Оглавление

1. И умереть мы обещали
2. Глава первая
3. Глава вторая
4. Глава третья
5. Глава четвертая
6. Глава пятая
7. Глава шестая
8. Глава седьмая
9. Глава восьмая
10. Глава девятая
11. Глава десятая
12. Глава одиннадцатая
13. Глава двенадцатая

Глава первая

Я рос, как и большинство моих сверстников, в спокойной семейной обстановке, имея любящих родителей, двух младших сестёр и степенного гувернёра — француза. Отец хотел приписать меня к дипломатическому корпусу. Видел во мне будущего государственного деятеля и блестящего дипломата. Но я, вопреки его планам, мечтал поступить в морской корпус. Рвался в море. Мне грезились далёкие, неизведанные берега, отчаянный грохот волн, свист ветра в парусах, свобода до самого горизонта…

Однако детство моё окончилось в конце одна тысяча восемьсот одиннадцатого года. И кто же знал, какие испытания нас ждут впереди. Куда нас заведёт судьба. С какими людьми я повстречаюсь, скольких друзей потеряю, а скольких обрету.… А мне всего-то было тринадцать лет отроду.

***

Это произошло в один из тихих зимних вечеров. За окном в быстрых сумерках кружил пушистый снег. С кухни тянуло ароматом жареной утки и печёными яблоками в меду. Я сидел у отца в кабинете, за тяжёлым дубовым столом с точёными ножками. Огромная столешница была обтянута зелёным английским сукном. Ярко горели восковые свечи в бронзовых канделябрах. Тут же стоял письменный прибор из морёного дуба с чернильницей и аккуратно уложенными в пенал гусиными перьями. Бронзовый пресс-папье в виде бюста римского императора Цезаря взирал на меня сурово. Рядом стопка потёртых книг в дорогих кожаных переплётах.

Отец давал мне урок математики. Почему отец? Наш гувернёр месье де Бельте был очень умным и начитанным, но в математике, физике, естествознании он ничего не смыслил, посему папенька сам мне объяснял эти предметы. А вообще месье де Бельте был очень хорошим человеком. Великая французская революция вынудила этого безобидного, тихого дворянина покинуть своё имение и бежать с семьёй в Россию. Теперь он преподавал мне французский, немецкий, всемирную историю, географию великих открытий и правила этикета, и даже правила стихосложения. А родитель мой учил меня точным наукам сам вовсе не из скупости. Просто отец служил в министерстве строительства, и посему знал в совершенстве технические предметы. Мы как раз углубились в нудные геометрические вычисления, когда вошёл Прохор, наш лакей. Я подумал: сейчас он позовёт нас к ужину; уж очень есть хотелось, уж очень аппетитно тянуло с кухни. Но Прохор доложил:

— Прибыл гонец от графа Очарова.

Отец вздрогнул и резко встал с испуганно скрипнувшего стула, да так неловко, что качнул тяжёлый стол. Капля чернил сорвалась с моего пера, ляпнув на лист бумаги, прямо туда, где я заканчивал вычисления.

— От кого? — не своим голосом переспросил папенька и побледнел, — От Петра Васильевича?

Он сделал два шага к двери. Прохор посторонился, пропустив в комнату крепкого мужика в сером овчинном тулупе. Тут же пахнуло морозом и конским потом. Мужик был широкоплечий, коренастый. Темные волосы, остриженные под горшок. Густая борода лопатой. Глаза строгие, тёмные, брови густые. Он мял заячий треух в огромных жилистых руках. На ногах заношенные, но ещё крепкие сапоги. Я сразу вообразил себе лесного разбойника или бунтаря с Урала. Наверное, таким был Емельян Пугачёв. Мужик меж тем степенно поклонился, выпрямился и продолжал молча стоять.

— Степан? — узнал его отец. — Степан Заречный.

— Я, барин. Признали, — пробасил мужик, растягивая гласные.

— С чем пожаловал? Сам Пётр Васильевич прислал? С чего бы?

— Сам Пётр Васильевич, — как-то грустно ответил Степан. Развел руками, как бы думая, с чего начать. — Беда с барином. Приболел. Доктора вызвал из самого Пскова.

— Серьёзно приболел? — настороженно спросил отец.

— Куда ж сурьезней, ежели вас велел кликать. Почитай, четырнадцать годков ничего не хотел слыхивать, а тут — на те — позвал меня и говорит: — Запрягай самую быструю тройку — и в Петербург…

— А доктор? Что говорит доктор, тот, из Пскова?

— А медведь его разберёт, — махнул рукой мужик. — Немчура. У него на русском язык не воротится. Каркает что-то по-своему. Да тут и так все ясно… — Он натужно вздохнул. — Ехать надо.

— Да, конечно. Завтра с утра и отправимся. Ступай на кухню, пусть тебя накормят, — распорядился папенька, сам стал нервно ходить по кабинету, нахмурив брови, и заложив руки за спину.

Лакей Прохор проводил гостя сердитым взглядом, вышел следом и затворил дверь. Послышалось с той стороны его недовольное бурчание:

— Что ж ты, мужик, сапоги-то не отряхнул? Глянь-ка, грязи сколько в дом наволок!

— Ой, и вправду, — пробасил гость. — Ничего. Вон, тряпку возьми и подотри. Для того ты тут и поставлен.

Раздались тяжёлые удаляющиеся шаги. Прохор что-то мычал, шипел. Видать, у него от таких наглых слов язык отнялся. Наконец ему удалось выкрикнуть вслед:

— Да как ты смеешь? Мужичина неотёсанный. Да ты.… Да ты.… В приличном доме. Это тебе не хлев…

— Прохор! — позвал отец. Лакей, красный от гнева, появился в дверях. — Распорядись пораньше подать ужин, да подготовь все к отъезду.

— Слушаюсь, — поклонился Прохор и удалился выполнять приказ.

— Мы едем к дедушке? — удивился я. — Но ты говорил, что ноги твоей не будет в Крещенках до самой смерти.

— Вот она и пришла. Тут не до обид, Сашенька, — отец рассеяно похлопал меня по плечу. — Нельзя злобу держать на того, кто перед порогом к Всевышнему. Надо прощать. Надо!

Он перекрестился на старую иконку, стоявшую в углу кабинета.

***

Немного о графе Очарове, Петре Васильевиче, моем деде. Происходил граф из старого дворянского рода. Предки ещё при Иоанне Грозном служили в стрелецких полках. В правлении Петра Великого один из пращуров прославился в битве при Гангуте, когда в составе абордажной команды первым ворвался на флагманский шведский фрегат «Элефант». За героизм и отвагу самодержец Пётр лично вручил ему офицерскую шпагу. В Полтавском сражении он уже командовал ротой Семёновских гвардейцев. Был изранен в штыковом бою, но остался на ногах и лично захватил шведский штандарт. Один из его сыновей, мой прадед, служил исправно в гвардии при Елизавете Петровне. Мало того, в составе роты гренадёров Преображенского полка участвовал в её воцарении. При Екатерине имел высокую должность в военно-морской коллегии и успешно продвигал по службе моего деда. Тот поступил в коллегию по градостроительству. Работал вместе с Алексеем Васильевичем Тучковым. Как-то инспектируя строительство, дед попал под обрушение лесов. Еле жив остался. Долго болел и вынужден был оставить службу. Удалился в родовое имение Крещенки под Псковом. Алексей Васильевич Тучков, бывший в то время уже в чине инженера-генерала-поручика, выхлопотал ему хорошую пенсию. Да и без того семейство Очаровых жило безбедно. Три сотни душ крепостных, леса, своя лесопильная мануфактура. Дед женился на княжне Турлиной, моей бабушке, тоже из псковских дворян. Всего у них родилось пятеро детей, двое из которых умерли в малолетстве. Мой отец — старший, графиня Мария, ныне Преображенова, жила с мужем и тремя детьми в Москве. Самый младший из пятерых, Семен Очаров, и самый беспутный, как считал папенька, служил в Литовском драгунском полку. Как рассказывал отец, бабушка скончалась ещё в возрасте сорока годов от простуды. Дед больше не женился.

Доживши до своих неполных четырнадцати лет, никого из родственников я не видел. А все потому, что мой родитель попал у деда в опалу. Отец выучился и поступил на службу в ту же коллегию, в которой служил дед. Алексей Васильевич Тучков, невзирая на старую дружбу с дедом, давал отцу очень ответственные поручения и спрашивал строго, дабы никто не смел и подумать, что сей отрок продвигается по службе только благодаря блестящей протекции.

Но с папенькой случилась романтическая история. Он повстречал на весеннем балу у Апраксиных очень красивую девушку и влюбился без памяти. Маменька происходила из рижских немцев, хоть бедного, но знатного рода, идущего ещё от рыцарей Тевтонского ордена. Вскоре молодые люди решили обвенчаться, но дед благословения не дал. Мало того — он впал в гнев. Оказывается, за год до этого обещал женить отца на дочери соседского помещика.

— Не желаю я родниться с немчурой, — кричал дед. — Наш род — истинно русский, православный, а они из католиков, и нищие, как церковные крысы. Не бывать сему!

У отца взыграла гордость, и они рассорились с дедом в пух и прах. Но Алексей Васильевич Тучков встал на сторону отца:

— Совсем сдурел Пётр Васильевич! Наверное, белены псковской объелся. Это же надо такое выдумать — немчура! Ну и что? А Екатерина, жена самодержца Петра кем была? А матушка наша покойная Императрица? Да сам он — морда чухонская, из каких? Все! Я к нему съезжу! Я ему все выскажу…

Но сердобольный Александр Васильевич только еще больше вбил клин вражды между дедом и отцом, да и сам рассорился с бывшим сослуживцем.

— Ничего, — сказал он по приезду обратно в Петербург, — ты, Андрей, служи честно, а я тебе подсоблю. Поживёшь с молодой супругой первое время у меня в доме. Со временем за усердие чин получишь и жалование приличное… А старик перебесится. Позовёт тебя ещё… Вот увидишь.

Вскоре родился я, потом средняя сестра Машенька и младшая Оленька. У нас уже был свой дом в конце Миллионной. Папенька усердно служил. Каждый второй четверг месяца устраивали приём гостей. В общем, жили, как и все семьи средних чиновников Петербурга. Но дед так и не позвал нас ни разу. Приходили, правда, странные гостинцы на Рождество, да на Пасху. Но — ни записочки, ни открытки. И посыльные плечами пожимали: — «Не могу знать от кого. С оказией доставлено».

***

В тот вечер, после приезда Степана Заречного, маменька все вздыхала за ужином: — Как же мы покажемся перед ним? Он же никогда нас не жаловал… Отец её успокаивал: — Ничего страшного. Съездим быстро и вернёмся. Надо простить ему все обиды перед уходом, да нас он пусть простит. Маша беспокойно посматривала то на маму, то на отца. Дёргала меня за рукав и шёпотом спрашивала:

— Сашенька, что случилось?

— Ничего. Отстань. Поедем завтра к деду?

— К какому, Сашенька? Скажи.

— Отстань! Скоро сама все узнаешь.

Младшая Оленька, чувствуя, что на неё не обращают внимания, и разговор за столом серьёзный, долго бычилась, сопела и, в конце концов, разревелась. Ужин не задался.

Наутро, чуть забрезжил серый рассвет, нас уже ждали во дворе широкие сани с кожаным верхом. В кузовке были постелены овчинные шкуры. Степан Заречный сидел на высоких козелках. Красивые орловские кони нетерпеливо били копытами, фыркали, выпуская облачки пара. Дорожные сундуки уже накрепко были привязаны на задке. Я попрощался с моим другом Жаном, сыном гувернёра де Бельте. Хоть он был моим сверстником, но ростом — на полголовы ниже и в плечах неширок. Жан, несмотря на раннее утро, вышел меня проводить. Стоял, кутаясь в пальто, и дрожал от холода.

— Иди уж, досыпай, — отослал я его обратно в дом. — Не на год же едем. Думаю, через неделю вернёмся.

После я заглянул в кузовок, представил, как все здесь усядемся: тут отец, там мама, а напротив сестры и я… Тесновато будет. Поразмыслив, я попросился на козелки.

— Не замёрзнешь? Путь долгий, — предупредил меня отец.

— Морозов ещё нет, — возразил я.

— Садись, барин, — подвинулся Степан. — Вдвоём веселее будет. Только шинелька у тебя жиденькая. Если зазимок проберёт, ты мне скажи, я тебе тулуп свой дам.

— Не замёрзну! — гордо ответил я, взбираясь на жёсткое сиденье.

— Мы готовы, трогай, — крикнул отец из саней.

— С богом! — перекрестился Степан. — Ну-ка! Пошли! — прикрикнул он. Кони тронулись.

Нева ещё до конца не затянулась льдом. Снег лежал на мостовой, укатанный санями. На фоне светлеющего неба выделялся тонкий шпиль Петропавловского собора с ангелом наверху. Степан перекрестился на ангела, вздохнул и фальшивым хриплым голосом затянул детскую песенку:

Мне вдруг стало смешно от его неумелого пения. Здоровый мужик, бородатый, хриплым голосом пытается петь детскую песенку, да ещё делает это так серьезно и сосредоточенно. Я не в силах был сдержаться.

— Ну, что вы, в самом деле, барин… — обиженно пробурчал Степан и тут же сам расхохотался. — Не певец я. Что теперь? И в армии по шапке получал, за то, что пел фальшиво. Все строевую хором грянут, а я не попадаю…

— Ты и в армии служил? — я начал проникаться к нему уважением.

— Было дело. А как же? Измаил штурмовал.

— Вот это да! — подпрыгнул я на месте. — И Суворова видел.

— Так, конечно. Батюшку нашего родненького. Видел.

— Расскажи! — тряс я его за рукав.

— А чего о нем? Маленький, хрупенький, но хитёр был. Построил нас полками перед штурмом, и каждому полку сказал: — У вас, ребятушки, самая важная задача. Не сдюжите, мол, опозоримся перед всей Россеей. Во, мы рванули тогда на штурм… Да, — задумался он.

— А ты? Расскажи, как все было?

— Я же в шестой колонне шёл, под началом Кутузова. Мы штурмовали ворота Килийские. Турок насмерть стоял. Батюшка, Михаил Илларионович, Суворову гонца шлёт, мол, не сдюжим, надобно прекратить штурм и отступать. А Суворов, хитрец, шлёт ему ответ: — Не могу откладывать. Я, мол, уже матушке-императрице доложил, что город взят, да вас комендантом назначил. Ох, как Михаил Илларионович выругался тогда, аж у турок уши завяли, да как погнал нас на стены…

— А я когда тебя увидел, решил, что ты разбойник.

— Я? Разбойник? — мы вновь захохотали. — Ну, барин! А с чего? Борода нечесаная али тулуп широкий?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Глаза как у нашего околоточного злые такие были.

— У меня? Злые? — и мы опять расхохотались, сами не зная, чему. Даже отец высунулся из кибитки, посмотреть: все ли в порядке.

— Расскажи о себе, — попросил я.

— Ох, а что рассказывать? Родился в Крещенках. Нарекли Степаном. У барина Петра Васильевича служу.

— А кем?

— А когда кем: когда конюхом, когда дворником, а когда и управляющим. Да. Бывает. Как наш Зигфрид, чтоб его волки съели, захворает, так я за него.

— А кто такой Зигфрид?

— Управляющий, он и есть. Старый немчура. А злой какой. Наверное, от этой злости вечно у него зимой хворь приключается. Лежит на перине красный, как свёкла, да платки пачкает.

— Постой. Так ты говорил: в армии служил.

— Да. В инфантерии, потом при уланах…

— Так сколько же тебе лет?

— А, ты вон про что. Не дослужил — верно. Выкупил меня барин, Пётр Васильевич. Дело такое приключилось: батюшка мой помер, а Пётр Васильевич без него — никуда. Как собирается в Псков или в Москву, так батю моего кликал. Батя из бывших моряков. Да! Строгий был, аккуратный. Не дай бог заметит непорядок какой, так дворовых оттаскает! Одна рука сухая, контуженная, но вторая — что клещи кузнечные. Да как батюшка мой помирал, уж очень просил выкупить меня из армии. Нас пятеро у него было, я — старшой. Как раз под набор рекрутский попал. Пётр Васильевич обещал, и выкупил. Вот не дослужил срок…

— Так сколько тебе исполнилось?

— Так сороковушка стукнула.

— Давно?

— А вчерась.

— Врёшь!

— Вот те, — он перекрестился.

— А чего молчишь! Хоть я тебя поздравлю, — удивился я.

— Господь с тобой, барин, — замахал он руками и нахмурился. — Нельзя сорок годов-то праздновать. Примета дурная.

— Почему?

— До сорок первого не дотянешь. Во как!

— Прости, Степан.

— Да за что?

Он потянулся к сумке, достал трубочку и принялся ее набивать махоркой. Чиркнул кремнем, расчадил, пыхнул едким белым облаком.

— Не обкурю, барин? — спросил он.

— Нет, — замотал я головой. — Кури. — Заметил в сумке газетки, аккуратно свернутые. — На самокрутки взял?

— Нет. Почитать.

— Ты и читать умеешь? — удивился я.

— Умею.

— А кто тебя учил?

— Дьякон наш. Он учил, а отец акзамены принимал. Как даст подзатыльник — быстро все вызубришь.

— Строгим был?

— Батька то? Ох, строгий! Пришел со Шведской с рукой контуженой, но с наградами. Порядки в хате устроил, что в казарме. Строил нас братьев… С утра до вечера работали, да еще у дьякона учились. И попробуй токмо огорчить его. Ух, тяжелая рука оставшаяся. Но…, — он покачал головой. — Любили мы батьку. Разве же он зла нам желал? Вот и я вместо управленца, потому как грамоту и счет разумею. И братья мои все при деле: кто на лесопильне счетоводом, кто в строительстве старшой над артельщиками, младшему барин доверяет торг вести с купцами…

— А Петр Васильевич отца твоего любил?

— Конечно. Работник из него никакой, без руки-то. Так он его ключником сделал. А отец, вояка, такую строгость навел в кладовках да амбарах — все домочадцы взвыли. Все у него было наперечёт, лишней свечи никому не даст. Повар, так вечно с ним бранился, то за чай, то за крупу…

Хмурое утро подсветило низкое небо. Московскую заставу давно миновали. Сани катили лихо. Дорогу обступил густой хвойный лес. Иногда попадались какие-то косые бревенчатые избенки, а вскоре и вообще не чувствовалось присутствие человека. Но ехать было не скучно. Хорошо, что я на козелки залез. Мы со Степаном болтали всю дорогу. Он мне очень понравился. Рассказал много, и не врал. Иногда мы горланили песни, пугая лесную птицу. Певцы из нас еще те, но никто же не слушает, кроме родителей и сестер в кузовке.

К Луге подъехали, когда местная церквушка звонила к вечерне. Ночевали в гостинице при почтовой станции. Кормили отвратительно: щами из кислой капусты и перловой кашей с жирной бараниной. Чай какой-то горький и едва темный. В спальне было холодно, хоть и печь пылала березовыми поленьями. Младшая Оленька долго хныкала на руках у маменьки, пока не заснула. Тараканы шуршали. Попискивали мыши. Обленившийся серый кот не обращал внимания на их писк. Мирно дремал у печи, свернувшись клубком.

Наутро вновь двинулись в путь.

— В Псков будем заезжать, барин? — спросил Степан.

— Давай напрямки, — предложил отец. — Болота, наверное, подмерзли. Проскочим.

— Как скажете, — согласился Степен, и тронул коней по еле заметной дороге, в сторону от Киевского тракта.

Вскоре густой хвойный лес начал редеть. Появились занесенные снегом проплешины лугов. Над болотами стелилась дымка. Кони резво бежали. Сани скрипели полозьями по снегу. Ехали и ехали…

— Ох, не нравятся мне эти тучи, — вдруг пробурчал Степан, поглядывая на низкое набухшее небо. — Сейчас как начнет тетка Матрена-едрена перину взбивать… Кабы не заплутать нам.

Вскоре и вправду закружились крупные снежинки. Горизонт неожиданно пропал в белой пелене. Степан погонял коней, сам про себя вздыхал:

— Ох, беда! Как бы с дороги не сбиться. Надо было все же до Пскова ехать.

Снег становился все гуще. Иногда складывалось такое впечатление, как будто сани стоят на месте, а вокруг нас все вертится и кружится. Начинало смеркаться.

— Степан, ты с пути не сбился? — обеспокоенно спросил отец, выглядывая из кибитки.

— Ну, что вы, барин! Я же тут каждую тропинку знаю, — с натянутым смешком ответил Заречный, но тут же нахмурился и тихо сказал мне: — Ох, барин, ты глазастей моего, смотри в оба. Нам бы ям не пропустить. Как заметишь огонек, скажи мне.

— Хорошо, — ответил я и стал пристально вглядываться в крутящееся снежное месиво. В глазах рябило, но ничего не разобрать и на десять шагов.

— Ох, беда, беда, — вздыхал Степан.

Лошади начали храпеть и сбиваться с шага. Сани кренились то на один бок, то на другой. Понятно, что мы все же потеряли дорогу.

— А если к ночи не доберёмся до яму, — спросил я.

— Господь с тобой, — перекрестился Степан. — Не допусти такого, Богородица, — и забормотал: — Отче наш, иже еси на небеси…

И тут я уловил какой-то звук, будто печально пропел колокол. Неужели померещилось? Нет, еще раз долетел томный гул откуда-то издалека.

— Слышал, Степан? — дернул я его за рукав.

— Ась?

— Как будто набат.

Он вслушался.

— Слава тебе, Пресвятая Мать — заступница, — перекрестился он. — Кажись, Авдеева пустынь. — Пронесло!

Набат звучал все отчётливее. Наконец в кружащей серой мгле показались призрачные огоньки. Это на колокольне монахи зажигали факела в пургу, чтобы заплутавшие путники могли найти дорогу.

Сани въехали в распахнутые ворота, где нас встретили хозяева обители и провели в монастырскую гостиницу для паломников.

[1] Великая французская революция (фр. Révolution française) — крупнейшая трансформация социальной и политической систем Франции, произошедшая в конце XVIII века, в результате которой был уничтожен Старый порядок, и Франция из монархии стала республикой де-юре свободных и равных граждан. Девиз — «Свобода, равенство, братство». Началом революции стало взятие Бастилии 14 июля 1789 года, а её окончанием историки считают 9 ноября 1799 года (переворот 18 брюмера).

[2] Емелья́н Ива́нович Пугачёв — донской казак, предводитель Крестьянской войны 1773—1775 годов в России. Пользуясь слухами, что император Пётр III жив, Пугачёв назвался им; он был одним из нескольких десятков самозванцев, выдававших себя за Петра, и самым удачливым из них.

[3] Иоа́нн IV Васи́льевич (прозвание Иван Грозный; 25 августа 1530, село Коломенское под Москвой — 18 марта 1584, Москва) — великий князь Московский и всея Руси с 1533, первый царь всея Руси (с 1547)

[4] Пётр I Вели́кий (Пётр Алексе́евич Рома́нов; 30 мая [9 июня] 1672 года — 28 января [8 февраля] 1725 года) — последний царь всея Руси и первый Император Всероссийский (с 1721 года). Из династии Романовых (с 1682 года).

[5] Га́нгутское сраже́ние (швед. Slaget vid Rilax) — морское сражение Великой Северной войны 1700—1721 годов, состоявшееся 27 июля (7 августа) 1714 года у мыса Гангут (полуостров Ханко, Финляндия) в Балтийском море между русским и шведским флотами, первая в истории России морская победа русского флота.

[6] Полта́вская би́тва — крупнейшее сражение Северной войны между русскими войсками под командованием Петра I и шведской армией Карла XII. Состоялась утром 27 июня (8 июля) 1709 года (28 июня по шведскому календарю) в 6 верстах от города Полтава на Украине (Левобережье Днепра). Разгром шведской армии привёл к перелому в Северной войне в пользу России и к концу господства Швеции в Европе.

[7] Елизаве́та I Петро́вна (18 [29] декабря 1709, Коломенское — 25 декабря 1761 [5 января 1762], Санкт-Петербург) — российская императрица из династии Романовых с 25 ноября (6 декабря) 1741 года, младшая дочь Петра I и Екатерины I, рождённая за два года до их вступления в брак.

[8] Екатерина II Алексеевна Великая (урождённая София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская, нем. Sophie Auguste Friederike von Anhalt-Zerbst-Dornburg, в православии Екатерина Алексе́евна; 21 апреля (2 мая) 1729, Штеттин, Пруссия — 6 (17) ноября 1796, Зимний дворец, Петербург) — императрица всероссийская с 1762 по 1796 годы. Дочь князя Ангальт-Цербстского, Екатерина пришла к власти в ходе дворцового переворота, свергнувшего с престола её непопулярного мужа Петра III. Екатерининская эпоха ознаменовалась максимальным закрепощением крестьян и всесторонним расширением привилегий дворянства.

[9] Тучков, Алексей Васильевич — 1786 г. инженер-генерал-поручик, а потом, при Павле первом, действительный тайный советник, сенатор 5 апр. 1797 г. Строитель моста с Петербургской стороны на Васильевский остров (Тучкова).

[10] Апра́ксины — графы и дворяне (в старину писались Опраксины). В 1371 году, по сказаниям древних родословных книг, к великому князю Олегу Рязанскому выехали из большой орды два знаменитые мужа: Салхомир, или Солохмир, и Едуган (от второго — Едугана — произошли Хитрово) Мирославичи. Солохмир принял св. крещение и был назван Иваном. Великий князь Олег Иванович отдал за него в супружество родную сестру свою, Анастасию Ивановну, и пожаловал ему несколько вотчин. У Солохмира быль правнук Андрей Иванович, прозванием Опракса, от которого и начали писаться сперва Опраксины, а потом Апраксины.

[11] Тевто́нский о́рден (также Германский орден, Немецкий орден; нем. Deutscher Orden) — германский духовно-рыцарский орден, основанный в конце XII века. Девиз ордена: «Помогать — Защищать — Исцелять» (нем. «Helfen — Wehren — Heilen»).

[12] Чухна, чухонцы — старинное прозвание финно-угорских народов в новгородских землях (эсты, сету, ижора и прочие). Впервые упоминается в Псковской второй летописи под 1444 г. в форме «чухно».

[13] Штурм Измаи́ла — осада и штурм в 1790 году турецкой крепости Измаил русскими войсками под командованием генерал-аншефа А. В. Суворова в ходе русско-турецкой войны 1787—1791 годов. Штурм Измаила в 1790 году был предпринят по приказу главнокомандующего Южной армией генерал-фельдмаршала Г. А. Потёмкина. Решить эту задачу не смогли ни Н. В. Репнин (1789), ни И. В. Гудович, ни П. С. Потёмкин (1790), после чего Г. А. Потёмкин поручил операцию А. В. Суворову

[14] Инфантерия — пехота.

[15] Ула́ны — наряду с гусарами род легковооружённой (в противовес кирасирам) новоевропейской кавалерии, вооружённый пиками, саблями и пистолетами. Отличительным атрибутом их формы был высокий четырехугольный головной убор (уланка или конфедератка)

[16] Ям — почтовая станция в России XIII — XVIII веков, где содержали разгонных ямских лошадей, с местом отдыха ямщиков, постоялыми дворами и конюшнями. Ямом называли также селение, крестьяне которого отправляли на месте почтовую гоньбу и где для этого была устроена станция или стан (по-сибирски — станок).

Глава вторая

Вьюга бушевала уже второй день, и мы никак не могли выехать из монастыря. Отец беспокойно мерил шагами темную трапезную залу. Мама наверху, в отведенной нам кельи читала сестрам «Житие святых» под мерное гудение пламени в печи. Я умирали от скуки, листая старинные монастырские книги в кожаных потертых переплетах с красочными картинками. Рассматривал древнюю буквенную вязь. За стеной завывала непогода. Тут же в трапезной двое паломников сидели в темном углу, ближе к теплой печке, и тихо обсуждали деяния апостола Андрея.

Вдруг низкая дверь резко, со скрипом распахнулась, и ввалился огромный медведь, принеся с собой морозную свежесть. Язычки пламени над свечками бешено заплясали. А паломники тут же примолкли. Медведь снял высокую меховую шапку, найдя глазами потемневший образ, висевший на стене, перекрестился. За ним следом влетел человек в офицерском плаще, подбитым мехом. Дверь громко захлопнулась.

— Зашибешь ты меня когда-нибудь, Нарышкин — добродушно пробасил медведь.

— Да, уж, Яков Петрович, вас, пожалуй, зашибешь, — усмехнулся офицер и помог ему снять шубу.

Блеснули генеральские эполеты, засияли ордена на груди. На боку оказалась длинная сабля, больше похожая на палаш кирасира. Заметив меня и отца, генерал произнес:

— Позвольте представиться, генерал-майор от кавалерии, Кульнев Яков Петрович, а это мой адъютант, Нарышкин, Иван Васильевич.

— Честь имею, — откозырял адъютант, и продолжил заниматься шубой, не зная, куда ее пристроить.

Кульнев, Яков Петрович. Где-то я слышал это имя, да не раз. И лицо знакомое с густыми бакенбардами, и большим прямым носом с горбинкой. А усища какие длинные!

— Очаров, Андрей Петрович. Рад видеть вас. И весьма удивлен, встретив столь известного человека в этой дыре, — ответил на приветствие отец, пожимая лапищу генералу.

— Матушке-природе плевать, кто генерал, а кто мужик. Она знает свое дело, — усмехнулся он. — Еле дорогу нашли. Так метет, так завывает… Постойте, — вдруг встрепенулся он. — А я вас помню. Да, конечно, встречал у Тучковых.

— Я работал под началом Алексея Васильевича…

И тут вдруг до меня дошло: этот генерал-медведь — герой, Кульнев. Да в каждой финской избе висит рядом с иконой лубочная картинка, где бравый гусар с саблей наголо громит шведов. Тот самый Кульнев, о геройствах которого ходило столько легенд… Это же он нагонял ужас на шведские войска, но настрого запрещал унижать пленных. Не раз спасал вражеских офицеров от разъярённых казаков, иным даже возвращал оружие. Помню, читал в какой-то газете, что сам Шведский король издал приказ, запрещающий стрелять в Кульнева. А знаменитый Фридрихсгамский мир был заключен благодаря его отважному переходу через замерзшее море. Неожиданно кавалерия, под командованием бравого генерала совершила безумный бросок по льду и оказалась у стен Стокгольма… И вдруг, вот он, живой, здесь, в этой темной трапезной, пропахшей щами и свечками… Да разве такое возможно? Я невольно встал и подошел ближе. Появился монах, спросил, что генерал изволит откушать?

— А что есть у тебя, братец? — дружелюбно сказал он.

— Нынче Рождественский пост, — извиняющимся тоном сказал монах. — Если изволите: похлебку гороховую с луком и пареный овес.

Я весь вскипел от возмущения. Отважному генералу, герою Шведской и Турецкой компаний предлагать пареный овес? Но Кульнев так же просто ответил:

— И то — пища. Неси. А что-нибудь согревающее есть? Я понимаю — пост… Но, нам, воякам, можно и в пост, тем более мы с мороза.

— Медовуху, — сообразил монах.

— Неси, родимый. Выпьем во славу Господа и сей обители, приютившей нас в непогоду. А это что за отрок? — наконец заметил он меня.

— Сын мой, Александр.

— Орел, — моя рука утонула в его широкой горячей ладони. — К какому полку приписан?

— К дипломатическому корпусу, — ответил за меня отец. — Но желает поступить в морской.

— Славно, — кивнул генерал. — Папеньку, конечно надо слушать, — он добродушно подмигнул отцу, — Но я тоже в Петербурге, в Шляхтинском кадетском корпусе обучался. Вот, до генерала дошел.

Подали суп, и генерал с адъютантом, совершив краткую молитву, принялись за еду, аккуратно поднося оловянные ложки ко рту, стараясь не замочить усы. Попросили и нас присесть, пригубить медовуху. Мне, как малолетнему, разбавили водой.

— Вот, ездил к матушке в имение, — рассказывал между делом генерал отцу. — А тут приказано срочно прибыть в Петербург. Сам Аракчеев, Алексей Андреевич требует. И что там случилось? Ох, не допусти господь опять нам с Наполеоном ссориться. Уж две компании ему проиграли, супостату.

— Дела неважные в Европе, — согласно кивнул отец. — Тильзитский мир мы не соблюдаем, продолжаем торговать с Англией. Не очень-то это нравиться Бонапарту.

— Ох, уж эта Англия. Все беды России от нее. Что за союзник? Иуда — и тот надежней был. Да… Дела. — Он недовольно покачал косматой головой. — А вы нынче куда едете в такую-то непогоду?

— С отцом плохо. Призвал к себе. — Папенька перекрестился.

— Вот как? Беда. Что ж, на все воля божья. «Мы не властны над жизнью», — сказал Кульнев, доставая трубку и кисет.

Отец долго беседовал с офицерами о политике, о Наполеоне. Спорили: нападет Франция или мы первые вступим в Европу.

— А что ему? — пожимал плечами седой генерал. — Всё под ним. Одних пушек сколько. И поляков я хорошо знаю — подленький народец, сразу под его знамена станут. И на шведском престоле нынче Бернадот, маршал Франции.

— Но что ему делать в России? Его армия не то, что до Урала, до Москвы не дотопает.

— Да, — усмехался генерал. — Россия большая. За что люблю ее, матушку, так это за то, что в каком-нибудь углу всегда драка идет. А где драка, там и я. Но честно вам скажу: не люблю войну. Геройства, подвиги, ордена — все с кровью дается. Но Наполеон, видите ли, неуемный какой-то. В Египет полез, чтобы Англии насолить. Ходили слухи, что с покойным императором Павлом он тайно сговорился на Индию напасть. Уже, говорят, казаки под Оренбургом в разведывательную экспедицию снаряжались.

О современном положении России я знал немного. По Тильзитскому миру, заключенному Наполеоном и императором Александром, Россия присоединяется к континентальной блокаде Великобритании. Европа после Аустерлицкого сражения попала полностью под власть Бонапарта. У него осталось два главных врага: Англия, с которой он никак не хотел примириться и Россия, поддержкой которой он старался заручиться. Наполеон пытался ослабить экономику Англии, подняв пошлины на колониальные товары, и пробовал возродить ремесленное производство в самой Франции. Делал это весьма напористо и неумело. Напрямую торговать Россия с Англией прекратила, но множество нейтральных судов в открытом море перегружали товары с английских кораблей и развозили по портам Европы. И в Петербурге частенько появлялись суда под флагами экзотических стран, привозившие ром, кофе, чай, сукно и множество других товаров. Обратно уходили, загруженные пенькой, парусиной, рудой, лесом, зерном. Франции такое положение дел очень не нравилось. Но поделать она ничего не могла, так, как флот ее был разгромлен, на море господствовали боевые корабли под английским флагом. Мало того, Великобритания стала захватывать французские колонии в Африке и Америке.

Я слушал разговор отца с генералом в пол-уха, а сам разглядывал огромную саблю, лежащую рядом с Кульневым на лавке. Она мне напоминала двуручный меч крестоносцев. Лезвие почти прямое, широкое. Рукоять огромная, точно на мои две ладони. И еще мне казалось, что сабля живая. У нее есть душа и характер. Она может любить и ненавидеть… Она знает своего хозяина, а чужому в руки не дастся…

— А как же вы ею рубите? — не удержался я от вопроса. — Она же, наверное, тяжелая.

— Ты про кого? — Удивился генерал. — Про мою подругу? — скосил взгляд на саблю.

— Можно ее посмотреть? — спросил я, как будто у хозяина злой собаки спрашивал разрешения погладить зверя.

Кульнев приложил указательный палец к губам:

— Тише! Пусть она спит. Эта трудяга столько голов порубила, что пора бы ей на ковер — отдыхать.

Сначала я хотел обидеться: что он меня за маленького считает? Но говорил он вполне искренне:

— Люблю ее, дуру. Но характер у нее паршивый. Как проснется, как завизжит, из ножен вылетая, сразу крови просит… Ну ее. Пусть спит.

***

На третий день нашего невольного заточения нас поднял Степан.

— Метель стихла. Можно ехать, — сказал он, вынося из трапезной наши дорожные сундуки.

— А генерал где? — спросил я, не учуяв запах крепкого табачного духа в трапезной.

— Генерал съехал еще за полночь.

— Почему же он не попрощался?

— Не хотел будить. А вам просил передать, что очень рад знакомству. Хороший человек. Я его еще с Турецкой помню. Лихой вояка. Беден, правда. Заметили, мундир то у него генеральский, а пошит из солдатского сукна.

Я спустился в трапезную — никого. Только паломники спали в углу возле печки, свернувшись калачиками на подстилках из соломы. И вдруг я заметил на столе трубку. Старую, просмоленную трубку. Так это же — генерала. Я взял ее в руки. Точно — его. Простая, вересковая, с коротким мундштуком. Надо же! Наверное, расстроится, когда не найдет. Да вряд ли вернется. Его же в Петербурге ждут по срочному делу. Я спрятал трубку в карман своего пальто.

***

Звезды ярко горели в чистом утреннем небе. У горизонта белесой полосой отметилась хвостатая комета, словно художник по темно-синему фону мазнул случайно кистью с белой краской. Двое паломников в черных длинных зипунах, с котомками за плечами крестились и шептали молитву. Один из них, как бы невзначай, обратился к нам, указывая на комету:

— Знак божий на небе. Ох, беде быть. Ох, к погибели.

— Чего раскаркался? — рыкнул на него Степан. — К беде, к погибели. Ну-ка пошел своей дорогой. Без тебя тошно.

— Вот, не веришь, мил человек, а я то знаю…

— Топай, — повысил голос Степан. — Протяну сейчас тебя кнутом по хребту — будет тебе погибель. Гадатель нашелся. Знает он…

— Оставь его, — попросил отец. Протянул паломнику золотой червонец. — Помолись за нас и за Отечество.

— Благодарствую! — скинули божьи люди свои суконные шапки и кланялись в пояс.

— Ух, бездельники, — проворчал Степан, сплюнул и тронул коней.

— И вправду, комета к беде? — спросил я, кутаясь в пальто.

— Ну, барин, такое у меня спрашиваешь. Чай умней мужика будешь.

— А все же, как по твоему разумению? — не отставал я.

— Кто ж его знает, — задумался он. — У бога для нас все дорожки кривенькие. Чему быть — тому не миновать.

Я все глядел на комету с причудливым расширяющимся хвостом. Вроде, ничего в ней страшного, даже красиво. Но что в себе таит этот знак божий? А вдруг и вправду — к беде?

— Да брось, барин, думать о несчастьях. Мало ли, что эти бродяги придумывают, — недовольно пробурчал Степан. — У них вечно: беда, погибель… Хочешь, я тебе песне одной научу про Стеньку Разина?

— Ты что! — ужаснулся я. — Знаю я эту песню. За нее тебя кнутами отходят.

— Так нет же никого. Степь кругом, — усмехнулся он.

И мы, что есть мочи, надрывая глотки, грянули: «Из-за острова на стрежень…»

К вечеру пошли ровные заснеженные поля. Дорога чищенная, укатанная. Проехали через небольшой сонный городок с унылой церквушкой. Вскоре показалась на пригорке большая усадьба. Красивый дом в два этажа с высокими окнами и двумя флигелями. Насколько я разбирался в архитектуре, усадьба была построена давно, но флигели имели совершенно другой стиль, более современный.

— Это она? — изумился я. Конечно, предполагал, что барский дом в Крещенках должен быть большой, но тут — целый дворец…

— Она, — гордо подтвердил Степан. — Крещенки. Да, хоромы. Это не ваш тесный домик в Петербурге.

Мы проехали сквозь аллею из стройных, ухоженных елей. Сани подкатили к полукруглому подъезду с высокой парадной лестницей. Античный портик поддерживали стройные коринфские колонны. Я открыл рот от изумления: как все здесь было величественно, словно у стен Эрмитажа. Лакеи в красных ливреях и в напомаженных париках встречали нас. Горели фонари с сальными свечами. Все торжественно и важно.

Пока маменька и сестры вылезали из саней, на пороге показалась высокая статная женщина. Отец подошел, поцеловал ее бледную костлявую руку. Она тут же бросилась к нему на шею и разрыдалась.

— Кто это? — тихо спросил я у маменьки.

— Тетка твоя из Москвы, Мария, нынче графиня Преображенова.

Наконец женщина оторвалась от папеньки, с плачем обняла матушку. После вытерла слезы и с притворным удивлением стала восхищаться, какой же я большой. С облегчением вздохнул, когда она переключила внимание на сестер. Меня познакомили с мужем ее, графом Преображеновым. Он оказался невысокого роста, пузатенький и в летах. Намного старше отца. У него были пухлые, холодные руки, дышал он шумно. От широкого бугристого лба к макушке тянулась проплешина, поросшая жиденькими волосами. Зато бакенбарды густы и ухожены. Три кузины: старшей на вид лет шестнадцать; вторая примерно моего возраста; младшая — Машина ровесница. Они показались мне некрасивыми и какими-то усталыми. Мою сестру Машеньку я не считал красавицей, но и то, у нее всегда были живые глаза; а задорная улыбка, казалось, вот-вот прорежется на розовощеком личике. Кузины же казались какими-то облачными, хмурыми, как осенние лужи на мостовой, к тому же костлявыми, уж точно не в отца.

Мы прошли в большой темный зал, где пахло ладаном и горячим воском. Народу — не протолкнуться. С высокого расписного потолка свисала тяжелая хрустальная люстра. Кругом горели свечи. Священники в праздничном облачении вели службу. Посреди залы, на постаменте стоял деревянный гроб, украшенный резьбой. Тетка Мария положила сзади мне руки на плечи и подвела ко гробу. Старик с крупными чертами, бледный, разрумяненный, с подкрашенными черными густыми бровями, покоился на белой атласной подушке. Седая грива была густо напомажена. Бакенбарды тщательно расчесаны. Толстые восковые руки сложены на груди. Свечка горела, потрескивая. Воск стекал и застывал на окоченевших пальцах. Огромный перстень с красным рубином сиял на руке. Я так понял, это и был мой предок. У меня не возникло никаких эмоций: скорби или жалости, только небольшое отвращение, ко всему, что связано со смертью. Тетка Мария мягко надавила мне на плечи. Я наклонился и поцеловал локоть покойного.

— Во имя Отца и Сына…, — прошептала она, и отошла со мной в сторону, где стояли отец, мама. К маме жались сестры с испуганными лицами.

— Вьюга нас задержала, — произнес отец, как бы оправдываясь.

— Да, знаю, — согласилась тетка. — Видать, на все воля божья. Он тебя очень хотел видеть. Не дождался. Но умер спокойно, во сне.

— А Василий? — огляделся отец, ища кого-то. — Где брат?

Тетка Мария вздохнула, развела руками.

— Послали за ним… Не приехал еще. Но ждать не будем. Завтра схороним. Уже в склепе место подготовили…

***

После похорон, в большом обеденном зале накрыли столы. Множество окрестных помещиков с семьями съехались на поминки. Меня представляли старикам в старомодных платьях, пропахших нафталином. Те вздыхали, говорили, каким был замечательным покойный, как честно служил отчизне. Наставляли, чтобы я помнил о нем и подражал во всем великому деду. Старушки, с пожелтевшими от времени кружевами, пускали слезу и шептали слова соболезнования. Когда последний гость прошел к столу, дабы помянуть усопшего, я попросил отца отпустить меня подышать на улицу. Ужасно утомили все эти нудные церемонии. Да и в зале дышать было невозможно от чада сальных свечей и приторных духов старушек. Отец согласился.

Обходя заснеженный парк в английском стиле, я набрел на низкое длинное строение конюшни. Какова же была моя радость, когда я увидел Степана. Он, скинув полушубок, в одной длинной холщовой рубахе, подпоясанной красным кушаком, гонял по кругу великолепного гнедого скакуна. Таких стройных коней не у каждого вельможи увидишь. Грудь широченная. Ноги высокие. Шел гордо, стремительно.

— Ай, да красавчик! — подбадривал его Степан, все больше отпуская длинный повод. — Ну же! Дай огня! Ох, чертяга!

Конь храпел, высоко подбрасывал копыта, разбрызгивая снег. Увидев меня, Степан коротко поклонился:

— Здравие, барин.

— Кто это? — спросил я, любуясь скакуном.

— Это? О-о! — многозначительно протянул он. — Чудо нерукотворное. Гром его звать. Ваш дядюшка Василий, улан лихой, его в карты у какого-то венгра выиграл. Тот после чуть пулю себе в висок не пустил, до того коня жалко было. А денег нет — проигрыш отдать.

— А что же дядька его в конюшни держит? В армию с собой не взял?

— Жалко, говорит. Да разве такому красавчику можно в конюшне застаиваться? Ему воля нужна, простор…

— Степан, а мне можно на нем проехаться?

— Ох, барин. Узнает дядька, Василий Петрович, браниться будет…

— Я же его не загоню. Я хорошо в седле держусь, — начал канючить, уж так хотелось промчаться на этом высоком чудо-коне. — Немного, только до леса…

— Ай, давай, — поддался Степан на уговоры. — Сейчас оседлаю, да свою кобылку тоже. Проведаем окрест, — подмигнул он мне и повел Грома в конюшню.

Вскоре я взобрался в седло, погладил коня по крутой упругой шее и тонул. Умное животное все понимало. Даже не приходилось работать поводом. Чуть сжал бока, и он перешел на рысь, а потом — в галоп. Летел так быстро, аж дух захватывало. Степан на своей поджарой пегой кобыле еле поспевал. Я отпустил поводья, давая коню полную свободу. Вот это бег! Вот это счастье — мчаться с ветром наперегонки! Чувствуя, под собой сгусток силы. Дробь от копыт отдавалась в животе веселым стуком. Я и конь — единое существо, сильное, быстрое, непобедимое!

Поля заканчивались. Впереди чернел густой сосновый лес, который надвое резала неширокая дорога. У самого леса ютилась деревушка, утопающая в снегу. Хаты — белые бугорки, из которых торчали дымящие трубы. По дороге из леса шла вереница людей. Подскакав ближе, я увидел девок, лет двенадцати-четырнадцати в пуховых платках и овчинных тулупах. Заметив меня, они сбились в кучу, о чем-то шушукались, после задорно рассмеялись.

Я придержал коня. Он недовольно захрапел, но сбавил шаг. На меня уставилось с десяток горящих, любопытных глаз.

— День добрый, барин, — сказала самая бойкая.

— И вам Бог в помощь, — ответил я, стараясь говорить твердо.

— Неужто теперь вы у нас будете за хозяина?

— Возьмете в горничные? — весело спросила другая, рыжая, веснушчатая.

Они вновь прыснули, а я почувствовал, как густо краснею.

— А ну, пигалицы, брысь по хатам! — гаркнул Степан, подоспев мне на подмогу.

— Ой, Степан Фомич, мы же на барина молодого только посмотреть хотели…

— Вот, Парашка, я твоему родителю скажу, чтобы он по заду тебе валенком отходил.

— За что это?

— За язык длинный.

— Прощайте, барин, — поклонились девки и со смехом побежали дальше.

— Зачем ты с ними так строго? — пробубнил я смущенно.

— Строго? — насупился Степан. — Этим бестиям только дай волю… Язык без костей, да дурь в башке.

Навстречу попался низенький возок, запряженный старой клячей. На возке покачивалась куча хворосту. Извозчик шел рядом с лошадкой. Мальчишке было лет восемь, в зипуне, явно не по росту, в огромных валенках. Войлочная шапка надвинута на глаза. На плече он нес большой старинный пистолет.

— Эй, малец, — окликнул его Степан. — Ты никак Сольцов, младший?

— Оно — так, — ответил мальчик, поправляя шапку. Увидев меня, поклонился: — Здрасте.

— Это что у тебя за пужало? Кто разрешил?

— Староста дал, — ответил малец, снимая пистолет с плеча.

— И зачем он тебе?

— А позавчерась Дыбовы, графья, охоту в лесу устроили на лося, да медведя подняли из берлоги у Красной горки. Он по лесу теперь шатается.

— И что, ты этим пужалом убить его вздумал?

— Я, так… Вдруг на дорогу выйдет, так я его щас, — он сделал вид, как будто прицеливается в зверя. — У меня здесь жакан.

— Жакан у него. Дурень, — выругался Степен. — Ты хоть удержишь его?

— Удержу, — обиженно ответил мальчишка.

— Чертенок, ну-ка домой ступай быстрей. А старосте скажи: я ему голову сверну за то, что сопляку такому пужало доверил.

— Что ругаешься, дядь Степан? Думаешь, я стрелять не умею?

— Дурень, у тебя кремния нет в затворе. Как ты стрелять вздумал? Марш домой, тебе говорю.

— Че встала? Но! — грозно прикрикнул мальчишка на лошаденку, и широко зашагал дальше.

— Беда, барин, — недовольно покачал головой Степан. — Медведь-шатун дел может натворить. Поломает кого, а то и на почтовых набросится. Эй, малец, — обернулся он к маленькому извозчику.

— Ну, че? — недовольно откликнулся тот.

— Федор знает про медведя?

— Наверное. Ему-то первому сказали.

— Кто такой, Федор? — спросил я.

— Охотник наш, Березкин. Надо, барин, к нему заехать.

— Конечно, поехали, — согласился я.

За покосившейся плетенью курилась низенькая хата с соломенной крышей. Из хозяйственных построек — только кривая сараюшка да нужник в конце огорода из почерневших досок.

— Федор, пугало огородное! Ну-ка выглянь! — крикнул Степан.

Косая дверца скрипнула, и к нам метнулась черная лохматая собака, хрипло залаяв.

— Цыц, курва! — вслед за собакой появился невысокий, коренастый мужичек. — Чего орешь, как на пожар? — Недовольно крикнул он. Заметив меня, поклонился: — Доброго здавица, барин.

— Про медведя слыхал?

— А как же. Вот, собираюсь.

— А с кем пойдешь?

— Один. С кем еще?

— Сдурел?

— Так, кого брать? Дьяка, что ли? Или твоих лакеев ряженых из барского дома? Так они в рейтузах дорогих. Обделают, как косолапого увидят, потом не отстирают.

— А мужики где?

— Здрасте — нате, — развел руками мужичек. — Зима. Все на заработки подались: кто в Псков, кого в Петербург отрядили. Вон, на заимке дальней лес валят. Одни старики, да дети малые по хатам сидят.

— И что теперь?

— Что? Цыплячье какчто, простите, барин за мою латынь. Вот, ружжо навострил, пойду.

— Поготь, давай, хоть я с тобой. Рогатина имеется.

— А как же. Сдюжишь? Штаны широкие?

— Не боись. Я перед янычарами не дрейфил. Те пострашнее твоего косолапого.

— Давай, — коротко согласился Федор.

— Дозволь, барин, тебя проводить, да… вот вижь, работенка подвалила, — начал извиняться Федор.

— И я пойду с вами, — решил я. Не хотелось мне в доме сидеть на этих нудных поминках. Взрослые сами с собой, а меня опять к сестрам подсадят… Кузины на меня будут таращиться, как овцы на сено, Маша приставать со всякими глупыми вопросами, Оленька хныкать…

— Что ты, барин, — заговорили разом мужики. — Мы же в лес. Пехом по сугробам. Да там зверя травить…

— Я с вами! — твердо сказал я. — Ружья есть в усадьбе?

— Так там целая оружейная, — почесал затылок Степан. — Мне-то немчура — управляющий не даст, а вам-то — другое дело… А че, Федор, в два ружжа — он спокойней, — обратился он к охотнику.

— Ой, смотри, барин, — предупредил Федор, — это не псами зайцев травить. Мядведь!

— Я не буду вам обузой, — пообещал я. — И стреляю хорошо.

***

Степан поставил лошадей в конюшню. Провел меня в дом с заднего крыльца. В зале все еще проходил поминальный вечер. Горели свечи, пахло жареным мясом и ладаном. Гости тихо переговаривались, стучали вилками и ножами по тарелкам.

— Зигфрид Карлович, — позвал я управляющего. — Откройте оружейную.

— Зачем изволите? — вежливо поинтересовался немец, с настороженностью взглянул на Степана: что, мол, еще затеял, непутевый?

— Мне нужно ружье для охоты, — объяснил я.

— О, как вы можете, — скорчил он плаксивое лицо и чуть не пустил слезу. — Все скорбят об ушедшем графе, а вы будете развлекаться охотой?

— Не твое дело, — прорычал из-за моей спины Степан. — Барин сказал: надо ружье, — иди и открой.

— Не смей мне указывать! — покраснел от гнева немец.

— И все же, я настаиваю, — твердо сказал я.

— Прошу следовать за мной, — обиженно произнес управляющий, задрав кверху свой крючковатый нос. — Но знайте, я доложу вашему отцу.

— Это ваше право, — согласился я.

В полутемной комнатке стоял огромный резной шкаф. В углу покоились рыцарские латы. Рядом стойка с саблями и шпагами. Пики, по виду — уланские, а может еще со времен стрельцов.

— А где ружья? — спросил я.

— В шкафу, — прогундосил немец, отпирая ключиком тяжелую дверцу.

Вот это — да! Чего тут только не было! Отличные пистолеты с гранеными стволами, штуцера с позолоченными рукоятями, ружья длинноствольные и короткоствольные, кавалерийские карабины, даже фузея была старинная, наверное, еще с петровских времен, чуть ли не с меня ростом…

— Да, любил барин, Петр Васильевич оружие, — с уважением произнес Степан. — Вот, насобирал.

Я сразу увидел то, что мне надо! Отличное ружье с надежным боевым механизмом. Ствол длинный, но тонкий. И цевье удобное.

— Вот это!

— Ух ты! — одобрил мой выбор Степан, — А ты, барин, разбираешься. Это ружьишко тульское. Во, видишь табличка бронзовая? Эту пужалу специально графу сам мастер Соколов делал. Восемь канавок нарезал в стволе.

— Оно не подойдет вам, — с видом знатока выразил свое мнение немец. — Видите, какой ствол длинный. Если много насыпать пороху, будет сильная отдача. И целиться из него надо уметь. Возьмите лучше английский «энфилд». Надежнее ружья нет.

— Ой, много ты понимаешь, — махнул рукой Степан. — Ствол ему не такой. Да лучше туляка — ничего не сыщешь. Вон, гляди затвор какой. Где ты на «энфильдах» такие механизмы видел?

— Его возьму, — настаивал я, взвешивая на руке тульское ружье с полированным ореховым прикладом.

— Картуши вон те, — указал Степан на кожаную лядунку с зарядами.

— Как угодно, — услужливо поклонился немец.

— Шпагу, наверное, надо еще? — спросил я у Степана.

— Гы, — оскалился он, показывая крепкие зубы. — На медведя со шпагой? Тесак надо. Вон тот, — указал он на стойку в углу, где покоилось холодное оружие. Достал из нее широкий испанский кинжал длиною в локоть.

Вооружившись, мы прошли в буфетную и набили торбу съестным: хлеб, сало, пирожки какие-то, то ли с грибами, а может с капустой…

— Барин, Александр Андреевич, табачку бы еще, — взмолился Степан. — У Федора одна махра. Горло дерет, что, ежа проглотил.

Мы поймали буфетчика, снующего с графинами, и приказали дать нам табаку, да не какую-нибудь заплеснувшую пачку, а свежего.

— Ох, что вы, что вы, — обиделся буфетчик. — Графу из лавки купца Алексеева турецкий табак всегда привозили. Плохого он не курил.

Федор уже ждал нас на окраине леса со своей лохматой собакой.

— На, — вручил он Степану короткую пику с небольшой перекладиной у наконечника. — Ого, барин, хороша пужало, — оценил он ружье. Вот с таким-то стволом — да!

Он вздохнул, поглаживая свою старую фузею.

— Пошли уж, — поторопил его Степен. — Скоро смеркаться начнет.

— Успеем, — успокоил его Федор. — Мельник медведя на старой засеке видел. Это как раз возле моей лесной сторожки.

— Постой, — вдруг забеспокоился Степан. — А как твоя Марфа поживает?

— Сплюнь! — ни с того, ни с сего разозлился Федор, — Что енту заразу вспоминаешь. Два года, как сгинула. Не является. Может, сдохла, мож прибил кто…

— Это вы про кого? — поинтересовался я.

— Это любовь его давнишняя, — засмеялся Степан.

— Не кликай беду, — еще злее огрызнулся Федор. — Сбереги нас, Богородица. — Он перекрестился.

Мы шли сквозь сосновый бор, проваливаясь по колено в сугробы. Ружье становилось все тяжелее и оттягивало плечо. Федор — знай себе — шустро вышагивал впереди, прислушиваясь к лесу. Его лохматая собака мелькала где-то меж серых стволов. Вдруг она подняла отчаянный лай. В ответ раздался рев.

— Все! Нашли, — обрадовался Федор.

— Ну, я пошел, — тихо сказал Степан, хватая рогатину обеими руками.

— Ага, давай. А мы сбоку зайдем. И раньше времени рожон ему в рыло не совай, — настаивал Федор.

— Знаю я, наставник хренов, — огрызнулся Степен. — Ты сам-то смотри не промахнись…

— Ох, ох! — подразнил его охотник.

Мы с Федором полезли в лядунки, у Федора была старая, солдатская, медная, вытащили по картушу. Я, подражая охотнику, зубами надорвал бумажный край картуша. Немного пороху сыпанул на полку затвора, остальное — в ствол с пулей. Пыж сверху и шомполом утрамбовал.

— Сохрани и помилуй.., — перекрестился Федор, и мы осторожно двинулись на лай.

Здоровый грязно-бурый медведь вертелся, пытаясь зацепить лапой собаку. Но та шустро уворачивалась, пытаясь забежать сзади и цапнуть зверя за ляжку.

— Сейчас Степен его подымет, так ты в голову пали, барин, — шепнул мне Федор и сам устроился чуть сбоку, наведя фузею на медведя.

Появился Степан. «А ну! А ну!» — закричал он, держа перед собой рогатину. Медведь двинулся к нему, тяжело переваливаясь. Степан отпрыгнул на шаг назад. Медведь поднялся на задние лапы, громко заревел…

— Пали! — крикнул Федор, и я спустил курок.

Ружье бахнуло. Впереди все заволокло дымом. От отдачи я сел в снег…

— Эх, барин! — недовольно воскликнул Федор. Его фузея гулко ухнула. Он тут же бросился вперед. Я за ним.

Огромная бурая туша неподвижно лежала на снегу. Собака бегала вокруг и радостно лаяла. Степана нигде не было.

— Где Степан? — испугался я.

— Вон он, вытаскиваем.

Я заметил, как под медведем что-то шевелится. Федор схватил за руки, я за зипун, вытащили окровавленного Степана. Я едва не потерял сознание при виде крови.

— Что с ним? — закричал и чуть не расплакался.

— Да — ни хрена, — махнул рукой Федор. — Это кровь не его, мишкина.

Степан сел, схватил обеими руками горсть снега и обтер лицо, бороду. Собака подбежала и принялась слизывать кровь с его лба.

— Да иди ты, — отмахнулся он и тяжело поднялся. — Что ж ты, гад… — Набросился на Федора, — раньше пальнуть не мог… Он как прыгнет на меня…

— Ой, ты, — издевательски смеялся Федор. — Портки запасные не взял? А то всю дорогу ароматить будешь.

— Да, ну тебя.

— А где рогатина, — в свою очередь упрекнул охотник Степана. — Сломал? Что ж ты. Я же тебе говорил: в землю упри.

— Где я тебе землю найду. Вишь — снег кругом.

— Ладно, — успокоился Федор. — Надо шкуру снять. Ох, прости, Михаил Потапыч, но мы тебя разденем. Шкурка тебе нынче ни к чему, а барину — шубу справим. Ой, барин, а куда ж ты целился?

— В голову, как ты велел, — ответил я.

— В голову? — Федор нагнулся над тушей, внимательно ее разглядывая. — Так ты мишке в попу попал. Вот он от боли на Степана и кинулся.

Тут охотник расхохотался, за ним Степан и я.

— Лады, сейчас мы его расстегнём, — сказал деловито Федор, доставая широкий нож с костяной рукоятью…

Он чуть не выронил тесак… Жуткий утробный вой покатился по лесу. У меня у самого затылок свело. Что это?

— Ноги! — прошипел охотник, хватая оставленное ружье. — Скорее, вон к тому пригорку.

Мы кинулись вслед за ним, бросив медвежью тушу.

— Что случилось? — пытался я выяснить на бегу.

— Беда, — ответил Степан, помогая мне выбраться из сугроба. — Потом расскажу, если живы останемся.

— Сага! Давай! Пошла! — скомандовал Федор собаке, и та понеслась куда-то в сторону. Обернулся к нам. — Что вы там плететесь. Шевелите ходулями. Сага отвлечет их.

Мы бежали по лесу, увязая в сугробах, падая. Грудь разрывалась от холодного воздуха. Ног совсем не чувствовал. Сердце колотилось где-то в горле. Наконец, взобравшись на пригорок, мы чуть не кубарем скатились вниз по откосу. Небольшой домик едва виднелся в снегу на широкой поляне. Дощатую дверцу подпирала увесистая колода. Втроем еле спихнули колоду с места и ввалились в сторожку. Пахнуло сыростью и затхлостью.

— Дверь, дверь надо подпереть, — беспокоился Степан.

— Погодь. Сагу дождемся, — остановил его Федор.

Мы все, втроем, выглядывали свозь приоткрытую дверь наружу. Сумерки опускались на лес, и все стушевывалось серым. И чего мы переполошились? Удирали, сломя голову. Никого же нет. Вдруг с пригорка, с которого мы только что скатились, к нам метнулась черная тень.

— Сага! Давай! — закричал Федор.

Собака влетела в домик, чуть не сбив нас, забилась в угол и жалобно заскулила. А на пригорке показались серые силуэты.

— Что это? — не понял я.

— Волки, — коротко ответил Степан.

— Надо их отогнать, — предложил я.

— Как?

Я быстро зарядил ружье, отодвинул Федора от двери… Но на пригорке уже никого не было.

— Ага, — усмехнулся невесело Федор, захлопывая дверцу, — Сейчас они под дуло будут подставляться. Эти твари умные. Ты пороху сыплешь, шомполом скребешь, а они этот звук уже знают.

— Что будем делать? — спросил я.

— А я почем знаю, — Федор чиркнул кремнем, раздул лучину. — Сидеть здесь.

Убогую хижину осветил огонек лучины. Простой покосившийся сруб. Крыша, крытая тесом. Пол земляной. Что-то наподобие лежанок из тонких жердей у стен. Посреди круг булыжников с золой. В углу нашлись, припасенные, сухие березовые поленья. Степан развел костерок. Дым заполнил хижину, но быстро улетучивался сквозь щели в крыше и через дыру над дверью. Мы перекусили тем, что захватили в дорогу. Степан вынул трубку и принялся набивать табаком. Федор полез за своей. Принюхался.

— Чего, это, табак у тебя какой сладкий, — сказал охотник. — Дай-ка щепоть.

Он взял у Степана турецкий табак, нюхнул, деловито произнес:

— Не, не крепкий. С махрой надо смешать.

— Набей и мне, — попросил я Степана и протянул генеральскую трубку.

— Тебе, барин, с махрой или чистый табак?

— Давай с махоркой.

Я затянулся едким дымом. Точно, как будто ежа проглотил. Меня чуть не вывернуло от кашля.

— Аль не курил ни разу, барин? — усмехнулся Федор.

— Нет, — еле смог выговорить я.

— Осторожней с этой дрянью…

Он не договорил. Вой послышался снаружи, совсем рядом, протяжный, тоскливый, угрожающий. Ему ответил такой же, с другой стороны. Еще и еще голоса вливались в эту страшную песню.

— Она? — хмуро спросил Степан у Федора.

— Она, — невесело согласился охотник. — Марфа — тварь.

— Расскажите, что за Марфа? — потребовал я. Мне было страшно. На лицах моих товарищей я тоже видел страх.

— Это он ее так прозвал, — Степан кивнул в сторону охотника. — Любовь его давнишняя.

— Ну, что ты треплешь, — сплюнул Федор. — Дело было годков семь назад. Волки в нашем лесу объявились, да овечек стали резать. Тогда мы с мужиками сделали облаву, да барин помог с собаками. Волков постреляли. Все наладилось. А я ходил как-то по лесу, капканы проверял, да набрел на волчье логово. Волчицы не было — одни щенки. Ну, я, как водится, их и перебил. А через день, утром вышел во двор — ахнул. Все утки, все куры… Собаку нашел свою с горлом перекушенным.

Взял я ружжо и пошел в лес. Ох, дня три мы плутали. То я по ее следу, то она по моему. Подкараулю. Вот она — сволочь серая. Только ствол наведу, — эта, как чует, — шмыг в кусты. Потом пропала. Зимой пришла со стаей. Опять собрал я мужиков с собаками — и в лес. Целый день гонялись. Пару серых разбойников подстрелили. Вечером вернулись в деревню, а волки там уже побывали. В двух дворах коров зарезали. Тогда-то я эту Марфу приметил. До чего умная, сволочь. Когда чувствует, что ее загоняют, заставляет кого-нибудь из стаи на охотников бросаться, а сама уходит. Летом пропадает, а зимой вновь появляется. Однажды меня подкараулила у самой дороги. Как, сволочь, учуяла, что у меня заряды для ружжа кончились — понять не могу. Видать ей черт-брат. Я как белка на сосну вскарабкался. Цельную ночь прокуковал. Сидел, обнявши ствол, дрожал от страха и холода, а волки все прыгали, стараясь меня достать, зубами клацали, подвывали. Ох и натерпелся я тогда… Хорошо, утром обоз фуражный шел с охраной. Солдатики спугнули стаю, да меня с сосны сняли еле живого, водки залили в горло, да до дому подвезли.

— Так, а нам что делать теперь? — как-то мне стало не по себе от его рассказа.

— Утра дождаться надо, — поразмыслив, сказал Федор. — Утром, может, уйдут. При свете и целиться сподручней. Сейчас разве их разглядишь?

— В два-то ружья — прорвемся, — подтвердил Степан.

— В одно, — мрачно поправил Федор. — Вон, гляди, пружина взводная на моем сломалась.

— Что ж ты, едрить… — выругался Степан.

— А кто ж знал? Ружжо старое. Моя фузея еще в Шведскую воевала.

— В Шведскую! Да хоть в Татарскую… Следить надо.

— Я слежу…

— Не ссорьтесь, — попросил я. — Федор, ты лучше стреляешь, возьми моего туляка, а мы с ножами, да с головешками.

— Спасибки, барин, — просиял Федор, поглаживая цевью моего туляка. — Знатное. С такого не промажешь…, — он прислушался к вою. — Вот, это Марфа петь начинает. Я ее голосок из тышшу различу. Недобрая охота получилась, — вздохнул он. — Дьявол по наши души пришел.

— Да с чего ты брешешь? — недовольно спросил Степан, улегся на лежанку из жердей и отвернулся к стенке.

— А, вот, погляди: мы ушли охотиться даже не помолясь, ни свечку у иконки не поставили. Рогатину сломали. Пружина в затворе лопнула… Вот, чего ей лопнуть-то именно сейчас?

— Ой, хватит тебе, — отмахнулся Степан. — И так тошно.

— Во-о! — не унимался Федор. — Где-то тут чёрт ходит. Его проделки. И Марфа из его слуг.

Несмотря на все переживания и страхи, я как-то неожиданно провалился в дремоту. Среди ночи очнулся, и сразу не смог понять, где нахожусь: холодно, темно. Угли еле тлеют на полу. Воняет чем-то. Я понимал, что просыпаюсь, но до конца еще не проснулся… Вдруг ужас заставил меня похолодеть. Я явственно почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Смотрит сквозь стену, видит меня, слышит мой страх. Я потянулся к крестику на груди, но рука не слушалась. Кое-как поднял ее к животу. Хотел прочитать «Отче наш», но язык не ворочался. А страх давил, словно мешок с песком. Дыхание перехватило. Несмотря на холод, я покрылся потом. Хотел закричать, но лишь захрипел и окончательно очнулся. Сел, вжавшись в угол. Страх отпустил не сразу, словно волна медленно откатывает от берега.

Я попытался прийти в себя. Похлопал по щекам. Ну и дурак же, так напугаться. И тут услышал скрип снега прямо за дверью. Кто-то очень осторожно подошел к сторожке. Это не человеческие шаги. Вспомнилось причитание Федора про дьявола. Сердце тяжело ухнуло и замерло. Мне нельзя бояться, — вдруг прорезалась мысль. Я — крещенный. Я — православный. За мной — Бог. Мое оружие — молитва. Христос смог победить дьявола в пустыне, и я должен идти по его стопам. Нельзя бояться! Страх расшатывает веру! Именно так наставлял меня духовный отец Никодим.

Я решился на безумный поступок: выйти наружу и смело встретиться лицом к лицу с тем, кто пришел за нами. Пусть там сам дьявол. За мной войско ангелов и святой Георгий. Я медленно поднялся. Во имя Отца, Сына и Святого духа… На негнущихся ногах пошел к двери. Почему собака не лает?

— Сага, — позвал я. Она жалась к Федору и смотрела на меня жалостливыми глазами. — Сага, пошли, — поманил я. — Собака заскулила и задрожала всем телом. — Федор, — шепотом окликнул я. — Степан. Степан, вставай. — Тишина.

Как будто кто-то посмеялся надо мной: «Они не проснутся, сколько не буди». Значит, мне выпал жребий… Какой жребий? Что я должен сделать? Я попробовал снять запор с двери. Руки дрожали. Глубоко вдохнул, задержал дыхание и попытался собрать все душевные силы. Дверь чуть приоткрылась. Ну! Вот он — я! Подходи, кто бы ты ни был! Я никого не боюсь! Пахнуло морозной свежестью леса. Створка открылась шире…

За дверью — никого. Огромная луна висела над черными верхушками сосен. Поляна перед сторожкой казалась тарелкой с манной кашей. На пригорке что-то зашевелилось. Меня прошиб озноб. Две красные точки блеснули в темноте. Что первое пришло в голову — броситься назад в сторожку, запереть покрепче дверь… Нет! Я должен выдержать испытание, посланное мне Господом.

Серая тень с горящими глазами медленно двинулась в мою сторону. За ней еще одна, и еще… Сколько же их?

Наконец я хорошо рассмотрел в холодном лунном свете большую волчицу. Она остановилась в десяти шагах от меня и оскалила пасть, показывая огромные белые зубы. Жесткая шерсть на холке встала дыбом. Я явственно почувствовал ее желание: вцепиться мне в горло. Лишь только исчадие ада заметит, что меня одолел страх, хоть на капельку — мне конец.

— Что тебе надо? — тихо произнес я, пристально глядя в два кровавых огонька.

Она оскалилась еще больше, высовывая широкий синеватый язык. Я почувствовал ее смрад: запах псины, дикости и смерти. Вот она — совсем рядом. Этот порог, переступив который — уже не возвращаются. Один неверный шаг — и я там…

Очень осторожно я распахнул тулуп и вынул испанский тесак из-за пояса. Волчица тут же припала на передние лапы, готовая ринуться в схватку. Но я отбросил нож в сторону и показал открытые ладони.

— Видишь, у меня ничего нет?

Она выпрямилась и прекратила скалиться.

— Что ты хочешь? Крови? Тебе мало? Я знаю все: твоих волчат убили, но и ты много бед натворила людям. Пора остановиться. Леса большие. Ты можешь жить в глуши, и никто тебя не тронет. Хватит мстить! Мы не для того живем на свете.

Волчица стояла неподвижно, как будто вслушиваясь в мои слова. Она втянула носом воздух, повернулась и затрусила в лес. И вся стая последовала за ней.

Ничего не соображая, я зашел в сторожку, подпер дверь и улегся на прежнее место. Собака подошла ко мне, улеглась рядом, преданно положив голову на мою грудь. Я тут же забылся.

***

Сквозь ускользающий сон услышал голоса:

— Да где же? — спрашивал Степан. — Где?

— А я почем знаю? — недовольно отвечал Федор.

Я приоткрыл глаза. Почувствовал, что ужасно замерз. Угли в очаге давно простыли, а эти горе-охотники еще дверь приоткрыли, впуская утренний мороз.

— Да вон, шевелится что-то, — указывал Степан.

— Где шаволится? И точно. Так это же зайчик.

— Ты сдурел? Волки кругом, а тебе зайцы мерещатся.

— Точно тебе говорю — беляк.

— Это что, Марфа нам подарок принесла?

— Ушла она, — сказал я.

Они оба обернулись и посмотрели на меня как на сумасшедшего.

— Мне приснилось, что я ночью выходил и разговаривал с ней.

Охотники переглянулись.

— Но, то ж — приснилось, — безнадёжно махнул рукой Федор. — После того, как мы вчера удирали, да песни их слушали, еще не такое привидится. Пальнуть надо разок.

— Давай собаку выпустим, — предложил Степан.

— А давай тебя — лучше, — передразнил охотник.

Я кое-как поднялся, трясясь от холода, не чувствуя ног, подошел к двери, растолкал охотников и вышел на свежий воздух.

— Барин! — ахнул Степан.

У меня у самого коленки подкосились от страха. Что же я делаю? А если поблизости волки? Вообще, что вчера было? Неужели мы на самом деле завалили медведя, а потом едва ушли от волков? А что мне привиделось ночью? От сердца отлегло, когда Сага выбежала вслед за мной и принялась деловито обнюхивать ближайшие бугорки, заметив зайца, кинулась к нему. Но тот дал такого стрекача, что собака посчитала за разумное оставить бесполезную охоту.

— Ой, барин, а что тебе приснилось? — допытывался Федор, выходя из сторожки, но держа зараженного туляка наизготовку.

— Не помню. Бред какой-то. Словно я вышел и разговаривал…

Тут я заметил в двух шагах от себя в снегу рукоять испанского тесака.

— Ой, барин, Александр, ты не заболел? — испугался Степан.

— Нет, — ответил я уверенно и поднял из снега тесак. — Ушла она, Марфа ваша.

— Ой, барин, — Федор упал на колени и перекрестился, — Сохрани нас, Матерь Божья. Аль правду говоришь?

— Правду, — успокоил я его. — Не придет она больше. А нам домой пора.

Всю обратную дорогу Федор поглядывал на меня, как на Серафима, все крестился и приговаривал: барин, Александр, святой заступник. Не поверит же никто.

— Ты бы не трепал языком, — мрачно предупредил его Степан. — Кто спрашивать будет, скажи: охотились, медведя завалили. Про волков — ни слова.

— А чего так?

— Сам знаешь. Вдруг кому в голову мысля дурная вскочит.

— Это какая? — удивился я.

— Да в народе говаривают, что с оборотнями только ведьмаки общаются. Сдуру начнут болтать всякое…

— Ненадобно никому знать об ентом, — согласился Федор.

— А я читал жизнь и деяния святого Франциска Ассизского. Тот волков умел приручать, — вспомнил я.

— Так тож — католик, — махнул рукой Степан. — Католики, они все с придурью. Вон, хоть Зигфрида нашего возьми… — Дальше он не смог ничего придумать и замолчал.

После, не проронив ни слова, мы добрели до самой деревни. Утро, тихо. Из труб вверх поднимались столбы белого дыма. На пригорке виднелась усадьба. Даже не верилось, что столько пережили за эту ночь.

— Ну, прощивайте, барин, — Федор поклонился. — А шкуру медвежью я вам еще добуду.

— Пужало сперва почини, — усмехнулся Степен.

— Починю, не боись, — недовольно буркнул Федор.

— Знаешь, что, — остановил я Федора. Мне казалось, что я вполне здраво поступаю. Я снял с плеча тульское ружье и лядунку с картушами. — Бери. Тебе нужнее.

— Да как же это? — растерялся Федор, не смея протянуть руку к туляку.

— Возьми. Я уеду скоро. Оно пылиться будет в шкафу. А тебе без ружья как в лес ходить?

— Так оно же деньжищ стоит немерено, — все удивлялся Федор. Глаза его растеряно бегали то на меня, то на туляка, то на Степана.

— Бери, дурень, — гаркнул Степан, — коли барин говорит, то говорит — дело. Как ты нонче без ружжа будешь?

— Да я…Я вам дичи настреляю к ужину…, — он не знал, как благодарить. Лицо его засияло детским счастьем.

— Прощай, — я повернулся и зашагал к усадьбе налегке.

[1] Фридрихсга́мский ми́рный догово́р — мирный договор, подписанный 5 (17) сентября 1809 года во Фридрихсгаме представителями Российской империи одной стороны и Шведского королевства с другой. Завершил Русско-шведскую (Финскую) войну 1808—1809 годов, главным итогом которой было вхождение Финляндии в состав Российской империи на правах автономного княжества. В ходе войны Россия сумела полностью оккупировать Финляндию и разгромить шведские войска. Ещё в ходе войны манифестом Александра I к населению России от 20 марта (1 апреля) 1808 года было объявлено о присоединении Финляндии к России в качестве Великого княжества. Русское правительство обязалось сохранять её прежние законы и сейм. Юридически предшественником Фридрихсгамского мирного договора является Ореховский мир между Новгородом и Швецией от 1323 года, зафиксировавший раздел Карелии.

[2] Граф (с 1799) Алексе́й Андре́евич Аракче́ев (23 сентября [4 октября] 1769, имение отца в Новгородской губернии — 21 апреля [3 мая] 1834, с. Грузино, Новгородской губернии) — русский государственный и военный деятель, пользовавшийся огромным доверием Павла I и Александра I, особенно во второй половине царствования Александра I («аракчеевщина»). Реформатор русской артиллерии, генерал от артиллерии (1807), главный начальник военных поселений (с 1817). Первый владелец дворцово-паркового ансамбля в Грузине (не сохранился). Большой любитель муштры и фрунта.

[3] Тильзи́тский м