Лытдыбр. Дневники, диалоги, проза
Қосымшада ыңғайлырақҚосымшаны жүктеуге арналған QRRuStore · Samsung Galaxy Store
Huawei AppGallery · Xiaomi GetApps

автордың кітабын онлайн тегін оқу  Лытдыбр. Дневники, диалоги, проза

Антон Носик
Лытдыбр. Дневники, диалоги, проза

Составление Виктории Мочаловой и Елены Калло

© Носик А. (наследники), текст

© Калло Е., Мочалова В., составление

© ООО “Издательство АСТ”

От составителей

Антоша,

нам было очень тяжело делать эту книгу без тебя. За три года, пока всё это длилось, мы испытали массу сомнений, возникло огромное количество спорных мест, порой вообще всё шло наперекосяк (о пандемия!), и единственным, кажется, неизменным критерием для нас оставался тот, чтобы всё это не оказалось унылым говном, которого бы ты точно не одобрил (да-да, в твоей книге нет отточий и звёздочек на месте не самых приличных слов).

Теперь уже поздно оправдываться, что есть то есть,

прочти и дай как-то знать, что думаешь.

Ну всё.

Глава первая
Сто фактов обо мне

Павел Пепперштейн Молочное братство

Сколько себя помню, всегда у меня был друг. Называл я его Антошей или Антоном, другие охотно звали его Антосиком, ещё кое-кто называл Носом, а после того, как нам обоим исполнилось тринадцать, я нередко обращался к нему “Антон Борисыч”, ибо мой друг хотел поскорее стать взрослым. Мы делили наше детство пополам, как делят пополам пряник в форме сердца, но мне этот пряник нравился, а ему – не очень. Я старался затормозить время, чтобы детство не кончалось, чтоб оно за мною мчалось… и так далее. А Антоша торопил время, ему хотелось поскорее покинуть постылую территорию детства, поскорее выпутаться из обременительного статуса ребёнка, как выпутываются из липких сетей.

Родители наши были близкими друзьями и, кажется, зачинали нас по договорённости, так что зарождение дружбы предшествовало нашему появлению на свет. Видимо, мы вели с Антоном кое-какие эмбриональные беседы уже тогда, когда наши мамы нежились рядышком на диване с большими беременными животами (это запечатлено на одной из фотографий).

– Тебе известно что-нибудь о мире, где мы оказались?

– Не особо. Но кое-какие предположения имеются.

Думаю, будучи эмбрионом, Антоша уже тогда хмурил брови и слегка кривил губы, прежде чем ответить на заданный ему вопрос, – так же, как он имел обыкновение делать после своего рождения.

То ли моя мама кормила грудью Антосика, то ли его мама Вика кормила меня, – в этом вопросе никогда не было ясности. Так или иначе, мы с Антошей стали молочными братьями. Эта поразительная и необычная форма родства нас гипнотизировала. Случались периоды, когда слово “молочный” нами игнорировалось, и мы просто ощущали друг друга братьями.

Присутствие Носика в моей жизни казалось мне естественным, как воздух, и я не мыслил своего существования без этого присутствия.

Антон всегда был для меня неразрешимой загадкой. Достаточно вспомнить, как он спал. Поскольку в детстве мы нередко спали в одной комнате, я не раз имел возможность видеть это. Антон засыпал в совершенно обычной позе спящего ребёнка, но через некоторое время, не просыпаясь, обязательно принимал позу мусульманина, совершающего намаз: стоя на коленях, руки простёрты перед собой, тело как бы совершает земной поклон, голова упирается в подушку лбом, при этом обе ладони сжимают подушку с удивительной силой, словно бы впиваясь в неё. В этой позе Антон “молился” все ночи напролёт, но перед пробуждением всегда возвращался в обычное расслабленное положение тела, и только после этого просыпался.

Попытки поведать ему о загадочной молитвенной позе, которую он принимает во сне, кончались крахом: со всей присущей ему запальчивостью и готовностью спорить с любым утверждением Антон отрицал возможность спать в молитвенной позе. Много раз я хотел сфотографировать его во сне, чтобы доказать, что я это не выдумал, тем более что мои слова подтверждали все, кто когда-либо видел его спящим. Но до фотографирования дело так и не дошло, а на исходе детства это странное свойство исчезло.

Можно предположить, что в прошлой жизни Антон был мусульманским религиозным подвижником. Это предположение кажется мне совпадающим с некоторыми свойствами его характера: Антон часто представал в качестве человека фанатичного, как бы глубоко и пылко преданного чему-то, но предмет его горячей убеждённости оставался подвижным, плавающим, и иногда создавалось впечатление, что он может быть любым.

Я уже сказал, что Антоше хотелось поскорее покинуть пределы детства, поэтому, будучи ребёнком, он изъяснялся на подчёркнуто взрослом языке, называл своих родителей Викой и Борисом, отпускал тонкие саркастические шутки совершенно взрослого типа, иногда переходя на изысканный французский или английский язык, тщательно избегал детского сентиментального или фантазматического лепета. Ему нравилось вступать со взрослыми в продолжительные и витиеватые дискуссии или даже горячие споры на самые разные и неожиданные темы, причём в этих диспутах мой друг способен был потрясти своих собеседников остротой мысли и глубиной полемического дара, шквалом остроумнейших реплик и изворотливых аргументаций. Он мог осыпать оппонента сотней язвительных игл или же поразить тщательно взвешенной паузой в ответ на какую-нибудь реплику, при этом в течение этой паузы он скептически искривлял губы и приподнимал брови, как бы изумляясь тому факту, что его доводы, столь очевидные и неоспоримые, всё ещё отвергаются неуступчивым и твердолобым собеседником. В такие моменты казалось, что перед вами не карапуз, а какой-то изощрённейший парижский адвокат конца XIX века, защищающий, например, Дрейфуса на открытом судебном заседании, способный посрамить обвинение убийственной смесью остроумия, эрудиции, яда и человеколюбия.

Такого рода поведение со стороны маленького мальчика некоторых взрослых восхищало до глубины души, других же раздражало или даже бесило, так что все известные мне тогда взрослые разделялись на “антонофилов” и “антонофобов”. Это разделение никак не касалось нас, детей, – все ровесники любили и даже обожали Антона. Не припомню никого, кто поддержал бы “антонофобские” тенденции; мы все были яростными “антонофилами”.

Антоша был не просто необычным – он был крайне необычным ребёнком, и это было известно всем, так как маленький Антон являлся непревзойдённым мастером по части привлечения к себе общественного внимания. Его спонтанные публичные выступления и неожиданные речи имели характер сверкающих эскапад или словесных фейерверков, способных держать в напряжении практически любую аудиторию, начиная от потрясённой гардеробщицы в предбаннике какого-нибудь дома творчества и заканчивая сообществом взрослых интеллектуалов, собравшихся в мастерской Кабакова.

В спорах Антону нравилось занять позицию достаточно уязвимую и защищать её с яростью. Вспоминается гигантский, многодневный спор о личности генерала Власова. Антону захотелось выступить в качестве адвоката генерала, в то время как в роли обвинителя на этом незапланированном процессе оказалась группа взрослых, включающая в себя, если не ошибаюсь, Кабакова и моего папу. Антон решил доказать всем, что предателем этот генерал не был. Вначале было интересно внимать этому спору, но потом спор надоел, а он всё не кончался, всё длился, обретая новые витки и изгибы, – казалось, между нами поселилось новое тело, тело спора, драконообразное и извивающееся, покрытое многоцветной и драгоценной чешуёй.

Нам с Антоном было лет по шесть, когда его мама Вика рассталась с его папой Борисом, уйдя к художнику Илье Кабакову, с которым её познакомил мой папа. История этого развода полна драматических эпизодов, Антон оказался между двух огней. Как я теперь понимаю, ему пришлось нелегко, – и, возможно, его пристрастие к полемике коренится в том периоде, когда он, будучи маленьким мальчиком, оказался между двух конфликтующих сторон, каждая из которых обладала склонностью к пылкому и язвительному красноречию.

Одно из наших первых с Антоном совместных дел (а таких дел у нас было множество) – строительство огромного картонного замка в мастерской Кабакова: мы исступлённо клеили этот замок, множились его башни и стены, он обрастал мостами, крошечные воины щетинились пиками на стенах… Замок расползался по мастерской, как плесень. До какого-то момента “дядя Илья”, как мы его называли, смотрел на нашу деятельность сквозь пальцы, но затем его это задолбало, и он сжёг наш замок в камине. Нельзя сказать, что это нас особо травмировало, – мы были сумасшедшими детьми, постоянно готовыми по уши погрузиться в какую-нибудь новую игру.

В 1975 году мы все поселились в одном доме. Этот дом на “Речном вокзале” построил в начале семидесятых архитектор по фамилии Меерсон, явный последователь Ле Корбюзье. Его проект “Лебедь” из четырёх семнадцатиэтажных башен на ножках похож на иллюстрацию к известной книге Паперного про Культуру Один и Культуру Два.[1]

Культура Один – авангардна, динамична, стремится к полёту, перемещению: именно в её недрах возникают всевозможные модули, летатлины и дома на ножках. Культура Два желает заземлиться, укорениться, она создаёт зиккураты и мавзолеи. Гениальный архитектор Меерсон, настоящий советский постмодернист, решил объединить эти два противоположных принципа: к домам на ножках прилагался мавзолей-зиккурат из красного кирпича, где, по мысли Меерсона, должны были располагаться различные функционально полезные заведения: почта, аптека, магазин…

Наш мавзолей долго не могли достроить, он почти превратился в разрушающуюся новостройку. В наших детских глазах и снах он сделался зловещей и притягательной руиной: внутри гнездилась тьма и шныряли крысы. Ну, и мы там шныряли, конечно же, и даже, видимо, с риском для жизни.

В целом творение архитектора Меерсона оказало гигантское влияние на наше сознание. В этом длинном высокорослом доме на ножках с внешними лестницами, отделёнными от бездны чем-то вроде органных труб, мы постоянно тусовались на лестницах, на всех этажах и даже на крыше – плоской, как крыша итальянского палаццо; там возле загадочных вентиляционных отверстий вырастали зимой сказочные ледяные грибы в человеческий рост, сотканные из замороженного газа.

Дом был заселён художниками – и, соответственно, обитатели дома веселились до упаду. Потребовалась бы тысяча и одна ночь, чтобы рассказать все сказки этого дома, но для такого дела должна бы родиться семнадцатиэтажная Шахерезада-Лебедь с кожей, покрытой квадратными кусочками зеленоватой смальты с гладкой стеклянистой поверхностью. Почему дома-лебеди не белые, а зеленовато-серые, – на этот вопрос уже не сможет ответить архитектор Меерсон.

Взрослые собирались каждый вечер в одной из квартир: выпивали, ели, болтали… Перкели, Чуйковы, Гороховские, мои родители… Илья Кабаков был фонтанирующим центром этого клуба застолий. Однажды, когда все сидели у Перкелей за длинным столом, ломящимся от яств, в дверь позвонили. За дверью стояла импозантная старуха: накрашенная, в седоватых буклях, с жемчугами на шее, в элегантной юбке и пиджачке, в туфлях на высоком и мощном каблуке. Никто её не знал, но она вошла – интеллигентная дама, возможно, коллекционерша современного искусства, она пленила всех своей жеманной эрудицией. Особенно её интересовали картины и рисунки, развешанные на стенах. Она всматривалась в них, одновременно отражаясь в стёклах и мимоходом поправляя причёску или макияж. В целом она была очень женственна, несмотря на возраст. Она успела всех обаять, прежде чем присутствующие поняли, что эта дама – не кто иной, как переодетый Кабаков, который решил всех разыграть. Роль была исполнена безукоризненно.

У нас сложилась разбитная детская компашка – девочек и мальчиков примерно поровну. Это был период первичного эротического возбуждения, лет девять-десять, крайне возбудимый возраст. Потом года на полтора наступает успокоение, прежде чем крышу снесёт навсегда. Наш дискурс в отсутствие взрослых был крайне порнографичен: мы в упоении пересказывали девочкам поэму “Как я пошла купаться” (рифма читателю ясна), сказки про чёрный чемодан и другие порношедевры коллективного литфонда. Девчата в ответ хихикали, пинали нас ногами и возмущённо-восторженно блестели очами – они тоже были перевозбуждены, как и всё вокруг: деревья, снега, лестницы…

Как-то раз мы с Антоном маялись дома одни и решили позвать в гости двух девочек. Антон сказал, что мы должны их роскошно накормить, – и мы принялись увлечённо готовить еду. Наконец, девочки пришли и сразу же весьма кокетливо поинтересовались, что мы, собственно, будем делать вчетвером в этой квартире. Антон сообщил им, что их ожидает трапеза. Но девочки не знали слова “трапеза” – и решили, что это слово должно обозначать нечто крайне неприличное. Поэтому они стали усиленно хихикать и носиться по комнатам, как бы убегая от нас. Столкнувшись с таким провокативным поведением со стороны девочек, мы уже не могли признаться им, что слово “трапеза” означает всего лишь еду, утаили от них наличие приготовленного обеда, и вместо этого носились за ними, зажимали в углах, разводили на поцелуи, а с одной из девочек нам даже удалось стянуть трусы.

Всё это и было “трапезой” – новое значение слова родилось прямо под нашими пальцами, блуждающими по ускользающим и в то же время льнущим девчачьим телам. Напоминает игру со словами “поцелуй” и “напёрсток” в сказке про Питера Пэна.

Ребёнком Антон ненавидел процесс поглощения пищи, но приготовление еды его интересовало. Он едко критиковал кулинарные способности своей мамы, говоря, что та готовит в стиле Джордано Бруно и Жанны д’Арк: всё подгорает; естественно, это были хитроумные инсинуации со стороны Антона. Эти инсинуации помогали ему максимально затягивать любую трапезу (трапезу в классическом понимании слова): он набивал щёки, как хомяк, и вращал глазами, но глотать не глотал.

Однажды Антоша заявил, что мы должны овладеть искусством приготовления тортов. Я немедленно согласился на это, как соглашался на все безумные предложения Антона. Мне самому такое в голову не пришло бы – я никогда не любил готовить еду, к тому же был равнодушен к тортам и вообще к сладкому. Это не помешало нам внезапно превратиться в чокнутых изготовителей тортов, и мы даже достигли в этом деле некоторого совершенства. Удивительно, но мы продержались в амплуа кондитеров довольно долго, и предложили множество изощрённых изделий друзьям и гостям наших родителей. Некоторые торты имели успех, другие вызывали отвращение. Вначале мы относились к этому делу серьёзно, с диким энтузиазмом, но затем привычное хулиганство взяло верх, и мы стали пихать в торты разную недобрую дребедень, после чего взрослые мгновенно утратили какое-либо доверие к нашим изделиям. Наши торты больше никто не желал отведать (если не считать несчастных неопытных гостей, пришедших в первый раз). Дело докатилось до извращённого кондитерского концептуализма в детском исполнении, но, к счастью, вскоре мы охладели к этой опасной игре. Её вытеснили другие игры, иногда не менее опасные.

Мы тусовались в нашем доме на “Речном вокзале”, тусовались на чердаке Кабакова и в папином подвальчике на Маросейке, тусовались в домах творчества художников и писателей, тусовались вместе в Праге, где Антон с Викой бывали почти так же часто, как и я: там жила Викина сестра Нина со своими сыновьями, Андреем и Павлом, которые приходились Антону кузенами. Нина была замужем за Иржи Тыпольтом, одним из министров в правительстве Дубчека.

Итак, в детстве нас объединяло множество пространств, разделяла только школа: я учился в обычной школе в соседнем дворе, потом перешёл в школу рабочей молодёжи в Дегтярном переулке, Антон же учился в экспериментальной школе с английским уклоном на “Водном стадионе”. Там вокруг него иногда вспыхивали небольшие колоритные скандальчики. Вспоминаю два инцидента, и оба связаны с австрийскими канцлерами.

Каким-то образом Антону удалось убедить всю школу, что он – незаконнорождённый сын австрийского канцлера Бруно Крайского. Сначала в эту легенду поверили его одноклассники, затем она распространилась по другим классам. Постепенно об этом волнующем факте узнали учителя, а затем информация дошла и до директрисы.

Не то чтобы Бруно Крайский был чрезвычайно известен в Советском Союзе, скорее наоборот: о нём редко упоминали, потому что он не принадлежал ни к ярым врагам, ни к добрым друзьям советского руководства. Именно поэтому, видимо, легенда выглядела правдоподобно. А может быть, соль заключалась в особом звучании этого имени: Бруно Крайский. Короче, было во всём этом нечто такое, что заставляло поверить в историю с канцлером.

В какой-то момент директриса школы вызвала к себе Вику, чтобы обсудить некоторые аспекты Антонова поведения. Держалась она странно и после различных околичностей перешла на приглушённый, несколько даже интимный тон: “Конечно, я понимаю всю сложность ситуации, в которой находится ребёнок… Да, ситуация щекотливая… Требующая особой деликатности, учитывая высокое положение отца… Поскольку дело касается международных отношений, мы, конечно, готовы закрывать глаза на некоторые… Видите ли, нам кое-что известно о, так сказать, сфере общих интересов, связывающих вас с товарищем Крайским, и… Отдавая себе отчёт в степени занятости товарища Крайского государственными делами…”

Вика внимала этому бредовому лепету в полном недоумении и долго не могла понять, о чём толкует трепетная директриса экспериментальной школы. Антошина мама не только никогда не видела “товарища Бруно Крайского”, но, возможно, даже не вполне помнила, кто он вообще такой.

В другой раз всем в классе поручили выучить наизусть какое-нибудь стихотворение Пушкина. Антоша забил болт на это дело, но уже в классе, сидя на уроке, быстро написал стихотворение в пушкинском стиле и прочитал его вслух у школьной доски. Стихотворение называлось “Меттерниху”. Учительница осталась очень довольна, похвалила Антона за то, что он раскопал такое малоизвестное, но блестящее стихотворение Пушкина, и поставила ему пятёрку. Каким-то образом потом всплыло, что стихотворение написал Антон. Учительница восприняла это как личное оскорбление, и Вику снова вызвали в школу…

Не знаю, чем взволновали воображение Антона австрийские канцлеры, но учился он хорошо (в отличие от меня) и, в целом, слыл вундеркиндом.

Описать мир детских обсессий невозможно, ибо он слишком обширен. То мы предавались коллекционированию, как все мальчики нашего возраста: марки, монеты, бумажные ассигнации… Мы сами придумывали и рисовали бесконечные знаки, флаги, карты, гербы. Дипломатические отношения между двумя воображаемыми странами, Блюмаусом и Носиконией, поглощали нас целиком, – пока это не вытеснялось, например, провалами в чёрно-белый мир шахмат. Однажды мы даже противостояли чемпиону мира по шахматам Карпову, который устроил сеанс одновременной игры на двадцати досках в Институте славяноведения, где работала мама Антона. Тот самый Карпов, с которым Фишер отказался играть, сказав: “Фишер не играет с Карпом”. Но мы с Карпом играли, и зеркальная рыба победила нас.

В какой-то момент Кабаков обзавёлся автомобилем: жёлтые “жигули” вошли в историю нашего детства под именем Желтопузик; кажется, это имя тоже из мира рыб. В утробе Желтопузика мы посетили множество подмосковных усадеб и монастырей: Илья Иосифович, охваченный религиозным экстазом автомобилиста-неофита, возил нас повсюду – ему было всё равно, куда ехать, лишь бы не расставаться с Желтопузиком, которого он обожал. Эрудиция Ильи не имела пределов, рассказывал он обо всех этих усадьбах и монастырях как бог, так, что, казалось, нужно отрастить двадцать пять ушей, чтобы впитать всё это.

Невозможно умолчать о неимоверном шкафе, созданном руками Ильи Кабакова. Илья Иосифович купил три антикварных буфета, изобилующих украшениями: деревянные фронтоны, миниатюрные балюстрады, краснодеревщиков укромные затеи – тонко вырезанные дворцы, покрытые гроздьями винограда… Илья разобрал эти буфеты, выдержанные в разных стилях, и собрал из них один Мега-Шкаф, покрывавший все стены в квартире на Речном, где жили Вика, Илья и Антон. Таким образом все они оказались как бы живущими в шкафу, у которого, как у ленты Мёбиуса, не было “внутри” и “снаружи”. Так они уподобились Примакову, герою знаменитого альбома Ильи “В шкафу сидящий Примаков”.

Всеприсущий шкаф обнимал собой и маленькую комнату Антона, и там таилось множество сокровищ – охапки пёстрых европейских автомобильчиков, вертолётов, домиков, ковбоев, рыцарей, пиратов, книг, виниловых пластинок и прочих кайфов.

Ну и, конечно, комиксы – предмет моего обожания! Из Парижа, где обитал Боря Носик, щедрым потоком лились сокровища: Антон располагал практически полным собранием роскошно изданных Тин Тинов, а также Обеликсов и Астериксов. Кроме того, регулярно поступали комиксовые журналы “Пиф” и “Пилот” – первый стопроцентно детский, а второй более чем взрослый, совершенно не подходящий нам по возрасту и от этого особенно нами любимый. Должно быть, советский писатель Боря Носик, посылая малолетнему сыну комиксовые журналы, сам в них не заглядывал, и не знал о буйных сюрреалистических видениях эротического свойства, которые обильно распускали свои яркие лепестки на страницах журнала “Пилот”: обнажённые боги Энке Билала или трахающиеся невидимки Мило Манары были далеко не самыми солёными среди этих упоительных graphic stories. Возможно, конечно, что Носик-старший не был так уж слеп, – просто ему нравилось посылать своему сыну некий порнографический флюид. Во всяком случае, я очень благодарен ему: великолепные художники журнала “Пилот” оказали большое влияние как на моё рисование, так и на формирование моих эротических фантазий. Ну и, конечно, среди сокровищ Антона я обожал сборник карикатур Джона Тенниела, публиковавшихся во времена королевы Виктории в лондонском “Панче”: бесконечная гравированная борьба гладиаторов Гладстона и Дизраэли. Этот сборник я смотрел снова и снова, так же как и небольшие аппетитные издания графических историй Чарльза Аддамса и Джона Горея: чёрноюморный и мистический эпос о семейке Аддамсов, тогда ещё не обретший своего кинематографического воплощения, но и графического было довольно, ведь Чарли Аддамс – подлинный гений.

Не помню, сколько нам было лет, когда мы написали в соавторстве роман “Пятеро в пространстве” – космическую одиссею с элементами порнографического детского галлюционирования. За этим последовала повесть “Тридцать отрубленных голов” в духе Э.Т.А. Гофмана. Структура повести строилась на родстве слов “глава” и “голова”: повесть состояла из тридцати глав, в каждой из которых парикмахер-убийца отсекал очередную голову очередного клиента.

Затем мы написали сборник эссе, вдохновившись примером Кабакова, Эпштейна и Бакштейна, которые писали тогда втроём эссе на темы, которые сами себе задавали. Эссе у нас получились очень неплохие. До сих пор помню некоторые из них – “Череп”, “Дом творчества”, “Руины философии”…

В целом, совместно и порознь, мы написали множество литературных произведений – по большей части довольно жутких и фантасмагорических (готические кошмары владели нашим воображением). Пожалуй, эти малолетние труды тянут на многотомное издание, переплетённое в детскую кожу, под общим названием “Страшные тени счастливого детства”. Название – цитата из моего стихотворения, написанного в конце девяностых и посвящённого слову “пизда”. Не стану скрывать, это слово часто сияло, как некое солнце, в эпицентре нашего космоса.

 
Мы в пушистые шубки успели одеться,
Мы в ушанках и валенках ходим давно,
Только страшные тени счастливого детства
Вереницей весёлой скользят из кино.
Из того, из того, из того кинозала,
Окружённого жаркой листвою, кустами,
Где впервые ты тайно мне пизду показала,
И я жадно прильнул к ней устами… Устали?
Написал это слово “пизда” – и вздрогнул.
Не хочу оскорблять непристойностью честных людей!
Только слова другого не дал ведь Господь нам,
Да и это священно. Оно веселей,
Чем “ваджайна”, что сумрачно дышит санскритом…
Но пизда родилась ведь из птичьего крика
И из звона мочи по древесной коре,
Так из пены и крови взошла Афродита:
Родилась и зажмурилась на солёной, кипрейской заре.
В этом слове есть бездна, и мзда, и, конечно же, “да”,
И падение шарика с башни Пизанской,
В этом слове как будто идут поезда
И курчавится Пушкин в дохе партизанской.
Всё равно это слово звучит как-то жёстко,
Недостаточно нежно и влажно… Ну что ж,
Наш язык не старик, он пока что подросток,
И он новое слово когда-нибудь нам принесёт.
Это будет огромнейший праздник. На улицах русских
Будут флаги, салюты и радостный крик.
Для того, чтоб ласкать наших девушек узких,
Да, для этого дан нам наш русский язык!
А девчонкам он дан, чтоб лизать белый мёд,
Чтобы вспенивать нежные страсти,
Чтобы истиной тайной наполненный рот
Снова пел, лепетал и лечил от напасти.
А кино на экране стрекочет, как бабочка,
О стекло наших душ ударяясь и длясь.
И тени смеются, танцуют и падают.
И тени теней убегают, двоясь.
Два солнца над нашей безмолвной планетой
Два солнца, и мы их лучами согреты,
Согреты, согреты как пальчики Греты
Как летние воды прогулочной Леты…
 

Девочки и девушки омывали собой нашу жизнь, как платиновый дождь омывает ноги Данаи. И всё же, сделавшись медиком, Антон решил посвятить свой профессиональный интерес мужскому половому органу. Он стал урологом. Это всех изумило, как и само решение Антона Борисовича пойти в медицину. С раннего детства было ясно, что Антоша – прирождённый журналист или писатель. И вдруг такой кульбит! Но Антон любил изумлять. Он постоянно шутил – но хотелось ему чего-то нешуточного; а что может быть серьёзнее медицины? Ему пришлось совершить немалое насилие над собой, чтобы свернуть на этот путь, на котором он, в результате, не слишком задержался. В начале учёбы в медицинском институте он представлял собой зеленоватого юношу, которого постоянно тошнило. И всё же мир телесных тайн манил его.

На втором или третьем курсе Антон, от которого все мы привыкли слышать постоянные витиеватые речи, вдруг замолчал. Это совпало с его женитьбой. Незаконнорождённый сын австрийского канцлера вдруг сделался женатым человеком – молчаливо курящим трубку, поразительно солидным, non-stop одетым в строгий серый костюм-тройку, при галстуке. Прошло года два, прежде чем он снова разговорился, – одновременно отказавшись от жены, костюма и галстука.

В 1989 году – новый резкий поворот. В тот год у Кабакова была большая выставка в Израиле, он приехал туда с Викой и Антоном. На открытии выставки присутствовали президент Израиля и другие официальные лица. Совершенно неожиданно для всех Антон приблизился к президенту и заявил, что ощутил себя евреем и желает остаться в Эрец Исраэль. Наверное, это тронуло президента, но одновременно должно было поставить его в неловкое положение.

В Израиле Антон стал известным журналистом, однако постепенно над его головой сгустились некие тучи; в результате через пару лет наш общий близкий друг Илья Алексеевич Медков вывез Антона из Израиля в Москву на своём частном самолёте, спасая от этих туч. После этого Антон около года работал в банке ДИАМ (что расшифровывалось как Дело Ильи Алексеевича Медкова) – вплоть до того мрачного дня в октябре 1993 года, когда нашего любимого друга Илюшу убила пуля, выпущенная из снайперской винтовки.

Будучи человеком страстных увлечений, Антоша и в дружбах был таким. Его увлечение мной пришлось на детские годы, в юности я наблюдал воспламенение его дружбы с Илюшей Медковым – дружбы, более напоминающей влюблённость. В незабываемом августе 1987 года, когда мы втроём отправились в Коктебель, Антон и Илья старались не расставаться ни на секунду. Как настоящие влюблённые, они носили одежду друг друга и даже обменялись именами: Антон называл Илью исключительно Антоном Борисовичем, Илья именовал своего друга Ильёй Алексеевичем. Поскольку парни не были геями, их взаимное обожание реализовывалось в совместной охоте на девушек. Каждый вечер они исчезали в благоуханных коктебельских сумерках, одетые далеко не по-курортному: в бархатных пиджаках, нарядных рубашках и модных скрипучих туфлях с медными элементами. Этот дендистский прикид, резко выделявший их в мире расхлябанных шорт и футболок, давал свои результаты: возвращались они, как правило, с одной или двумя девочками.

Впрочем, атмосфера того августа вовсе не требовала таких целенаправленных охотничьих действий: казалось, всё пространство цветёт прекрасными девушками, жаждущими любви. Но охота была их ритуалом, скрепляющим сердечный союз двух юных джентльменов.

Илюша тогда был беспечным киноманом, записывавшим содержание всех просмотренных фильмов в специальные блокноты. Ничто не предвещало, что он станет могучим банкиром.

Когда Илюшу застрелили на крыльце его собственного банка, Антон не выразил скорби, но впал в некое сумеречное состояние, длившееся несколько лет. Впрочем, этот делирий оказался полезен: возможно, блуждая в глубоких сумерках сознания, Антон именно там набрёл на идею русского интернета. Я был свидетелем этого озарения – резкого и внезапного, как все озарения Антона. “Я понял!” – сказал он вдруг, ни к кому не обращаясь, уставившись в пространство невидящим и чрезвычайно напряжённым взглядом. Только через несколько дней он рассказал о том, что́ именно понял: это был проект той самой деятельности, которая вскоре принесла ему богатство и славу.

В последующие годы мы редко видели друг друга. Иногда я звонил ему, когда резко требовались деньги, – он всегда приходил на помощь. Я одалживал всегда одну и ту же сумму – 700 долларов – и, кажется, не всегда возвращал.

Я очень любил Антона Борисовича, люблю его и сейчас. Мне стало не хватать его задолго до того, как он умер. Но никого и ничего нельзя сохранить, сберечь, удержать.

За пару недель до его смерти мы встретились на вернисаже моей выставки “Воскрешение Пабло Пикассо в 3111 году”. Обрадовались, обнялись, сфотографировались.

То, что мы увидели друг друга в последний раз в этой жизни на выставке, посвящённой воскрешению из мёртвых, воспринимается сейчас как знак надежды, как обещание будущих встреч – в иных мирах, в других существованиях.

В моём архиве сохранилось множество превосходных рисунков, стихов и художественных текстов Антона, способных доказать, что он был не только выдающимся журналистом и медиаменеджером (как его называют в некоторых некрологах), но и замечательным поэтом, писателем и художником.

Его участие в деятельности группы “Инспекция «Медицинская герменевтика»” также не может быть забыто. Антон был свидетелем рождения этой группы, участвовал в придумывании её названия, его имя значилось на бирке, положенной в экспозиционной витрине под четвёртым маточным кольцом с печатью “Латекс” (речь идёт о первом объекте группы МГ, выставленном на Второй Выставке Клуба Авангардистов).

Антон вошёл в структуру “Инспекции МГ” в качестве “младшего инспектора”. Для четвёртой книги МГ “младший инспектор” Антон написал великолепный обширный текст – одно из первых известных мне исследований психологических (и психиатрических) аспектов взаимоотношений между человеком и компьютером.

Антон участвовал в перформансе МГ “Нарезание” и в написании текста МГ “На оставление Праги” весной 1990 года – этот текст Антон, Серёжа Ануфриев и я писали в состоянии сильного алкогольного опьянения: мы нарезались чешского или моравского вина (уж не помню, что это было – “Франковка”, “Вавжинец” или “Мюллер Тургау”), добавили ещё пару шотов крепкого, сидели в безжизненных дортуарах Академии, в больших залах, освещённых неоновыми плафонами, где рядком стояли застеленные кровати с никелированными изголовьями… За большими окнами Академии сгустилась ночь и собрала свои силы гроза: белые молнии летали по чёрному небу, древесные массы стромовского парка метались под ветром; вся чешская история собрала пред нашим мысленным взором свои галлюциногенные знамёна: красные львы с раздвоенными хвостами трепетали в грозовой тиши, за ними вставали гирлянды дефенестраций – пожилых людей с раздвоенными бородками выбрасывали из окон, как мальчиков. Прага! Два еврусских мальчика из Москвы полюбили тебя ненужной тебе любовью, и ещё один из Одессы к ним примкнул.

И вот мы все вместе оставляем тебя, Прага, ибо кончилась наша жизнь, кончилась наша смерть, только дурацкий смехуёчек наш не завершился – ещё трепещет флажком в чешской ночи. Живи, смехуёчек! Живи, пиздохаханька! Вам, хрупкие хохотуньи, перепоручаем флюид нашего существования – сберегите древние смехи! Спрячьте в чешских носках! В кармашках вязаных жилеток!

Антон, как и все мы, бывал иногда весел, иногда угрюм, но я не помню, чтобы когда-либо видел его счастливым или несчастным. И вовсе не из-за нехватки эмоций. Хотя ему и хотелось производить впечатление рассудочного флегматика, ежу понятно, что он таковым не являлся. Самым характерным для него состоянием было состояние озадаченности: мысль его постоянно как бы пыталась переварить нечто, и переваривание это, с одной стороны, сталкивалось с некими невербализуемыми препятствиями, с другой же стороны, сопровождалось озарениями, в ходе которых реальность временно становилась ясной, абсолютно ясной и доступной пониманию, puzzle вдруг складывался, и тогда рождались идеи, овладевавшие его сознанием целиком, но не более чем на некоторое время. По прошествии времени эти идеи утрачивали своё магнетическое действие, но он не подвергал их критике задним числом, а, скорее, как бы забывал о них. Впрочем, он вполне мог обсудить эти идеи в ретроспективной беседе, хотя любому собеседнику становилось ясно, что идеи эти (ещё недавно так сильно его увлекавшие) уже не являются предметом его актуального интереса.

Сейчас мне хотелось бы убедить себя, что идея быть мёртвым – лишь одно из временных его увлечений, что придёт черед и этому делу уйти в прошлое, и Антон снова появится среди живых со скептической полуулыбкой и высоко поднятыми бровями, обозначающими изумлённую работу мысли.

И тогда я спрошу его в духе тех эмбриональных бесед, что вели мы с ним до нашего рождения:

– Ну что, Антон Борисович, удалось ли тебе составить представление о загробном мире?

И он ответит мне после паузы (в течение этой паузы его брови поднимутся ещё выше, а губы искривятся ещё сильнее, ещё скептичнее):

– Не особо. Но кое-какие наблюдения имеются.

См.: Паперный В. Культура Два. М.: НЛО, 1996.

Рождение

[25.01.2008. ЖЖ]

Я родился в московском роддоме имени Грауэрмана 4 июля 1966 года около 8 часов пополудни. В то время он находился на Калининском проспекте. Теперь уже нет в Москве ни Калининского проспекта (он переименован в Новый Арбат), ни роддома Грауэрмана (видимо, кому-то в дни дикой прихватизации глянулся уютный особняк, где это учреждение располагалось). Остался лишь гигантский экран на стене здания, где показывают рекламу. Что там показывали в советское время, не помню, но явно не рекламу. Кажется, киножурнал “Новости дня” про ход уборки озимых.

Говорят, моему появлению на свет способствовало светило московского акушерства, профессор Исаак Рафаилович Зак, ставший спустя 19 лет моим тестем, а ныне обитающий в районе Ocean Parkway, что на Брайтон-бич. Исаак Рафаилович был врач от бога, однако же национальность сильно вредила его карьере. Один его аспирант возглавил ВНИИАГ, другой – МОНИИАГ, а профессору до конца медицинской практики приходилось довольствоваться должностью заведующего отделением в синем палаццо на улице Чернышевского, под началом второго из упомянутых аспирантов (тот был тоже еврей, но лучше законспирированный). Теперь улицы Чернышевского тоже нет, вместо неё Покровка, но МОНИИАГ, насколько могу судить, остался на прежнем месте, хоть особняк покрупней Грауэрмана. Интересно, что отец Зака, тоже весьма известный в Москве акушер Рафаил Лазаревич Зак, состоявшийся как медицинское светило до Шестидневной войны 1967 года, не подвергался подобным преследованиям и закончил карьеру в каких-то очень высоких медицинских чинах, при орденах.

Мои родители зачали меня осенью 1965 года по уговору со своими друзьями, супругами Пивоваровыми, тогда же решившими заводить ребёнка. Накладка, однако, состояла в том, что я очень не хотел рождаться, и в результате долгих уговоров согласился явиться на свет лишь спустя 10 месяцев после зачатия (41 год спустя мой сын Лев Матвей Антонович унаследовал эту неторопливость, пересидев в утробе больше двух недель). Поэтому Павел Витальевич Пивоваров (aka Павел Пепперштейн), зачатый со мной одновременно и ставший моим молочным братом, родился 29 мая 1966 года, на 35 дней меня раньше, зато в один день с Леонидом Леонидовичем Делицыным, о существовании которого он, впрочем, едва ли подозревает.[2]

Я не очень много помню про времена своего рождения. Первые воспоминания детства относятся у меня к 1970 году, когда мы с мамой на лето поехали в страну Чехословакию.

О сверстниках

[20.06.2017. ЖЖ]

Мы с Павлом Витальевичем Пепперштейном росли двумя малолетними старичками, своей детской компании у нас практически не было: нас не интересовал их футбол во дворе, а сверстникам неинтересно было писать, сшивать и иллюстрировать собственные книги, чему в основном посвящалось наше внешкольное время (потому что Кабаков и Пивоваров в ту пору стали делать альбомы – и role model всегда маячила у нас перед глазами). Социализироваться в собственной возрастной группе мы начали только тогда, когда заинтересовались сверстницами, а до того всё наше детство протекало в родительских компаниях. Я об этом нисколько не жалею, и надеюсь написать ещё мемуары, но вот про Лёву (сына. – Ред.) твёрдо уверен, что ему полезно иметь общий язык с детьми его возраста. И когда вижу, что он эту мою уверенность разделяет, – тихо радуюсь.

Вообще, меня страшно бесят родители, которые почему-то убеждены, что дети должны провести детство точь-в-точь как оно прошло у них самих. Ровно в той же пропорции между рыбалкой, бадминтоном и велосипедом, лыжами и санками. Хотя времена изменились, и возможностей у сегодняшнего ребёнка в бесконечное количество раз больше. То, чем они занимаются в своём скайпе и снапчате, – мы про это, извините, читали у Толкиена, насчёт Палантира, или смотрели “Отроки во Вселенной” – там как раз фантасты гениально додумались до видеочата, который сегодня привычен любому дошкольнику, а в нашем детстве взрослые считали, что это rocket science, технологии будущего строго для космонавтов…

[12.10.1972. Записано В. Мочаловой]

– Я заболел, мам. У меня такая болезнь – раздражение. Я лежу с открытыми глазами, и как будто на меня несётся бык. А если закрываю глаза, то как будто я в чёрном лабиринте, и на меня изо всех углов бросаются собаки.

В.М.: Может, это конфетой полечить?

– Нет, это ничем не лечится.

Бабушка

[23.04.2005. “Эхо Москвы”]

Главная легенда про войну в нашей семье касается поведения на фронте моей бабушки, которая закончила войну в чине капитана. Она была чудовищная чистоплюйка и таковой осталась до конца жизни. Больше всего в жизни она ненавидела грязь и нарушение санитарно-гигиенических норм. Когда давали воздушную тревогу, она отказывалась ложиться на пол в блиндаже, потому что это грязно, отказывалась идти в бомбоубежище, если оно было недостаточно санитарно оборудовано. Всем этим она доставляла чудовищные переживания окружающим. Но она настояла на своём до конца войны.

О папе

[22.03.2015. “Эхо Москвы”]

Мой папа всю свою жизнь писал прозу. И писал её в стол. В Советском Союзе это была распространённая, окружавшая меня со всех сторон практика, когда люди искусства “в миру” имели некую профессию, про которую советская власть знала и за которую платила им зарплату. А было то, что они делали для себя, творчество. И это творчество не подразумевало публикаций. И папа мой писал.

Писатель в Советском Союзе был номенклатурой, а папа номенклатурой быть не хотел, не хотел писать произведения в духе социалистического реализма о борьбе хорошего с лучшим под чутким руководством коммунистической партии. Поэтому ему надо было придумать себе какую-нибудь официальную нишу. И он придумал её с лёгкостью. Будучи человеком, любящим путешествия, историю, очень много читающим, он стал писать то, что сегодня называют нон-фикшн: документальные книги о путешествиях по России, биографии разных интересных людей. Например, в серии “Жизнь замечательных людей” вышла его биография Альберта Швейцера, много раз изданная на разных языках. В том числе на немецком, по-моему,[3]14 раз переизданная.

Папа был 1931 года, а это значит, что начало сталинской антисемитской кампании пришлось как раз на его окончание школы. На вступительном экзамене в Московский государственный университет он получил дополнительный вопрос от экзаменатора: перечислите все железнодорожные станции от Москвы до Свердловска… После чего отправился защищать советско-турецкую границу. Он служил в Армении, с прекрасным видом на Арарат. Я неоднократно там бывал, специально ездил на эту станцию.

Я читал папину прозу в машинописи. Первый роман – кстати, утраченный, забытый в такси вместе с пишущей машинкой – был написан в 1973 году. Мне тогда было 7 лет. А второй роман, который сохранился, – это уже 1974–1975 годы. Я прочёл его, когда мне стало достаточно лет, чтобы это было доступно моему разумению: где-то уже в подростковом возрасте, тогда же, когда прочёл “Войну и мир”.

Папиного “возвращения в литературу” так и не произошло по сей день. Но переживать об этом моему папе было некогда. Потому что 24 часа в сутки он был занят созданием текстов. Текстов любых – и обо всём. Ему был бесконечно интересен сам процесс: и исследовательский, и писательский. Он целиком был поглощён им. У него не было сложности отношений с собой-писателем и собой-документалистом. Но в последние лет 30 он и сам смещался от художественной прозы к документальной. Потому что когда ты живёшь отдельно от своего читателя, то документальная проза – повествование про факт, про историю – это всё-таки твой общий с ним язык. Ту Россию, где остался его читатель, папа знал очень плохо и мало. Всю его связь с Россией составлял сайт “Эха Москвы”. Он существовал в контексте того прошлого, которое он исследовал. Уехав во Францию в 1982 году, он законсервировал некий свой здешний экзистенциальный опыт, поставив в нём точку именно в 1982 году. Он приезжал в Россию, но это закончилось его первой кардиологической операцией, и врачи запретили ему летать. С того момента он перестал ездить сюда, перестал ездить в Америку к семье, к сёстрам, которые живут в Бостоне. Он стал жить между деревней летом и Лазурным Берегом зимой. И эта новая география тоже стала предметом его исследований.

…Как он мог сжечь мосты? Тут же был я. И вся остальная его семья, эмигрировавшая потом, в конце восьмидесятых. Это была очень важная часть его жизни – семья. Он не готов был, как многие герои его книг – например, Виктор Кравченко, автор воспоминаний “Я выбрал свободу”, – выбрать свободу, пожертвовав семьёй. Это очень важное обстоятельство в его биографии. Поэтому он женился, во Франции он не был эмигрантом, он был на ПМЖ.

Кладбище в Ницце, на котором мы похоронили папу, – бывшее Николаевское кладбище, а теперь Русское кладбище Кокад, – это потрясающее место, где похоронены многие папины персонажи. И супруга Александра Второго там похоронена, и один из братьев Жемчужниковых, создателей Козьмы Пруткова. Композитор Сабанеев, критик Адамович, который фигурирует в папиной биогра[4] фии Набокова как ненавистник писателя. Забавно: теперь он папин сосед. Или вот история этой княгини Юрьевской-Долгорукой, которая была морганатической супругой Александра II, когда он овдовел. Он смог на ней жениться, но это был уже 1880 год, а в 1881-м его взорвали… Она умерла в 1922-м, в Ницце. Похоронена прямо через дорожку от папы. Он писал о ней в книге “Русские тайны Парижа”.

[январь 1973. Записано В. Мочаловой]

Стать философом очень просто. Надо поставить один вопрос и дать на него все ответы.

Например, зачем человек учится в школе? Он там учит всё непозволенное, чтобы, когда, например, попадёт в плен, сделать это непозволенное, – они же не ожидают, что он так сделает, – и убежать.

Зачем бежать из плена? Чтобы не быть на смерти.

А зачем не быть на смерти? Чтобы жить.

Зачем жить? Чтобы было много удовольствий. Если ты умрёшь, то не увидишь травы, не услышишь шорох листьев, не пошевелишь рукой.

…От плена можно так ещё избавиться: предать своих. Но и тогда убьют: и те убьют, и эти. Или простыдишься на всю страну, все же будут рассказывать – и простыдишься. Лучше бежать.

Вот зачем человек учится в школе. Ты сама могла бы догадаться об этом?..

Этому кладбищу посвящена последняя, посмертно вышедшая книга Бориса Носика “Был целый мир – и нет его… Русская летопись Лазурного Берега”, сопровождённая предисловием Антона Носика (М.: Текст, 2016).

Носик Б.М. Альберт Швейцер. Белый Доктор из джунглей. М.: Молодая гвардия, 1971; 2003.

Доктор технических наук, доцент Московского государственного института культуры, аналитик Группы компаний ФИНАМ, ст. науч. сотрудник Института физики Земли РАН. В 1990-е годы, будучи аспирантом Университета штата Висконсин, стал одним из зачинателей Рунета: организовал литературный конкурс “Тенёта” (1996–2003), а также баннерную сеть «Спутник» (1996–1999). В 2001–2008 годах – аналитик “Рамблера”.

Мой первый рубль

[16.02.2001]

Свой первый рубль я заработал, когда отец взял меня в экспедицию на озёрном тягаче. Это были такие ужасно уродливые корабли, которые толкали баржу, вопреки своему названию. И там мне несколько раз капитан давал порулить судном – с последствиями, как я помню, катастрофическими. Но в конце нашего путешествия он начислил мне, по-моему, 63 копейки жалования как матросу за вахтой рулевого. А потратил я их в каких-то портовых городах – как сейчас помню, они назывались Ярославль, Кострома, Рыбинск, – на всякие гадости, которые мне безумно нравились и которые я купил в подарок маме. Это были какие-то чудовищные бижутерные диадемы, до сих пор страшно вспоминать.

Чему меня научил мой первый гомосексуальный опыт

[16.06.2016. ЖЖ]

Лет мне было 17, учился я на первом курсе ММСИ им. Семашко (ныне МГМСУ), и половину всякого рабочего дня проводил в метро, потому что кафедры нашего института были разбросаны по всей Москве, от Соколиной горы и Новогиреево до улицы Саля-Мудиля[5], что за Мнёвниками, напротив Крылатского. Учебный день мог начаться практическими занятиями по хирургическому уходу на Коровинском шоссе, продолжиться латынью на Делегатской улице и завершиться физкультурой в Измайловском парке. Соответственно, значительная часть моей самостоятельной учёбы протекала в вагонах московского метро, по пути домой из института.

И вот еду я как-то ненастным осенним вечером из анатомического театра на Соколиной горе в сторону родной станции Ручной факзал, где-то в районе “Маяковской” удаётся урвать сидячее место, и я раскрываю второй том атласа анатомии Р.Д. Синельникова (в те времена студенты-медики учились по трёхтомному изданию, отпечатанному в ГДР). Я изучаю строение таза в сагиттальном разрезе, много нового для себя узнаю́. Попутно замечаю, что интеллигентный очкарик, сидящий от меня справа, тоже внимательно рассматривает картинку, в которую я уткнулся.

Постепенно, ближе к “Войковской”, завязывается между нами разговор за жизнь, который мы, сойдя на конечной станции, продолжаем уже на скамеечке, от Рафаила Давыдыча и его красивых картинок отвлёкшись. Обсуждаем тяготы студенческой жизни, сложности с учебной литературой (мой собеседник – старше года на три и учится на юрфаке), находим общие вкусы в музыке… Но постепенно начинаю я замечать во взгляде и интонациях нового знакомца (назвавшегося Аркадием) прежде незнакомые, но, увы, без слов понятные и совершенно мне неприятные признаки кое-как сдерживаемого полового влечения. Мне становится одновременно и жутко, и тошно, и неуютно от сознания, что мой визави, хоть и беседует цивильно за Jethro Tull и Yes, в то же время рассматривает меня как объект для полового акта и выгадывает момент, чтобы сделать мне какое-нибудь предложение по этому поводу. Стоит мне об этом подумать, как “Аркадий” вдруг вспоминает, что его квартира в двух остановках от метро совершенно свободна сегодня вечером, и там можно послушать новый диск “Квинов”. Так себе новый, конечно, слушан уже этот Hot Space и переслушан за полтора года, но у “Аркадия” – не жёваная какая-нибудь кассета с тридцать третьей копией, а оригинальный английский винил, вертушка “Грюндиг” с усилком и колонки крутые, предки из загранкомандировки привезли… Я каким-то непредставимым внутренним усилием преодолеваю оцепенение, встаю со скамейки, прощаюсь без рукопожатия и, резко развернувшись, ухожу к эскалатору, не оглядываясь. “Аркадий”, вероятно, так там и остался сидеть. Думаю, он меня понял не хуже, чем я его.

Хочется написать “больше мы с ним не виделись”, но шарик довольно маленький, прослойка узкая, и через четверть века наши аккаунты задружились на фейсбуке, где мой неудавшийся совратитель зарегистрирован под настоящим именем, со всеми регалиями. Он нынче – управляющий партнёр крупного венчурного фонда и гражданин Америки, в России бывает наездами… Но вернёмся в 1983 год.

Боже, какая мерзость, думал я, забившись в резиновые складки 233-го “икаруса”. Ну что за ёбаный стыд. Как же так можно?! Разговаривать с человеком как с другом, по душам, интересоваться его мнением про арт-рок, когда на самом деле всё, чего ты хочешь, – это тупо его выебать… Фу таким быть!

А потом я вылез из автобуса на свежий воздух – и тут-то со мной случилась та самая тяжкая юношеская травма, которая в значительной степени предопределила всю мою личную жизнь в последующие 33 года. Мне в голову пришла простая мысль, которая обожгла меня, как удар тока.

Мысль о том, что и сам я, когда домогаюсь какой-нибудь девушки, просто потому, что нашёл её внешне привлекательной, выгляжу в её глазах в точности так же, как этот самый “Аркадий”. Который беседовать готов о самом разном, а хочет, в сущности, одного. И совершенно не того, чего хочется его собеседнику. И собеседник тоже это хорошо понимает, но по каким-то причинам вынужден терпеть этот кошачий концерт неуклюже завуалированной похоти. А иногда и уступить – но не потому, что так захотелось, а просто чтобы тему уже закрыть.

Перед моими глазами прошла череда моих юношеских донжуанских побед, уговоров, заманиваний, совместных распитий с понятной конечной целью; к слову вспомнилось определение “зануда – тот, кому проще дать, чем объяснить”. Мне стало стыдно за некоторые эпизоды, которыми, как мне казалось раньше, мужчина должен гордиться. И все эти мысли пришлись мне в тот ненастный осенний вечер очень конкретным серпом по яйцам.

Можно сказать, что личная жизнь моя с той поры основательно переменилась. Я очень много приложил усилий к тому, чтобы никогда больше не показаться какой-нибудь девушке таким вот суетливым “Аркадием”, с дежурной болтовнёй на устах и похотью в голосе.

Довольно скоро выяснилось, что никакого особенного героизма такая перемена в поведении от мужчины не требует. Просто нужно повнимательней следить за собеседником, его реакциями на тебя и твои действия, пытаться понять его настроение и жизненные принципы, – перед тем, как решить, может ли между вами что-то случиться и уместно ли думать в этом направлении здесь и сейчас.

Это не значит, что женщин или секса в моей жизни стало меньше – тогда, или когда-нибудь впоследствии. Это всего лишь значит, что никакие мои отношения с прекрасным полом не выстраивались на навязывании себя, домогательствах и принуждении. Чужое “не хочу” стало для меня непреложным законом – именно в память о том моём собственном “не хочу”, которое я почувствовал в далёком 1983 году, встретившись с “Аркадием”. Почти 33 года с тех пор прошло, но я совершенно точно знаю, что ни у кого не хотел бы вызвать таких чувств и такой внутренней реакции.

Не стоит думать, что эта перемена сделала меня или моих подруг сильно счастливее в личной жизни, что я превратился в безупречного рыцаря и галантного кавалера и никакой женщине не дал повода для глубокой и долгой обиды. Может быть, даже наоборот: из-за нежелания кому-либо навязываться я всегда более охотно сходился с женщинами, явно проявлявшими ко мне интерес, – а при таких вводных довольно высока вероятность, что подруга заинтересована в тебе больше, чем ты в ней, и эта асимметрия создаёт почву для многих последующих обид и страданий. Кроме того, существуют на свете такие женщины, которые любят, чтоб их добивались, упорно и настойчиво, всеми средствами и любой ценой – как кузина Ира из прелестной заметки Славы Сэ, пушкинская Наина или героиня Джейн Фонды из последней соррентиновской мелодрамы. Возможно, если б я не боялся проявлять чрезмерную[6] настойчивость, то с какой-нибудь из таких барышень мог составить бы вполне счастливую пару.

“Молодость” (2015).

Улица Саляма Адиля.

СПИД

[2008. ЖЖ]

Я был знаком с человеком, который первым завёз на советскую территорию вирус иммунодефицита человека.

Он приехал в СССР в 1984 году из Африки. Советские газеты (в основном “Литературка”) пестрели в те времена рассказами о том, что СПИД нарочно выдуман в секретных лабораториях ЦРУ США для истребления жителей стран третьего мира, выступающих против американского империализма. Интересно, что первую публикацию на эту тему Советы разместили в каком-то индийском таблоиде, и “Литературка” ссылалась уже на него, чтобы придать бреду видимость независимого мнения экспертов из стран неприсоединения. Фамилия мужика была Красичков, и был он инженер, родом из Запорожья. Ещё он был пассивный гомосексуалист. Советская власть оказала ему особенное доверие, послав строить в Танзании промышленные объекты.

Слово “Танзания” – новоязовское сокращение по типу КуКрыНикСов – возникло на пустом месте в 1964 году, когда власти независимой от колониализма с мая 1961-го страны Танганьики спонсировали геноцид мусульманских жителей соседнего острова Занзибар, тоже вполне независимого от европейцев султаната, чтобы его аннексировать. Геноцид прошёл удачно, аннексия состоялась, и, чтобы оставшиеся в живых жители Занзибара не чувствовали себя обиженными, страну Танганьика тоже переименовали в United Republic of Tanzania (TANganyika+ZANzIbAr). Советская власть решила, что новорождённую Танзанию стоит поддержать, покуда этого не сделали Британия и Штаты (слегка охуевшие от геноцида в Занзибаре, но интересов в Восточной Африке не утратившие). Поэтому СССР обещал помочь Танзании наладить промышленное строительство. И послал туда лучшего своего специалиста, инженера Красичкова из Запорожья.

С задачами промышленного строительства наш инженер справился, надо полагать, на ура. Но и другие волновавшие его вопросы он тоже решил в лучшем виде. Нашлись независимые танганьикцы, готовые его любить, и они любили его, и заразили ВИЧ-инфекцией, о существовании которой мало кто в те годы знал что-либо. Потом его каденция в Дар-эс-Саламе закончилась, и он вернулся в СССР. Вернее, в Москву, благо танзанийский заработок давал такую возможность. А тут уже 30 человек полюбили его без профилактики, как Кукуц и Мукуц в сауне, с самыми разнообразными для себя последствиями. Москва – город греха, Фрэнк Миллер отдыхает.

Так инженер Красичков подарил Советскому Союзу “чуму XX века” (модное в те годы название СПИДа в прессе и документах ВОЗ), но известно обо всём этом стало лишь пару лет спустя, когда соввласть сподобилась закупить на Западе диагностические тесты, и при инфекционных больницах открылись лаборатории, где можно было провериться. Красичков каким-то чудом сообразил, что ему туда надо, – и в 1985 году стал узником 2-й инфекционной больницы на Соколиной горе, главной достопримечательностью в хозяйстве ведущего отечественного инфекциониста академика Петровского.

Что “чума XX века” – дичь и баян, любому человеку, смыслящему хоть немного в инфекциях, ясно было сразу. Путь заражения ВИЧ-инфекцией – т. н. инокуляция – в точности соответствует тому, как заражаются вирусным гепатитом B. Для гарантированного заражения возбудитель необходимо вводить в кровь, например, путём инъекции. Заражение половым путём требует наличия свежих повреждений слизистой оболочки, через целые покровы вирус не может пробиться. Исключение составляет задний проход, где близко к просвету кишки расположена венозная сеть, и жидкости всасываются там в кровоток довольно активно. В общем и целом контагиозность порядка 0,4 % – то есть одно заражение на 250 контактов, считающихся опасными. При том, что контагиозность первично-лёгочной чумы, передаваемой воздушно-капельным путём, стремится к 100 %. Так что сравнение притянуто за уши. Однако ж в разных общественных и медицинских организациях сразу почувствовали, какие огромные бюджеты можно срубить под борьбу со СПИДом, и исключительно этими соображениями диктовалось частое повторение страшилки про чуму. Бог им судья. Вреда от этой страшилки всяко не случилось.

Красичков несколько лет прослужил наглядным пособием для студентов, ординаторов и аспирантов, изучавших на Соколиной горе инфекционные болезни (включая и автора этих строк). Потом он умер – приблизительно в то же время и от тех же причин, что и прославленный уроженец Занзибара Фарук Бульсара, которого от танзанийского геноцида спасло в 1964 году бегство семьи в Великобританию. К сожалению, от СПИДа 20 лет спустя оно его не спасло.

Другим весьма эффективным импортёром инфекции в СССР стал гражданин Республики Куба, боцман, ходивший в советские порты на торговых кораблях под флагом не помню какой страны. У него были густые усы и семья в шести портовых городах Союза, где его судну случалось бросать якорь. Понятно, что все шесть семей получили инфекцию: несмотря на всю мифологию про высокий уровень медицины у Кастро, презервативы боцман не уважал.

Дальше уже СПИД стал распространяться по СССР без помощи зарубежных гостей, поскольку сама по себе идея одноразовых шприцев, скарификаторов и капельниц была советской плановой медицине чужда. Они считались недопустимым развратом для советского человека, и нигде не употреблялись (кроме, вероятно, Кремлёвки). Так что в некоторых стационарах (в основном в провинции) счёт заражённых при медицинских операциях и трансфузиях шёл на десятки. Знания о СПИДе в те годы были в основном мифологичны, так что к заразившимся в обществе относились как к прокажённым в Средневековье.

NB: всю историю Красичкова и кубинского боцмана я пишу по памяти. Гугл про Красичкова знает только то, что я о нём сам писал где-то в ЖЖ. Есть ещё ровно одно свидетельство в форумах, от человека, видевшего Красичкова в 1985–1986 годах во время своей учёбы в медучилище.

О советской власти

[15.03.2006. Разговорчики]

Я много времени посвятил жизни при советской власти, у меня хорошая память, это трудно забыть, и трудно мне советскую власть полюбить. Я не люблю советскую власть. В разных её проявлениях. Не люблю тоталитаризм, не люблю мещанство, не люблю цензуру, не люблю показуху, не люблю чиновничество, бюрократию, спецслужбы, стукачей. Не люблю ограничений на свободу слова, передвижения и совести. Ну, и войну в Афганистане я не люблю, потому что застал это время, был реальным кандидатом.

Уехать. Вернуться. Снова уехать

[17.03.2017. ЖЖ]

Есть три ключевых пункта, которые важно понимать, рассматривая для себя возможность переезда.

№ 1. Идея уехать из родной страны в чужую не возникает просто так – при листании National Geographic или разглядывании пейзажей на Google Earth. В общем случае это признак крайней степени недовольства тем, как сложилась твоя жизнь в предложенных обстоятельствах. Очень важно понять, чем именно ты на самом деле недоволен в собственной жизни.

У подавляющего большинства задумавшихся об отъезде нет проблем ни с ФСБ, ни с ГУПЭ, ни даже с УБЭП, не говоря уже об ОПГ или бытовом антисемитизме. Зато есть проблемы с повседневным существованием, не приносящим радости. Необходимо разобраться, что́ именно в нём не устраивает. Потому что если, например, человек в родном городе сильно страдает от одиночества, то с переездом в чужую, незнакомую страну это чувство лишь усугубится. Если тебе трудно устанавливать контакт с людьми, с которыми ты говоришь на одном языке и читал в детстве одни книги, – вряд ли эти твои коммуникативные барьеры куда-то денутся при встрече с иностранцами.

№ 2. Каждый задумавшийся об эмиграции совершенно точно знает, откуда он собрался уезжать. Но очень мало кто представляет себе, куда он хотел бы попасть. В теории, конечно, легко сказать: хочу туда, где солнце, пальмы, тепло и не страшно. Но это всё равно что сказать: хочу жену с двумя ногами и двумя руками. Если вдуматься, под такое определение подходит даже Путин В.В. Но на самом-то деле нет на свете двух людей с одинаковым набором требований к стране проживания. И, по большому счёту, нет ни одной страны на свете, о которой можно составить полноценное представление на основании фотографий, чужих рассказов, журнальных статей, книг или фильмов.

Единственный способ избежать реальных больших обломов при смене места жительства – съездить в страну, куда ты собрался переселяться, и попробовать там пожить хотя бы те 90 дней, которые отпущены типовой туристической визой. Если в дальнейшем собираешься в этой стране учиться – провести какую-то часть этого времени на кампусах и в вузах, благо во всех странах, кроме России и Турции, вход туда свободный. Если хочешь делать бизнес – поизучать с близкого расстояния, как он там устроен. Если собираешься работать по найму – пообщаться с потенциальными нанимателями. В отличие от постсоветского пространства, западный мир – цивилизация открытых дверей. На человека, проявляющего интерес, там не смотрят как на шпиона. Если же за 90 дней в стране тебе там не открылась ни одна дверь – стоит задуматься, кому ты там нужен, и стоит ли туда ехать…

№ 3. Из большинства привлекательных в смысле эмиграции стран выехать не сложнее, чем въехать в них. Поэтому никакой переезд не стоит рассматривать как действие, предопределяющее всю твою судьбу до гробовой доски. Жизнь длинная, можно успеть пожить в любом количестве стран, в том числе – чередуя пребывание в разных полушариях, климатических и часовых поясах. Если не рассматривать никакой пункт назначения как твою судьбу до конца дней, гораздо легче смириться с его недостатками. Ибо, как говорилось в известной комедии, nobody’s perfect.

Закон о возвращении

[август 1992. “Пятница”]

В полночь 16 августа двухпалубный речной теплоход “Коттон Клуб” отчалил от пристани напротив гостиницы “Россия” и взял курс на Бережковскую набережную под Киевским вокзалом. Входной билет – 500 рублей. В салоне, оклеенном плёнками серебристого целлофана, громыхала музыка, пружинисто танцевали пары. За столиками последние могикане столичной богемы лихо опустошали бомбу за бомбой полусухого шампанского. Разговор не клеился. Десятый косяк шёл по кругу мимо иллюминатора, распространяя по салону неподражаемый сладковато-зелёный запах, но никого всерьёз не зацепляя. С верхней палубы, где пирующие забыли наблюдать время чумы, в чёрную воду летели пустые бутылки и пропадали, блеснув, в перспективе за кормой. Справа по борту тянулись сырые от дождей вишневые стены Кремля. Слева – яичная охра британского посольства, купола церквей, особняки прежнего и нынешнего купечества, открыточные виды дореформенного Замоскворечья. Потом – серая глыба Дома на набережной, стрелка острова, шоколадная фабрика, дом художников, тоже слева. А справа – бассейн “Москва”, бывший и будущий храм Христа Спасителя. Бесшумной птицей проплыл над головами Крымский мост, и вот уже слева – Парк культуры, а справа – Фрунзенская набережная. Впереди – Воробьёвы горы. Вверху – беззвёздное небо. На часах – половина первого. На корме кто-то, жадно раскрыв рот, глотает вечернюю порцию домашнего приготовления ЛСД. Ему вот-вот станет хорошо. Одна порция стоит доллар, а тащишься потом на все сто. Москва, как много в этом звуке.

– Расскажи, как ты там живёшь, – говорит Константин Эдуардович, глядя расслабленно за борт, на пролетающую мимо пустую бутылку. Шлёп! Бутылка исчезает в темноте. Константин Эдуардович тоже давно уже не коктебелец и даже не москвич. Он оставил квартирку на “Белорусской” и мастерскую на Фурманном, живёт в стране Германия, но на общей небрежности его стиля переезд в Среднюю Европу никак не отразился. – Я слышал, ты там в Палестине какую-то газету редактируешь. Разбогател, прославился…

– Слухи сильно преувеличены. Живу, конечно… Пока не голодаю. Вписываюсь в окружающий пейзаж. Расскажи лучше про Германию. Нужны ли там московские художники, и зачем.

Двухпалубный речной теплоход “Коттон Клуб”, обогнув Новодевичий монастырь, приближается к пристани у Киевского вокзала. В салоне пляшут рок-н-ролл, на палубе сосредоточенно блюют за борт.

– Ты, конечно, меня не узнаёшь?

– Почему же? Конечно, узнаю. Только имени не вспомню…

…Я возвратился в Москву после почти трёхлетнего отсутствия – не на белом коне, как мечталось деятелям первой эмиграции, не на белом лебеде, как какой-нибудь Лоэнгрин, и даже не на башне прошедшего пол-Европы закопчённого танка “Меркава”, как герой одного ненаписанного израильского романа. В первопрестольную доставил меня вечнобеременный лайнер бело-голубых авиалиний, далеко за полночь, в холодную августовскую изморось. Пограничник строго сверил лицо на визе с лицом за стеклом, прикинул на глаз возраст моей бороды и шлёпнул розовую печать. Таможенник отвернулся от моего саквояжа, стыдливый, как девушка, и сказал на мой вопрос о новых таможенных правилах в России: “Нас теперь вообще ничего не интересует”. В самом деле, ничего. Кроме разве что сигарет. Их у иностранца в России норовит стрельнуть каждый встреченный солдат, милиционер, омоновец, и в особенности – таможенник и пограничник.

“Здравствуй, мама, возвратились мы не все”, – пелось в пятнадцатилетней давности тухмановском шлягере. К израильским русским это, пожалуй, не относится. Из наших палестин, пусть на время, но возвратились все. И те, кто каждую ночь видел Россию во сне, и те, кто каждый день начинал с проклятий в её адрес. На любом сколько-нибудь достойном внимания светском рауте в Москве можно, наряду с Аксёновым, Войновичем и М.С. Горбачёвым, повстречать немало лиц, знакомых по Иерусалиму. Москва сегодня является центром репатриации гораздо более массовой, чем здешняя наша алия, да и принимают приехавших намного лучше. Во-первых, их там любят и уважают. Во-вторых, общее экономическое благополучие в “долларовой зоне” позволяет и гостям, и хозяевам ни в чём себе не отказывать… В-третьих, абсорбция в России отдана на откуп не правительственным чиновникам (которых вообще довольно трудно сыскать в столице проигравшего социализма), а родственникам и друзьям детства приезжающих репатриантов. В-четвёртых, полегче с жильём: укладываясь спать в своей квартирке на “Речном вокзале” через несколько часов после прилёта в Москву, я поймал себя на крамольной мысли, что впервые за почти что 30 месяцев смогу уснуть в своей – действительно своей, не арендованной и ни у кого не одолженной – постели. Чувство престранное, но нельзя назвать его неприятным. И, наконец, нет проблем языкового барьера, хотя у меня не меньше недели заняло выучивание новых российских слов и понятий – всевозможных ТОО, СКВ, РТСБ и СБСЕ (смысл последнего я так и не сумел выяснить; запомнил только, что Грузия в эту штуку уже принята).

Возвращенец на географическую родину задолго до своего отъезда в Россию начинает слышать от окружающих о предстоящей встрече с преступностью, антисемитизмом и голодом. “Когда попадёшь в Москву, не выходи из дому без баллончика, – напутствуют путешественника родные и близкие, заботливо округляя глаза. – В кипе на улицу не показывайся: убьют сразу. А все продукты, которые хочешь там съесть, возьми с собой из Израиля”.

Что касается баллончика – скорее всего, он действительно нужен московскому жителю. В первую очередь для хорошего самочувствия. Некоторые для той же цели предпочитают пистолет. Впрочем, ни перестрелки, ни даже приличной уличной драки мне в Москве за две недели пребывания увидеть не довелось. Я много гулял по столице в ночные часы – по Сретенке, Садовому кольцу, Речному вокзалу, Юго-Западу – никто так на меня и не напал, к большому профессиональному разочарованию. Постоянно присутствовало ощущение, что милиция, если что, за меня не заступится, однако надобности такой не возникло. Один раз, однако, я всерьёз приготовился к худшему: когда вдруг в два часа ночи на Сретенском бульваре навстречу мне из подворотни вышел странный человек и двинулся в мою сторону, широко разведя руки. Дело было на второй день моего пребывания в России. “Палестинец! – по иерусалимскому рефлексу мелькнула мысль. – Наверное, с ножом…”

Тут же я вспомнил, что палестинцы остались в четырёх тысячах километров к югу, что дело происходит в Москве, далеко от интифады. И, вздохнув облегчённо, я сделал решительный шаг навстречу ночному незнакомцу. Скорее всего, я толкнул бы его плечом, но он вовремя шарахнулся от меня в сторону. “Боится, – понял я. – Правильно делает. Иначе мне бы пришлось бояться”.

В отношении антисемитизма положение со времени моего отъезда не слишком изменилось. По-прежнему погромы в Москве являются козырной темой – как для салонных бесед, так и для демократической прессы. При этом, как и в 1990 году, никаких погромов нет и не предвидится. В подземном переходе на “Пушкинской” можно купить десятки антисемитских и просто фашистских (с настоящей свастикой) изданий, “Еврейский вопрос” Достоевского, “Протоколы сионских мудрецов” и другую аналогичную литературу. Основными покупателями этой продукции являются столичные и заезжие из Израиля евреи. Издатели газеты “Память” до сих пор не могут сбыть тираж своего органа за февраль 1991 года. “Пульс Тушина” в нынешнем году вышел два раза, и оба номера лежат, пожелтевшие, как осенняя листва, у ног пожилой продавщицы. “Покупайте, люди русские, патриотические издания!” – вялым голосом взывает она, покуда прохожие толпятся у лотка с последним выпуском газеты сексуальных меньшинств “Тема” и торгуются с продавцом брошюры “Как обойти российские налоги”.

– Дай-ка мне, мать, чего-нибудь патриотического, – прошу я. – А то давно мне в бусурманской земле Русью не пахло…

– Бери, сынок, бери, – расцветает продавщица, вставая на колени, чтобы дотянуться до патриотических изданий, разложенных на здоровенной простыне. – Каких тебе газет? Тут все хорошие, патриотические…

– А ты мне всех и дай, – говорю я, быстро усваивая её былинную интонацию. – Читать буду, знаний набираться… И “Завещание Гитлера” не забудь, больно название хорошее…

Лицо её омрачается искренним сочувствием ко мне.

– Дорогое оно, сынок, – говорит продавщица. – Пятьдесят рублей.

– Ничего, осилим с Божьей помощью, – говорю я, былинно почесав затылок под кипой. Продавщица принимается ползать по простыне, собирая к моим ногам ворох патриотических изданий. Здесь и “День”, и “Российское воскресенье”, и “Пульс Тушина”, и “Пульс России”, и “Наше время”, и “Молния”, и “Дело”, и “Положение дел”, и “Русские ведомости”, и “Родные просторы”…

– Возьмите “Земщину”, молодой человек, – слышу я над ухом чей-то печальный голос. – Вам очень полезно будет знать, что тут у нас происходит.

Оглянувшись, вижу рядом с собой лицо недвусмысленной национальности. Причём не одно. Зрелище израильтянина, скупающего патриотические издания, оказалось притягательно для десятка прохожих самого разного возраста. Обступив меня, они подают советы.

– “Казачьи ведомости” возьмите! Очень серьёзное издание… А “Русское национальное возрождение” вы уже купили?

– Слышишь, мать, что народ говорит, – обращаюсь к продавщице, – не утаивай ничего, всё в кучу вали! Чем больше мудрости – тем больше печали!

– Вам смешно, – укоризненно говорит инженерного вида экснострис, который присоветовал мне купить “Земщину”. – А нам здесь это совершенно не смешно. Нам всем это очень серьёзно…

– Адрес нашего посольства: Москва, Большая Ордынка, 54, – ледяным голосом прерываю я этот плач Иеремии Ярославны. – Когда вам станет достаточно серьёзно, добро пожаловать. А мне всё это смешно, чего и вам желаю.

Продавщица закончила окучивание патриотической печати, протягивает мне здоровенный сноп литературы и смотрит опасливо.

– 185 рублей, сынок, – говорит она, испытывая какое-то неудобство от непомерно великой цифры.

Я даю ей две сотни, и сдачи у неё, естественно, нет: видимо, я первый покупатель за прошедшую неделю…

– Оставь себе, мать. На развитие патриотического дела в России.

…В день моего приезда я побывал в пяти домах: у бабушки, у мамы, у соседей по дому, у друзей-художников. Пять раз я услышал: “Сними кипу, тебя за неё убьют”. И пять раз поблагодарил за предупреждение. Таковы были мои встречи с российским антисемитизмом.

Что же касается голода – его я в самом деле опасался, ежевечерне наблюдая по кабелям за многокилометровыми очередями в московские продовольственные магазины, видя в репортажах пустые полки универсамов и читая в “Маариве” о постоянной краже неизвестными контейнеров с гуманитарной помощью. “Наверное, напрасно я не взял с собой консервы из Израиля, – думал я, проходя таможню. – Придётся худеть”.

Но уже дома, на “Речном вокзале”, отодвигая блюдце с чёрной икрой (“мне нельзя, мама, она некошерная”) и намазывая крупные зерна красной на ломоть рижского – с тмином – хлеба, в ожидании печёной индейки из духовки, я расслабился: даст бог, с голоду не помрём. Салатиком перебьёмся (фруктовый салат в кафе “Марика” на Петровке: ломтики арбуза и дыни, персики, абрикосы, груши, сливы, виноград), рыбкой (осетрина фри, стерлядь, лосось, а для закоснелых сионистов – гефилте фиш в ресторане “Москва”), мяском (“язык не свиной, он говяжий, вам можно”, – официант в кафе “Чистые пруды”), жульенами, блинчиками с икрой, тарталетками и киевскими котлетами (“только чтобы масло было растительное, пожалуйста”). Запивать будем джином “Гордон” или “Белой лошадью”. В минуты трезвости – апельсиновым соком “Яффо”, производимым почему-то в Греции. Или баночным пивом “Хайнекен”. Впрочем, Генделев об этом уже писал во “Времени”, прислал даже счёт за ужин на тысячу с чем-то рублей. Только он забыл приписать, что тысяча с чем-то рублей – это в сегодняшней Российской Федерации пять долларов… Возвращаясь из Москвы, я хотел везти с собой продовольствие сумками – жаль только, российские таможенные правила этого не допускают. Ограничился икрой.

…Теплоход “Коттон клуб” отчалил от Киевского вокзала и взял курс на Серебряный бор. В салоне снова танцевали, на палубе спали, на корме спорили увядающими голосами, кому очередь идти в трюм забивать косяк. За бортом проплыли Белый дом и Хаммеровский центр (справа), нарышкинская церковь и филёвский элеватор (слева). Затем началось что-то совершенно непонятное: какие-то заводи, заброшенные дебаркадеры, пустоши, фосфоресцирующие деревни с обеих сторон…

– Поразительно, – заметил Илья Владимирович Ценципердт (именно так, ни в коем случае не пропускать “дт” на конце), обозревая невнятное Куинджи за бортом. – Сколько лет живу в Москве, никогда не подозревал, что в ней есть такие пейзажи. Век живи – век учись.

– Здесь должны быть Мнёвники, – сказал я. – Улица Саля-Мудиля, больница 67, кинотеатр “Патриот”. А слева сейчас будет Троице-Лыково, Филёвский парк, Крылатское… Всё идёт по плану.

Вообще-то в Москве ничего не идёт по плану. Все, что может оказаться не так, оказывается. Например, договорившись вечером с продавцом из коммерческого киоска, что с утра я обменяю у него сто долларов, наутро я не нашёл на месте не только продавца, но и киоска. Только белёсый квадрат на пыльном асфальте напоминал, что вчера ещё это место не было пусто. А на следующий день поверх пятна на асфальте встал новый киоск – на сей раз газетный, и там сидел новый продавец. Та же история повсеместно повторяется с компаниями, биржами, банками, товарами и ценами: сегодня – одно, завтра – другое, послезавтра – что-то вообще непредсказуемое. В таком же ритме работает и российское правительство, каждый день принимая очередное постановление, отменяя вчерашнее и видоизменяя позавчерашнее. Справочник “Как обойти российские налоги” переиздаётся чуть ли не еженедельно, по мере добавления новых налогов и изменения старых.

Зарплату москвичам не платят по несколько месяцев. Впрочем, они на неё и не живут. Все, у кого есть машины, занимаются частным извозом. Прочие продают квартиры и мебель, посредничают, живут на переводы от закордонных родственников (прожиточный минимум в Москве составляет 5300 рублей, то есть 26,5 долларов на человека; средняя зарплата – 2000 рублей плюс-минус). Лишённые всех этих возможностей – в основном пожилые люди, пенсионеры и инвалиды – получают специальный подарок на похороны от столичной префектуры (бывшего Моссовета) в размере 2300 рублей. Столько стоит крепкий гроб с кистями для москвича среднего роста. Прочие – кроме гроба – расходы по собственному захоронению жителю российской столицы предлагается оплатить самостоятельно. Общая стоимость похорон на сегодняшний день составляет в Москве около 5000 рублей на душу населения. Точь-в-точь как прожиточный минимум.

– Нам лучше, – похвастался я, когда бабушка ознакомила меня с этими выкладками. – У нас “Сохнут” берёт на себя все расходы. Но только в первые три года. Они, собственно, и даются репатрианту на то, чтобы заработать на собственные похороны.

Последнюю фразу я, к счастью, договорил про себя.

…Теплоход “Коттон клуб” миновал теснину между Серебряным бором и Строгино, вошёл в шлюз и стал спускаться в направлении Водного стадиона. В рублёвом баре шампанское уже кончилось, в валютном – только начиналось.

– Я, собственно говоря, и не собирался никуда отсюда уезжать, – сказал Олег Борисович Генин с неизбывной печалью в голосе. – Все разъехались, а я так тут и оставался всё время. Но преступность меня очень сильно беспокоит. Сидишь в ресторане, обедаешь, и тут вдруг вламываются с автоматами…

– А ты дома обедай, – посоветовал я. – Впрочем, тоже, наверное, вломятся…

– Мысль, – откликнулся Генин. – Домой пока не вламывались.

…Когда мы высаживались на пристань у Киевского вокзала, над Москвой занималось утро. Меня подобрал заблудившийся рейсовый автобус непонятного маршрута. За двести рублей он согласился отвезти меня на Сретенку. Внутри сидело три-четыре смурных личности. На остановках вошли ещё двое. Куда идёт автобус – никто не спрашивал.

– Вот я, например, еду на работу, – внезапно сказал испитого вида человек в спецовке и красной каске. – Три часа утра, а я еду на работу…

– Четыре, – отозвались от задней двери. – Четыре часа утра.

– Вот и я говорю: куда идёт Россия?! – продолжал человек в каске. – Раньше всё было, а теперь уже ничего нет. И не будет, всё просрали. Будущее своё мы просрали. Я, например, еду на работу. А ты, мусульманин? – он неожиданно повернулся ко мне. – Ты где работаешь? Небось, на бирже… Или в эСПэ?

– Я работаю экономическим редактором газеты “Вести”, – неожиданно чётко и внятно сказал я, глядя прямо в глаза незнакомцу. – Я буду выпускать четыре полосы в неделю про экономику. Сейчас я в отпуске. И вообще я не мусульманин.

Автобус резко затормозил возле Ушей – чугунного истукана Н.К. Крупской на углу Сретенки и Бульварного кольца. В салоне зажёгся свет, и двери открылись. Я вышел.

– А кто же ты, мусульманин? – крикнули мне в спину. Двери лязгнули, и автобус уехал дальше по Сретенке в сторону бывшей Колхозной, ныне Сухаревской площади, увозя вопрос без ответа.

– Я работаю экономическим редактором газеты “Вести”, – повторил я, чувствуя, как ко мне постепенно возвращается чувство реальности. Сретенка спала, в отдалении вяло брызгала на асфальт и шуршала щетиной по мостовой поливальная машина. Фонари не горели, но над деревьями медленно растекался вишневый рассвет. Дул сырой утренний ветер.

– Сейчас я в отпуске, – продолжал я, подойдя к подножью чугунной бабы. – Но послезавтра я вернусь в Иерусалим. И выйду на работу.

Надежда Константиновна молча смотрела прямо перед собой: через улицу, на дверь магазина “Цветы”. Её глаза навыкате были пусты. И я действительно вернулся в Иерусалим и вышел на работу.

Об эмиграции

[09.04.2005. “Эхо Москвы”]

Когда я уезжал, я понимал, что Россия может пойти по одному из двух путей развития. Один путь развития – это развал советской власти и построение на её месте какого-то нормального осмысленного государства с нормальной экономикой. В этом случае я уезжаю не навсегда. Другой вариант – возврат, восстановление, реставрация старых советских порядков, колючей проволоки, железного занавеса. И тогда могло бы так случиться, что я долго ещё не попаду в эту страну. Но я был совершенно уверен, что во втором случае хотел бы быть по ту сторону колючей проволоки, а не по эту.

Оптимистический сценарий моего отъезда сбылся. Здесь действительно образовалась нормальная страна с открытыми границами, в которой можно в любой момент уехать и приехать. И логика того дела, которым я занимался последние несколько лет перед своим возвращением – интернет и построение киберпространства, – предопределяла, что место моё – с русским языком, с русскими гуманитарными интересами, место моё – в метрополии, в Москве, а не в Израиле, где русский язык маргинален и носители его маргинальны.

Я не собираюсь жить вечно, поэтому не думаю, что у каких-то из моих действий есть вечные последствия. Я считаю, что живу в мире без границ, где производственная необходимость, или семейная необходимость, или какая-то другая жизненная необходимость может заставить меня поменять место жительства на любой – даже продолжительный – срок.

Нет такого человека, который называется “эмигрантом из Великобритании”. Нет такого человека, который называется “эмигрантом из США”. В свободной стране человек свободен, он встаёт и едет. Он не меняет при этом статуса. Его свобода подразумевает свободу выбора места, где он в эту минуту находится. Существует, наверное, полмиллиона граждан западных стран, которые постоянно живут и работают в Москве. Ни про кого из них мы не говорим “эмигрант”. Мы можем произнести английское слово “экспат”, можем сказать “иностранец”, но мы не говорим “эмигрант”. И даже непонятно про гражданина свободной цивилизованной западной страны: в какой момент, по какой причине мы бы начали называть его “эмигрантом”? Если же мы возьмем любую тоталитарную страну, будь то Иран, Ирак, Северная Корея, Белоруссия, то уроженец этой страны, находящийся в другом месте, находится в эмиграции. Почему? Потому что это тоталитарная страна, которая для своих граждан является концлагерем, которая обнесена колючей проволокой, и пересечение этой колючей проволоки означает для человека переход в другой статус. Этого нет в цивилизованных странах.

О России

[09.04.2005. “Эхо Москвы”]

Эта страна – часть меня, необходимая часть меня, без которой я не мыслю своего существования. Это та часть моей жизни, которая занимает значительную часть моих мыслей, и я – часть этой страны. Такое ощущение сопричастности у меня возникает с этой страной и не возникает с огромным количеством других стран, более счастливых, благополучных, богатых, сытых, и таких стран, в которых я предпочёл бы вести бизнес. Но моё место – здесь.

Почему я dolboeb

[11.05.2016. ЖЖ]

В 1996 году в интернете практически не существовало площадок, использующих логин пользователя в качестве публичного адреса URL. Даже крупнейший в ту пору веб-хостинг GeoPages (поглощённый Яхой и переименованный в GeoCities) присваивал страницам своих абонентов цифровые, а не буквенные адреса. Ники (они же юзернеймы, логины, имена пользователей) в ту пору предназначены были исключительно для приватного захода пользователей в свои личные кабинеты в разных системах, поголовно англоязычных. Они были известны только самому пользователю и бездушному американскому сервису. Доступ третьих лиц к этой информации не предусматривался.

В половине таких сервисов, придя туда в 1995-м, я успел бы ещё назваться anton. В остальных этот логин был уже занят моими тёзками. Можно было, конечно, использовать для тех же целей фамилию – но тогда пришлось бы запоминать, через сколько s я её написал, когда регистрировался в данной конкретной системе (у меня есть и паспорта, и кредитные карточки, где моя фамилия написана разными способами). Чтобы не морочить себе голову, я придумал некий универсальный логин, который был гарантированно свободен в любой англоязычной многопользовательской системе, поскольку на английском это слово является бессмысленным набором букв. Зато интуитивно совершенно понятно, как оно должно писаться латиницей. Так возник логин dolboeb, и в последующее пятилетие я с ним зарегистрировался в полусотне различных сервисов, платных и бесплатных. Везде он был предсказуемо свободен, как я и рассчитывал.

Когда в моей жизни появился ЖЖ, у меня и в мыслях не было, что он когда-нибудь станет моей главной публичной площадкой. Я зарегистрировался там в феврале 2001-го, просто чтобы протестировать новую и революционную по своим возможностям систему самопубликации. Писал всякие “lorem ipsum dolor sit amet”[7], “The quick brown fox jumps over the lazy dog”, копипастил случайные отрывки из онлайновых статей – короче, тестировал HTML-вёрстку, чисто для собственного понимания функционала. Никакой потребности самовыражаться через эти посты у меня в ту пору не было: к тому времени я уже пять лет вёл свой блог “Вечерний Интернет” на московском хостинге, а попутно совмещал полдюжины главноредакторских и гендиректорских должностей в разных медийных стартапах и холдингах (“Лента. ру”, “Рамблер”, “МеМоНет”).

Когда случилось так, что ведение блога в ЖЖ меня увлекло и стало занятием регулярным (из-за простоты самопубликации по сравнению с ручной вёрсткой HTML и приятной подобравшейся компании коллег на этом хостинге), статус записок остался приватным. Мне совершенно не нужно было, чтобы здешние мои мнения и суждения кто-нибудь из пишущей братии начал вдруг цитировать как официальную позицию “Рамблера”, “МеМоНета” или “Ленты”. В этом смысле было очень даже хорошо и удачно, что журнал называется dolboeb: цитировать источник с таким адресом в качестве чьей бы то ни было официальной позиции рука действительно ни у кого не поднялась. Правда, уже в 2005 году по поводу одного из постов в моём ЖЖ случилось уголовное разбирательство в Головинском райсуде, и тогда уж коллеги из разных СМИ, освещавших процесс, не упустили случая повеселиться над названием иска… А когда спустя ещё несколько лет пришла пора регистрироваться в твитыре и фейсбуке, то ник, одноимённый этому ЖЖ, мне там уже не достался. Как и никакой домен с использованием этого имени: всё расхватали поклонники. Поэтому пришлось поменять последнюю букву. В твитыре, инстаграме и некоторых других сетях мой аккаунт называется dolboed. Именно под этим ником меня фолловят Путин с Медведевым.

Классический текст-“рыба” (условный заполнитель, вставляемый в макет страницы), искажённый отрывок из философского трактата Марка Туллия Цицерона “О пределах добра и зла”.

Могут ли долбоёбы из РКН запретить слово dolboeb

[22.03.2017. ЖЖ]

Покуда я путешествовал, Роскомцензура вынесла предупреждение изданию “Эксперт-Урал” за цитирование моего ЖЖ и конкретно ника dolboeb. Почему так повезло именно “Эксперт-Уралу” – ума не приложу. “Яндекс. Новости” подсказывают, что таких предупреждений можно было бы вынести по меньшей мере 657 – столько заметок с упоминанием заветного ника dolboeb находится первым же запросом к базе новостного агрегатора.

Среди “нарушителей”, которых можно было бы привлечь ровно за то же самое, – государственные “Российская газета” и “Парламентская газета”, немецкий медиаконцерн Deutsche Welle, газеты “Аргументы и факты”, “Комсомольская правда”, “Московский комсомолец”, “КоммерсантЪ”, “Ведомости”, “Деловой Петербург”, “РБК daily” и “Труд”, журнал “Компания”, сайты “Газета. ру” и “Лента. ру”, агентства “РИА Новости” и “Интерфакс”, издание “Трибуна Общественной палаты” и сотни других партнёров агрегатора. Но случилось так, что доебались именно до “Эксперт-Урала”. Ибо главная отличительная особенность российской цензуры – полное отсутствие логики и здравого смысла в её решениях.

Речь тут, похоже, идёт не о политическом сыске, охоте на ведьм или попытке запугивания кого бы то ни было, – а просто сидит в козырном офисе Роскомцензуры на Китайгородском проезде какой-то долбоёб на казённой зарплате, которому нужно время от времени оправдывать своё бессмысленное торчание в этом служебном помещении, генерируя документооборот в соответствии с квартальными планами руководства. Там заранее расписано, сколько нужно вынести предупреждений в единицу времени, сколько сайтов заблокировать, у скольких СМИ отозвать регистрацию. Единственный смысл этой деятельности – в сдаче отчётов, подтверждающих, что планы руководства выполнены. Лучше б, конечно, эти говноеды в компьютерные игры там играли, как в гениальной повести Пелевина о буднях постсоветской бюрократии. Отчёты о проделанной работе получались бы не менее содержательны. Но, увы, Пелевин сильно идеализировал нашу действительность. В реальной жизни Роскомцензура обязана ради отчётности доёбываться до СМИ и сайтов, чем и занята.

Редакция “Эксперт-Урала” на этот наезд ответила очень юридически грамотным разбором, ссылаясь на ГОСТы по транслитерации, согласно которым русское слово “долбоёб” допустимо писать латиницей как dolboyob или dolbojob, а не так, как называется этот ЖЖ. Если в дальнейшем предупреждение поступит ещё какому-нибудь СМИ, можно попробовать использовать ту же ссылку на действующий ГОСТ Р7.0.34-2014 по транслитерации русского письма.

Но на самом деле в русском языке не может быть слова dolboeb, просто потому, что алфавитом русского языка является кириллица. Слова, написанные иным алфавитом, не могут рассматриваться как русские, потому что не существует ни одного словаря нормативного или ненормативного русского языка, по которому их можно было бы классифицировать. Нормы русского приличия недопустимо применять к иностранным словам, будь то бельгийский город Huy многократно упоминаемый Конфуцием китайский Hui или испанское слово huesos, означающее всего лишь “кости”. Хотя, если б чинуши из Роскомцензуры приняли это слово на свой счёт, они были бы недалеки от истины.

“Газета. ру”

[06.10.2008. ЖЖ]

Времена создания “Газеты. ру” я вряд ли когда-нибудь забуду. Это был первый в моей жизни стартап, и первый опыт менеджмента. До тех пор я свято убеждён был, что мой удел – создавать и продавать собственные тексты, а задача рулить чужим творчеством не отвечает моим внутренним потребностям и складу характера. Это, кстати, совершеннейшая правда. Ни в каком нормально функционирующем издании, будь то интернетовском или бумажном, я в качестве главреда нахер не нужен. Но тут надо сказать большое и отдельное спасибо Глебу Павловскому, угадавшему близкую мне нишу и подсказавшему мне то, о чём я сам прежде не догадывался. Что есть противопоказанная мне многолетняя менеджерская пахота главного редактора, рутинная и изнурительная, а бывает, в одноимённой должности, и совсем иная работа – творческая, взрывная, неповторимая и одноразовая: создание нового проекта с нуля. Придумывание ему названия, форматов, рубрикатора, пожеланий к движку и дизайну, формирование команды, поиск исполнителей и партнёров…

Сперва оказалось, что я всё это умею. Потом выяснилось, что я всё это люблю, и что мне всем этим интересней заниматься, чем сочинением собственных статей или любым иным видом руководящей работы. Так в декабре 1998 года определился род моих занятий на последующее десятилетие. Через полгода после запуска “Газеты. ру” я уже понимал, что и дальше стану повторять этот сценарий: пришёл, придумал, сделал, запустил, вывел на орбиту, пошёл что-то новое придумывать. Так оно и вышло. И все мои попытки соскочить со стартапной колеи – будь то в кресло президента “Рамблера” или на почётную пенсию Social Media Evangelist в компании <суп> – лишь подтверждали правильность поговорки про “не свои сани”.

Ваять с нуля стартапы – моя работа. И сегодня я снова занят тем же, что отнимало 17 часов в моих сутках в декабре 1998 года. И мне по-прежнему нравится этим заниматься. И я даже отчётливо представляю себе два ближайших проекта, которыми займусь сразу же после того, как “BFM.ru” заработает в полную мощность.

Об отдыхе

[04.07.2001. “IT-Daily.ru”]

Единственный способ отдохнуть – это сесть в первый попавшийся самолёт и улететь куда-нибудь, в такое место, где плохо ловится “БиЛайн”. Лечь там на камни, на берегу какой-нибудь Темзы, Адриатики или Атлантики, подставить лицо морскому ветру, слушать чаек и с тоской отсчитывать часы до обратного рейса.

О “Живом Журнале”

[15.03.2006. Разговорчики]

Когда я создавал ЖЖ, у меня на погонах было написано: генеральный директор и главный редактор “Лента. ру”, главный редактор холдинга, в который входит “NewsRu.com” и ещё некоторое количество… То есть я был ой какая публичная фигура. И когда я начал писать дневник, главное для меня было то, чтобы через этот дневник в мою жизнь никто не лез. То, что я имею сказать прессе, я имею сказать прессе. Для этого мне звонят, я даю комментарии – они выходят. А дневник – это “я пошёл”, “я поехал”, “я проснулся”, “я посмотрел кино”, “я прочёл книгу”… И не трогайте. Поэтому там нецензурное название, там есть запись: “Всё, что вы здесь прочитали, не надо обсуждать в СМИ, обсуждайте здесь – нажмите на comments и обсуждайте”. Приоритетом при создании ЖЖ для меня было оградить его от медийности. С тех пор прошло время, я утратил свои статусные позиции, и у меня уже нет этой проблемы – своим дневником я не могу уже поставить в неудобное положение какую-то корпорацию как её сотрудник, это уже без разницы. Сейчас медийность этого блога идёт своим чередом. Но я пишу свой журнал не для того, чтобы его хотело читать побольше народу. Человек пишет о том, куда он поехал, куда приехал, в какой стране он находится… Я не понимаю, кому это может быть интересно, кроме моей мамы, например.

Америка

[2008. ЖЖ]

До 35-летнего возраста я был абсолютно убеждён, что в Соединённые Штаты Америки не попаду никогда. Потому что для поездки в эту страну и израильтянину, и россиянину в ту пору необходимо было отстоять серию километровых очередей с интервалом в несколько недель: сперва взять/заполнить/сдать анкету, а потом проходить интервью. До знакомства с MP3-плеерами у меня была стойкая идиосинкразия к очередям, и представить себя отстаивающим часы на московском морозе или тель-авивской жаре, в толпе унылых сограждан на Новинском или крикливых арабских семей на ха-Яркон, я затруднялся начисто.

Но однажды, в конце 1999 года, с лёгкой руки друга моего Осколкова-Ценципера, французский журналист Пьер Доз взял у меня очередное интервью для газеты Le Monde (они у меня их брали несколько раз между 1998 и 2008 годом, и всегда примерно на одну и ту же интернетовскую тему). Интервью с большим портретом работы Сергея Дондуряна благополучно вышло в пятничном приложении к газете весной 2000 года, и там его прочли несколько ООНовских франкофонных барышень, которые тотчас же захотели вовлечь меня в орбиту своей деятельности. Поэтому они включили моё выступление в повестку пятого United Nations Television Forum, и заместитель генсека ООН по коммуникациям, некто Kensaku Hogen, прислал мне на номер “Ленты. ру” пригласительный факс, который я со спокойной душой проигнорировал, понимая, что в очередях за визой стоять не готов. Г-н Kensaku Hogen не унялся, и спустя ещё 3 месяца прислал новый факс, который постигла та же судьба. На 12–15 ноября 2000 года я со спокойной душой подтвердил участие в новосибирском фестивале “Интернить”, понимая, что Америки мне не видать, даже если Кофи Аннан лично будет меня звать на ланч, потому что визы нет, и я за ней не пойду.

Я недооценил возможности Объединённых наций по визовой поддержке. Пока я радовался жизни в Новосибирске, московский офис ООН поставил мне в загранпаспорт американскую визу и купил билет до Нью-Йорка. О чём сообщил мне по телефону изрядно охуевший шофёр Саша, как раз когда я собирался сделать spare в боулинге на Железнодорожной магистрали. Саша добавил, что вылетать из Москвы надо завтра. Я промазал по всем кеглям, извинился перед коллегами, что не смогу завершить партию, вышел на улицу, поймал такси и через пару часов уже летел в Москву. Назавтра, в некотором остолбенении от случившегося, я вылетел в Нью-Йорк.

Впечатление, которое произвели на меня огни большого города, описывать, наверное, нет смысла: оно для этого слишком банально. Вероятно, любой европеец, попав в густые небоскрёбные леса Манхэттена, испытывает одну и ту же смесь изумления, любопытства, тревоги, восхищения и сознания собственной здесь неуместности. В моём случае ситуация усугублялась неспособностью переварить сам факт, что я попал-таки в ту самую Америку, про которую до этого 35 лет кряду знал совершенно точно, что никогда здесь не окажусь. Практически, это было ощущение сродни попаданию на тот свет.

Но какой же может быть тот свет без обитателей потустороннего мира – людей, в прошлой жизни тебе близких, с которыми ты успел попрощаться навсегда при последнем расставании, а теперь вдруг выпала возможность снова свидеться. В Нью-Йорке я повстречал друзей институтской юности. А после выступления на Телефоруме отправился в Бостон, где в окрестностях Линна, штат Массачусетс, обитает моя многочисленная родня с отцовской стороны: три тёти с мужьями, три кузины и целый выводок племянников и племянниц. Все они покинули СССР в конце[8]1980-х, покуда я путешествовал по Европе и собирал пожитки в Израиль. Все они расселились на берегу Атлантического океана, где мой живущий в Париже отец их регулярно навещал, а мне рассказывал истории про тамошний быт, которые мне трудно было как-то визуализировать, поскольку я Новой Англии не мог представить себе вообще никак.

Я приземлился в Логане под вечер, и встречали меня сестрички Катя и Маша, из России уехавшие школьницами. Теперь это были две прекрасные американские барышни в возрасте под[9]27 и ростом выше меня. Оказалось, что Маша преподаёт философию в BU.edu, а Катя – художница, иллюстратор и компьютерный график. Они посадили меня в какую-то необъятных размеров машину и отвезли в Свомпскотт, где уже ждала вся остальная родня. С того самого вечера я перестал воспринимать Америку как аналог загробного мира на Земле и начал ощущать её вполне себе нормальной страной, не меньше России и значительно больше Израиля приспособленной для проживания высших приматов.

Жизнь в Новой Англии сильно отличается от московско-нью-йоркской муравьиной мельтешни, толпы и суматохи. Люди там живут в основном в отдельных домах, с участками, как на Рублёвке, только без ментов и ВОХРы на каждом шагу. При этом никому не приходит в голову запирать оставленную на улице машину. В местной газете Swampscott Reporter публикуются новости о том, как героические пожарники в течение нескольких часов снимали с дерева сдуру залезшую туда кошку, и о том, как в еврейском общинном центре полным ходом идёт подготовка к дебатам Kabbalah and Eros: Spirituality and Sexuality с участием одного из полудюжины местных раввинов (при населении в 12 000 человек Свомпскотт насчитывает 5 синагог – больше, чем я их знаю в Москве, – хотя ни одного религиозного еврея мне там ни разу встретить не удалось; чаще синагог тут попадаются лишь похоронные конторы). Дорога от дома до торгового центра на Vinnin Square идёт через гольфовые поля. Говорят, по соседству, в Marblehead, купил себе дачу М.С. Горбачёв, и его даже видели в местном рыбном ресторане “Антонио”, на скале над океаном, а в многочисленных синагогах он то и дело выступает с лекциями для односельчан о международном положении (я не шучу, это есть в анонсах Marblehead Magazine). Чуть северней находится Салем, знаменитый своими ведьмами и “Домом с семью фронтонами”. А на меня из окрестностей самое сильное впечатление произвёл католический (ирландско-итальянский) городишко Нахант, на островке в океане, соединённый с материком с помощью насыпной дамбы с двухполосным шоссе. Половину площади острова занимает кладбище: мужчины городка долго любили отправиться за океан на какую-нибудь мировую войну и вернуться оттуда в гробу со всеми воинскими почестями. В последние полвека, впрочем, их потомки подались в лавочники, и умирают там в основном от старости, причём редко и неохотно. О каждом умершем местная газета печатает некролог – не за деньги родных, как в Израиле, а вполне себе редакционный материал для модной в американских газетах рубрики Obituaries.

За пару дней освоив навыки жизни в Свомпскотте, я по приезде в Россию сразу же выправил себе в загранпаспорт трёхлетнюю американскую мультивизу через юридическую службу одного местного концерна, ныне уже слитого и поглощённого. Оказалось, что для этого не требуется вообще никаких собеседований, достаточно знать правильных людей и заручиться нужными бумажками. Дело, впрочем, было за 8 месяцев до падения Близнецов. Но виза моя служила мне верой и правдой до самого 2004 года, невзирая на все устрожения въездного режима. Когда она закончилась, я в интернете забронировал интервью в консульстве в Восточном Иерусалиме и за пару часов получил в израильский паспорт мультивизу до 2016 года. По которой и предполагаю сегодня въехать в США через Атланту, штат Джорджия.

В этом месте я вынужден прервать рассказ об Америке по той же самой причине, по которой раньше его тут начал: пора туда лететь.

Сёстры Бориса Носика – Лидия, Татьяна и Алёна.

Екатерина Попова (дочь Алёны Носик), Мария Граник (дочь Татьяны Носик).

О Горохе

[2004. ЖЖ]

В четверг 1 июля 2004 года в немецкой клинике, не приходя в сознание, умер от рака замечательный художник Эдуард Семенович Гороховский (1929–2004).

Ужасная в своей неотменимости мысль, что людям старше семидесяти, в общем, предстоит только одна важная веха в жизни.

Особенно если учесть, что и отцу моему, и отчиму, и большинству тех людей, среди которых я вырос, теперь уже больше семидесяти.

С другой стороны – бабушке моей, умершей в октябре 2003 года, было без малого 94. Но последние семь лет она восприняла скорее как мучительное наказание непонятно за что, чем как счастливую отсрочку неизбежного. Не дай бог никому.

[январь 1973. Записано В. Мочаловой]

(Матери): Я хочу только одного: чтобы ты жила и была бессмертной.

Музыка в моих ушах

[2008. ЖЖ]

В августе 2006 года посреди ночи неизвестные доброжелатели на пересечении Малого Сухаревского переулка с Цветным бульваром разбили пассажирское стекло моей машины, чтобы спиздить довольно-таки невпечатляющий Pioneer, переднюю панель которого им удалось разглядеть через окно в свете фонаря. Не знаю, на бутылку или на стакан водки они обменяли свою добычу, но я с тех пор решил в машину никакого звуковоспроизводящего устройства не вставлять. А вместо этого обзавёлся разнообразными айподами: сперва видео, потом нано, потом (из любопытства) shuffle, и, наконец, Touch. Для слушания через них музыки я сперва использовал приставные колонки, и лишь год спустя открыл для себя существование наушников… Как бы то ни было, спасибо безымянным ублюдкам с Малого Сухаревского за моё музыкальное развитие. Если б не они, я б по сей день чередовал в машине “Эхо Москвы”, “Наше радио” и 104.7FM. А так – насобачился скачивать и слушать в компьютере цифровую музыку.

Благодаря новой привычке жизнь моя изменилась кардинально. И перемены пришлись как нельзя более кстати, потому что шофёр мой Николай окончательно собрался умирать (в Блохинвальде проморгали рецидив чуть раньше залеченного рака горла), а личная помощница Наташа отправилась делать академическую карьеру на поприще романо-германской филологии. Нанимать другого PA (Personal Assistant – ред.) и другого водителя оказалось мне не под силу, потому что подходящие кандидаты за любые деньги к тому моменту в городе уже перевелись. Стало быть, пришло мне время, перешагнув рубеж сорокалетия, осваивать все те навыки, во избежание которых я и держал столько лет на зарплате шофёра с помощницей: обслуживать машину и торчать в разнообразных очередях. Не будь у меня в кармане айпода, а в ушах – наушников, я бы, наверное, с ума сошёл от этой новой реальности. А с музыкой я её вообще не замечаю. Даже скорее наоборот, меня радует мысль, что надо куда-то поехать убить несколько часов в очередях, то есть, никуда не торопясь и ни на что не отвлекаясь, спокойно послушать хорошую музыку в одиночестве. Мне даже машину вызволять от эвакуаторов было по кайфу, по той же самой причине.

Мне теперь даже нравится ездить по городу за рулём, без шофёра. Потому что и вождение, и торчание в пробке, и бессобытийный перегон в сотни миль по американским хайвеям превращаются в опыт совершенно другого порядка, когда взаимодействуют твоё настроение, твоя схема движения и музыка в твоих ушах… Сегодня, например, вечером я завёз коллегу после ужина куда-то на край обитаемой Москвы и, возвращаясь домой, воткнул в уши Intergalactic Boogie Express. Будь там какая-нибудь другая музыка, я, может быть, доехал бы домой от Героев-Панфиловцев за 12 минут. Однако Фрипп с его умелыми гитаристами заставили по дороге не только заправить машину, но и помыть её. Диск довольно длинный, так что, когда я входил домой, как раз включился предпоследний трек.

Я вчера женился

[13.02.2008. ЖЖ]

Мы с Аней вчера сочетались гражданским браком.

Для людей, проживших до этого 4 года в любви и согласии, успевших за это время завести пятимесячного ребёнка и почти четырёхлетнюю кошку (боже, как время быстро летит), штамп в паспорте – не бог весть какая веха. Но, во-первых, никто из нас не сирота, а во-вторых, у Ани это первый в жизни опыт. Так что ограничиться 15-минутным заполнением бумажек в кабинете Гагаринского отделения ЗАГС нам не светило. Поэтому мы отправились на 59-й этаж западной Башни Федерации, где в узком кругу родителей и подруг невесты слегка празднично пообедали, а продолжение банкета устроили в офисе <суп>а на Смоленке.

О Лёве

[21.05.2013. “Летидор”]

С рождением сына в моей жизни резко и довольно неожиданно переменились все приоритеты. До рождения Лёвы главное место в моей жизни занимала работа. А с его появлением рабочие планы оказались подчинены семейным. Не говоря уже о графике путешествий, занимающих важное место в моем распорядке жизни. Все они теперь планируются с учётом двух факторов: можно ли взять туда с собой Лёву, а если нельзя, то с кем его оставить.

Моя привычка брать с собой повсюду Лёву рифмуется с моим собственным детством. Другой вопрос, что папа начал меня брать с собой с семи лет, когда родители развелись, а мы с женой первый раз взяли Лёву в Индию, когда ему было три месяца.

Жизнь в Москве – это и для взрослых, и для детей в высшей степени нездоровое занятие. Водоёмы загрязнены, воздух отравлен, солнца нет, продукты в магазинах неизвестного происхождения. Аллергии и простуды у детей для Москвы являются нормой. Дети, растущие в Индии, мало про это слышали. Они всё время на воздухе, на солнце, купаются в океане, едят свежие фрукты, есть куча разных детских развлекательных и развивающих программ при разных заведениях, до которых не надо добираться полтора часа по пробкам в одну сторону, потому что весь Северный Гоа проезжается насквозь за 40 минут, от Порворим до Махараштры.

Я формировал свои религиозные взгляды самостоятельно. Надеюсь, Лёва поступит так же. Я не верю в то, что ребёнку можно дать “религиозное образование”. Главный навык, который в этом смысле полезно прививать ребёнку Лёвиного возраста, – плюрализм и терпимость, понимание того, что разные люди верят в разные вещи, и происходит это совершенно не потому, что мы – хорошие, а все остальные – плохие, глупые, еретики, и гореть им в аду. В еврейском детском саду Лёве рассказывают какие-то вещи про иудаизм, в индийской деревне он окружён католиками, картинами и статуями Христа и девы Марии, в Москве он видит православные храмы, а его любимые мультяшные персонажи – Шива, Ганеша, Рама и Хануман. Религиозная вера в принципе импонирует любому ребёнку, потому что в детском возрасте сказки и чудеса имеют особенную притягательную силу. Но выстраивать свои взаимоотношения с Богом каждый человек должен самостоятельно. У Лёвы это получается очень хорошо: он по натуре фантазёр, и как только наталкивается на какие-то противоречия между религиозной картиной мира и естественнонаучными сведениями, тут же принимается придумывать свои собственные объяснения. На днях, например, он порадовал меня гипотезой, что Бог создал обезьяну, чтобы мы от неё произошли.