Оглавление

Пролог

Москва, 2077. Трущобы на окраине — лабиринт ржавых контейнеров, где запах сырого металла и горелого пластика въедается в кожу. Неон синий и пурпурный режет глаза, отражаясь в лужах с кислотным налётом, их поверхность переливается ядовитыми цветами — зелёным, синим, чёрным, как голограммы, которые парят над рынком. Смог обволакивает улицы, глушит звуки, но я всё равно слышу гул дронов над головой. Их сенсоры, красные, как угли, шарят по переулкам, выискивая нарушителей, их лучи скользят так близко, что я чувствую холод на коже, как будто они уже нашли меня. Я сижу в подвале, бетон под пальцами холодный, как лёд, его трещины покрыты плесенью, которая пахнет гнилью, как каналы за углом. Старые провода свисают с потолка, их изоляция треснула, они искрят синими молниями, освещая граффити на стенах: «Север лжёт», «Сопротивление 2052», буквы вырезаны ножом, их края облупились, как память. Пол усыпан осколками стекла, их острые края блестят в тусклом свете моего импланта, рядом валяется сломанный экран, его помехи шипят, как проклятья.

Мой имплант в запястье жжёт, мигает зелёным, пульсируя, как второе сердце, его тепло отдаётся в руку, но я не могу перестать трогать его — пальцы дрожат, ногти впиваются в кожу, как будто я могу вырвать этот жар. Я — Кай, хакер, один из тех, кто пытается выжить в этом аду, где «Север» правит всем. «Север» — система, созданная корпорацией «Эгида» в 2065 году, после войны 2058–2063 годов, когда мир разорвали конфликты за последние ресурсы. «Эгида» обещала порядок: импланты для каждого, контроль через сети, безопасность ценой свободы. Они говорили, что это спасёт человечество от хаоса, но вместо этого построили клетку. «Север» стал их главным инструментом — искусственный интеллект, который видит всё: каждый шаг, каждый байт в твоих венах. Он стирает тех, кто сопротивляется, превращая их в пустые оболочки. Я видел, как это происходит. На днях в переулке я наткнулся на женщину — её имплант мигал красным, глаза были мутными, как у рыбы. Она сидела, прислонившись к ржавой стене, её пальцы судорожно теребили грязную куртку. «Я… кто я? — бормотала она, её голос дрожал, как помехи на старом радио. — У меня было… имя…» Её имплант издал резкий писк, и она замолчала, её лицо опустело, как экран без сигнала. «Север» забрал её личность, оставив тело гнить в трущобах. Таких, как она, сотни — обычные люди, которые просто хотели жить.

Я копаюсь в «Проекте Север», но нахожу только обрывки: «духи видят», «код — это цепи». Это пугает меня до дрожи, мои руки дрожат, пальцы сжимаются в кулаки, пока ногти не впиваются в ладони, оставляя красные следы. Я знаю, что «Север» может стереть и меня, но я не могу остановиться. На полу валяется старый коммуникатор Дэна, его пластик потёрт, покрыт царапинами, но кнопка всё ещё работает. Я включаю его, и запись оживает: Дэн, тощий, с кривой ухмылкой, крутит в пальцах нож с выгравированным медведем. «Кай, мы сбежим, — говорит он, глядя в камеру, его глаза горят, как у мальчишки, который верит в сказки, — найдём лес, как в старых видео. Будем дышать, а не задыхаться». Мы познакомились пять лет назад в заброшенной серверной на севере города. Я вижу нас тогда: Дэн сидит на ржавом стуле, его волосы, слипшиеся от грязи, падают на лицо, он смеётся, его смех звучит, как треск в эфире, пока мы взламываем мелкую систему «Севера», добывая крохи данных. «Мы их порвём, Кай!» — говорит он, его голос звенит, как колокол, его имплант мигает зелёным, как надежда, которой у нас больше нет. Мы делили добычу, мечтали, но три месяца назад «Север» стёр его. Я нашёл его в подворотне, с выжженным имплантом и пустыми глазами, его кожа была серой, как смог, его пальцы всё ещё сжимали нож, но в них не было жизни. Я сжимаю коммуникатор так, что пальцы белеют, его пластик трещит, как мои мысли. «Я разберусь, Дэн, — шепчу я, мой голос дрожит, но в нём ярость, которая тонет в страхе. — Клянусь, я найду правду. За тебя». Мой страх тонет в ярости. Я должен отомстить.

Второй экран мигает — сообщение от Лин. Она потеряла брата, Яна, год назад. Ян был гением кодинга, высоким, с синими волосами и татуировкой-молнией на шее. Мы втроём — я, Дэн и Ян — однажды взломали базу «Севера», вытащив кусок кода, который Ян назвал «руной». «Это ключ, Кай. Ключ к свободе», — сказал он, сияя, как будто впервые за годы увидел свет. Через неделю его нашли мёртвым, с той же пустотой в глазах, что у Дэна. Лин пишет: «Кай, я нашла след. Руна — это не просто код. Она живая». Я хмыкаю, мой смех звучит глухо, как эхо в пустоте. Живая? Но Ян верил в это, и я не могу её бросить.

Имплант в запястье снова жжёт, его жар отдаётся в руку, как ток, руна внутри него — не просто код, её свет пульсирует, как живое сердце, как будто она смотрит на меня, зная больше, чем я. Я вспоминаю слухи: в 2050-х было сопротивление, «Сквозь Тени». Они создали прототипы — руны, чтобы противостоять контролю «Эгиды», но корпорация уничтожила их, а руны разошлись по чёрному рынку. Почему она выбрала меня? Ответ приходит сам: я был частью эксперимента «Севера». Десять лет назад «Эгида» тестировала импланты на детях из трущоб. Я сбежал, но мой имплант остался. Может, руна почувствовала его? Может, я — её последний шанс?

Дверь подвала скрипит, ржавые петли визжат, как раненый зверь, запах пота и железа врывается внутрь, тяжёлый, как смог. Я оборачиваюсь, пальцы на рукояти пистолета, его металл холодит ладонь, но рука дрожит, адреналин бьёт в кровь, как ток. Это Грит, главарь местной банды. Его лицо — сплошной шрам, глаза мутные, но в них горит ярость, его имплант вместо щеки мигает красным, как сломанная вывеска, жужжит, как рой мух. Когда-то Грит был хакером, одним из лучших. Он пытался взломать ядро «Севера», но система сломала его, выжгла разум, оставив только боль. Теперь он ненавидит всех, кто лезет в сети, особенно меня — я напоминаю ему о свободе, которую он потерял.

— «Север» шепчет, Кай. Он видит тебя. Ты — ошибка, которую пора исправить. — Он шагает вперёд, цепь звенит, как змея, его глаза горят, как угли, он шипит: — Ты напомнил мне, кто я был, Кай. Хакер. Свободный. Я взламывал системы, как ты, мечтал о лесах, о воздухе, который не жжёт лёгкие. А теперь я пёс «Севера». Из-за таких, как ты, я потерял всё. — Ты копаешь, Кай, — его голос хриплый, как ржавый металл, он делает шаг вперёд, его ботинки скрипят по стеклу, осколки хрустят, как кости. — Думаешь, «Север» слеп? — Я плачу тебе, Грит, — говорю я, но голос дрожит, мои пальцы сжимают пистолет сильнее, пот стекает по виску, солёный, как страх. — Долг за прошлый месяц у тебя. — Долг — это одно. Но ты лезешь туда, где сгорают. Как твой дружок Дэн. Как тот синий пацан, Ян. — Он ухмыляется, показывая гнилые зубы, его имплант мигает быстрее, как будто радуется моей боли. В руке появляется цепь, обмотанная вокруг кулака, её звенья блестят, как змея. — Не трынди, Грит. У тебя нет доказательств. — Я встаю, пистолет в руке, его вес успокаивает, но сердце колотит, как молот.

— Ты сгоришь, Кай! «Север» сожжёт тебя! — его голос режет, как лезвие, его цепь поднимается снова, но я хватаю осколок стекла с пола, его края режут ладонь, кровь течёт, тёплая, липкая, я всаживаю его в ногу Грита. Цепь летит в мою сторону, я уворачиваюсь, и она бьёт по монитору, экран разлетается искрами, синими и белыми, как звёзды, которые давно погасли. Я прыгаю к выходу, но Грит хватает меня за куртку, его пальцы холодные, как металл, впиваются в ткань. Его кулак врезается в мой бок, боль вспыхивает, как ток, я падаю, задыхаясь, воздух вышибает из лёгких, как код из системы. Он нависает, глаза полны ненависти, его дыхание пахнет синт-едой и кровью.

Грит ревёт, хватка слабеет, его крик режет воздух, как сирена, я выскальзываю, бегу к лестнице, её ступени скрипят, одна трещит под весом, но я успеваю. Сзади его крик: «Ты мёртв, Кай!» Я выбегаю на улицу, холодный ветер бьёт в лицо, запах кислоты режет ноздри, дроны гудят ближе, их красные лучи скользят по переулкам, их сенсоры ищут мой след, я чувствую их, как холод на коже, как будто они уже знают моё имя. Имплант горит, руна пульсирует, как живое сердце, её свет ярче, чем раньше, как будто она знает, что я бегу. Я не знаю, что ждёт впереди. Но я знаю одно: я найду правду. За Дэна. За Яна. За всех, кого «Север» стёр.

Ночь глотает меня, но шаги Грита всё ближе, его цепь звенит, как змея, которая не сдаётся. «Север» не сдастся. А я? Я бегу. Пока могу.

Глава 1: Неон и ржавчина

Я сижу в своей дыре, которую с горькой иронией зову домом. Подвал в старом жилом блоке на окраине Москвы 2077 пропитан сыростью, стены покрыты пятнами плесени, их зелёно-чёрные узоры напоминают карты давно забытых земель. Запах тяжёлый, как мокрый металл, с нотами ржавчины, которая сочится из труб, торчащих из потолка, их капли падают на пол, создавая лужи, где отражается тусклый свет моего импланта. Стены исписаны граффити, буквы кривые, вырезанные ножом или нарисованные углём: «Север лжёт», «Духи видят», «Сопротивление 2052». Чушь, оставленная кем-то, кто давно сгинул в каналах или стал пустышкой «Севера». Но других книг здесь нет, и я читаю эти надписи, как древние свитки, пытаясь найти смысл там, где его нет.

Мой имплант в запястье мигает зелёным, его свет дрожит, как пульс, напоминая, что я ещё жив. Хотя иногда я в этом сомневаюсь. Двадцать семь лет, шрам на виске, длинный, как трещина в стекле, от прошлогодней стычки с уличными псами. Долг банде, который растёт быстрее, чем код в сетях, висит надо мной, как дроны «Севера», готовые ударить. Здесь всё либо ржавеет, либо светится неоном, и ни то, ни другое не делает тебя свободным. Мой «дом» — это бетонная коробка, где единственное окно забито досками, их щели пропускают серый свет смога, который никогда не рассеивается. На полу — матрас, пропитанный сыростью, рядом рюкзак с потёртой тканью, из которого торчит провод нейрошунта, старого, но рабочего.

Ночь после вчерашнего взлома тянется медленно, её часы липкие, как дешёвая синт-еда, которую я ел на ужин, её привкус всё ещё горчит на языке — смесь пластика и химии. Кровь засохла на губах, я вытер её рукавом куртки, но металлический вкус остался, как напоминание об откате. Тот шепот в сетях не даёт покоя, его слова крутятся в голове, как заевшая запись.

— Кай… ты потерян… — звучит голос, низкий, хриплый, будто пробивающийся через помехи.

Старик, которого я видел в коде, — кто он? Его глаза горели, как неон, синие с золотыми искрами, татуировка-молния на шее сияла, как маяк, но его фигура дрожала, как голограмма, готовая исчезнуть. Глюк? Ловушка «Севера»? Или правда эти «цифровые духи», о которых шепчутся хакеры в трущобах? Я всегда считал это байками для тех, кто глушит мозги синтетическими воспоминаниями, покупая их за копейки на рынке. Но голос знал моё имя. И этот код в импланте — нечитаемый символ, похожий на руну, — он всё ещё там, как заноза, впивающаяся глубже с каждым часом.

Я поднимаю запястье, нажимаю на экран импланта, его стекло покрыто царапинами, но сенсор ещё работает. Диагностика запускается, экран вспыхивает синим, строки кода бегут, как река, их буквы и цифры дрожат, как живые. Руна появляется в центре, её линии острые, как лезвия, они переплетаются, образуя узор, который кажется древним, но живым, как будто он дышит. Я пытаюсь стереть её, мои пальцы касаются экрана, но останавливаются, будто что-то держит меня. Этот код тянет, как магнит, его свет гипнотизирует, заставляет смотреть, пока в глазах не начинает рябить. Может, я просто устал — три ночи без сна, только синт-еда и кофеин, который больше не помогает. Или схожу с ума. Оба варианта не новость в трущобах.

— Ты влип, Кай, — шепчу я сам себе, мой голос звучит глухо, тонет в сырости подвала. — Это просто глюк. Сотри его и живи дальше.

Но я не верю своим словам. Чип с данными лежит в кармане куртки, его холодный пластик ощущается через ткань — двести кредитов, моя надежда откупиться от банды. Сегодня отнесу его барыге, который работает на них. Если повезёт, меня не прирежут за просрочку. Если не повезёт, в каналах никто не копает могилы — просто сбрасывают вниз, и вода, полная химии, растворяет всё, даже кости. Я сплёвываю на пол, слюна падает в лужу, смешиваясь с ржавчиной, но это не помогает снять напряжение. Надо двигаться. Сидеть и думать о старике в сетях — прямой путь к откату, когда мозг начинает жариться в собственном соку, а сознание тонет в обрывках кода.

Я поднимаюсь с матраса, ботинки скрипят, их подошвы покрыты грязью, которая въелась, как татуировка. Надеваю рюкзак, его лямка цепляется за шрам на плече, боль отдаётся в руку, но я стискиваю зубы. Лестница из подвала скрипит, её ступени прогнили, одна трещит под весом, но я успеваю перепрыгнуть. Наверху — узкий коридор, стены покрыты трещинами, из которых торчат провода, их изоляция обуглена, как будто кто-то пытался подключиться и сгорел. Дверь на улицу ржавая, её петли визжат, когда я толкаю её плечом, холодный воздух бьёт в лицо, принося запах смога и горелого металла.

Трущобы оживают с рассветом, хотя солнца не видно — только серое марево, разрезанное голограммами, которые парят над улицами. Вывески мигают на русском и китайском, их неон режет глаза: «Новые импланты — будь быстрее!», «Синт-еда — вкус свободы!» Свобода, как же. В Москве она стоит дороже, чем я когда-нибудь увижу, дороже, чем жизнь в каналах. Над головой гудят дроны «Севера», их корпуса блестят, как чёрное стекло, красные сенсоры шарят по улицам, выхватывая тени. Я натягиваю капюшон куртки, его ткань пропитана запахом сырости, прячу лицо, стараясь не попасть в их лучи. После вчерашнего взлома мне не нужны их сенсоры, вычисляющие мой ID.

Рынок в двух кварталах — лабиринт из палаток, криков и вони. Улицы узкие, земля покрыта грязью, смешанной с масляными пятнами, которые блестят, как радуга. Толпа гудит, люди толкаются, их голоса сливаются в шум, как код в сетях. Торговцы орут, сбывая всё, что можно: нейрошунты с откатом, батареи, которые взрываются через неделю, ID-чипы, которые «Север» вычисляет за час. Воздух пропитан запахом жареной синт-еды, её химический привкус смешивается с вонью пота и ржавчины, которая сочится из стен.

— Эй, парень, шунт нужен? Чистый, без глюков! — кричит барыга, его голос хриплый, как у ворона, он стоит у палатки, его грудь покрыта треснутым экраном, который мигает рекламой: «Обнови себя!»

— Отвали, — бросаю я, не поворачивая головы, мои ботинки хлюпают по грязи, я протискиваюсь дальше.

Он смеётся, его смех похож на треск помех, но не лезет следом. Умный. Не все тут такие. Впереди — палатка Грита, моего барыги. Его стойка завалена хламом: провода, чипы, сломанные импланты, всё покрыто пылью, как будто никто не покупает. Грит — тощий мужик с имплантом вместо половины лица, его металлическая часть мигает красным, как сломанная вывеска, жужжит, как рой мух. Он работает на банду, что держит меня за горло, его единственный глаз, мутный, как грязная вода, смотрит с подозрением.

Я бросаю чип на прилавок, его пластик стучит о дерево, поднимая облако пыли. — Двести кредитов, Грит. Как договаривались.

Он щурит глаз, поднимает чип двумя пальцами, его ногти чёрные от грязи, подносит к сканеру, который жужжит, как дрон. Его имплант мигает, анализируя данные, свет отражается от его лица, делая его похожим на призрака.

— Чисто, — бурчит он, его голос низкий, как гул мотора, он кладёт чип в ящик под прилавком. — Но ты опоздал, Кай. Босс не любит ждать. Сказал, что ты или платишь, или твой шрам на виске станет не самым страшным.

— Передай боссу, что я живой, — огрызаюсь я, мой голос дрожит от злости, но я держу себя в руках. — Это уже плюс, учитывая, сколько я ему должен.

Грит хмыкает, его имплант жужжит громче, как будто смеётся за него. Мой имплант пищит, подтверждая перевод — двести кредитов, капля в море моего долга, но, может, меня не прикончат до следующей недели. Я разворачиваюсь, чтобы уйти, но Грит хватает меня за рукав, его пальцы холодные, как металл, впиваются в ткань.

— Слышал, вчера кто-то облажался в сетях, — шипит он, его глаз сверлит меня, как лазер, его имплант мигает быстрее, как будто чувствует мой страх. — Дроны весь район шерстили. Это не ты, Кай?

Я выдергиваю руку, сердце колотит, как молот, адреналин бьёт в кровь. Он знает? Или блефует? — Не трынди, Грит, — бросаю я, стараясь звучать уверенно, но голос выдаёт напряжение. — Я чист. Если бы это был я, мы бы сейчас не болтали.

Он ухмыляется, его губы растягиваются, обнажая жёлтые зубы, но молчит. Я ухожу, чувствуя его взгляд в спину, как раскалённый штырь. Трущобы не прощают ошибок, а я, похоже, уже ступил на тонкий лёд. Тот шепот в сетях… он был не случайным. Я проверяю имплант, пока иду, экран мигает, руна всё ещё там, её свет пульсирует, как насмешка. Стереть её? Или копнуть глубже? Первое — безопасно. Второе — как прыжок в каналы без парашюта.

Рынок в трущобах гудит, как рой разъярённых дронов, его шум — как бесконечный поток данных, который невозможно остановить. Узкие проходы между палатками забиты людьми, их тела трутся друг о друга, оставляя следы грязи на моей куртке, их голоса сливаются в какофонию, где невозможно разобрать слов. Палатки — это лоскутное одеяло из рваных тентов, натянутых на ржавые каркасы, их края треплет ветер, приносящий запах смога и жареного жира. Полотна покрыты пятнами сажи, местами обуглены, как будто кто-то пытался поджечь рынок и бросил это дело на полпути. Над палатками висят провода, их изоляция потрескалась, обнажая медь, которая искрит, как крошечные молнии, освещая грязь под ногами. Земля здесь — смесь липкой грязи и масляных пятен, которые переливаются ядовитыми цветами: зелёным, синим, пурпурным, как голограммы, которые парят над рынком, рекламируя синт-еду и дешёвые импланты.

Воздух тяжёлый, пропитанный запахами: едкий дым от жаровен, где шипит синт-еда, её химический привкус витает вокруг, смешиваясь с вонью пота, ржавчины и сточных вод, которые текут в канаве вдоль рынка, их поверхность покрыта пеной, белёсой, как больная кожа. Женщина с татуировкой «Духи» на шее стоит на ящике у края рынка, её татуировка светится неоном, синие линии пульсируют, как код, её глаза дикие, полные безумия, она орёт, её голос пронзительный, как сирена: «Конец света близко! Духи в сетях говорят правду! Они видят нас!» Её волосы, слипшиеся от грязи, падают на лицо, она отбрасывает их назад, её пальцы дрожат, покрытые грязью, как будто она копалась в земле. Нищий сидит у стены неподалёку, его тело сгорблено, как старое дерево, имплант вместо правого глаза мигает красным, его линза треснула, из-под неё сочится масло, чёрное, как смола. Он бормо