9 мая
Михаил Болле

«Хотят ли русские войны?

Спросите вы у тишины,

Над ширью пашен и полей,

И у берез, и тополей,

Спросите вы у тех солдат,

Что под березами лежат,

И вам ответят их сыны

Хотят ли русские, хотят ли русские,

Хотят ли русские войны.»

Е. Евтушенко

© Михаил Болле, 2016

© Екатерина Михайловна Болле, дизайн обложки, 2016

Редактор Тамара Сергеевна Спиридонова

Редактор Геннадий Иванович Спиридонов

ISBN 978-5-4483-0927-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В повести «9МАЯ» все события, места действия и персонажи вымышленные, а любые совпадения с реальностью случайны.

Пролог

– Привет, родной!

– Любимая…

– Говорить можешь?

– Могу-могу-могу! Ты?

– Дурачок мой, я же сама тебе звоню!

– Ну, да, да конечно… Я рад. Как ты?

– Плохо. Без тебя очень плохо…

– И я. Я… Умираю… Соскучился! Вся душа на куски рвется. Когда увидимся?

– На днях. Я сама позвоню.

– Хорошо. Буду ждать. Все время ждуууу…

– И я уууу! Родной, когда я твой голос по телефону слышу, у меня даже все сжимается в животе.

– У меня другой эффект, все разжимается ниже и…

– Развратник!

– Что же делать, если я тебя люблю, а значит хочу…

– А я больше всего на свете сейчас хочу быть с тобой вместе, далеко-далеко отсюда! Только ты и я!

– Разве такое возможно?

– Если очень сильно захотеть – да. Вчера в интернете наткнулась на забавную статью об Антарктиде. Представляешь, там нет полиции, нет пограничников, даже правительства никакого нет, и ни одна страна мира не владеет этим континентом!

– Фантастика! То есть, ты хочешь сказать, что мы рванём на Южный полюс, чтобы стать анархистами?

– Пофигистами! Когда-нибудь мы сбежим туда! Каждый день только вместе, и у нас будет сколько угодно времени, чтобы посвятить его друг другу. Ну как?

– В, принципе, я согласен, только ты же знаешь, что я не переношу холод.

– Хорошо, милый, тогда махнем на остров Рождества в Индийский океан. Там круглый год лето. Будем помогать красным крабам, переходить шоссе во время их миграции, чтобы они под машины не попадали.

– Крабам помогать можно.

– Тогда, жди звонка, а я подумаю о дне репетиционного вылета.

– Хорошо, любовь моя. С тобой… Я могу… Короче, все при встрече скажу.

– Ну, родной, пока?

– Пока…

В этот момент Родион посмотрел на дисплей сотового телефона, на котором ещё светилось имя – «Юлия». После дисплей плавно погас, и «Юлия» растворилась в черном квадрате. Родион задумчиво улыбнулся и неожиданно для самого себя вспомнил чьё-то высказывание: «Когда мужчине плохо – он ищет женщину. Когда мужчине хорошо – он ищет еще одну».

Часть 1

«ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА. 1 сентября 1939 войска нацистской Германии внезапно вторглись в Польшу. 3 сентября связанные с Польшей союзными обязательствами в войну против Германии вступили Англия и Франция. К 10 сентября ей объявили войну британские доминионы. Постепенно война вовлекла в свою орбиту 61 государство (включая СССР и США), в которых проживало 80% населения земного шара; она продолжалась 6 лет и унесла около 60 миллионов жизней».

Глава 1

«Народ не роскошь, а средство защиты и обогащения»

Власть имущие

Ранним прохладным утром, случайный луч солнца заглянул в однокомнатную московскую квартиру, находившуюся в многоэтажном доме спального района Ясенево. Здесь он робко коснулся потрескавшегося угла настенных часов с кукушкой, показывавших шесть часов двенадцать минут, на мгновение застыл, словно бы раздумывая, стоит ли обследовать эту территорию, а затем нехотя пополз дальше.

И везде, куда бы этот луч не проник, он натыкался на старые, совершенно утратившие ценность вещи вроде полированного румынского шкафа семидесятых годов, нелепой люстры «Каскад», состоящей из пластмассовых клинышков, осыпавшихся при малейшем взмахе руки, или потрепанного настенного ковра с незамысловатым изображением оленя, удивленно застывшего на лесной опушке.

В углу комнаты висел небольшой образ Николая Чудотворца в киоте, перед которым горела миниатюрная лампада. Немного пониже иконы канцелярскими кнопками был прикреплен церковный календарь на текущий год и большая цветная фотография Новодевичьего монастыря. Везде пахло нафталином и старыми журналами, зато было весьма опрятно и даже уютно. Старый телевизор, вцепившийся острыми ножками в приземистую квадратную тумбочку, заботливая хозяйская рука аккуратно накрыла кружевной салфеткой, а домашние цветы на подоконнике, не имевшие ни одного желтого листка, регулярно поливались.

Около балконной двери развалилась старая (никак не меньше десяти лет) восточноевропейская овчарка по кличке Энга. Она мирно спала, как, впрочем, и ее хозяин по имени Григорий Петрович Войтовский. Только, разумеется, он спал не на полу, а на железной кровати с проржавевшими пружинами, продавленным матрасом и тусклыми металлическими набалдашниками.

Когда его сон спокойно закончился, как заканчивается сеанс в кинотеатре, Войтовский открыл глаза. Какое-то время он просто лежал, глядя в потолок и слушая пение птиц, доносившееся с улицы через приоткрытую форточку, затянутую светло-зеленой сеткой от комаров. Затем привстал на локоть, повернулся и посмотрел на собаку. Овчарка, будто почувствовав взгляд хозяина, тоже открыла умные глаза и подняла голову.

– Ну что, Энга? Подъём?

Собака, не торопясь, встала, выгнула спину и сладко потянулась. Войтовский последовал ее примеру, то есть сдернул с себя одеяло, уселся на краю кровати и, зевая, широко раскинул худые руки в разные стороны. Ему уже исполнилось восемьдесят три года, но, несмотря на большие седые брови, нависшие на глаза, выглядел он намного моложе. Поджарый, легкий на подъём, любящий добрую шутку Григорий Петрович производил впечатление никогда не унывающего, зато постоянно охочего до жизни человека.

Семейные трусы синего цвета, некогда белая, но пожелтевшая от времени майка, расплывшиеся наколки на плечах, руках и левой стороне груди, на смуглой морщинистой шее шелковая веревочка с серебряным крестиком – таков был непритязательный утренний облик нашего героя.

Войтовский поморщился, потёр ноющие с утра коленные суставы и встал с кровати, дружно скрипнувшей всеми своими пружинами. Его худые и жилистые ноги метко попали в коричневые дерматиновые тапочки. Григорий Петрович стал религиозным сравнительно недавно, поэтому исполнял обряды со всем рвением неофита. Вот и сейчас он повернулся к образу, три раза перекрестился и шепотом прочел короткую утреннюю молитву. Мельком его взгляд упал на стол, где лежала пришедшая накануне поздравительная телеграмма с незамысловатым текстом: «С праздником! Здоровья. Долголетия. Удачи. Твой Павел». Затем подошел к стене и оторвал листок календаря. На следующем листке красовалась огромная красная цифра 9 МАЯ и неизменное изображение памятника солдату-освободителю в берлинском Трептов-парке.

Бессонница – вечный бич пенсионеров. И хуже всего то, что проснувшись сразу после шести утра, – это дает о себе знать многолетняя привычка вставать и собираться на работу! – никак не можешь решить, чем же убить томительные утренние часы. Именно поэтому пенсионер Григорий Петрович старался бриться как можно дольше и как можно тщательней, аккуратно водя лезвием вокруг давнишнего шрама на подбородке. Сначала он долго и усердно намыливался, а потом старательно соскребал мыльную пену старой опасной бритвой, – такой, которую теперь можно увидеть только в музеях или в старых фильмах. Войтовскому ее подарил один из однополчан, который привез бритву из Германии, где позаимствовал из разбомбленного немецкого дома незабываемой весной сорок пятого года. У самого Войтовского никаких трофеев не сохранилось, но об этом немного позже…

В марте сорок пятого его ранило в очередной раз. Молодой пехотинец Гриша Войтовский, весь перемазанный в тяжелой и мокрой глине, заметно утяжелявшей сапоги и шинель, сидел в окопе, в ожидании очередной немецкой контратаки. В небе стоял тяжелый гул наших бомбардировщиков, на которые где-то вдалеке заливисто тявкали немецкие зенитки. Метрах в ста от окопа стоял подбитый немецкий танк, из которого валил густой черный дым. Когда остервеневшие немцы снова пошли вперед, пытаясь выбить красноармейцев с захваченных ранее позиций, Гришу зацепило осколком ручной гранаты. Этот шальной осколок настолько сильно окарябал подбородок, что кровь полилась ручьем на мокрую от дождя шинель. Войтовский машинально отер подбородок тыльной стороной ладони и тупо посмотрел на собственную кровь. Боли в тот момент он почти не чувствовал.

– Что, зацепило? – сочувственно спросил лежавший рядом сержант.

– Ерунда, – отвечал Войтовский, снова берясь за автомат.

В данный момент, в этом наскоро отрытом окопе их оставалось всего двое. Два других товарища из той же роты уже были мертвы, и лежали совсем рядом. Похоронить их просто не было времени – озверевшие от ненависти и отчаяния фашисты упорно шли вперед, не давая оборонявшимся красноармейцам ни малейшей передышки. В одной из немецких атак, сержанту пулей раздробило плечо, и он со стоном выронил автомат.

Ранение оказалось настолько болезненным, что Войтовскому пришлось звать медсестру. К счастью, она оказалась недалеко, где перебежками, а где и ползком перебираясь от одного окопа к другому. Кое-как наложив повязку, чтобы остановить кровотечение, медсестра взяла стонущего сержанта за воротник шинели и с трудом поволокла в тыл. Гриша при всем желании не мог ей помочь, опять зашевелились немцы и двинулись вперед.

Пока он попеременно отстреливался из двух автоматов – своего и сержанта, – в небе над ним неожиданно показался одинокий истребитель люфтаваффе «Messerschmitt». Круто спикировав на наши позиции, он обстрелял их из пулемета. Войтовский кубарем скатился, успев укрыться на дне окопа, а вот медсестре, упавшей сверху на сержанта, чтобы закрыть его своим телом, повезло гораздо меньше…

Крупнокалиберные пули перебили ей позвоночник, а одна из них, насквозь пробив хрупкое девичье тело, достала сержанта. Но все это выяснилось уже потом, ночью, когда немцы были отброшены назад, и наступила долгожданная передышка…

Отогнав тяжелые воспоминания, Григорий Петрович открыл глаза и посмотрелся в зеркало. Затем добрил щёки и смыл остатки пены. Тщательно промыл бритву и помазок, положил их на полку в раз и навсегда заведенном порядке – помазок справа, бритву слева. Причесав свои заметно поредевшие и абсолютно седые волосы, Войтовский насухо вытерся полотенцем и даже освежился самым дешевым, памятным с довоенных времен одеколоном «Шипр».

Вернувшись в комнату, он включил телевизор. Тот натужно загудел и стал нагреваться. Наконец, экран напрягся, вздрогнул и выдал тонкую светлую полосу. Через несколько секунд она растянулась во всю ширь, и появилось мутное черно-белое изображение. Григорий Петрович надел очки и сел в кресло. Накануне девятого мая все каналы, словно бы соревнуясь между собой в каком-то идиотском состязании, показывали или старые, или новые, но обязательно военные фильмы. А потому, какую программу не включи, везде взрывы, стрельба и смерть, взрывы, стрельба и смерть… Можно подумать, что ветераны за всю свою долгую жизнь этого еще так и не насмотрелись!

За окном ясный майский день, когда уже вовсю бушует весна и так сильно хочется жить, а на черно-белом экране взрывы, стрельба и смерть, взрывы, стрельба и смерть…

Глава 2
Тост про женщин: Не так хорошо с Вами, как плохо без Вас.

Створка дубового стеклопакета осталась полностью открытой еще со вчерашнего вечера, поэтому сейчас в нее задувал утренний ветерок, слегка шевеливший легкие кофейные шторы, сквозь которые проглядывалась Фрунзенская набережная, речной трамвайчик, неторопливо идущий по Москве-реке и Нескучный сад. Спальня была весьма просторной, а претенциозная обстановка как нельзя более красноречиво демонстрировала богатство и азиатский вкус хозяина. Приземистая мебель была выполнена из черного эбенового дерева и, тем самым, удачно сочеталась с эксклюзивными африканскими масками и статуэтками, которые обладатель квартиры явно коллекционировал, а потому размещал всюду, где было незанятое пространство.

В данный момент свободного места практически не осталось, потому что в комнате царил страшный беспорядок, когда пустые бутылки из-под немецкого пива «Warschteiner» валялись вперемешку с женским бельем, а панцирь от недоеденного краба краснел на белой мужской сорочке, небрежно раскинувшейся прямо на кресле.

На широкой кровати животами вниз лежали два обнаженных виновника всего этого безобразия – Дрюля и Лада. Они были ровесниками – обоим едва исполнилось по девятнадцать лет, – и, если можно так выразиться, одномышленниками, поскольку оба руководствовались по жизни одной-единственной мыслью: «Зажигать надо отрывно, безнапряжно и за чужой счет».

Дрюля спал, бесцеремонно развалившись на кровати так, словно бы ему постоянно не хватало места. На его худом веснушчатом плече красовалась татуировка с большим японским иероглифом, а длинные волосы растрепались до такой степени, что полностью закрывали лицо. Впрочем, по большому счету, смотреть там было особенно не на что – обычная тщеславно-нагловатая физиономия совсем еще зеленого юнца, едва распрощавшегося с подростковыми прыщами. Характер был подстать физиономии. Проще говоря, Дрюля представлял собой невыносимо пошлого и самодовольного болтуна, считающего себя выше и умнее всех окружающих. О таких обычно говорят: «Не успело молоко на губах обсохнуть, как он уже перешел на пиво».

При этом он пользовался определенным успехом у женского пола, точнее сказать у тех, весьма недалеких девиц, которым нравились в нем целых три обстоятельства. Во-первых, наличие обеспеченных родителей, в данный момент отдыхавших на Мальдивских островах, во-вторых, ум (за который они принимали способность бесконечно разглагольствовать по любому поводу), в-третьих, крутизна (иначе говоря, самая похабная наглость, за которую даже его приятелям периодически хотелось дать ему в морду).

Если Дрюля спал как сурок, распространяя вокруг себя тошнотворный запах перегара, то его нынешняя подруга Лада только что проснулась. Поначалу она лежала не шевелясь, вытянув свои стройные и смуглые ноги так, что изящные ступни свешивались с края постели. Но потом, всё-таки, не выдержала, застонала и попыталась повернуться на бок, демонстрируя на периметре плоского живота разнообразные тату в стиле «Вестерн». Через минуту, качаясь и зажимая рот руками, она уже бежала в туалетную комнату. Добравшись до вожделенного унитаза, Лада обессилено опустилась перед ним на колени, словно грешница перед святым распятием, бережно обняла обеими руками его прохладные фаянсовые бока и склонила над ним свою кудрявую головку.

Через секунду она уже корчилась и стонала, изнемогая от того самого состояния, хуже которого только смерть. Когда измученный организм, извергнув из себя смесь алкогольной отравы, окончательно обессилел, Лада так и осталась сидеть на полу, полузакрыв глаза и положив голову на край унитаза. Щека натянулась в сторону, словно прилипла к холодной керамической поверхности, из уголка губ потекла вязкая слюна, коснулась маленькой, ещё неутомленной жизнью груди, напоминавшей половинки спелого яблока, и стекла на пол.

Заставил Ладу встрепенуться сначала звук, а затем и вид льющейся сверху мочи. Это Дрюля, как говорится, «не эстетствуя лукаво», самым бесцеремонным образом справлял свои естественные утренние потребности.

– Сдурел, что ли, через меня ссать? Хам трамвайный… – заплетающимся языком выдавила девушка, хотя на возмущение никаких сил не было.

– На себя-то посмотри, фуйнюшка, – в тон ей отвечал Дрюля, зевая и почесываясь. Затем он передернул плечами, потряс своим достоинством и добавил, – да и потом, настоящему мужчине по барабану куда мочиться – в унитаз или в женские уши.

Когда он пошел на кухню, Лада пробубнив: «Урод в жопе ноги», снова прикрыла глаза. В висках стучало, голова казалась распухшей, во рту стоял горький привкус, а в душе нарастало желание немедленно выпить яду, чтобы избавиться от дальнейших мучений предстоящего дня.

Беспорядок на просторной кухне был намного круче беспорядка в спальне, поскольку основная часть вчерашней вечеринки происходила именно здесь. Стол был завален остатками еды, привезенной на заказ из японского ресторана, а на полу, словно позируя художнику-абстракционисту, валялась опрокинутая пепельница, рассыпавшая всё свое содержимое. Раковина ломилась от грязной посуды, а в воздухе висела тошнотворная вонь от прокисшей еды и застарелого табачного дыма.

Мучаясь от головной боли, Дрюля открыл холодильник и, мысленно прогнав роящихся перед глазами мошек, тупо уставился на его содержимое. Наконец, он нашел то, что ему было необходимо в первую очередь – миску с квашеной капустой. Не закрывая холодильника, Дрюля подошел к окну и поднёс край миски к губам, придерживая капусту другой рукой. Животворящий холодный желтый сок полился в его пересохшую пасть, обильно орошая при этом впалую грудь.

Когда из туалета снова донеслись не слишком-то сексуальные звуки, издаваемые блюющей Ладой, Дрюля поставил миску на стол, вытер губы и отправился в спальню. При этом он миновал туалетную комнату, даже не подумав заглянуть внутрь и поинтересоваться самочувствием своей подруги. Да и чего было интересоваться, когда всё и так ясно? Не впервой ведь…

Оказавшись возле постели, Дрюля хотел было рухнуть на неё ничком, но в последний момент передумал. Вместо этого он поплелся в гостиную, где стояла элитная музыкальная аппаратура. Нажав кнопку пальцем, увенчанным тонким платиновым перстнем, Дрюля плюхнулся в кресло и блаженно вытянул ноги.

К концу первой композиции он уже дремал, свесив голову на бок. Но едва началась вторая, едва застучали барабаны, и голос солиста раненным динозавром зарычал из мощных колонок, как поверх всей этой какофонии прозвучала пронзительная трель телефона. Он стоял совсем рядом, на журнальном столике, а потому Дрюля не мог его не услышать. Другое дело, что ему совсем не хотелось реагировать. Ну какая сволочь могла звонить в такую рань, да ещё когда у людей самое непереносимое состояние на свете?

Выждав пару минут в тщетной надежде, что звонки прекратятся сами собой, Дрюля утомленно сорвал трубку с рычагов и рявкнул в микрофон:

– Ну?

– Сейчас пёр-ну! – порадовал его знакомый голос.

– А, это ты Юлиан… Привет…

– Привет-привет. Чего так долго к телефону не подходишь, Дрочюля?

– Погоди, я звук убавлю… Хрен ли тебе не спится? Нечистая совесть замучила?

– Ха! На том месте, где совесть была, знаешь, что теперь выросло?

– Догадываюсь, – вяло отозвался Дрюля, мечтавший поскорее закончить этот разговор. – Короче!

– Короче, я разбежался с Машкой окончательно. Полчаса назад мы с ней полаялись раз и навсегда!

– Никогда не говори никогда! Помиритесь ещё… Что я, вас обоих не знаю, что ли?

– Да пошла она к эбэни маме со своими претензиями! – неожиданно взвился невидимый собеседник. – Видеть её больше не хочу! Выдала мне, понимаешь, что есть люди, как грязный наркотик – знаешь, что нельзя, а тянет… А есть люди, как торт праздничный – сладко, вкусно, презентабельно, но уже тошнит! Сука! Тошнит её от меня, видите ли! У самой-то всего одна хорошая черта и есть…

– Какая это?

– Та, что делит жопу пополам!

– Да уж… А ты сейчас где отрываешься?

– Я завис у Папеля после вчерашнего фуршета. Его предки на фазенду сдёрнули, и мы решили оттянуться по полной программе. Папель хорошо проставился.

– По поводу?

– Да почти без повода! Точнее сказать, из больницы вышел, бабла нарыл, вот мы в кабак и ломанулись. А там такое случилось – ну, бля, ва-а-ще!

– И чего же там было? – вяло поинтересовался Дрюля.

– А вот послушай… В этом кабаке посреди зала стоит огромный аквариум. Там плавают всякие экзотические рыбки-мыбки, черепашки и еще всякая хрень, но прикол не в этом. Администрация кабака за отдельную плату разрешает погружаться в этом аквариуме с маской и трубкой. Прикинь! Так вот, один богатый Буратино нажрался, полез в этот аквариум прямо в одежде и почти сразу начал тонуть. Все засуетились, паника. Халдеи стали вылавливать его какими-то крюками, однако жирдяй упорно шёл ко дну! И тогда его охранник достал ствол и принялся палить по стеклам.

– Американских боевиков насмотрелся? – насмешливо предположил Дрюля.

– А что этому дятлу еще смотреть, кроме боевиков и порнухи? – в тон ему отвечала собеседник. – Этот дурень, видимо, понадеялся, что стекла разлетятся вдребезги, вода уйдёт в зал, а его шефа преспокойно достанут со дна. Но фигушки – стекла оказались бронебойными. Короче, представь себе эту охренительную сцену – охранник яростно палит по аквариуму, а пули рикошетят и разлетаются по всему залу. Все вокруг визжат! Папель даже на пол упал и пополз к выходу. К счастью, пули оказались резиновыми и охранники кабака набросились на этого ковбоя сзади и успешно обезвредили. Но, что самое удивительное, в итоге никто не пострадал…

– Прикольно…

– Ну, да. А кабак в наваре, ведь благодаря этому скандалу у него теперь резко увеличится посещаемость! Теперь туда будут приходить просто для того, чтобы полюбоваться на аквариум со следами от пуль! Я думаю, хозяин даже не станет менять стекла…

– Логично.

– Стой! – внезапно спохватился Юлиан. – О чем я тебе еще хотел сказать… А, блин, вспомнил! Ну и скандал же мне эта сука Машка закатила! Вот что умеет, то умеет!

– Ну и успокойся, хрен ли так переживать? Подумаешь, маменькина дочка, да еще с такими изощренными понтами, словно бы х… только вчера увидела. Ну ты все сказал или нет?

– Щас вспомню… – даже по телефону было ясно, как Юлиан напряг свои умственные способности. – А, вот еще что… Приезжай сюда, Папель будет рад тебя видеть.

– Так я сейчас не один, – замялся Дрюля и нехотя пояснил: – В моём сортире Ладка Ихтиандра зовёт.

– Чего делает? – не понял Юлиан.

– Да блюёт она с утра пораньше! Вот чего!

– Ну и что? Когда окончательно проблюется, сунь в душ, отмой хорошенько и вези к нам свою чику. В конце концов, сегодня же праздник! Сходим в парк Горького! Холодного пивка глотнем, в обнимку с каким-нибудь ветераном.

– Думаешь? – засомневался Дрюля.

– Уверен на все сто! А думать просто сил нет, да и не мое это занятие. Пусть лошади думают, у них головы большие.

– Ну хорошо, сейчас я с ней побазарю, и мы определимся. Я тебе тогда сам наберу.

– Только помни, чувак: последнее слово всегда должно оставаться за мужчиной, а последний глоток пива он должен уступить женщине.

– Считай, что уговорил, – окончательно согласился Дрюля и, положив трубку, нехотя поплелся в ванную – отмывать и готовить к празднику свою непутевую подругу.

Глава 3
Бог дал мужчине две головы, но на кровь поскупился, поэтому думать ими можно только по очереди.

На огромном плазменном экране домашнего кинотеатра шел фильм про войну. Впрочем, его никто не смотрел, поскольку Юлиан был в душе, а сам хозяин дома по кличке Папель безмятежно спал, лежа одетым на длинном кожаном диване. Между плазмой и диваном находился бар в виде большого глобуса, верхняя полусфера которого была откинута в сторону. Оттуда торчали горлышки початых бутылок, а весь край нижней полусферы был заставлен пустыми рюмками и бокалами.

Папель представлял собой коротко-стриженного юношу столь маленького роста, что его нередко принимали за двенадцатилетнего пацана – и, тем самым, смертельно обижали. Разумеется, что он страшно комплексовал по поводу своего роста и даже снисходительные утешения более рослых ровесников типа «Наполеон тоже был маленьким», его ничуть не успокаивали.

Но хуже всего было тогда, когда он выпивал с приятелями. Именно в пьяном виде Папель становился предельно обидчивым, а поэтому был готов броситься на любого великана. Броситься-то он, конечно, был готов, да что толку? Однажды, когда Папель, размахивая кулаками, устремился в атаку на какого-то верзилу, сравнившего его рост с размерами сидящей овчарки, то его обидчик поступил очень просто. Он уперся тремя пальцами своей длинной руки в лоб Папеля и, таким образом, удерживал его на безопасном для себя расстоянии. И сколько бы не бесился несчастный Папель, сколько бы не размахивал кулаками и не проклинал наглого верзилу, это только добавляло всеобщего веселья.

Даже Юлиан, который неоднократно пользовался его гостеприимством, иногда не мог удержаться от соблазна поиздеваться над маленьким приятелем. Согласно его любимой поговорке: «Маленькие женщины созданы для любви, а маленькие мужчины для смеха». Когда Папель слышал эту остроту, то багровел до ушей, ужасно матюгался и грозился «посадить на перо того, кто ляпнет нечто подобное».

«В таком случае, научись метать это самое перо, – ехидно советовал ему Юлиан, – иначе ты никого им не сможешь даже поцарапать!»

Что касается внешности, то Папель имел тонкий, можно даже сказать, острый нос, «поджарые» черты лица, твердые, но невыразительные губы и, что самое главное, удивительно подлые, точнее, даже подленькие глазки… Если слегка перефразировать одного классика, то получится самая удачная характеристика: «Такие глаза не могут не лгать!». Помимо этого, малосимпатичный Папель зачем-то старался сделать себя еще ужаснее, для чего брил затылок, оставляя при этом большой, свисавший на глаза чуб, и носил в ушах массивные золотые серьги. Более того, он всерьез собирался проколоть бровь, чтобы вставить туда черную жемчужину.

Недавно этот юный прохиндей решил попробовать себя в уличном хулиганстве, которым занимались «шарки». Эти сексуально-озабоченные «акулы» подкрадывались к откровенно одетым девушкам или молодым женщинам, после чего стремительно производили одно из следующих действий – сдергивали юбку или топик, или, напротив, задирали подол и успевали сдернуть трусики. Поскольку они действовали парами, второй из «шарков» снимал все это безобразие на мобильник, после чего результаты охоты вывешивались в Интернете.

К несчастью для новоявленного «шарка», он ухитрился сдернуть юбку с дочери весьма крутого бизнесмена, и при этом еще попал «мордой в кадр»! Когда разъяренный отец лично увидел в Интернете нанесенное его дочери оскорбление, то немедленно нанял частных сыщиков. Тем не составило особого труда найти злополучного Папеля, после чего он неделю «отдыхал под капельницей», а, выйдя из больницы, закатил по этому случаю банкет, на который и пригласил дружков, из которых до утра остался только Юлиан.

Пока он спал, в гостиной появился его гость и собутыльник, обмотанный по пояс полотенцем. Поскользнувшись на одном из глянцевых журналов разбросанных по всему полу, Юлиан первым делом поднял с пола пульт дистанционного управления и достал из бара-глобуса бутылку пива. Затем встал посреди комнаты, отхлебнул из горлышка и прибавил звук. Из мощных колонок вырвалась оглушительная канонада. Папель, как подброшенный, вскочил с дивана и заорал:

– Ты что? Сдурел?

– Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой! С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой… – пропел Юлиан, победно потрясая бутылкой пива.

– Дай поспать, идиот! – простонал Папель, выхватывая у него пульт и выключая телевизор. – И зачем я тебя только оставил? В другой раз домой поедешь…

– Хватит спать, давай лучше выпьем! – предложил Юлиан и жадно допил до конца свое пиво. – Кстати, известна ли тебе народная мудрость – когда испытываешь нехватку денег, то водку надо обязательно брать хорошую, зато колбасу – дешевую?

– Нет, неизвестна. И почему так?

– А потому, что от колбасы похмелья не бывает!

– Да пошел ты! – брезгливо поморщился Папель и направился в спальню, предусмотрительно прихватив с собой пульт.

После его ухода Юлиан откровенно заскучал. Он выпил еще пива, после чего принялся мотаться по комнате, периодически хватаясь за голову и бормоча:

– Машка, сука, ну как ты могла так поступить? И главное с кем? Со мной! Да пошла ты, знаешь куда?!

Наконец, он ничком бросился на диван, где еще совсем недавно спал Папель.

– Да пошли вы все… – прохрипел Юлиан и повернулся к стенке.

Глава 4

«Только тот народ, который чтит своих героев, может считаться великим»

К. К. Рокоссовский

Утомившись смотреть телевизор, Григорий Петрович спустился вниз, чтобы взять из почтового ящика свежую газету. Вернувшись обратно, он вскипятил чайник, положил в чашку щепотку черного чая, налил туда кипятка и накрыл чашку блюдцем. Затем не спеша, поудобнее, уселся за кухонным столом и принялся изучать газету. Однако история, которую он там прочитал, отнюдь не добавила ему праздничного настроения, скорее даже наоборот…

Это была история о Вечном огне, ставшим орудием жестокой казни. Все произошло этой зимой, сразу после Нового года, в центре города Кольчугино. Ночью случайный прохожий шел мимо Вечного огня и увидел мужчину, лежавшего лицом прямо на пламени в самом центре гранитной звезды городского мемориала. У погибшего полностью обуглилась голова, он был по пояс голый, в джинсах и носках. Как выяснило следствие, его убийцы сидели у Вечного огня и пили пиво, громко матерившись. Потерпевший, двадцати пяти лет от роду, подошел к ним, сделал замечание, произошла ссора. Один ударил его ногой по лицу, тот упал с плиты на снег. Лежачего стали избивать ногами. Потом потерявшего сознание раздели, разули и бросили лицом на огонь. В этом месте статьи Войтовский перекрестился три раза, прошептал что-то невнятное и только после продолжил чтение. А дальше рассказывалось о том, что мемориал памяти павшим и выжившим в Великой Отечественной войне стал отхожим местом, и ни для кого в городе Кольчугино, в том числе и для правоохранительных органов, это не было секретом. Его давно выбрали местом своих многолюдных сборищ городская молодежь: пили пиво и что покрепче, курили, сплевывая в огонь, и даже жарили сосиски, как на костре, а оборотную сторону барельефа героев расписали похабщиной. А в прошлом году, спустя несколько дней после праздника Дня Победы, кто-то из завсегдатаев поджог венки, возложенные в память о погибших. Копоть от пожара так въелась в камень стелы, что ее едва отскребли. А пьяные тусовки продолжились. И вот итог – страшная трагедия.

Тяжело вздохнув и мысленно опечалившись судьбой не только неведомого ему погибшего, но и той молодежи, которая живет будто проклятая, Григорий Петрович Войтовский встал из-за кухонного стола и пошел в комнату. Подойдя к иконе, он тихо произнес: «Прости, Господи, их души грешные и помоги им спастись от нечистого». Затем он, подумав, что столичные фронтовики находятся в более выгодном положении, чем провинциальные – пенсия больше, да и уважение не на последнем месте, начал готовиться к тому, чтобы выйти на торжественную прогулку. Для этого он надел парадный костюм, предназначавшийся исключительно для одного дня в году, а когда-нибудь потом – и для самого печально-торжественного случая в жизни любого человека. Кстати, тогда под этот костюм придется надевать не черные, начищенные до блеска ботинки, а скромные белые тапочки.

На пиджаке сверкали заранее отполированные медали и ордена. Наград у Григория Петровича было немного, но он ими очень гордился, потому что все это боевые награды, полученные во время войны за настоящие воинские подвиги. Всевозможные юбилейные медали, которые в «застойные годы» Советская власть штамповала по любому поводу, Войтовский не носил из принципа, презрительно называя «значками» или «побрякушками».

Надев кепку перед зеркалом, Григорий Петрович погладил радостно скулившую Энгу и взял со стула металлический ошейник, с пристёгнутым к нему поводком и пластмассовой ручкой-фиксатором. Когда собака была готова к прогулке, Войтовский выпустил ее на лестничную площадку и запер за собой дверь.

Едва раскрылись двери лифта, в котором на полу катались пустые пивные банки и бутылки, как овчарка забежала туда первой. Энга была так обрадована предстоящей прогулкой, что дважды обошла вокруг хозяина, незаметно опутав его ногу длинным поводком. При этом пластмассовый фиксатор остался за дверьми лифта. Задумавшийся Войтовский не заметил этого и, подгоняемый нетерпеливым скулежом, нажал кнопку первого этажа.

Какое-то мгновение лифт стоял на месте, а затем тяжело пошел вниз. Войтовский посмотрел в глаза собаке, которая ответила ему преданным взглядом. Через несколько секунд поводок затянулся на ноге у старика тугой петлей и, увлекаемый лифтом, потянул его к потолку вместе с собакой. Испуганный пенсионер и охнуть не успел, как перевернулся вверх ногами и повис в воздухе. Энга жалобно заскулила, поднялась на задние лапы и попыталась вырваться. Овчарка судорожно скребла лапами по двери, а ее хозяин пробовал сделать нечто вроде «сальто-мортале», чтобы освободить свою ногу. Но старческих сил явно не хватило. Неожиданно лифт приостановился, и в ту же минуту жгучая боль пронзила Войтовского от пятки до поясницы. Через секунду поводок лопнул у самого основания пластмассовой ручки, и Григорий Петрович вместе со своей собакой рухнули на пол.

Когда лифт остановился на первом этаже, и его дверцы открылись, Войтовский с разбитым носом и окровавленной губой сидел на полу и бережно прижимал к себе Энгу. Шея собаки была окровавлена, и она хрипло дышала. На глазах у Войтовского блестели слёзы. Он гладил собаку по голове и непрерывно приговаривал:

– Энга, хорошая ты моя. Как же ты меня напугала!

В тот момент к лифту лениво-уставшей походкой подошла толстая тетка без возраста с распаренной рожей, вместо лица. На её лопоухой голове, похожей на кастрюлю с большими ручками, в разные стороны торчали кудрявые волосы, сожженные перекисью водорода. В крупных руках мотались авоськи с продуктами и допотопный ридикюль. Низко свисали большие рыхлые груди, помещенные в бюстгальтер-парашют. Ещё ниже болтался мамон в сплошных складках. Отекшие ноги вообще напоминали промышленные канализационные трубы. Всё это богатство пряталось за полупрозрачным сарафаном голубенькой расцветки. Тётка пренебрежительно осмотрела Войтовского и дергающимися губами заговорила, проглатывая промежутки между словами:

– Надо же, с таконого спозаранку уже умудрилси зеньки своеныя позалить. Морда бесстыжая, а ещё вона медалей понацеплял. Небося и на войне-то не был, пьянь подзаборная! И не стыдно, главное. А ну-ка, едрит твою налево, выметайся из лифта вместе со своеным кобелём ко всем чертям!

Григорий Петрович, словно не видя и не слыша возмущений оголтелой тётки, медленно встал и нажал кнопку своего этажа. Двери закрылись, лифт тронулся вверх, а с площадки первого этажа, где пахло хлоркой и прокисшей тряпкой, доносилось:

– Паразит, скотина безрогая, штоб тебе поносом всю жизть срать, змеюка ползучая, гад недодавленный…

* * *

Посреди комнаты на полу лежала Энга с печальными глазами. Ее шея была забинтована, но сквозь повязку уже просочилась кровь. Что касается Григория Петровича, то он стоял у окна в трусах и рубашке. В руках Войтовский держал брюки, с которых смахивал щёткой грязь. Праздничный пиджак с медалями висел на вешалке, прикрепленной к ручке балконной двери. В квартире царила тишина.

Закончив свое занятие и отложив щетку, Войтовский с грустной задумчивостью посмотрел на стену, где в рамках висели фотографии разных лет – фронтовые, послевоенные, современные. На некоторых фотографиях был запечатлен один и тот же молодой человек, внешне схожий с Григорием Петровичем. На последнем по времени цветном снимке он сфотографировался в корзине огромного воздушного шара с логотипом телеканала «НТБ-минус».

Неожиданно, резко и оглушительно, грянул звонок в коридоре. Григорий Петрович повесил брюки на спинку стула, Энга поднялась с пола, и они вместе направились в прихожую. Уже подойдя к двери, Войтовский вовремя опомнился и остановился. Глянув на свои голые ноги, он крикнул: «Подождите, сейчас открою!» – после чего поспешно вернулся в комнату, натянул брюки, заправил в них рубашку и лишь после этого вернулся в прихожую.

– Кто там? – осторожно спросил Войтовский, заглядывая в дверной глазок.

– Здравствуйте! – приветливо отозвалась стоявшая на лестничной площадке женщина лет пятидесяти. – Вы, наверное, Григорий Петрович Войтовский?

– Совершенно верно. А что вам угодно?

– Откройте, пожалуйста. Я из военкомата, принесла вам праздничный набор.

Григорий Петрович немного помялся, – уж очень много было разговоров о мошенниках и аферистах, проникавших в квартиры одиноких пенсионеров под предлогом оказания им какой-либо помощи и беззастенчиво их грабивших. Он даже вопросительно посмотрел на Энгу, словно бы советуясь с ней, стоит ли открывать дверь. Собака вильнула хвостом, и Григорий Петрович, восприняв это как знак согласия, щелкнул незатейливым замком.

– Ой, какая собачка! – переступая порог, лицемерно пропела женщина, державшая в руках большую хозяйственную сумку. – А она не кусается?

– Ей сейчас не до этого, – буркнул Войтовский.

– Ах, да, вижу… А что это у нее с шеей?

– Несчастный случай. Да вы проходите в комнату, что вы остановились…

– Спасибо.

Они все вместе прошли в комнату, и женщина бесцеремонно поставила свою сумку прямо на скатерть. Затем деловито достала из нее две банки немецкой тушенки и одну банку латвийских шпрот, пачку итальянских макарон, батон отечественной сырокопченой колбасы, бутылку горькой настойки «День победы» с «георгиевской» ленточкой на этикетке и пакет недорогих украинских конфет.

– Как говорится, получите – и распишитесь, – улыбнулась она, закрывая сумку. – Никто не забыт, ничто не забыто. Поздравляем вас с юбилеем! 60 лет прошло, как мы благодаря таким, как вы, живём под мирным небом!

– Спасибо, – ответно улыбнулся Войтовский и взял в руки бутылку. – Что-то раньше я не видел водки с таким названием…

– Какие ваши годы? Я проб… в смысле носила в заказах и «Ветеран», и «Виват победа», и даже «Бронзовый солдат»!

Ему было приятно видеть в своем скромном жилище пусть и немолодую, не совсем искреннюю, но вполне миловидную женщину. Последней такой женщиной была его участковый врач.

– Да вы присаживайтесь, – предложил он. – Может быть, чаю хотите?

Женщина пожала плечами, но ответить не успела, в дверь снова позвонили. Звонок был продолжительным и весьма настойчивым, словно бы звонивший нисколько не сомневался в своем праве тревожить людей в праздничный день.

Энга первой бросилась обратно в коридор.

– Извините, – сказал Войтовский. – Я сейчас посмотрю, кто там пришел. То целыми месяцами никому не нужен, а то вдруг один за другим…

– Я понимаю, – кивнула женщина и тут же добавила: – Так ведь праздник сегодня.

Она тяжело опустилась на стул и тихо выдохнула, а Григорий Петрович пошел открывать. Через минуту он уже вернулся, но не один, а в сопровождении участкового. Это был коренастый, черноволосый человек неопределенного возраста в форме с погонами капитана милиции. Вид у него был такой озабоченный, словно бы милиционер явился в квартиру Григория Петровича забрать забытую вещь, представлявшую для него неимоверную ценность. Его глаза, вооруженные очками с толстыми линзами, суетливо рыскали по всем углам квартиры. В руках он держал скрученный в трубку журнал, которым то и дело похлопывал по собственной ляжке.

– Здравствуйте, – первым обратился он к женщине.

– Доброе утро, – ответила она, приподнимаясь со стула.

– Вы кто будете?

– Я из военкомата. Принесла продуктовый заказ.

– А ваши документы можно посмотреть?

– А в чём собственно дело-то? – всполошилась женщина, никак не ожидавшая такого вопроса.

– Дело в том, что эта квартира находится у нас под наблюдением. Поэтому мы проверяем всех посторонних, кто сюда заходит. Понятно?

– Ничего не понятно. А под каким это наблюдением?

– Это вас уже не касается, – нетерпеливо заметил милиционер, в очередной раз охлопав журналом свои бедра. – Документы предъявите, пожалуйста.

Женщина порылась в своей сумке, достала оттуда паспорт и передала его участковому. Он бесцеремонно присел на оставленный стул, и принялся переписывать ее паспортные данные в блокнот, который извлек из кармана кителя.

– Григорий Петрович, а что случилось? – не могла успокоиться работница военкомата.

– Да, сын мой в свое время начудил, – нехотя пояснил Войтовский, – а они его здесь все поймать надеются. Сколько раз я им уже говорил, что Пашка лет десять, как у меня не был, а они всё ходят да ходят.

– В каком смысле начудил?

* * *

…То декабрьское утро в Мордовии выдалось на редкость холодным и вьюжным. Метель была настолько сильной, что сносила человека с ног и катила по земле, словно плюшевую игрушку. Ледяной ветер насквозь пронизывал стоящий на перегоне поезд, свистя и завывая во всех его многочисленных щелях. Вихрь вздымал и вращал снежинки с такой неистовой силой, что из маленьких невесомых кристаллов они превращались в острые, болезненно ранящие осколки. По узкому, промерзшему насквозь коридору, прохаживался конвоир в полушубке, отчетливо стуча каблуками по железному полу. В специальных зарешеченных отсеках гурьбой томились заключенные, ожидавшие своей участи. Зимняя дорога была тяжела, все они мечтали только об одном – поскорее бы оказаться на зоне. Даже лагерный барак теперь казался им «райским шалашом» по сравнению с осточертевшим, промерзшим до последнего винтика железнодорожным вагоном.

Когда конвоир проходил мимо одного из отсеков, его окликнули. Худой, стриженный наголо, с бледным лицом и большими синими кругами под глазами, заключенный выглядел намного старше своих лет.

– Чего тебе? – осведомился конвоир, выпуская пар изо рта.

Зэк прислонился к холодной решетке и попросил сухим голосом:

– Слышь, командир, выведи на дальняк. Никаких сил нет терпеть.

– Во время остановки – не положено.

– Ну выведи, Христом Богом тебя прошу!

– Сказано – нельзя!

В этот момент в вагон зашли три человека в форме и с автоматами, которых сопровождала служебная овчарка.

– Готовимся на выход! – последовал громкий приказ, и все зэки обрадовано зашевелились.

Спустя десять минут они уже по очереди выпрыгивали из вагона, прижимая к груди мешки с личными вещами. Затем, повинуясь четкой команде, бегом, на полусогнутых, перемещались в указанное им место, вокруг которого уже стояла вооруженная автоматами охрана. Собаки яростно лаяли, выплевывая из своей разгоряченной пасти густые клубы морозного воздуха. Все конвойные были в тулупах и валенках, в отличие от небрежно одетых зэков, мороз им был нипочем.

Зэки садились на корточки и сбивались в кучу, словно пингвины в Антарктике, пытаясь хоть немного согреться. Каждый из них старался оказаться в середине, из-за чего возникала ожесточенная толчея. И только тот худой зэк, что просился на «оправку», сразу присел с края.

Когда за последним из осужденных с визгом закрылась тяжелая дверь вагона, вдалеке появился «автозак». Он подъехал вплотную к заключенным и остановился. Сержант открыл дверь, раздался приказ начальника конвоя: «Быстро пошли по одному!».

На соседнем пути лязгнул и начал медленно набирать ход товарный поезд. Увидев это, худой зэк вдруг кинул свой мешок прямо в морду ближайшей собаки, – и она, разумеется, яростно в него вцепилась! – а сам нырнул под колеса только что покинутого вагона. Не успела охрана опомниться, как он юркой ящерицей проскользнул на другую сторону железнодорожного полотна.

Началась страшная суматоха. Один из охранников дал очередь в воздух, после чего все зэки попадали лицами в снег, мысленно проклиная своего отчаянного товарища. Другие охранники начали спускать собак или, присев на корточки, палили между колесами, стараясь попасть в беглеца, который уже готовился запрыгнуть в проходивший мимо него товарняк.

Как назло, одна из пуль, срикошетив о чугунное колесо, угодила в сержанта. Он закричал от боли и упал на снег. Кровь хлестала из его шеи, забрызгивая всё вокруг. Возможно, именно это обстоятельство и спасло беглеца. Стрельба прекратилась и, пока другие конвойные пытались помочь хрипевшему в агонии сержанту, зэк, хотя и не с первой попытки, все-таки сумел запрыгнуть в товарный вагон. При этом он сорвал в кровь ладони, оставив на обледеневших поручнях куски собственной загрубелой кожи…

* * *

– Из зоны бежал, убив конвоира, – сурово пояснил участковый.

Услышав про колонию, работница военкомата сразу засобиралась уходить.

– Распишитесь, пожалуйста, за набор и я пойду дальше, – холодно обратилась она к Григорию Петровичу, утратив недавнее обаяние.

Войтовский надел очки и подошел к столу.

– Тушенка немецкая, очень хорошая, – зачем-то сообщила женщина, увидев, как пенсионер взял в руки одну из банок и принялся рассматривать этикетку.

– Немецкую я не ем, – сухо сообщил Григорий Петрович, – можете забрать обратно.

– Да вы что?! Она же гораздо лучше, чем наша! – удивилась женщина.

– Считайте это моей стариковской причудой, но это я не возьму. Отдайте кому-нибудь ещё. А за набор я расписался, вот, пожалуйста, ведомость.

– Да кому ж я тушенку-то отдам? Не положено так.

– Это последнее слово. Я не возьму, – упрямо покачал головой пенсионер.

– Да почему же не взять? Что вы, в самом-то деле? Вон собачке своей скормите…

– Зачем же собачке? – неожиданно вмешался милиционер. – Давайте, я возьму. Мне есть, кому отдать.

Женщина покачала головой, но не стала спорить. Спрятав ведомость в сумку, она спешно попрощалась и направилась к двери. Войтовский проводил ее и вернулся в комнату, сопровождаемый Энгой, не отходившей от него ни на шаг.

– Значит, никаких сведений о сыне по-прежнему не поступало? – официально спросил участковый, вложив обе банки в свой журнал.

– Нет, – сухо ответил Григорий Петрович, стараясь не смотреть на своего визитера.

– А откуда цветная фотография на воздушном шаре? Недавно ведь сделана, это же сразу видно, – крутя фото в руке, вел следствие милиционер.

– По почте пришла.

– Откуда?

– Не помню, – и Войтовский, заранее предупреждая следующий вопрос, заявил: – А конверт я давно выбросил.

– А это? – и участковый ткнул пальцем в телеграмму, по-прежнему лежавшую в центре стола.

– Вчера почтальон принес. Еще вопросы будут?

– Будут, когда потребуется. Так значится, фото и телеграмму я забираю, как улики.

Создалась непродолжительная пауза, во время которой Войтовский устремил свой взгляд в одну точку – на икону, тихо что-то шепча, нервно шевеля губами.

– Ладно, тогда я пойду, – вздохнул милиционер, поняв, что с упрямством пенсионера ему не совладать. – Но если вы что-то узнаете, то немедленно сообщите в органы. Сами должны понимать, что бывает за сокрытие преступника.

Войтовский болезненно поморщился и кивнул головой.

– Так-так… что ж, тогда я пошел… – деловито осматриваясь, словно решая, что бы еще прихватить, начал прощаться милиционер. – Кстати, с праздничком вас!

И тут Григорий Петрович вдруг не выдержал.

– А не пошел бы ты на х…й! – с плохо скрываемой ненавистью прохрипел он. – Не нужны мне твои блядские поздравления! Такие гады, как ты, всю войну по тылам прятались и тушенку жрали. А когда она закончилась, начали бывших фронтовиков, героев, которые кровь за родину проливали, из немецких концлагерей да в свои собственные отправлять! Ненавижу!

– Что ты сказал, старая сволочь?!

Участковый медленно поднял руку, словно готовясь ударить беззащитного старика, но тут у него выскользнула одна из банок. Едва поймав ее у самого пола, он так же медленно выпрямился и угрожающе произнес:

– Вот, значит, как заговорил, гнида лагерная? Да ты знаешь, что я с тобой за это могу сделать?

Григорий Петрович промолчал, зато Энга, почувствовав в голосе участкового угрозу для своего хозяина, угрожающе зарычала.

– Давай-давай, – подбодрил милиционер покрывшегося красными пятнами Войтовского. – Ты на меня еще шавку свою натрави – и мигом окажешься там, где тебе и твоему сыну самое место.

– Иди жрать хорошие немецкие консервы, и чтоб я тебя больше не видел, – последовал четкий ответ.