автордың кітабын онлайн тегін оқу  Птенчик

Кэтрин Чиджи

Посвящается моей сестре Хелен,
которая помнит

2014

Глава 1

Знаю, что это миссис Прайс, — но в то же время нет, не может быть, и эта мысль не дает мне покоя. То ли зрение меня обманывает, то ли освещение, то ли память. Для начала: на вид ей чуть за тридцать, слишком молода... кроме всего прочего. И все-таки... те же светлые волнистые волосы, красиво очерченные скулы, даже голос похож.

— Давайте вас усадим, мистер Крив. — Она ведет отца к глубокому мягкому креслу с откидной спинкой. Отец только что из душа, и лицо у него свежее, розовое, щеки гладко выбриты. Чувствую запах одеколона “Олд спайс”. До кресла всего несколько шагов; отец ковыляет, тяжело опираясь на ее руку. С виду не скажешь, что она такая сильная. — После душа сразу другим человеком себя почувствуете. — Она останавливает его у кресла. — Чистый, красивый, как и полагается к приходу гостей.

— Я его дочь, — поясняю, — Джастина. — И машинально протягиваю руку, не подумав, что пожать она не сможет, потому что поддерживает отца.

— Наслышана о вас. — Она улыбается, в уголках карих глаз добрые морщинки-лучики. Та самая улыбка из прошлого, те же глаза.

Моя двенадцатилетняя дочь Эмма, сидя на кровати, отколупывает с ногтей конфетно-розовый лак. Отец задерживает на ней взгляд:

— Форму повесила?

— Да, как обычно. — Эмма говорит правду, одежда у нее всегда в порядке.

Отец указывает на Эмму дрожащей рукой.

— Это моя дочь Джастина, — обращается он к сиделке. — Врет и не краснеет. Если к ней в комнату зайти, наверняка форма валяется. Мы ей без конца напоминаем.

Эмма лишь улыбается.

— Я тебе коржиков напекла. — Она ставит судок на столик у кровати. — Имбирных, твоих любимых. — Сколько в ней доброты — совсем как у ее отца.

— А теперь, мистер Крив, нащупайте кресло пальцами ног, — говорит сиделка. — Держитесь за подлокотники... вот так... и садитесь. Замечательно.

Сижу рядом с Эммой на кровати и смотрю, а в горле ком от всегдашнего чувства вины — но я же не могу сама за ним ухаживать. Не могу его причесывать, стричь ему ногти, одевать его и раздевать. Не могу его мыть. А главное, в плохие дни не могу без конца объяснять, что в лавку ему возвращаться не надо, что никто его не грабил, что Эмма не его дочь, а я не его жена, воскресшая из мертвых. Все согласны, что лучше места для него не найти.

— Красавец. — Сиделка заправляет ему воротник рубашки под шерстяную кофту — на самом деле чужую, в прачечной вечно путают одежду. — Хоть сейчас на гулянку, — улыбается она, — безобразничать.

— Как знать, — отвечает отец. — Может, как стемнеет, улизну.

Сиделка смеется:

— Ах вы шалун! Небось в казино? По клубам, девчонок снимать? За ним глаз да глаз нужен, Джастина!

— Ладно, — обещаю, — присмотрю за ним.

Сиделка, кивнув, гладит меня по руке.

— Повезло ему с вами.

Не могу отвести от нее взгляда. Конечно, отец замечает. Конечно, на самом деле он помнит. “Соня”, — гласит значок на ее элегантной форменной блузе с цветами, вовсе не похожей на медицинскую одежду. В этом заведении гордятся индивидуальным подходом — пусть, мол, обитатели чувствуют себя как дома. Тем, кто живет в коттеджах, даже разрешено держать кошку или птичку — при условии, что их взяли из дома. Нового питомца после смерти прежнего завести нельзя — да и живет отец не в коттедже, а в улучшенном номере.

— Не буду вам мешать, — говорит Соня.

Хочется с ней побеседовать, спросить, знала ли она миссис Прайс, — но что я ей скажу? Как объясню, что случилось? Притом что у меня было тридцать лет, чтобы все обдумать, разложить по полочкам. Все равно эта история всегда у меня внутри — черная тяжесть давит на сердце, не дает дышать.

— Не забудьте, в три часа в большом зале игра “Любопытные вопросы”, — напоминает Соня. — Вам предстоит защищать свой титул.

— Это да, — отвечает отец.

И она уходит.

— Новенькая, — говорю я.

— Дольше пары месяцев ни одна не продержалась, — отвечает отец. — Зарплата у них не позавидуешь.

— Никого она тебе не напоминает?

— Кого?

— Неужели не видишь?

— Кого? — спрашивает Эмма.

— Не понимаю, о чем ты. — Отец, взяв газету, показывает раздел “Недвижимость” — я в поисках нового дома. — Кирпич. — Он тычет пальцем в объявление, обведенное в кружок. — Красивый, прочный. На века.

Итак, сегодня у него хороший день, а из хорошего дня надо извлечь все, что можно, — задержаться подольше в номере или прогуляться с отцом по парку, а парк здесь дивный: скамейки в тени дубов и кленов, роскошные клумбы с розами. Садовники вежливо кивают, а сами что-то подстригают, подравнивают, обихаживают.

Но мне снова двенадцать.

1984

Глава 2

Под вечер я лежала на животе, запустив пальцы в густую выжженную траву, которая росла вдоль забора. Ближе к земле, там, куда не попадали солнечные лучи, стебли белели, словно обглоданные кости. Сновали мокрицы в членистых доспехах, из-под сухого листа выползла сороконожка в поисках нового крова. Я снова бережно укрыла ее листом. Отсюда, из нашего сада на склоне холма, моря не видно, зато чувствуется его запах. Здесь растут пышными куртинами каллы и гортензии, с яблони сыплется мелкая кислая падалица, и никто не спрашивает, как я справляюсь с горем. Трогаю пальцем пустую раковину улитки, дую на нее, и она откатывается в сторону. В чисто прибранном доме, за плотно задернутыми шторами отец сейчас уныло тянет виски под унылые пластинки. Солнце еще жарит по-летнему, припекает шею и плечи, и пора бы уже вернуться в дом, приготовить отцу ужин, пока он сидит в полутемной гостиной и бормочет: “Бет, Бет, Бет”. Принести ему говяжьей солонины с капелькой горчицы, как он любит, и картошки в мундире, и мороженого с персиками, с лужицей сиропа на дне тарелки. И пусть он называет меня умницей и говорит, как ему со мной повезло. А потом отдраить до блеска раковину на кухне, вычистить краны, в которых отражается мое лицо, искаженное, словно в кривом зеркале, выгладить кухонные полотенца с птицами, дворцами, географическими картами и, сложив их квадратиками, убрать на полку — но это не сейчас. А пока что можно еще полежать в траве, среди пустых раковин, прошлогодних листьев и безудержного стрекота цикад. Трава сухая, невесомая.

В виске стрельнуло. Я приподнялась, села на пятки, стараясь не потерять равновесие. Все хорошо, хорошо. Наверное, солнце всему виной? Голова гудит, во рту привкус жженого сахара... нет, ни при чем тут солнце, это организм в очередной раз готов меня подвести. Выходит, я не переросла? И от таблеток никакой пользы? Глянула на свои руки — как чужие, и сад тоже чужой, и каллы парят надо мной желтоклювыми птицами, и небо в дымке, точно затянуто пленкой, и мамин голос, пусть быть того не может: Я дома. И вот он, приступ, обрушился на меня сквозь нагретый воздух, пригвоздил к земле.

Очнулась я на диване, лицом к спинке с пуговками, заморгала, и мало-помалу синие, голубые и белые нити слились в знакомый рисунок: девушка на качелях — старомодное платье с оборками, осиная талия, крохотные ножки в туфельках. Ленты развеваются на ветру. Купидоны, бабочки.

Я потерла шишку на виске.

— Бедная ты моя, — вздохнул отец.

— Я была в саду, — вспомнила я. — Или нет?

— Все с тобой в порядке, все хорошо, — заверил он.

— Так почему я здесь?

— Я тебя сюда перенес. На, попей.

— Ничего не помню.

Я глотнула воды и ощутила на языке привкус крови.

Однажды в детстве я спрятала во рту монетку, чтоб не отобрали, — вот что напомнил вкус.

— Я думала, таблетки меня вылечили, — вздохнула я. — Думала, переросла.

— Сходим опять к доктору Котари. Что-нибудь да подберем, путем проб и ошибок.

— Как это?

— Может, придется снова таблетки попить.

— Нет, от них у меня трясучка и во рту пересыхает. Может, подождем?

— Может быть, он другие пропишет — и все будет хорошо.

— Все же было хорошо. Я думала, мне таблетки уже не нужны.

— Прости, родная. — Он плеснул себе еще.

Я спросила сдавленным шепотом:

— А вдруг это случится в школе?

— Миссис Прайс за тобой присмотрит.

— Станут думать, что я урод какой-то.

— Миссис Прайс этого не допустит.

Я помолчала, потом спросила:

— Может, подождем?

Отец со вздохом кивнул.

— Но еще один приступ — и идем к доктору Котари. А то, чего доброго, упадешь и расшибешься. А это нельзя, ни в коем случае.

Остаток того дня помню смутно — зачастую после приступа целые часы выпадали из памяти, — но вот что запомнилось надолго: я смотрю “Лодку любви”, положив голову отцу на колени. Под песню в начале капитан Стюбинг глядит в бинокль, бармен Айзек украшает фруктами бокал, а Джули, директор круиза, улыбается на фоне моста Харбор-Бридж в Сиднее, потому что собралась замуж за австралийца, чей акцент на австралийский совсем не похож, и потом он ее бросит у алтаря, потому что неизлечимо болен, а ее слишком сильно любит. А Вики, дочь капитана, со стрижкой точь-в-точь как у меня, стоит на палубе в матроске, и за ее спиной синеет океан. Вики живет на корабле и успела побывать и в Пуэрто-Вальярта, и в Акапулько, и в Масатлане — интересно, как это, жить сразу везде — и нигде?

— Где они? — спросила я.

— Что? — не понял отец.

— Где плывут, в какой они стране?

— Гм...

— А если в круизе кто-нибудь умрет? Что тогда?

— Это же “Лодка любви”, здесь не умирают.

— А в жизни?

— Капитан имеет право хоронить людей в море, — объяснил отец. — Он может заключать браки и хоронить.

— Но в море не выроешь яму, — удивилась я. Не шевельнуться, вся отяжелела.

— Все равно говорят “хоронить”.

Я знала, что Вики на самом деле намного старше; если смотреть титры в конце и вглядеться в мелкие римские цифры, то станет ясно, что в Новой Зеландии показывают давно прошедший сезон — мы отстали на годы.

Когда пассажиры поднимались на борт, отец ласково трепал меня за ухо, и мне казалось, будто в ухе шумит море.

Глава 3

Наутро мне по-прежнему было нехорошо: голова тяжелая, ноги словно увязли в болоте. Отец разрешил мне остаться дома, но я рвалась в школу, ведь миссис Прайс нам обещала сюрприз и тест, но такой, к которому заранее не подготовишься. Я прихватила свою “счастливую” ручку. Мне привезла ее мама с острова Южного, куда она ездила на пароме незадолго до того, как ей поставили диагноз. Это тебе на память, сказала она и показала крохотный кораблик в корпусе ручки, если ее наклонить, кораблик плывет по зеленым волнам пролива в открытый океан. Я эту ручку берегла, чтобы чернила подольше не кончались, но контрольные всегда писала ею. Мне казалось, она приносит удачу. Ручка-талисман.

— Как думаешь, что за сюрприз? — шепотом спросила я Эми, свою лучшую подругу, когда мы садились за парты.

— Что-то вкусное? — предположила Эми. — Опять домашняя ванильная помадка?

Помадку миссис Прайс уже приносила в класс, в самом начале учебного года. И обещала принести еще, если будем хорошо себя вести — все хорошее вознаграждается. И все в тот день сидели за партами прямо, и слушали, и кивали, и не выкрикивали с места — не ради награды, а чтобы сделать ей приятное. И в городе, и в школе Святого Михаила она появилась недавно и была моложе наших родителей и красивее наших мам, носивших широкие коричневые брюки и прозрачные дождевики. Она смотрела на нас по-особому, с любовью, будто ей не терпится услышать, что мы скажем. Положит тебе руку на плечо, как подруга, наклонится поближе и слушает. Она смеялась, когда мы хотели ее рассмешить, находила для нас добрые слова в нужную минуту. Говорила, какие мы молодцы, как нестандартно мыслим. Придешь в школу с новой стрижкой и не знаешь, к лицу ли тебе, а она встанет, подбоченясь, и скажет: “Смотрите, Дэвид Боуи!” или “Кристи Бринкли обзавидуется!” Попросит одного-двух отцов прийти в субботу починить расшатанные парты и стулья — явятся человек десять с молотками и дрелями. Говорили, что ее муж и дочь погибли в автокатастрофе, но никто не знал точно, когда и как и была ли она с ними в машине, а спрашивать не хотели. По утрам она приезжала в школу на белом “корвете” — руль не с той стороны, на американский лад, ни заднего сиденья, ни багажника — как же она возила продукты из магазина? А может, продукты ей доставляли, как героям сериалов, или она обедала во французских ресторанах, где зеркала от пола до потолка, а в них мерцают огоньки свечей? На запястьях у нее позвякивали стеклянные браслеты, а волосы были светлые, волнистые и длинная челка, как у Ребекки Де Морней в фильме “Рискованный бизнес”, который нам смотреть запрещали, потому что он совсем не для детей. На шее она носила золотое распятие с крохотной фигуркой Христа, истощенного, в терновом венце.

Подняв крышку парты, я убрала тетради. В начале учебного года я сделала для них обложки из остатков обоев: полосатые из моей спальни — для закона Божьего, математики, обществознания, природоведения; с фуксиями из столовой — для английского языка и литературы. Обои выбирала мама, в самом начале болезни, пришпиливала к стенам образцы и рассматривала в разное время суток, при разном освещении. Хочу, чтобы дом был идеальным, говорила она. Я тогда не понимала.

Проверила еще раз, лежит ли в пенале с мишками моя “счастливая” ручка.

— Что это у тебя? — спросила Мелисса Найт с соседней парты.

Я показала ей ручку, наклонила, чтобы кораблик поплыл.

— Можно?

Я нехотя протянула ей ручку.

— Осторожней, — предупредила. — Она очень ценная.

У Мелиссы длинные медовые волосы, в ушах сережки, а дома бассейн, и сколько бы мы с Эми ни копировали ее походку и смех, все равно нам не стать такими, как она. Однажды на большой перемене мы отстегнули лямки школьных сарафанов, подвернули форменные блузки и завязали узлом на животе, как Мелисса. Паула де Фриз заметила и что-то шепнула Мелиссе на ухо, но Мелиссе было все равно, она хоть и симпатичная, и с сережками, но не вредина.

Миссис Прайс, стоя перед классом, ждала, когда мы угомонимся. Мелисса вернула ручку.

— Сегодня, люди, — начала миссис Прайс (она называла нас “люди”, а не “дети”, и это придавало нам взрослости), — мы изучаем строение глаза.

Она поручила Мелиссе раздать всем размноженную на копировальной машине схему — Мелисса была у нее в любимчиках. Несправедливо, но что поделаешь. Распечатки терпко пахли краской, мы водили пальцами по схемам, миссис Прайс показывала, где роговица, склера, сетчатка, зрительный нерв, а потом мы все аккуратно подписывали и чертили стрелки на схеме, где глаз совсем не был похож на глаз. Сосредоточиться было трудно, в голове еще стоял туман после приступа.

— Конечно, — сказала миссис Прайс будто в ответ на наши мысли, — наилучший способ что-то узнать — это увидеть своими глазами, верно?

Она улыбнулась своей особенной улыбкой и направилась вглубь класса, где на лабораторных столах, накрытые полотенцами — как будто это и есть сюрприз, — лежали рядами ножницы, скальпели и еще какие-то небольшие острые инструменты, как в зубном кабинете. Миссис Прайс открыла судок для мороженого, и Карл Параи воскликнул “Клубничное!” своим новым бархатным голосом, который появился у него летом, но миссис Прайс засмеялась: нет, уж точно не клубничное, — а в судке оказались глаза. Коровьи глаза, по одному на двоих.

— Это мистер Пэрри нам передал, по доброте душевной, — объяснила миссис Прайс, — так что будете у него в лавке — не забудьте поблагодарить.

Линн Пэрри просияла: она хранила секрет до конца, и вот миссис Прайс выделила ее среди всех. Мистер Пэрри, здешний мясник, угощал всех ребят любительской колбасой, когда те приходили с родителями в лавку. “Не мешало бы тебя подкормить”, — приговаривал он и подмигивал, взвешивая отбивные или натачивая большой блестящий нож. Иногда он дарил нам карандаши, зеленые с металлическим отливом, а сбоку надпись: “Мясная лавка Пэрри, Хай-стрит”, но я своим никогда не писала, даже не точила его ни разу, слишком он был красивый. Потом он потерялся.

— Ну что, люди, разбейтесь на пары, — велела миссис Прайс, и Эми схватила меня за руку и вцепилась крепко, до боли.

— Что-то мне не хочется, — шепнула она, но миссис Прайс уже раздавала столовой ложкой глаза, а ребята занимали места за лабораторными столами. Мне чудилось, будто все это я уже видела: лотки, сверкающие ряды инструментов, мертвые глаза глядят во все стороны. Рука тянется за чем-то острым. После приступа меня часто одолевали странные мысли, я гнала их прочь.

— Для начала, — сказала миссис Прайс, — обрежем лишнее — все ошметки по краям, так? Можно ножницами или скальпелем. Это остатки века и глазодвигательных мышц.

Я протянула Эми ножницы, но она мотнула головой.

— Не бойтесь, держите крепче, — подсказывала миссис Прайс, проходя между рядами. — Смелей, он прочный. Молодец, Мелисса. Молодчина, Линн! — Положив руку Линн на плечо, она смотрела, как та аккуратно срезает клочки плоти.

Придерживая наш образец, я взяла ножницы. Руки-ноги до сих пор были свинцовые.

— Зрительный нерв не трогайте, — предупредила миссис Прайс. — Вот этот обрубочек сзади, без него корова не видит.

Глаз был на ощупь скользкий, как виноградина, которые мы с Эми чистили, когда играли в рабынь. Мне казалось, я вижу ресницы. Я сдвинула обрезки на край лотка.

— А сейчас посмотрите на роговицу. Все нашли роговицу? Видите, она мутно-голубая, такой она становится после смерти. При жизни она прозрачная, как пластиковый пакет с водой, чтобы пропускать свет.

— После смерти? — переспросила Эми. — После смерти? — И перекинула через плечо толстую черную косичку, словно боясь ее испачкать.

— Ха! — Карл повертел коровьим глазом перед ее лицом и замычал.

Миссис Прайс показала, как разрезать глазное яблоко ровно пополам, не повредив хрусталик. Я боялась, как бы от отвращения меня не накрыл новый приступ, но оказалось, это все равно что резать курятину для запеканки или трогать мясистое брюшко улитки, а студень внутри глазного яблока не противней яичного белка. И до чего же легко глаз распался пополам, на два полушария — расколотый мир. Миссис Прайс показала нам слепое пятно, где зрительный нерв проходит сквозь сетчатку и нет световых рецепторов. В этом месте мы ничего не видим, объяснила она, но мозг заполняет пробелы — разве не чудо? Разве не удивительно все устроил Бог?

Эми, осмелев, склонилась над столом, тыча иглой в хрусталик.

— Постарайтесь все запомнить, люди, — напутствовала миссис Прайс. — Возьмите на заметку. Это важно.

Затем мы, вырезав роговицу, рассматривали зрачок, и миссис Прайс рассказала, что зрачок по-латыни pupilla, это означает “куколка”, потому что в чужих зрачках мы видим свое крохотное отражение. Я проверила — и впрямь отражаюсь в зрачках у Эми, девочка-тень в черном кружке.

— Видите, зрачок — это просто дырка, — сказала миссис Прайс. — Нам кажется, будто там что-то плотное, черный шарик, а на самом деле там нет ничего.

Стоявшая со мной рядом Мелисса побледнела, ни кровинки в лице. Ее вывернуло наизнанку — не отскочи я вовремя, она забрызгала бы мне туфлю. На полу между нами расползлась противная едкая лужа.

— Ах ты зайка моя! — воскликнула миссис Прайс. — Пойдем-ка, присядь. — Она усадила Мелиссу на стул у доски, принесла ей воды.

— Простите меня, пожалуйста, — выдохнула Мелисса.

— Глупости. — Миссис Прайс погладила ее по голове. — Бог создал некоторых из нас более чувствительными, чем все остальные, и это чудесно, правда? Никогда не надо за это извиняться.

Мелисса кивнула, лицо у нее было бледное и прекрасное, словно лик святой, а мы смотрели, и каждый из нас мечтал сидеть на стуле у доски, чтобы миссис Прайс гладила его по голове и говорила тихим ласковым голосом, — жаль, никто не додумался сблевнуть.

— Эй, Джастина, — шепнул Карл и, когда я обернулась, сунул мне руку за ворот. Что-то мокрое, холодное скользнуло под блузку. Наверняка он ждал, что я завизжу.

— Это что, коровий глаз? — спросила я.

Карл не мог ответить, он давился от смеха.

Я выдернула из-за пояса подол блузки, и глаз плюхнулся на пол сгустком слизи, словно от меня оторвался жуткий кусок.

— Ну и придурок ты, Карл, — сказала Эми, но вряд ли всерьез, потому что мы обе считали его красавцем, маорийским Джоном Траволтой, и писали его имя шариковой ручкой на плечах, на ногах — там, где под одеждой не видно.

Я заправила блузку и вновь принялась за дело — стала отделять слепое пятно от сетчатки.

— Ну что, люди, мне нужен доброволец, — объявила миссис Прайс. — Кто уберет? — Она указала на лужу.

Ни одна рука не поднялась.

— Мы же с вами одна команда, — продолжала она. — Одна семья. Мы помогаем друг другу.

Тишина.

— Или мне самой кого-то назначить?

— Я уберу, — раздался голос со мной рядом.

И на прекрасном лице миссис Прайс расцвела улыбка, ради которой мы готовы были на все.

— Эми! Спасибо, птенчик мой. Иди попроси у мистера Армстронга ведро и тряпку.

На большой перемене мы побежали на игровую площадку, где все было огромное, словно в саду у великана: исполинские тракторные покрышки, вделанные в бетон, ряд ливневых труб, в которые можно залезать, гигантские деревянные катушки для кабеля и канат, слишком длинный, на опасной высоте — когда скользишь по нему вниз, саднит ладони. Девочки помладше играли в резиночку — две стояли, натянув резинку на лодыжки, потом сдвигали ее все выше, а остальные по очереди прыгали и распевали: “Опа, опа, Америка, Европа! Раз-два, три-четыре, ноги выше, руки шире!” Путались в резинке, распутывались. Чуть поодаль, на лужайке, ребята собирали скошенную траву и строили из нее стены высотой с ладонь. “Здесь будет гостиная. Здесь спальня. Вот кухня. А это дверь”. Те, кто понапористей, распределяли роли: “Я мама, ты малыш. Я старшая сестра, ты бабушка. Ты папа, а я грабитель. Слушайся меня”. Мы с Эми залезли в ливневую трубу, привалились к прохладным сводам. Открыли коробки с завтраками, и я угостила Эми бутербродом с сыром и пастой веджимайт [1], а она меня — паровой булочкой со свининой. Обычно Эми тоже приносила с собой бутерброды или рулет с начинкой, как все, — она просила маму не давать ей в школу китайскую еду, но иногда миссис Фан все-таки давала ей остатки от ужина. Это были мои любимые дни, мы всегда делились друг с другом. Слышен был разговор Мелиссы и Паулы, которые загорали на трубах.

— Вот ужас, — говорила Паула, — ты точно не заболела? Может, сходишь в медкабинет? Надо убедиться, что ничего серьезного.

— Это из-за глаз, вот и все, — объяснила Мелисса. — Когда коробку открыли, от них так воняло!

— А по-моему, они вообще не пахли, — возразила Паула.

— Да ну! Я ими насквозь пропиталась — и волосы, и одежда, и кожа... всюду эта вонь!

— Ничего такого не помню.

— Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

— Не помнишь, от них пахло? — шепнула я, и Эми мотнула головой. Наверное, мозг посылал Мелиссе ложные сигналы, как у меня перед приступом всегда появлялся во рту вкус жженого сахара, но о приступах думать не хотелось. Не может быть, чтобы они вернулись. Не может быть.

— Она меня назвала “птенчик мой”, — сказала Эми.

Я и сейчас представляю, как она сидит рядом, прижав к груди колени. А лучше бы не вспоминать.

— Что? — переспросила я.

— Миссис Прайс. Назвала меня “птенчик мой”. В первый раз в жизни.

Ради нее мы на все были готовы.

На следующем уроке миссис Прайс сказала:

— Надеюсь, люди, вы сегодня слушали внимательно. Сейчас будет небольшой тест — просто проверим, помните ли вы новые термины. Эми, раздай, пожалуйста, листки.

И все поняли, почему она выбрала Эми, — Эми убирала за Мелиссой. И я подумала: зря я не вызвалась — кто знает, какие привилегии теперь получит Эми. Но когда Эми протянула листок Карлу Параи, он понюхал край, за который она держалась, и скривился: блевотиной несет! — и весь класс покатился со смеху, хоть миссис Прайс и сказала: ничего смешного.

— Итак, вам нужно всего лишь подписать на схеме части глаза, — объяснила она. — Работы минут на пять, не больше.

Я полезла в пенал за своей “счастливой” ручкой — а ручки нет. Ни в пенале, ни в парте, ни на полу. Нигде.

— Начали, — велела миссис Прайс, и все взялись за работу. Кроме меня. Я подняла руку, еле-еле, она казалась вдвое тяжелее.

— Что, Джастина?

— Не могу найти ручку.

Смешки.

— Разве нет у тебя запасной? Или карандаша?

— Это моя любимая ручка.

Снова смешки.

— Ты хитришь, Джастина?

— Нет, миссис Прайс.

— Есть у тебя другая ручка?

— Да.

— Вот ее и возьми.

Я уставилась на схему глаза, пустую, ждавшую, когда ее подпишут. И не могла вспомнить ни одного термина. Голова, руки, ноги — все будто увязло в тине. Рядом со мной Эми, заполнив последний пропуск, откинулась на спинку стула. Я могла бы подсмотреть у нее ответы — запросто, запросто, Эми была бы не против, — но списывать я не привыкла. За окном покачивались на толстых зеленых стеблях подсолнухи, к их черным серединкам подлетали отяжелевшие от зноя пчелы. А я так ничего и не вспомнила, между тем миссис Прайс торопила: “Осталась одна минута”, время поджимало. Я написала наверху страницы свое имя, подчеркнула. Со стены смотрела из рамки Дева Мария с горящим сердцем, в котором расцветали розы.

— Ну что, люди, проверяем работы друг у друга — каждый передает листок соседу слева, — распорядилась миссис Прайс.

Мелисса протянула мне свой листок, а я свой — Эми. Карл в шутку попытался выкинуть свой в окно.

— Само собой, — пояснила миссис Прайс, — тот, кто сидит в конце ряда, встает и отдает свой листок первому в ряду. Удивительно, что вам приходится объяснять. Вы уже не дети малые. — Но она не сердилась на нас, не то что другие учителя. Это звучало как шутка для посвященных, для членов тайного клуба.

Карл улыбнулся мне, проходя мимо. Густая черная челка, в глазах золотые искорки.

— Итак, ответ на первый вопрос? — обратилась к нам миссис Прайс, и класс отозвался хором:

— Роговица.

— Верно, — сказала она, а я поставила в работе Мелиссы галочку. — А на второй?

— Склера, — ответили все, кроме меня. Вторая галочка. Краем глаза я видела, как Эми ставит в моей работе большие кресты, спеша добраться до последнего пункта — видно же, что я ничего не написала.

— Отлично, — похвалила миссис Прайс. — Я вами очень довольна.

В конце урока миссис Прайс попросила всех продиктовать оценки, чтобы записать их в синий журнал — значит, тест был настоящий, хоть она и не предупредила нас. Почти все написали без ошибок, несколько человек — с одной ошибкой, кто-то один — с двумя.

— А у Джастины? — спросила миссис Прайс.

— Ничего, — сказала Эми.

— То есть как — ничего?

— Пусто. Ноль. Ничего не написала.

— Боже, — вздохнула миссис Прайс.

— Ну, вверху она написала свое имя, — усмехнулась Мелисса, заглянув в мой листок. И похлопала меня по руке. — Хотя бы в нем ошибок нет.

Дружный хохот.

— Ладно, спасибо, — сказала миссис Прайс. — Не стоит насмехаться над чужими промахами.

— Я не насмехалась, — вскинулась Мелисса, но миссис Прайс подняла руку — продолжим! — и Мелисса уже не в клубе для избранных, а что может быть горше? — Я не насмехалась, — шепнула Мелисса.

Эми вернула мне работу, я кивнула и спрятала листок подальше в парту, под тетради в обложках из обоев, похожие на кусочки дома — стены крохотного разрушенного жилища. Вдохнула поглубже, задержала дыхание. Доктор Котари говорил, что сильные потрясения могут вызвать приступ, только бы сейчас не расплакаться.

После звонка мне не терпелось улизнуть. Я убрала учебники, поставила на парту перевернутый стул и вместе с Эми поспешила к двери, но миссис Прайс окликнула:

— Джастина, можно тебя на минутку?

И разве не этого я ждала? Разве не мечтала, что миссис Прайс пошлет меня с каким-нибудь поручением или попросит помочь в классе после уроков? Каждый день избранные — ее птенчики, как она их называла, — задерживались после занятий, выбивали перепачканные мелом тряпки, закрывали верхние окна, дергая за длинные веревки, которые закрепляли на крюках, чтобы никто случайно не зацепился и не задохнулся. Натирали до блеска медные подсвечники на алтаре Девы Марии, собирали в монастырском саду свежие цветы и ставили в хрустальную вазу перед образом. Самых везучих посылали в обед со всякими поручениями: забрать из химчистки одежду миссис Прайс, купить лекарства по рецептам, сбегать за диетическим порошком для молочного коктейля. Миссис Прайс давала им деньги из своего кошелька — иногда даже сам кошелек, — а на сдачу разрешала покупать в киоске сладости: бумажные кульки с жевательными конфетами в виде бутылочек, самолетов, листиков мяты и эскимосов или леденцовые палочки, белые с красными кончиками, точь-в-точь зажженные сигареты. “Птенчики”, изящно зажав их в пальцах, прохаживались по игровой площадке мимо менее удачливых собратьев, стряхивая воображаемый пепел.

— Мелисса, ты мне тоже нужна, — сказала миссис Прайс. — Линн, возьми тряпки и выбей во дворе, пожалуйста. Остальные свободны. — Дождавшись, когда все разошлись, она продолжала: — Мелисса, мне кажется, ты должна извиниться перед Джастиной.

— Извини, Джастина, — проговорила Мелисса.

— Перед кем ты извиняешься, перед полом?

Мелисса подняла на меня глаза:

— Извини, Джастина.

— За что? — уточнила миссис Прайс.

— За... гм... за то, что тебя обидела?

— За то, что над тобой насмехалась, — подсказала миссис Прайс.

— За то, что над тобой насмехалась, — повторила Мелисса.

— И знаю, что была не права, и обещаю, что больше это не повторится.

— И знаю, что была не права, и обещаю, что больше это не повторится.

— Джастина, прощаешь Мелиссу?

Мелисса, казалось, вот-вот готова была заплакать. На нее больно было смотреть — и все-таки я помедлила с ответом. Посмотрела, как она теребит свою красивую ленту, воротник блузки.

— Ну да, прощаю, — ответила я наконец.

— Тогда хорошо, — сказала миссис Прайс. — Мелисса, можешь идти, но тебе стоит всерьез подумать о своем поведении. О том, кем ты хочешь вырасти. Так?

— Да. Спасибо. — У Мелиссы вспыхнули щеки, из класса она вылетела чуть ли не бегом.

Миссис Прайс поманила меня на стул у доски. Еще ни разу я там не сидела.

— Что с тобой сегодня, солнце мое? — Она присела на краешек учительского стола. — Я про тест.

— У меня теперь все плохо? — встревожилась я.

— Плохо? Нет, что ты, просто я немного беспокоюсь. Как вижу, в классе ты одна из самых способных. В чем же дело?

— У меня... вчера у меня был приступ эпилепсии.

— Ох. Я не знала.

— Потом я иногда странно себя чувствую... тяжесть, в сон клонит... и сама себя не узнаю. И тело как чужое, и с памятью что-то.

— Бедная ты моя, — проворковала миссис Прайс. — Правильно, что мне сказала. Знаешь ведь, со мной можно делиться чем угодно, так?

Я кивнула.

Влетела Линн с тряпками, руки у нее были белые от мела.

— Готово! — крикнула она. — Что-нибудь еще?

— Положи их в желобок под доской, и все, — ответила миссис Прайс. — Спасибо, Линн.

— Сейчас! Еще помощь нужна? — Раньше ее ни разу не просили помочь, и глаза ее сверкали жадным блеском.

— В другой раз, спасибо.

— Понятно. — Линн не спешила уходить.

— Мне нужно сейчас поговорить с Джастиной.

— А, поняла. Спасибо, спасибо.

— Мы думали, что приступов больше не будет, что я их переросла, — призналась я после ухода Линн. Сидя на стуле у доски, я вся сжалась под взглядом миссис Прайс. Свет падал на нее сзади, и ее мягкие волосы шелковисто блестели, так и тянуло их погладить.

— А при чем тут ручка? — спросила она.

— Я не могла ее отыскать. С утра она точно была в пенале — я ее показывала Мелиссе. — Голос мой дрогнул.

— Но у тебя была запасная. Ничего не понимаю.

Я уставилась на свою ладонь. Родинка на пальце, переплетение вен. Заусенец, на который больно нажимать. Я нажала.

— Это подарок от мамы. На память.

— Да? — Миссис Прайс посмотрела на меня выжидательно.

— Моя мама... — начала я. Шрам на большом пальце — это я, не подумав, подобрала с земли осколок стекла. Светлые лунки ногтей. Болючий заусенец. Я снова нажала.

— Что твоя мама? — поторопила меня миссис Прайс.

— Умерла в прошлом году.

— Ах, милая моя! Ах ты мой птенчик! — Она присела на корточки возле стула, приобняла меня. Повеяло ароматом ее духов — жасмин и жимолость или что-то вроде. — Зря мне не сказали. Столько всего я о тебе не знаю. Столько важного. — Она положила мне руку на плечо, и мы посидели так еще. Она не говорила, что у всех событий есть смысл, не говорила, что время лечит, я все равно в это не верила, ведь мама со временем ускользала от меня все дальше. В коридоре за дверью было тихо, во дворе пусто, лишь одна из монахинь, сестра Бронислава, возилась в монастырском саду за школьной площадкой — почти невидимая за живой изгородью из кипарисов, она срезала кустики листового салата. Миссис Прайс продолжала: — Ты очень сильная, Джастина, по тебе видно. Ты сама не подозреваешь, какие силы в тебе таятся.

— Мне нужна моя ручка, — сказала я. Звучало по-детски, но это была правда.

— Конечно, дружочек. — Миссис Прайс помолчала. — Говоришь, ты утром ее показывала Мелиссе?

— Да, перед уроками.

— Гм... Вы с Мелиссой не подруги, нет?

— Вообще-то нет.

— Но ты бы хотела с ней подружиться?

Я кивнула.

— Девочки вроде Мелиссы... Все мечтают с ними дружить. Им не нужно бороться за внимание. — Миссис Прайс погладила меня по колену. — Теперь о твоей оценке. Этот ноль... Так дело не пойдет.

— Да, миссис Прайс. Простите меня. — Само собой, я ее разочаровала.

Она открыла синий журнал, ткнула пальцем в нолик рядом с моей фамилией и, взяв штрих-корректор, замазала ноль, а на его место вписала пятерку.

— Вот и все, — улыбнулась она. — Раз, и готово.

— Но... разве так можно? — изумилась я, а миссис Прайс рассмеялась.

— Мой класс, мои ученики, — пояснила она. — Что хочу, то и делаю.

— Спасибо.

Она махнула рукой.

— Не сомневаюсь, ты отработаешь.

— Отработаю, отработаю, — пообещала я.

— А ты спишь на ходу, как я погляжу. Подвезти тебя до дома? Кажется, нам по пути.

— Я сейчас к папе в лавку, помогаю ему там по пятницам.

— Что за лавка, дружочек? — Она достала из сумки пузырек коричневого стекла, проглотила пилюлю и, перекинув сумку через плечо, направилась к выходу.

— Антикварная, “Ход времени”.

Отец говорил с посетительницей, вертя в руках фигурку пастушки, которую та принесла на продажу.

— Это мамина, — рассказывала женщина. — Всегда на камине стояла. Нам запрещалось ее трогать.

Отец, затенив статуэтку плотной темной материей, хранившейся под прилавком, направил на нее лампу черного света, чтобы проверить, нет ли повреждений, незаметных глазу.

— Вот, видите? — Он указал на затылок пастушки. — Здесь подклеено. Должно быть, когда-то ее уронили.

— Не припомню такого, — возразила женщина. — С нее всегда пылинки сдували.

— Видно, кто-то уронил и не сознался. Боюсь, в таком состоянии большой ценности она не представляет.

“Боюсь” — этим словом он всегда предварял плохие новости. “Боюсь, это копия”. “Боюсь, сейчас это никто не купит”. “Боюсь, художественной ценности не имеет”. “Боюсь, отреставрировать невозможно”. Казалось, он искренне печалится вместе с посетительницей — но, если на то пошло, после смерти мамы он почти все время пребывал в печали. “Иди сюда, доченька, — подзывал он меня, сидя за рюмкой. — Ты ведь никуда не спешишь?” И я отвечала: нет, никуда. Он заправлял мне за уши пряди волос, называл меня любимой дочуркой, спрашивал, почему мама нас покинула, — на этот вопрос я не знала ответа, но он спрашивал все равно. Просил простить его, непутевого, говорил, что из нас двоих он здесь взрослый, а я ребенок, а не наоборот, обещал взять себя в руки, наладить жизнь — ну а что остается, что? А наутро принимал душ, брился, выпивал две чашки кофе и шел в лавку и со стороны казался почти прежним.

Миссис Прайс смотрела вокруг, заглядывала в ящики шкафов, гладила по волосам фарфоровую куклу, открывала и закрывала ей стеклянные глаза. Еще один посетитель — ровесник отца, в темно-синем костюме, с огромными часами на руке — подкрался к ней бочком и сказал:

— Вкус у вас, я вижу, отменный. Как по-вашему, стоит спустить шестьсот баксов на эту штуковину? — Он махнул в сторону оленьей головы на стене.

— Для себя? — спросила миссис Прайс.

— Да, — ответил посетитель. — В столовую. Сгодится, чтоб разговор завязать, понимаете?

— Гм... — Миссис Прайс погладила пыльный олений мех, словно пытаясь оценить качество. — Смотря какой разговор.

— Ну, скажем: “Может, выпьем со мной?” — Он пожирал ее взглядом: губы, ноги, грудь.

Миссис Прайс засмеялась:

— Странный вопрос, если человек уже у вас в столовой.

— А вы с юмором, — отозвался ее собеседник. — Люблю таких.

— Между нами говоря, — шепнула она, — по-моему, это почти даром.

— Вот как? То есть да, для меня шесть сотен — не деньги, но я хотел цену сбить. Гляньте-ка, совсем выцвел, — он указал на ценник, — видать, сто лет висит.

— Наверное, спрос на оленей здесь невелик.

— Триста пятьдесят от силы, — продолжал он. — Может, это наглость, но мне плевать, охотничий азарт одолел.

— Ну вы и дерзкий! — сказала миссис Прайс.

— Да, я такой. — Ухмыляясь, он достал из бумажника визитку. — Зайдете ко мне? Вместе оленя повесим.

— Не знаю. Спрошу у мужа. — Она отвернулась и посмотрела на меня, сделав большие глаза.

— Эй, минутку. — Рука с аляповатыми часами потянулась к локтю миссис Прайс. — Про мужа вы не говорили.

— Говорила. Сейчас говорю.

— Нет, с самого начала.

Миссис Прайс высвободилась.

Он сказал, чуть подумав:

— Муж не шкаф, подвинется.

Миссис Прайс засмеялась, но на этот раз по-другому.

— Долгих счастливых лет вам с оленем.

Глаза ее собеседника превратились в щелки.

— Знаете что, — прошипел он, — стервы вроде вас весь женский род позорят.

И был таков.

— Все в порядке? — Я подлетела к миссис Прайс.

— В полном, — заверила она. — Спасибо тебе, солнышко. Спасибо, что обо мне печешься.

— Как он посмел вас так назвать!

— Показал свое истинное лицо. Все они показывают, так или иначе.

— Кто?

— Мужчины, лапочка.

— А-а.

Ей, как видно, не впервой отбиваться от приставаний. Но ведь ей весело было его дразнить, разве нет?

— Столько здесь всего, глаза разбегаются от красоты! — Миссис Прайс открыла дамский чемодан начала века, провела пальцами по бутылочкам с серебряными крышками, по лазурной шелковой подкладке.

— Там есть потайное отделение, — пояснила я. — Вот, видите, здесь кнопочка — нажимаете, и... — Крышка с зеркалом откинулась, а под ней оказалось узенькое углубление.

— Для денег? — спросила миссис Прайс.

— Или для любовных писем.

Женщина с пастушкой приговаривала, заворачивая статуэтку в наволочку:

— Нет-нет, вы тут ни при чем, как же мы сами не сообразили, — а отец отвечал:

— Если найдется у вас что-нибудь еще...

Выходя из лавки, женщина задержалась возле похожей фигурки — молочницы, только целой. Перевернула ее в поисках цены, застыла на миг. И бережно поставила обратно.

— Привет, родная. — Отец поцеловал меня в лоб. — Кто это?

— Миссис Прайс, — ответила я. — Она меня подвезла.

— А-а, та самая миссис Прайс! — Он протянул руку. — Что-нибудь случилось? — На его лице отразилась тревога.

— Все хорошо, — заверила миссис Прайс. — Джастина устала немного. И, пожалуйста, зовите меня Анджела.

— Нил.

Пальцы у отца были черные от полироля для серебра — впрочем, как всегда. Даже сейчас, спустя многие годы после того, как лавку продали, чернота эта, въевшаяся в кожу, никуда не делась.

Мне стало неловко, но миссис Прайс, похоже, не обратила внимания. Когда взгляд отца скользнул по ней сверху вниз, она томно улыбнулась. Воздух вокруг нее был будто наэлектризован. Что-то происходило, но меня это не касалось.

— Спасибо, что подвезли ее, — поблагодарил отец.

— Всегда пожалуйста. — Она тронула одну из хрустальных подвесок викторианской вазы, и остальные подвески отозвались тихим звоном. — У моей бабушки была пара таких. Подрагивали при малейшем движении, бабушка их называла сейсмометрами.

— Система раннего оповещения? — улыбнулся отец.

— Да! — Миссис Прайс залилась смехом.

Подвеска все еще покачивалась, отбрасывая на стену радужные блики. До чего же хороша была миссис Прайс — в сандалиях на пробковой подошве, в юбке из батика, с дымчатыми очками в вырезе блузки! Она поигрывала крестиком на тонкой золотой цепочке, почти незаметной на смуглой коже.

— Очень печально было услышать про маму Джастины, — сказала она. — Про вашу жену.

Отец кивнул и вновь стал прежним, сумрачным.

— Спасибо.

Разговор исчерпал себя.

Глава 4

Мы с Эми выгуливали ее кокер-спаниеля на утесах над каменистым пляжем, туда мы ходили почти каждые выходные, чтобы Бонни набегалась вволю. Вдоль тропы росли чахлые колючие кусты, прибитые к земле жестокими ветрами, шуршали и подрагивали пушистые куртинки фенхеля. Бонни носилась в зарослях дикого льна, и продолговатые, похожие на клювики коробочки с семенами тряслись вовсю. Нам строго-настрого запрещали сходить с тропы, тем более приближаться к обрыву; он был высокий, а внизу плескалась вода с пятнами бурых водорослей. В этой части побережья еще с прежних времен сохранились орудийные площадки и сторожевые вышки — смотрели на залив в ожидании врага, который так и не пришел. Иногда мы туда забирались, чтобы побыть в странной тишине за толстыми бетонными стенами, провести пальцами вдоль ржавых стальных опор. Несколько раз мы встречали здесь миссис Прайс на пробежке, яркую, словно коралловая рыбка, в салатовых легинсах и короткой маечке, розовой, как сахарная вата. В тот день мы старались подгадать, чтобы наша прогулка совпала с ее пробежкой, и обе высматривали ее, каждой хотелось поздороваться первой.

— Расскажи еще раз, какая у нее машина, — попросила Эми.

— Сиденья черные, — начала я, — на ощупь горяченные, я ноги обожгла.

— А еще? — Эми бросила собаке старый жеваный теннисный мячик, и Бонни тут же его принесла. В вышине реяли чайки, чиркая белоснежными грудками.

— Магнитола — она нажала на кнопку, и заиграла музыка, — ответила я.

— Что за песня?

— Про “займемся сексом” и “хочу услышать твое тело”.

Эми хихикнула и вновь бросила по ветру мяч.

— А еще?

— Медальон со святым Христофором на приборной панели. И, перед тем как ехать, она глянула в зеркало и подкрасила губы. Розовой помадой, перламутровой.

— А самое главное про машину? Что ты сделала не так?

Эми уже знала — за неделю она меня заставила пересказать эту историю с десяток раз.

— Я хотела сесть не с той стороны, машина-то американская.

— А что миссис Прайс?

— Говорит: “Хочешь, чтобы меня арестовали?”

Мы посмеялись, но я тут же представила себя за рулем: дымчатые очки, на губах поблескивает помада, подпеваю певцу про “хочу услышать твое тело”, а там, где не знаю слов, — придумываю.

Я бросила Бонни теннисный мячик, и она пустилась вдогонку. Ветер задирал наши легкие хлопчатобумажные юбчонки, приходилось придерживать ради приличия, хоть мне и нравилось, как вздымается юбка под порывами ветра. Я сорвала веточку фенхеля, растерла в пальцах, втянула терпкий анисовый запах, а далеко внизу волны разбивались о скалы.

— Даже Мелиссе и той не довелось вот так прокатиться, — заметила Эми.

— Это потому что мне нездоровилось, вот и все.

— Нет. Ты у нее теперь в любимчиках.

— Да ну, глупости.

Но Эми все это время присматривалась, подсчитывала.

— В среду она тебя попросила вымыть доску, а утреннюю молитву ты уже два раза читала.

Бонни уронила к моим ногам теннисный мяч, ткнулась носом мне в туфлю и подняла взгляд в ожидании.

— Я вообще об этом не думала, — отозвалась я. И соврала.

— Ты что, слепая? — сказала Эми.

Бонни подтолкнула ко мне носом мяч, и я, размахнувшись, кинула его подальше. Я метила вдоль тропы, но подул ветер и мяч отлетел в сторону скал, подпрыгнул раз-другой и исчез под обрывом. Бонни бросилась вдогонку, приминая лапами траву, и я услышала крик Эми: “Нельзя, Бонни, нельзя!” — а сама застыла столбом. В вышине разом загомонили чайки, словно предчувствуя что-то ужасное, неотвратимое. Бонни неслась прямиком к обрыву, и я зажмурилась, чайки