Когда человек умирает, все его старания сразу оказываются напрасными.
— Бенуа, а почему ты так уверен, что это правильно? — спросил я.
Он раздраженно взглянул на меня:
— Что?
— Почему ты так убежден в своей правоте?
Он вздохнул, будто его терпение исчерпалось.
— Посмотри на меня, — тихо ответил он. — Посмотри на то, что я делаю. Разве то, что я жизнь готов положить за это дело, не доказывает мою правоту? Разве я похож на человека, жертвующего собой во имя туфты?
Я стоял и смотрел, и меня пронзила мысль, от которой я до сих пор не могу отделаться: жизнь невыносима. От нее больно повсюду, и, как бы ты ни трепыхался, от ее ударов не уклониться. Всегда приходится выбирать, и любой выбор — неправильный. Я стоял в Сёркль-Менье и не мог сделать выбор. Поэтому я так и не сдвинулся с места, а просто ждал, пока все закончится.
Я стоял и смотрел, и меня пронзила мысль, от которой я до сих пор не могу отделаться: жизнь невыносима. От нее больно повсюду, и, как бы ты ни трепыхался, от ее ударов не уклониться. Всегда приходится выбирать, и любой выбор — неправильный.
Знаешь, почему те демонстранты стали расистами? Все дело в страхе. Всю жизнь ты боишься. Боишься, что ничего не достигнешь, что твоя мать заболеет, что твой велик уведут, что однажды ты умрешь. Боишься всего, что тебе неподвластно. Так человек устроен, и приходится учиться с этим жить. А эти парни — они не выносят страха и неопределенности. И пытаются обуздать их. Они хотят все регламентировать, ввести кучу правил, они требуют вернуть смертную казнь. Они жаждут власти. Если в твоих руках власть, тебе ничего не страшно. Власть думает только о себе. Я, я, я — и плевать на остальных! Пойми, это не арабы угрожают нашему образу жизни, а те парни с «молотовыми». Была бы их воля, они бы искоренили все новое и необычное, пересажали танцоров и геев, писателей и журналистов… Вот такие люди меня пугают, а вовсе не чернокожий мальчишка, который стащил мой велосипед. Если я чему и научилась у матери, так именно этому.
знаешь, вообще-то неудивительно, что он окружен друзьями. Их объединяет ненависть. Так кто угодно может завести себе друзей: находишь безработного, недовольного жизнью парня. У него нет денег, нет девушки, ему хочется к кому-нибудь прибиться. Политических убеждений у него тоже нет. Внушаешь ему, что гастарбайтеры украли у него права, принадлежащие ему по рождению, квартиру, работу и даже лучших белых девушек. Он это заглаты
— Он недавно заявил, что Аушвиц был обычной тюрьмой, — сказал я, — где иногда умирали узники.
Кейтлин ошеломленно посмотрела на меня.
— Он серьезно? — и задумалась на пару секунд. — Мне следовало догадаться. Ему удалось обвести меня вокруг пальца, но подозрения у меня были. Такие, как он, хотят забыть об Аушвице, чтобы можно было не скрывать своих расистских убеждений. Не потому, что стыдятся, — нет, им даже нравится, как эффективно немцы организовали массовые депортации. Но они знают: пока люди помнят горы ботинок и сбритых волос, у расизма нет шансов.
Мы вышли на другую улицу. За нашими спинами паренек выкрикивал, снова и снова, одно слово — я думал, ругательство. Лишь много позже я узнал, что по-арабски оно означает «мама».
Вернувшись домой, я нашел на столе «Вестник региона», в котором мать красным маркером обвела маленькую заметку. Заголовок гласил: «Скинхед избит арабами на прогулке». Я стал читать: «Вчера, в среду, во время прогулки по Сёркль-Менье семнадцатилетний Лукас Бень из П. неожиданно подвергся нападению и избиению со стороны пятерых арабов. Мотив нападения неясен, вероятнее всего ограбление. Нападавшие скрылись. Л. Б. увезли с места происшествия в состоянии комы. За последние две недели он трижды пострадал от рук грабителей-мигрантов».
Мать подчеркнула и снабдила жирным вопросительным знаком три слова — «скинхед», «кома» и «семнадцатилетний».
Я взял ножницы и вырезал заметку. Про меня впервые написали в газете.
Национализм, фундаментализм и расовая нетерпимость лишь крепнут. Как не пускать в страну чужаков — этот вопрос чрезвычайно популярен, а вот как принять в наш круг всех, как не оставить за бортом никого — это обсуждается гораздо реже. Появились люди, которые жестко определяют идентичность — и свою, и других. А ведь на самом деле идентичность — это как раз неповторимый личный опыт, и он у каждого свой.
