При этом, поскольку персонаж лирики Аронзона автокоммуникативен и «говоримое» им в процессе акта медитации оказывается обращено к самому себе — иногда скрытому под другим местоимением или именем (обмен дейксисом/-ами по-разному ярко представлен в стихотворении «Гобелен», № 10, в сонете «Горацио, Пилад, Альтшулер, брат…», № 93), то речь, присутствие, созерцание образуют ландшафт — пространство, где находится автоперсонаж, для которого словесное (мысленное) обретает видимое выражение. Возникает вопрос: что первично в этом акте — говорение или видение? Они одновременны, но сосуществуют друг с другом во взаимной антиципации, обоюдном предвосхищении. Это вполне соответствует принципу обратной перспективы, как его применяет Аронзон в словесном искусстве: мир становится зримым, когда о нем сказано как об увиденном. Не воплощай Аронзон этот принцип, его стихи представляли бы образец пейзажной лирики, вполне традиционной. Но и в предложенной формуле (мир становится зримым, когда о нем сказано) возникает временной (и причинно-следственный) зазор между говоримым и видимым, а в этом поэтическом мире такого зазора нет, как бы нет. Из-за того, что мы имеем возможность только описывать этот показанный Аронзоном мир, мы неизбежно лишаем его таких важных эффектов (компонентов), как моментальность порождения и особая текучесть. Читая стихи Аронзона, мы вынужденно воспринимаем их как результат описания, тогда как они проецируют, а не спроецированы тем или иным видением. Ликвидировать этот зазор призван автоперсонаж — та инстанция, без которой этого видения не состоялось бы, представ описанием.
