Yu Miri

JR UENO-EKI KOEN-GUCHI Серия «Погода в Токио»

Originally published in Japanese in 2014 by Kawade Shobo Shinsha, Ltd., Tokyo, under the title JR UENO-EKI KOEN-GUCHI.

This Russian edition published by arrangement with the author in care of Michael Kevin Staley.

© 2014 by Yu Miri

All rights reserved

© Борькина А., перевод, 2023

© 2024 by AST PUBLISHERS LTD

Я снова слышу тот звук. Тот звук. Опять и опять. Может, все это только в моей голове? Не знаю. Внутри или снаружи? Не знаю. Когда и кто это был? Важно ли это? Что вообще важно? Кто?..

Раньше я думал, что человеческая жизнь похожа на книгу – вот перелистнулась первая страница, за ней еще и еще, и так до самой последней. Но на деле жизнь – совсем не то же самое, что история, рассказанная в книге. Знаки выстроены в ряд, страницы пронумерованы, а сюжета как не было, так и нет. И даже если вы пришли к финалу, на этом все не заканчивается.

Что-то остается.

Словно садовые деревья на участке, где снесли обветшалый дом…

Словно вода в вазе, из которой вынули увядшие цветы…

Что-то осталось.

Но что именно?

Ощущение усталости.

Бесконечная усталость.

Ей не было конца и края.

И в то время, когда жизнь будто наступала мне на пятки, и теперь, когда я все-таки вырвался из ее круговорота…

Кажется, я никогда и не жил по-настоящему – просто существовал.

Но вот все и закончилось.

Вокруг все как будто по-прежнему.

Неизменный пейзаж – или это только так кажется?

Но во всем этом однообразии чувствуется что-то неправильное.

В монотонном потоке времени встречаются поврежденные фрагменты.

Глядите.

Есть множество людей.

И каждый из них не похож на другого.

У каждого свои мысли, свое лицо, свое тело и своя душа.

Это дело ясное.

Но если присмотреться как следует, понимаешь, что все они есть суть одно, или, по крайней мере, ужасно похожи.

А их лица – всего лишь небольшие лужицы воды.

Вот я в толпе пассажиров, ждущих поезда на внутреннем кольце[1] линии Яманотэ. Именно тогда я впервые спустился на платформу станции Уэно.

Всматриваясь в свое отражение в многочисленных зеркалах, фотоплакатах и стеклянных поверхностях, я приуныл. Не то что бы я настолько непривлекателен – скорее, внешность моя была посредственной, так что никто даже не остановил на мне взгляд.

Впрочем, свойственная мне молчаливость и отсутствие каких бы то ни было талантов были гораздо хуже внешних недостатков. Но больше всего удручала меня невезучесть.

Я был неудачником.

Опять тот звук. Он заполняет собой все – словно пульсирующая кровь, словно сияющий поток, и я не слышу больше ничего вокруг. Звук повторяется снова и снова в моей голове, кажется, будто внутри меня гудит рой из нескольких сотен пчел, что готовы вылететь наружу. Шумно, жарко, больно, и я не могу ни на чем сосредоточиться. Мерещится, что на веки падают капли дождя, я вздрагиваю, крепче сжимая кулаки. Тело как будто съеживается…

Все распадается на куски, но звук не прекращается.

Я не могу ни поймать его и заточить в укромное место, ни увести подальше…

Не могу заткнуть уши или убежать.

С тех пор, как все случилось, я постоянно слышу его.

Слышу?

Поезд в направлении Икэбукуро – Синдзюку[2] прибывает на платформу номер два. Пожалуйста, отойдите от края за ограничительную желтую линию.

Гудок электрички. Стук колес. Страшный грохот. Протяжный скрежет.

Выходя со станции к парку Уэно, я всегда встречал бездомных на небольшом пятачке, окруженном деревьями гинкго, прямо через дорогу от метро.

Сидя на лавочке в этом месте, я частенько представлял себя сиротой, рано лишившимся семьи. На самом деле это, конечно, не про меня – родители мои прожили довольно долго – умерли, когда им было уже за девяносто, при этом так ни разу и не выехав за пределы деревеньки Ясава, что в уезде Сома префектуры Фукусима[3]. Начиная с восьмого года Сёва[4], когда родился я, с разницей примерно в два года каждый на свет появились моя сестра Харуко, вторая сестра Фукико, второй брат Хидэо, третья сестра Наоко, младшая сестра Митико, третий брат Кацуо и младший брат Масао, всего семеро детей. Разница с Масао у нас в сорок лет, так что воспринимал я его, скорее, как сына, а не брата.

Но время шло.

Я сидел в одиночестве и чувствовал, что старею…

Слегка задремав от усталости, я стал похрапывать. Время от времени я открывал глаза и видел причудливый узор из колышущихся листьев на ветвях гинкго, сетью раскинувшихся надо мной. Я чувствовал, что заблудился, что бесцельно брожу невесть где и одновременно нахожусь здесь, в этом парке, уже несколько лет…

– Все, хватит.

Мужчина выглядел сонным, но слова прозвучали четко. Он выдыхал облачка белого дыма то носом, то ртом. Сигарета, зажатая между средним и указательным пальцами правой руки, почти догорела – вот-вот обожжет его. На голове у мужчины твидовая шляпа – сложно сказать, какого цвета она была изначально, настолько покрылась пятнами от пота и грязью за долгие годы. Одет он в клетчатый пиджак, на ногах – коричневые кожаные ботинки – ну точь-в-точь охотник откуда-то из-за границы.

Машины едут вниз по склону по улице Ямасита-доори в сторону квартала Угуисудани. На светофоре загорается зеленый, включается звуковой сигнал для слабовидящих, и люди, вышедшие со станции Уэно к парку, начинают переходить дорогу.

Наклонившись вперед, мужчина наблюдает за ними, этими счастливцами, которые живут в симпатичных домах, будто ищет, на ком бы остановить взгляд… Затем словно из последних сил дрожащей рукой подносит сигарету ко рту – лицо его густо заросло бородой, в которой теперь уже заметно множество седых волосков, – и затягивается, а после медленно выдыхает, выныривая из омута мыслей. Пальцы разжимаются, и сигарета падает. Он тушит окурок носком выцветшего ботинка.

Рядом спит другой мужчина, между ног у него полупрозрачный мусорный пакет на девяносто литров, заполненный алюминиевыми банками. В руках он сжимает прозрачный виниловый зонтик, опираясь на него, как на трость…

Седая женщина с волосами, стянутыми резинкой в пучок, уткнулась лицом в руки, облокотившись на карминовый рюкзак, что стоял рядом.

Контингент изменился, да и их стало меньше.

То ли дело, когда лопнул «мыльный пузырь»[5] – тогда все аллеи и свободные участки в парке заполонили палатки из синего брезента, так что даже не видно было земли и газона…

Когда кто-то из императорской семьи направлялся с визитом в находившиеся в парке Уэно музеи, администрация заблаговременно начинала чистки. Палатки сносили, а их жильцов изгоняли за пределы парка. С наступлением сумерек они возвращались и обнаруживали все новые таблички с надписью «По газонам не ходить!» – места для палаток становилось все меньше.

Среди бездомных императорского парка Уэно было много выходцев из Тохоку[6].

Северные ворота в Токио… Именно сюда, на станцию Уэно, приезжала во времена экономического чуда[7] ночными поездами по линии Дзёбан и главной ветке Тохоку молодежь с северо-востока на сезонные заработки или в поисках постоянного места службы. Отсюда же они налегке уезжали обратно в родные места в праздник Бон[8] и на Новый год.

А когда им переваливало за пятьдесят, возвращаться было обычно уже некуда – родители, братья и сестры умерли, дома больше нет. Так они и оставались в этом парке, бесцельно проживая день за днем…

Бездомные, которые собирались на площадке под гинкго, в основном только спали и ели.

Вот мужчина уплетает бэнто[9] из круглосуточного магазина, держа коробку на коленях. На нем черные брюки, рубашка цвета хаки, на глаза надвинута темно-синяя бейсболка…

С едой проблем не было.

В Уэно полно ресторанов с многолетней историей. И многие из них на ночь оставляли задние двери открытыми – будто бы по молчаливому соглашению с обитателями парка. На полках, отдельно от мусора, возвышались симпатичные пакеты с нераспроданными за день остатками. Круглосуточные магазины тоже выставляли у служебного входа бэнто, сэндвичи и булочки с истекающим сроком годности, и если успеть до приезда мусоровоза, можно было отыскать там что-то действительно ценное. В теплые деньки приходилось съедать все в тот же день, а когда холодало, можно было хранить продукты в палатках и разогревать на газовой плитке.

Каждую среду и воскресенье по вечерам из концертного зала «Токио бунка кайкан»[10] привозили карри с рисом, по пятницам и субботам – рис от «Иерусалимской церкви» и «Сестер – миссионерок любви». «Сестры» – последовательницы матери Терезы, а «Иерусалимская церковь» связана с Южной Кореей. Длинноволосая девушка с вытянутым флажком, гласившим «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!»[11], распевала гимны под аккомпанемент гитары, а тетушка с перманентной завивкой старательно перемешивала содержимое большого котелка деревянной ложкой. В эти дни бездомные приезжали даже из Синдзюку, Икэбукуро и Асакусы, так что частенько образовывалась очередь из нескольких сот человек. Закончив с гимнами и проповедями, благотворители принимались раздавать еду. Рис с кимчи, ветчиной, сыром и сосисками, с натто[12], жареная лапша, хлеб, кофе… Да возблагодарим Господа нашего, да возблагодарим! Аллилуйя, аллилуйя…

– Есть хочу.

– Хочешь?

– Нет, это не буду.

– Ну, тогда мама сама доест.

Девочка примерно пяти лет, одетая в светло-розовое, словно лепестки сакуры, платье с короткими рукавами, недовольно кривится, глядя на мать, шагающую рядом. Вызывающее леопардовое платье женщины недвусмысленно намекает, что она работает в одном из ночных заведений.

Девушка в темно-синем костюме обгоняет их, цокая каблуками.

Внезапно крупные капли дождя начинают колотить по листьям сакуры – нынче она уже в полном цвету. На пешеходной дорожке со светлым покрытием, напоминающим изразец, капли то тут, то там оставляют черные пятна. Прохожие достают из сумок и раскрывают складные зонтики – красные, черные, в розовую крапинку, темно-синие с белой каемкой…

Несмотря на дождь, поток людей не ослабевает.

Две старушки, обе в одинаковых черных спортивных штанах и мешковатых рубашках, идут рядом под зонтиками и разговаривают.

– С утра было двадцать два градуса.

– Правда?

– А теперь, может, и не особо похолодало, но я что-то продрогла.

– Да, прохладненько!

– Рюдзи уж больно нахваливает готовку своей мачехи.

– Ох, как неприятно.

– Говорит, мол, и тебе не помешает у нее поучиться.

– Как же я ненавижу дождь!

– Что поделать – сезон начался. Будет лить еще с месяц.

– Как там, интересно, гортензия?

– Да нет ее пока.

– А дубы еще цветут?

– Нет же, с чего бы? Не время для них.

– Как-то все поменялось. По-моему, раньше здесь не было «Старбакса».

– Да, и атмосфера в целом более современная стала.

А вот аллея из деревьев сакуры…

Каждый год в районе десятого апреля ее наводняют желающие полюбоваться цветением.

В этот промежуток времени «охотиться за едой» нет никакой необходимости.

Посетители парка оставляли после себя множество недоеденных продуктов и недопитых бутылок, а листы винилового брезента, использованные в качестве подстилок, можно было потом целый год пускать на починку палаток, стенки которых периодически сминались или давали течь из-за дождя.

Сегодня понедельник – в зоопарке выходной…

Ни с дочерью, ни с сыном мы не ходили в зоопарк Уэно.

Когда я приехал на заработки в Токио в конце тридцать восьмого года Сёва[13], Ёко было пять лет, а Коити – всего три.

Панды появились в Уэно спустя девять лет, когда оба они уже учились в средней школе[14], и походы в зоопарк перестали их так интересовать.

Впрочем, зоопарком дело не ограничивалось. Я никогда не водил детей в парк или в океанариум, не ходил с ними в поход в горы, не присутствовал ни на церемонии поступления в школу, ни на выпускном, не был ни на открытых уроках, ни на спортивных соревнованиях. Ни единого раза…

В деревеньку Ясава, где меня ждали родители, младшие братья и сестры и жена с детьми, я возвращался всего два раза в год – на праздник Бон и под Новый год.

Лишь однажды в какой-то год мне удалось приехать за несколько дней до начала праздника Бон, и тогда мы с детьми отправились в город Харамати[15], где как раз проходил местный фестиваль, или что-то вроде того.

От станции Касима нужно проехать одну остановку по линии Дзёбан… Стояла жарища – самый разгар лета, и я задремал. Я вымотался и физически, и морально, так что и смех детей, и свои невнятные ответы воспринимал будто сквозь туман в голове. Поезд тем временем мчался, оставляя позади горы, заливные поля и огороды под бескрайним небом. Проехав через туннель, он прибавил скорость. За окном все теперь размылось в две цветные полосы – голубую и зеленую. Дети прижались лбами и ртами к стеклу, растопырив пальцы, так что их руки стали похожи на лапки геккона. Я чувствовал сладковатый запах их пота, и меня все больше клонило в сон.

Работник станции Харанотё рассказал нам, что на поле Хибаригахара вроде бы катают на вертолете всех желающих – хоть разочек, да можно полетать. Зажав ладошку Ёко в правой руке, а Коити – в левой, я зашагал вдоль шоссе.

Коити как будто слегка сторонился меня – настолько редко я появлялся дома, – не ластился и ничего не выпрашивал, но тут не выдержал.

– Пап, а мы полетаем? – спросил он, крепко сжимая мою ладонь.

Его лицо до сих пор у меня перед глазами. Сын долго мялся, прежде чем заговорить, и тут же засмущался, не решаясь продолжить. Он то открывал, то закрывал рот, но так и не произнес ни звука, а потом и вовсе покраснел как рак… Но денег у нас не было. Тогда это стоило иен триста, по нынешнему курсу – больше тридцати тысяч. Немыслимая сумма…

Вместо этого в магазинчике «Молочные продукты Мацунага» я купил детям по мороженому с начинкой из красных бобов – пятнадцать иен за штуку по тогдашним ценам. Ёко тут же развеселилась, а Коити отвернулся и заплакал. Прерывисто дыша и периодически всхлипывая, он проводил взглядом вертолет, уносивший в небо какого-то мальчика – конечно же, из обеспеченной семьи, а после кулачками смахнул слезы.

Небо в тот день было таким ясным, что напоминало отрез ярко-голубой ткани. Я чувствовал себя ужасно виноватым, что не смог покатать детей – им так хотелось, но денег не было… И спустя десять лет это ощущение никуда не пропало – вина пронзила мое сердце будто стрела, да так там и осталась…

Ничто не колыхнется вокруг – неподвижно алеет, точно открытая рана, вывеска «Зоопарк Уэно», замерли в воздухе растопыренные пальцы гномов в красных, синих и желтых костюмчиках – фигурки возвышаются над забором у таблички «Аттракционы для детей».

И только я дрожу, словно одинокий росток бамбука на ветру, желая лишь говорить, говорить столько, сколько смогу. Что же делать? Я ищу выход, я так хочу увидеть выход, но тени сгущаются, и ни единый лучик света не пробивается сквозь них… Все закончилось, но одновременно и продолжается… Бесконечная тревога… Печаль… Одиночество…

Порыв ветра со свистом проносится сквозь кроны деревьев, заставляя листья зашелестеть, и в тот же миг о землю ударяются капли. Дождь, впрочем, уже закончился.

У входа в кондитерскую «Сакурагитэй» колышутся на ветру красно-белые фонарики. Женщина в красном фартуке, поднявшись на стремянку, чистит выцветший розовый навес, на которым белым написано «Панда-яки» – бисквиты в форме панды.

Две старушки сидят на деревянной скамейке перед «Сакурагитэй».

– Кстати, я принесла фотографии. Будешь смотреть? – спрашивает та, что справа, в белом кардигане, и достает из желтого шоппера маленький альбом.

Она открывает его на групповом снимке. Человек тридцать, все в возрасте – и мужчины, и женщины, стоят в три ряда.

Старушка, что сидит слева, одета в черный кардиган, гораздо более мешковатый, чем у ее собеседницы. Она достает из висящей у нее на плече кожаной сумки очки и принимается водить указательным пальцем по фотографии, будто выписывая волнистую линию.

– Это что же, жена учителя Ямадзаки? О, да вот и он сам.

– Да уж, неразлучная парочка. Влюбленные голубки – и всегда такими были.

– А это председатель школьного совета…

– Сидзуми.

– Ой, а вот и Томо!

– Эту улыбку ни с кем не перепутаешь.

– А это ты. Отлично выглядишь! Словно какая-нибудь кинозвезда.

– Да брось!

Старушки почти вплотную придвигаются друг к другу, так, что их тени сливаются в одну. Под лавкой проходит голубь – похоже, он что-то ищет.

Над головами старушек две вороны, как будто предупреждая о чем-то, пронзительно каркают.

– Рядом с Такэути Ямамото, да? Он, вроде бы, антиквариатом занялся… Это Ёсида Соноко…

– А вот Юми.

– Точно, Юми. Мы с ней виделись на похоронах Юко.

– Надо же, столько лет прошло, а мы как будто и не изменились.

– А он же работал в администрации… Как его…

– Иияма.

– Да-да, Иияма.

– И рядом…

– Вон та? Хироми?

– Верно, Хироми!

– Вот Муцуми.

– Будто и не постарела.

– А это Синохара.

– В кимоно, как обычно.

– Выглядит роскошно.

– Фуми, Такэ, Ти. Еще Курата, но она в другом классе училась.

– Ой, а я и не обратила внимания!

– Курата сейчас живет в Кавасаки. Рассказывала, что за ней таскается один тип, тоже из ее района. Раз они ездили общей компанией в Юдзаву, так в гостинице он успел всех достать – рот у него просто не закрывался! Даже когда все улеглись, он продолжал болтать, еще и чай попивал при этом.

– Ну и ну! Полное отсутствие воспитания.

– Не говори. Он, кажется, муж кого-то из ее соседок. Однажды она обнаружила его в своем саду.

– Это