На гальке распластано тело,

треплет волосы тёплый ветер,

и мне нет никакого дела,

до того, что случилось на свете.

Что ты снова ушёл, не простившись,

и прислал смешное посланье,

а по небу звезда, скатившись,

не исполнила вновь желанье.

Хорошо, что любые одежды

можно снять и на камни бросить,

дышит море, суля надежду,

я с собою возьму его в осень.

И когда посыпятся разом

дождь и снег из разбитой копилки,

море будет зелёным глазом

мне подмигивать из бутылки.

Сегодня влага слишком золотая,

сегодня море ласковым щенком

мне пальцы рук, младенчески играя,

своим солёным лижет языком.

Ещё вчера всё чёрное от гнева,

так било море пенным кулаком,

что, охнув, опрокидывалось небо,

прикрывшись стаей низких облаков.

И вот любуйтесь — вымытое утро,

и как бы в оправданье злых страстей,

вдруг розовым блеснуло перламутром

морское диво из морских сетей.

Она лежала влажной полумаской,

прижавшись краем к жёлтому песку,

вдыхая жар и выдыхая сказку,

подобно заповедному цветку.

И истомившись от дневного зноя,

мои ладони затворив, как ставни,

выбалтывала шёпотом прибоя

морские сплетни и морские тайны.

Протиснулось утро в балконную дверь,

от нового дня никуда нам не деться,

с тех пор, как случился так жданный апрель,

язык поднимает не птичий, а детский.

Они ещё схожи в своём естестве,

одна пуповина, что скрученной жилкой

привязана к воздуху, солнцу, траве,

но вскоре, сойдясь у последней развилки,

они разойдутся, и птичий язык

продолжит облёт кругового пространства,

для просто скитаний и длительных

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀странствий

по белому свету, но это потом,

когда удивление сменится жаждой

к познанью, когда камертон

уже не поможет настроить бумажный

оркестр из детских мелодий, где слёз

басовые звуки сменяются флейтой

немого восторга застывших стрекоз

и шумом дождя из пластмассовой лейки.

Покуда мальчишечка свой грузовик

способен качать и баюкать, как куклу,

ему незнакомы границы любви,

ведущие сквозь города, переулки.

Там бродит не просто знакомый язык,

покинувший кокон былого единства,

оформившись в речь и впитав не азы,

а самую суть, глубину материнства.

Как мы без-граничны лет до двадцати,

а дальше — свобода бумажного змея,

пыль сотен дорог, уместившись в горсти,

опять приведёт в тень той первой аллеи,

где в кронах, тревожа непрочный уют,

запутались звуки мелодий бумажных.

Как птиц неизменно всё тянет на юг,

так мы возвратимся к себе хоть однажды.

В нас ожиданье вечностью кричит,

порой лишая жалких крох покоя,

бросает истомленною рукою

злословья бесполезные ключи.

И в злых словах есть отзвуки любви,

когда молчанья восковые крылья

вдруг прорывают пелену бессилья

и падают. Но только позови —

вся горечь слов опустится на дно,

впитав в себя язык непониманья,

злословие перетечёт в признанье,

разбавив многословием вино,

что выпьется за сброшенную кладь,

надежда — неотвязчивый попутчик,

и будет голос опыта так скучен,

покажется, что больше не разъять.

Но как зерно, посаженное в срок,

ещё совсем не признак урожая,

так вечно только то, что ускользает,

и истинно лишь то, что между строк.