Оглавление

В земле Йека-Монгал был некто, который назывался Чингис; он начал быть сильным ловцом перед Господом, ибо он научил людей воровать и грабить добычу. Далее он ходил в другие земли и не оставлял пленять и присоединять к себе кого только мог, людей же своего народа он преклонил к себе, и они следовали за ним, как за вождём, на все злодеяния.

Иоанн де Плано Карпини

Чингис был Богом Созвездия Планет, монархом Земли и Времени, и все монгольские роды и племена стали его рабами и слугами.

Рашид-ад-Дин

Часть первая.
Тэмуджин из Волчьего рода

Глава первая.
Нет у нас друзей, кроме собственных теней

Рваной тканью

Не прикроешь тела,

Сыт не станешь

Горькою травою.

Цао Чжи

Лучше — если не было и появилось, чем было да исчезло.

Монгольская поговорка

Он был самым несчастным человеком на свете.

Сначала родичи и соплеменники бросили на дно жизни всю его семью, оставив их в степи на верную смерть. А когда они умудрились перезимовать, не умерев от голода, и жизнь стала мало-помалу налаживаться, за ним вернулись. Мальчику надели на шею тяжёлую берёзовую кангу[1] и увели в рабство… Был ли под Вечным Синим Небом хоть один человек несчастнее Тэмуджина?

А ведь всё начиналось очень хорошо. Жизнь казалась безоблачной и так много обещала ему!

Его отцом был Есугей, грозный багатур[2], железной рукой управлявший монгольским племенем тайджиутов, которые считали своими предками бурого волка Бурте-Чино и каурую лань Гоа-Марал. Оправдывая своё волчье происхождение, Есугей-багатур наводил страх на соседние племена. Особенно сильно враждовал с татарами — неоднократно предавал разору их курени[3], отбирал имущество и угонял в неволю вереницы рабов. Даже имя своему первенцу Есугей дал в честь убитого им татарского багатура Тэмуджина-Уге: степняки верили, что вместе с именем поверженного врага к ребенку переходит его сила.

Когда сыну исполнилось девять лет, Есугей решил его женить. Он привёз Тэмуджина в племя хонкиратов и помолвил с десятилетней Бортэ.

— Оставляй своего сынка, — предложил отец невесты Дэй-сечен[4]. — Пусть поживёт у меня в зятьях-женихах.

— Что ж, пускай остаётся, — согласился Есугей.

Уезжая, он оставил в дар Дэй-сечену своего заводного коня. Напоследок предупредил:

— Только ты, сват, побереги моего мальчика от собак. Он их очень боится.

Есугей-багатур отправился в обратный путь, а Тэмуджин остался в юрте у Дэй-сечена.

В первый же день Бортэ, не утерпев, полюбопытствовала:

— Почему ты боишься собак?

— С чего ты взяла? — нахмурился мальчик.

— Слышала, как Есугей-багатур говорил это моему отцу.

— А разве волки боятся собак?

— Нет.

— Вот видишь, не боятся. Но всё равно ведь близко к себе не подпускают, потому что не любят их.

— Но ты же не волк. Ты — Тэмуджин.

— Я тайджиут. А мы, тайджиуты, все произошли от волка.

— Айя! — восторженно воскликнула девочка. — Значит, мой муж будет волк, а я — волчица!

И они оба рассмеялись.

Бортэ ему очень понравилась: широкоскулая, быстроглазая, чернобровая, она была непоседой и хохотушкой. Девочку же поразили серо-зелёные глаза Тэмуджина; таких не сыскать ни у кого во всей округе.

Малолетние жених и невеста целыми днями бегали вокруг куреня, играли с другими хонкиратскими ребятишками в альчики, талцах, хурудах[5]. Как-то раз мальчишки затеяли бороться, и тут выяснилось, что никто из сверстников Тэмуджина не может его одолеть. Это преисполнило гордости маленькую Бортэ.

— Когда станем взрослыми, ты будешь самым прославленным багатуром среди тайджиутов, — сказала она, напустив на себя по-детски важный вид.

— Почему только среди тайджиутов? — Тэмуджин взглянул на неё с усмешкой. — Я и ваших, хонкиратских, сегодня одолел. Ты же видела.

— Верно, — согласилась девочка, — среди хонкиратов ты будешь тоже самым большим багатуром.

Он, наклонившись, сорвал травинку. И принялся жевать её, задумчиво глядя в багровеющую даль — туда, где огромное красное солнце, докатившись до края неба, одним боком коснулось степи и замерло, набираясь решимости перед спуском в холодную тьму нижнего мира.

— Нет, Бортэ, — сказал мальчик после продолжительного молчания. — Я хочу стать самым большим багатуром не только среди тайджиутов и хонкиратов. Прославиться среди всех народов, до самого края степи — вот это дело!

— Как ханы Хабул[6] и Амбагай[7]?

— Как Хабул и Амбагай. И как мой отец Есугей-багатур.

— Вон какой ты, — в голосе Бортэ прозвучало удивление, смешанное с восхищением. — Я всегда знала, что у меня будет самый лучший муж на свете.

И, взяв Тэмуджина за руку, увлекла его в курень, к новым играм. Там к ним присоединились Алчи, младший брат Бортэ, и другие мальчишки и девчонки.

…Увы, беззаботная пора очень скоро закончилась, и её сменила длинная череда несчастий.

Первый удар судьба нанесла, когда Есугей возвращался домой от хонкиратов. Он ехал один по степи и в сгущавшихся сумерках разглядел впереди костёр. Приблизившись, увидел группу татар, пировавших после удачной охоты. Прошло совсем немного времени с тех пор как Есугей-багатур воевал с этим племенем, но теперь между тайджиутами и татарами установился хоть и шаткий, но всё же мир.

— Спокойно ли вы живёте? — произнёс Есугей обычное в степи приветствие. И после утвердительного ответа добавил — тоже традиционное:

— Пусть ваша еда будет вам во благо.

Татары его узнали, отозвались в несколько голосов:

— Да сбудутся твои пожелания, Есугей-багатур.

— Да будут благословенны духи твоих предков, здоровы все родичи и обильны стада.

— Пусть оберегут тебя Вечное Синее Небо, отец-Тэнгри и мать-земля Этуген.

— Присаживайся к огню, отдохни с дороги и раздели с нами трапезу. Счастлив тот, у кого часто бывают гости.

Как же хотелось ему продолжить свой путь, не задерживаясь в кругу давних недругов! Но отказаться от приглашения он не мог: подобное считалось у степняков страшным оскорблением. Делать нечего: Есугей, спешившись, приспустил пояс с мечом, как полагалось по монгольскому этикету для демонстрации добрых намерений, и присоединился к пиршеству.

…Вскоре после того как багатур снова тронулся в путь, он почувствовал недомогание. Лёгкий утренний туман стелился над остывшей за ночь степью, постепенно рассеиваясь; а в глазах у Есугея тоже клубился туман, который, напротив, делался всё гуще, всё кромешнее. У него кружилась голова, а в горле разрастался тошнотворный ком. По его лицу градом катился пот; руки и ноги отяжелели так, словно были закованы в железные цепи.

Вернувшись в родной курень, Есугей-багатур буквально свалился с коня. Сутки провёл в беспамятстве и бреду. А потом ненадолго пришёл в себя и сказал собравшимся вокруг него встревоженным домочадцам:

— Дурно мне. Извели меня татары, отравили. Пошлите кого-нибудь за Тэмуджином, хочу повидать его.

…К Дэй-сечену на взмыленном коне прискакал Мунлик, родич и нукер[8] Есугея:

— Беда с нашим багатуром, отравили его татары! Шаману не удаётся изгнать духов болезни из его тела. А Есугей томится душой и тоскует по Тэмуджину…

— Ты приехал взять мальчика? — прервал Дэй-сечен многословного Мунлика.

— Да, меня прислали за ним.

— Раз сват так хочет видеть своего сынка, забирай его, — согласился Дэй-сечен. — А когда Есугею полегчает — пусть возвращается сюда.

Мунлик и Тэмуджин, покинув пределы куреня, выехали к берегу Керулена. Здесь на обширной речной луговине паслись полсотни овец и десятка полтора коз, а чуть в стороне, отмахиваясь хвостами от слепней, жевали траву коровы. За ними присматривали хонкиратские девушки, распевая песни — протяжные, как осенний ветер в степи; а женщины постарше бродили поодаль, в местах выпаса прошлых дней, и собирали в ивовые и берестяные корзинки аргал[9], чтобы кормить им огонь в своих очагах.

По реке плавали дикие утки. Так близко, что подстрелить их смог бы и ребёнок. Но сейчас двум всадникам было не до охоты, потому их стрелы остались в колчанах, а луки — в саадаках. Поторапливая коней, Мунлик и Тэмуджин ехали вдоль речного берега. Миновали луговину, затем — заросли ивняка, за ней — новую луговину; и свернули в степное густотравье.

Степь перекликалась звонкими птичьими голосами и пряно пахла полынью.

— Почему шаману не удаётся изгнать из отца духов болезни? — спросил мальчик.

— Он говорит: слишком много прошло времени, пока Есугей добирался домой после татарского угощения, — печально ответил Мунлик. — Духи успели укорениться глубоко в его теле и теперь хозяйничают в нём, как в собственной юрте.

— Зачем же отец принимал из рук этих злых людей еду и питьё?

— Разве мог он показать, что боится разделить с татарами трапезу? Нет, не таков Есугей-багатур. К тому же все знают: законы степного гостеприимства священны, до сих пор никто их не нарушал.

— Я верю, что отец одолеет болезнь! — со слезами на глазах воскликнул Тэмуджин. — Он сильный, он убил много врагов, и её обязательно должен одолеть!

— Я тоже очень на это надеюсь, — со вздохом проговорил Мунлик. — Однако мне ничего не ведомо про духов болезни, с которыми сейчас борется шаман. На всё воля Вечного Неба.

Солнце скрылось за одиноким облаком, но небо полнилось мягким сиянием, наделяя им весь срединный мир. Лишь в душах двух всадников было сумрачно от тревожных чувств.

…Как ни гнали коней Мунлик и Тэмуджин, они всё же опоздали. Незадолго до их приезда Есугей умер.

Так осиротела семья Борджигинов.

***

Много дней миновало с тех пор как малолетний жених Бортэ уехал к больному отцу, и девочка тосковала по Тэмуджину. Часто она выходила далеко за пределы куреня — шла к реке или в степь, садилась в высокую траву и пела грустные песни.

Покрытая жёлтыми и белыми цветами степь колыхалась под ласковым гребнем ветра, уносившим песни Бортэ в прозрачную небесную синь. Но достигнуть далёкого кочевья песни девочки, конечно же, не могли. А если б даже каким-то чудесным образом Тэмуджин услышал, о чём она поёт, всё равно это ничего не изменило бы… Шли годы, и постепенно Бортэ стала понимать: раз Тэмуджин с родичами не приезжает к ней, значит, с ним случилось неладное. И всё же она не хотела в это верить, гнала от себя дурные мысли.

Однако мальчику не было суждено в скором времени вернуться к Бортэ, ибо его постигло несчастье, горше которого трудно и придумать. После гибели Есугея власть в племени перешла к знатному нойону[10] Таргутаю Кирилтуху. Тот провозгласил себя новым ханом и — желая избавиться от будущего соперника в лице подраставшего Тэмуджина — увёл тайджиутов на новые кочевья. А семью Есугея отказался брать с собой, изгнал из племени, бросил на произвол судьбы. В одинокой юрте посреди степи остались две вдовы багатура, Оэлун и Сочихэл, а с ними — старая рабыня Хоахчин и целый выводок ребятишек. Пятеро детей было у Оэлун: сыновья Тэмуджин, Хасар, Хачиун, Тэмуге и дочь Тэмулун. А Сочихэл имела двоих сыновей: Бектэра и Бельгутея.

Уходя, тайджиуты вдобавок ко всему ограбили несчастных вдов, угнав у них весь скот.

Известно, перед людьми слабый всегда виноват. А осиротевшую семью Борджигинов теперь было некому защитить.

***

Чем было жить несчастным изгоям?

— Скорей бы мне уснуть в последний раз, чтобы никогда уже не просыпаться в этом мире! — сокрушалась Сочихэл. — Нам некуда идти, не у кого просить помощи!

— Бывает только неправильный путь, но не существует безвыходных положений, — утешала её Оэлун. — Что нам остаётся? Надо крепиться, покуда есть силы. Мы должны жить ради наших детей, мы не имеем права оставить их на погибель.

— О, теперь их тоже ждёт безрадостная доля!

— Ничего не поделаешь, Сочихэл. Так уж устроен мир: в достатке живут только семьи ханов и нойонов, а участь простых людей в тайджиутском улусе[11] немногим лучше, чем у нас с тобой.

— Но мы-то с тобой не простые люди!

— Да что уж теперь вспоминать об этом. Вся наша знатность осталась в прошлом, из разбитого кувшина не напьёшься.

— То-то и оно, что сегодня не найти кого-нибудь, чьё положение хуже нашего. Даже самым ленивым и немощным живётся голодно лишь перед весенними травами, когда в семьях подходят к концу припасы. А у нас ничего нет, мы сейчас никто: нищие вдовы, всеми обобранные и покинутые.

— Пусть так, однако у нас есть дети, и мы не можем дать им погибнуть. Надо поднять их на ноги. Будем подобны траве, которая и на камнях пускает корни. Надеюсь, наши мальчики сумеют постоять за себя, когда подрастут, и тогда всё переменится к лучшему.

— Ох, Оэлун, только надежда у нас и осталась. Да поможет нам Вечное Синее Небо!

Нет, они не утонули в пучине отчаяния, не покорились безнадёжности, хоть и часто кляли злую долю. Для того чтобы прокормиться, Оэлун и Сочихэл каждый день, крепко приладив вдовьи шапочки и подобрав поясами шерстяные халаты-дээлы, ходили собирать степную землянику и бруснику, грибы и орехи, дикие яблоки и вишни, плоды шиповника и черёмуху, выкапывали из земли заострёнными можжевеловыми палками черемшу и дикий лук мангир, коренья судуна, кичигина и сараны, из которых варили похлёбку. Мальчики стреляли из детских луков дроф, сурков-тарбаганов и сусликов. Они свили из конского волоса лесу, к которой привязали железные крючки и, сладив удочки, принялись ловить в Ононе[12] хариусов, ленков и плотву. Иногда на крючки, наживлённые мелкими рыбёшками, удавалось вытащить жирного тайменя. А когда мальчики сплели невод, рыбалка пошла бойчее. Нельзя сказать, что еды было в изобилии, однако призрак голода отступил.

По вечерам, когда темнота опускалась на степь, они собирались у костра после дневных трудов и забот — и, сидя под высоким шатром небес, гадали: что-то станется с ними завтра? А через несколько дней? А спустя травы[13] или более того? Но грядущее было покрыто пеленой густого тумана, сквозь который ничего не удавалось разглядеть.

Надежда и упорство — вот всё, что у них имелось.

***

В суровых условиях, в беспрестанной борьбе за жизнь укреплялись характеры подраставших Борджигинов. Они знали: что бы ни случилось, никто не придёт на помощь, не протянет руку дружбы. Они привыкли справляться с трудностями самостоятельно.

Когда человек к чему-то привыкает, это становится обыденностью.

Время текло, омывая события, подобно реке, в которой вода непрестанно меняется, уносясь вдаль, но берега остаются всё те же.

Так миновало несколько трав.

Всё бы ничего, но Тэмуджина и Хасара стал обижать более сильный и задиристый сводный брат Бектэр: то подстреленную птицу отбирал у них, то жирного тарбагана, а то и просто насмехался, щедро одаривая братьев тумаками. Несколько раз мальчики, не выдержав, жаловались матери на притеснения.

— Ах, что мне с вами делать? — сердилась Оэлун. — Отчего так неладно живёте со своими братьями? Не забывайте, что вам ещё предстоит отплатить за предательство тайджиутам и за убийство отца — татарам. Но разве удастся это сделать, если вы будете всё время ссориться между собой? Не смейте так поступать, между сыновьями Есугея не должно быть розни!

И горестно добавляла всякий раз:

— Нет у нас друзей, кроме собственных теней, нет плети, кроме бычьего хвоста!

Однажды Тэмуджин с Хасаром удили рыбу в Ононе, и на крючок Тэмуджина угодил большой таймень. Тут появился Бектэр с кожаным ведром и удочкой (он тоже занимался рыбной ловлей неподалёку) и отобрал у него добычу.

— Отдай! — воскликнул Тэмуджин, стараясь сдержать слёзы бессильной ярости. — Это моя рыба!

— А вот и неправда! — скорчил насмешливую мину Бектэр. — Когда возле реки нет людей, любая лягушка может сказать: «Рыба в реке моя!» А потом придёт человек и объявит: «Врёшь, мелюзга пучеглазая! Раньше эта рыба была твоей, а теперь она — моя!»

— Если ты сильнее, это ещё не значит, что я не смогу с тобой справиться. Попомнишь мои слова, да как бы не оказалось поздно!

— Ой-ой, мне угрожает грозный багатур! — продолжал кривляться Бектэр. — Как я испугался твоей угрозы, прямо чуть не умер со страху! Ха-ха-ха! Интересно, что же ты со мной сделаешь? Поколотишь? Или сразу разрежешь на кусочки, как барашка? Ха-ха-ха! Никогда тебе со мной не справиться, слабак! Я всегда буду главным в семье, понял? Братья должны подчиняться старшему, делать то, что он велит, и отдавать ему всю добычу!

После этих слов он бросил тайменя в своё ведро, где уже плескалось в воде несколько серебристых рыбёшек, отвесил Тэмуджину звонкую затрещину — такую, что тот, не удержавшись на ногах, свалился в густые заросли прибрежного тальника — и посоветовал издевательским тоном:

— Рыбу у тебя ловить не очень-то хорошо получается. Лучше привяжи к поясу дохлую мышь и притворяйся охотником. Мышь-то я у тебя точно не отберу.

А затем удалился неторопливым шагом.

Тэмуджин и Хасар снова явились к матери и рассказали ей о нанесённой обиде. Однако Оэлун по обыкновению принялась уговаривать их помириться со старшим братом. Она и сама уже стала побаиваться распоясавшегося Бектэра.

Не найдя сочувствия у матери, мальчики ушли на реку.

Они сидели на берегу и уныло следили за игрой солнечных бликов на поверхности Онона, спокойно струившего вдаль свои прозрачные воды.

— Почему Бектэр такой злой? — недоумённо вздохнул простодушный Хасар. — За что он нас ненавидит?

— Наверное, за то что наша мать — старшая жена отца, а тощая Сочихэл — младшая, — Тэмуджин, подобрав с земли плоский камешек, швырнул его в реку, и тот резво запрыгал по воде.

— А какая разница?

— Для тебя никакой. А для дурака Бектэра, выходит, есть разница, раз он так бесится.

— А может злые демоны вселились в него?

— Он сам хуже любого демона. Но мы не будем больше терпеть издевательства этого чотгора[14], хватит!

— Да что же мы можем сделать, Тэмуджин? Он ведь сильнее. А мать не слушает нас, только ругается. Всё твердит, что мы должны жить с ним в согласии.

— Ну да, и сносить пинки да зуботычины. Вчера отнял у нас жаворонка, подстреленного моей стрелой, сегодня — рыбу. Он ведёт себя так, будто мы — его боголы[15]. Как же нам жить в согласии с ним, Хасар?

— Никак не получается.

— Вот и я говорю. Не брат он нам. Не нужен мне такой злой брат!

— И мне не нужен… А давай пойдём к Сочихэл: расскажем ей, как ведёт себя Бектэр — может, она накажет его, и он перестанет нас обижать?

— Нет уж, хватит плакать да жаловаться. Разве мы не мужчины?

— Мужчины!

— Так пусть теперь все это увидят! Больше мы не станем просить защиты у женщин — сами расправимся с ним.

— Как?

— Как это делают настоящие воины со своими врагами, — в голосе Тэмуджина прозвучали жёсткие нотки. — Голодная мышь готова и кошку съесть. Слышал такую поговорку? Бектэр слишком долго злил нас, вот теперь злость и даст нам силу.

— Если мы вдвоём поколотим его, то нам крепко нагорит от матери, — покачал головой Хасар. — Да и Бектэр потом будет бить нас поодиночке, он ведь сильнее.

— Мы убьём его.

Сказав это, Тэмуджин ударил ребром кулака по травянистому бугру, на котором сидел. И, немного помолчав, добавил:

— Потому что нет у нас друзей, кроме собственных теней…

В этот же день они взяли луки и подкрались к Бектэру, когда тот сидел на пригорке. Разделившись, приблизились к нему, скрытые пологом высокой травы: Тэмуджин — сзади, Хасар — спереди. А затем всё произошло быстро и легко, как на охоте: звонко тенькнули две тетивы — и две стрелы вонзились в тело сводного брата. В прозрачном воздухе последний крик Бектэра разнёсся далеко над степью, и его тело рухнуло в густую траву.

Так не стало обидчика у Тэмуджина и Хасара.

***

О, как рыдала Сочихэл, узнав о гибели сына! Она каталась по земле и рвала на себе волосы. Она то проклинала братьев-убийц самыми страшными проклятьями, то вновь принималась кататься по земле, обезумев от горя. Она орала, как потерявшая детёныша верблюдица, и расцарапывала себе ногтями лоб и щёки, и трясла головой, размазывая по лицу кровь и слёзы. А когда обессилела и почти лишилась голоса — осталась лежать подле юрты; и, приподнявшись на локте, сверлила Тэмуджина и Хасара ненавидящим взглядом, и продолжала хрипеть, извлекая из тёмных глубин своего существа всё новые и новые проклятия, коим не было конца… Но что могла сделать слабая женщина? Ничего. Теперь уже она боялась мальчишек, стоявших перед ней, потупив головы, однако ни единым словом, ни единым жестом не выразивших раскаяния в содеянном.

Отчаянно ругала сыновей и Оэлун. Особенно Тэмуджина, которого справедливо считала зачинщиком убийства.

— Душегуб! — кричала она. — Недаром ты появился на свет из моей утробы, сжимая в руке комок запёкшейся крови!

Но и мать-облако[16] ничего не могла поделать. Что случилось, то случилось, убитого к жизни не воротишь.

Бледный как полотно Тэмуджин кусал губы, слушая крики женщин, и молчал. Он поступил как следовало, иного выхода Бектэр ему не оставил — а значит, и сожалеть было не о чем. Оправдываться перед Сочихэл и Оэлун не имело смысла.

Зато теперь все поняли, что в семье появились настоящие мужчины, в этом Тэмуджин оказался прав. И все признали его негласное главенство, в том числе и Бельгутей, сын безутешной Сочихэл.

Впрочем, полоса несчастий на этом не кончилась.

***

Да, так уж водится в жизни, что несчастья подобны стаям перелётных птиц.

Новости быстро разносятся по степи. И когда до тайджиутов дошла весть об убийстве Бектэра, Таргутай Кирилтух сказал:

— Я считал их безобидными овечками, да овечки-то облиняли и обернулись зубастыми волчатами. Видать, все Борджигины рождаются в недобрый час: не хочет мать-земля Этуген носить их на своём теле. Но Тэмуджин оказался живуч: мне уже мнилось, что скоро его не станет на белом свете, а он — вон какие дела творит. Что ж, теперь я должен сурово наказать мальчишку за совершённое им злодеяние.

Он оседлал своего коня и в сопровождении сотни турхаутов[17] отправился на поимку юного братоубийцы.

…Заслышав издалека топот копыт, Оэлун поняла, что пришла новая беда.

— Это тайджиуты! — воскликнула она. — Бежим! Скорее!

Все выскочили из юрты и бросились к горе Тергуне: там, в густом лесу, покрывавшем горные склоны, можно было укрыться от недругов.

Преследователи уже почти настигли их, когда Тэмуджин, Хасар и Бельгутей, укрывшись за стволами деревьев, принялись стрелять в тайджиутов из луков — и те были вынуждены отступить. Никому не хотелось пасть пронзённым одной из стрел этих дерзких и безрассудных мальчишек.

— Выдайте Тэмуджина, никого другого нам не надо! — прокричал Таргутай Кирилтух, осадив свою рыжую лошадь на безопасном расстоянии от кромки леса. — Вы поступаете неблагоразумно, укрывая его! Закон должен покоиться на обычае, а обычай — на законе! Выдайте преступника, и мы не тронем всех остальных! Так будет правильно!

— Попробуй добраться до моего брата! — донёсся в ответ звонкий голос Хасара. — Прежде чем ты его получишь, мы сделаем вдовами многих тайджиутских жён!

В воздухе повисла тягостная тишина, изредка нарушаемая лишь конским ржанием да негромким позвякиванием сбруи. Все обратили взоры к нойону, ожидая его решения. Но Таргутай Кирилтух колебался. Губить своих турхаутов в противоборстве с непокорными недорослями не хотелось. Однако и отступиться он не мог, это было бы позором.

Долго, сощурившись, оглядывал Таргутай темневшую на фоне бездонной небесной синевы гору Тергуне. А потом долго расхаживал взад-вперёд, заложив руки за спину. После чего сокрушённо покачал головой и проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Эти мальчишки станут хорошими воинами. Бесстрашными и безжалостными.

И, помолчав ещё немного, добавил задумчивым тоном:

— Да-а-а, выросли волчата. Не зря у нас говорят, что сыновья волка не станут братьями человеку, хоть всех баранов им скорми, хоть собственную руку отдай… Надо вырвать у них клыки, пока они сами не вышли на охоту всей стаей. Ничего, я лишу их вожака, и тогда они станут для нас не опасны.

Он велел тайджиутам окружить гору и дожидаться, пока голод не вынудит беглецов выйти из леса. А сам расположился в походной юрте поблизости.

***

Тэмуджин догадался, что его решили взять измором. И тогда он обратился к своим домочадцам:

— Ни к чему всей семье расплачиваться за мой поступок. Отправляйтесь домой, они вас не тронут… Иди и ты, Хасар, — слышал ведь: им нужен я один.

— Как могу я тебя покинуть? — с жаром возразил младший брат. — Нет уж, я останусь здесь и помогу тебе отбиваться! Пока до нас доберутся — убью двоих-троих, это точно. Ты же знаешь, мои стрелы всегда метко попадают в цель.

— Иди, не стоит толочь воду кулаком, — настойчиво повторил Тэмуджин. — К чему тебе губить свою жизнь, если врага всё равно не одолеть? Нет, сейчас силой ничего не решишь.

— Что же ты собираешься делать, когда мы уйдём?

— Я укроюсь наверху: там, в чащобе, искать меня бесполезно.

— Но сколько ты сможешь просидеть в лесу без еды и питья? — воскликнул Хасар.

— Это известно одному Вечному Небу, а у меня выбора нет. Возможно, терпение Таргутая Кирилтуха иссякнет раньше, чем моё.

После таких слов Тэмуджин, не дожидаясь возражений, развернулся и зашагал вверх по горному склону.

Из травы при каждом его шаге испуганными фонтанчиками выстреливали зелёные и рыжие кузнечики. Лёгкие порывы ветра приносили издалека пряный запах полыни. А над головой мальчика беззаботно щебетали птицы, перепархивая с ветки на ветку. О, как в эти мгновения Тэмуджин завидовал вольным птицам, имеющим крылья для полёта!

***

Он продержался девять дней. А когда голод и жажда стали нестерпимыми, выбрался из своего укрытия.

Испытывая одновременно злость и бессилие, спустился Тэмуджин с горы Тергуне. И тотчас со всех сторон налетели тайджиуты — захлестнули шею мальчика крепким волосяным арканом, сбили с ног, протащили по земле, навалились и скрутили ему руки верёвками.

Множество сытых здоровенных мужчин. Отборные воины Таргутая. Они издавали торжествующие вопли и хохотали, отпуская Тэмуджину пинки и затрещины. А он, связанный, не мог ничем ответить обидчикам; лишь молча встряхивал головой да буравил куражившихся тайджиутов ненавидящим взглядом. Все его усилия в эти нескончаемые мгновения позора были сосредоточены на том, чтобы сдержать слёзы бессилия.

Размашистой рысью приблизился Таргутай Кирилтух. Осадил коня, однако не стал спешиваться: измерил Тэмуджина взглядом с ног до головы, несколько раз объехал вокруг него, и лишь после этого остановился возле своего малолетнего пленника.

— Наденьте ему кангу на шею, — распорядился, скривив губы в самодовольной усмешке. — И покрепче затяните, не жалейте злодея. Этот зверёк хоть и юн, да больно беспокоен и пролазист, как я погляжу. Хе-хе, добегался. Ишь как зыркает, так и ухватил бы меня зубами за ногу! Можешь не зыркать, волчонок, кончилась твоя вольная жизнь. Очень скоро ты проклянёшь тот день, когда на свет народился.

Пока на границе его улуса подрастал наследник Есугея, неспокойно чувствовал себя Таргутай. Но сегодня он торжествовал. Вечное Синее небо ниспослало ему удачу, и всё сладилось как нельзя лучше. Ведь теперь, когда Тэмуджин оказался в его руках, даже убивать мальчишку можно было не торопиться: уморить малолетнего невольника — дело времени.

Между тем подъезжали всё новые тайджиуты. Спешивались и подходили поближе, умножая толпу, которая окружала пленника. Это было сродни удачному завершению охоты, как тут не поглазеть на добычу, не покуражиться над обречённым. Воины качали головами, разглядывая Тэмуджина — одни с нескрываемым любопытством, другие с брезгливыми минами на лицах — и обменивались неторопливыми суждениями:

— Надо же дойти до такого злодеяния: убить родного брата.

— Не зря Таргутай изгнал его семью. По правде говоря, мне было жаль их, особенно малых детей, но теперь я понимаю, сколь правильно он поступил в своё время.

— Да уж. Рядом с таким зверёнышем никто не чувствовал бы себя в безопасности. Если он способен пролить родную кровь, то что же тогда говорить обо всех прочих? Не хотел бы я, чтоб мои дети росли в одном курене с этим отродьем!

— Видно, весь род Борджигинов порченый. Есугей был хорошим багатуром, но, похоже, чем-то прогневал духов, раз он доверился татарам и позволил себя отравить.

— Это верно. Его ум настолько ослаб, что он утратил осмотрительность. Вечное Небо вовремя забрало его, и Таргутай занял место хана по праву. Если б Есугей не прогневал духов, его жизнь продлилась бы, и Тэмуджин, повзрослев, получил бы власть после него. Каких бед он мог натворить во главе улуса, если уже теперь его сердце столь жестоко!

— Страшно даже представить, на что он способен.

— А ты и не сумеешь представить. Разве только если сам способен на то же самое.

— Вот уж никак не способен! Я чту родную кровь и духов предков, пусть будет мне свидетелем Великий Тэнгри!

— И я не способен. Жаль, что не все люди нынче таковы.

— Человек от человека отличается, как земля от неба. Чего-чего, а братоубийства давно не случалось в наших краях.

— А ведь на вид он совсем ещё ребёнок.

— Не всегда нужно верить глазам своим. Такой-то ребёнок снисхождения не заслуживает. Говорят же: маленькую дырку не залатаешь — большая дыра запросит есть.

— А мой дед о таких, как он, говорил: ещё не успел разжечь костёр, а уже хочет спалить всю степь.

— Что ж, больше он ничего дурного совершить не сумеет.

В подобном духе судачили турхауты Таргутая Кирилтуха, коротая время, пока мальчику прилаживали берёзовую кангу на шею. А поодаль тревожно кричал чибис, точно провидя невзгоды, ожидавшие пленника в скором будущем.

Затем Тэмуджина на привязи, как злобного зверя, погнали в улус тайджиутов.

Так он превратился в раба-колодника. А это самое худшее, что могло случиться с человеком в степи. Даже рабы-боголы, вынужденные подневольно трудиться на хозяина, имевшего право продать их или убить за неповиновение — всё же не лишались некоторых личных свобод. Боголы могли безбоязненно находиться среди людей, о них заботились, как заботятся о скотине — кормили, поили и даже сводили в пары мужчин и женщин для получения потомства. А Тэмуджин стал изгоем. У него не было хозяина. Питался он объедками, которые побрезговали бы есть даже собаки. Его заставляли выполнять самую тяжёлую и грязную работу.

Нередко вокруг пленника собиралась жестокая тайджиутская детвора — мальчишки и девчонки бросали в Тэмуджина комья грязи и обглоданные бараньи кости, соревнуясь в меткости; или принимались дразнить, со смехом тыча пальцами ему в лицо:

— Поглядите на багатура! Такой, наверное, способен одной стрелой убить двух соколов и настричь шерсти со спины черепахи!

— Или на молнии поджарить барашка!

— Небось тяжело носить кангу на шее, Тэмуджин?

— Нет, ему не тяжело, он же багатур, ха-ха-ха! Разве только немного неудобно!

— Уж куда неудобнее, чем чесать себе ноги через гутулы[18], ха-ха-ха!

— Чего молчишь, Тэмуджин? Скажи что-нибудь! Это только мёртвая собака не лает, а ты ведь ещё живой!

— Да он, наверное, нас боится!

— Это точно! В нём смелости меньше, чем крови в гусиной лапке! Никакой он не багатур, а обыкновенный трус, этот братоубийца!

— Ничего, скоро он околеет, и тогда ему станет некого бояться!

— Когда он околеет, Таргутай Кирилтух снимет с него кангу, а шаман натянет его шкуру на бубен! Будет потом вызывать дух Тэмуджина из нижнего мира, ха-ха-ха!

— Да кому нужна его грязная шкура! Разве что червям земляным, ха-ха-ха!

Тэмуджин безответно сносил издевательства и насмешки немилосердной детворы, глядя на всех исподлобья. Молчал, стиснув зубы; лишь желваки играли у него на скулах, свидетельствуя о той буре чувств, которая бушевала у него в душе. О, тайджиутские дети были намного хуже взрослых! Они не знали пощады и если уж принимались травить пленника, то не отставали, пока кто-нибудь из старших не отгонял их суровым окриком, а то и пинками.

***

Иногда находились сердобольные, пускавшие Тэмуджина переночевать в своей юрте. Правда, предоставлять ему приют две ночи кряду в одной и той же семье было строго-настрого запрещено. Но чаще всего мальчика оставляли коротать ночи под открытым небом. А чтобы он не пытался бежать, его шейную кангу скрепляли с сосновым колом, вбитым подле юрты Таргутая Кирилтуха. В этих случаях спать приходилось на вытоптанной множеством ног земле, свернувшись калачиком и дрожа от холода.

Казалось, он был низвержен на самое дно жизни — в такую мрачную бездну, из которой выбраться не в силах никто, ни единый человек на свете.

Молодые женщины обходили его стороной. Лишь издали бросали на Тэмуджина жалостливо-боязливые взгляды.

Зато старухи-кумушки — тоже поодаль — кучковались в часы досуга и судачили, шамкая беззубыми ртами:

— Каждый под своей ношей сгибается. У одного канга на шее, у другого ещё что-нибудь: может, и не всегда распознаешь, а оно гнетёт.

— Старость — вот и весь твой гнёт. Старость да хворобы.

— В свои молодые травы я столько забот на себе тащила, а так, как нынче, меня к земле не пригибало.

— Да-а-а, время к человеку немилосердно.

— И не говори… Смолоду-то всё нипочём, а теперь каждую ночь ноги ломит и крутит — поутру хоть не вставай. Согнёшься тут.

— Смолоду — это да. У мальчишки, вон, только канга деревянная, и то он еле шевелится. А я-то, даже когда детей вынашивала, скакала, что коза.

— И я легко носила, мне было в радость.

— Да разве такое можно сравнивать? Ребёнок хоть и ноша, да своя.

— Не скажи. Мне первенец достался тяжело: тошно было до самых родов. Правда, следующих четверых полегче вынашивала, обычно, однако тоже от еды воротило.

— В любом положении обвычка нужна. Без неё любая малость может согнуть в три погибели.

В общем, разную ерунду мололи старухи. Пялились и чесали языки обо всём подряд. Зато не бросали в Тэмуджина бараньи кости да комья грязи, и то хорошо.

***

Несметными табунами проносились в голове мальчика воспоминания о прежней воле. Пусть он существовал скудно, порой на грани голода, однако с ним были его мать и братья, и сестра, и простодушная Сочихэл, и старая заботливая Хоахчин… И никто не измывался над ним с каждодневной неумолимостью — изощрённо и торжествующе, неотступно и безнаказанно.

Ничего хуже, чем происходившее с ним теперь, он представить не мог.

Даже если бы по ночам кангу Тэмуджина не скрепляли с сосновым колом, вырваться на свободу он не имел возможности. Далеко ли уйдёшь по степи с тяжёлой берёзовой колодкой на шее? Впрочем, он, несмотря ни на что, обязательно попытался бы бежать — пусть навстречу верной смерти, лишь бы избавиться от унижений и насмешек. Но и этого он сделать не мог, поскольку его стерегли. По приказу Таргутая его турхауты, сменяя друг друга, от восхода до заката ходили следом за мальчишкой.

Время в страданиях тянется долго.

Порой животное безмыслие овладевало им, и он подолгу сидел на земле в тени какой-нибудь юрты, словно высеченное из камня изваяние, устремившее неподвижный взгляд в бесприютное пространство над степью. А когда выходил из этого состояния — думал: «Так вот как живут боголы! Мыкают горе до конца своей жизни, превращаются в скот! Нет, я не хочу, не буду! Мне надо бежать отсюда!». И принимался лихорадочно измысливать пути к спасению. Ни один из которых, впрочем, не казался ему надёжным — все сулили скорее гибель, нежели освобождение от рабской колодки.

Был ли на свете человек несчастливее Тэмуджина?

Если б и удалось отыскать такого среди вселенского многолюдья, то наверняка это оказалось бы очень непросто.

***

Он пал духом, но не отчаялся. Иначе не смог бы перенести тягот, которые выпали на его долю. Жалкий изгой, брошенный в пучину невзгод, всеми презираемый и униженный, Тэмуджин был упрям и поддерживал в себе, подобную слабому огоньку лучины, надежду на спасение. Он терпеливо сносил лишения и ждал счастливого случая, который помог бы ему оказаться на свободе.

И такой случай наконец представился.

Однажды он попросился на ночлег в юрту к старому Сорган-Шире, ремеслом которого было делать айраг[19]. Там к юному изгою отнеслись на удивление участливо. Сытно накормили горячей похлёбкой, уложили спать на тёплом войлоке. Когда он готовился ко сну, сыновья Сорган-Ширы — Чимбай и Чилаун — обратили внимание на то, как сильно сдавливает ему шею канга.

— Да смилостивится над тобой Вечное Небо! — с жалостью в голосе воскликнул Чимбай. — Я бы, наверное, ни за что не смог уснуть, если б на меня надели такую здоровенную штуковину.

— Ничего, я привык, — горько усмехнулся Тэмуджин. — Говорят, на свете есть птицы, которые умеют спать в полёте.

— Птицы свободны, — покачал головой Чилаун, — они сами выбирают, куда им лететь да как спать. А кангу на шею человеку способен надеть только другой человек. Ни птицы, ни звери не держат своих собратьев в неволе.

— Это верно, — согласился Тэмуджин. — Недаром говорят, что в степи нет зверя страшнее человека.

— А ещё говорят: выйти и войти — нет ворот, прийти и уйти — нет пути, — сказал Чилаун. — Ты наследник благородного отца и достоин лучшей участи, но судьба обошлась с тобой жестоко. Не хотел бы я оказаться в твоём положении, Тэмуджин, но что тут поделаешь, остаётся только смириться.

— Да, смириться и уповать на Вечное Синее Небо, — подал голос Сорган-Шира. — В неволе тоже ведь можно как-нибудь жить. Я знавал многих боголов, которые приноровились к своей доле и дожили до старости. Иным из них добрые хозяева даже позволяют завести жён, и те производят на свет детишек. Хотя детишки-то у них тоже рождаются боголами, но тут уж ничего не поделаешь.

— Как-нибудь жить я не хочу! — выпалил Тэмуджин. Он мотнул головой, чтобы откинуть с лица длинные, давно не мытые волосы, и это движение выглядело как дополнительный знак отрицания. — И с невольничьей долей никогда не смирюсь, уж лучше совсем сгинуть!

— Ну-ну… Хотя, может, ты прав. Однако сгинуть — дело простое, это всегда успеется. Так что не торопись: кто знает, как дальше обернётся твоя судьба. Время идёт, многое может измениться. Если повезёт, родичи сумеют тебя выкупить.

— Не сумеют. Даже если б они не были столь бедны, что порой вынуждены ложиться спать натощак, Таргутай Кирилтух всё равно ни за какие сокровища не согласился бы отпустить меня на волю. Он боится, что я отомщу ему, когда вырасту, потому намерен меня уморить.

— Эх-хе-хе… — Сорган-Шира опечаленно покачал головой. — Вообще-то, судя по тому, как он с тобой обращается, это очень похоже на правду.

Где-то поодаль протяжно завыла собака. Чимбай и Чилаун, переглянувшись, суеверно поёжились: это был дурной знак, так завывать могли духи предков, недовольные поведением своих живых родичей. А в чём заключалась причина этого недовольства — поди угадай.

— Давай-ка мы ослабим этот берёзовый ошейник, чтобы он не так сильно сдавливал ему шею, — предложил Чимбай брату.

— И то правда, — хлопнул себя по лбу Чилаун. — Как я сам до этого не додумался!

Они принесли инструменты и за короткое время расшатали и раздвинули две половинки канги настолько сильно, что теперь мальчик и сам при желании смог бы её снять.

— Только смотри, на людях не подавай вида, что давление этой деревяшки уже не то, что прежде, — предостерёг мальчика Сорган-Шира. — Ведь если доложат Таргутаю — несдобровать тебе. Узнаешь, как чешется спина, когда подсыхают струпья на рубцах от плётки.

— Да уж знаю, приходилось пробовать. Таргутай на этот счёт никогда не скупится.

— Таким он всегда был. Скорпион жалит не из злобы, а по природе, но человек-то намного хуже любой ядовитой твари…

В эту ночь — впервые за много прошедших ночей — Тэмуджин уснул с улыбкой на губах; и его измученное тело получило более-менее сносный отдых, которого ему так долго не хватало.

А ещё через два дня, шестнадцатого числа первого летнего месяца, в курене Таргутая Кирилтуха отмечали праздник полнолуния. Были большие народные гулянья, скачки, состязания борцов и стрелков из лука. На закате началось весёлое и шумное пиршество на берегу Онона; тайджиуты ели и пили, и горланили весёлые песни, а до Тэмуджина никому не было дела. Его в этот вечер охранял молодой парень, который напился архи[20] сверх всякой меры и сильно захмелел. Данный факт не остался без внимания его подопечного. Дождавшись, пока пировавшие разошлись по своим юртам, Тэмуджин разъединил кангу и ударил своего стража по голове одной из её половинок. Молодой тайджиут со стоном рухнул наземь, а Тэмуджин бросился бежать.

Однако удар оказался недостаточно силён: охранник хоть и свалился с ног, но сознания не потерял. Прошло совсем немного времени — и за спиной беглеца раздался крик:

— Люди, упустил я колодника! Седлайте коней, ловите его! Он меня чуть не убил, вот и не справился я с мальчишкой: видать, злые духи вселились в окаянного!

Курень загудел, как растревоженный улей. Мужчины выскакивали из своих юрт, коротко перекрикиваясь, садились на коней и группами по нескольку человек мчались в степь на поиски беглеца.

От верховой погони ему было не уйти. Оставалась одна надежда — на реку. И Тэмуджин бросился к Онону.

***

Степь вокруг раскинулась буйно, широко, враждебно.

Тэмуджин бежал изо всех сил, продираясь сквозь высокие травы. Добравшись до берега Онона, он, задыхаясь, с готовым выскочить из груди сердцем, упал в реку. Не покидая мелководья, перебирая руками и ногами по песчаному дну, добрался до пучка чахлых камышей — ненадёжное укрытие, однако другого не было. И, перевернувшись на спину, замер в воде — так, что только голова осталась над поверхностью воды.

Стояла духота: парило, как перед дождём, оттого телу в реке было отрадно. А дождь обманул, так и не собравшись.

Поначалу над водой летали быстрые стрижи, но затем они пропали: разлетелись на ночёвку по своим гнездовьям.

Темнота сгущалась, но её оказалось недостаточно для того чтобы скрыть всё сущее под небом, а заодно и затаившегося в реке беглеца. Оттого быстро сгущалась и тревога мальчика.

Множество всадников рыскали в окрестностях куреня. Один из них приблизился к реке. Спешился и, ведя на поводу рыжую кобылу, подошёл к самому урезу воды.

Тут луна выглянула из-за облака — в её предательском свете Тэмуджин хорошо разглядел тайджиута и узнал его. Это был старый Сорган-Шира.

Мальчик затаил дыхание.

Старик постоял немного, повздыхал, уставившись на колеблемые течением тростины камыша (их было слишком мало, и Тэмуджин с ужасом понял, что Сорган-Шира обнаружил его). Затем присел на корточки, зачерпнул горстью из реки, плеснул себе в лицо. И обратился беглецу с печальным укором:

— Зачем играешь своей жизнью? На что надеешься? Может, у тебя ум зашёл за разум? Теперь если тебя поймают — убьют, скорее всего, не пожалеют. Или как пить дать изувечат.

— Не выдавай меня, — попросил мальчик, чувствуя, как вновь бешено заколотилось в груди сердце. — Я ведь не сделал тебе ничего плохого.

— Это верно, ты не сделал мне ничего плохого, — задумчиво похлопывая себя по колену рукоятью плётки, повторил Сорган-Шира. — Все вокруг точат на тебя зубы, мальчик, но я твоей погибели не желаю.

Несколько мгновений на лице старика отражалось мучительное сомнение. А затем он махнул рукой:

— Ладно, не бойся, лежи здесь тихо. Пусть этот поступок прибавит мне седых волос, но я умею держать язык на привязи и не выдам тебя. Дождёшься, пока все угомонятся, а потом убирайся восвояси. Правда, хоть убей, не ведаю, как тебе удастся выжить одному в степи. Ну да поможет тебе Великий Тэнгри!

После этих слов Сорган-Шира взобрался на лошадь и неторопливо потрусил дальше вдоль изгибавшейся дугой береговой кромки. Старик то и дело поглядывал на отливавшую лунным серебром речную поверхность, точно боялся, что его могут утащить на дно водяные духи, и бормотал себе под нос обережные заклинания.

Но на Тэмуджина он так ни разу и не оглянулся. Как будто беглого колодника не существовало на свете.

Мальчик видел, как к Сорган-Шире приблизились двое всадников и стали его о чём-то спрашивать, указывая на реку. Старик покачал головой.

— Никого здесь нет, — донёсся до Тэмуджина его ответ. — И то сказать: где уж нам отыскать его в потёмках. А всё же мальчишка далеко убежать не спроворится. Завтра поутру снова сойдёмся на поиски — обнаружится пропажа, никуда не денется.

У тайджиутов не было причин усомниться в резонах Сорган-Ширы. Они развернули своих лошадей и — теперь уже втроём — неспешно поехали прочь, изредка оглядываясь по сторонам в поисках беглеца, заставившего их трястись в сёдлах, вместо того чтобы лежать в тёплых постелях и смотреть спокойные хмельные сны.

***

Медленно, чрезвычайно медленно и томительно тянулось время, пока ночь пожирала мир, а Тэмуджин лежал в реке под бескрайним небом. Казалось, природа затаилась в ожидании развязки. Все звуки тонули в воде, а их тени дрожали на поверхности и непредсказуемо дрейфовали в разные стороны, то сопротивляясь течению, то поддаваясь ему. Гибель кружила окрест, но не торопилась заключить мальчика в свои объятия. Никогда прежде ему не было так страшно, как в эту долгую, показавшуюся бесконечной ночь.

Не счесть сколько раз Тэмуджину на лицо садились комары, больно вонзали ему в кожу острые хоботки и беспрепятственно пиршествовали. Мальчик не решался поднять руку над водой, чтобы отогнать их или прихлопнуть — мало ли: вдруг кто-нибудь из тайджиутов услышит всплеск. Приходилось терпеть, дожидаясь, пока кровопийцы насытятся и улетят.

«Если смерть не настигнет меня сегодня — клянусь, Таргутай Кирилтух и его родичи поплатятся за то зло, которое они совершили, — мысленно твердил он себе. — Их лиходейство не останется безнаказанным, пусть даже мне придётся посвятить этому всю свою жизнь до последних дней. Я ничего не забуду, и когда-нибудь обязательно придёт время посчитаться за каждый день моих унижений. Я погашу огонь в тайджиутских очагах, изведу под корень все их роды, истреблю саму память о них. Нигде, даже в самых дальних краях не найдут они спасения от моей жестокой мести. Уже ради одного этого я должен выжить. О, я могу лежать в воде долго, сколько угодно, пока не превращусь в рыбу! Главное, чтобы никто не отыскал меня здесь…»

Он понимал, что в случае поимки может поплатиться за побег жизнью. Старухи Орбэй и Сохатай, вдовы Амбагая, всегда хотели, чтобы ханом тайджиутов стал Таргутай Кирилтух, поскольку тот приходился внуком Орбэй. Они ненавидели Есугея-багатура, а после его смерти возненавидели Тэмуджина — и, конечно же, воспользуются возможностью присоветовать Таргутаю избавиться от подрастающего соперника.

От судьбы нельзя ускользнуть. Бежишь от неё или остаёшься на месте — она всегда настигнет, дабы закончить то, что было начато, и свершилось предначертанное.

Но разве кто-нибудь знает свою судьбу наперёд? Нет, её не дано прозреть простым смертным; грядущее даже шаманам открывается лишь изредка, да и то не всегда правдиво.

Тэмуджину оставалось только ждать. И надеяться на лучшее.

***

Беда клубилась и густела, ходила вокруг да около, но миновала стороной. Не сумев обнаружить беглеца, тайджиуты, усталые и хмельные после вечернего пиршества, разошлись по своим юртам. А Тэмуджин ещё долго не решался выбраться на твёрдую почву, напряжённо вслушиваясь в пластавшуюся над окрестностями тишину и страшась уловить приближающийся конский топот. Однако ничто не тревожило безмятежного покоя окружающего мира, всё глубже погружавшегося в сон и неподвижность.

Наконец мальчик медленно, стараясь не производить громких всплесков, выполз на берег и повалился в густую траву. Перевернулся на спину и, глядя на блёстки рассыпанных по небу звёзд, стал думать о том, что ему делать дальше.

Завтра утром тайджиуты непременно возобновят свои поиски. С младенчества приученные к беспрекословному повиновению ханам, они не станут задаваться вопросом, зачем нужен Таргутаю Кирилтуху Тэмуджин, и в чём он провинился перед Вечным Синим Небом. Во всех направлениях помчатся бодрые, отдохнувшие всадники, и в голой степи укрыться от них несчастному беглецу будет негде. А у него нет ни копья, ни лука, ни даже кинжала, чтобы защититься от преследователей. Его заарканят, как глупого кулана[21], и приволокут на расправу к жестокосердому и мстительному правителю тайджиутов.

Оставалось одно: спрятаться где-нибудь поблизости. В таком месте, где никому не придёт в голову искать его.

Но где?

И тут мальчика осенило: Сорган-Шира! Ведь старик сжалился, не выдал его преследователям. Узнай Таргутай Кирилтух о таком проступке — крепко не поздоровилось бы Сорган-Шире за его мягкосердие… И семья у старика добрая: это ведь его сыновья помогли ослабить кангу на шее у Тэмуджина.

Приняв решение, он осторожно — пригибаясь, а то и падая в траву при каждом подозрительном шорохе — стал пробираться к куреню тайджиутов.

Вскоре вдалеке показались многочисленные юрты, торчавшие из плоского тела степи, точно тёмные нарывы.

 Канга — невольничья колодка.

 Багатур — богатырь.

 Курень — буквально означает круг, кольцо. Монголы ставили свои юрты, телеги и походные кибитки кольцом, в центре которого устанавливалась юрта вождя. Такое расположение было удобным для обороны от внезапных нападений и обеспечивалась максимальная безопасность вождя.

 Сечен — мудрый.

 Альчики — игра, похожая на русские бабки. Талцах — игра, состоящая в отгадывании количества предметов, которые спрятаны в руках соперников. Хурудах — игра с выбрасыванием пальцев.

 Хабул — дед Есугея, монгольский хан; правил в 30-х — 40-х годах XII века. С 1135 по 1147 г. победоносно воевал с чжурчжэньской империей Цзинь (Северный Китай). В 1147 г. между Цзинь и монголами был заключён мир. Цзиньские власти уступили монголам 17 укреплений к северу от реки Сининхэ, которая стала пограничной. После смерти Хабул-хана (1149 г.) племенной союз монголов распался.

 Амбагай — племянник Хабула, провозглашённый после его смерти ханом. Его заманили к себе татары и выдали чжурчжэням (империя Цзинь). По приказу цзиньского императора Улу Амбагай был прибит гвоздями к деревянному ослу.

 Нукер — (букв. — «друг, товарищ»): воин, дружинник.

 Аргал — сухой помёт скота, употребляемый в качестве топлива.

 Нойон — господин.

 Улус — до того как сформировалось Монгольское государство — родоплеменное объединение с определённой территорией.

 Онон — река в Монголии.

 Травы — годы. Чжао Хун, посол Южной Сун к наместнику Чингис-хана в Северном Китае Мухали в 1220 — 1221 гг. писал в своём сочинении «Мэн-да бэй-лу» («Полное описание монголо-татар»): «По их обычаю, [они] каждый раз отсчитывают один год, когда зеленеют травы. Когда у них люди спрашивают возраст, то [они] говорят: «Столько-то трав!».

 Чотгоры — злокозненные духи; по верованиям монголов, в них обращаются те из людей, которые совершили десять смертных грехов.

 Боголы — рабы-мужчины.

 Оэлун — в переводе означает «облако».

 Турхауты — стража.

 Гутулы — монгольские кожаные сапоги с загнутым вверх носком.

 Айраг — кисломолочный напиток из кобыльего молока (более известный под тюркским названием «кумыс»).

 Архи — молочный самогон.

 Кулан — дикий осёл.

Глава вторая.
Волчьи законы степи

Одинокий скиталец, найду ли

Я приют в этом в мире большом?

Су Дунпо (Су Ши)

В котле с кипящей водой нет холодного места.

Чаньское изречение

Не зря говорят в народе: ночь — щит беглеца и покров для спасения. Никем не замеченный, мальчик достиг куреня.

Собаки после праздника обожрались костей и теперь если поднимали лай, то лишь в бестолковых распрях между собой, устраивая драки за припрятанные остатки вчерашнего пиршества. Впрочем, к Тэмуджину они давно привыкли, потому не стоило беспокоиться, что четвероногая охрана устроит переполох из-за него.

Люди спали, однако следовало сохранять осторожность: мало ли, вдруг кому-нибудь понадобится выйти из юрты по нужде — увидит беглеца, поднимет крик, тут-то и конец всем его мечтам о свободе.

Чутко прислушиваясь к ночным звукам, он преодолевал участки открытого пространства короткими перебежками: от повозки — к коновязи, от коновязи — к новой повозке. Одна собака, деловито трусившая мимо, вдруг заинтересовалась пришельцем: то ли не узнала Тэмуджина, то ли сочла его поведение странным. Она, остановившись, некоторое время смотрела на мальчика. Потом подошла к нему.

— Тихо, не поднимай шума, я свой, — едва слышно прошептал он, стараясь не показать своего страха. — Ты же меня знаешь. На вот, понюхай.

Он медленно протянул руку, и собака её обнюхала. После чего позволила себя погладить. И, удостоверившись в том, что человек не представляет опасности, затрусила прочь. А Тэмуджин продолжил своё движение: от повозки — к коновязи, от коновязи — к новой повозке…

В зыбком предрассветном сумраке, когда на небе уже потускнело всевидящее лунное око и поредели звёздные россыпи, но солнце ещё не вынырнуло из-за горизонта, беглец неслышной тенью скользнул под полог знакомой юрты.

***

Старый Сорган-Шира проснулся затемно. Немного поворочался на войлочной постели, пытаясь снова погрузиться в призрачный мир сновидений, но тщетно. Тогда он решил: раз уж ему не спится, надо заняться каким-нибудь полезным делом. Встал, оделся, взял кожаное ведро и отправился доить кобыл. Покончив с этим, вернулся в юрту. Растопил очаг, потом сообразил, что завтрак готовить рановато, дочь проснётся — пусть она, как обычно, приготовит, а затем уж и сыновей можно разбудить. Однако огонь в очаге не стал тушить: с ним веселее домашним духам, да и ему самому. Огляделся по сторонам: чем бы ещё заполнить бессонное время? Разве что заняться пахтаньем, не сидеть же бездельно, как суслик в степи. Человек тем и отличается от бездумного зверья, что умеет всё употребить себе на пользу, даже бессонницу, которая приходит с возрастом.

С этой мыслью Сорган-Шира перелил в деревянную маслобойку скисшее кобылье молоко из двух больших глиняных кувшинов (позже надо не забыть наполнить их свежим молоком из ведра), вооружился увесистой берёзовой мутовкой и, усевшись поудобнее на войлок, приступил к привычному делу.

Молоко кружилось под мутовкой, образовывая воронку, в которую утекало время. Следом бежали думы, коих не перечесть. Они бежали под мерный деревянный перестук и утекали, утекали, утекали в никуда… Однако в это утро старику не было суждено достигнуть момента, когда молоко разделится на масло и айраг. Потому что вдруг откинулся входной полог, и в юрте появился человек. Свет очага упал на его лицо, и Сорган-Шира узнал незваного гостя. Вечное Небо, это был Тэмуджин!

От неожиданности старик чуть не выронил из рук мутовку.

— Зачем ты пришёл? — зашипел он на мальчика, побагровев от ударившей в лицо крови. — Погубить меня хочешь? Разве я не велел тебе убираться восвояси?

— Мне некуда деваться, — виновато склонив голову, развёл руками Тэмуджин. — Я хотел попросить у тебя убежища — на день или, может быть, на два. Спрячь меня у себя, чтобы переждать время, пока идут поиски. А потом я уйду.

— Но где же я тебя спрячу? В юрту каждый день кто-нибудь заходит — не могу же я не впускать сюда людей. Нет, здесь тебе не место. Я не желаю тебе зла, но пойми, из-за тебя Таргутай не только меня, но и всю мою семью может покарать. Неужели ты хочешь отплатить этим за моё доброе отношение к тебе?

От звука их голосов проснулись дети Сорган-Ширы: сначала его дочь Хадаган, а за ней и сыновья — Чимбай и Чилаун.

— Отец, не гони его, прошу тебя, — вмешался в разговор Чимбай. — Ты же видишь: у него только на нас и осталась надежда. Если не спрячем мальчишку — погибнет ведь, и его смерть останется на нашей совести.

— Мы должны помочь несчастному, — протирая кулаками глаза, поддержал брата Чилаун. — Как пташка-подранок ищет спасения от хищника в непролазной чаще, так и Тэмуджин явился сюда от отчаяния.

— Да не в моих силах ему помочь, — не унимался Сорган-Шира. — И о себе подумайте. Этот колодник навлечёт на нас беду. Если его здесь обнаружат, нам ох как не поздоровится!

— Посмотри, отец, бедняга весь промок, — подала голос Хадаган. — Разве можно сейчас выгонять его? Да он, наверное, ещё и голоден. Надо накормить Тэмуджина.

— А потом найдём, где его спрятать, — добавил Чилаун. — Мы с братом и сестрой находили много укромных мест, когда малышами играли в прятки, и сейчас найдём. Духи воды оказались милостивы к нему: оберегли, не выдали. Так неужто мы выдадим?

Старик устыдился собственного малодушия: даже дочь оказалась смелее него, не хочет гнать бедолагу из юрты на верную гибель. И сыновья выказали сострадание. Правда, молодёжь обычно проявляет меньше благоразумия перед лицом опасности, чем люди умудрённые опытом. А он отвечает за всю семью и не имеет права навлечь беду на своих детей…

Сорган-Шира немного помолчал, сердито насупившись. Было видно, что в нём происходит мучительная борьба. Кряхтя, он склонился над мешком с сухим аргалом и, выбрав несколько затвердевших коровьих лепёшек, подбросил их в огонь очага. Поглядел на оживлённо заплясавшие языки пламени, беззвучно шевеля губами, подобно шаману, разговаривающему с духами предков. А затем неохотно пробурчал:

— Ладно, пусть остаётся. Солнце небось скоро покажется над степью: кое-кто в курене наверняка проснулся, поэтому сейчас мальчишке уже не уйти отсюда. А днём тем более следует затаиться. Спрячем колодника где-нибудь до ночи, а потом дадим ему коня, и пусть убирается.

Тэмуджину насыпали в большую глиняную плошку грут[1], залив его кипятком, и дали поесть. Пока он жадно насыщался, старик подбрасывал кусочки жира в огонь очага, подкармливая домашних духов, дабы те умилостивились и отвели беду от семьи. Затем беглеца — обсохшего, до отвала набившего живот сытным грутом и слегка осоловевшего — спрятали в повозке с высокими бортами, доверху нагружённой овечьей шерстью.

Однако Сорган-Шира ошибся, предположив, что следующей ночью Тэмуджину удастся выбраться на волю. Дозоры, выставленные Таргутаем Кирилтухом, так охраняли курень, что и мышь не проскользнула бы незамеченной. Пришлось мальчику трое суток пролежать в повозке, скрючившись под грудой шерсти. Изнывая от жары, он задыхался и истекал потом, но боялся даже шелохнуться. Всё казалось ему: вот-вот кто-нибудь обратит внимание на повозку, заглянет в неё — и примется выбрасывать наружу шерсть. Если обнаружат его — что тогда делать? Только готовиться к смерти.

***

Так он провёл два дня. Ни жив ни мёртв, окутанный теменью и духотой. Порой его сознание отключалось, и он погружался в полуобморок-полусон. А затем возвращался в реальность, уже почти не помышляя о спасении.

…На третий день поисков, когда беглого колодника не удалось обнаружить в степи, Таргутай Кирилтух пришёл в исступление.

— Тэмуджин не птица, чтобы улететь по воздуху! — кричал он, то воздевая руки к небесам, то принимаясь топать ногами. — И провалиться сквозь землю он тоже не мог! Тогда скажите мне, куда подевался поганец! Или вас постигла слепота одновременно с глухотой? Или передо мной стадо глупых баранов, которые видят только то, что находится у них перед глазами, но не способны смотреть по сторонам? Вы должны отыскать следы мальчишки и опередить его действия! Никто из вас не будет знать покоя и отдыха, пока я снова не надену кангу на шею волчонку!

— Может, он спрятался где-нибудь поблизости, потому мы и не отыскали его следов в степи? — подал голос один из нукеров.

— Разве вы не обшарили здесь каждую ложбину и каждый куст — всё, что поднимается над землёй хотя бы на ладонь вокруг нашего куреня?

Сказав это, Таргутай Кирилтух внезапно осёкся. И обвёл взглядом растерянно переминавшихся перед ним тайджиутов:

— Вокруг куреня — да. А в курене-то мы и не искали. Как же я об этом сразу не подумал? И вы, ослиные головы, почему не искали в курене? В стаде потерял — в стаде и ищи, так ещё мой дед говорил… Ну, если какой-нибудь доброхот прячет мальчишку в своей юрте — несдобровать этому предателю!

По его приказу нукеры принялись обыскивать становище, перетряхивая юрту за юртой. Обшарили они и жилище Сорган-Ширы. Когда один из них начал было вытягивать пучки шерсти из повозки, в которой укрывался Тэмуджин, старик велел жене вынести для гостей кувшин с айрагом, а сам, посмеиваясь, сказал:

— Хотел бы я посмотреть, сколько ты сам-то выдержишь, лёжа под ворохом шерсти в такую жару.

Нукеры рассмеялись следом за ним и принялись балагурить:

— Если б Тэмуджин ещё и был нарезан кусками, то сейчас мы вынули бы из повозки уже готовый борц[2]!

— Нет, борц любит жаркое солнце, а под такой кучей шерсти — пфуй! — вместо того чтобы высохнуть, сопрел бы наш колодник и превратился в тухлятину. Мы б его тогда легко нашли по запаху!

— Ха-ха-ха! И верно, под шерстью он быстро протух бы! Вонь стояла бы на всю округу! Ну-ка, принюхайтесь: не несёт ли из повозки тухлым волчонком?

— Да вроде не воняет.

— Значит, нет его здесь.

— Ну конечно. В повозке этот голодранец мог спрятаться только если б ему жизнь была не дорога.

— Да он уже далеко отсюда. Таргутай Кирилтух думал приручить его как пойманного зверёныша, а он избавился от канги и был таков. Видать, ловкий парень — из тех, кто на скаку отъест ногу у ещё не родившегося кулана, ха-ха-ха!

— В сказанном тобой много правды. Только сейчас этого ловкого парня где-то в степи, верно, уже расклёвывают стервятники, ха-ха-ха!

— И чего Таргутай беспокоится? Орал на нас так, что целой стае шакалов перекричать не под силу. Не всё ли равно, здесь или в степи мальчишка найдёт свою погибель? Это ведь как с оброненным горшком: расколется ли, разобьётся ли — всё равно горшку конец, ха-ха-ха!

Так, перебрасываясь шутками, они напились айрага и, не став обыскивать повозку, удалились неспешными шагами.

Этот случай явился последней каплей, переполнившей чашу терпения Сорган-Ширы. Едва дождавшись ночи, он велел дочери привести Тэмуджина. И сказал, встревоженно сдвинув к переносице свои жидкие седые брови:

— Чуть не развеял ты мой очаг по ветру. Всё, довольно прятаться, подобно тарбагану, забившемуся в зимнюю нору. Я дам тебе яловую кобылу, запас еды и питья — и отправляйся к своим родным. Убирайся подобру-поздорову, пока не случилось неладного со всем моим семейством!

***

Всей семьёй снаряжали беглеца в дорогу. Снабдили его луком и двумя стрелами, отрезали большой кусок мяса от сваренного накануне двухгодовалого барана, вручили также несколько полос сушёного мяса и бурдюк с водой. Затем Сорган-Шира велел Чилауну привести беломордую рыжую кобылу. Правда, седла мальчику он не дал:

— На седле моя метка, — объяснил старик. — Если попадёшься, по ней сразу поймут, кто тебе помогал. Не хочу, чтобы мне из-за этого завтра свернули шею.

— Я не попадусь, — заверил Тэмуджин.

— Э-э-э, кабы в жизни всё оборачивалось таким образом, как мы надеемся, мир стал бы совсем другим. Не говори, что попал в цель, мальчик, пока стрела ещё в полёте.

— Но, Сорган-Шира, если ты боишься, что меня поймают, то почему тогда отдаёшь свою кобылу? Её ведь тоже легко узнать по клейму.

— Так ведь беломордую ты мог взять и без моего ведома, — хитро сощурился старик. — Когда в юрте покойно и тепло, мы тут все о-о-очень крепко спим, вот ты и угнал кобылку, хе-хе-хе.

Тэмуджин подивился изворотливости Сорган-Ширы. Хотя если подумать, нечему тут особенно удивляться: за спиной у старика столько прожитых трав — на своём веку чего только не повидал он и чего только не испытал. Опыт многое даёт человеку.

— Если бы не ты, ни за что не ушёл бы я от Таргутая, — сказал мальчик дрогнувшим голосом. — Спасибо, что не выдал. Настанет время — стану ханом и обязательно отблагодарю тебя.

— Не о том сейчас тебе надо думать.

— А о чём же?

— О том, как добраться до своих родичей. Но степь большая, а ночь для беглеца — ох как коротка.

— Да, мой отец говорил: степь — хозяйка, человек в ней — гость. Это хорошо, что она большая: укроет гостя. А если всё-таки попадусь на глаза нукерам Таргутая — уж я им в руки живым не дамся. Но сначала постараюсь, чтобы обе стрелы не пропали даром.

— Постарайся всё же не попасться им на глаза. А мою беломордую рыжуху не слишком понукай, но и не останавливайся как можно дольше: эта кобылка хорошо держит умеренный темп… Хотел бы я надеяться на твоё везение.

— Хуже, чем сейчас, всё равно не будет. Лучше один день быть свободным человеком, чем всю жизнь оставаться дрожащей тенью в невольничьей колодке… Ничего, я ловкий — доберусь.

— Это видно, да. Главное, чтобы в тебе не пошатнулась вера в свои силы. Уходит от погони не тот, кто бежит, а тот, кому суждено. Да хранят тебя духи предков и Вечное Небо.

…Задолго до рассвета сборы были закончены. Тэмуджин вскочил на лошадь и тронулся в путь. Вскоре он благополучно миновал значительно поредевшие к тому времени дозоры и затерялся в тёмном океане трав.

***

Мальчик ехал по прокалённой солнцем степи четверо суток, с редкими остановками для кратковременного отдыха. Всё смешалось у него в сознании, множество тягостных воспоминаний и противоречивых чувств боролись друг с другом. Но долго копившиеся злоба и жажда мести никуда не делись, они лишь упрочивались день ото дня — и лишь немного потеснились на время, стушевавшись в тот миг, когда усталому беглецу наконец удалось отыскать свою семью… Не было предела радости его родных.

— А я-то гадала: жив ли мой сынок, не замучил ли его проклятый Таргутай, — плакала Оэлун, обнимая Тэмуджина, прижимая к груди его запылённое лицо. — Но Великий Тэнгри хранит тебя, не зря я приносила ему жертвы!

— Молодой хозяин, наверное, голодный, — сказала старуха Хоахчин. — Сейчас я разведу огонь и сварю шол[3].

— Да-да, — подхватила Оэлун. — А ещё у нас есть корни сараны, ты потом запеки их на угольях. Готовь побольше, ничего не жалей, ведь у нас сегодня праздник. Будем пировать!

— Нет, — возразил Тэмуджин, — сейчас не время для пиршеств. Собирайтесь, нам надо как можно скорее уходить отсюда.

— Правильно, — поддержал его Хасар. — Таргутай Кирилтух не успокоится, скоро его нукеры явятся сюда искать брата. Обозлённая собака три дня на людей бросается, а злой человек и того дольше держит камень на сердце.

Не теряя времени, они принялись собирать свой нехитрый скарб в возок. Хорошо ещё, в него было кого запрячь: двух лошадей не смог отобрать Таргутай, поскольку те паслись на дальнем выгоне во время налёта тайджиутов.

Очень скоро семья Борджигинов свернула юрту и, покинув обжитое становище, двинулась вслед за клонившимся к закату солнцем.

— Ну вот, едем на новое место, — шептала Оэлун, сидя в тряском возке. — Где-то теперь остановимся и как там обживёмся? Хотя на старом месте много несчастливых дней выпало на нашу долю…

— Много, о-о-ох как мно-о-ого! — эхом подхватила Хоахчин, будто собиралась с этих слов затянуть печальную песню; но голос её тотчас пресёкся старческим кашлем — и она склонила голову к плечу Оэлун, и, постукивая себя сухоньким кулачком по груди, умолкла.

— Травы за травами уходили в прошлое, а мы не видели ничего хорошего, и горести точили моё сердце, будто черви, — взгляд Оэлун невидяще скользил по уплывавшим назад высоким ковылям, и она украдкой утирала рукавом выступавшую на глазах влагу. — Человеческий век короток, а его печалей хватит на целую тысячу жизней. Хотелось бы мне верить, что сегодня закончатся наши беды и больше никогда не вернутся.

— Не вернутся, — уверил её приободрившийся Тэмуджин.

— Брат сумел сбежать от Таргутая, и теперь всё будет хорошо, раз он снова с нами, — весело поддакнул Хасар.

— Мне-то уже ничего не надо, — продолжала своё Оэлун с печальным лицом. — Если б только вы, мои мальчики, смогли вырваться из нищеты и преуспели в жизни. Но ума не приложу, как этого добиться. Чует моё сердце, на нашем пути ещё столько опасностей, что недолго всем головы сложить…

— Ничего, мы всего добьёмся, — твёрдо сказал Тэмуджин.

— А если что — лучше сложим головы, чем станем пугаться каждого шороха и шарахаться от врагов, как робкие дзерены! — выпалил Хасар. Но тотчас умолк и сконфуженно отвёл взгляд в сторону, вспомнив, что сейчас-то они как раз и бегут, стараясь скрыться от недругов.

— Нет уж, сложить головы — дело недолгое, — поправил младшего брата Тэмуджин. — Мы подождём, пока придёт наше время. Тогда всё у нас будет, и мы сведём счёты с Таргутаем.

Так уж устроен человек: ему легче жить, когда он верит в лучшее. Однако сердце не обмануло Оэлун: семье Борджигинов предстояло ещё немало испытаний и невзгод.

***

После благополучного исхода недавних своих злоключений Тэмуджин воспрял духом. Не зря говорят: никто не возвращается из плена таким, каким он был раньше, а промокший под дождём росы не боится. Впрочем, надежда на лучшую долю всегда жила в нём; даже в самые трудные времена она не давала окончательно упасть духом, опустить руки и сдаться. Ведь только тот побеждает неблагоприятные обстоятельства и ополчившихся против него жестоких недругов, кто умеет бороться. Пусть впереди ждала неизвестность. «Хуже, чем было, уже не будет. Даже если Таргутай снова настигнет меня, я не дамся ему в руки живым», — так решил Тэмуджин.

О, теперь настало иное время! Неволя, унижения и страдания канули в пучину прошлого. Тэмуджин наслаждался быстрым течением дней. Он испытывал радость от ощущения упругости своего тела, от неповторимости каждого движения, от полноты каждого вздоха. Всё у него было впереди; воображение юной души питали яркие краски свободы, а дорога жизни тянулась вдаль — и, теряясь за линией степного окоёма, казалась бесконечной.

Вместе со своей семьёй Тэмуджин нашёл пристанище близ реки Сангур, на южном склоне горы Бурхан-Халдун. Место тихое, пустое и достаточно удалённое от чужих многолюдных улусов. Здесь Тэмуджину и его родичам ничто не угрожало, и они продолжительное время жили спокойно. Поначалу довольствовались тем, что, как и прежде, выкапывали коренья, ловили рыбу, охотились на дроф, тарбаганов и горную крысу-кучугур.

Но повзрослевшим мальчикам хотелось большего, чем каждодневные заботы о пропитании. Они были полны молодых сил и желали применить их, проявить свою удаль, дабы утвердиться в этом мире. Тэмуджин, Хасар, Бельгутей, Хачиун и Тэмуге стали промышлять грабежами и угоном скота, совершая всё более далёкие вылазки в степь, всё более дерзкие налёты на чужие табуны и становища. От куреня к куреню быстро разнеслась молва об отряде неуловимого и бесстрашного Тэмуджина, сына Есугея-багатура. Того самого Тэмуджина, с которым не смог справиться Таргутай Кирилтух, и который посмеялся над всем улусом предавших его тайджиутов.

Молва ширилась и разрасталась. Её было уже не остановить — подобно тому, как не удержать руками течение речной воды или полёт птичьих стай. Одни говорили о сыне Есугея-багатура со страхом, другие — с нескрываемым восхищением, третьи слушали тех и других, качали головами, понятливо похмыкивая, да и тоже делились мнениями:

— Настоящий разбойник! Подумать только: совсем недавно едва доставал до верха тележного колеса. А теперь даже на купеческие караваны нападает. И как он не боится прогневить Вечное Небо своими грабежами?

— А ведь говорят, в его отряде одни мальчишки.

— В том-то и дело, что больно резвые они для мальчишек. Просто удивительно.

— Не вижу в этом ничего удивительного. Новорождённый телёнок даже тигров не боится. Таково уж свойство юности: она страха не ведает.

— Хороши телята! Сущие головорезы!

— Со всей степи самые отъявленные лиходеи сбились в стаю. Хоть и сказывают, что не поможешь росткам, вытягивая их из земли, но тут, верно, являет силу волчье семя Борджигинов: вон какими всходами проросло.

— Да уж, сын волка вряд ли сумеет сделаться телёнком. От судьбы на дне кувшина не спрячешься.

— Разбойное семя всегда носит по ветру: где-нибудь оно да упадёт в землю, чтобы прорасти, как же без этого.

— Другие на их месте давно сложили бы головы не в одном, так в другом набеге, а эти волчата словно заговорённые. Не иначе, им помогает сам Великий Тэнгри.

— Ну, если так, тогда мы ещё увидим, как Тэмуджин сумеет вернуть себе улус Есугея-багатура.

— Нет, это вряд ли. Не по зубам ему Таргутай Кирилтух. Маленьким топором большого дерева не срубишь.

— А вот посмотрим. Топор-то небось вырастет. Ведь Таргутай тоже не сумел извести Тэмуджина: не согнул зелёный прут — потом уж не согнёшь, когда из него вырастет дерево. Если у мальчишки достанет ума и ловкости не сгинуть до срока, то скоро всем тайджиутским родам придётся крепко пожалеть, что не сумели сжить его со света в детстве.

— Тайджиутов много. А мальчишек у Тэмуджина — горстка. Если решатся вступить в противоборство с улусом Таргутая, последствия для юных разбойников выйдут печальные.

— Кто думает о последствиях, тот ни за что не станет храбрецом…

Рассказывали о Тэмуджине и его братьях немало правдивого, но ещё больше невероятного, тысячекратно преувеличенного. Так уж водится повсеместно в любые времена: досужим языкам только дай приукрасить чужие похождения.

А потом наступило время, когда к нему потянулись люди из чужих кочевий. Это были и беглые рабы-боголы, и такие же, как он, изгои, коим наскучило полуголодное нищенское прозябание, и просто юные удальцы без роду и племени. К нему шли молодые и горячие, те, кому невмоготу повседневное однообразие немудрёного степного быта — они жаждали подвигов и приключений, скорого обогащения и бранной славы. Это было как живительный дождь, который долго копился в небе, и вот наконец тучи прорвало — и сокрытая травами неприметная лужица вдруг стала превращаться в большое озеро, по которому ветер вот-вот погонит высокие волны.

Мир устроен жестоко, и его не переделать, потому не остаётся иного, кроме как собрать достаточно сил, чтобы не дать себя погубить. Одно несчастье учит лучше тысячи наставлений, а Тэмуджин за свою — пока ещё недолгую — жизнь успел преодолеть достаточно напастей и бездолья; мало сыскалось бы в степи людей, кому по плечу вынести такое. И теперь волчонок быстро превращался в грозного степного волка.

Порой вспоминались ему слова Сорган-Ширы, сказанные на прощанье в ночь побега:

— Не теряй напрасно времени в молодости, в старости его останется очень мало.

Нет, он старался не терять времени даром.

***

Постепенно собрался у Тэмуджина пусть небольшой, но уже свой собственный улус. Несколько сотен отборных молодых нукеров — лихих рубак и метких стрелков — были готовы пойти за ним в огонь и в воду.

— Когда мы были малы и слабы, любой мог обидеть нас, — сказал однажды Хасар братьям. — А сейчас уже никто не посмеет тронуть нашу семью. Не пора ли явиться к тайджиутам и убить подлого Таргутая?

— Но у него намного больше людей, — возразил осторожный Хачиун.

— Зато каждый наш воин стоит нескольких тайджиутских, — вступил в разговор Бельгутей. — Они не побоятся померяться силами с нукерами Таргутая Кирилтуха. Доберёмся до этого облезлого осла — вспорем его жирное брюхо, а внутренности бросим собакам.

— Вот именно, — с запальчивостью поддержал его Хасар. — Сколько лет мы мечтали о мести! Говорят же: не бойся медлить, бойся остановиться. Веди нас, Тэмуджин, и мы отплатим за все прошлые обиды!

— Ещё не пришёл срок, — медленно ответил тот. — Таргутай был другом нашего отца, а потом предал нас. Нет, убить его — слишком слабая месть. Я поступлю иначе: отберу у него власть, а потом…

Он сделал паузу, раздумывая, как поступить с ненавистным нойоном — и Тэмуге, самый младший из братьев, не утерпев, спросил:

— Убьёшь?

— Нет, — прозвучало в ответ. — Я же сказал: это слишком слабая месть, мне её недостаточно.

— Повесишь ему на шею кангу? — предположил, в свою очередь, Хачиун.

— Любая канга должна показаться ему легче птичьего пуха, летящего по ветру, — сказал Тэмуджин, выдавив из себя кривую улыбку. Затем его лицо посуровело:

— Пока не знаю, как с ним поступлю. Может быть, дождусь, пока все тайджиуты откочуют от его куреня к нашему, после чего заставлю Таргутая служить мне, и он станет изо дня в день — стараясь не подавать вида, что лопается от злобы — выполнять мою волю, сражаться с моими врагами, прославлять меня. А может, ослеплю его и отпущу скитаться по степи, без жён и имущества, без лошади и оружия, чтобы клял свою судьбу и вспоминал о свершённых злодеяниях… Нет, любое наказание мне кажется недостаточным, я пока не придумал, как с ним обойтись. Ничего, у меня ещё есть время поразмыслить об этом. Одно знаю точно: участь Таргутая будет страшнее всего, что он может себе представить.

***

Шли годы. Беды отошли в прошлое и канули в туман. Жизнь налаживалась. Но всё это время Тэмуджин не забывал о своей наречённой. Думает ли Бортэ о нём хоть иногда? Ждёт ли его? Эта широкоскулая чернобровая девочка, которую он помнил десятилетней, занозой сидела у него в сердце.

Долго не решался Тэмуджин ехать за невестой, обещанной ему много лет назад: а вдруг Дэй-сечен откажется выдать за него Бортэ? Ведь за его спиной не было теперь многолюдного тайджиутского улуса. Не было и могучего Есугея-багатура, перед которым дрожали враги, и породниться с которым почёл бы за честь любой знатный нойон. Кто теперь Тэмуджин? Разбойник, гроза чужих табунов, предводитель шайки молодых головорезов. Пожелает ли Дэй-сечен иметь такого зятя?

Первой о его женитьбе заговорила мать. Улучив момент, когда они остались в юрте наедине, Оэлун сказала:

— Помнишь ли ещё ту хонкиратскую девочку, с которой обручил тебя отец?

— Очень часто думаю о ней, — признался Тэмуджин. — Если б знал, что Бортэ выдадут за меня — сегодня же помчался бы к хонкиратам!

— Что ж, тогда поезжай к ней, — сказала мать. — Сегодня-то уже поздно, ведь путь неблизкий, а завтра утром отправляйся. Прошло много времени с того дня, когда тебе была обещана Бортэ, девочка успела вырасти. Она, наверное, устала ждать тебя, сынок.

— Но что, если Дэй-сечен не отдаст её?

— Вряд ли, — покачала головой Оэлун. — Не отдать жениху обещанную невесту — большой позор.

Тэмуджин и сам знал это.

Но ещё один вопрос беспокоил его — и он наконец решился высказать таившуюся в душе тревогу:

— А вдруг я уже не нужен Бортэ? Сама говоришь: прошло много времени. Мы ведь были совсем детьми, когда виделись с ней. А теперь она другая, и я другой. Наверное, Бортэ меня и не узнает, когда мы встретимся. Что, если не понравлюсь ей?

Мать внимательно посмотрела на него. Потом улыбнулась, и в её глазах зажглись тёплые огоньки:

— Не беспокойся, сынок. Твоя правда: ты сильно изменился. Настоящим красавцем стал, прямо вылитый отец. Думаю, любая девушка будет счастлива пойти за тебя. Мужчина, не имеющий жены, подобен заброшенному полю. Поезжай и привези сюда Бортэ, пришёл срок.

За прошедшие годы Тэмуджин и впрямь неузнаваемо преобразился. Из маленького голодного оборванца, всеми гонимого и презираемого, он превратился в высокого статного юношу с необычным для монголов длинным румяным лицом, рыжими усами и небольшой курчавой бородкой, тоже золотисто-рыжего цвета («Никак солнышко тебя погладило», — говорила ему Оэлун в детстве; а Есугей, вторя жене, с улыбкой подхватывал: «Огонь-молодец вырастет — пожалуй, превзойдёт отца в силе!»). По выпуклому лбу и проницательному взгляду серо-голубых глаз Тэмуджина можно было судить о его уме, властности и способности настойчиво стремиться к достижению поставленной цели. А широкие плечи выказывали недюжинную физическую силу этого молодого нойона, встреча с которым в открытом бою не сулила ничего хорошего его недругам.

К слову, такими же внешними особенностями — высоким ростом, удлинёнными светлокожими лицами, голубыми глазами и рыжими, а подчас и русыми волосами — отличались все в его роду. По легенде, их прародительница Алан-гоа после того, как овдовела, родила несколько детей — светловолосых и голубоглазых. На вопросы соплеменников, как такое возможно, она отвечала, что иногда по ночам к ней в юрту сквозь дымовое отверстие проникает луч света, от которого она и зачала всех своих детей. Один из её сыновей, Бодончар, дал начало роду Борджигинов…

Думая об этом, Оэлун любовалась своим сыном. Он только вступил в пору возмужания, а уже каков багатур! Кто может сравниться с таким? Правда, младший брат Хасар обогнал его ростом, да и в плечах пошире. Но Тэмуджин упорнее и решительнее, он прирождённый вожак. Такой горы своротит, а добьётся своего.

Затем Оэлун, спохватившись, погладила сына по заплетённым в косички волосам цвета ярко начищенной меди и ласково повторила:

— Не беспокойся, сынок, Бортэ с радостью выйдет за тебя. Жизнь не только раздаёт тумаки, она бывает и милостива к тем, кто терпелив и настойчив. Мы много претерпели в прошлом, а теперь, видно, пришла пора после долгой ночи взойти солнышку над нашей юртой. Не зря говорят, что и в мешке нищего может оказаться то, чего нет в ханской казне… А сейчас отправляйся спать. Завтра тебе предстоит ранняя дорога.

***

На следующее утро с первыми лучами солнца Тэмуджин отправился к хонкиратам. Его сопровождал Бельгутей. Оэлун настаивала, чтобы сын взял с собой для охраны хотя бы нескольких нукеров, но он категорически отказался: Есугей-багатур не боялся путешествовать по степи в одиночку, так пусть же все видят, что Тэмуджин — достойный сын своего отца!

Братья ехали по буйным ковылям, среди которых то тут, то там виднелись рыжие пятнышки: это суслики выбрались из своих нор встречать восход солнца. Лёгкий ветерок разносил их тонкий посвист далеко над степью, дышавшей свежестью и покоем.

Кони шли размеренной рысцой; Тэмуджин попробовал было ускориться, но Бельгутей остудил его порыв:

— Не спеши брат, не то придётся прежде времени устраивать привал. Знаешь ведь: кто едет не торопясь, тот скорее доберётся куда ему надо.

Они коротали путь, беседуя о том о сём, оттого время летело незаметно. А в лазурном просторе над их головами, подобные нескончаемому стаду диковинных зверей, переползали небо из края в край косматые серобокие облака. Они не были похожи на дождевые, эти облака. Впрочем, даже если б небеса обрушили на головы братьев потоки воды, это не заставило бы их повернуть обратно.

День миновал настолько неуловимо, что Тэмуджин и Бельгутей даже удивились, когда сумерки накрыли степь тёплым покрывалом.

Заночевали среди душистых трав, стреножив коней и перекусив лепёшками.

Полный ожиданий и мучительных сомнений, Тэмуджин уснул не сразу. Некоторое время он лежал на спине, глядя в разверзшуюся над ним звёздную бездну и пытаясь представить, какой выйдет его встреча с наречённой после долгой разлуки. Внезапно с невидимых крепей в вышине сорвалась одна звезда: нарисовала на чёрном ночном полотне стремительный огненный росчерк и сгорела, не долетев до земли. «Говорят, каждая человеческая жизнь отражается на небе, — подумалось Тэмуджину. — Значит, моя тоже светится крохотным огоньком среди звёзд. Когда-нибудь и она погаснет, как эта, упавшая сегодня. Хорошо, если б ей удалось продержаться на своём месте подольше, ведь мне ещё так много надо успеть!»

И его воображение снова обратилось к грядущему — близкому и далёкому, представлявшемуся смутно и немного пугающе, и вместе с тем казавшемуся необъятным, как звёздное небо над головой. Так — с мыслями о грядущем — он и уснул, словно неприметно для самого себя отправился в тихое отдохновенное плаванье навстречу завтрашнему дню.

А наутро — едва заря обрызгала багрянцем край небосвода на востоке — Тэмуджин и Бельгутей снова тронулись в путь по тёмным от росы травам.

Добравшись до поросшего ивняком и берёзами берега Керулена, братья направились вдоль реки — вслед за водой, тихоструйно нёсшей свои воды навстречу солнцу…

Миновало ещё два дня, пока они достигли улуса хонкиратов.

***

Курень Дэй-сечена Тэмуджин и Бельгутей нашли невдалеке от того самого места, где он располагался много лет назад — между урочищами Чекчер и Чихурху. Солнце клонилось к закату; над юртами курились сизые дымки, и по воздуху разливался аппетитный запах варёной баранины.

— Наконец-то ты приехал! — прерывистым от одышки голосом воскликнул погрузневший Дэй-сечен. — Я уж совсем было потерял надежду, что увижу тебя живым, дорогой зятёк!

После этих слов он заключил Тэмуджина в объятия и приветственно потёрся щекой о его щёку.

До него, конечно же, дошли слухи о разбойных подвигах сына Есугея-багатура. Умудрённый жизнью старый лис понял: юноша далеко пойдёт. Посему не собирался препятствовать его женитьбе на своей дочери.

— Если верить молве, ты уже собрал собственный улус и ходишь в набеги, — Дэй-сечен пытливо заглянул в глаза гостю. — Угоняешь скот, грабишь купцов, и тебе всегда сопутствует удача.

— Удача приходит к дерзким и сильным, — подтвердил Тэмуджин. — Хотя у меня пока немного воинов, но все они молоды и отважны, и число их быстро прибывает. Бортэ со мной не будет ни в чём нуждаться.

— Я верю, ты станешь ей достойным мужем, — покивал старик. — Говорят, когда на сердце спокойно, то и в юрте бедняка уютно. Но всё же лучше, если вы будете жить в достатке.

— Скоро я соберу под свою руку намного больше народа, чем сейчас, и тогда моим достаткам позавидуют все улусы в степи.

— Это хорошо, что ты веришь в свои силы, Тэмуджин. Резвому скакуну плеть не нужна. Пусть произойдёт то, чему суждено, я тоже в тебя верю.

…А Бортэ за время разлуки превратилась в настоящую красавицу. Круглоликая, с чёрными, как смоль, волосами и обжигающим диковатым взглядом, она была такой тоненькой, что казалось, любой порыв ветра с лёгкостью переломит её. Девушка не скрывала, что она на седьмом небе от радости.

— Я так ждала! — воскликнула она, подавшись к Тэмуджину. Но тотчас замерла, одёрнув себя: она ведь только невеста, не жена — негоже на глазах родичей бросаться суженому на шею. И спросила — тихо, почти шёпотом:

— Почему долго не приезжал? Мне уж думалось: может, ты забыл меня.

— Как я мог тебя забыть, Бортэ, — тоже понизив голос, виновато проговорил он. — Давно хотел приехать, но не получалось.

— Отчего не получалось? Кочевал по белому свету, словно облако?

— И покочевать довелось, как же без этого. А вообще — жизнь была непростая. Много разного случилось за эти годы. Но я никогда не забывал о тебе.

— У нас говорили: тайджиуты хотели тебя извести.

— Не тайджиуты, а Таргутай Кирилтух — нойон, который прибрал к рукам улус моего отца. Но у него ничего не вышло. И не выйдет теперь уже никогда. А тайджиуты — они просто овцы: куда пастух погонит — туда и пойдут с покорностью.

Лицо Бортэ расцвело улыбкой, и на её щеках появились очаровательные ямочки.

— А я теперь тоже стану твоей овечкой, — сказала она и, поколебавшись мгновение, сделала ещё шаг вперёд, взяла Тэмуджина за руку. — Куда позовёшь — туда и пойду за тобой.

Он тоже улыбнулся:

— Ну, нам же не нужен для этого кнут.

— Кнут? — ожгла она его лучистым взглядом. — Нет, не нужен. Мне для этого нужен только ты.

В голосе девушки Тэмуджин услышал приглашение к новому, неведомому и радостному. В эти минуты во всей необъятной степи вряд ли можно было найти более счастливого человека, чем он. Все невзгоды минувшего забылись. Терпение порою горько, зато оно способно приносить сладкие плоды.

***

В день отъезда Тэмуджину и Бортэ переплели вместе косички, как исстари повелось у монголов. Символизируя скорое сближение двух влюблённых сердец, этот ритуал служил началом свадебной церемонии.

— Парень без жены всё равно что конь без узды, а девушка без мужа подобна юрте без входа, — приговаривал Дэй-сечен, улыбаясь. — Но теперь вы всегда будете вместе, как две половинки одного целого.

— Лошадь ловят ургой[4], а человека — семейной лаской и прочим благоприятством, — вторила мать Бортэ, добродушная толстуха Цотан.

По обычаю полагалось, чтобы жених делал вид, будто силой тащит невесту прочь от родительской юрты, а ей надлежало упираться и всячески показывать своё нежелание отправляться вместе с ним. И Тэмуджин с Бортэ старательно разыграли традиционное свадебное действо: он тянул её, а она «сопротивлялась». При этом хонкиратские женщины, собравшись вокруг, цеплялись за невесту, как бы не отпуская её — и задорно голосили:

— Куда забираешь нашу красавицу? Не отдадим!

— Пусть остаётся в нашем улусе! Глазами смотри, да руками не трогай!

— Не для того отец с матерью пташку растили, чтобы так скоро упорхнула от родного очага!

— Зачем отнимаешь у нас Бортэ, разбойник? Или в твоих кочевьях пригожих девушек недостаточно?!

— Конечно, недостаточно! Такую, как она, у которой глаза ярче звёзд, хоть всю жизнь ищи — во всей степи не сыщешь!

— Вестимо, не сыщешь!

— Такая красавица нам самим пригодится!

— Держите её крепче! Держите, не отпускайте в чужие края! Пусть она здесь сияет, как солнышко ясное!

— Ах, беда какая! Ай, забирают наше сокровище ненаглядное!

А Тэмуджин — войдя в роль похитителя — свирепо выпучив глаза, орал в ответ:

— А ну, расступитесь! Я её забираю, потому что моё хозяйство без женщины — всё равно что скот без присмотра! Теперь Бортэ принадлежит мне! Пропустите, пока я никого не зашиб!

Когда же ему наконец удалось — поначалу волоком, а затем подхватив на руки — дотащить девушку до осёдланного коня, её со смехом и благопожеланиями усадили верхом и покрыли полотном красного цвета.

Тэмуджин тоже вскочил в седло и вместе с Бортэ трижды объехал вокруг юрты Дэй-сечена. После этого, получив родительское благословение, они покинули родной курень невесты и тронулись в путь.

Хонкиратские мужчины выехали провожать Тэмуджина и Бортэ. Длинная кавалькада растянулась среди колыхавшихся волнами буйных ковылей. По дороге наездники показывали свою удаль, устраивая игры, скачки, разные шутливые состязания; а из-под копыт коней то тут, то там вспархивали испуганные куропатки да прыскали в разные стороны тушканчики и пищухи.

Вослед молодым летели напутствия:

— Храните своё счастье, и пусть из вашей юрты поскорее раздадутся весёлые детские голоса!

— Уважайте старших, помогайте младшим и не позволяйте себе усомниться друг в друге!

— Муж и жена должны сделаться подобны руке и глазам: когда руке больно — глаза плачут, а когда глаза плачут — рука вытирает слёзы! Но пусть ваша жизнь никогда не омрачится ни болью, ни слезами!

— И пусть всё, что вы скажете друг другу, будет взвешенным, а во всём, вами сделанном, пусть никто не сумеет найти погрешностей!

— Живите в радости, без обид и сожалений!

— Пребывайте в здравии и благополучии! Будьте друг другу надёжной опорой, и да поможет вам в этом Великий Тэнгри!

— А Бортэ да ниспошлёт Вечное Небо послушание! Чтобы она села, когда скажут: «Садись»! Чтобы встала, когда скажут: «Вставай»! Чтобы вошла, когда скажут: «Входи» — и вышла, когда скажут: «Выходи»! И пусть не узнает она нужды ни в ласке, ни в еде, ни в одежде, ни в мужниной защите!

— Да пребудет ваш род многочисленным, богатым и славным, до тех пор пока солнце ходит по небу и луна светит над степью!

— Пусть ваша семья всегда остаётся крепкой, как вековой горный утёс! Да будет вам вместе тепло и отрадно до самой старости!

…Лишь когда всевидящее солнечное око склонилось на полтора копья к горизонту, хонкираты, распрощавшись с молодожёнами, отправились восвояси.

Тэмуджин ехал по степи рядом с Бортэ, стремя в стремя, и не мог оторвать взгляд от своей суженой. Его душа парила в облаках легкокрылой беззаботной птицей, и воображение рисовало юноше картины благополучной и безмятежной будущности. А Бортэ смеялась звонким голоском и, в свою очередь, ласкала суженого взглядом, который был — само обещание. В сердцах у обоих было тесно от восторга жизни.

О, сколь блаженны юноши и девушки, переживающие подобные мгновения! И столь же недальновидны, ибо счастье преходяще; его ждут слишком многие для того, чтоб оно сопутствовало кому-нибудь достаточно продолжительный срок.

Впрочем, всё, что затаилось в грядущем — это случится потом. А в описываемую пору радость Бортэ и Тэмуджина была сильна и неудержима, как весенняя река, готовая вот-вот выйти из берегов и затопить всё окрест.

***

В родной курень Тэмуджин и Бельгутей привезли не только Бортэ, но и её мать Цотан, пожелавшую присутствовать на свадьбе дочери. От неё Оэлун получила в подарок роскошную доху из чёрного соболя.

Следующие несколько дней Тэмуджина и Бортэ были сотканы из неповторимо ярких моментов мимолётного счастья, какие небо дарует не каждому и лишь раз в жизни: подобно живительным водам могучей реки, струились они сквозь молодожёнов, и невозможно было угадать, за каким окоёмом суждено закончиться их рассветам и закатам, и где оскудеет эта река, дабы, обернувшись тонким ручейком, влиться в тёмный поток вечности. Впрочем, Тэмуджин и Бортэ считали, что им обоим задумываться о подобных вещах преждевременно.

А затем — когда отгремело праздничное веселье, гости разъехались по родным куреням, и Цотан тоже отправилась домой — Оэлун отдала Тэмуджину дарёную доху из чёрного соболя:

— Поезжай к хану Тогорилу. С таким подношением не стыдно явиться к нему. Пора напомнить хану, что он был андой[5] твоего отца и многим ему обязан. А дохи мне не жалко. Не зря ведь говорят: вдвойне дашь — вдесятеро получишь. Зато если заручишься дружбой Тогорила, он поможет тебе собрать наш улус.

— Я и сам давно об этом думаю. Врагов у нас всё прибавляется. А друзей… Помнишь, ты говорила: нет у нас друзей, кроме собственных теней?

— Помню. Но теперь всё изменилось. Не зря говорят, что даже в мышиную нору иногда заглядывает солнце. И ты должен постараться сделать так, чтобы к нам больше никогда не вернулись трудные времена.

— Я сделаю это! — воскликнул он. — Лучше умру, чем кто-нибудь снова наденет мне на шею проклятую кангу!

И Тэмуджин, взяв в спутники Хасара и Бельгутея, отправился искать покровительства у кераитского хана Тогорила.

Это было богатое и многочисленное племя. Но долгое время кераиты не знали покоя из-за внутренних распрей. Впрочем, хватало бед и от внешних недругов. Так однажды, во время набега свирепых меркитов, семилетний Тогорил попал в плен — и его, ханского сына, угнали в рабство. Так же, как и малолетний Тэмуджин, познал он горечь незаслуженных лишений: насмешки, голод, побои, самая грязная и унизительная работа — всё это не миновало маленького пленника. К счастью, в скором времени хан-отец Хурчахус-Буирух сумел вызволить его: собрав воинов со всего своего улуса, он вторгся в земли меркитского племени и отбил у них сына… А когда мальчику исполнилось тринадцать лет, его вместе с матерью захватили в плен татары. И снова удивительное сходство с судьбой Тэмуджина: на этот раз юному Тогорилу удалось не только совершить побег и сбить со следа погоню, но и, проделав долгий путь по степи, добраться до родного куреня.

После того, как умер Хурчахус-Буирух, и ханская власть перешла к Тогорилу, его несколько раз пытались отравить. Затем младшие братья и многие родичи восстали против него. Немало нашлось нойонов, которые пошли за мятежниками. К счастью, вскоре братья передрались между собой, и двоих из них — Тай-Темур-тайши и Буха-Темура — Тогорил, изловив, казнил. Однако и на этом беды не кончились: дядя Тогорила, сумев привлечь на свою сторону кераитскую знать, сверг законного хана. Тогорил едва успел спастись бегством: с сотней верных нукеров прискакал он к берегам Онона, в тайджиутский улус, и стал молить Есугея о помощи. Тот внял его мольбам: снарядил большой отряд — и, возглавив его, отправился к кераитам. Мятеж был подавлен, и дядя Тогорила бежал.

Тогда-то и побратались Тогорил и отец Тэмуджина.

На пиру, устроенном в честь победы, преисполненный благодарности Тогорил воскликнул:

— Анда Есугей! Никогда не забуду того, что ты для меня сделал! И да помогут мне Вечное Синее Небо, отец-Тэнгри и мать-земля Этуген отплатить благодеянием за твоё благодеяние, воздать сынам твоим и сынам сынов их!

Именно об этом случае Оэлун напомнила сыну, посылая его к Тогорилу.

Без отваги и силы не обретёшь покоя, Тэмуджин понимал это. Отваги у него имелось в достатке. А вот силы ему в значительной мере должно было прибавить покровительство могущественного кераитского хана.

***

Им потребовалась два дня, чтобы достигнуть долины реки Туул, где близ Тёмного бора находился улус Тогорила[6]. Когда подъезжали, над степью тяжело нависали тёмные облака: казалось, они вот-вот разразятся проливным дождём, однако стихия, томя ожиданием, не торопилась впадать в буйство, лишь редкие капли срывались с неба, приятно освежая лица утомлённых дорогой путников.

Тогорил не забыл того, чем был обязан Есугею-багатуру. Радушно встретив Тэмуджина и его братьев, он с любопытством ждал, о чём станет просить наследник его анды.

Однако никаких просьб не последовало.

— Все знают, что родитель мой побратался с тобой, хан Тогорил, — сказал Тэмуджин, почтительно поклонившись. — Но Есугей-багатур умер. Стало быть, ты мне теперь вместо отца. Так вот, женился я — и сразу же поспешил приехать к тебе, чтобы поделиться радостью. А в знак моей сыновней преданности прими этот скромный дар.

И он положил к ногам хана соболью доху.

Эта нехитрая дипломатия сработала превосходно.

— Вижу, достойный наследник вырос у моего анды и готов всей душой принять тебя как родного сына! — воскликнул растроганный Тогорил. — Мне известно о предательстве тайджиутов, но не печалься: я помогу тебе собрать разъединённый улус. И вообще, если потребуется помощь — только скажи, и ты всегда найдёшь её у меня!

Потом они сидели на войлоках за длинным столом на низких ножках, ели варёную баранину, и их пальцы блестели от жира. Запивали мясо горячим бараньим наваром и хмельным архи, а позже рабыни принесли сладкие тангутские вина.

Тут-то наконец небеса разверзлись, и на степь обрушился ливень. Водяные струи барабанили по стенам ханской юрты, а Тэмуджину, Хасару и Бельгутею внутри было уютно, сытно и хмельно. Тогорил рассказывал сыновьям покойного анды о старых временах, о походах в дальние края, о ратных подвигах Есугея и о своих собственных победах. Истории о противоборстве с враждебными племенами и многих иных свершениях минувших дней кераитский хан перемежал изъявлениями дружбы и обещаниями покровительства.

Тэмуджин даже представить не мог, сколь необходимы ему окажутся дружба и покровительство Тогорила в самом ближайшем будущем.

…Вскоре ход событий совершил резкий поворот. Миновало совсем немного времени с тех пор как Тэмуджин обрёл твёрдую почву под ногами, и жизнь его наладилась — но пришла новая беда, и ему понадобилась помощь хана кераитов.

Случилось это, когда на стан Тэмуджина напали меркиты.

Они налетели, как туча голодной саранчи, сметающей всё на своём пути.

Они сровняли с землёй его курень.

Разорили его очаг.

Угнали в рабство его молодую жену, его любимую Бортэ.

***

Много лет тому назад племя меркитов получило смертельное оскорбление от Есугея-багатура. Такое оскорбление, которое считалось возможным смыть только кровью.

Случилось это, когда багатур охотился на птиц у берегов Онона и повстречал меркитского воина по имени Чиледу: тот ехал со свадьбы, взяв себе в жёны девушку из олхонутского племени. Звали её Оэлун… Есугей подъехал к крытой кибитке и, отодвинув полог, заглянул внутрь. Увидев юную Оэлун, он поразился её красотой. После чего поспешно вернулся домой, позвал своих братьев Некун-тайджи и Даритай-отчигина, — и они втроём пустились в погоню за новобрачными. Завидев их приближение, Оэлун вскричала:

— Спасайся, Чиледу!

— Нет, я тебя не покину.

— Но пойми же: меня они не убьют, сейчас дело идёт о твоей жизни! Если будешь жив-здоров, жёны для тебя в каждой юрте найдутся! Придётся тебе именем Оэлун назвать другую девушку… Спасайся, поцелуй меня и езжай скорее прочь!

И Чиледу послушался: поцеловав молодую жену, хлестнул своего хурдун-хуба[7] — и помчался вдоль Онона, вскоре скрывшись за холмами. А Оэлун осталась в повозке, запряжённой двумя волами.

Повозку и волов Есугей отдал своим братьям, а Оэлун стала его женой. Она недолго горевала, и вскоре ей полюбился бесшабашный багатур — рыжий и голубоглазый, как все мужчины из рода Борджигинов. Оэлун родила Есугею четырёх сыновей: Тэмуджина, Хасара, Хачиуна, Тэмуге и дочь по имени Тэмулун.

Как всё в жизни, с годами эта история постепенно забывалась и, размытая волнами времени, уже почти отошла в область преданий. Так было у тайджиутов. Но меркиты ничего не забыли. Их месть вызревала, как старое вино, со временем лишь набирая крепость.

И, дождавшись удобного момента — когда большинство нукеров Тэмуджина разъехались — кто на охоту, кто свататься, а кто просто проведать родичей — меркиты нагрянули с местью и грабежом.

На рассвете, когда в желтоватой полосе воздуха над горизонтом заклубилось пыльное марево, поднятое копытами меркитской конницы, в курене началась паника. Организовать отпор столь малыми силами, какие имелись в распоряжении Тэмуджина, не представлялось возможным. Но и для того чтобы попытаться спастись бегством, на всех не хватало коней. Обстоятельства вынуждали юного Борджигина к немедленному принятию решения, не оставляя времени на раздумья. Ценой ошибки могла стать не только его жизнь, но и судьбы близких ему людей.

— Скорее собирай мужчин, — Оэлун схватила Тэмуджина за рукав, — и скачите прочь отсюда!

— Отдать всех наших женщин меркитам?! — возмущённо вскричал он. — Неужели ты хочешь, чтобы твоего сына называли трусом? Нет, мы примем бой! Пускай погибнем, но не навлечём на себя такого позора!

— Женщин они не убьют, — настаивала мать. — А тебе и братьям не миновать расправы.

— Но меркиты угонят всех вас в рабство!

— Сейчас речь идёт о твоей жизни, — повторила она слова, которые много лет назад говорила своему жениху Чиледу. — Да не только о твоей, сынок, но и о жизнях твоих братьев! К тому же, если вы погибнете сейчас, то некому будет вызволить нас из плена. Бегите, довольно сомнений!

И Тэмуджин послушался её, осознав наконец свою абсолютную и непоправимую уязвимость. Он, его братья, а также нукеры Боорчу, Джелме и ещё несколько юношей, вскочив на коней, ускакали прочь. В последний момент нашлась лошадь для Оэлун — и она отправилась вслед за ними, взяв на руки дочь Тэмулун.

Вскоре беглецы достигли горы Бурхан-Халдун и укрылись в покрывавшем её густом лесу. Туда меркиты сунуться не решились, опасаясь засады. Зато они успели настигнуть нескольких женщин, в числе которых была и Бортэ.

***

Разъезжая вокруг горы, меркиты издавали торжествующие возгласы. И почти непрерывно выкрикивали оскорбления в надежде, что уязвлённый Тэмуджин выведет свой немногочисленный отряд на открытую местность и вступит в гибельную схватку.

— Выходите, защитите своих женщин! — призывали они, надрывая глотки. — Чего вы попрятались, как мыши в норе?

— Забились в чащобу, где сытому змею не проползти!

— Вам бы только коней отбивать от чужих табунов, на большее смелости не хватает!

— Трусы! Все Борджигины такие, весь ваш поганый род!

— Нет, Есугей отличался от этих щенков! Он хоть и был подлым и бесчестным грабителем, но не страшился встретиться лицом к лицу с врагом!

— Что, боитесь? Взяли-таки мы своё: отплатили за Оэлун, отняли ваших жён!

— Ладно, сидите на своей горе, несчастные! А ваши женщины теперь будут рожать детей меркитским багатурам!

— Всё равно никуда от нас не денетесь! Ещё встретимся! Как долго ни щадят овцу, а конец её — быть зарезанной!

Однако понапрасну старались пришлецы. Хотя не зря говорят, что каждое произнесённое слово становится чужим: Тэмуджин внимательно вслушивался в крики меркитов и запоминал. Он стискивал зубы и сжимал кулаки, внимая воинственным призывам своих гонителей: многие из них были знакомы молодому Борджигину. Всем предстояло поплатиться.

В кронах деревьев то тут, то там тревожно вскрикивали птицы. Белка, пробежав по ветке над его головой, перепрыгнула на другую ветку — и, удаляясь, замелькала рыжим огоньком хвоста из стороны в сторону; и через несколько мгновений скрылась в расплывчатой глубине лесной чащобы. Проводив её взглядом, Тэмуджин несколько раз набрал полную грудь воздуха и шумно выдохнул. А потом сел в траву, согнул ноги в коленях, обхватил их руками, ни единым словом не нарушая молчания. И стал ждать.

Ему больше ничего не оставалось. Только время. Только терпение. Больше ничего.

***

Солнечный лик невыносимо медленно клонился к скрытому за деревьями краю земли. Казалось, дневному светилу хотелось увидеть развязку событий, развернувшихся у подножия горы Бурхан-Халдун, оттого оно не торопилось гасить свои лучи.

И всё же этот день подошёл к концу.

С наступлением темноты враги убрались восвояси. Тогда Тэмуджин велел Бельгутею, Боорчу и Джелме трое суток следовать за ними по пятам, дабы убедиться, действительно ли они возвращаются домой или хотят выждать где-нибудь невдалеке, а затем вернуться и перебить всех потомков ненавистного им Есугея.

Весть о пленении Бортэ потрясла Тэмуджина. Хотя вступить в бой с меркитами было бы чистым самоубийством, но теперь он жалел о том, что не сделал этого.

— Зачем я послушался тебя? — сказал он матери. — Зачем бежал? Лучше бы погиб в бою! А теперь честь моя навсегда потеряна.

— Успокойся, сынок, — попыталась утешить его Оэлун. — Даже самые страшные раны заживают, если никто их не тревожит, одна лишь смерть непоправима. Человек способен справиться с любой утратой, уж мне ли не знать это после того как я похоронила твоего отца… Ты сохранил самое главное: свою жизнь. А жену найдёшь и другую.

От одной мысли об этом ему сделалось не по себе.

— Я не хочу другую! — вскричал он, рубанув рукой по воздуху. — Мне нужна Бортэ! Что теперь жизнь моя — прах ей цена!

Гул крови пульсировал у него в голове. Как будто его избили. Как будто мчался на резвом скакуне — и вдруг конь, провалившись копытом в сусличью нору, выбросил его из седла… Держал в руках счастье да не сумел удержать надолго, упустил, потерял, отдал врагам! О вероломная судьба!

Сердце отчаянно колотилось в груди, и Тэмуджин боялся, что оно вот-вот остановится, надсадившись, или разорвётся от унижения и бессильного гнева.

 Грут — творог, высушенный мелкими комочками (размачивают в кипяченой воде и едят вместе с ней).

 Борц — сушёное мясо. Мясо режут на полосы шириной 2—3 см, вешают на верёвку и сушат несколько дней. Летний борц сушится на солнце, он темнее, жёстче, ценится меньше зимнего, который сохнет на ветру. Борц делается из любого мяса, даже птичьего.

 Шол — похлёбка, варится 10 — 15 минут из мелко накрошенного сушёного мяса с добавлением небольшого количества крупы, лука и соли.

 Урга — длинная палка с петлёй на конце для ловли животных.

 Анда — побратим.

 Улус Тогорила — располагался там, где сейчас находится Улан-Батор, столица Монголии.

 Хурдун-хуба — быстрый иноходец.