Оглавление

Пролог

Мы работаем вместе почти семь лет, с тех самых пор, как Аня устроилась в нашу школу учительни­цей. Первые годы мы почти не общались. Разница в возрасте больше тридцати лет, да и я не стрем­люсь к общению с кем бы то ни было. Молодых коллег я не понимаю, старые раздражают бесконеч­ным брюзжанием по поводу и без. Как же тогда я могу работать в школе с таким-то отношением к лю­дям? Дети — это другое. Чтобы не говорили о падении нравов, жестокости и тупости нынешнего поко­ления, мне трудно принять на веру эти пустые сплетни. Мои ученики разные: есть среди них и совер­шенно неуправляемые, с трудом обучаемые и ленивые, но в общей массе они ничем не отличаются от тех школьников, которые жили и десять, и двадцать, и тридцать лет назад. Дети лечат мою душу, успокаивают, несмотря на то, что мой предмет «французский язык» не считается у них важным и увле­кательным.

Аня обратила на меня пристальное внимание тогда, когда в школе стало известно о смерти моего сына. Он скончался много лет назад, но я не хотела рассказывать о том, что осталась совсем одна. Не выношу бесконечных расспросов, сплетен, перешёптывания за спиной, формальных, а потому пу­стых, слов соболезнования. Цену людской молвы я познала ещё в молодости, когда вернулась в от­чий дом с грудным сынишкой на руках. Муж навсегда остался лежать на кладбище под Оренбургом — пьяный водитель грузовика не оставил ему шансов. Мои родители жили на окраине Москвы в дере­вушке, которая в то время ещё не стала частью столицы. Ох, и перемыли же мне косточки деревен­ские кумушки! Все до одной были убеждены, что ребёнка я нагуляла неизвестно от кого, и погибший муж — всего лишь отговорка беспутной девки.

Молчала я и о том, что моего сына осудили и посадили в тюрьму на долгих шесть лет. Разве полу­чится объяснить, что за решётку он попал по глупости, забравшись на спор в оставленную на зиму дачу, и вытащил оттуда всего лишь пару кастрюль и прочую мало полезную утварь. Он был виноват, не спорю, но наказание не соответствовало содеянному.

Когда коллеги узнали о смерти Севы, по школе пополз мерзкий липкий шёпот. Говорили, что его убили в тюрьме, что он был наркоманом и скололся, что его застрелил при задержании полицейский. Ничего из этого не соответствовало действительности. Но кому какое дело до действительности? Если сделать из умершего монстра, то и говорить, и обсуждать его смерть не так страшно. Смерть перестаёт казаться несправедливой, становясь расплатой за бездарно растраченную жизнь.

У Ани есть одно не очень хорошее качество — она всех защищает, не понимая, что не все могут или хотят принять её защиту. Я-то в ней точно не нуждалась. Тем не менее однажды вечером в учи­тельской она громко стукнула журналом о столешницу и, когда присутствующие замолчали, чётко произнесла:

— Это подло! Подло шептаться за спиной о вещах, о которых понятия не имеешь! Не разобрав­шись, поливать грязью человека, который уже не может ответить! Вы очень меня разочаровали!

Кто-то нервно засмеялся и упомянул весеннее обострение и ПМС. Кто-то громко фыркнул и сооб­щил, что не нуждается ни в чьём одобрении. Большинство же не отреагировали никак.

Я стала невольной свидетельницей этого монолога, замешкавшись у двери в учительскую. Зачем? Ну, зачем она подняла эту тему? Шептаться меньше не стали, только объектов сплетен отныне стало два.

То ли из-за собственной изолированности, то ли из-за жалости к одинокой старухе, Аня с того дня стала уделять мне повышенное внимание. Она не упоминала моего сына, не жалела в открытую. Про­сто стала чаще подходить, разговаривать на отвлечённые темы, поджидать утром у входа в метро, стараться вместе возвращаться домой по вечерам. Но мне не нужна её забота! Её навязчивость надо­едала, но вместе с тем я боялась прогонять её. Стоит признать, иногда она умела поднять мне на­строение.

Вчера она протянула мне толстую пачку бумаги.

— Мой муж написал книгу, — сказала она. — Мне бы хотелось, чтобы вы прочитали и высказали своё мнение.

— Почему я? Почему не Полякова? Литература — её профиль. Разве что ваш муж писал на фран­цузском.

— Вы мудрая женщина, вы оцените душой, а Полякова начнёт расчленять написанное на термины и выдаст профессиональную оценку, которая почти никогда не совпадает с мнением обычных чита­телей.

Я с сомнением посмотрела на рукопись. «Свет далёкой звезды» — значилось на титульном листе.

— Не люблю фантастики, — попыталась отговориться я.

— Это не фантастика. Просто рассказ о детстве, юности. Размышления о жизни и смерти…

Доморощенный философ, значит. Повезло, нечего сказать!

— Просто попробуйте! — уговаривала Аня. — Пару страниц. Не понравится — вернёте и скажете, что не смогли читать.

Я взяла рукопись. Надо же! Не поленилась распечатать. Думает, я совсем древняя отсталая от жизни старуха, не знающая как подойти к компьютеру. Несмотря на возраст, я предпочитаю читать электронные книги, пользуюсь интернетом и знаю не понаслышке о социальных сетях (в них я пассив­ный читатель с полупустым профилем).

— Понимаете, — продолжала Аня. — Нужно, чтобы прочитал кто-то третий. Я пристрастна, а муж в свой талант не верит.

Я видела её мужа. Высокий, худой и нескладный, он производил впечатление угрюмого и нелюди­мого человека. В тот день встречал жену у школы. Я попыталась быстро распрощаться, но меня оста­новили: «Вы нам совсем не мешаете!»

— Не вас ли случайно я видела две недели назад в книжном магазине? — поинтересовалась я. — Вы, кажется, книгу издали?

— Случайно меня, — он смутился и почесал нос. — Ерунда… сказки… я не хотел… меня обманули…

Говорил он отрывисто, проглатывая окончания слов. По его манере общения, по нежеланию смот­реть в глаза и незнанию, куда спрятать свои руки я решила, что он страдает аутизмом или другим подобным синдромом. Не может же в самом деле взрослый человек так стесняться и зажиматься перед другими людьми! Тем более сказки! Для так и не повзрослевшего внутри человека написание именно сказок не удивительно. Удивительно другое: Аня рассказывала, что её муж работает врачом в детском онкоцентре. Не думаю, что угрюмый вид полезен бедным больным детям, каким бы хорошим специалистом он не был.

— Это его коллеги отправили в издательство рукопись, — пояснила Аня. — И её приняли! Представ­ляете? Это же здорово!

Муж её выглядел не счастливым, а измученным. И вот теперь — мнение! Обязательно моё. Отне­сли бы коллегам. Ах, да! Он же стесняется! Глупо. Тем не менее я взяла у Ани рукопись. Пробегу че­рез строчку, а после скажу, что нормально. Я больше, чем уверена, что ничего особенно хорошего я в ней не найду, а плохое говорить не хочется.

Вечером позвонила сестра.

— Зоя! Зоя! — кричала в трубку Валя. — Он женится!

— Кто женится? Твой сын? Давно пора. — Серёже тридцать семь, а Валя никак не может понять, что он уже взрослый.

— В субботу вечером он её приведёт! Наверняка лимита какая-нибудь! Приезжай! Окажешь мораль­ную поддержку!

— Никто уже давно не говорит «лимита», — вздыхаю я. — И потом вы же не в Москве живёте.

— Так в Подмосковье! Кто не сумел в Москве зацепиться, все в Подмосковье лезут! Ну, ты едешь? Я уже всю валерьянку выпила!

Валя известная паникёрша, делающая из малюсенькой проблемы огромную проблемищу. Не удив­люсь, если она «вызвала» к себе и нашу старшую сестру Наташу. Бедный Серёжа! Так он никогда не устроит личную жизнь.

Всё-таки я еду. Сажусь в электричку и уже в вагоне вспоминаю, что так и не выложила из сумки ру­копись Аниного мужа, а путь предстоит долгий. Делать нечего! Чтобы убить время, приходится читать.

Начало

Нам кажется, что звёзды были всегда. Что мы рождаемся и умираем под одними и теми же созвез­диями. Что небо неизменно. А на самом деле оно мертво. Когда мне было лет восемь, я придумал себе очередную страшилку. Я лежал без сна в кровати и смотрел на небо точнее на одну-единственную звезду, светившую мне в окно. А что если бы все звёзды в мире однажды погасли? — пришло в голову, и я похолодел от ужаса.

— Мы бы просто этого не заметили, — успокоила Таня. Сестра умела спасать меня от приступов па­ники и глупых выдумок. — Ведь свет от звёзд идёт до нас миллионы лет. Представляешь, звезда погиб­ла, а мы до сих пор её видим!

Я немного успокоился. На мой век хватит. И только многие-многие поколения спустя небо станет угольно-чёрным. Мне внезапно стало жаль своих будущих потомков. А потом вдруг подумал: а что если мы есть то самое последнее звёздное поколение, что если не сегодня-завтра произойдёт ката­строфа, что если я живу восемь лет и все эти годы смотрю на мёртвое небо, полное не звёзд, а лишь их рассеянным по вселенной светом.

Таня сказала, что я должен стать философом, раз меня занимают подобные вещи. А я ответил, что любой человек философ, потому что каждый размышляет и задаёт вопросы.

— Как ты думаешь, — спросила тогда сестра, — что остаётся, когда умирает человек? Не может же он просто взять и сгинуть в никуда? Без следа? Словно его и не было?

Я не знал, что ей ответить.

Часто мне снится один и тот же сон. Длинная улица с деревянными домиками, берёзки у дороги. И мы с отцом идём под руку. От него привычно пахнет табаком и мылом, он что-то говорит мне, но я не могу запомнить. Наконец, мы подходим к небольшому домику, украшенному причудливой резьбой. Отец открывает калитку, и мы попадаем в яблоневый сад.

— Смотри, Генка! — говорит он. — Это белый налив. Самый ранний. Потом поспевают мельба и корич­невка. После — кислая антоновка, и самый последний — богатырь.

Я удивлённо озираюсь. Все сорта, что перечислил отец, висят на ветках, яркие и зрелые. Все од­новременно. Оказывается, здесь всё совсем не так, как у нас.

Дальше — огород. Я слушаю о том, чем отец удобряет почву, как защищает от чёрной гнили поми­доры, как борется с тлёй. Раньше он не любил копаться в земле, а сейчас кажется очень счастливым.

Наконец дом. Поднимаясь на крыльцо, я едва переставляю дрожащие ноги. Я знаю, что ждёт меня внутри. Я предвкушаю и боюсь этого, мне хочется зайти и в то же время что-то невольно тянет прочь.

Она сидит на кухне. Я не могу разглядеть лица, фигуру, ничего. Лишь белый ослепительный свет и подступающая ко мне волна безграничной доброты и нежности. Она обволакивает меня своей пеле­ной, и эта невыносимая сила любви разрывает моё сердце невозможностью своего воплощения в ре­альной жизни.

Я вскрикиваю «Мама» и просыпаюсь. Лицо моё мокро от слёз, и долго я потом лежу после без сна, оплакивая не столько смерть родителей, сколько горечь от того, что память моя не сохранила черт маминого лица, оставив мне в наследство лишь малую часть осколков моего детства. И тогда мне на­чинает казаться, что у меня нет прошлого, что всё, что видится мне порой во снах лишь иллюзия, вы­думка маленького мальчика, которому так хотелось верить в бессмертие мамы и папы, что он создал для них идеальный мир, поселил среди вечно зрелых яблок и ясного солнца с тем, чтобы иметь воз­можность пусть ненадолго, пусть во снах, но приходить к ним, бродить под руку с отцом и купаться в безграничной маминой любви.

Глава 1

Декабрь. Такой же ледяной как тогда, много лет назад. Я стою у окна, вглядываясь в белую мглу, поглотившую город. На прошлой неделе мне исполнилось тридцать три года, возраст Христа, время переоценки собственной жизни. Пресловутый кризис среднего возраста накрыл меня с головой. В го­лову приходят мысли о бессмысленности собственного существования, ночные кошмары, воспомина­ния…

Я стою у окна, охваченный странным состоянием отрешённости и в то же время погружённости в окружающую действительность. Я вижу каждую кружащуюся в потоке снежинку, слышу похрустывание снега под ногами бегущей по улице девушки, чувствую холодное покалывание зимы на своём лице.

Впервые подобное состояние накрыло меня много лет назад. Мне было шесть, и я впервые в жиз­ни увидел море. Родители сняли домик на побережье. Когда-то он принадлежал умершему профессо­ру словесности. Я так хорошо запомнил, потому что мне очень понравилось это слово. Сло-вес-ность. Оно мягко перекатывалось на языке, и я ходил словно помешанный, повторяя его про себя.

С погодой нам не повезло. Тем летом на побережье то и дело обрушивались дожди. В подобные дни родители ходили в гости к соседям: сидели на застеклённой террасе, пили вино и смеялись. Их разговоры вызывали скуку, а взрослые шутки — недоумение. У соседской четы детей не было, и мы с сестрой оставались дома. Для Тани непогода не стала проблемой. Она всегда умела себя занять. Вот и в тот раз она отыскала в профессорской библиотеке книгу и, забравшись с ногами в плетёное кре­сло, погрузилась в написанное.

Я же просто не знал, куда себя деть. Сначала слонялся по комнате, разглядывая забавные подел­ки, выстроившиеся на подоконниках. Потом мне надоело это бессмысленное хождение, и я уселся на диван, уставясь в длинный стеллаж у противоположной стены. Моё внимание привлекла толстая книга. Название стёрлось от времени, и от этого старый том манил ещё сильнее. Казалось, внутри него можно обнаружить витиеватые письмена и изображения загадочных существ. Он должен был быть похож на фолианты, которые я видел однажды в историческом музее, куда нас с сестрой водил отец. Хотелось встать, подойти и взять желанную книгу. Но я сидел, не шевелясь, потому что считал, что если прикоснусь к ней хоть пальцем, то она исчезнет, превратившись в пыль.

Тогда и пришло это чувство. И я был уже не Генкой Григоряном, шестилетним мальчишкой, а ча­стью огромного шумного мира. Я обвёл взглядом комнату и обомлел от неожиданной яркости бытия. Дождь на минуту остановился, и в оконном стекле плыл голубой лоскуток неба, прозрачный как орган­за. Словно прозревший слепой я разглядывал изящный узор тюлевых занавесок, мыльные разводы на плохо вымытых стёклах, старые деревья в саду, их сухую растрескавшуюся кору, каждую извилин­ку этой коры. Я видел муравьёв, носящихся по стволу, колонию тли, божью коровку с шестью точками на красном округлом тельце.

Словно обретший слух глухой слышал я тихий шелест листьев за окном, голоса на соседней тер­расе, шуршание мыши в подполе и почти неуловимое потрескивание отстающих от стен обоев. Но са­мыми удивительными были запахи: извёстка, бумага (всё те же обои), жёсткая обивка дивана, старые книги, деревянный стол и занавески — всё пахло по-своему, неповторимо и чарующе.

Когда я очнулся, всё стало скучным и обыденным. Почувствовав, что сижу на диване и у меня по-прежнему есть руки, ноги и голова, я, наконец, решился пересечь комнату и взять с полки книгу. Пере­листнул страницы. Оказалось, что это обыкновенный, датированный пятьдесят вторым годом, спра­вочник со множеством таблиц и цифр, понятных лишь специалисту.

Сейчас я снова растворяюсь во вселенной. Вы знали, что среди миллиардов снежинок не найти двух одинаковых? Я вижу каждую из них удивительную в своей уникальности. Слышу их лёгкое по­трескивание.

— Пап, ты чего опять завис? — оборачиваюсь. Лика смотрит на меня с осуждением, — прям, как ма­ленький!

Смешно слышать подобное от одиннадцатилетней девочки. Но она у меня такая — материалистка до мозга костей. Презрительно фыркает, когда маленький Марк просит рассказать сказку или когда я придумываю для него разные истории. Помню, как Лика нашла во дворе ключ, красивый, почти игру­шечный.

— Это золотой ключик, — сказал я тогда. — Он открывает любые двери.

Дочка засмеялась и спросила:

— Ты правда в это веришь?

— Нет, конечно, — я отчего-то смутился.

— Вот и я не верю, — Лика, обижаясь, поджала нижнюю губу. — Не надо со мной так! Я что маленькая что ли!

Пациенты клиники, где я работаю, любят меня слушать. Может быть, сказки нужны лишь тем, кому пришлось тяжело в жизни? Счастливые люди в них не нуждаются.

Зачем я об этом пишу? Почему бы не писать? Сегодня строчат все, кому не лень — безграмотная школьница с претензией на трагедию и утомлённость жизнью; известная ведущая, едва перешагнув­шая двадцатилетний рубеж и уже знающая, чем поделиться с миром. Чем я хуже? Возможно, моя ис­тория не перевернёт сознание отдельно взятого человека. Но всё же я надеюсь, что она по меньшей мере вызовет интерес.

Глава 2

Описание своей жизни принято начинать с рождения. Ничего не могу о нём сказать. К сожалению, история не сохранила легенд о моём появлении на свет, которые так любят рассказывать знакомым. Поэтому я считаю, что вошёл в этот мир в самом заурядном месте — городском роддоме и появление моё не сопровождали тайные знаки, совпадения дат, стихийные и рукотворные катастрофы.

Моя старшая сестра Таня не проявила никакого интереса к новоиспечённому брату. Только подо­шла, взглянула на сморщенное маленькое личико и, презрительно хмыкнув, отправилась на диван ли­стать книжку с картинками. Впоследствии она мало обращала на меня внимания. Должно быть ждала пока крохотное ничего не умеющее существо крепко встанет на обе ноги, начнёт разговаривать и кое о чём размышлять. Тогда-то она и вцепилась в меня мёртвой хваткой, взявшись обучать всему, что сама она давно знала и умела, в первую очередь чтению.

Книги всегда были Таниной страстью. Не нуждаясь в ином обществе, она читала везде и всегда. На русском, армянском и немного на английском. Научившись читать в три года, она решила и меня приобщить к этому таинству в том же возрасте. Я терпеливо выслушивал её объяснения, называл изображённые на карточках буквы, но читать ленился. Единственное на что меня хватало это остано­виться у шкафа и, наклонив голову, разбирать написанные на корешках названия — угловатые рус­ские и изогнутые армянские. Таня ругалась, недовольно сопя, и подсовывала мне книги, которые я швырял на пол. Сестра злилась и называла меня варваром.

Если Таня не читала, то спала. Везде, в любой позе. Могла заснуть прямо посреди оживлённого разговора. Казалось только что она смеялась и говорила что-то, а через минуту уже сопит, уткнувшись лицом в спинку кресла. Папа говорил, что с именем для дочери они с мамой промахнулись. Её нужно было назвать Соней и никак иначе.

Родителей я не помню. Знаю только, что у мамы были длинные светлые волосы и огромный запас любви и заботы для каждого, кто в них нуждался. Одна из самых больших трагедий моей жизни состо­ит в том, что я не могу вспомнить их лиц. Фотографий почти не сохранилось, а те, что уцелели такого плохого качества, что по ним невозможно судить о внешности запечатлённых на них людей.

Память причудлива, она так легко изменяет прошлое, переосмысливает события, подменяя соб­ственные впечатления выдуманными, вычитанными в книгах или виденными в кино. Поэтому даже мои записи не могут считаться объективными. Отнеситесь к ним с изрядной долей скепсиса, а все фактические ошибки отнесите на счёт чересчур богатого воображения.

Как я уже написал, когда мне было лет шесть, мы поехали на море. До той поры я всегда рисовал море одним цветом — тёмно-синим, не подозревая о том, что на самом деле оно всегда разное. То си­не-зелёное, то ярко-голубое, а иногда такое прозрачное, что кажется будто у него вовсе нет никакой окраски. Оно едко пахло рыбой и йодом, словно кто-то вылил в него целую гору пузырьков этого ве­щества.

Отдохнуть нам не удалось. Уже на второй день зарядили дожди, и я бессмысленно болтался по снятому нами домику, изнывая от скуки. Единственное, что меня хоть как-то развлекало — это подел­ки, заполнившие комнату.

— Хлам, — называла их хозяйка. — Давно пора выбросить. Только руки никак не дойдут.

Мне поделки нравились. Здесь был длинный змей из ветки, смешные человечки-шишечки, забав­ные газетные червячки, но самой чудесной оказалась кошка. Большая, сантиметров сорок в высоту, скрученная из толстой медной проволоки, она бесстрастно взирала на мир разноцветными глазами-камешками, красным и зелёным.

Когда мы уезжали, я долго махал ей рукой, обещая вернуться ровно через год.

— Пожалуйста, дождись меня, — шептал я еле слышно. — Не уходи!

В тот же день со мной произошло одно удивительное событие — я впервые поцеловал девочку. Она сидела на скамейке у вокзала и казалась такой миленькой в своей соломенной шляпке с развевающимися на ветру локонами, что я подбежал к ней, забрался на скамейку и звонко чмокнул её в губы. Кто-то захихикал, девочка удивлённо отпрянула, а я покраснев до пяток, убежал. Укрывшись за колонной, я тщетно пытался успокоить бешено стучащее сердце. Казалось, все вокруг заметили мой неосторожный поступок и теперь смеются над моей глупостью. В общество меня возвратила Таня.

— Пойдём уже, Ромео, — улыбнулась она, отдирая меня от спасительной колонны. — На поезд опоз­даем!

Я ещё больше смутился и, уткнувшись носом в её подмышку, позволил себя увести.

Глава 3

Иногда я думаю, что сестра в то время относилась ко мне как к любимой, но всё же игрушке. Таня постоянно таскала меня с собой. Когда она читала, я сидел рядом и слушал. Гулял только тогда, когда хотелось ей. Справедливости ради стоит сказать, что она всегда спрашивала о том, куда я хочу пойти или что послушать. Избавиться от её всепоглощающей опеки я мог только тогда, когда она убегала в школу или дремала. Случались в моей жизни часы, когда Таня откладывала в сторону книги и другие занятия, подходила ко мне и обманчиво ласковым голосом приглашала в уютное местечко с тем, что­бы рассказать мне очередную сказку, то ли вычитанную где-то, то ли придуманную ей самой.

Обнявшись, сидели мы в темноте шкафа или накрывшись плотным покрывалом. На полу слабо светил фонарик, а сестра словно заклинания нашёптывала свои истории. Одну из них, напугавшую меня до смерти я помню до сих пор. Скорее всего, Таня сочинила что-то совсем другое, а память моя преобразовала услышанное в нечто новое, добавив подробностей.

В то время жила в нашем доме одна старуха. Каждый день выходила она на улицу и стояла весь день у подъезда, вглядываясь в даль своими выцветшими глазами. Мы дети боялись её до жути. Страх, впрочем, не мешал нам, проходя мимо, шептать чуть слышно «проклятая ведьма». А когда старуха поднимала свою клюку и беззвучно ругалась, мы с визгом разбегались. Однажды мы превзо­шли себя. Притаившись в кустах возле дома, ждали выхода ведьмы. Стоило ей открыть дверь подъез­да, как в неё полетели комья грязи, камни и палки. Старуха споткнулась и, неловко подогнув ноги, сва­лилась на асфальт.

Мои друзья с криком разбежались, а я словно врос в землю. Сердце моё остановилось, я не мог вдохнуть до тех пор пока старуха не нащупала рукой свою палку и, тяжело опираясь на неё, с трудом поднялась. Она повернулась в мою сторону и спокойно произнесла:

— Подойди ко мне, мальчик!

Не знаю, откуда у меня взялись силы выбраться из своего укрытия и подойти ближе. Я не смел поднять глаза, прилежно изучая трещины в асфальте.

— У тебя грязное лицо, мальчик, — сказала старуха. — Иди умойся!

Я закричал. Так громко как никогда в жизни. Если бы в тот момент подо мной бы разверзлась зем­ля или сверху ударила молния, я бы ничуть не удивился, потому что ожидал подобного. Я обидел ста­руху, и она прокляла меня. Вот что проносилось в моей голове, пока я стоял, уставясь в асфальт, и орал.

Спасла меня Таня. Выбежала из подъезда, схватила за руку и, с трудом оторвав от земли, потащи­ла домой.

— Ну, что с тобой случилось? — спросила она, как только мы оказались в квартире. — Ты чего разо­рался?

— Она меня прокляла… — только и мог произнести я, размазывая по лицу слёзы. — Ведьма меня прокляла…

Сестра рассмеялась:

— Что ты выдумываешь! Никакая она не ведьма!

И наклонившись, прошептала мне в ухо:

— Она плакальщица.

— Плакальщица? Что за плакальщица?

— Это длинная история, — Таня потянула меня в комнату. — Я тебе расскажу.

В тот день, сидя под столом, с накинутым на него одеялом, я и услышал одну из первых историй, рассказанных мне сестрой.

История о плакальщице

Когда-то давно жила в одной деревне девушка по имени Эстелла. Кто-то возразит, что дере­венская девушка не может носить подобного имени, но поверьте мне, это действительно так. Была она очень красивой и такой же алчной. Ей хотелось носить роскошные платья и жить во дворце. Работать в поле и помогать матери по хозяйству она не желала.

— Как могу я своими белыми нежными руками ковыряться в грязной противной земле? — говорила девушка. — Яркое солнце иссушит мою кожу, а наградой станет пара вёдер картошки и навечно со­гнутая спина.

Эстелле хотелось беззаботной богатой жизни, и одним весенним утром она отправилась в го­род. В городе в то время у красивой девушки было два пути. Она могла выйти замуж за богатого человека или стать плакальщицей. Богатые горожане воротили нос от девушки. Даже её красота не пленяла их. «Нищая деревенщина!» — презрительно говорили они. — «От неё несёт навозом!» Что же делать? Пришлось достать Эстелле своё скромное чёрное платьице и отправиться в церковь, чтобы предложить свои услуги.

Плакальщицами в то время назывались женщины, которые во время похорон шли за гробом и оплакивали покойного. Чем моложе и красивей были эти женщины, тем больше денег получали они за свои слёзы.

Красота обманчива. Многие наивно полагают, что красивые люди совершенны во всём. Пла­кальщицы тепло встретили новенькую, окружили её теплом и заботой, обучили нехитрым пре­мудростям будущей профессии. Только вот за красивой оболочкой скрывалась алчная и бесприн­ципная душа. Дело в том, что Эстелла не разделяла убеждений других плакальщиц, которые ни­когда не стремились заработать как можно больше, а тщательно выбирали оплакиваемых. Если покойный при жизни был злым и жестоким человеком, то ни за какие деньги они не брались за ра­боту и за гробом не шли. А вот бедные и набожные люди напротив вызывали уважение и вполне искренние слёзы, за которые не просили ни копейки.

— Почему я должна отказываться от таких выгодных предложений? — удивлялась Эстелла. — Да мне плевать на лежащего в гробу! Я не знала его при жизни, так какое мне дело до того, добр он был или зол, честен или лжив. Пусть близкие решают задачку о его качествах, а достоин он рая или осуждён на ад, судить не мне.

Так и получилось, что девушка осталась совсем одна. Её сторонились, шептались за спиной, но вредить не вредили, рассудив, что однажды она сама себя накажет. Только одна, очень старая плакальщица, подошла однажды к Эстелле, взяла за руку и предупредила, что если девушка про­должит вести себя подобным образом, то однажды всё вернётся, и случится так, что она не смо­жет оплакать самого близкого человека.

Эстелла только рассмеялась, решив, что таким образом женщины пытаются её запугать.

— Кто же запретит мне плакать? Скоро я стану богатой, и никто не посмеет мне возразить! — возмутилась она. — Прочь от меня, глупая старуха!

Шли годы, красота Эстеллы тускнела, достаток рос. А предложений работы становилось всё меньше. Ей оставалось только ждать, пока старость окончательно иссушит её тело (старухам платили не меньше, чем юным красавицам) или выходить замуж. К счастью на пути девушки встретился наследник одного банкира. Она вышла замуж, родила сына и через пять лет подлив в его вино яд, счастливо овдовела. Счастливо, потому что мужа своего не любила, а его состояние пришлось как нельзя кстати.

Её сыну Даниэлю едва исполнилось восемнадцать, когда разразилась кровопролитная война. Мальчик отправился на фронт сразу после выпускного. Одним летним утром он вышел из дома, помахал рукой и словно растворился в солнечном свете. Больше мать никогда не видела сына.

Сегодня война давным-давно закончена. Вернулись домой солдаты, покалеченные душой и те­лом, прилетели похоронки на погибших. И только Эстелла ничего не знает о судьбе своего маль­чика. Она продала все свои вещи, потратила все деньги на поиски своего сына. Напрасно.

Каждый день выходит на дорогу старуха в лохмотьях. Вглядываясь в даль, она ждёт своего сына. Самое страшное то, что она не может оплакать своё единственное дитя, храня в сердце робкую надежду, что Даниэль жив. Жуткая неизвестность разъедает её изнутри. Глаза почти не видят, ноги не держат, но она всё равно ждёт. И будет ждать до последнего, до самого своего конца.

Зачем сестра рассказала мне эту историю? Хотела стереть мой страх и вызвать жалость к старухе? Если так, то у неё ничего не вышло. С того самого момента, как я глубоко потрясённый вы­лез из-под тёмного стола, меня заполнил настоящий ужас. Теперь старуха ассоциировалась не столь­ко с колдовством, сколько со смертью, о которой я даже подумать боялся.

Глава 4

Смерть — жуткое слово. Как часто просыпался я ночью, задыхаясь от неожиданной мысли, что од­нажды всё закончится, и меня никогда больше не будет на этом свете. Никто не стремился объяснить маленькому мальчику, что ждёт его там, за последней чертой. Родители не исповедовали ни одной ре­лигии, лишь формально называя себя христианами. Сам для себя я решил, что на той стороне ничего нет, что в один не прекрасный момент я просто исчезну, и ничего от меня не останется. Мысль, что все мои переживания, радости и горести закончатся ничем, растворившись в небытие, приводила в ужас.

На старуху я даже смотреть боялся. Лишь однажды, в конце ноября, столкнулся с ней на улице. Против своего обыкновения она стояла не у подъезда, а посреди двора, сотрясая клюкой воздух. Пальто её было расстёгнуто, из-под платка выбивались седые пряди. Старуха плакала. Слёзы, не останавливаясь, текли по её худому лицу. Кого же она оплакивала? Своего сына? А может, всех нас, наш город, привычный мир, которому суждено кануть в бездну? В тот момент я решил, что должно случиться что-то очень страшное.

Наступил декабрь. Необычно холодный.

— Новый ледниковый период, — объяснила Таня и начала долго и нудно рассказывать про то, что уже было четыре или пять таких периодов.

Я зевал и думал о том, что ничего-то она не понимает. Всё дело в старухе, проклявшей человече­ство. Не зря же она плакала.

Мы болели. Таня долго и нудно, растянув невысокую температуру и непрерывный насморк на не­делю. Я стремительно, провалявшись два дня с дикой головной болью и кашлем, а после почти вы­здоровев.

Целыми днями мы торчали дома, кутались в одеяла, пили горячий чай с мёдом и играли в приду­манные Таней игры. Например, в предложения.

— Белый, — говорила сестра.

— Белый снег, — продолжал я.

— Белый снег падает.

— Белый снег падет на землю.

И так далее. Наши предложения-гиганты превращались в целые рассказы. Периодически каждый из нас засыпал, а проснувшись продолжал историю. Таня никогда не ошибалась, запоминая все слова до единого.

Мы исследовали квартиру, забираясь в самые неожиданные места. Изучали содержимое шкафов, недоступное в другое время. Таня отыскала толстый альбом с фотографиями, завалившийся за ди­ван. Мама думала, что он по ошибке был сдан в макулатуру вместе с ненужными изданиями и очень переживала из-за его потери.

Мы листали тяжёлые страницы с серыми прямоугольниками, вглядывались в неуловимо знако­мые лица.

— Это кто? Мама? — удивлялся я, рассматривая смеющуюся девочку с длинной косой.

— Похожа, — Таня, щурясь, разглядывала снимок. — А это дедушка.

Сестра ткнула пальцем в высокого старика с растрёпанной шевелюрой. Он стоял, насупившись, чуть в стороне от наших родителей. Маленькая Таня повисла на папиной руке, а пухлым младенцем на руках мамы, по-видимому, был я.

— Я его только один раз видела, — объяснила сестра. — А ты его, наверное, вообще не помнишь.

— Он что не может приехать? — спросил я.

— Не хочет, — вздохнула Таня. — Он очень папу не любит, обзывает его по всякому. Я слышала тогда, как они ругались.

— Почему?

— Потому что он не русский.

— Подумаешь! У него что три руки или четыре глаза?

— А если бы три руки, — сестра пристально смотрела мне в лицо, — то что?

— Да ничего, наверное.

Я сразу подумал про соседа дядю Яшу. У него не было правой руки. Совсем, с самого рождения. Человеком же он от этого быть не перестал, всегда улыбался, никогда не ругался, а наоборот стоило только выйти во двор, как дядя Яша кричал: «Привет! Как жизнь молодая?» «Отлично!» — кричал я в ответ и махал рукой.

— Вот видишь, ничего, — пробурчала Таня. — А ему не нравится.

Потом мы читали книгу. Самую грустную книгу моего детства. Точнее читала сестра, а я лежал, за­кинув ноги на спинку кровати и слушал. Фамилия автора, Козлов, казалась мне отчего-то ужасно смешной. Таня злилась и била меня подушкой, приговаривая:

— Нет здесь ничего смешного, козёл ни в чём не виноват, он хороший.

Я хохотал ещё громче и колотил по подушке кулаками. Потом лежал и плакал от неизлечимой то­ски, которую подарил мне грустный автор со смешной фамилией.

— Правда, мы будем всегда? — повторил я написанные им слова.

— Правда, — улыбнулась Таня.

— Навсегда-навсегда?

— Конечно, — она обняла меня, и я задремал.

Разбудил меня страшный грохот. Я открыл глаза и оказался в тесной каморке. Сверху, в несколь­ких сантиметрах от моего лица, нависал бывший потолок. Было темно, глаз выколи, нос и рот забила заполонившая тесное пространство пыль. Я решил, что началась война и заплакал.

— Не бойся, — Таня. Чуть слышно. — Всё хорошо.

Я не мог успокоиться. Тогда начала нашёптывать истории про маленьких человечков, живущих в каждой квартире. Рассказывала бессвязно, теряя нить повествования, и я почти ничего не запомнил. Сестра говорила, казалось, целую вечность. Потом окликнула меня:

— Генка, ты здесь? Давай тоже что-нибудь говори. Не молчи.

— Я не знаю, что говорить.

Таня помолчала.

— Маленький, — внезапно прошептала она.

— Что?

— Маленький.

И тут я понял. Наша игра.

— Маленький котёнок.

— Маленький котёнок играет.

— Маленький котёнок играет синим.

— Маленький…

Она замолчала.

— Забыла? — я испугался. Тишина. — Тань, поговори со мной!

Ни звука. Я снова начал плакать, потом обессилел и задремал. Когда сверху раздался шум и чьи-то руки вытащили меня наружу, к обжигающему свету, я уже почти ничего не соображал. Я открыл гла­за, посмотрел в сереющее зимнее небо и тут словно кто-то нажал на выключатель, и всё исчезло.

Глава 5

Человеческая память заботлива. Самое страшное она размывает, делая похожим на сон. Я почти не запомнил месяцев, проведённых в больнице и в детском доме. Не помню, кто и как сообщил о том, что родителей больше нет, что не существует даже нашего города, разрушенного до основания. На­верное, Таня.

— Литосферные плиты, — говорила она, сводя и разводя ладони, — когда они сталкиваются, земля трясётся, и всё рушится.

Да, нет, не она. И не тогда. Про плиты сестра потом рассказывала. Мы сидели в сквере у вокзала. Весеннее солнце почти не грело, по дорожкам гулял пронизывающий ветер. Таня всё сводила и раз­водила свои руки, а я вдруг застыл, поражённо вглядываясь в её лицо. Только сейчас я заметил ры­жие крапинки вокруг её глаз — восемь слева и одиннадцать справа. Странное сочетание — чёрные как смоль волосы, карие глаза и белоснежная кожа с веснушками. Ветер играл её волосами, открывая изящные уши с серёжками-шариками.

— Так, вообще, бывает, — объясняла она. — В 1755 году в Португалии, вообще, сто тысяч человек по­гибли. Представляешь. А там эпицентр, вообще, в океане был.

Она что издевается? Какое ей дело до какой-то там Португалии? Сегодня я понимаю, что с её сто­роны это всего лишь защитная реакция. Другие пытаются забыть, стереть из памяти, а она наоборот хранит, анализирует, сравнивает, приуменьшая значимость произошедшего. Тогда я ничего не понял, только спросил:

— Ты теперь всегда так говорить будешь?

— Как так?

— Вообще, так говорить, вообще, — передразнил я.

— Ладно, не буду.

— Говори, как хочешь!

— Мы теперь только вдвоём, да? — спросил я.

— Почти, — вздохнула Таня, кивнув на заброшенный фонтан. Вокруг каменной чаши носился жёлтый клетчатый шарик с растрёпанной шевелюрой. Шарик звался тётей Мартой, передвигался на толстых, обтянутых коричневыми чулками, ногах и отличался удивительной рассеянностью.

— Сама же время перепутала! — покачала головой сестра. — Бегает теперь, суетится. Чего волнуется? Всё равно раньше пришли.

Я перевёл взгляд на мелькавшую передо мной тётю. Никогда не думал, что человек может быть таким круглым. Мысли у меня потекли совсем не в ту сторону. Я размышлял, не носит ли она специ­альную одежду, чтобы добиться подобной формы. Я представил себе круглый каркас, скрытый под пальто, и засмеялся.

Можно подумать, что я был чёрствым и бездушным мальчиком, и смерть родителей не потрясла меня. Это не так. Я действительно почти не плакал. Если только в самом начале. Потом мной овладе­ла застрявшая внутри апатия. Мне ничего не хотелось, я жил словно слепо выполняющий приказы раб. Мне говорили сесть, я садился. Просили встать — я вставал. При этом в голову лезли разные странные мысли. И тогда я смеялся. Таня утверждала, что истерически.

— Плохо, что ты не плачешь, — твердила она. — Если долго держать в себе, то в конце-концов взо­рвёшься. Иногда мне хочется тебя отлупить, чтобы заставить зареветь, чтобы вышла наружу эта чёр­ная гадость.

Вот и в тот раз, в сквере, сестра посмотрела на меня сердито, поджала губы и процедила:

— Перестань! Ты похож на психа.

Я перестал смеяться и отвернулся. Пустота. Чёрная дыра внутри. Сквозь неё дует ветер, холод­ный и пронизывающий. Холодно. А у Тани юбка короткая и ноги голые.

— Замёрзла?

— Нет, а ты?

— Немножко.

— Пойдём в вокзал, там теплей, — предложила сестра. — Попроси тётю.

— Может ты?

— Боишься?

— Чуть-чуть.

— Если всегда будешь бояться, то ничего в жизни не добьёшься. Забьёшься в угол и станешь тря­стись от страха. Так и умрёшь в этом углу от голода.

— Почему от голода? — не понял я.

— Попросить побоишься или выйти не сможешь.

Опять издевается. Тётя тем временем остановилась, и начала судорожно рыться в сумке.

— Давай быстрей! — зашипела на ухо Таня.

Вздохнув, я подошёл к тёте и дёрнул её за рукав. Она посмотрела, не узнавая. Потом замерла, вспоминая, быстро-быстро заморгала и охнула, опустившись на холодный край фонтана.

— Голова моя дурная! — заверещала она, оглушая. Стая птиц, испугавшись, взметнулась вверх. Я вздрогнул.

— Запамятовала, запамятовала совсем! — тётя вцепилась мне в плечи, повертела, рассматривая, и с силой прижала к своей огромной груди. Задыхаясь, я вдыхал запах несвежей одежды, нафталина и приторно-сладкой туалетной воды.

— Баклажанчик! — не унималась она. — Чистый баклажанчик! Синенький! Да что ж ты молчал-то! Замёрз ведь!

И подхватив меня на руки, понеслась к вокзалу.

«С ней не соскучишься», — подумалось мне. И отчего-то стало вовсе не весело, а тоскливо.