

— Вот как? — спросил я. — И все же ты знаешь, что час человека пробил.

Она ответила так горячо, что я видел, как истово она верит в собственные слова:

— Все равно знаю! Я знаю, что сейчас кто-то ходит по земле в расцвете сил. Но о нем уже молвил слово Рок. Я видела его этими самыми een на камнях, и вода сбегала по его волосам. И слышала похоронные колокола, когда он прошел мимо меня по дороге, где никаких колоколов нет и в помине на мили вокруг. Да, и вновь я видела его в kirk [8], пока в небе кружили падальщики, а вдали их собиралось еще больше!

В таком случае Второе Зрение можно проверить на деле — и я тут же спросил, преодолевая непонятное отвращение:

— Можно ли это доказать? Разве не замечательно было бы рассказать о предстоящей беде людям, чтобы, если смерть случится, доказать вне тени сомнения, что Второе Зрение существует?

Мое предложение было встречено холодно. Она ответила медленно и с презрением:

— Вне тени сомнения! Сомнения! Какие сомнения могут быть в Роке? Ты и сам скоро узнаешь, молодой человек, что Рок — не для тех, кого заботят только любопытство и известность. Глас и Видение Ясновидца — не для досуга знатных дам да праздных господ!

Я тут же сник.

— Прошу прощения! Я сказал не подумав. Не стоило так говорить — по крайней мере, тебе.

Она приняла извинения с царственным видом; но уже спустя миг своими словами доказала, что женщина есть женщина!

— Я все-таки тебе скажу, чтоб у тебя не осталось никаких сомнений. И раз Они дали тебе Дар, таким, как я, не следует стоять на пути их замысла. Так знай, и запомни хорошенько: Гормала Макнил говорит, что Лохлейн Маклауд с Внешних островов Призван; хоть пока Глас прозвучал не в его ушах, а только в моих. Но дай срок, и ты увидишь…

Она вдруг осеклась, словно ей в голову пришла какая-то новая мысль, а затем горячо продолжила:

— Увидав его простертым на камнях, я увидала еще кого-то, склоненного над ним, кого не разглядела в ночи, хоть их и заливал лунный свет. Посмотрим! Посмотрим!

Не говоря ни слова больше, она развернулась и ушла. Не откликаясь на мой зов, она длинными шагами пересекла пляж и затерялась в дюнах.

ГЛАВА III. ДРЕВНЯЯ РУНА

На следующий день я поехал на велосипеде в Питерхед и вышел там на пирс. День был ясный, дул свежий северный бриз. Рыбацкие лодки готовились к отливу; когда я приблизился, первые уже выходили из устья гавани. Их вид радовал сердце: вначале они шли медленно, но затем все быстрее, когда они ставили паруса, и наконец уносились, со шпигатами под водой, в узкий проход, где их подхватывал ветер открытого моря. Тут и там торопился к своей лодке запоздавший рыбак, пока пирс не покинули без него.

Восточный пирс Питерхеда находится под защитой тяжелой гранитной стены, выстроенной ступенями, чтобы преграждать путь яростным ветрам. Когда налетает северный шторм, здесь опасно: волны рушатся твердыми зелеными валами, увенчанные горными массами пены и брызг. Но сейчас, под июльским солнцем, стена превращалась в удачную точку обзора всей гавани и моря. Я забрался повыше и уселся на ней, любуясь видами и лениво покуривая в тихой праздности. Тут я заметил, как по пирсу торопится, время от времени прячась за швартовными тумбами, некто весьма похожий на Гормалу. Я молчал, но наблюдал за ней, решив, что она занята своей обычной игрой — слежкой за другими.

Скоро, неспешно шагая, показался высокий мужчина, и по каждому движению Гормалы я мог понять: он-то и есть цель ее наблюдения. Он остановился недалеко от меня, излучая то спокойное беззаботное терпение, что присуще рыболовам.

Это был приятного вида малый выше шести футов ростом [9], со спутанной рыже-русой шевелюрой и косматой курчавой бородой. Золотисто-карие глаза его, привыкшие глядеть вдаль, сияли, все черты лица были крупными, но точеными. Штаны из лоцманского сукна, заправленные в большие резиновые сапоги, искрились от серебристой чешуи сельди. На нем были плотная синяя рубаха и кепка из шкурки ласки. Я уже давно задумывался о сокращении численности сельди в здешних водах из-за обильного вылова траулерами и решил, что представилась подходящая возможность узнать мнение местных. Немного погодя я подошел к этому сыну викингов. Он поделился мнением, и весьма решительным, бескомпромиссным против траулеров и законов, спускавших их черные дела. Говорил он старомодным библейским языком, умеренным и лишенным эпитетов, но полным метких примеров.

Обратив мое внимание, что некоторые рыболовные угодья, некогда весьма богатые, теперь потеряли всякую ценность, заключил он так:

— Оно и понятно, добрый мастер. Допустим, вы фермер и, приготовив и удобрив землю, засеваете зерно, вспахиваете поле, от ветра и разрушительной бури его оберегаете. Как заколосятся зеленые всходы, вы пройдетесь по ним бороной. Что станется с посулом золотого урожая?

На миг-другой красота его голоса, глубокая зычная искренность тона и величественная, простая чистота отвлекли меня от пейзажа. Я словно увидел его насквозь и оценил на вес золота. Возможно, все дело в образности его речи и цвете, мерцавшем в глазах, волосах и кепке, но на мгновение он показался мне маленькой фигуркой на фоне склона, одетого в созревшие колосья. У его ног лежала складками большая белая простыня, чьи края таяли в воздухе. Не успел я опомниться, как образ пропал — и рыбак стоял передо мной, как прежде, в полный рост.

Я едва не ахнул, поскольку за ним, неслышно приблизившись, стояла Гормала, уставившись не на рыбака, а на меня, взглядом, пылающим черным нетерпением. Она смотрела мне прямо в глаза: это я понял, поймав ее взгляд.

Рыбак продолжал говорить, однако я уже не слышал его, поскольку вокруг вновь произошла мистическая перемена. Синее море приобрело загадочность ночной тьмы; высокое полуденное солнце растеряло свой жаркий пыл и светило с бледно-желтым великолепием полной луны. Вокруг меня — передо мной и по обе стороны — расстелились воды; сами воздух и землю словно подернула зыбкая вода, вода шумела в ушах. И вновь передо мной на миг предстал золотой рыбак, не подвижной пылинкой вдали, но лежащий в полный рост, вялый и безжизненный, с восковыми холодными щеками, в красноречивой неподвижности смерти. До сердца его накрывала белая простыня — и теперь я видел, что это саван. При этом я так и чувствовал, как меня до самого мозга прожигают глаза Гормалы. И тут же все восстановилось в обычных пропорциях, а я спокойно слушал рассуждения викинга.

Я машинально повернулся и взглянул на Гормалу. Миг казалось, ее глаза торжествующе полыхают; затем она поправила шаль на плечах и с жестом, полным скромности и почтительности, отвернулась. Поднялась на стену гавани и села, глядя на море, уже усеянное множеством коричневых парусов.

Вскоре спокойное безразличие рыбака как рукой сняло. Закипев жизнью и действием, он коснулся козырька и со словами: «Прощайте, добрый мастер!» — замер на самом краю пирса, готовый соскочить на узкую обветренную лодку, что примчалась, едва не задевая бортом неотесанный камень. Наши сердца екнули, когда он лихо спрыгнул и, приняв руль из рук кормчего, развернул нос в открытое море.

Когда он мчался через устье гавани, мы услышали позади голос прихромавшего старого рыбака:

— Однажды он об этом пожалеет! Лохлейн Маклауд — прямо как люди с Уиста и прочих Внешних островов. Безрассудные.

Лохлейн Маклауд! Тот самый, о ком пророчила Гормала! Я похолодел от одного звука его имени.

После обеда в гостинице я играл в гольф, пока не подкрался вечер. Тогда я сел на велосипед и отправился домой. Медленно взбираясь по долгому склону к Стирлингскому карьеру, я увидел Гормалу, сидевшую на обочине, на валуне красного гранита. Она, очевидно, дожидалась меня, потому как, стоило мне приблизиться, поднялась и решительно преградила мне путь. Я соскочил с велосипеда и в лоб спросил, чего она так хочет, что остановила меня на дороге.

Гормала всегда выглядела внушительно, но сейчас — еще и необычно, почти потусторонне. Ее высокий сухощавый силуэт озарялся мягким таинственным светом, отраженным от серости темнеющего моря, чью мрачность лишь подчеркивала изумрудная зелень дерна, сбегавшая от нас к зазубренной кромке утеса.

Здесь царило глубокое одиночество. С нашего места не виднелся ни один дом, а темное море опустело от парусов. Казалось, из живых на всем широком просторе природы только мы вдвоем. Меня это немного напугало. Таинственное знакомство с Гормалой, когда я увидел траур по ребенку, и ее нескончаемая слежка начинали расшатывать нервы. Она стала для меня каким-то вынужденным условием жизни, и, присутствовала она рядом во плоти или нет, мой интерес постоянно раздувался ожиданием или опасением ее появления — я и сам едва ли знал, чем больше. Теперь же ее странная манера замирать, словно статуя, и сцена вокруг окончательно подчинили мой разум. Погода почти неощутимо изменилась. Яркое утреннее небо стало мрачно-таинственным, ветер утих до зловещего штиля. Природа казалась разумной и словно желала общаться со мной в моем чутком настроении. Ясновидица, очевидно, все это понимала, поскольку выждала полную минуту, давая чарам природы подействовать, прежде чем заговорить самой. Затем торжественно промолвила:

— Время летит, Ламмастид близок.

Ее слова меня впечатлили, почему — я сам не знал; хоть я уже слышал о Ламмастиде, не имел ни малейшего представления, что это значит [10]. Гормала ничего не упускала из виду — все подмечала с цыганской цепкостью; она словно прочитала мое лицо как открытую книгу. В ее поведении сквозило сдерживаемое нетерпение, как у человека, вынужденного прервать важное дело, чтобы объяснить ребенку, какая помощь от него требуется.

— Не понимаешь почему? Ты не слыхал о Ламмастиде или о пророчестве Тайны Моря и о сокрытых в нем сокровищах?

Я еще больше устыдился, словно давно должен был знать то, о чем говорит сухощавая старуха, которая возвышалась надо мной, пока я стоял, облокотившись на велосипед. Она же продолжала:

— Так ты не знаешь; тогда слушай и запоминай! — И произнесла следующее стихотворение со странным ритмом, удивительно подходившим к нашему окружению и так глубоко запавшим в мою память и душу, что забыть слова было уже невозможно:

Чтоб Тайну Моря заслужить,
Весь секрет его раскрыть,
Три чары надобно сложить:

Луна златая на волне,
На Ламмастид — потоп везде,
И муж златой лежит на дне.

Между нами воцарилось долгое молчание, и я почувствовал себя необычно. Море передо мной приобрело странный, неопределенный вид. Оно словно стало кристально ясным, а я со своего места мог разглядеть все его тайны. Вернее, я видел, что они есть, но что они собой представляют по отдельности, того не мог и вообразить. Прошлое, настоящее и будущее смешались в одном бешеном, сумбурном видении, из чьей массы внезапно разлетались во все стороны мысли и идеи, как искры от раскаленного железа под молотом. В моем сердце росли смутные, неопределенные желания, устремления, возможности. Нашло ощущение такой великой силы, что я инстинктивно распрямился в полный рост и почувствовал свою физическую мощь. Затем я огляделся, словно пробудившись ото сна.

Вокруг не было ничего, кроме плывущих облаков, безмолвной темнеющей суши и мрачного моря. Гормала как сквозь землю провалилась.

ГЛАВА IV. ПОТОП ЛАММАСА

Когда я добрался до Крудена, уже совсем стемнело. По дороге я мешкал, раздумывая о Гормале Макнил и той причудливой тайне, к которой она меня подталкивала. Чем больше я ломал голову, тем меньше брал в толк; а самым странным казалось, что я понимаю частичку этой тайны. К примеру, я несколько ближе ознакомился с выводами Ясновидицы из ее наблюдения за Лохлейном Маклаудом. Конечно, из ее слов в нашей первой беседе я знал, что она благодаря манифестации своего Второго Зрения распознала в нем обреченного на смерть; но знал я и то, чего как будто не знала она, — что это в самом деле златой муж. В том мимолетном проблеске, что посетил меня во время необычного транса — или что это на меня нашло тогда на пирсе, — я словно узнал, что он из золота, причем высшей пробы. Не только то, что его волосы — рыже-золотого цвета или что такими же можно с полным правом назвать его глаза, но что лишь этим словом можно передать самую его суть; и потому, когда Гормала прочитала те старые строки, они тут же показались важными для понимания тех трех сил, которые требовалось объединить, дабы постичь Тайну Моря. Итак, я решил подробнее поговорить с Ясновидицей и попросить ее все растолковать. Меня удивил мой собственный интеллектуальный подход. Я не был скептичен, я не уверовал; но, думаю, мой разум явно был готов ко всему. Я очевидно склонялся к таинственной стороне благодаря некоему пониманию внутренней природы вещей — скорее чувственному или ненамеренному, нежели сознательному.

Всю ту ночь я видел сны: мой разум нескончаемо трудился над узнанным за день — передо мной проносились сотни разных взаимодействий между Гормалой, Лохлейном Маклаудом, Ламмастидом, луной и секретами морей. Заснул я только серым утром, под редкое чириканье ранних пташек.

Как порой случается после ночи беспокойных размышлений на тревожную тему, утро принесло с собой и забвение. Уже хорошо после полудня я внезапно вспомнил о существовании ведьмы — а именно ведьмой я начал считать Гормалу. Эта мысль сопровождалась гнетущим чувством — не страха, но явно беспокойства. Возможно ли, что она каким-то образом или в какой-то степени меня загипнотизировала? Я вспоминал с легким трепетом, как предыдущим вечером остановился на дороге, покорный ее воле, и как в ее присутствии перестал замечать все вокруг. Вдруг в голову пришла некая мысль; я подошел к окну и выглянул. На миг сердце замерло.

Напротив неподвижно стояла Гормала. Я тут же вышел к ней, и мы инстинктивно повернули к дюнам. По дороге я спросил:

— Куда ты пропала вчера вечером?

— Делать то, что должно! — Она решительно сжала губы; я понял, что расспрашивать далее бесполезно, и справился о другом:

— Что ты хотела сказать теми стихами?

Ее ответ прозвучал мрачно и торжественно:

— Ответить могут только те, кто их сочинил, — когда пробьет час!

— Кто их сочинил?

— Теперь уж никто не знает. Они древние, как сами каменные основания островов.

— Тогда откуда ты их узнала?

В ее ответе отчетливо слышалась гордость. Такой тон можно ожидать от принца, рассказывающего о своих предках.

— Они дошли до меня через века. От матери к дочери и снова от матери к дочери, без единого перерыва. Знай же, молодой господин, что я из рода Ясновидиц. Меня назвали в честь той Гормалы с Уиста, что за долгие годы напророчила многие смерти. Той Гормалы, кого знают и страшатся по всем островам запада; той Гормалы, мать чьей матери, и ее мать, и так до начала времен, когда моллюски выползли к закату из моря и уже в него не вернулись, держали судьбы мужей и жен в своих руках и правили Тайнами Моря.

Поскольку было очевидно, что у Гормалы есть свое понимание смысла пророчества — или заклинания, или как это еще назвать, — я спросил вновь:

— Но ты же должна понимать смысл стихов, иначе бы не придавала им такое значение?

— Я не знаю ничего сверх того, что явлено моим een — и тому внутреннему e’e [11], что рассказывает об увиденном самой душе!

— Тогда зачем ты предупредила меня, что Ламмастид близок?

Отвечая, угрюмая женщина вдруг улыбнулась:

— Так ты не внял словам о потопе Ламмаса, что привлекут Силы, правящие Заклинанием?

— Дело в том, что я ничего не знаю об этом «Ламмастиде»! Мы не справляем его в англиканской церкви, — добавил я запоздало, объясняя свое невежество.

Гормале хватило смекалки воспользоваться моим смущением и поворотить разговор в удобную ей сторону:

— Что ты увидал, когда Лохлейн Маклауд предстал в твоих een малым и затем снова girt [12]?

— Лишь то, что он вдруг стал маленьким на фоне зрелых колосьев.

Только тут я осознал, что еще не говорил об увиденном ни ей, ни кому бы то ни было. Так откуда ей было знать? В раздражении я так и спросил. Отвечала она с укором:

— Откуда знать мне, Ясновидице из рода Ясновидиц?! Разве мои дневные een так слепы иль близоруки, что мне не прочитать мысли в людских een? Или я не видела, как твои een вдруг вперились вдаль и тут же вернулись быстро, как мысль? Но что ты видал потом, когда даже повел взглядом из стороны в сторону, словно оглядывая кого-то лежащего?

Я рассердился пуще прежнего и отвечал ей как в тумане:

— Я видел, как он лежит на камне, а рядом бежит быстрая волна; а на водах — ломаную дорожку золотой луны.

Она издала возглас, и я снова пришел в себя и взглянул на нее. Она так и горела. Выпрямилась в полный рост с властным, восторженным выражением на лице; сияние ее глаз было нечеловеческим, когда она заговорила:

— Мертв, как я сама видала его в пене набегающего прилива! И злато, всегда злато вокруг него в een этого великого Ясновидца. Златые колосья, и златая луна, и златое море! Да! А теперь я, слепая черная птица [13], и сама уж вижу: и впрямь златой муж, со златыми een, и златыми волосами, и всей истиной его златой жизни!

Затем, повернувшись ко мне, она напористо добавила:

— Почему я предупредила тебя о Ламмастиде? Спроси тех, кто ценит месяцы и дни Ламмаса, когда он и что для них значит. Узри их; узнай о пришествии луны и о грядущих волнах!

Больше не прибавив ни слова, она развернулась и ушла.

Я тут же вернулся в гостиницу, намереваясь поближе ознакомиться с Ламмастидом — его определением и сущностью, верованиями и традициями, которые с ним связаны. А еще — узнать часы приливов и фазу луны во время Ламмастида. Несомненно, я мог бы разузнать все необходимое у священников в Круденских храмах; но я не спешил раскрывать другим тайну, что сгущалась вокруг меня. Отчасти меня останавливал страх перед насмешкой, а отчасти — горячее нежелание затрагивать тему с теми, кто воспринял бы ее не так серьезно, как мне бы хотелось. Теперь я понял, что происходящее уже неразрывно сплетается с моей жизнью.

Возможно, так начала проявляться и находить пути выражения какая-то моя черта, или склонность, или способность. В глубине души я не только верил, но и знал, что мои мысли странным образом направляет некое чутье. Во мне нарастало, заявляло о своих правах ощущение оккультной способности, столь важной для прорицания, а с нею — равно горячая страсть к секретности. Ясновидец во мне, дремавший столь долго, вошел в силу и не желал ею делиться.

В то время, когда росли эти сила и осознание, они словно по той же причине не могли расправить крылья во всю ширь. Мало-помалу я уловил, что для полного проявления каких бы то ни было способностей требуется некое отстранение или отказ от своего «я». Это показали даже несколько часов нового опыта; ведь теперь, когда мой разум сосредоточился на явлении Второго Зрения, весь живой мир вокруг стал подлинной диорамой возможностей. Всего за два дня после случая на пирсе я пережил больше оккультного опыта, чем человеку, как правило, выпадает за жизнь. Оглядываясь назад, я чувствую, будто мне предстали все силы жизни и природы. Тысяча мелочей, какие я до сих пор простодушно принимал за факты, наполнились новыми смыслами. Я начал понимать, что и земля, и море, и воздух — все то, что обычно видят человеческие существа, — есть лишь пленка, короста, под которыми скрываются куда более глубокие силы или стихии. С этим осознанием начал я понимать и великие догадки пантеистов, как языческих, так и христианских, которые благодаря своей духовной, нервной и интеллектуальной чуткости осознали, что у вселенского действия есть некие цель и причина. У того действия, что в конкретном случае казалось проявлением разума природы в целом и множества предметов в ее космогонии.

Скоро я узнал, что день Ламмаса — первое августа, и он так часто сопровождается ненастьем, что почти каждый год происходят разливы Ламмаса. Канун этого дня окружен разнообразными суевериями.

Это разожгло во мне еще больший аппетит к знанию, и благодаря помощи друга я нашел в Абердине ученого профессора, с ходу давшего мне все, что я искал. Он так много знал об астрономии, что мне время от времени приходилось его прерывать, чтобы прояснить какую-нибудь тонкость, понятную знакомым с терминологией, но моему несведущему разуму представлявшуюся отдельной тайной. Признаться, я и до сих пор чувствую родство с теми, кому слово «сизигия» ни о чем не говорит.

Впрочем, я усвоил азы — и понял, что в ночь на 31 июля, в канун Ламмастида, луна выйдет в полночь полной. Узнал я и то, что по некоторым астрономическим причинам прилив начинается в полночь, секунда в секунду. Поскольку главным образом это меня и интересовало, я расстался с профессором с новым чувством благоговения. Казалось, сами небеса, сама земля стремятся к воплощению или соблюдению древнего пророчества. На тот момент мысли о моей собственной связи с тайной или о ее непосредственном влиянии на меня даже не приходили в голову. Меня устраивало положение послушного винтика в общем порядке вещей.

Шло 28 июля, а значит, развязка, коли она выпадала на Ламмастид нынешнего года, должна была наступить вот-вот. Оставалось только одно условие пророчества. Погода стояла необычно сухая, а значит, и потоп Ламмаса мог вовсе не состояться. Впрочем, в этот день небо заволокло тучами. С запада наплывали огромные черные облака, колыхаясь, словно паруса неуправляемой лодки, несущейся вместе с течением. Навалилась духота, дышалось с трудом. Широкий открытый простор словно бил озноб. Небо все темнело и темнело, покуда не стало как ночное, и даже птицы в низких лесках или редких кустарниках замолчали. Овечье блеянье и коровье мычание раскатывалось по неподвижному воздуху гулко, будто издалека. Невыносимое затишье, предшествующее грозе, до того угнетало, что меня, необычно чувствительного к переменам природы, пробирало до крика.

И вдруг грянула буря. Молния полыхнула так ярко, что озарила весь край до самых гор, окружающих Бремор. С невероятной скоростью последовали лютый грохот и всеохватный раскат грома. А потом ручьями хлынул жаркий, тяжелый летний ливень.

Весь тот день лило, лишь с небольшими перерывами сияющего солнца. Казалось, без передышки лило и всю ночь: когда бы я ни проснулся — а я часто вскакивал из-за предчувствия чего-то грядущего, — слышался быстрый и тяжелый стук дождя по крыше, шум и клокотание в переполненных желобах.

Следующий день был днем кромешного мрака. Дождь шел без конца. Ветра почти не было — не больше, чем чтобы гнать на северо-восток огромные махины тяжелых от дождя туч, которые Гольфстрим громоздил у зазубренных гор западного побережья и тамошних скалистых островов. Два дня такого ливня — и уже не осталось сомнений в силе нынешнего потопа Ламмаса. Когда лучи солнечного света упали на широкие нагорья Бьюкена, они все блестели от ручьев. И Уотер-оф-Круден, и Бэк-Берн поднялись выше берегов. Со всех сторон шли вести, что этот потоп Ламмаса грозит стать сильнейшим на памяти.

Все это время в душе и разуме неуклонно нарастала тревога. Детали пророчества воплощались с поразительной точностью. Выражаясь театральным языком, «сцена была готова» для действия, каким бы оно ни было. Часы шли, мое волнение несколько изменилось, опаска превратилась в любопытную смесь суеверия и восторга. Теперь мне уже не терпелось увидеть час пророчества.

Во вторую половину 31 июля развиднелось. Ярко воссияло солнце; воздух стал сухим и для этого времени года зябким. Казалось, ненастная пора подошла к концу и в свои права снова входит жаркий август. Впрочем, последствия грозы были налицо. Не только все реки, речушки и ручьи Севера, но и горные болота до того переполнились, что должно было пройти еще немало дней, прежде чем они перестали бы питать потоки сверх меры. Горные долины превратились в миниатюрные озера. Куда ни пойди, всюду в ушах шептала или рокотала вода. Думаю, в моем случае отчасти и потому, что меня тревожил потоп Ламмаса, раз уж природа так тщательно к нему готовилась. Шум бегущей воды во всех ее обличьях до того преследовал меня, что я никак не мог выкинуть его из головы. В тот день я отправился на долгую прогулку по еще мокрым дорогам, где было бы тяжело проехать на велосипеде. К ужину я вернулся, валясь с ног от усталости, и отправился в постель пораньше.