автордың кітабын онлайн тегін оқу  Индиана

Жорж Санд

В дождливый холодный осенний вечер в одной из комнат маленького замка в провинции сидели три лица и сосредоточенно следили то за догоравшим в камине огнем, то за медленно подвигавшейся стрелкой часов. Двое из молчаливых собеседников, по-видимому, совершенно покорно отдались чувству гнетущей их скуки; но третий выказывал явные признаки непокорности своей судьбе: он беспокойно двигался на стуле, еле сдерживал громкую зевоту и постукивал щипцами по тлевшим головешкам, очевидно твердо решившись не поддаваться их общему врагу — скуке. Он казался на вид много старше остальных двух лиц, находившихся в комнате: это был хозяин дома, полковник Дельмар, старый вояка, выслуживший пенсию; когда-то он слыл красавцем, а теперь обратился в седоусого обрюзгшего старика, с необыкновенно грозным взглядом, под которым трепетало все в доме: жена, слуги, лошади и собаки.

Наконец полковник встал со стула, чувствуя, что начинает терять терпение от напрасных усилий придумать, что бы такое сказать, чтобы прервать молчание; тяжело ступая, он принялся расхаживать взад и вперед по гостиной, и в каждом движении, во всей его деревянной фигуре чувствовалась военная выправка, стоило только взглянуть как он выпрямлялся или круто поворачивался всем корпусом, неизменно сохраняя самодовольный вид образцового офицера, который всю жизнь красуется точно на параде.

Но прошли те славные дни, когда лейтенант Дельмар дышал лагерным воздухом и одерживал победы на поле брани; когда, дослужившись до полковничьего чина, он вышел в отставку, то неблагодарное отечество забыло его и, кроме того, ему пришлось выносить все невзгоды, связанные с браком. Он был женат на молодой и красивой женщине, владел очень недурным замком со всеми угодьями и, сверх того, очень успешно вел одно промышленное дело. Тем не менее, полковник зачастую бывал не в духе; в этот же вечер расположение его духа было особенно мрачно, так как погода была сырая, а он страдал ревматизмами.

Он с важным видом шагал по старинной гостиной, уставленной мебелью в стиле Людовика XV, останавливаясь то перед дверьми, с нарисованными на них амурами, опутывавшими цветочными гирляндами благовоспитанных ланей и очень послушных кабанов, то перед панно с массой лепных украшений, настолько воздушных и вычурных, что невозможно было проследить глазом за их причудливым узором и бесконечными завитками. Но эти мимолетные наблюдения не мешали полковнику при каждом повороте кидать быстрый взгляд на присутствовавших здесь остальных двух лиц и устремлять свое зоркое око, которое вот уже три года неусыпно стережет драгоценное и хрупкое сокровище — жену полковника, по очереди то на нее, то на лицо, сидящее около нее.

Жене его было девятнадцать лет; если бы ее видели в эту минуту, когда она сидела под выступом огромного камина из белого мрамора с медными позолоченными украшениями, такая худенькая, бледная, меланхолично опираясь на руку; если бы вы видели это молодое существо, которое в этом старом доме, рядом со стариком мужем, напоминало собой только что распустившийся цветок, поставленный в готическую вазу — вы пожалели бы жену полковника Дельмара, а самого полковника, может быть, еще более, чем его жену.

Третье лицо, находившееся в комнате и сидевшее под тем же выступом камина по другую сторону, был здоровый цветущий молодой человек, и свежесть его лица, густые светло-белокурые волосы и пушистые бакенбарды еще рельефнее оттеняли седые волосы, дряхлую кожу и жесткость выражения лица хозяина дома. Тем не менее всякий, даже вовсе почти лишенный артистического вкуса, человек предпочел бы грубое и суровое выражение Дельмара бесцветным, хотя правильным, чертам лица молодого человека. Фигура с одутлыми щеками, рельефно оттиснутая на каминной стенке на листе железа, имела пожалуй более осмысленное выражение, неизменно созерцая огонь в камине, чем, отдавшийся такому же созерцанию белокурый и краснощекий молодой человек, один из героев этой повести. Впрочем, его здоровое, сильное сложение, резко очерченные черные брови, белый гладкий лоб, спокойный взгляд светлых глаз, красивые руки и строгое изящество его охотничьего костюма давали ему право претендовать на то, чтобы казаться красивым мужчиной всякой женщине, питавшей склонность к так называемым философским вкусам прошлого столетия. Но вряд ли молодая застенчивая жена Дельмара смотрела когда-нибудь такими глазами на какого-либо мужчину; очень вероятно, что между этой болезненной, хрупкой женщиной и этим сонливым, любящим плотно покушать человеком совсем не было никакой симпатии. Поэтому ее аргус-супруг напрасно силился подметить своими ястребиными глазами какой-нибудь взгляд, вздох или сердечное волнение у этих двух столь различных между собой лиц. Видя, что даже нет никакой возможности ревновать жену, чтобы наполнить чем-нибудь время, он разом стал еще мрачнее и глубже засунул руки в карманы.

Единственное довольное и ласковое существо в этой группе была большая охотничья собака, положившая голову на колени молодого человека. Собака эта бросалась в глаза своим большим ростом, широкими мохнатыми лапами, заостренной, как у лисицы, косматой мордой и очень умным взглядом сверкавших, как два топаза, желтоватых глаз. Глаза эти, становившиеся темными, точно налитыми кровью, в разгар охоты, теперь выражали меланхоличную и безграничную нежность; когда хозяин ее, на которого была направлена вся сила ее инстинктивной привязанности, которая, впрочем, иногда бывает неизмеримо выше рассудочных привязанностей человека, начинал гладить серебристую шерсть красивой собаки, глаза ее сверкали от счастья и длинный хвост мерно стучал по каминным плитам и разносил золу по наборному паркету.

В этой семейной группе у камина было что-то напоминающее сюжеты Рембрандтовских картин, Беловатое пламя, вспыхивая по временам, озаряло комнату и группу сидевших лиц и затем краснело и понемногу тухло, погружая обширную гостиную в полумрак. На каждом повороте Дельмар, проходя мимо огня, появлялся, точно тень, и тотчас же пропадал в глубине окутанной таинственностью комнаты. То там, то сям пламя озаряло то позолоту овальных рам, с деревянными медальонами и бантами, то мебель черного дерева с медными украшениями, то карнизы кое-где обвалившиеся. Как только пламя потухало в одном месте, и вместо него загорался огонек в другом месте, предметы, которые за минуту перед тем были ярко освещены, сразу погружались во мрак и выступали другие. Таким образом понемногу можно было разглядеть то сюжет картины, то круглый стол, поддерживаемый; тремя позолоченными тритонами, то разрисованный потолок, изображающий небо, покрытое облаками и звездами, то тяжелые малиновые шелковые, обшитые длинной бахромой занавеси, складки которых отливали атласом и, казалось, колыхались, когда на них падал колеблющийся свет камина.

Судя по неподвижной позе обоих, лип, сидевших у камина, можно было подумать, что они боялись нарушить безмолвие и тишину, парившую вокруг; их можно было признать за окаменелых героев какой-нибудь волшебной сказки, на которых от одного мгновения, от одного произнесенного слова вот-вот обрушатся стены волшебного замка; сам же хозяин с нахмуренным челом, один своим мерным шагом нарушавший тишину, несколько напоминал колдуна, заворожившего их своими чарами.

Между тем собака, дождавшись, наконец, от своего хозяина ласкового взгляда и уступая тому притягательному магниту, который заключается в, глазах человека и неотразимо влияет на умных животных, нерешительно тявкнула и грациозно и ловко вскинула обе лапы на плечи своего нежно-любимого хозяина.

— Прочь, Офелия, прочь!

Тотчас за этим окриком молодой человек обратился на английском языке со строгим выговором к послушному животному, которое, проявляя все знаки раскаяния и смущения, поползло к г-же Дельмар, точно прося у нее защиты. Но Индиана оставалась погруженной в задумчивость и даже не приласкала собаку, которая положила морду на ее белые, лежавшие на коленях, руки.

— Кажется, эта собака окончательно водворилась в гостиной? — спросил полковник, втайне очень довольный, что может занять время тем, что сорвет на ком-нибудь свое сердце. В конуру, Офелия, пошла, пошла, негодная!

Если бы кто внимательно наблюдал в эту минуту на г-жой Дельмар, то увидал бы в этом ничтожном и обыденном семейном эпизоде объяснение скрытых мучений всей ее жизни, и по ее телу пробежала дрожь, и ее руки, машинально поддерживавшие морду: собаки, теперь порывисто охватили ее мохнатую шею, точно стараясь спасти и оградить ее. Дельмар, вытащив из кармана своей курточки охотничий арапник, подошел с угрожающим видом к бедной Офелии, которая легла у его ног, зажмурив глаза и заранее испуская жалобные стоны от страха и боли. Г-жа Дельмар стала еще бледнее обыкновенного: ее грудь судорожно затрепетала и, обратив к мужу с выражением безграничного ужаса свои большие глаза, она проговорила: — Ради Бога, не убивайте ее.

Эти несколько слов заставили полковника вздрогнуть, и на лице его вместо гневного выражения появился отпечаток грусти.

— Я понимаю этот упрек, — сказал он, — и вы не раз обращаетесь ко мне с такими укорами с того дня, когда я в порыве горячности убил на охоте вашу собаку. Великая потеря! Собака, не умевшая удержать стойки и горячившаяся при виде дичи! Кто тут не выйдет из терпения? Впрочем, вы ее и полюбили-то больше всего после ее смерти, а раньше мало обращали на нее внимания; но так как теперь это служит вам предлогом укорять меня…

— Разве я вас укоряла когда-нибудь? — возразила г-жа Дельмар с кротостью, которую мы проявляем из великодушия к тем, кого любим, и из уважения к самим себе — к тем, кого не любим.

— Я не говорю этого, — продолжал полковник, полуотеческим, полусупружеским тоном, — но некоторые женщины умеют своими слезами гораздо более чувствительно упрекнуть человека, чем другие, которые наговорят массу укоризненных слов. Черт возьми, сударыня, вы знаете, что я не могу выносить слез.

— Вы, кажется, никогда не видите, чтобы я плакала.

— Да! точно я вас не вижу постоянно с красными глазами! А это еще хуже, клянусь местью!

Во время этой супружеской беседы молодой человек встал и выгнал Офелию, проделав все это с необыкновенным спокойствием, затем вернулся на свое прежнее место напротив г-жи Дельмар, мимоходом зажегши свечу и поставив ее на камин.

Это, казалось бы, пустое обстоятельство произвело внезапный переворот в расположении духа Дельмара. При свече, озарившей его жену более ровным, не таким колеблющимся светом, как пламя в камине, он заметил страдальческий, изнеможенный: вид жены, усталость, написанную на, ее исхудавшем лице, обрамленном темными волосами, и темную тень под впавшими и воспаленными глазами. Он прошелся несколько раз по комнате, затем, подойдя к жене и неожиданно перескочив на другую тему, спросил ее:

— Как вы себя сегодня чувствуете, Индиана? — с оттенком какой-то неловкости, присущей людям, ум и сердце которых редко живут в мире.

— Как всегда, благодарю вас, — ответила та, не выказывая в голосе ни удивления, ни остатка неудовольствия.

— Как всегда — не ответ, или, вернее, это женский ответ, нормандский ответь, который не значит ни да, ни нет, ни хорошо, ни дурно.

— Ну, в таком случае, ни хорошо, ни дурно.

— Нет, — снова впадая в резкий тон, продолжал он, — вы лжете. Я знаю, что вы чувствуете себя нехорошо; вы говорили это вот ему, сэру Ральфу. Разве я выдумываю? Скажите, сэр Ральф, говорила она вам это?

— Говорила, — отвечал флегматичный господин, не обращая внимания на брошенный на него укоризненный взгляд Индианы.

В эту минуту в комнату вошло новое лицо: управляющий имением, бывший сержант из полка Дельмара.

Он рассказал Дельмару в коротких словах, что имеет основание подозревать, что вот уже несколько ночей как в этот час в парк пробираются воры за углем и что поэтому он просит дать ему ружье для обхода парка, прежде чем запереть ворота. Дельмар, который в этом приключении увидал приятную возможность вспомнить старину, тотчас взял охотничье ружье, вручил другое Лельевру и направился к дверям.

— Как, — с ужасом воскликнула г-жа Дельмар, — неужели вы собираетесь застрелить несчастного крестьянина из-за нескольких мешков угля?

— Я убью как собаку, — возразил, Дельмар, выведенный из терпения этим замечанием, — всякого, кто осмелится по ночам переступать за ограду парка. Если бы вы знали законы, сударыня, то поняли бы, что я в своем праве.

— Это ужасный закон! — с жаром воскликнула Индиана.

Затем, тотчас подавив в себе эту вспышку, продолжала тише:

— А ваши ревматизмы? Вы забываете, что идет дождь, и что если вы выйдете сегодня вечером, то завтра у вас поднимутся сильные боли.

— Вы, видно, очень боитесь, как бы вам не пришлось ухаживать за старым мужем, — отвечал Дельмар, порывисто распахнув дверь.

И он вышел из комнаты, ворча про себя на свой возраст и на жену.

Индиана Дельмар и сэр Ральф или, лучше сказать, г-н Родольф Броун остались сидеть друг против друга, сохраняя то же спокойствие и невозмутимость, как будто в комнате по-прежнему находился муж. Англичанин вовсе не собирался оправдываться, а Индиана сознавала, что не может серьезно укорять его, так как он сказал это с добрым намерением. Наконец, с усилием прервав царившее молчание, она кротко побранила его:

— Не хорошо, дорогой Ральф, — начала она, — я запретила вам передавать слова, вырвавшиеся у меня в минуту сильной боли, а я Дельмару последнему сообщила бы о своей болезни.

— Я не понимаю вас, моя дорогая, отвечал сэр Ральф; вы больны, а между тем не хотите лечиться. Поэтому приходится выбирать между перспективой потерять вас и между необходимостью предупредить вашего мужа.

— Да, с печальной улыбкой возразила Индиана, и вы решились оповестить власть.

— Вы напрасно, совершенно напрасно, клянусь честью, настраиваете себя так враждебно против полковника; он вполне порядочный, честный человек.

— Кто же оспаривает это, сэр Ральф?

— Вы, может быть сами того не желая. Ваш грустный, болезненный вид и красные глаза, которые он не может не замечать, — все это ежеминутно и ясно говорит всем, что вы несчастны.

— Замолчите, сэр Ральф, вы заходите слишком далеко. Я никогда не давала вам повода догадываться о таких вещах.

— Я вижу, что вы сердитесь на меня, но что делать! Я не умею красно говорить и недостаточно знаком со всеми тонкостями вашего языка; у меня, много общего с вашим мужем. Точно так же, как и он, я ни по-английски, ни по-французски не знаю, что надо говорить женщинам, когда желаешь утешить их. Другому, может быть, удалось бы без слов заставить вас понять то, что я так неумело высказал вам. Другой сумел бы войти в ваше доверие, вы и не заметили бы, как он добился бы этого и, может быть, нашел бы возможность облегчить страдания вашего сердца, которое остается замкнутым передо мной. Я уже не в первый раз замечаю, насколько слова во Франции имеют больше значения, чем мысли. Особенно женщины…

— О! вы питаете глубокое презрение к женщинам, дорогой Ральф. Я здесь одна против вас двух и мне приходится примириться с тем, ЧТО правда никогда не бывает на моей стороне.

— Так докажи, что мы неправы, дорогая кузина, окрепни здоровьем, стань снова такой же веселой, свежей и живой, как прежде. Вспомни остров Бурбон и наш восхитительный уединенный уголок в Берлине, вспомни наше веселое детство и нашу дружбу, которая началась с самого твоего рождения.

— Я помню также моего отца… печально сказала Индиана, делая ударение на этих словах, и протянула свою руку сэру Ральфу.

Оба погрузились в глубокое молчание.

— Индиана, после долгой паузы заговорил Ральф, счастье всегда находится в нашей власти. Часто стоить только протянуть руку, чтобы схватить его. Чего тебе недостает? Ты не знаешь недостатка, а жизнь в довольстве лучше богатства; У тебя прекрасный, любящий тебя всем сердцем муж и, кроме того, смело могу сказать, искренний и преданный друг…

Индиана слабо пожала руку сэра Ральфа, но не изменила своей неподвижной позы: она по-прежнему сидела, низко опустив голову на грудь и влажными глазами пристально смотрела за причудливо перебегавшими огоньками в камине.

— Причина вашей грусти, мой дорогой друг, продолжал сэр Ральф, кроется единственно в вашем нездоровье; кто из нас не знаком с меланхолией, со сплином? Посмотрите вокруг себя: сколько людей, поставленных в гораздо худшие условия жизни и имеющих много причин завидовать вам! Таков уж человек, что он всегда стремится к тому, чего у него нет…

Я считаю лучшим пощадить ваш слух и не передавать все те банальности, которые сэр Ральф произносил монотонным и скучным тоном, вполне соответствовавшим его тяжеловесным мыслям. Это происходило не потому, что сэр Ральф был недалек, а потому, что он чувствовал себя совершенно не в своей сфере. Он не лишен был ни здравого взгляда на вещи, ни известного образования; но утешать женщину, по его собственным словам было совершенно не в его силах. Он настолько мало понимал чужое горе, что, при сильнейшем желании облегчить чью-нибудь печаль, своим прикосновением только сильнее бередил раны. Он сам настолько сознавал свою несостоятельность в этом отношении, что редко отваживался обращать внимание на огорчения своих друзей, и в данном случае ему стоило невероятных усилий выполнить то, что он считал самой тяжелой обязанностью друга.

Увидав, что Индиана делает над собой усилия, чтобы прислушиваться к его словам, он замолк, и в комнате по-прежнему раздавались только тысячи тоненьких голосков из камина: плачевный стон полена, которое уничтожается огнем, треск коры, которая коробится, перед тем как вспыхнуть ярким пламенем, и легкие взрывы, сообщающие пламени синеватый цвет. Вой собак примешивался по временам к слабому завыванию ветра и к шуму дождя, стучавшего в окна. Этот вечер был одним из самых тоскливых, которые до сих пор случалось проводить Индиане в своем небольшом поместье в Бри.

Кроме того, ее впечатлительную нервную натуру волновало неясное ожидание чего-то. Подобные ей слабые существа всегда живут в вечном страхе, под гнетом предчувствий.

Индиана была очень суеверна, во-первых, вследствие своего креольского происхождения и кроме того в вследствие своей нервности и болезненности; какой-нибудь звук в ночной тиши или переливы, лунного света возбуждали в ней уверенность, что должно что-нибудь произойти, должно случиться какое-нибудь несчастье; ночь, населенная для нее привидениями, полная таинственности, имела для этой меланхоличной, мечтательной женщины свой тайный язык, ей одной понятный, и, истолковывая его по-своему, она находила себе предлог для всевозможных страхов и терзаний.

— Вы, наверное, сочтете меня сумасшедшей, сказала она, отнимая свою руку, которую продолжал держать сэр Ральф, но я чувствую, что около нас готовится какая-то катастрофа. Кому-то из нас угрожает опасность, вероятно мне… Ральф, я вся дрожу, точно в моей жизни должно произойти какое-нибудь важное событие… Мне страшно, прибавила она, вся вздрогнув, мне дурно.

Ее губы помертвели, и лицо страшно побледнело. Сэр Ральф, испугавшись не предчувствий Индианы, которые он считал следствием слабости ее нервной системы, а ее смертельной бледности, порывисто позвонил прислугу. Но никто не являлся, а силы, по-видимому, все более и более покидали Индиану. Ральф, теряя голову от испуга, отодвинул ее от огня, положил на кушетку и засуетился, принимаясь то звать прислугу, то искать воды и нюхательной соли; но ничего не находил, оборвал все звонки и, теряя голову, ломал себе руки от нетерпения и досады на самого себя, не зная, куда броситься, как выйти из лабиринта погруженных во мрак комнат.

Наконец, ему пришла мысль отворить стеклянную дверь, выходившую в парк, и звать на помощь поочередно Лельевра и креолку Нун, горничную Индианы.

Несколько минут спустя из темной аллеи парка прибежала Нун и поспешно спросила его, не стало хуже г-же Дельмар.

— Ей очень плохо, — отвечал сэр Броун.

Оба они вернулись в гостиную и принялись хлопотать около лежавшей без чувств Индианы, причем Ральф неумело суетился без всякого толку, а Нун действительно ловко ухаживала за своей госпожой, которой была очень предана.

Нун была молочной сестрой Индианы; обе молодые женщины, выросшие вместе, нежно любили друг друга. Нун была высокого роста, цветущая, живая, бойкая креолка, в жилах которой текла бурная, страстная кровь; своей яркой красотой она затмевала воздушную, томную красоту Индианы; но у обеих было очень доброе сердце и они так сильно любили друг друга, что между ними не было и тени женского соперничества.

Когда Индиана пришла в себя, ей, прежде всего, бросилось в глаза расстроенное выражение лица ее горничной, ее мокрые, разметавшиеся в беспорядке волосы и волнение, которое проглядывало в каждом ее движении.

— Успокойся, милое дитя мое, — ласково сказала она ей, — моя болезнь еще сильнее отзывается на тебе, чем на мне. Тебе самой, Нун, надо лечиться; ты худеешь и часто плачешь, точно собираешься вскоре расстаться с жизнью; тебя ждет еще много радости и счастья впереди, милая Нун.

Нун порывисто прижала к губам руку Индианы и заговорила, как-то лихорадочно быстро выговаривая слова и испуганно оглядываясь по сторонам:

— Боже мой, сударыня, знаете ли вы, зачем г-н Дельмар вышел в парк?

— Зачем? — повторила Индиана и легкая краска, появившаяся на ее лице, мгновенно опять исчезла. — Постой, я не знаю… Ты меня пугаешь? Что случилось?

— Г-н Дельмар, — прерывающимся голосом продолжала Нун, — уверен, что в парк забрались воры. Он делает обход с Лельевром и у них два охотничьих ружья.

— Ну и что же? — спросила Индиана с тяжелым предчувствием в душе.

— Как же, сударыня, — отчаянно ломая руки продолжала Нун, — разве не ужасно думать, что они могут убить человека?

— Убить! — воскликнула Индиана, испуганно приподнимаясь с места, точно ребенок, которого напугали рассказы няньки.

— Да! они убьют его, — повторила Нун, стараясь заглушить рыдания.

«Эти женщины положительно сошли с ума», — подумал сэр Ральф, с недоумением следивший за этой сценой. «Впрочем, — добавил он мысленно, — все женщины сумасшедшие».

— Что ты говоришь, Нун? — продолжала Индиана, — ты разве убеждена, что это воры?

— Ах! Если бы это были, действительно, воры! а может быть это просто какой-нибудь бедняк-крестьянин, который хотел набрать для семьи валежнику.

— Да, это было бы ужасно! Но этого не может быть; вблизи леса Фонтенбло, где так легко украсть дров, никому не придет в голову с опасностью для себя забираться за ограду парка. Г-н Дельмар никого не найдет, будь спокойна.

Но Нун не слушала ее и перебегала от окна к кушетке, прислушиваясь к малейшему шуму; казалось, желание бежать за г-ном Дельмаром боролось в ней с чувством привязанности в больной, которую ей не хотелось оставлять.

Ее волнение казалось таким неуместным и странным Броуну, что он вышел из своей обычной невозмутимости и, сильно встряхнув ее за руку, сказал ей:

— Вы, кажется, совсем рехнулись? разве вы не видите, что только пугаете свою госпожу и что ваши глупые страхи вредны для нее?

Нун даже не слыхала его: она в эту минуту, не отрываясь, смотрела на свою госпожу, которая только что вся вздрогнула, точно от действия сильного электрического тока. Почти в то же мгновение оконные стекла задребезжали от раздавшегося ружейного выстрела; Нун упала на колена.

— Что за несносные женские страхи! — воскликнул сэр Ральф, которому надоела вся эта сцена; — вот увидите, что вам через несколько минут с триумфом покажут выслеженного зайца и вы сами будете смеяться над собой.

— Нет, Ральф, — сказала Индиана, твердой поступью направляясь к двери, — я говорю вам, что сейчас была пролита кровь человека.

Нун испустила пронзительный крик и упала на пол. В эту минуту до них донесся голос Лельевра из парка:

— Он там, он там! Меткий выстрел, полковник! негодяй лежит на земле!..

Сэр Ральф почувствовал, что и его охватывает волнение, и пошел за Индианой. Несколько минут спустя в сени внесли окровавленного, не подававшего признаков жизни человека.

— Поменьше шуму и крику! веселым, грубоватым тоном закричал полковник, обращаясь к перепуганным слугам, столпившимся около раненого, — это ни более, ни менее как шутка, мое ружье было заряжено крупной солью. Я думаю даже, что вовсе и не попал в него, а он свалился просто от перепугу.

— А кровь, — с выражением глубокой укоризны в голосе спросила Индиана, — вероятно тоже с перепугу?

— Зачем вы здесь, сударыня? — воскликнул Дельмар, — что вам здесь нужно?

— Я здесь для того, чтобы исполнить свой долг постараться исправить причиненное вами несчастье, — холодно возразила она.

И, подойдя к раненому, с мужеством, какого не выказал никто из присутствовавших, она приблизила свет к его лицу.

Вместо ожидаемых лохмотьев и разбойничьего лица, все увидали молодого человека с благородными чертами лица и одетого в изящный охотничий костюм. У него была легкая рана на руке, но его разорванное платье и обморок ясно указы; вали, что он расшибся при падении.

— Я думаю! воскликнул Лельевр; ведь он упал с двадцатифутовой вышины. Он был уже на самом верху стены в ту минуту, как полковник выстрелил в него, и несколько маленьких дробинок или зерен соли попали ему как раз в правую руку, так что он не удержался на весу, я видел, как он свалился, и, когда, он очутился на земле, ему было не до того, чтобы спасаться бегством!

— Неужели, — сказала одна из служанок, — такой чисто одетый человек станет заниматься воровством?

— И карманы у него полны золота! — заметил один из слуг, расстегнувший жилет мнимого вора.

— Это все очень странно, — сказал полковник, с глубоким волнением смотря на лежавшего перед ним раненого. — Если он умер, то не я виной этого; посмотрите внимательнее на его руку, сударыня, и если вы найдете в ней хоть одну дробинку…

— Охотно готова верить вам, — отвечала Индиана, которая между тем щупала пульс раненого и внимательно всматривалась в его шейные артерии, обнаруживая такое присутствие духа и хладнокровие, на которые никто не считал ее способной.

— Он не умер, продолжала она, и надо скорее оказать ему помощь. Он не похож на вора и может быть вполне достоин наших забот, да и во всяком случае мы, женщины, обязаны позаботиться о нем.

Индиана приказала перенести раненого в бильярдную, соседнюю комнату. Там наскоро сдвинули несколько мягких скамеек и сверху положили тюфяк; Индиана с помощью своих служанок стала перевязывать раненую руку больного, а сэр Ральф, знакомый с хирургией, сделал ему обильное кровопускание.

В это время полковник, не зная, как вести себя, чувствовал себя в положении человека, который дал, сам того не желая, слишком много воли своему гневу. Он ощущал потребность оправдаться перед другими или, скорее, ему хотелось, чтобы другие оправдали его в его собственных глазах. Он продолжал стоять у крыльца замка, среди слуг, которые обменивались горячими, пространными и совершенно бесцельными замечаниями, как это всегда бывает, когда случится какое-нибудь событие. Лельевр уже раз двадцать рассказал, с мельчайшими подробностями, про выстрел, про падение раненого и про результат падения, а полковник, придя в добродушное настроение, как с ним всегда бывало после того, как он срывал свой гнев, с убеждением толковал о том, какие преступные намерения должен питать человек, чтобы забраться ночью в огороженные стеной чужие владения. Все были одного мнения с хозяином дома; садовник, таинственно отведя его в сторону, сказал ему, что вор как две капли белого вина похож на молодого помещика, недавно поселившегося по соседству, на того самого молодого человека, который на его глазах разговаривал с Нун три дня тому назад на деревенском празднике в Рюбеле.

Это сообщение дало другое направление мыслям Дельмара; на его широком, блестящем от лысины лбу выступила толстая жила, говорившая о приближении бури.

— Черт возьми! — сказал он про себя, сжимая кулаки, — г-жа Дельмар принимает что-то слишком большое участие в этом волоките, который забирается ко мне через ограду.

Затем он вошел в бильярдную, весь бледный и дрожа от гнева.

— Успокойтесь, — сказала ему Индиана; — человек, которого вы чуть не убили, будет здоров через несколько дней, так мы надеемся по крайней мере, хотя он еще даже не в состоянии говорить.

— Дело вовсе не в том, сударыня, — сдержанным тоном перебил ее полковник; — дело в том, чтобы вы мне сообщили имя этого интересного больного, принявшего по своей рассеянности стену моего парка за аллею, ведущую к подъезду моего дома.

— Мне оно совершенно неизвестно, — холодно отвечала Индиана таким гордым тоном, что ее грозный супруг был совершенно ошеломлен на минуту.

Но, возвращаясь к своим ревнивым подозрениям, он быстро оправился и вполголоса сказал ей:

— Я узнаю его имя, сударыня, будьте уверены, что узнаю.

Видя, что Индиана делает вид, что не замечает его бешенства и продолжает ухаживать за раненым, он счел за лучшее удалиться, чтобы не давать воли своему гневу в присутствии служанок, и позвал к себе садовника.

— Как фамилия того господина, который, по твоим словам, похож на нашего вора?

— Г-н де Рамьер. Он только недавно купил английский коттедж г-на де Серси.

— Что это за человек? дворянин, фатишка, красивый щеголь?

— Очень красивый господин и, сдается мне, не простого звания.

— Вероятно, он сам, — с жаром воскликнул полковник, г-н де-Рамьер! — Скажи, Луи, — тихо продолжал он, — ты никогда не видал этого франта около моего дома?

— Сударь, прошлою ночью, — со смущенным видом начал Луи, — я, правда, видел… не знаю, был ли этот франт, но, во всяком случае, я видел какого-то человека.

— Ты его видел?

— Как вижу вас, под окнами оранжереи.

— И ты не отколотил его твоей лопатой?

— Сударь, я было и собирался это сделать, да увидал женщину в белом платье, которая вышла из оранжереи и направилась к нему. Я тогда подумал: «может быть, барину с барыней пришла охота погулять перед рассветом», и поэтому опять завалился спать. А сегодня утром, слышу, Лельевр рассказывает о ворах, что он нашел следы шагов в парке, тут я и сказал сам себе: дело-то тут что-то неладно.

— Почему же ты мне немедленно не сообщил этого?

— Да как же, сударь, бывают в жизни такие деликатные аргументы…

— А, вот оно что! Ты смеешь что-то такое подозревать. Ты глуп, и если тебе еще раз взбредет в голову такая дерзкая мысль, то я тебе оборву уши. Я очень хорошо знаю, кто этот вор и что ему нужно было у меня в парке. Все эти вопросы я тебе предлагал единственно с тем, чтобы проверить, как ты сторожишь оранжерею. Помни, что у меня есть там очень редкостные растения, которыми барыня очень дорожит, а бывают такие страстные любители цветов, которые не побоятся прийти и выкрасть их из теплиц соседей; прошлую же ночь ты видел меня в парке.

С этими словами бедный полковник ушел, чувствуя себя и рассерженным, и глубоко несчастным, а садовник все-таки плохо поверил ему, что бывают такие фанатики-садоводы, что, рискуя попасть под ружейные выстрелы, пойдут воровать какие-нибудь отростки или черенки от растений.

Дельмар вернулся в бильярдную и, не обращая никакого внимания на то, что раненый начал подавать признаки жизни, собирался обшарить карманы его курточки, лежавшей на стуле, когда больной сказал ему слабым голосом, движением руки останавливая Дельмара:

— Вы желаете знать, кто я такой, милостивый государь; не трудитесь. Я сам скажу вам это, когда мы останемся с вами вдвоем. А до тех пор избавьте меня от неприятности рекомендоваться в том глупом и неприятном положении, в котором я теперь нахожусь.

— Очень жалею, — недовольным голосом сказал полковник; — но должен вам сказать, что оно меня мало трогает. Тем не менее, так как я надеюсь, что мы вскоре будем иметь возможность переговорить наедине, то я согласен отложить пока наше взаимное представление друг другу. А пока, куда вы желаете, чтобы вас перенесли?

— На постоялый двор в ближайшую деревню, если вы ничего не имеете против этого.

— Но этого господина нельзя еще никуда переносить, — с живостью возразила Индиана; — не правда ли, Ральф?

— Состояние здоровья этого господина слишком волнует вас, сударыня, — сказал полковник. — Выйдите отсюда, — обратился он к служанкам. — Вольному уже лучше, и у него, наверное, хватит сил, чтобы объяснить свое присутствие у меня.

— Да, милостивый государь, — отвечал тот, — и я попрошу тех лиц, которые были так добры, что оказали мне помощь, выслушать, в чем заключается моя вина. Я не хочу, чтобы кто-нибудь мог ложно истолковать мое поведение, и я постараюсь объяснить вам все, чтобы вы не составили себе превратного мнения обо мне. Вот что привело меня к вам. Ваша фабрика, милостивый государь, которую вы ведете на очень простых, но вам одному известных началах, значительно превосходит своим производством другие однородные фабрики страны. У моего брата также есть на юге Франции фабрика, но она требует страшных издержек. Его дела шли отчаянно плохо, между тем как, по дошедшим до меня сведениям, ваши идут блестяще; тогда я составил план отправиться к вам за советами и попросить вас дать нам некоторые указания, которые нисколько не принесут вам ущерба, так как специальность производства у моего брата совершенно другая. Но ворота вашего парка оставались для меня постоянно запертыми, а когда я хотел обратиться к вам, то мне сказали, что вы мне не дадите даже позволения осмотреть вашу фабрику. Встретив такой суровый отказ, я решил, рискуя своей жизнью и честью, спасти жизнь и честь моего брата, и вот ночью я перелез через стену и хотел проникнуть на вашу фабрику, чтобы выследить ее устройство. Я решил спрятаться где-нибудь, подкупить рабочих, одним словом, украсть ваш секрет, чтобы, не нанося вам никакого ущерба, спасти честного человека. Вот вся моя вина. Если же вы требуете другого удовлетворения, чем то, которое вы сами доставили себе, то я готов, как только поправлюсь, предложить его вам и может быть даже потребовать его от вас.

— Я думаю, что мы уже свели свои счеты, милостивый государь, — сказал полковник, чувствуя, что у него несколько отлегло от сердца. — Будьте все свидетелями данного мне этим господином объяснения. Я даже слишком сурово отомстил ему за его провинность, если даже предположить, что у меня была причина мстить ему за себя. Выйдите теперь отсюда, мне нужно с ним поговорить о делах.

Слуги вышли; они одни разве могли принять разыгранную комедию примирения за чистую монету. Раненый, ослабев от своей исповеди, не мог оценить последних слов полковника: он упал на руки Индианы и вторично потерял сознание. Она склонилась над ним и даже не удостоила поднять глаза на своего мужа, который еле сдерживался от гнева; Дельмар, бледный, с искаженным от бешенства лицом, и Броун, как всегда спокойный, с бесстрастным, ничего не выражавшим лицом, молча переглянулись между собой, обменявшись безмолвным вопросом.

Дельмару незачем было тратить слов на пояснение своей мысли; тем не менее, он отвел Ральфа в сторону и, ломая ему до боли руки, сказал ему:

— Друг мой, это прекрасно подстроенная интрига. Я очень, очень доволен находчивостью, с которой этот молодой человек сумел выгородить мою честь в глазах моих людей. Но, черт возьми! он дорого заплатит мне за оскорбление, нанесенное мне. А эта женщина ухаживает за ним, притворяясь, что вовсе не знает его. Ах! до чего хитрость врожденное чувство у этих созданий!..

Сэр Ральф, совершенно ошеломленный, прошелся три раза взад и вперед по комнате. После первого круга он вывел заключение, что это невероятно, после второго — невозможно, после третьего — неоспоримо. Затем, подойдя к полковнику, он, сохраняя то же выражение на лице, жестом указал ему на Нун, которая стояла позади больного, ломая руки; безумное выражение ее глаз, бледность лица — все говорило о том, что она точно замерла от отчаяния и ужаса и совершенно утратила всякое представление о том, что происходило вокруг нее.

Всякое открытие, если оно действительно основано на истине, действует на человека так быстро и так неотразимо убедительно, что энергичный жесть сэра Ральфа убедил полковника больше, чем самые красноречивые, доказательства. У Броуна было не мало оснований прийти к такому заключению; он припомнил, что Нун была в парке, когда он звал ее, что она прибежала с мокрыми волосами, что башмаки ее были сыры и в грязи, вследствие пришедшей ей в голову странной фантазии прогуливаться, под дождем; все это были мелочи, на которые он почти не обратил внимания в тот момент, когда Индиана лежала без чувств, но теперь все эти подробности отчетливо припомнились ему, в связи с ее странным волнением, судорожными движениями и криком, вырвавшимся у нее, когда раздался ружейный выстрел.

Дельмару не требовалось так много доказательств: он отличался большей проницательностью, так как был лично заинтересован в этом Деле; ему было достаточно взглянуть на служанку, чтобы сразу понять, что она одна виновница этой истории. Тем не менее, внимательный уход его жены за героем этого романического приключения все больше и больше начинал не нравиться ему.

— Индиана, — сказал он, — идите к себе. Уже поздно, а вы не здоровы. Нун останется у постели больного, чтобы ухаживать за ним ночью, а завтра, если ему будет получше, мы подумаем, нельзя ли его перенести к нему домой.

Против такого неожиданного разрешения вопроса возразить было нечего. Индиана, твердо стоявшая на своем, когда муж грубо приказывал ей что-нибудь, всегда уступала ему, когда он прибегал к кроткому, обращению. Она попросила сэра Ральфа остаться еще несколько времени с больным и удалилась к себе в комнату.

Полковник распорядился, таким образом, не без тайного умысла. Час спустя, когда все легли спать, и в доме воцарилась тишина, он тихо пробрался в комнату, где лежал г-н де-Рамьер, и, спрятавшись за занавеской, из разговора молодого человека с горничной мог убедиться, что между ними, действительно, была любовная интрига. Благодаря своей выдающейся красоте, молодая креолка имела большой успех на деревенских балах. У нее было немало ухаживателей даже среди цвета местной молодежи; не один красивый уланский офицер, стоявший в Модене, добивался того, чтобы понравиться ей, но Нун впервые узнала чувство любви, и ей дорого было внимание только одного человека — г-на де Рамьера.

Полковник Дельмар очень мало интересовался узнать до мелочей всю историю их любви, и поэтому ушел к себе тотчас же после того, как убедился, что не его жена привлекла в его владения Альмавиву, героя этого приключения. Тем не менее, и того, что он слышал, было для него достаточно, чтобы заметить разницу между любовью бедной Нун, отдавшейся ей со всей страстью своего пылкого темперамента, и чувством этого барича, который, поддавшись минутному увлечению, тем не менее оставлял за собой право завтра же вернуться на путь благоразумия.

Проснувшись на следующее утро, Индиана увидала у своей постели Нун, имевшую грустный и смущенный вид. Но Индиана наивно поверила словам г-на де Рамьера, тем более, что уже случалось не раз, что некоторые лица, заинтересованные в промышленных предприятиях, старались хитростью или обманом проникнуть в тайну устройства фабрики Дельмара. Поэтому она приписала смущение своей подруги ночному волнению и усталости; Нун со своей стороны значительно успокоилась, когда полковник спокойно вошел в комнату жены и принялся говорить о вчерашнем событии в таких выражениях, точно это было простое и совершенно понятное приключение.

Сэр Ральф утром осмотрел больного. Его падение, которое было сопряжено со значительной опасностью, прошло без всяких серьезных последствий; рана на руке уже стала затягиваться. Г-н де Рамьер попросил, чтобы его немедленно перенесли в Мелен, и раздал все свои деньги прислуге, прося ее молчать обо всем случившемся, для того, говорил он, чтобы не напугать его матери, жившей в нескольких лье отсюда. Благодаря его щедрости, происшествие это получило очень мало огласки, да и то после того, как подверглось самым разнообразным вариациям, переходя из уст в уста. Полученные сведения о поставленной на английский лад фабрике г-на де Рамьера, брата этого молодого человека, вполне подтверждали удачно придуманную им басню.

Полковник и сэр Броун были настолько деликатны, что хранили про себя секрет Нун и даже не показывали ей виду, что им все известно; мало-помалу весь дом Дельмаров совершенно перестал говорить об этом происшествии.

Может быть, многим покажется несколько странным, что Раймунд де Рамьер, молодой человек, одаренный блестящим умом, талантами и неоспоримыми достоинствами, привыкший к успехам в гостиных и к раздушенным интригам, мог воспылать продолжительной привязанностью к экономке незначительных фабрикантов. А между тем де-Рамьер не был ни фатом, ни человеком безнравственным. Он, как было сказано, отличался умом, т. е. умел ценить в должной мере все преимущества, которыми наделило его благородное происхождение. У него были даже известные принципы, когда он обсуждал мысленно какой-нибудь вопрос, но бурные порывы нередко увлекали его и заставляли забывать о своих убеждениях. Под впечатлением охватившей его страсти, он не в состоянии был рассуждать и старался заглушить в себе голос совести; он совершал различные проступки точно украдкой и всячески старался обманывать сам себя до той минуты, когда в нем заговорит рассудок. К несчастью, главное место в его душе; было отведено не принципам, которые были у него: совершенно сходны с принципами других философов в белых перчатках, страдавших такою же непоследовательностью в своих поступках, как и он: на первом месте у него всегда были его страсти, которые в нем были сильнее принципов; благодаря им, он стоял в совершенно особом положении среди нашего испорченного общества, где так трудно быть хотя сколько-нибудь выдающейся личностью без того, чтобы не казаться смешным. Раймунд умел попадаться в провинностях, не возбуждая к себе ничьей ненависти, умел быть оригинальным, не оскорбляя ничьей щепетильности; случалось, что его жалели именно те люди, которые имели полное основание жаловаться на него. Бывают иногда такие счастливцы, которых балуют все окружающие. Счастливая внешность и свободный дар слова с успехом заменяют им всевозможные душевные качества и чувства. Мы вовсе не желаем произносить строгого приговора над Раймундом де Рамьером или рисовать вам его портрет, прежде чем не покажем вам, каковы будут его дальнейшие поступки. Мы просто окидываем его взглядом, как новое мелькнувшее в толпе лицо.

Де-Рамьер был влюблен в молодую черноглазую креолку, которая привела в восхищение всех присутствовавших на празднике в Рюбеле, но был только влюблен, не больше. Он заговорил с ней просто, чтобы убить чем-нибудь время, но успех, который он имел у нее, разжег его; он получил от нее даже больше, чем просил, и, одержав полную победу над ее слабо защищавшимся сердцем, даже несколько испугался своей победы и, вернувшись домой, воскликнул: — Только бы она не полюбила меня!

У него явилось предположение, что она любить его, только после того, как он получить все доказательства этой любви. Только тогда он пожалел о случившемся, но было уже поздно; приходилось или примириться с рисовавшейся перед ним перспективой в будущем или позорно ретироваться и зажить по-прежнему. Раймунд решил позволить ей любить себя и из благодарности продолжал и сам любить ее; он перелезал через ограду во владения Дельмаров, находя известное удовольствие рисковать своей безопасностью; благодаря неловкому движению, он свалился, рискуя жизнью; отчаяние его молодой и красивой возлюбленной так растрогало его, что с этой минуты он счел себя вполне оправданным в своих собственных глазах и без всякого сожаления продолжал толкать ее к той пропасти, в которую ей суждено было упасть.

Как только он выздоровел, ни зимние холода, ни опасность, ни угрызения совести, ничто не могло помешать ему приходить к креолке расточать ей клятвы в том, что он никогда никого не любил кроме нее, что она для него лучше всякой королевы, и рассказывать ей тому подобные сказки, которые имеют такой успех у бедных доверчивых молодых девушек. В январе месяцу Индиана уехала с мужем в Париж, сэр Ральф Броун, их сосед, водворился в своих владениях, и Нун, оставшись хозяйкой в поместье своих господ, могла свободно отлучаться под разными предлогами. Но эта свобода оказалась могилой ее счастья и возможность беспрепятственно видаться с возлюбленным на много сократила продолжительность мимолетного, выпавшего на ее долю, блаженства. Лес с его ночной поэзией, иней, луна, маленькая калитка, через которую он приходил на свидание и рано утром пробирался к себе домой, провожаемый Нун, маленькие ножки которой оставляли следы на снегу в парке, вся эта обстановка любовной интриги поддерживала увлечение де-Рамьера. Нун, вся в белом, со своими чудными черными волосами казалась дамой, королевой, феей; когда она выходила из выложенного красным кирпичом замка, тяжелого квадратного здания времен регентства, своей архитектурой несколько напоминавшего феодальные века, он готов был думать, что действие происходит в средние века, что она — владелица этого замка и, попадая в наполненную цветами беседку, где она осыпала его своими опьяняющими юными ласками, он забывал о том, что вскоре должен был напомнить ему холодный рассудок.

Но когда Нун, отбросив всякую осторожность и открыто рискуя, стала приходить к нему в своем белом переднике и кокетливом Мадрасе, своем национальном головном уборе, то она обратилась в простую горничную и, кроме того, горничную красивой барыни, что всегда отодвигает горничную на задний план. Нун была тем не менее очень хороша собой, и в таком точно платье он увидал ее в первый раз на деревенском празднике, где для того, чтобы приблизиться к ней, пришлось протискиваться сквозь толпу любопытных, с восхищением следивших за ней, и где ему удалось победоносно отбить ее у двадцати соперников. Нун с нежностью, не раз напоминала ему об этом: она, бедняжка, не подозревала, что Раймунд тогда еще не любил ее, и что этот эпизод, которым она так гордилась, напоминал ему единственно лишь об удовлетворенном тщеславии. Кроме того, смелость, с которой она рисковала своей репутацией, смелость, которая должна была бы заставить его еще сильнее полюбить ее, очень не нравилась де Рамьеру. Прояви такое самопожертвование жена пера Франции — это была бы редкая победа; но горничная! То, что можно назвать у одной геройством, обращается в бесстыдство у другой. Победа над первой возбудить зависть легиона соперников; тогда как, овладев сердцем второй, вам единственно грозят сплетни прислуги. Женщина общества жертвует для вас двадцатью прежними возлюбленными; горничная — только мужем, которого могла бы иметь.

Что делать! Раймунд был человек с утонченной нравственностью, привык в жизни к изяществу и к поэзии. Для него какая-нибудь швейка не была женщиной, и Нун только благодаря своей выдающейся красоте, удалось его увлечь в такую минуту, когда он, сбросив с себя оковы света, захотел посмотреть, как веселится народ. В этом нельзя винить Раймунда: его воспитывали для светской жизни, направили все его мысли к возвышенным целям, подготовили к тому, чтобы признавать только удовольствия, не ронявшие его достоинства, а между тем пылкий темперамент совершенно помимо его воли завлек его в такую мещанскую интригу. Как он ни старался найти в ней хотя какое-нибудь наслаждение, но это было выше его сил; что оставалось ему предпринять?

У него не раз мелькали великодушные нелепые мысли: в первое время, когда его страсть к Нун была еще в полном разгаре, он подумывал о том, чтобы возвысить ее до себя, узаконить их связь… Да, клянусь честью! он подумывал об этом; но любовь, которой все представляется возможным и законным, теперь стала в нем