Стендаль

Красное и черное

Хроника XIX века

Часть первая

I 
Городок

Городок Верьер, пожалуй, можно назвать одним из самых прелестных во всем Франш-Конте. Его белые домики с островерхими красными черепичными крышами раскиданы по склону холма, каждый изгиб которого украшен купой могучих каштанов. От укреплений, некогда воздвигнутых испанцами, остались одни развалины, а под ними, в нескольких сотнях шагов, протекает Ду.

С севера Верьер защищает высокая гора — один из отрогов Юры. Как только в октябре захолодает, гребни Вера покрываются снегом. Низвергающийся с горы поток до впадения в Ду пересекает Верьер и приводит в движение множество лесопилен; эта очень несложная промышленность дает более или менее приличный доход большинству жителей — скорей крестьян, чем горожан. Но разбогател городок все-таки не на лесопильнях. Производство набивных тканей, так называемых мюлузских, — вот что способствовало общему благосостоянию жителей и дало им возможность после падения Наполеона обновить фасады едва ли не всех верьерских домов.

Как только вы войдете в город, ваш слух будет поражен буханьем грохочущей и пугающей всем своим видом машины. Двадцать тяжелых молотов падают с грохотом, от которого дрожит мостовая, и поднимаются с помощью колеса, а этому колесу сообщает двигательную силу горный поток. Каждый такой молот ежедневно изготовляет сколько-то тысяч гвоздей. Хорошенькие цветущие девушки подставляют под удары громадных молотов кусочки железа, и кусочки сейчас же превращаются в гвозди. Это производство, такое страшное с виду, особенно изумляет путешественника, впервые оказавшегося в горах, отделяющих Францию от Гельвеции. Если же он спросит в Верьере, кому принадлежит гвоздильная фабрика — это диво дивное, что оглушает прохожих на главной улице, ему ответят, растягивая слова: «А-а, это господина мэра».

В случае же, если путешественник хоть на несколько минут остановится на главной улице, которая тянется от берега Ду до вершины холма, то он может быть почти уверен, что ему встретится высокий мужчина с озабоченным и важным видом.

При его появлении все шляпы мгновенно приподнимаются. Волосы у него с проседью, одет он во все серое. Он кавалер нескольких орденов, у него высокий лоб, орлиный нос, черты лица скорее правильные; с первого взгляда может даже показаться, что он сочетает в себе достоинство мэра провинциального города и обаяние, которое еще иногда сохраняется у мужчин лет сорока восьми — пятидесяти. Но вскоре парижского путешественника лицо мэра неприятно удивит выражением некоторого самодовольства и кичливости, чем-то ограниченным, туповатым. Чувствуется, что этот человек способен только на то, чтобы добиваться от своих должников строжайшей аккуратности, а самому не платить по возможности дольше.

Таков мэр Верьера, г-н де Реналь. Величественной поступью перейдя улицу, он входит в мэрию и скрывается из глаз путешественника. Если путешественнику захочется погулять еще, то, пройдя шагов сто, он увидит довольно красивый дом, а за окружающей дом чугунной решеткой — великолепный сад. За садом, на горизонте, обозначаются бургундские холмы, как будто бы они тянутся здесь нарочно, чтобы радовать взор. Залюбовавшись видом, путешественник забывает атмосферу, зараженную мелкими денежными расчетами, — атмосферу, в которой он начал уже задыхаться.

Ему поясняют, что это дом г-на де Реналя. Мэр Верьера построил красивый дом из тесаного камня на доходы от большой гвоздильной фабрики, и теперь он его достраивает. Говорят, будто он ведет свое происхождение от древнего испанского рода, который якобы обосновался в этих краях задолго до того, как их завоевал Людовик XIV.

С 1815 года де Реналь начал стыдиться того, что он — промышленник; 1815 год сделал его мэром Верьера. Дивный сад, укрепленными каменной кладкой уступами спускающийся к самому Ду, — это тоже награда де Реналю за его познания в торговле железным товаром.

Не надейтесь, что во Франции вы увидите живописные сады, какие окружают промышленные города в Германии: Лейпциг, Франкфурт, Нюрнберг и прочие. Во Франш-Конте чем больше настроено стен, тем больше нагромождено один на другом камней, тем больше у домовладельца прав на уважение соседей.

Сад де Реналя, где всюду упираешься в стены, еще потому внушает уважение, что небольшие участки земли, на которых де Реналь насадил его, он скупал за бешеные деньги. Например, необычно расположенная на берегу реки лесопилка, которая остановила ваш взгляд при въезде в Верьер и привлекла ваше внимание именем «Сорель», выведенным огромными буквами на доске над крышей, шесть лет назад находилась на том месте, где в настоящее время де Реналь возводит стену четвертого уступа своего сада.

Как ни чванлив г-н мэр, а все-таки ему долго пришлось улещать старика Сореля, несговорчивого, упрямого мужика; пришлось-таки отсыпать немало новеньких золотых, чтобы тот перенес производство на другое место. А благодаря своим связям в Париже де Реналь добился того, что для общественного ручья, при помощи которого двигалась пила, прорыли другое русло. Это особое одолжение было сделано ему после выборов 182… года.

Если пройти пятьсот шагов вниз по течению Ду, то именно там и находятся четыре арпана, которые де Реналь выменял у Сореля на один. И хотя это новое местоположение гораздо выгоднее для выработки еловых досок, папаша Сорель, — так стали его называть после того, как он разбогател, — ухитрился, сыграв на нетерпеливости своего соседа и воспользовавшись его помешательством на приобретениях, вытянуть у него шесть тысяч франков.

В городке умные головы не одобряли этой сделки. Как-то раз, четыре года назад, в воскресенье, де Реналь шел в костюме мэра из церкви и увидел издали старика Сореля и трех его сыновей — они смотрели на него и усмехались. Эта усмешка пролила роковой свет в душу мэра, и с тех пор его преследует мысль, что он мог бы совершить более выгодный для него обмен.

Чтобы заслужить в Верьере уважение, необходимо, возводя стену за стеной, отвергнуть проекты итальянских каменщиков, которые весной бредут по ущельям Юры в Париж. За такого рода новшества неосторожный строитель получит кличку дурной головы и навсегда уронит себя в глазах людей благоразумных и умеренных, создающих общественное мнение во Франш-Конте.

По правде сказать, благоразумные люди проявляют несносный деспотизм; именно из-за этого противного слова и становится невыносимой жизнь в маленьких городках для того, кто раньше жил в великой республике, именуемой Парижем. Тирания общественного мнения — да еще мнения каких людей! — так же глупа в маленьких городках Франции, как и в Соединенных Штатах Америки.

II 
Мэр

Репутацию де Реналя-градостроителя упрочило то обстоятельство, что городской сад на склоне холма, на высоте ста футов над Ду, понадобилось укрепить громадной подпорной стеной. Место для городского сада выбрано необыкновенно удачно: отсюда открывается один из самых красивых видов во всей Франции. Но каждую весну городской сад размывало дождями, всюду образовывались колдобины, и никто там не гулял. Все на это роптали, и де Реналь был поставлен в счастливую для него необходимость обессмертить свое правление постройкой стены в двадцать футов вышиной и от тридцати до сорока туаз длиной.

Парапет этой стены, из-за которой де Реналю пришлось три раза ездить в Париж, потому что предпоследний министр внутренних дел оказался смертельным врагом верьерского городского сада, в настоящее время возвышается над землей на четыре фута. И, словно бросая вызов всем министрам, бывшим и теперешним, его облицовывают гранитом.

Сколько раз, оперевшись грудью на громадные каменные плиты красивого изголуба-серого цвета, я вспоминал балы недавно покинутого мной Парижа, а в это время мой взгляд блуждал по долине Ду! Вдали, на левом берегу, извиваются ложбины, в глубине которых взор явственно различает ручейки. Образуя на своем пути водопады, они наконец вливаются в Ду. В горах жарко; когда солнечные лучи бьют отвесно, погруженного в мечты путешественника здесь защищают от них чудные платаны. Растут они быстро, их покрывает густая, отливающая синевой зеленая листва, и все это благодаря наносной земле, которую мэр распорядился насыпать вдоль громадной подпорной стены, а такая стена понадобилась потому, что, сломив сопротивление муниципалитета, мэр расширил городской сад более чем на шесть футов, и я его за это хвалю, хотя он и ультрароялист, а я либерал, и теперь, по его мнению, а равно и по мнению Вально, удачливого директора верьерского дома призрения, эта часть сада может выдержать сравнение с садом в Сен-Жермен-ан-Лэ.

Я только в одном могу упрекнуть Аллею Верности — это официальное название можно прочитать местах в пятнадцати, а то и в двадцати на мраморных досках, за которые де Реналя наградили еще одним крестом; мне не нравится в Аллее Верности то, что по распоряжению властей здесь варварски подстригают и обкарнывают могучие каштаны. Их низенькие, круглые, приплюснутые кроны не отличишь от самых обыкновенных овощей, а между тем что стоило придать им красивые формы, как в Англии? Но у мэра воля железная, и два раза в год все деревья, принадлежащие общине, подвергаются беспощадной ампутации. Местные либералы утверждают, — хотя, конечно, они не совсем правы, — что рука городского садовника стала гораздо более жестокой с тех пор, как у викария Малона вошло в привычку забирать плоды стрижки себе.

Этот молодой священнослужитель несколько лет назад был прислан из Безансона, чтобы надзирать за аббатом Шеланом и за духовенством из окрестных селений. Старый полковой лекарь, участник итальянской кампании, живший на покое в Верьере и, по словам мэра, представлявший собой смесь якобинца с бонапартистом, как-то раз осмелился выразить мэру свое неудовольствие по поводу систематического уродования прекрасных деревьев.

— Я люблю тень, — ответил де Реналь с таким призвуком высокомерия в голосе, какое можно себе позволить, когда говоришь всего лишь с полковым лекарем, кавалером ордена Почетного легиона, — я люблю тень, я велю подстригать мои деревья, чтобы они давали тень. Да и для чего же еще нужны деревья, если они, как, например, полезное ореховое дерево, не способны приносить доход?

Вот они, великие слова, которые в Верьере решают всё: приносить доход. Три четверти населения только об этом и помышляют.

Приносить доход — этим соображением руководствуется весь городок, который так очаровал вас. Оказавшемуся здесь чужеземцу, плененному красотой окружающих городок бескрайних прохладных долин, поначалу кажется, что его жители — поклонники всего прекрасного; они постоянно разглагольствуют о красоте своего края; они и в самом деле высоко ценят ее, но ценят потому, что она привлекает иностранцев, деньги иностранцев обогащают хозяев гостиниц, а это обстоятельство, в силу закона о местных налогах, приносит доход городу.

Однажды в ясный осенний день де Реналь гулял под руку со своей супругой по Аллее Верности. Слушая, о чем с глубокомысленным видом толкует муж, г-жа де Реналь зорко следила за тремя мальчуганами. Старший, на вид — лет одиннадцати, подбегал к парапету — его так и тянуло взобраться на него. Ласковый голос говорил всякий раз: «Адольф!» — и мальчик отказывался от своего смелого замысла. Г-же де Реналь можно было дать лет тридцать, но она была еще очень хороша собой.

— Как бы эта важная птица из Парижа потом не раскаялась, — говорил де Реналь с видом человека оскорбленного, и его бледные щеки были теперь бледнее обычного. — У меня и при дворе есть друзья…

Я собираюсь рассказывать вам о провинции на двухстах страницах, но я не настолько жесток, чтобы докучать вам длиннотами и замысловатыми обиняками диалога провинциалов.

«Важной птицей из Парижа», ненавистной верьерскому мэру, де Реналь называл г-на Апера, два дня назад ухитрившегося проникнуть не только в верьерскую тюрьму и в дом призрения, но и в больницу, которую содержат на свои средства мэр и наиболее состоятельные жители города.

— А что может вам сделать этот парижанин, если вы распоряжаетесь имуществом бедных честнейшим и добросовестнейшим образом? — робко спросила г-жа де Реналь.

— Он только затем сюда и приехал, чтобы облить нас помоями, а потом начнет тискать статейки в либеральные газеты.

— Да вы же их не читаете, мой друг.

— Нам передают содержание якобинских статеек; все это отвлекает нас и мешает делать добро. Нет, я никогда не прощу этого священнику.

III 
Имущество бедных

Надобно вам знать, что верьерский священник, восьмидесятилетний старик, сохранивший благодаря живительному горному воздуху несокрушимое здоровье и крутой нрав, имел право в любое время посещать тюрьму, больницу и даже дом призрения. Апер, запасшийся в Париже рекомендательным письмом к священнику, благоразумно прибыл в этот любознательный городок в шесть часов утра и, не теряя времени, отправился прямо к нему на дом.

Прочитав письмо от маркиза де Ла Моля, пэра Франции и самого богатого землевладельца во всей этой провинции, Шелан погрузился в раздумье.

— Я — старик, меня здесь любят. Они не посмеют! — обращаясь к самому себе, сказал он наконец вполголоса и, обернувшись к парижанину, поднял на него глаза, в которых, несмотря на преклонный возраст, горел священный огонь, говоривший о том, что Шелан предвкушает удовольствие совершить благородный, хотя отчасти рискованный поступок.

— Пойдемте, но только я вас попрошу при тюремщике, а главным образом — при надзирателях дома призрения не высказывать никаких суждений о том, что мы увидим.

Апер понял, что имеет дело с человеком неробким. Он пошел вместе с почтенным священнослужителем и посетил тюрьму, больницу, дом призрения, задавал много вопросов и, хотя ответы получал невразумительные, не сделал ни одного замечания.

Осмотр продолжался несколько часов. Священник позвал Апера обедать, но Апер отговорился тем, что ему надо писать письма разным лицам — он боялся еще больше скомпрометировать своего великодушного спутника. Часов около трех они отправились заканчивать осмотр дома призрения, оттуда еще раз зашли в тюрьму. В дверях их встретил тюремщик, кривоногий великан под потолок ростом; у него и так-то была мерзкая рожа, а от страха она стала еще отвратительнее.

— Ваше преподобие! — сказал он священнику. — С вами не господин Апер?

— Ну так что же? — спросил священник.

— А вчера я получил строжайший приказ, — господин префект прислал его с жандармом, тот всю ночь скакал, — не пускать господина Апера в тюрьму.

— На это я вам отвечу, господин Нуару, что вот этот приезжий действительно господин Апер. Вам известно, что я имею право входить в тюрьму в любое время дня и ночи и приводить с собой кого угодно?

— Известно, ваше преподобие, — ответил тюремщик, понизив голос и опустив голову, как бульдог, которого заставляют слушать, показывая ему хлыст. — Но у меня жена и дети, и если на меня донесут, то я лишусь места, а живу я только на жалованье.

— Мне бы тоже было жаль лишиться моего прихода, — разволновавшись, молвил добрый священник.

— Уж и сравнили, ваше преподобие! — живо возразил тюремщик. — Все знают, что у вас восемьсот ливров ренты, которые вам дает изрядное владение под солнышком…

Вокруг этих происшествий, многократно обсуждавшихся, толковавшихся вкривь и вкось, в городишке Верьере два дня бушевали страсти. Сейчас они послужили поводом для пререканий между де Реналем и его женой. Утром де Реналь вместе с директором дома призрения Вально явился к священнику и объявил, что он им очень недоволен. У Шелана покровителей не было; он понял, чем грозит ему этот разговор.

— Ну что ж, господа, в летописи нашего прихода это будет уже третий случай, когда увольняют восьмидесятилетнего священника. Я здесь пятьдесят шесть лет; я крестил почти всех жителей этого города, а когда я сюда приехал, это был не городок, а всего-навсего поселок. Я постоянно венчаю молодых людей, когда-то венчал их дедушек и бабушек. Верьер — это моя семья, но из боязни расстаться с ней я никогда не вступлю в сделку с совестью и против совести не пойду. Когда я увидел приезжего, я подумал: «Этот парижанин, может быть, и правда либерал, теперь их везде полно; но что плохого может он сделать нашим беднякам и нашим узникам?»

Тон де Реналя и в особенности директора дома призрения Вально становился все резче.

— Ну что ж, господа, увольняйте меня! — дрожащим голосом проговорил старый священник. — Я все равно отсюда не уеду. Всем известно, что сорок восемь лет тому назад я получил в наследство земельный участок, который дает мне восемьсот ливров; на это я и буду жить. У меня ведь никаких побочных доходов нет, господа, вот почему, вероятно, я не боюсь увольнения.

Де Реналь жил со своей женой в мире и согласии; но тут, не зная, что ей ответить, когда она снова робко заговорила: «А что же дурного может сделать этот парижанин узникам?», он чуть было не вскипел, если бы жена в эту минуту не вскрикнула. Второй ее сын влез на парапет и побежал, хотя стена возвышалась над виноградником по ту ее сторону на двадцать футов. Г-жа де Реналь из боязни, что сынишка испугается ее окрика и упадет, молчала. Наконец, в восторге от своей храбрости, сын оглянулся на мать и, увидев, что она побледнела, соскочил с парапета и подбежал к ней. Ему закатили основательную проборку.

Это незначительное происшествие заставило супругов переменить разговор.

— Я непременно найму Сореля, сына лесопильщика, — объявил де Реналь. — Он будет присматривать за детьми, а то последнее время они распустились. Он молодой причетник или что-то в этом роде, отлично знает латынь, дети у него будут учиться хорошо; священник говорит, что характер у него твердый. Он будет получать триста франков, стол — отдельно. У меня являлись некоторые сомнения насчет его образа мыслей: ведь он был любимчиком старикашки лекаря, кавалера ордена Почетного легиона; под предлогом, что он — родня Сорелей, лекарь переехал сюда и жил у них на хлебах. А ведь, в сущности говоря, он вполне мог быть тайным агентом либералов; он говорил, что он астматик и что горный воздух ему полезен, но это не доказано. Он участвовал во всех итальянских кампаниях Буонапарте и даже, по слухам, при голосовании за империю написал «нет». Этот либерал обучал латыни сына Сореля и подарил ему много книг. Разумеется, мне бы никогда в голову не пришло взять к нашим детям сына плотника; но как раз незадолго до разговора со священником, после которого я с ним рассорился, он говорил мне, что сын Сореля уже три года изучает богословие и собирается поступить в семинарию; стало быть, он не либерал и знает латынь.

— Тут еще есть одно соображение, — с таинственным видом глядя на жену, продолжал де Реналь. — Вально хвастается тем, что приобрел для своего выезда двух отличных нормандок. А вот гувернера у его детей нет.

— Как бы только его у нас не перехватили!

— Так ты меня поддерживаешь? — спросил де Реналь, благодаря улыбкой жену за ее очень верную мысль. — Ну, стало быть, решено.

— Ах, боже мой! Какой ты скорый, мой милый друг!

— Просто у меня есть характер — священник в этом убедился. Не будем закрывать глаза — мы здесь окружены либералами. Все эти полотнянщики мне завидуют, я уверен; двое-трое из них уже набили мошну; так вот, пусть-ка они поглядят, как дети господина де Реналя идут на прогулку под присмотром гувернера. Это должно произвести на них впечатление. Мой дед часто рассказывал нам о своем гувернере. Стоить мне это будет приблизительно сто экю, но на это нужно смотреть как на расход необходимый — чтобы при том почетном положении, какое мы занимаем, не ударить лицом в грязь.

Выслушав внезапное решение мужа, г-жа де Реналь погрузилась в глубокое раздумье. Эту высокую, статную женщину называли, как любят здесь выражаться, «красой и дивом нашего края». В ее облике было что-то простодушное, в ее манере держаться — что-то совсем юное; парижанину, пожалуй, почудилось бы, что в тайниках этой наивной грации, чистой и живой, кроется сладострастие. Однако, если бы г-же де Реналь стало известно, почему она нравится мужчинам, она была бы очень смущена. Она не умела ни кокетничать, ни притворяться. Одно время говорили, что за ней ухаживает директор дома призрения, богач Вально, однако успеха он не имел, и после этого ее нравственность поднялась в глазах жителей городка чрезвычайно высоко, так как Вально, рослый, румяный молодой человек крепкого телосложения, с густыми черными бакенбардами, принадлежал к числу дерзких и шумных мужланов, которых в провинции называют «красавец-мужчина».

Госпожу де Реналь, очень застенчивую, по-видимому, с неровным характером, должны были особенно раздражать непоседливость и раскатистый голос Вально. Она не принимала участия в том, что Верьер называет «весельем», и поэтому о ней стали говорить, что она уж больно гордится своим происхождением. Она как раз нисколько им не гордилась, но была очень довольна, что жители городка стали реже у нее бывать. Не скроем, что верьерские дамы смотрели на нее как на дурочку, потому что она не имела никакого влияния на мужа и упускала наиболее удобные случаи заставить его купить ей прелестную шляпку в Париже или в Безансоне. Лишь бы ей не мешали гулять в ее чудном саду, — больше она ничего не требовала. Этой наивной женщине никогда в голову не пришло бы осуждать мужа или признаться самой себе, что ей с ним скучно. Она полагала, — никогда, впрочем, в это не углубляясь, — что между мужем и женой могут быть только добрые отношения. Ей особенно было приятно, когда де Реналь делился с ней своими планами насчет детей: ему хотелось, чтобы один сын у него был военным, другой — чиновником, третий — священником. Словом, она считала, что де Реналь вовсе не так скучен, как другие знакомые ей мужчины.

Госпожа де Реналь была по-своему права. Мэр города Верьера обязан был своей репутацией остряка, а главное, человека хорошо воспитанного, десятку острот, доставшихся ему по наследству от дядюшки. Старый капитан де Реналь до революции служил в пехотном полку его светлости герцога Орлеанского, и когда он приезжал в Париж, его принимали в доме наследного принца. Там он встречался с г-жой де Монтесон, со знаменитой г-жой де Жанлис, с пале-рояльским изобретателем Дюкре. Де Реналь много рассказывал об этих людях. Но время шло, и рассказывать о деликатных вещах становилось ему все труднее, так что теперь он обращался к анекдотам, связанным с двором герцога Орлеанского, лишь в особо торжественных случаях. К тому же он был человек в высшей степени учтивый, если только речь шла не о деньгах, а потому его с полным основанием считали в Верьере самым настоящим аристократом.

IV 
Отец и сын

«Моя жена в самом деле умница! — на другой день в шесть часов утра рассуждал сам с собой мэр Верьера, спускаясь к лесопилке папаши Сореля. — Хотя я и сам завел разговор, как полагается главе семьи, но мне бы не додуматься до того, что если я не возьму аббатика Сореля, который, говорят, знает латынь как свои пять пальцев, то у директора дома призрения, — а ведь у него вечно какие-то идеи, — вполне может возникнуть такое же точно желание, и он у меня его перебьет. С какой гордостью говорил бы он потом, что у его детей есть гувернер!.. А если насчет гувернера все у меня уладится, то ведь не в сутане же он будет ходить?»

Поглощенный этой мыслью, г-н де Реналь издали увидел крестьянина чуть не шести футов ростом — тот, не покладая рук, трудился спозаранку: мерил громадные бревна, сваленные на берегу Ду, на бечевнике. Когда крестьянин заметил, что идет мэр, то, по-видимому, это ему удовольствия не доставило: бревна лежали на дороге, хотя это было запрещено.

Папашу Сореля, — а это был именно он, — очень удивило и чрезвычайно обрадовало неожиданное предложение де Реналя относительно его сына Жюльена. Но выслушал он его с видом мрачного неудовольствия, с видом незаинтересованным, который напускают на себя из хитрости жители окрестных гор. Рабы времен испанского ига, они все еще сохраняют эту характерную черту египетского феллаха.

В ответ Сорель произнес сперва длинную тираду, состоявшую из всевозможных изъявлений учтивости, которые он вытвердил наизусть. Пока он, с кривой усмешкой, подчеркивавшей его обычное двоедушное, плутовское выражение, произносил эти бессмысленные слова, его живой ум, ум старого крестьянина, пытался уяснить себе, для чего такому важному господину понадобилось взять к себе его бездельника-сына. Он был очень недоволен Жюльеном, и вот именно за него г-н де Реналь неожиданно предлагает триста франков в год, обещает кормить сына, даже одевать. Де Реналь принял и это условие, которое папаша Сорель сразу догадался выставить.

Требование папаши Сореля потрясло мэра. «Раз он не в восторге от моего предложения и не преисполнен благодарности, как я ожидал, — думал он, — значит, ясно, что к нему уже обращались; а кто же, как не Вально?» Де Реналь так пока и не вырвал у Сореля согласия; хитрый старик заупрямился: ему надо, мол, посоветоваться с сыном, как будто в провинции богатые отцы когда-нибудь советуются с сыновьями, у которых в карманах пусто, а уж если советуются, то только для проформы.

Водяная лесопилка — это сарай на берегу ручья. Его крыша держится на стропилах, а стропила подпирают четыре широких деревянных столба. Посреди сарая, на высоте примерно десяти футов, то поднимается, то опускается пила, а к ней при помощи очень простого механизма подается бревно. Ручей вертит колесо, и оно приводит в движение двойной механизм: тот, что поднимает и опускает пилу, и тот, что легонько подталкивает бревно к пиле, а пила делает из него доски.

Подходя к своему заведению, папаша Сорель своим зычным голосом позвал Жюльена — ответа не последовало. Он увидел своих старших сыновей-великанов: они обтесывали тяжелыми топорами еловые стволы, которые они потом подвинут к пиле. Они старались тесать точно по черной линии, проведенной вдоль ствола, и каждый удар топора отделял от него огромные щепы. Сыновьям не было слышно криков отца. Отец подошел к сараю; войдя, он не нашел Жюльена на том месте около пилы, где ему надлежало быть. Он увидел его на высоте пяти-шести футов — Жюльен сидел верхом на стропилах. Вместо того чтобы зорко следить за действием всего механизма, он читал. Более отвратительного зрелища для старика Сореля быть не могло; он скорей простил бы Жюльену, что он щуплый, простил бы его неспособность к труду, требующему применения физической силы, простил бы, что он так не похож на старших братьев, но страсти к чтению он не выносил: сам он читать не умел.

Он несколько раз безуспешно окликал Жюльена. Жюльен весь ушел в чтение книги и главным образом из-за этого, а не из-за скрежета пилы, не услышал грозного отцовского голоса. Старик, несмотря на свои годы, ловко вскочил на бревно, лежавшее под пилой, а с него влез на поперечную балку, на которой держалась крыша. От сильного удара книга, которую держал в руках Жюльен, полетела в ручей; от второго столь же сильного удара по лицу Жюльен потерял равновесие: он мог упасть с высоты двенадцати-пятнадцати футов под двигавшиеся рычаги, и они раскрошили бы его, но отец подхватил его левой рукой.

— Ах ты шалопай! Ты что ж это, вместо того, чтоб за пилой смотреть, так все и будешь читать свои треклятые книги? Читай, сколько хочешь, по вечерам, когда вы там с попом даром время теряете.

Оглушенный ударом, весь в крови, Жюльен все-таки занял пост, который был ему предназначен, — около пилы. На глазах у него показались слезы — не столько от боли, сколько из-за того, что он лишился любимой книги.

— Спускайся, скотина, мне с тобой поговорить надо.

Из-за скрежета пилы Жюльен опять не расслышал отцовского приказания. Отец стоял теперь уже внизу; еще раз влезать наверх у него не было ни малейшего желания, а потому он схватил длинную жердь, которой сшибали орехи, и огрел сына по плечу. Жюльен соскочил наземь — отец толкнул его в спину и погнал по направлению к дому. «Господи, ну теперь не жди добра!» — думал юноша. По дороге он с грустью взглянул на ручей, куда упала его самая любимая книга — Мемориал Святой Елены.

Щеки у него горели; шел он опустив глаза. У этого низкорослого юноши лет восемнадцати-девятнадцати, на вид — слабосильного, были неправильные, но тонкие черты лица, нос с горбинкой. Когда ничто не беспокоило юношу, в его больших черных глазах видна была работа мысли, виден был огонь, но сейчас они выражали только дикую злобу. Темно-каштановые волосы закрывали ему почти весь лоб, и от этого, когда его что-то раздражало, его лицо казалось свирепым. Среди бесчисленных разновидностей человеческой физиономии, пожалуй, трудно было найти другое такое же удивительно своеобразное лицо. Стройный и гибкий стан юноши свидетельствовал об его ловкости, но не о силе. Когда он был еще совсем маленьким мальчиком, его необычайная задумчивость и мертвенно-бледный цвет лица представлялись отцу явными знаками того, что сын его долго не протянет, а если и выживет, то будет только лишним ртом в семье. Домашние презирали Жюльена, а он ненавидел братьев и отца; с воскресных игр на городской площади он всегда возвращался побитым.

Но все-таки лицо у него было красивое, и девушки стали на него заглядываться. У мужчин он вызывал презрение своей хилостью, вот почему он так горячо полюбил старого полкового лекаря, того самого лекаря, который однажды осмелился заговорить с мэром по поводу платанов.

Лекарь платил иногда папаше Сорелю за тот день, когда он звал его сына к себе; он обучал Жюльена латыни и истории, то есть тому, что сам знал из истории, а знал он итальянский поход 1796 года. Умирая, он завещал ему свой орден Почетного легиона, ту сумму, что скопилась у него от пенсии, да около сорока книг, из которых самая драгоценная только что прыгнула в общественный ручей, изменивший русло благодаря связям г-на мэра.

Придя домой, Жюльен почувствовал на плече мощную руку отца; решив, что тот сейчас начнет бить его, он задрожал всем телом.

— Отвечай, но только не ври! — крикнул ему в самое ухо грубый голос старого крестьянина, и при этом отец крутнул его так, как ребенок крутит оловянного солдатика. Большие, черные, полные слез глаза Жюльена смотрели теперь прямо в серые, злые глазки старого плотника, которые как будто пытались читать в его душе.

V 
Сделка

— Отвечай, негодный читалка, но не ври, если ты только можешь не врать: откуда ты знаешь госпожу де Реналь? Когда ты с ней разговаривал?

— Да не разговаривал я с ней, — ответил Жюльен. — Видел ее только в церкви.

— Но ты на нее бесстыжие свои глаза пялил?

— И не думал! Вы знаете, что в церкви я вижу только Бога, — строя из себя святошу, возразил Жюльен: он полагал, что этим он избавит себя от новых колотушек.

— А все-таки тут что-то есть, — сказал хитрый старик и, помолчав, продолжал: — Да ты ведь не скажешь, нелюдим окаянный. Ну да я тебя спроважу — моя пила от этого только выиграет. Ты сумел подольститься к священнику, а может, к кому другому, и они тебе подыскали хорошее место. Собери свои вещи, и я тебя отведу к господину де Реналю — ты будешь воспитателем его детей.

— А что я буду за это иметь?

— Питание, одежду и триста франков жалованья.

— Я не желаю быть лакеем.

— Скотина! А кто говорит, что ты будешь лакеем? Я-то разве отдам своего сына в лакеи?

— А с кем я буду есть?

Вопрос Жюльена озадачил старика Сореля; он побоялся допустить в разговоре с сыном оплошность; он изругал его и, обозвав обжорой, пошел посоветоваться со старшими сыновьями.

Вскоре Жюльен увидел, что все трое стоят, опершись на топоры, и держат совет. Он долго смотрел на них, а затем, поняв, что ему все равно не догадаться, о чем они толкуют, и боясь, как бы его не заметили, притаился по ту сторону пилы. Ему хотелось как следует обдумать новость, которая должна была перевернуть его жизнь, но он чувствовал, что сейчас не способен здраво рассуждать; он все время старался представить себе, что он увидит в красивом доме г-на де Реналя.

«Надо от всего этого отказаться, — думал он, — только не опуститься до того, чтобы есть за одним столом с прислугой. Отец попытается заставить меня; лучше умереть. Я прикопил пятнадцать франков восемь су; сбегу ночью; если идти проселком, то жандармов бояться нечего, и через два дня я буду в Безансоне: там пойду в солдаты, а не то так перебегу в Швейцарию. Но только тогда уж конец, стремиться не к чему, сан священника, который открывает все пути, мне недоступен».

Страх сидеть за одним столом с прислугой не был у Жюльена врожденным; чтобы преуспеть в жизни, он не побоялся бы и чего-нибудь гораздо более тягостного. Это отвращение перешло к нему прямо из Исповеди Руссо. То была единственная книга, с помощью которой воображение рисовало ему светскую жизнь. Сборник донесений о боевых действиях великой армии и Мемориал Святой Елены — это был его Коран. За эти три книги он готов был умереть. Другим он не верил. Старый лекарь внушил ему, что в других правды не найдешь и что написаны они мошенниками ради того, чтобы выдвинуться.

Пламенная душа, Жюльен был наделен поразительной памятью, которая, впрочем, очень часто сочетается с глупостью. Чтобы покорить сердце старого аббата Шелана, от которого, как это ему ясно представлялось, зависело его будущее, он выучил наизусть по-латыни Новый завет; знал он наизусть и книгу де Местра О папе, но не верил ни той, ни другой.

Точно по обоюдному согласию, в этот день Сорель и его сын больше друг с другом не разговаривали. Под вечер Жюльен пошел к священнику на урок богословия, однако благоразумно удержался от рассказа о необычайном предложении его отцу. «А что, если это ловушка? — спрашивал он себя. — Мог же я об этом разговоре забыть!»

На другой день рано утром де Реналь послал за стариком Сорелем, и тот, часа два протомив де Реналя, в конце концов пришел и, еще не переступив порога, несколько раз извинился, перемежая извинения поклонами. Прибегнув ко всякого рода подходам, Сорель выяснил, что его сын будет есть с хозяевами, а если придут гости, то в отдельной комнате, вместе с детьми. Сорель, видя кровную заинтересованность г-на мэра, преодолел свое изумление и недоверчивость и, решив торговаться, попросил показать ему комнату, где будет спать его сын. Это была большая, очень хорошо обставленная комната, куда уже начали переносить кровати троих детей.

Старому крестьянину это словно что-то объяснило; он настойчиво потребовал, чтобы ему показали одежду, которую выдадут его сыну. Де Реналь открыл бюро и достал сто франков.

— Пусть ваш сын сходит к суконщику Дюрану и закажет себе черный костюм.

— А если я все-таки сына у вас заберу, костюм останется у него? — спросил старый крестьянин, вдруг отбросив всякую почтительность.

— Разумеется.

— Так, так! — протянул Сорель. — Теперь, стало быть, нам надо сговориться только об одном: сколько вы будете ему платить.

— Как сговориться? — с возмущением воскликнул де Реналь. — Мы с вами пришли к соглашению еще вчера: я буду платить ему триста франков; по-моему, это много, а может быть, даже и слишком много.

— Это вы столько предложили, совершенно справедливо, — еще медленнее заговорил старый крестьянин и, выказав находчивость, которая удивит только тех, кто не знает франшконтейских крестьян, добавил, глядя в упор на де Реналя: — Ну а мы подыщем что-нибудь повыгоднее.

Мэр был огорошен. Он тут же взял себя в руки, но после специального разговора, который длился добрых два часа и в продолжение которого ни единого слова не было сказано зря, хитрость крестьянина переборола хитрость богача, не нуждающегося в ней как в средстве к существованию. Было определено состоявшее из многих пунктов расписание новой жизни Жюльена; ему не только было положено четыреста франков жалованья в год, но выплачиваться оно должно было вперед, первого числа каждого месяца.

— Ну, хорошо, я дам ему тридцать пять франков, — сказал де Реналь.

— Для ровного счета такой богатый и щедрый человек, как наш господин мэр, — медоточивым голосом произнес крестьянин, — уж верно, не поскупится и на тридцать шесть.

— Согласен, — сказал де Реналь, — но на этом мы покончим.

От злости его голос на сей раз прозвучал твердо. Крестьянин понял, что нужно остановиться. Зато де Реналь начал наступать. Он наотрез отказался выдать тридцать шесть франков за первый месяц старику Сорелю, а тому не терпелось получить их за сына вперед. Де Реналь подумал, что он непременно должен будет рассказать жене, как он держал себя во время этой сделки.

— Верните мне сто франков, — сказал он сердито. — Дюран — мой должник. Я сам пойду с вашим сыном и выберу ему сукна на костюм.

После такого удара Сорель счел за благо снова уверить мэра в своем глубочайшем почтении; это заняло полчаса. В конце концов, убедившись, что больше он решительно ничего не получит, Сорель удалился. Поклонившись в последний раз, он сказал:

— Я пришлю сына в замок.

Так, чтобы польстить мэру, горожане называли его дом.

Вернувшись в свое заведение, Сорель, сколько ни искал сына, так и не нашел. Из страха перед тем, что́ может его ожидать, Жюльен ночью убежал. Он решил спрятать в надежном месте свои книги и орден Почетного легиона. Все это он отнес к своему другу Фуке, молодому лесопромышленнику, который жил на высокой горе, над Верьером.

Когда он пришел, отец на него накинулся:

— Ах ты, лодырь проклятый! Хватит ли у тебя совести заплатить мне за то, что я тебя кормил-поил столько лет, — это одному богу ведомо. Забирай свое тряпье и отправляйся к господину мэру.

Удивленный тем, что его не побили, Сорель поспешил уйти. Но как только он скрылся с глаз своего грозного отца, он замедлил шаг. Его ханжество требовало захода в церковь.

Вас удивляет слово «ханжество»? Путь молодого парня к такой мерзости, как ханжество, был долог.

Однажды, в раннем детстве, Жюльен, увидев, как возвращавшиеся из Италии солдаты шестого драгунского, в длинных белых плащах и в касках с длинными черными султанами, привязывают лошадей к решетке окна отцовского дома, начал бредить военной службой. Потом он с восторгом слушал рассказы старого лекаря о битвах на мосту Лоди, на Аркольском мосту, под Риволи. Он видел, какими горящими глазами смотрел старик на свой орден.

Но когда Жюльену исполнилось четырнадцать лет, в Верьере начали строить церковь, великолепную для такого маленького города. Особенно сильное впечатление произвели на Жюльена мраморные колонны; о них много говорили в этом краю, потому что из-за них мировой судья возненавидел смертельной ненавистью молодого викария, который был прислан из Безансона и считался тайным агентом конгрегации, а тот — судью. Мировой судья висел на волоске — так, по крайней мере, думали все. Надо же ему было рассориться со священником, который каждые две недели ездил в Безансон, где, по слухам, встречался с самим его преосвященством!

А тут еще мировой судья, человек многодетный, вынес несколько приговоров, которые были сочтены несправедливыми; все эти приговоры касались тех, кто читал Конститюсьонель. Победили верноподданные. Штрафы были, откровенно говоря, пустячные: что-то около трех или пяти франков; но к такому ничтожному штрафу был приговорен и торговец гвоздями, крестный отец Жюльена. Он кричал в ярости: «Кто бы мог подумать! Больше двадцати лет мирового судью считали честным человеком!» Полкового лекаря, друга Жюльена, тогда уже не было на свете.

Жюльен вдруг перестал говорить о Наполеоне; он объявил, что хочет быть священником, и теперь на отцовской лесопилке его всегда можно было видеть учащим наизусть латинскую Библию, которую ему дал священник. Добрый старик, пораженный его успехами, целыми вечерами занимался с ним богословием. Жюльен никаких других чувств, кроме набожности, перед ним не выказывал. Кто бы мог догадаться, что в этом юноше с девичьим лицом, таким бледным и кротким, скрывается непреклонная решимость преуспеть или же умереть какой угодно смертью?

Для Жюльена преуспеть значило прежде всего выбраться из Верьера; он ненавидел свой родной край. От всего, что он здесь наблюдал, его воображение меркло.

Уже в раннем детстве Жюльена иной раз охватывали порывы восторга. Он с упоением мечтал о том, как его начнут представлять парижским красавицам, как он сумеет остановить на себе их внимание каким-нибудь из ряда вон выходящим поступком. Почему бы одной из них не полюбить его? Полюбила же такая блестящая женщина, как г-жа де Богарне, бедняка Бонапарта! В жизни Жюльена на протяжении многих лет не было, кажется, такого часа, когда бы он не твердил себе, что Бонапарт, никому не известный поручик, без гроша за душой, стал владыкой мира только благодаря своей шпаге. Это утешало его в горе, каким бы тяжким оно ему ни представлялось, и усиливало радостное чувство, когда его что-нибудь радовало.

После того, как был построен храм, после приговоров мирового судьи его словно осенило; месяца полтора Жюльена преследовала одна мысль и наконец завладела всем его существом — с той неодолимой силой, с какой овладевает мысль страстной душой, если ей кажется, что это ее открытие.

«Когда о Бонапарте заговорили, Франции грозило нашествие; воинская доблесть была необходима, она была в моде. А теперь сорокалетний священник получает сто тысяч франков жалованья, то есть в три раза больше, чем самые славные полководцы Наполеона. Священнику нужен помощник. Взять хотя бы мирового судью: светлая голова, безукоризненно честный, доживший до преклонных лет, а опозорил себя из боязни не угодить молодому, тридцатилетнему викарию. Нет, надо стать священником».

Жюльен уже два года изучал богословие, и вот как-то раз, в пору своего нового увлечения — увлечения благочестием, он выдал себя внезапной вспышкой пожиравшего его душу пламени. Случилось это у Шелана; Шелан позвал к себе на обед священников, и на этом обеде добрый попик представил Жюльена как кладезь учености, а Жюльен вдруг начал восхвалять Наполеона. Потом он, когда двигал срубленную ель, сделал вид, что вывихнул правую руку, привязал ее к груди и в таком неудобном положении продержал два месяца. Наконец, после двухмесячного добровольного наказания, он себя простил. Вот что собой представлял этот восемнадцатилетний юнец, такой тщедушный на вид, что ему можно было дать, самое большее, семнадцать лет, когда он с узелком под мышкой входил в великолепную верьерскую церковь.

В церкви было темно и безлюдно. Ради праздника окна были затянуты темно-красной тканью; солнечный свет, проходя сквозь нее, приобретал особую ослепительность; было в нем что-то величественное и вместе с тем вызывающее глубоко молитвенное состояние духа. Жюльен вздрогнул. Один во всем храме, он сел на самую красивую скамью. На скамье был герб де Реналя.

На скамейке для коленопреклонения Жюльен обнаружил обрывок вырванной из книги страницы — клочок словно нарочно был положен так, чтобы он бросился в глаза. Жюльен поднял его и прочел:

Подробности казни и последних минут жизни Луи Жанреля, казненного в Безансоне, в…

Страница была разорвана. На другой стороне можно было прочесть первые два слова, то есть: Первый шаг.

«Кто же это положил сюда листок? — подумал Жюльен и вздохнул. — Несчастный страдалец! Его фамилия кончается так же, как моя…»

Он скомкал листок.

Когда Жюльен выходил из церкви, ему показалось, что около кропильницы кровь: это пролили святую воду; из-за отсвета красных занавесей на окнах ее можно было принять за кровь.

Жюльену стало стыдно, что он испугался.

«Неужели я трус? — спросил он себя. — К оружию!»

Этот призыв, так часто повторявшийся в рассказах старого лекаря о войне, всегда действовал на Жюльена ободряюще. Он быстрым шагом направился к де Реналю.

Но в двадцати шагах от дома беззаветная храбрость покинула его и уступила место неодолимой робости. Чугунная решетчатая калитка была отворена; она произвела на него внушительное впечатление. Теперь надо было пройти во двор.

Но не у одного Жюльена сильно забилось сердце в ту минуту, когда он входил в дом де Реналя. Г-жу де Реналь при ее необыкновенной застенчивости угнетала мысль, что какой-то чужой человек всегда будет теперь по долгу службы стоять между ней и ее детьми. Она привыкла к тому, что ее сыновья спят в ее комнате. Утром она горько плакала при виде того, как переносили их кроватки в комнату гувернера. Она так и не упросила мужа велеть перенести к ней обратно кроватку младшего, Станислава-Ксавье.

Свойство женщин — все видеть в черном свете — было особенно сильно развито у г-жи де Реналь. Ей представлялся отвратительный лохматый грубиян, которому вменено в обязанность бранить ее детей только потому, что он знает латынь — какой-то варварский язык, за незнание коего будут сечь ее сыновей.

VI 
Скука

Госпожа де Реналь с той живостью и грацией, какие она обнаруживала, когда на нее не смотрели мужчины, вышла через стеклянную дверь в сад, и тут она увидела стоявшего у подъезда крестьянского паренька, скорее мальчика, с очень бледным, заплаканным лицом. На нем была белая-белая рубашка, под мышкой он держал очень чистую курточку из лилового ратина.

Лицо у паренька было такое бледное, а глаза такие кроткие, что несколько романтичному воображению г-жи де Реналь сперва представилось, что, может быть, это переодетая девушка пришла о чем-нибудь просить г-на мэра. Ей стало жаль бедняжку, стоявшую у двери и, видимо, боявшуюся протянуть руку к звонку. Г-жа де Реналь, преодолев горькое чувство, которое поселила в ней мысль о гувернере, подошла к незнакомке. Жюльен стоял лицом к двери и не видел, как приблизилась г-жа де Реналь. Он вздрогнул, услышав над самым ухом ласковый голос:

— Вам что, детка?

Жюльен живо обернулся и, окрыленный участливым взглядом г-жи де Реналь, осмелел. Ее красота изумила его, и он позабыл обо всем на свете, даже о цели своего прихода. Г-жа де Реналь повторила свой вопрос.

— Я буду здесь гувернером, сударыня, — наконец выговорил он, стыдясь своих слез, которые он старался как можно незаметней смахнуть.

Госпожа де Реналь была ошеломлена; они стояли так близко, что могли хорошо рассмотреть друг друга. Жюльен никогда еще не видел такой нарядной женщины, а главное — женщины, у которой был бы такой дивный цвет лица и которая заговорила бы с ним так ласково. Г-жа де Реналь смотрела на крупные слезы, все еще блестевшие на щеках крестьянского паренька, сначала бледных, а затем порозовевших. И вдруг она залилась детским неудержимым смехом; она смеялась над самой собой, она обезумела от счастья. Так вот он, этот гувернер, а она представляла себе грязного, плохо одетого попа, который начнет бранить и сечь ее детей!

— Как, сударь, вы знаете латынь? — спросила она наконец.

Обращение «сударь» так удивило Жюльена, что он ответил не сразу.

— Да, сударыня, — несмело проговорил он.

На радостях г-жа де Реналь отважилась спросить Жюльена:

— А вы не будете слишком строги с моими детишками?

— Я? Слишком строгим? — с удивлением переспросил Жюльен. — Да за что же?

— Нет, в самом деле, сударь, — после небольшого молчания, все сильнее волнуясь, снова заговорила она, — вы будете с ними добрым, обещаете?

Услышать еще раз, что его называют «сударь», называют совершенно серьезно, — на это Жюльен никогда не надеялся; какие только воздушные замки он ни строил в детстве, он, однако, сразу сказал себе, что знатные дамы станут с ним разговаривать, только когда на нем будет красивый мундир. А г-жу де Реналь ввели в полное заблуждение чудесный цвет лица Жюльена, его большие черные глаза и прелестные волосы, сейчас особенно закудрявившиеся, оттого что, идя сюда, он, чтобы освежиться, окунул голову в бассейн городского фонтана. На ее великое счастье, эта боязливая девочка и была тем неотвратимым гувернером, строгим и грубым с ее детьми. Для г-жи де Реналь, с ее бестревожной душой, переход от опасений к тому, что открылось ее глазам, явился целым событием. Наконец она опомнилась. Она с изумлением увидела, что стоит у подъезда своего дома совсем близко от молодого человека в рубашке.

— Идемте, сударь, — слегка смутившись, сказала она.

Никогда в жизни г-жа де Реналь не испытывала такого сильного волнения, вызванного неомраченным блаженством; никогда еще столь прекрасное видение не разгоняло в ее душе мучительного чувства страха. Значит, ее славные детки, о которых она так заботилась, не попадут в руки грязного, ворчливого попа. Войдя в переднюю, она повернулась лицом к Жюльену, несмело следовавшему за ней. При виде роскошного дома лицо мальчика выразило удивление, и от этого он показался г-же де Реналь еще милее. Она не верила своим глазам; ей всегда казалось, что гувернер непременно должен быть в черном костюме.

— Да неужели же это правда, сударь? — остановившись, снова обратилась она к нему — она смертельно боялась обмануться: ведь она же была так счастлива, поверив ему. — Вы знаете латынь?

Ее слова задели самолюбие Жюльена и рассеяли очарование, владевшее им уже четверть часа.

— Да, сударыня, — стараясь говорить возможно холоднее, ответил он, — я знаю латынь не хуже священника, а он по своей доброте иногда уверяет, что даже лучше его.

Госпоже де Реналь вдруг почудилось, что у Жюльена очень злое выражение лица. Он стоял в двух шагах от нее. Она приблизилась к нему и спросила вполголоса:

— Вы правда не будете в первые же дни сечь моих детей, даже если они не выучат уроков?

Нежный, почти умоляющий голос прекрасной дамы заставил Жюльена забыть о своей репутации латиниста. Лицо г-жи де Реналь было сейчас совсем близко от его лица, он вдыхал запах женского летнего платья, а для простого крестьянина это был случай редчайший. Румянец залил щеки Жюльена, он перевел дух и с трудом выговорил:

— Не бойтесь, сударыня, я буду вас слушаться во всем.

Только сейчас, когда страх г-жи де Реналь окончательно рассеялся, ее поразила необыкновенная красота Жюльена. Его почти женственные черты, его растерянность не казались смешными этой в высшей степени стеснительной женщине. Мужественность, которая для большинства входит в понятие мужской красоты, отпугнула бы ее.

— Сколько вам лет, сударь? — спросила она Жюльена.

— Скоро исполнится девятнадцать.

— А моему старшему сыну — одиннадцать, — окончательно успокоившись, сказала г-жа де Реналь, — вы с ним можете держать себя как товарищ, вам легко будет с ним сладить. Как-то отец решил наказать его. Ребенок проболел целую неделю, а между тем отец всего один раз шлепнул его.

«До чего все это непохоже на мою жизнь! — подумал Жюльен. — Еще вчера отец избил меня. Счастливы богачи!»

Госпожа де Реналь теперь уже старалась уловить малейшую смену настроений в душе гувернера; тень грусти она приняла за конфузливость, и ей захотелось подбодрить его.

— Как вас зовут, сударь? — спросила она таким милым тоном, что Жюльен, не отдавая себе отчета, подпал под его чары.

— Меня зовут Жюльен Сорель, сударыня. Мне боязно, потому что я первый раз в чужом доме; я очень вас прошу руководить мной и многое прощать мне на первых порах. Я никогда не ходил в школу — я был очень беден; беседовал я только с моим родственником, полковым лекарем, кавалером ордена Почетного легиона, и священником Шеланом. Он вам про меня ничего худого не скажет. Братья часто били меня, — не верьте им, если они меня очернят; не осуждайте меня, сударыня, когда я что-нибудь сделаю не так, — это я не умышленно.

Произнося свою длинную речь, Жюльен постепенно успокаивался. Он изучающим взглядом смотрел на г-жу де Реналь. Так действует подлинное обаяние, если оно естественно, в особенности же — когда человек не сознает своего очарования. Жюльен, считавший себя знатоком женской красоты, готов был поклясться, что г-же де Реналь не более двадцати лет. Внезапно ему пришла в голову дерзкая мысль: поцеловать ей руку. Эта мысль испугала его. Но он тут же сказал себе: «Если я не сделаю того, что может принести мне пользу и поубавить презрения, с каким эта прекрасная дама, по всей вероятности, смотрит на бедного мастерового, которого только что оторвали от пилы, — значит, я трус». Может быть, Жюльену придало смелости то, что в воскресные дни он целых полгода слышал, как девушки говорили про него: «Хорошенький мальчик». Во время этой его внутренней борьбы г-жа де Реналь старалась вкратце объяснить ему, с чего надо начать занятия. От усилий над самим собой Жюльен опять побледнел; он сказал напыщенным тоном:

— Сударыня! Я никогда не буду бить ваших детей, клянусь Богом.

Только после этого он осмелился взять руку г-жи де Реналь и поднести ее к губам. Сперва это ее озадачило, затем покоробило. Было очень жарко, и ее руку прикрывала только шаль, так что когда Жюльен поднес ее к губам, шаль с нее сползла. Г-жа де Реналь упрекнула себя, почему она не возмутилась в тот же миг.

Услышав голоса, де Реналь вышел из кабинета; он заговорил с Жюльеном тем важным и вместе с тем отеческим тоном, каким говорил с брачующимися в мэрии.

— Мне нужно с вами потолковать до того, как вы увидитесь с детьми, — сказал он.

Он провел Жюльена в одну из комнат; жена хотела оставить их вдвоем, но он удержал ее. Затворив дверь, де Реналь с величественным видом уселся.

— Священник говорил мне о вас как о человеке достойном. Все будут здесь относиться к вам с уважением, и если я останусь вами доволен, то в дальнейшем постараюсь чем-нибудь быть вам полезным. Пожалуйста, не встречайтесь больше ни с вашими родными, ни с друзьями — для моих детей это общество неподходящее. Вот вам тридцать шесть франков за первый месяц, но только обещайте мне не давать из них ни единого су вашему отцу.

Де Реналь был зол на перехитрившего его старика.

— Теперь, сударь, — я уже всем велел, чтобы вас называли «сударь»; вы скоро убедитесь, какие преимущества дает жизнь у порядочных людей, — итак, теперь, сударь, вот что: нехорошо, если вы покажетесь детям в куртке. Слуги его видели? — спросил де Реналь жену.

— Нет, мой друг, — погруженная в свои мысли, ответила она.

— Прекрасно. Наденьте вот это, — сказал он удивленному юноше, протягивая ему свой сюртук. — А сейчас пойдемте к суконщику Дюрану.

Когда, час с лишним спустя, де Реналь возвратился с новым гувернером, одетым в черный костюм, то увидел, что его жена сидит на прежнем месте. При появлении Жюльена она успокоилась; когда она видела его перед собой, ее страх улетучивался. А Жюльен уже не думал о ней; он относился с недоверием и к судьбе и к людям, но душа у него была сейчас как у ребенка; ему казалось, что прошло несколько лет с тех пор, как он, — всего три часа назад, — дрожал от страха в церкви. От него не укрылась холодность г-жи де Реналь, и он понял, чем она недовольна: он осмелился поцеловать ей руку. От гордости при мысли, что на нем новый костюм, совершенно не похожий на то, в чем он ходил обычно, и от желания не показать вида, что он счастлив, он перестал владеть собой, и все его движения приобрели стремительность, резкость. Теперь с изумлением смотрела на него г-жа де Реналь.

— Побольше степенности, сударь, — сказал де Реналь, — если вы хотите, чтобы вас уважали мои дети и слуги.

— Сударь! — сказал Жюльен. — В новой одежде я чувствую себя неловко. Я бедный крестьянин, я носил только куртки. Позвольте мне уйти к себе в комнату.

— Как тебе нравится новое приобретение? — спросил жену де Реналь.

Почти инстинктивно и уж, во всяком случае, неумышленно г-жа де Реналь скрыла правду от мужа.

— Я не так очарована этим пареньком, как вы; вы с ним так обходительны, что в конце концов он обнаглеет, и через месяц вам придется выставить его.

— Что ж, и выставим. Обойдется это примерно в сто франков, зато в Верьере привыкнут к тому, что у детей господина де Реналя есть гувернер. А этого не достигнешь, коль скоро он по-прежнему будет расхаживать в отрепье мастерового. Если уж мы его вытурим, то я, конечно, не отдам ему черный костюм, — я взял на него отрез у суконщика. Ему я оставлю только этот, готовый, который нашелся у портного.

Жюльен пробыл у себя в комнате час, но для г-жи де Реналь этот час пролетел, как одна минута. Когда детям сказали, что у них будет гувернер, они забросали мать вопросами. Наконец появился Жюльен. Это был другой человек. Он не просто держался степенно — это была сама степенность. Его представили детям, и он заговорил с ними таким тоном, что даже де Реналь — и тот удивился.

— Моя задача, господа, — обучить вас латыни, — сказал Жюльен в конце своего вступительного слова. — Вы знаете, что значит отвечать урок. Вот Священное Писание. — Он показал им книжку в 32-ю долю листа, в черном переплете. — В ней рассказывается о господе нашем Иисусе Христе, это так называемый Новый завет. Я буду часто задавать вам по ней уроки, а сейчас спрашивайте меня.

Старший сын, Адольф, взял книгу.

— Откройте наугад, — продолжал Жюльен, — и прочтите первые три слова любого стиха. Я буду продолжать читать на память эту священную книгу, это руководство для нашей жизни, пока вы меня не прервете.

Адольф открыл книгу, произнес два слова, и Жюльен прочел наизусть целую страницу, ни разу не запнувшись, как будто говорил по-французски. Де Реналь с торжеством смотрел на жену. Дети, видя, как изумлены родители, широко раскрыли глаза. К дверям подошел лакей. Жюльен продолжал говорить по-латыни. Слуга постоял, постоял и ушел. Затем в дверях показались горничная и кухарка; Адольф открывал книгу в восьми местах — Жюльен нигде не споткнулся.

— Ах ты господи! Какой красивый молодой священник! — воскликнула кухарка, очень набожная, хорошая девушка.

Де Реналю не терпелось хоть чем-нибудь да блеснуть, у него и в мыслях не было экзаменовать гувернера; он только старался припомнить хотя бы несколько латинских слов; наконец он прочитал один стих Горация. Жюльен знал по-латыни только Библию.

— Священный сан, к которому я себя готовлю, воспрещает мне читать этого нечестивого поэта, — нахмурившись, проговорил он.

Де Реналь продекламировал еще довольно много стихов — будто бы из Горация. Он объяснил детям, кто такой Гораций, но дети, замерев от восторга, не обращали на него внимания. Они смотрели на Жюльена.

Заметив, что слуги все еще толпятся в дверях, Жюльен решил, что нужно продолжить испытание.

— А теперь, — сказал он, обратившись к самому младшему, — пусть Станислав-Ксавье выберет для меня какой-нибудь стих из священной книги.

Маленький Станислав, преисполненный гордости, еле выговорил первое слово стиха, а Жюльен прочитал наизусть целую страницу. В это время, словно для полноты торжества де Реналя, в комнату вошли Вально, тот самый, у которого были превосходные нормандские лошади, и Шарко де Можирон, супрефект округа. Эта сцена закрепила за Жюльеном обращение «сударь»; даже слуги не осмеливались обращаться к нему иначе.

Вечером весь Верьер собрался у мэра, чтобы посмотреть на чудо. Жюльен отвечал на вопросы с мрачным видом, и это заставляло всех соблюдать дистанцию. Молва о нем так быстро распространилась по городу, что спустя несколько дней де Реналь из боязни, как бы его не переманили, предложил ему подписать условие сроком на два года.

— Нет, сударь, — холодно ответил Жюльен. — Если вы мне откажете от места, я вынужден буду уйти. Условие, которое связывает только меня, а вас ни к чему не обязывает, — сделка невыгодная. Я его не подпишу.

Жюльен так себя держал, что меньше чем через месяц даже де Реналь проникся к нему уважением. Священник рассорился с де Реналем и Вально, так что никто не мог рассказать им о былом увлечении Жюльена Наполеоном, а сам Жюльен говорил о Наполеоне не иначе как с ужасом.

VII 
Сродство душ

Дети обожали его, он их не любил; его мысли были далеко. Что бы мальчуганы ни вытворяли, его нельзя было вывести из терпения. Он был справедлив, но холоден и бесстрастен, и все-таки его полюбили, так как с его появлением в доме стало не так скучно, гувернер же он был хороший. А он ненавидел и презирал высшее общество, где ему отвели место, — впрочем, на самом краешке стола, чем, возможно, и были вызваны его ненависть и презрение. Во время званых обедов ему стоило большого труда сдержать злобу против всех, кто его окружал. Как-то, в день св. Людовика, когда у де Реналя разливался соловьем Вально, Жюльен едва не выдал себя; под предлогом присмотра за детьми он выбежал в сад. «Целая ода честности! — говорил он сам с собой. — Можно подумать, что это единственная добродетель в мире, и вместе с тем какое раболепство, какое расшаркивание перед человеком, который явно удвоил и утроил свое состояние с тех пор, как стал распоряжаться имуществом бедняков! Готов держать пари, что он наживается даже на средствах, какие отпускает казна на несчастных подкидышей, на бедняжек, чья нищета должна вызывать особенно глубокое чувство сострадания. Чудовища! Ну и чудовища! Да ведь и я что-то вроде подкидыша: меня ненавидят отец, братья, вся семья».

Незадолго до дня св. Людовика, гуляя в рощице Бельведер над Аллеей Верности и повторяя молитвы, Жюльен не избежал встречи с братьями, которых увидел издали на глухой тропе. Его отличный черный костюм, вся его благопристойность и то искреннее пренебрежение, с каким он отнесся к этим грубым мастеровым, вызвали у них прилив бешеной зависти, и они исколотили его до крови и до бесчувствия. Г-жа де Реналь, гуляя с Вально и супрефектом, случайно зашла в этот лесок; увидев Жюльена, неподвижно лежавшего на земле, она вообразила, что его убили. Она была потрясена, и в душу Вально закралось чувство ревности.

Но это была пока еще преждевременная тревога. Жюльен находил, что г-жа де Реналь необычайно красива, но он ненавидел ее за красоту: это был первый подводный камень на его пути к благосостоянию. Он избегал вступать с ней в разговоры, чтобы она забыла, как он в первый день от восторга поцеловал у нее руку.

Горничная г-жи де Реналь Элиза сразу же влюбилась в юного гувернера. Об этом она часто говорила с хозяйкой. Один из лакеев его возненавидел. Однажды Жюльен услышал, как лакей пенял Элизе: «Вы со мной и разговаривать-то перестали с тех пор, как этот замарашка гувернер поселился у нас в доме». Жюльен не заслуживал такого оскорбления, но инстинкт красивого юноши подсказал ему, что нужно больше заботиться о своей наружности. Ненависть Вально тоже усилилась. Он сказал во всеуслышание, что кокетство не подобает молодому аббату. А Жюльен в своем костюме действительно был похож на аббата, ему не хватало только сутаны.

Госпожа де Реналь заметила, что он чаще, чем прежде, разговаривает с Элизой; она выяснила, что переговоры эти вызваны бедностью гардероба Жюльена. У него было так мало белья, что ему очень часто приходилось отдавать его в стирку на сторону, и вот эти мелкие услуги и оказывала ему Элиза. Нищета, о которой г-жа де Реналь прежде не имела понятия, тронула ее; ей захотелось подарить что-нибудь Жюльену, но она не решалась; происходившая в ней борьба была первым тяжелым чувством, которое вселил в нее Жюльен. До сих пор имя Жюльена неразрывно связывалось в ее душе с чувством безгрешной, духовной, и только духовной, радости. Мысль о бедности Жюльена не давала ей покоя, и она сказала мужу, что хорошо бы подарить ему что-нибудь из белья.

— Еще чего! — возразил он. — Зачем делать подарки человеку, которым мы очень довольны и который безукоризненно исполняет свои обязанности? Дарят в тех случаях, когда человек пренебрегает ими, если нужно, чтобы он взялся за дело поусерднее.

Высказанный мужем взгляд на вещи оскорбил г-жу де Реналь. До появления Жюльена она не придала бы этому значения; теперь, когда ей бросалась в глаза чрезвычайно опрятная, но очень простая одежда юного богослова, она каждый раз задавала себе вопрос: «Бедный мальчик! Как это ему удается?»

Постепенно все изъяны в одежде Жюльена перестали коробить ее — они будили в ней только жалость.

Госпожа де Реналь принадлежала к числу провинциалок, которых в течение первых двух недель знакомства вы будете вправе считать глупышками. Никакого жизненного опыта у нее не было, «умных» разговоров она не заводила. Душа у нее была нежная и гордая; сама того не сознавая, она, как всякое живое существо, жаждала счастья, и это желание было в ней так сильно, что она не замечала поступков тех грубых людей, в среду которых ее забросила судьба.

Если бы г-жа де Реналь получила хоть какое-нибудь образование, она могла бы выказать свои врожденные способности и живость ума, но, как богатая наследница, она воспитывалась у монахинь, всецело преданных Сердцу Христову и пылавших лютой ненавистью ко всем французам — врагам иезуитов. Г-жа де Реналь была умна и потому скоро выкинула из головы те нелепицы, которым ее учили в монастыре, но она ничем их не заменила и в конце концов осталась без всяких знаний. Ей, как богатой наследнице, рано начали льстить; с другой стороны, она не могла жить без жаркой веры — и по той, и по другой причине она все больше уходила в себя. Можно было подумать, что она на редкость уживчива, слабовольна, и верьерские мужья ставили ее в пример своим женам, а де Реналю это льстило, хотя на самом деле отличительной чертой ее душевного строя была гордость. У принцессы, славящейся своей самовлюбленностью, вызывает гораздо больше интереса образ действий ее придворных, чем у такой с виду мягкосердечной, скромной женщины — все, что говорил и делал ее муж. До появления Жюльена она, в сущности, жила только детьми. Их легкие заболевания, огорчения, мимолетные радости заполняли все ее существо, которое прежде, когда она воспитывалась в Безансоне, в монастыре Сердца Христова, было полно только любви к Богу.

Когда кто-нибудь из ее сыновей простужался, она доходила до такого состояния, как будто он умер, но она никому теперь не поверяла своих горестей. Грубый смех, пожимание плечами, готовая фраза насчет того, что все женщины сумасбродки, — на это она постоянно нарывалась в первые годы замужества, когда ей хотелось поделиться с мужем такого рода переживаниями. Каждая его шуточка, особенно если речь шла о болезнях детей, надрывала ей душу. Вот что пришло на смену выслуживанью и приторной лести, которой она наслушалась в иезуитском монастыре, где прошли годы ее молодости. Ее воспитало страдание. Гордость не позволяла ей признаться, что она несчастна, даже своей подруге г-же Дервиль; она была уверена, что все мужчины такие же, как Вально и супрефект Шарко де Можирон. Грубость, нескрываемое равнодушие ко всему, что не имеет отношения к деньгам, должностям и крестам, слепая злоба к тому, с чем они не согласны, — все это представлялось ей таким же естественным для мужчины, как сапоги и фетровая шляпа.

И все же она так и не смогла привыкнуть к приобретателям и стяжателям, среди которых ей пришлось жить.

Этим объясняется успех простого крестьянина Жюльена. Влечение к его благородной и гордой душе было для нее исполнено тихой радости, озарено прелестью новизны. Г-жа де Реналь скоро простила ему его глубочайшее невежество, — этим он был ей даже как-то особенно мил, — и неуменье держать себя, но тут она сумела его пообтесать. Она с интересом слушала Жюльена, даже когда он говорил о самых обыкновенных вещах, когда он рассказывал о бедной раздавленной собаке, перебегавшей дорогу и попавшей под быстро ехавшую телегу. Узнав про этот несчастный случай, ее муж засмеялся бы своим грубым смехом, а Жюльен, рассказывая, хмурил красивые, изящно изогнутые черные брови. Постепенно у нее сложилось представление, что отзывчивость, душевное благородство, человечность — все это свойства юного богослова, его одного. И, как всякая добрая душа, ему одному она сочувствовала, даже восхищалась им.

В Париже отношения Жюльена и г-жи де Реналь упростились бы очень скоро, но в Париже любовь — дитя романов. Каких-нибудь три романа, хотя бы даже куплеты, распеваемые в Жимназ, осветили бы юному гувернеру и его робкой хозяйке их положение. Романы научили бы их, как надо играть свою роль, кому подражать; и рано или поздно, не получая ни малейшего наслаждения, может быть, даже неохотно, из чистого тщеславия, Жюльен последовал бы тому примеру, который был бы ему указан.

В Авейронском городке или в Пиренеях под влиянием жаркого климата малейшая случайность могла бы оказаться роковой. Под нашим, более сумрачным небом молодой человек без средств становится честолюбцем только потому, что его нежное сердце жаждет таких радостей жизни, которые стоят денег; он ежедневно видит перед собой тридцатилетнюю женщину, благонравную, занятую своими детьми и не помышляющую о том, чтобы искать примеров для подражания в романах. В провинции жизнь течет медленно, не спеша; в этой жизни больше естественности.

Бедность молодого гувернера доводила г-жу де Реналь до слез. Как-то раз Жюльен застал ее, когда она горько плакала.

— Что с вами, сударыня?

— Ничего, мой друг, — ответила она. — Позовите детей, пойдемте гулять.

Она взяла его под руку и оперлась на нее, чего прежде Жюльен не замечал. Впервые она назвала его «мой друг».

К концу прогулки Жюльен обратил внимание, что лицо у г-жи де Реналь раскраснелось. Она замедлила шаг.

— Вам, верно, сообщили, — не глядя на него, заговорила она, — что я единственная наследница моей тетки, — она очень богата, живет в Безансоне… Осыпает меня подарками… Мои сыновья оказывают такие успехи… просто удивительно… и мне бы хотелось, чтобы вы приняли от меня, как выражение моей признательности, скромный подарок. Всего лишь несколько луидоров на белье. Но только… — Покраснев еще гуще, она умолкла.

— Так что же, сударыня? — спросил Жюльен.

— Не надо говорить об этом моему мужу, — опустив голову, вымолвила она.

— Я человек маленький, сударыня, но не подлый, — злобно сверкая глазами, сказал Жюльен и, остановившись, приосанился, — вот этого-то вы и не приняли во внимание. Я поступил бы хуже любого лакея, если б позволил себе скрыть от господина де Реналя что-нибудь, касающееся моих денег.

Госпожа де Реналь была сражена.

— С тех пор, как я у вас поселился, — продолжал Жюльен, — господин мэр пять раз выдавал мне по тридцать шесть франков; я в любую минуту могу показать мою расходную книжку господину де Реналю, кому угодно, даже господину Вально, который меня ненавидит.

После этой вспышки Жюльена г-жа де Реналь шла, бледная, дрожащая, и до конца прогулки никто из них не нашел повода, чтобы возобновить разговор. В гордое сердце Жюльена не могло бы сейчас закрасться чувство к г-же де Реналь, а она, выслушав его отповедь, почувствовала к нему уважение, она восхищалась им. Под тем предлогом, чтобы он простил ей невольную обиду, она окружила его самыми нежными заботами. В течение целой недели то новое, что она внесла в свои отношения к Жюльену, радовало г-жу де Реналь. В конце концов, частично ей удалось умерить гнев Жюльена; Жюльен был далек от мысли, что в ней говорит нечто близкое к сердечной склонности.

«Вот они, богачи, — думал Жюльен, — оскорбят тебя, а потом думают, что если подольститься, то все можно загладить».

Сердце г-жи де Реналь было так полно и так еще невинно, что, несмотря на принятое ею решение, она рассказала мужу о предложении, которое она сделала Жюльену и о том, как он его отверг.

— Что? — задетый за живое, вскричал де Реналь. — И вы стерпели, что вам отказал слуга?

Это слово привело г-жу де Реналь в негодование.

— Я выражаюсь, сударыня, так же, как выразился покойный принц Конде, представляя молодой супруге своих камергеров. Все эти люди — наши слуги, — сказал он. — Я вам читал этот отрывок из Мемуаров де Безанваля — его необходимо знать, чтобы ставить людей на место. Не дворянин, получающий у вас жалованье, — ваш слуга. Я поговорю с господином Жюльеном и дам ему сто франков.

— Ах, милый друг! — дрожа, воскликнула г-жа де Реналь. — Только не при слугах!

— Нет, не при них, а то они позавидовали бы и имели бы основание, — сказал де Реналь, уходя и думая, не слишком ли велика сумма.

Едва не лишившись чувств от горя, г-жа де Реналь опустилась на стул. «Он унизит Жюльена, и по моей вине». Почувствовав отвращение к мужу, она закрыла лицо руками. Она дала себе слово никогда больше с ним не откровенничать.

Увидев Жюльена, она задрожала всем телом; ей стало так тесно в груди, что она не могла выговорить ни слова. В замешательстве она схватила его руки и сжала в своих.

— Ну что, мой друг, — спросила она наконец, — довольны вы моим мужем?

— Как же не быть довольным? — с горькой усмешкой ответил Жюльен. — Он пожаловал мне сто франков.

Госпожа де Реналь как-то недоверчиво на него посмотрела.

— Дайте мне руку, — сказала она с нотой такой решимости в голосе, какой прежде Жюльен не слыхал.

Она отважилась пойти с ним к верьерскому книгопродавцу, несмотря на то, что он пользовался репутацией ужасного либерала. У него она купила на десять луидоров книг для своих детей. Ей было известно, что Жюльену хотелось прочитать эти книги. Она велела детям, чтобы каждый из ее сыновей тут же, в книжной лавке, написал свое имя на книгах, которые ему достались. Г-жа де Реналь радовалась, что она нашла в себе смелость вознаградить Жюльена, а тот дивился множеству книг в лавке. Никогда еще он не осмеливался войти в такое мирское заведение; сердце у него сильно билось. Даже и не пытаясь догадаться, что сейчас происходит в душе г-жи де Реналь, он погрузился в раздумье, как бы все-таки молодому человеку, изучающему богословие, достать какие-нибудь из этих книг. Наконец ему пришло в голову, что можно, пустившись на хитрость, убедить де Реналя, что сыновьям хорошо бы дать тему для сочинения из жизнеописаний знаменитых местных дворян. Потратив месяц на уговоры, Жюльен добился своего, а немного погодя, набравшись храбрости, подъехал к де Реналю с другим предложением, представлявшим значительно большую трудность для родовитого мэра: речь шла о том, чтобы содействовать благосостоянию либерала, взяв абонемент в его книжную лавку. Де Реналь был вполне согласен, что его старшему сыну невредно прочитать некоторые произведения, о которых может зайти разговор, когда он поступит в военную школу, но Жюльену было ясно, что мэр на этом поставит точку. Жюльен подумал, что тут что-то кроется, но догадаться об истинной причине ему не удавалось.

— Я вот о чем подумал, — однажды сказал он мэру. — Если бы доброе дворянское имя де Реналя появилось в гнусных списках книгопродавца, то это было бы для него несмываемым позором.

Лицо де Реналя прояснилось.

— Да и бедному богослову, — более смиренным тоном продолжал Жюльен, — могло бы очень повредить, если бы кто-нибудь обнаружил, что его имя значится в списке абонентов книгопродавца, дающего книги почитать на дом. Либералы могли бы обвинить меня в том, что я беру самые мерзкие книги; с них все станет, и они способны эти безнравственные книги приписать мне.

Но тут Жюльен понял, что перестарался. Лицо мэра вновь приняло озадаченное и сердитое выражение. Жюльен умолк. «Поймал я его», — подумал он.

Несколько дней спустя старший сын в присутствии де Реналя спросил Жюльена, что это за книга, о выходе которой объявил Котидьен.

— Чтобы якобинцы не радовались, — предложил молодой гувернер, — и вместе с тем чтобы мне иметь возможность ответить господину Адольфу, не записать ли абонентом в книжную лавку самого последнего из ваших слуг?

— Мысль неплохая, — не скрывая своей радости, сказал де Реналь.

— Во всяком случае, следует оговорить, — сказал Жюльен, и на лице его появилось то многозначительное и вместе с тем почти жалкое выражение, какое так ловко умеют придать своему лицу иные люди, когда убеждаются, что дело, которое они давным-давно задумали, идет на лад, — следует оговорить, чтобы вашему слуге не давать романов. Эти опасные книжки, проникнув к вам в дом, могут совратить горничных, да и самого слугу.

— Вы забыли о политических памфлетах, — с важным видом добавил де Реналь. Ему хотелось скрыть свое восхищение хитроумием гувернера.

Такими-то вот мелкими пронырствами и заполнялась жизнь Жюльена; успех задуманных предприятий занимал его гораздо больше, нежели сердечное влечение к нему, которое он легко мог бы прочитать в сердце г-жи де Реналь.

Расположение духа, в каком он находился прежде, вернулось к нему и в доме верьерского мэра. И здесь, как на отцовской лесопильне, он глубоко презирал людей, а они его ненавидели. Каждый день он слушал рассказы супрефекта, Вально и прочих друзей дома о том, чему они явились очевидцами, и его поражало, как далеки от жизни их представления о ней. Поступок, вызывавший у него восхищение, окружающие порицали. Он постоянно говорил себе: «Ну и чудовище!» или «Экое дурачье!» Забавно, что, с таким высокомерием судя о людях, он часто никак не мог понять, о чем они толкуют.

За всю свою жизнь Жюльен говорил по душам только со стариком лекарем, но у него он почерпнул лишь сведения об итальянских походах Бонапарта и понятие о хирургии. Подробные рассказы о мучительнейших операциях возбуждали его юношескую безбоязненность. «Я бы не дрогнул», — думалось ему.

Когда г-жа де Реналь впервые попыталась заговорить с ним о предметах, не имеющих отношения к воспитанию детей, он начал описывать хирургические операции; она побледнела и попросила его прекратить эти описания.

Больше Жюльен ничего не знал. Вот почему, хотя он и г-жа де Реналь жили под одной кровлей, все же, когда они оставались одни, тотчас водворялось глухое молчание. В гостиной, как бы скромно Жюльен себя ни держал, она видела у него в глазах выражение умственного превосходства над всеми, кто приходил к ней. Когда же она оставалась с ним вдвоем, он не мог скрыть чувство неловкости. Это ее раздражало, так как женское чутье подсказывало ей, что нежные чувства тут ни при чем.

Создав себе смутное представление о светском обществе на основании рассказов старика лекаря, Жюльен, если при женщине разговор затихал, чувствовал себя подавленным, как будто это он повинен в воцарившемся молчании. Чувство подавленности было для него в сто раз мучительнее, когда он оставался с женщиной вдвоем. Его воображение питалось самыми фантастическими, испанскими понятиями о том, что должен говорить мужчина, когда он с женщиной наедине, и от волнения ему приходили в голову одни только вздорные мысли. Душа его досягала до звезд, а вот нарушить унизительное молчание он был не в силах. Во время долгих прогулок с г-жой де Реналь и с детьми суровое выражение его лица становилось еще суровее, оттого что мучения его были нестерпимы. Он жестоко клеймил себя. Если же ему, на его несчастье, и удавалось заставить себя заговорить, он иной раз выпаливал что-нибудь крайне несуразное. И самым мучительным было для него то, что он сознавал и даже преувеличивал нелепость своего поведения. Но он не видел своих глаз, а они были так прекрасны, в них отражалась такая пламенная душа, что они, точно хорошие актеры, иногда придавали пленительный смысл тем его словам, которые его в себе не заключали. Г-жа де Реналь заметила, что, вдвоем с ней, он мог сказать что-нибудь остроумное, только если, отвлеченный каким-нибудь неожиданным происшествием, он не думал о том, как бы получше выразиться. Друзья дома не баловали ее новыми, блестящими мыслями, вот отчего она так радовалась, когда ее внезапно озарял ум Жюльена.

В провинции после падения Наполеона беспощадно изгоняется малейшее проявление галантности. Все боятся, как бы их не уволили. Пройдохи ищут опоры в конгрегации; лицемерие цветет пышным цветом даже среди либералов. Становится все скучнее. Остаются только два развлечения: чтение и сельское хозяйство.

Госпожу де Реналь, богатую наследницу набожной тетки, шестнадцати лет выдали замуж за дворянина в годах, и в течение всей своей замужней жизни она сама не испытала и не видела вокруг себя ничего, сколько-нибудь похожего на любовь. О любви с ней говорил ее духовник, добрый Шелан, в связи с тем, что за г-жой де Реналь волочился Вально, и нарисовал ей такую омерзительную картину, что с тех пор это слово в ее представлении стало означать самое грязное распутство. Она рассматривала как исключение или просто как выдумку ту любовь, о которой она читала в весьма немногих романах, случайно попадавшихся ей в руки. Благодаря этому неведению, г-жа де Реналь, занятая Жюльеном, утопавшая в блаженстве, даже и не думала в чем-нибудь себя упрекать.