Оглавление

Оглавление
Когда мы были маленькими

«Я так давно не просматривала фотографии в пропахшем старой бумагой альбоме… утекло не так много воды, но все же. И вот снимки: идут друг за другом, пронумерованные материнской рукой, перечеркнутые цветными карандашами в моих руках, и в руках моих младших. Даже наши старики тут остались запечатлены.

Бабушка и дедушка как с маминой, так и с папиной стороны, давали мне много любви. Но я ее совсем не помню — ни того, как меня учили бросать снежки, чтобы согреться в жгучий холод; ни того, как бросали в озеро, чтобы я научилась плавать, а я запуталась в ряске, и выплыла с целым хороводом лепестков на голове. И того, как мы сидели всей семьей после бани, рассказывали друг другу истории, а бабушка пыталась гадать на шивах. К сожалению, ей не выпала доля стать предсказательницей, да и всем моим родственникам — тоже. Одна я могу посмотреть то, что таится за тенью будущего.

Когда мне исполнилось четыре, родилась моя младшая сестра Инара.

Закрыв глаза, я прямо сейчас могу вспомнить то мгновенье, когда рядом со мной стояла Софита, ставшая мне новой бабушкой, когда настоящие уже покинули мир почти в один год; шел дождь, и мы стояли под крышей на крыльце. Она держала меня за руку, посматривая на дом акушерки: оттуда уже не раздавались мамины крики, она стихла, и в миг тишину заполонил детский плач. Я облегченно выдохнула, улыбнулась в лицо Софите, а она еще крепче сжала мои пальцы и предложила пройти сквозь тканевую завесу перед дверью.

— Будешь смотреть на братика или сестричку? — она пахла также, как и сейчас. Эта смесь старости, влаги от мокрой травы, какой-то сырости; ее голос тогда не был столь хриплым, она еще не кашляла, а говорила чуть басовито и с придыханием.

— Хочу поскорее увидеть ее! Или его! — улыбалась я тогда, но боялась подойти ближе и спугнуть какую-то неведомую мне магию. Софита подвела к двери, убрав завязанные в косички нити полотном. Прозвучал лишь шорох, никакого скрипа, и мы вошли внутрь — светлая комната, сквозь белёсые занавески слышался стук дождевых капель, но это было не самым важным — мама и отец расположились прямо посреди комнаты, и оба смотрели на свернутый в ткань непонятный комочек, прекративший плакать. Софита подтолкнула меня к родителям, и я неуверенно поздоровалась с акушеркой, кивнув ей после; медленными шагами, с нетерпением, восторгом, и одновременным страхом, я помню каждый из них. Когда по дереву эхом раздавался восьмой шаг, я стояла возле мамы, поцеловав ее в раскрасневшееся лицо.

— Жи ва[1], мама, — прислонилась к ее щеке, — как ты?

— Жи ва, дочка, — улыбается она, поцелуем окропив мой висок, — все хорошо. Это твоя сестренка… ее наверняка благословили боги.

Растянув губы в каком-то блаженном счастье, она все смотрела на появившуюся в ее руках девочку — такую же красную, с закрытыми, сморщенными глазками.

— Жи ва, Нили, — положил мне на голову руку отец с таким же выражением, — знаешь, как ее зовут?

— Как? — мой взгляд тоже был прикован к новому члену семьи.

— Инара, — с облегченным выдохом сказал он, — как она тебе?

— Скользкая какая-то и слишком красная, — со всей серьезностью тогда ответила я, — она долго такой будет?

Папа рассмеялся, но ответил, что «нет, скоро это пройдет». А дальше я уже не помню — как мы праздновали, как жгли благовония в честь нового ребенка в поселении; как я трудилась, пытаясь помогать то в уборке, то в готовке — таскала нетяжелые вещи, бегала туда-сюда, потому что быть вовлеченной в празднование нового члена семьи, это как обязанность. Остальные дети легко могли бегать во дворе, или вообще остаться дома, но я ведь дочка главы племени. Это честь. И, на самом деле, я сама хотела чем-то помочь семье, хотя бы в мелочах.

Наш народ называют «жиденцы», в честь острова, на котором мы живем — Жиден. В одном большом поселении живут самые большие по своему разнообразию падшие; мы отличаемся от людей, потому что у нас есть магические способности, и все мы разные. Я — дочь главы племени, поэтому являюсь живеной — той, кто является буквально всеми видами живых существ. И мои родители живены, и мои младшие — тоже.

Совсем недавно у меня родился еще младший братик! Его назвали Натаном, точнее, я назвала. Инара растет смышленной, но не так уж много общается. Я пытаюсь быть к ней ближе, и пока это имеет успех…»

— Нили! Покорми младших, мы с мамой уходим на дозор.

— Хорошо, пап, — кричу я из комнаты, — секунду.

Он стучится, прежде чем войти, и я быстро убираю исписанные бумаги под скатерть, делая вид, что занята уборкой; через пару мгновений папа заходит в комнату, обнимает меня напоследок и исчезает в темноте коридора. С мамой я уже попрощалась, но все равно выхожу на улицу с Инарой, чтобы проводить их взмахом руки. Она держит меня за руку, пока мы стоим на крыльце дома, вдыхая далекий аромат жареного цыпленка и духоту летнего зноя; деревянные половицы настила стонут под шагами, отчего Инара морщится и забегает в дом.

— Когда уже починят пол? — спрашивает она с порога.

— Тебя так раздражает этот звук? — приподнимаю бровь, а она кивает. Я вздыхаю, снова надавив на пол, чтобы понять место.

— Принеси краску, пожалуйста, — киваю сестре, — сходим сегодня к ремонтнику.

— Хорошо! — сразу озарилась улыбкой и убежала. Мы пометили нужные половицы и зашли домой, заперев дверь: не хочу, чтобы этот жар проникал в дом.

Инара снова держит меня за руку, когда я иду на кухню и поглядываю на сидящего возле книжной полки Натана; он глубоко погружен в какую-то детскую раскраску со счетами, и выводит там цифры после знака «равно».

— Что вы хотите покушать? — берусь за фартук, аккуратно опустив руку сестры. — Может, запечь овощи? Или сварить кашу с фруктами?

Подвязав волосы, закрепляю их коралловой заколкой и вытаскиваю с полки книгу с рецептами, дожидаясь ответа младших. Инара уже потеряла всякий интерес к разговору и во всю занимается растениями, убежав за задний двор, ничего не отвечая через окно; я с мольбой смотрю на брата, который отвлекся от своего важного дела почти сразу, как я задала вопрос.

— Я хочу кашу! И печенье! А еще… салатик.

— Салатик? — удивилась я. — Тот, с курицей?

Он кивает.

— Сделаешь?

— Конечно. Только спроси еще у Инары, хорошо? Ты поближе к саду.

Брат встал на кресло возле полок и тихо окликнул сестру, поливающую овощи; перекинулись парой неслышимых фраз, после чего он, довольный, вернулся на пол к своей раскраске и сказал, что сестра не против нашего меню.

Родители учили меня, что важно мнение каждого члена семьи; пусть Натан маленький, он чаще всего выступает инициатором — что в выборе еды, что в игрушках и совместных действиях. Я люблю озвучивать ему книжки, а он — их слушать. Инара же предпочитает читать сама, поэтому мы чаще всего сидим семьей так: она читает просто сидя рядом, пока мы тихими голосами произносим текст вслух. Я не знаю, нормально ли, что Инара так пассивна… в этом она пошла в маму. А я в кого? Даже и непонятно.

Засучив рукава платья, снимаю кольца, подаренные младшими; из шкафа достаю ингредиенты, в саду срываю овощи да яблоки с грушами и пару десятков ягод для каши. Ребята до сих пор занимаются своими делами, поэтому почти вся готовка проходит в молчании, не считая моего мычания под нос какой-то мелодии.

Инара, грязная после сада, пропадает в ванной комнате; пока варится каша, я проверяю ответы Натана на математические примеры.

— Ты уже хорошо вычитаешь и складываешь! — удивляюсь я. — Много тренировался с папой, да?

Он кивает.

— Папа мне многое объясняет.

— А мама?

— Мама просто меня любит, — хихикает он, — она тоже много рассказывает, но не про математику.

— Вот как, — будто бы удивляюсь я, — раз уж ты закончил с вычислениями, не хочешь помочь мне помыть овощи?

Он кивает, поднимаясь с пола; пока я мою в одной стороне раковины куриное филе, он пытается отскрести от моркови грязь. Теперь уже почти все готовится, осталось только разобраться с сырыми овощами и хлебными сухариками.

Инара выходит из ванной, вытирая волосы; мокрое лицо, такое вроде бы круглое, миловидное, с такими же глазами и редкими бровями; у нас одинаковые уши, торчащие чуть в стороны, остроконечные. У Натана они более тонкие по строению, и смотрят совсем вниз. Но выражение у сестры необычайно серьезное, даже немного суровое, что усиляется разными по цвету глазами: правый — зеленый, а левый — карий.

— А когда родители вернутся в этот раз?

Я пожимаю плечами.

— Ты же знаешь, что дозор всегда по-разному проходит. Но думаю, что больше, чем пару дней, не пройдет.

Она кивает, расслабляясь.

— Тебе чем-нибудь помочь?

Я мотаю головой с улыбкой.

— Не переживай, можешь своими делами заниматься. Совсем скоро будем обедать.

Она кивает, уходя в свою комнату; наверняка засядет там за шитье новой юбки.

— Нили, — снова слышится ее голос в дверях, отчего я подскочила, — ой, извини… может, хочешь, чтобы я вышила тебе что-нибудь?

Я задумываюсь, все еще следя за тем, как Натан моет овощи, а нож в руках — стругает морковь.

— Да, на самом деле. Можешь взять мою тунику и сделать там какие-нибудь цветы.

Обернувшись, чтобы посмотреть на ее лицо, вижу улыбку. Комок в груди немного расслабляется, когда я вижу, что она может радоваться хотя бы с нами, раз ее не тянет на общение с другими детьми.

Кивнув, уходит снова в тень коридора. Брат заканчивает мытье, спускается со своей детской табуретки и убирает ее в шкаф; погружаясь в диван, включает свет лампы и берется за игрушки. Придумывает им какую-то историю, расставляет по всему дивану, полу, пока я готовлю; за окном все еще душный штиль. Мимо окна проходят жители, а я думаю все о своем.

Мне уже пятнадцать. Через три года придется приниматься за подготовку к месту главы племени… ходить с кем-то из родителей в дозор, заниматься работой с населением, решать их проблемы.

Вздохнув, мешаю кашу с кусочками сухофруктов; нарезанные кубиками яблоки отправляются в готовую массу, посыпанную сахаром и корицей. Отставив кастрюлю, накрываю ее крышкой, а сверху — полотенцем.

Еще совсем недавно Инара была такой маленькой! Все племя приходило чуть ли не каждый день, отдавали дары для нового члена семьи от кланов, и я впервые встретилась с Акимом, который теперь по праву считается моим лучшим другом. Хотя, он больше кто-то вроде старшего брата-соседа.

— Сестра? — дергает за фартук Натан. — Дай что-нибудь поесть.

— Уже скоро будет готов салат и каша. Подожди немного.

— И так уже долго жду! — начинает сердиться. Я присаживаюсь, говоря спокойно:

— Извини, что долго. Я не самый быстрый повар. Но сейчас уже и вправду совсем скоро будет все готово. Мне осталось сделать не так много, поэтому иди пока поиграй, а потом будем кушать.

Он разочарованно вздыхает, уходит, но уже через пару минут снова становится доброжелательным и веселым за счет своих выдуманных историй. Я высыпаю все ингредиенты в миску, перемешиваю, солю и заправляю; расставляю тарелки на столешнице, наливая кашу; в отдельную тарелку — по небольшой порции салата. Мамино печенье в жестяной банке отправляется в вазочку в центр стола; отцовский морс налит в стаканы.

— Натан, можешь идти кушать, — зову его, — а я пока зайду к Инаре.

— Ура!

Он радостно вскакивает, садясь за свой стул, и принимается за салат. Я оставляю ему несколько салфеток, чтобы он мог аккуратно поесть, и иду в недра коридора. Темный и длинный, он соединяет все жилые комнаты в доме — по обе стороны двери. Родительская, моя, Инары, дальше — Натана. А по правую сторону две ванные комнаты, две гостевые и кладовка; если пройти до конца, будет прихожая.

Стучу в дверь к сестре.

— Можешь идти кушать.

— Хорошо! — слышится. И я ухожу обратно, садясь за стол; Инара с книжкой выходит к нам, и всю трапезу мы также проводим в молчании, я — задумываясь, Инара — читая, а Натан — разглядывая еду. Он быстро заканчивает, отправляется обратно играть.

— А на ужин что будет?

— Салат и мамина сырная запеканка. На завтрак доедим кашу, а потом уже будем думать.

Младшие кивают, и Инара отрывается от книжки:

— Ты сейчас пойдешь куда-то?

— Да, навещу Софиту. Она хотела, чтобы я пришла со дня на день, сдать экзамен по гаданию на шивах.

— Понятно, — грустно протягивает она, — то есть, мне тоже никуда нельзя?

Я мотаю головой.

— Почему? Если хочешь погулять, конечно, иди. Просто запри дверь, когда пойдешь — чтобы Натан не выскочил вслед за тобой.

— Я же не собачка!

Хихикнув, извиняюсь.

— Мы ведь уже оставляли его одного на несколько часов. Ты ведь не соскучишься?

— Я буду искать сокровища, — довольно улыбается он, — уходите, чтобы с вами их не делить.

Хмурюсь.

— Я шучу, — смеется он, — конечно, я поделюсь! Но хочу отыскать их сам.

— Хорошо-хорошо, — останавливает наш диалог Инара, — может, тогда вместе выйдем?

— Без проблем, — пожимаю плечами, — куда хочешь сходить?

— Прогуляться до кошек. У меня есть там подруга…

— Точно, Глен, кажется? — улыбаюсь я, а она кивает.

— Да.

Она словно о чем-то задумалась, прежде чем молча развернуться и отправиться в свою комнату; я несколько минут наблюдаю, как играет Натан, прежде чем погладить его по голове и тоже приняться за подготовку к выходу.

У нас у всех деревянные двери с одинаковыми ручками; несмотря на малый возраст, у брата тоже отдельная комната. И я рада, что родители больше не собираются рожать мне брата или сестру — я за двоими то не успеваю смотреть, как старшая сестра, да и комнат у нас не будет для гостей.

Скрипнув ручкой, захожу к себе; со стороны Инары слышится шепот проигрывателя, и я невольно прислушиваюсь, совсем не понимая слов, цепляюсь только за мелодию — спокойная и успокаивающая. Заперев дверь, звуки совсем пропадут, поэтому я оставляю ее приоткрытой и беру сумку, проверяя, все ли есть с собой.

Каждая комната в доме — как отдельный мир. У Инары безумно много собственных цветов, которые то благоухают, то чахнут, когда она надолго уезжает; на комоде — проигрыватель человеческих пластинок, который до этого жил с родителями, но переехал к сестре. У Натана множество наклеенных на стены бумаг с примерами, переводами слов, миниатюры разных животных и их искусственные скелеты; у меня же, если не считать стола, шкафа с вещами и кровати, почти все пространство заполнено книгами.

Мне нравится вечером сесть на пол, провести по короткому ворсу ладонью, упасть спиной на него и ощутить холодок; чтобы из окна дул ветер, ласкал голые голени, не прикрытые длинной юбкой, и я вдыхала аромат мокрой травы с улицы, или душной влаги, затем проводила кончиками пальцев по корешкам книг, отчего по воздуху разносился бы их пыльный запах бумаги.

Помотав головой, расчесываю волосы, рассматривая открытый шкаф: на домашний коричневый сарафан хочу надеть легкую тунику. Есть ли что-то, расшитое Инарой? Ох, точно! Мама положила их в отдельную стопку.

Заколкой цепляю пряди челки, закрепляя ее над ухом; поправляю у зеркала длинные цепочки с амулетами, расправляя подол зеленой туники с цветами гибискуса. Снова вернувшись к сумке, застегиваю ее на пуговицу и закрываю дверцу шкафа, со звонким хлопком которой сама уже выбегаю к выходу. Инара подошла через пару минут, резво надела туфли, пока я заканчивала мучиться с шнуровкой сапог.

— Пойдем? — спокойно смотрит на меня.

— Да, конечно, — вся раскрасневшаяся, поднимаюсь, — Натан! Мы скоро вернемся.

По полу стучат быстрые и мелкие шаги брата, который налетает на нас и крепко сжимает (насколько может) наши плечи. Когда я закрываю дверь, он машет из окна и видно, как уже придумал себе какое-то занятие.

Инара берет меня за руку, двигаясь вперед быстро. Ее привычка размахивать руками уже перестала меня раздражать, и я привыкла, что она иногда дергает меня.

— Ты уверена, что у него все будет хорошо?

— Уверена, Нари. Не переживай, — смотрю на нее успокаивающе, — знаешь, когда ты была маленькой, то тоже оставалась одна на пару часов.

— Правда? Я не помню, — хмурит блеклые брови.

— Думаю, Натан тоже не будет помнить свое детство. Он учится самостоятельности и привыкает сам себя развлекать; с нашими занятыми родителями с этим придется мириться.

— Он будет ладить с детьми, я думаю — легко заставляет время идти быстрее.

— Я тоже так думаю, — пожимаю плечами, — он активный и любознательный.

— А я какой была?

Задумываюсь, стараясь вспомнить: в шесть лет Инары уже началась новая материнская беременность, поэтому чаще всего именно я сидела с сестрой. Но она очень любит родителей, несмотря на то, что в какой-то момент жизни они наверняка не дали ей того объема любви, который нужен.

— Знаешь… ты любила сидеть одна во дворе и считать пролетающих птиц. Потом описывала мне каждую из них, спрашивала, какого они вида. А я не знала, поэтому сочиняла тебе сказки про каждую из них.

— Правда?

Я киваю, смеясь.

— Ты знала, что это лишь вымысел — прямо тебе говорила. Но, несмотря на это, всегда слушала с упоением. Мы часто ходили к Мадлен, когда она еще была замужем.

— Кажется, я помню его… мне он не нравился.

Вспомнив один из случаев, стараюсь не разразиться хохотом, но не могу сдержаться.

— Знаешь, ты это открыто выражала! Однажды бросила в него мячик и даже не извинилась самостоятельно. А когда Мадлен брала тебя на руки, и ее муж пытался сделать то же, прижималась к ней ближе и говорила, что он тебе не нужен.

Она смеется тихо и мелодично, как будто перешептываются соцветия колокольчиков — больше с придыханием, чем звонко и раскатисто, как Натан. Несмотря на это, он же просит ее говорить тише — и вправду, голос у сестрицы громогласный.

— А в остальном ты была обычным ребенком. Обычным, спокойным и сдержанным. Я учила тебя плакать и говорить о своих чувствах близким, когда тебе было пять. Ты пыхтела и будто тужилась, и я напугалась, что у тебя что-то болит. А ты сказала что-то вроде «мне надо сдержать то, что катится у меня из глаз, иначе я расстрою папу с мамой!», и когда я стала тебя переубеждать, ты так громко расплакалась, что сбежались родители, и начали веселить тебя. Тогда я впервые увидела, что твое лицо, покрытое слезами и раскрасневшееся, может так громко хохотать.

Вижу боковым зрением, как она незаметно улыбается. Мне нравится, что я могу дарить ей улыбку — из-за отсутствия друзей в ней нет той жизни и страсти жить, какая есть в Натане. Он-то весь в нашего папу.

— Мне кажется, я даже это помню, — скованно говорит она, — ну… спасибо, что рассказала.

Я киваю, обнимаясь с ней на прощание.

— Не засиживайся допоздна, хорошо? Можешь поужинать у подружки, я не обижусь.

Она уже с обычным серьезным и смущенным выражением кивает, уходя в нужную сторону, и издалека машет мне напоследок.

Мой путь в лес не занял так уж много времени; я снова пытаюсь вдыхать запахи, которые окружают, чтобы запомнить каждую мелочь. Почему-то сейчас кажется, что вот-вот случится необъяснимое горе, с которым нам придется справиться. Все эти разговоры, воспоминания и приготовление обедов уйдет в прошлое и перестанет быть таким естественным… и так я больше всего переживаю за Инару. На экзамен отчасти пошла из-за этого предчувствия, отчасти — из необходимости его сдать, ибо назначенная дата была совсем не сегодня, а минимум через неделю.

Тропинка в гору становится круче, прежде чем вывернуть на опушку и показать дальнейший всход, а также небольшой домик. Сейчас из его трубы не валит дым, но над крышей висит небольшой туман. У Софиты роскошный двор, обзаведенный разными цветами и кустами то малины, то земляники большого размера, которой она хвастается перед поселением; больше всего мне нравится ее поле чуть дальше, на котором я каждый год стою и копаю грядки, затем — овощи, потом срываю ближе к осени самые сладкие фрукты.

Окна открыты, и красные занавески чуть трепещут под тихим блеянием ветра; аромат влажных трав проникает в ноздри. Ступаю на порог с раскрытой дверью и раздвигаю руками сплетенные нити, подвешенные за потолок.

— Жи ва, Софита, — кричу из коридора, — где ты?

Войдя в комнату, сразу чувствую, как пар оседает на коже лица.

— Жи ва, Нили, — звучит хриплый голос старушки, который затем погружается в кашель, — что, тоже переживаешь, малышка?

Присаживаясь за обеденный стол, киваю. Что-то варит: запах трав, цветов, какой-то чудно՛й.

— Пришла сдать экзамен.

— Без причины уже не заходишь? А жаль, — она тянет каждое слово. И, вроде бы, это должно меня раздражать, но я также привыкла к этому, как и к повадкам сестры.

— Извини, бабуля, — грустно улыбаюсь, — буду исправляться.

— Ладно уж, — махнула рукой, — вытаскивай шивы.

Кивнув, открываю сумку; пока копаюсь, она все говорит:

— … ходишь до сих пор с отцовской? Большая она больно.

— Да и я не маленькая, бабушка, — надеюсь, не промелькнула грусть, — она мне нравится. Много карманов.

— Носишь тяжести свои, еще и физически.

Решаю промолчать, и наконец-то нахожу карты.

— На что сначала гадать? На… на личность ведь, верно?

Она кивает, продолжая перемешивать жидкость в кастрюле. Я киваю в ответ, вытаскиваю все три сословия и четыре карты богов, отложив их в отдельную стопку. Перемешивая, сосредотачиваюсь: кто мне сейчас нужен? Инара? Мадлен? Может, Аким? Кто больше всего волнует…

— На Инару, конечно. Что тут думать.

Я сглатываю, пытаясь не брать во внимание ее способность угадывать мысли, и вытаскиваю по две карты с каждого сословия, вспоминая наш разговор, ее вопросы, образ жизни, истории из детства…

— Кхм… тут… чугун копий…

— Что означает?

— Кхм, — снова прокашливаюсь, роясь в голове, — семейность. Может найти решение в любой ситуации… еще сорняки