Оглавление

Часть 1

Глава 1

Встретить моряка в нашем городе можно не чаще, чем Джину Лоллобриджиду на улицах провинциального Порхова. Городу повезло, ибо в отпуск приехал я, Андрей Абинский, матрос Сахалинского морского пароходства и, к тому же — моряк дальнего плавания.

В свои двадцать лет я посетил шесть портов Японии и два в братской Корее. Знаю вкус саке и умею здороваться на японском: «Соё-нара, каничива, камбанва», — доброе утро, день, вечер.

На мне тропический китель, цвета бразильского мокко с алтайскими сливками. Китель наглажен до шоколадной ломкости и пахнет мужским «Шипром». Погоны в золоте украшают широкие плечи. Галун подобран со вкусом — чуть шире, чем у матроса и чуть уже, чем у старпома. Девушкам это нравится. Красный бисерный галстук сыплет искры на ослепительную белизну нейлоновой рубашки. Она сильно льнёт к телу и бьёт электричеством, но это пустяк. Чёрные тетороновые брюки с умеренным клёшем. Об их острые стрелки можно порезаться. Особая гордость — ширинка на молнии. Всё население страны носит штаны с прорехой на двух-трёх пуговицах. Мои японские брюки грех назвать штанами. Остроносые туфли со вставками из крокодиловой кожи имеют красное нутро и высокий каблук, срезанный под конус. Это позволяет на многих смотреть свысока.

Костюм дополняет загорелая физиономия с крепкими скулами и волевым подбородком. Выше — чуть свёрнутый нос (бокс, чёрт его побери!), стального цвета глаза и шапка кудрявых волос.

В этом обличье я нравился сам себе, маме и многим подружкам.

Я миновал улицу Карла Маркса, с ностальгией взглянул на родную школу и очутился в узком коридоре переулка Фадеева. Здесь жил мой школьный приятель Серж Гладышев. Из его открытого окна звучала колыбельная: «До свиданья наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес…» Только что закончилась летняя олимпиада, в которой наша страна обогнала все другие страны по количеству захваченных медалей.

Я нажал кнопку дверного звонка. Тире, точка, тире — буква «К» азбукой Морзе. Это наш условный сигнал с самого детства. Дверь тут же открылась, будто Серёга стоял рядом.

— Андрюха! А я думал это Светка! — удивился мой друг. — Но, так и быть, заходи!

— Здорово, старик! Неужели меня с кем-то спутал?

Мы обнялись. Серж почти не изменился. Такой же стройный, белокожий, с тонкими чертами лица. Только под носом у него появился лёгкий пушок. Серж нравился моей маме. «Серёжа стройный, как тополёк», — говорила она и всячески поощряла нашу дружбу.

После школы наши пути разошлись. Гладышев одолел дикий конкурс и поступил в Металлургический институт. Я угодил на казённые харчи и выучился на матроса. По Сеньке и шапка.

Из-за бархатных портьер выплыла Зоя Павловна, мама Сергея. Статная дама в пушистом халате из леопарда. Между нами Гладышев называл свою маму ЗоПа. По первым буквам имени и отчества.

— Добрый вечер, Зоя Павловна!

— Здравствуй, Андрей! Как ты повзрослел!

Взглядом ЗоПа просканировала мой костюм, начиная с ботинок, и до адмиралтейского якоря на зажиме галстука. На его лапах горели изумруды из бутылочного стекла. Когда я снял туфли, их заграничный дизайн вызвал у ЗоПы тихий восторг.

Зоя Павловна всегда относилась ко мне с некоторым подозрением. Боялась, что я собью её чадо с правильного пути. И не зря. У меня была репутация местного хулигана, а Серж за всю жизнь не подрался ни разу.

— Давно к нам? Надолго? — спросила ЗоПа.

— Вчера прилетел, Зоя Павловна. Повидаюсь с матушкой и снова в море.

— Вот хорошо, вот радость маме.

Корявой морзянкой пропел звонок в прихожей. Знакомая буква «К». Это уже свинство — подарить кому-то наш конспиративный сигнал.

— Светка! — воскликнул Серж и бросился к двери.

— Это она, — ревниво вздохнула ЗоПа.

Светлана была хороша. Блондинка, высокая и стройная. Чуть широкие скулы, мягкий подбородок и узкие капризные губы. Большие серые глаза смотрели уверенно. Плащ — дефицитная болонья, в каплях дождя. Под ним много чего хорошего.

Я с грустью понял — мой друг пропал. И ещё — быть Серёже под каблуком.

— Вечер добрый, Зоя Павловна, — пропела Света бархатным голосом, — здравствуй Серёжа и…

— Андрей, — я отвесил лёгкий поклон.

— Моряк и друг детства, — сказал Серж.

— Светлана, — девушка протянула мне руку. И потом Серёге: — Ты готов?!

— Почти…

— Сегодня в опере дают «Аиду». У меня два билета.

И мне:

— Не хотите ли с нами?

По её тону я понял — только тебя не хватало!

— Пардон, Светлана, к сожалению, вечер у меня ангажирован, — ответил я. — Если что, Серж напоёт мне по телефону. Марш из оперы «Аида» — моя слабость.

— И марш напою, и напою до потери пульса, — развязно сказал Серёга, — потом созвонимся.

— Ну да, чего петь, если нету выпить…

Я понял, что пора валить. На вопрос: «Валим?» пессимист говорит: «Куда?». Оптимист спрашивает: «Кого?». Я был пессимистом и, попрощавшись, вышел под дождь.

Кто-то сказал: «Не возвращайся туда, где тебе было хорошо». Конечно, меня помнили старые тополя, которые и в детстве, и теперь были большими. Родная школа одета в уродливые леса и её красили гнусным розовым цветом. На центральной улице Карла Маркса редко встречались знакомые лица. Друзья, одноклассники испарились. Серое небо, дождь и Серж Гладышев, променявший старого друга на красивую барышню. Я закурил и, обходя свинцовые лужи, направился к остановке трамвая. И там, под широким зонтом, увидел Ладу Саидову.

Впервые я заметил Саидову в пятом классе. Лада была спортсменкой, занималась гимнастикой, декламировала стихи на школьной сцене и пела лучше Эдиты Пьехи. Когда она читала монолог Кошевого: «Я помню руки твои…», весь зал рыдал.

Как-то устроили вечер иностранных языков. Их у нас было два — английский и немецкий. А меня, как горластого толмача, заставили быть конферансом и объявлять номера на двух языках.

На сцене спортивного зала я орал в публику: «Слип май бэби! Лада Саидова синг!»

Появилась смуглая девочка, с косичками и в алом пионерском галстуке. «Слип май бэби, — запела она колыбельную, — май лавинг дарлинг бэби…» И так далее. Под колыбельную публика не уснула и наградила Ладу аплодисментами.

Потом пели разное: на немецком «И мой сурок со мною» и даже «Мою дорогую Клементину». Но настоящий талант был, конечно, только у Саидовой. И только ей восхищались преподаватели и завидовали приглашённые родители.

На переменках мы встречались с Ладой и улыбались друг другу. Только и всего. К пятнадцати годам Саидова стала восточной красавицей с классической фигурой гимнастки. Её танец с лентами вводил в экстаз преподавательницу физкультуры, Надежду Афанасьевну. Однако к десятому классу Лада забросила спорт и увлеклась театром. И ещё увлеклась Гладышевым.

Из школы я обычно возвращался с Серёгой. Нам было по пути. При этом он кисло жаловался: «Голова гудит, как чугунный рельс!» У меня голова не болела. Я не слишком напрягал её на уроках.

Даже зимой Серж носил чешские модельные туфли с ужасно скользкой платформой. Бывало, я разгонял его по укатанному снегу и направлял в ближайший забор. Затормозить он не мог и врезался в ограду, как хоккеист в бортик ледовой арены.

Потом мы стали ходить втроём. Серёга нёс портфель Лады Саидовой и заранее предупреждал меня: «Только без твоих шуточек!».

Серж говорил Ладе что-то о музыке:

— Ты представляешь, у Баха было двадцать детей!

Я предлагал девушке пострелять из револьвера.

Их дружба продолжалась до выпускных экзаменов. Гладышев зубрил физику на подготовительных курсах в институте, Лада занималась в театральной студии и участвовала в вечерних спектаклях. В общем, обоим было не до того.

Сейчас Лада была в красном плаще, под красным беретом и с красной дамской сумочкой. Чёрные липкие сапоги обтекали её ножки словно змеиная кожа.

— Куда ты идёшь, Красная Шапочка? — зарычал я страшным голосом. — В столь поздний час!

— Ой, ай! Абинский! — воскликнула Лада. — Тебя сразу не узнать. Блестишь, как тульский самовар на выставке!

— Эксклюзивный вариант, — надул я щёки. — Таких в Союзе — человек двадцать пять…

— И?

— Трое из них — лучшие.

— Ого!

— И первый из них — это я!

— От скромности ты не умрёшь! Где столько времени пропадал?

— Да где попало! То Чёрное море, то Белое, то Красное. А ты? Выглядишь потрясающе!

— Судьба моя такая, надо соответствовать. Ты научился говорить комплименты.

— Не покривил душой. И словом тоже.

— Побожись!

— Век воли не видать!

Саидова была прежней и за три года, кажется, не повзрослела.

— Кого-то ждёшь?

— Я не такая, я жду трамвая, — засмеялась Лада. — Сегодня была генеральная репетиция. Завтра премьера и мой выход.

— Ты Анна Каренина на рельсах или Офелия в пруду?

— Надсмотрщица в тюрьме!

— Импосибле, — сказал я, — не тот типаж.

— Ещё как посибле! Мне приходилось играть и зайчика, и даже Бабу-Ягу. После Яги меня и утвердили на роль тюремщицы. Считай, что ты приглашён на премьеру, — Лада открыла сумочку, — держи контрамарку.

— Спасибо, один акт я могу высидеть. Кстати, только что Серж Гладышев звал меня в оперу.

— Серёга? Тебя?!

— Он был не один.

— И как она? — ревниво спросила Лада.

— Тебе в подмётки не годится.

— А-ха, — удовлетворённо пропела девушка. — Было время, Серж мне очень нравился. Правда, он мамся.

— Девушкам нравятся хулиганы. Но Серж с тех пор повзрослел и сильно возмужал, — не покривил я душой.

Со звоном подкатил красный трамвай. В пустом вагоне ярко светились тёплые окна.

— Это мой, — сказала Лада.

— Я с тобой, — говорю, — с корыстной целью — у тебя есть зонтик. За это я угощу тебя ужином. Заглянем в «Горняк»?

Глава 2

«Горняк» — это дорогой ресторан. С музыкой и отдельными кабинетами. Там всегда есть свободные места и вкусно кормят.

— Я тебя не разорю? — спросила Лада. — Я ужасно голодна.

— Судя по твоей фигуре, тебя легко прокормить.

— Не забывай, я ещё в образе тюремщицы.

Под красным плащом Лада носила пёстрое платье с футуристическими кубами и треугольниками. Они делали её ещё тоньше. Медно-рыжие волосы упали на плечи. Увидев Ладу, мужчины в зале чуть не свернули свои шеи.

Мы заняли столик подальше от оркестра. Официант убрал лишние стулья. Лада пожелала отведать греческий салат с маслинами. Я выбрал себе помидорный, с луком и мясом.

— Шампанское, коньяк, водочку? — спросил вышколенный гарсон. — Портвешок, три семёрки.

Он изогнулся, как складной плотницкий метр. Прилизанная бриолином чёлка упала на лоб.

— Водку, — сказала Лада.

— Триста, — сказал я, — для начала.

Мы выпили за встречу, Лада с аппетитом уплетала свой салат.

— Расскажи про спектакль, — попросил я, — о чём это?

— «Пламенное сердце», — ответила она. — Про революцию и тюрьму. В основном, про тюрьму.

— Стало быть, у тебя главная роль?

— Где уж нам! Я должна быть предельно омерзительна. Главная роль досталась Алле Порезовой. Редкая сучка в красном платочке. Все знают, чем она эту роль заработала.

— Однако, ты злишься на неё.

— Ой, Андрюша, театр, это сплошное…

— Надувательство… Когда по сюжету нужно пить шампанское, актёры требуют «Абрау Дюрсо», а если яд — подслащённую воду.

— Где ты это слышал?

— Мой папа работал в театре. Он был художником. И даже участвовал в массовках.

— Вот как?

— Ага. По ходу действия он должен был рухнуть на скамейку и в порыве горя крикнуть: «Кольку Звягина убило! Моего друга убило!» Только и всего.

— И что?

— Рухнуть-то он рухнул, но при этом сел на гвоздь и выдал в зал сначала трёхэтажный мат, а потом уже по тексту…

— Сильно его били за это?

— Наоборот. Зрители были в восторге. Отец говорил, что потом ему предлагали роль Лаэрта. Отказался. Гамлетом был помреж, сволочь и стукач. Папа обещал зарезать Гамлета в первом раунде.

— С вами не соскучишься, — засмеялась Лада. — Один моряк, другой художник

— Было у матери три сына. Двое умных, а третий — моряк… Кстати, посмотрите налево. Нет, не в окно, ещё левее.

— И?

— Видишь эту картину? Между прочим, кистей моего отца — «Купчиха за чаем» называется. Круче, чем у Кустодиева. Когда-то он взял за картину семьдесят пять рублей, плюс — бесплатный ужин.

В детстве я видел, как рождается этот шедевр. Художник рисовал картину, как он говорил: «Из головы». Куда там Рембрандту или Поленову, которые как школьники, не могли обойтись без натуры. Иногда отец бросал кисти и делал стремительные мазки тонкими пальцами ваятеля. При этом говорил: «Тициан свои картины вообще писал пальцАми».

Теперь из бронзовой рамы в зал смотрела пышная кустодиевская купчиха. Розовый халат едва прикрывал высокую грудь. Красный рот приоткрыт в улыбке и обещал многое. В синих глазах таилась страсть и нерастраченная нежность. Круглый стол под узорной скатертью ломился от всевозможных яств. Матовые фигурные бутылки затеняли серебряный самовар. В их зеленых боках отражалась надежда. Глядя на эту благодать, любому горняку хотелось выпить портвейна, отведать рябчиков и, хорошо бы, саму купчиху.

— Потрясающе! — сказала Лада. — Папины гены в тебе не бродят?

— Ещё бы! Я нарисовал две картины.

— Что-то в Третьяковке я не видела твоих шедевров, — засмеялась Лада.

— Оба не закончены. Значит, цена их растёт.

— Хвастунишка! Раньше ты был скромнее.

— Не упрекай меня без нУжды, — сказал я. — Во-первых, я хочу тебе понравиться, а во-вторых, Абинского ты ещё не видела выпимши.

Подошёл официант. Вопросительно поднял брови.

— Эту картину написал мой отец, — сказал уже нетрезвый я.

— Вас зовут Петров или Водкин? — блеснул эрудицией гарсон.

— Нет…

— Шеф говорит, что это ранние Петров с Водкиным.

— Ну, тогда нам ещё водочки и, — я сунул трояк гарсону, — пусть музыканты сделают «Ладу».

Оркестр на середине оборвал «Шизгару» и исполнил заказанную «Ладу».

— Надо было с тобой подружиться в школе, — сказала Лада, слушая песню.

— Как бальзам на рану, — говорю, — но быть подругой моряка — хорошего мало. Вечно ждать суженого у окна, с рукоделием и в слезах… И анекдот по случаю. Одна дама говорит другой: «Твой муж, моряк, по полгода не бывает дома, как ты это терпишь? «Это две недели-то?!» — отвечает другая.

«Для меня твой смех — награда, Лада!» — ансамбль закончил песню и пошёл на перекур. По дороге парни причащались из рюмок со своего стола.

— Смех смехом, но мне придётся учиться, — сказала Лада.

— Тебя учить — только портить, — говорю.

— Нужен диплом. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек! Решено, в сентябре еду во ВГИК.

— Трудно туда попасть?

— Попасть легко — сорок рублей до Москвы. Поступить — трудно. Там даёт актёрское мастерство Вера Заславская, наша бывшая прима.

— Вау! — воскликнул я по-английски. — Передавай ей привет.

— Знаешь её? — Лада с недоверием посмотрела на меня. — Сегодня у нас точно — вечер сюрпризов! Ты никогда не говорил об этом.

— Не было случая. Заславская была лучшей актрисой в театре. И самой красивой. Потрясающе играла Офелию, Лауру и даже Марию Стюарт. Когда Мария Стюарт шла на эшафот, я верил, что ей тут же оттяпают голову. После спектакля я бежал в гримёрку, дабы убедиться, что её голова на месте. Вера угощала меня конфетами.

— Её гримёрку теперь занимает эта фифочка, Алла Порезова. Ни характера, ни чувства, ни жеста! Одним словом — гипсовый манекен. Слова произносит, а глаза как у куклы, ничего в них нет. И говорит, как поп на кафедре. К примеру, наш ветеран, Наум Базыкин, просился в тюрьму, в камеру на три дня, чтобы на своей шкуре всё испытать. Не пустили.

— Что так?

— Командировочные надо платить, а мы люди бедные…

— Я бы на его месте разбил витрину или надавал кому-нибудь по сопатке. Пятнадцать суток обеспечено! И всё за счёт государства.

— Идея — люкс! — засмеялась артистка. — Но уже поздно, завтра премьера.

На сцену вернулись музыканты. Густой баритон запел: «Мне тебя сравнить бы надо с песней соловьиною…»

Я вопросительно посмотрел на Ладу.

— Не, танцевать не будем. Прости, я и вправду устала, как лошадь.

— Ну, тогда по единой и в стойло!

Я проводил Ладу до подъезда и поцеловал в щёку.

А проснулся у Любы Крапивиной, моей старой подружки.

— Дикарь, ты порвал мои новые колготки, — заявила она утром. — Пить надо меньше!

— Больше не буду, — пообещал я. — И меньше — тоже!

Глава 3

Новый театр построили в прошлом году. Высокое монументальное здание с греческими колоннами и фигурой певицы на крыше. Там вчера наслаждался «Аидой» мой друг со своей Светкой.

Старый театр отдали под творческие эксперименты молодым. Его так и назвали — «Театр молодёжи». Была и афиша на круглой театральной тумбе: «Пламенное сердце». Сердце на афише нарисовать забыли, но были портреты актёров на фоне марширующих солдат.

Актёры: Н. Базыкин в облике древнего старца, с бородой. Базыкин сильно смахивал на монаха или бродягу.

Коммунарка А. Порезова — женщина в красном платке с решительным выражением лица, типа, пойдёшь налево — убью!

Девушка — Н. Завтур, симпатичная.

Ниже, Л. Саидова — жуткая образина в бесформенной серой хламиде.

Бедная Лада. Это ж надо, так изуродовать красивую девушку! Обломать бы тому художнику руки!

На рынке я купил цветы. Пышные белые астры были завёрнуты в газету «Алтайский рабочий».

По мраморному трапу (пардон, по ступеням) в театр входили будущие зрители. Маршем пришла рота солдат с тремя командирами: «Стой! Раз, два!» Повеяло тройничком и гуталином.

«В колонну по одному, на вход, шагом марш!» — фальцетом скомандовал лейтенант. Отважные воины штурмом взяли парадную дверь.

Вешалка, с которой начинается каждый театр, была пуста. В буфет образовалась длинная очередь — солдаты покупали мороженое.

На стенах фойе была галерея из фотографий актёров и актрис. Я узнал только Л. Ф. Саидову.

Дали второй звонок. Я вошёл в зал после третьего. Ничего там не изменилось. Вычурные балконы с гипсовой лепниной, стены выкрашенные белым и голубым и роскошная хрустальная люстра. В детстве я опасался, что она рухнет мне на голову. Тяжёлый бархатный занавес в усталых складках. Оркестровая яма пуста. Музыкантов теперь заменяют чёрные звуковые колонки.

Я устроился в кресле для гостей в первом ряду. Рядом сидела толстая дама и хрустела шоколадной фольгой. Она прикончила шоколадку и достала из сумочки театральный бинокль. Я не сразу привык к запаху её духов.

Двенадцать раз ударил колокол, послышалось завывание ветра и скрип железных ворот. Занавес уполз за кулисы. На сцене две чёрные клетки изображали тюремные камеры. В одной из них на узкой шконке лежала женщина с измождённым лицом и синими кругами у глаз. На голове красная косынка, белая блузка порвана у плеча. Её сразу стало жалко.

Рядом развалилась молодая девица в пёстром платье, со спущенным чулком и с жутко размалёванной физиономией. На неё не пожалели грима. Солдатам понравилась её открытая грудь. Последовало несколько жидких хлопков в ладоши.

В другой клетке стоял древний старец в лаптях. Он свернул из газеты козью ножку и высекал искру из кресала. Потом дед украдкой прикурил от зажигалки.