автордың кітабын онлайн тегін оқу  Маленький Цахес, по прозванию Циннобер

Эрнст Теодор Амадей Гофман

Сказка «Маленький Цахес, по прозванию Циннобер» (Берлин у Ф. Дюммлера, 1819), не заключает в себе ничего, кроме простого, свободного развития шутливой идеи. Поэтому автор немало удивился, когда он напал на рецензию, в которой эта шутка, легко набросанная в веселую минуту, без всяких особых претензий, разбирается с серьезным и важным видом и с тщательным изысканием источников, из которых должен был черпать автор. Последнее было ему настолько приятно, что он извлек из этого пользу, разыскавши эти источники и обогатив свои знания. Во избежание дальнейших недоразумений, издатель этих страниц объявляет, что «Принцесса Брамбилла» столь же мало, как и «Маленький Цахес», есть книга, пригодная для людей, которые любят все принимать в серьезном и важном смысле. Но того благосклонного читателя, который пожелает отложить на некоторое время серьезность и отдаться смелой и причудливой игре порой, быть может, и слишком дерзкого призрачного духа, автор покорнейше просит не терять из вида основы целого, т. е. фантастически карикатурных картинок Калло, и думать также о том, чего мог бы требовать музыкант от Каприччио.

Неподалеку от красивой деревни у самой дороги лежала, растянувшись на выжженной солнцем земле, бедная крестьянка, одетая в лохмотья. Измученная голодом, истомленная жаждой и совсем обессилев, несчастная упала под тяжестью корзины, туго набитой хворостом, который она с трудом набрала в лесу под деревьями и кустами, и, задыхаясь от усталости, думала о том, как бы хорошо было умереть, чтобы кончилось, наконец, ее безысходное горе. Но она сейчас же нашла в себе силы, чтобы развязать веревки, которыми держалась на ее спине корзина, и медленно спустить ее на копну сена, стоящую неподалеку. Тут она разразилась громкими жалобами: «Неужели, — говорила она, — все беды должны валиться на нас с моим бедным мужем? Не мы ли одни во всей деревне, несмотря на всю нашу работу, на весь тот пот, который с нас льется, вечно терпим нужду и имеем не больше того, что нужно для утоления голода? Три года тому назад, вскапывая наш сад, муж нашел в земле золотой; мы думали, что нас, наконец, посетило счастье, и теперь пойдут хорошие дни, но что же случилось? Деньги наши украли воры, дом и рига сгорели у нас над головами, хлеб наш побило градом и, чтобы уж переполнить меру наших несчастий, небо наказало нас еще этим маленьким уродцем, которого я родила на стыд и посмеяние целой деревни. В Лаврентиев день мальчишке исполнилось три с половиной года, а он не может стоять на своих паучьих ножонках, не ходит и урчит и мяучит, как кошка, вместо того, чтобы говорить. Да при том еще бедный выродок ест, как какой-нибудь восьмилетний здоровый мальчик, и нисколько от этого не растет. Боже, сжалься над ним и над нами! Ведь мы должны вырастить ребенка только себе на горе, потому что есть и пить будет этот мальчик-с-пальчик все больше и больше, а работать никогда в жизни не будет! Нет, нет, это выше человеческих сил! Ах, если бы я могла умереть, умереть!» Тут бедняжка начала рыдать и плакать так, что, наконец, совсем обессиленная и подавленная горем, заснула в слезах.

Женщина эта имела право жаловаться на того гадкого мальчишку, которого она родила три с половиной года тому назад. То, что можно было с первого взгляда принять за странно обмотанную вязанку дров, был уродливый мальчик не больше двух пядей (?) ростом, который выполз из корзинки, куда положила его мать, и, мурлыча, возился в траве. Голова его глубоко ушла в плечи, позвоночный столб составлял дугообразную линию, а под самой грудью висели у него худые, как прутья, ножки, так что он имел вид раздвоенной редьки. Лицо было трудно рассмотреть, но, внимательно вглядевшись, можно было заметить длинный острый нос, выглядывавший из-за всклокоченных черных волос, и сверкающие черные глазки, которые при совершенно старческих чертах лица придавали ему вид какого-то маленького колдуна.

И вот когда, как уже сказано выше, крестьянка крепко заснула, истомленная горем, а сынок ее барахтался возле нее в траве, шла мимо, возвращаясь с прогулки, девица фон-Розеншён, надзирательница соседнего приюта.

Она остановилась и, будучи от природы набожна и сострадательна, была очень потрясена той картиной несчастья, которая представилась ее глазам.

— О, праведное небо, — сказала она, — сколько нужды и горя на этой земле! Несчастная женщина! Я знаю, как тяжело ей живется. Она работает свыше сил и разбита горем и голодом! Как чувствую я теперь свою бедность и бессилие! Ах, если бы я могла помочь, как мне того хочется! Но то, что у меня еще есть, те немногие дары, которые не могла у меня отнять и похитить враждебная судьба и которые еще остались в моем распоряжении, я пущу в ход и воспользуюсь ими насколько возможно, чтобы помешать несчастию. Если бы я присоединила к этому деньги, они бы не помогли тебе, бедная женщина, и, может быть, даже ухудшили бы твое положение. Тебе и твоему мужу не суждено быть богатыми, а кому не суждено богатство, у того золото пропадает из кармана непонятно для него самого, у того остается от него только большая досада, и чем больше исчезает у него денег, тем он становится беднее. Но я знаю, что больше бедности и больше всякого горя тяготит твое сердце то, что ты родила маленького уродца, и это гнетет тебя тяжким бременем, которое ты должна нести всю свою жизнь. Большим, красивым, сильным, понятливым мальчик не может сделаться, но, может быть, ему можно помочь другим способом.

Тут барышня села на траву и взяла мальчика к себе на колени. Злой колдунчик стал брыкаться и упираться и хотел укусить ее за палец, но она сказала: «Тише, тише, маленький жук!» и начала тихо и осторожно гладить его ладонью по голове ото лба до затылка. Всклокоченные волосы мальчика понемногу расправились во время разглаживания и, наконец, завились от самого лба в прекрасные, мягкие кудри, которые легли на его высокие плечи и круглую спину. Мальчик становился все спокойнее и, наконец, крепко заснул. Тогда девица фон-Розеншён осторожно положила его на траву, рядом с матерью, вспрыснула мать какой-то особенной водой из флакона, который вынула из кармана, и затем поспешно удалилась.

Вскоре после этого, когда крестьянка проснулась, она почувствовала себя необыкновенно бодрой и освеженной, точно будто она хорошо поела и выпила добрый глоток вина.

— Эх, — сказала она, — как я утешилась и развеселилась оттого, что немножко соснула! Но солнце уж скоро скроется за горы, пора и домой!

Тут она хотела подвязать корзину, но, взглянув в нее, не нашла мальчика, который в эту самую минуту выглянул из травы и жалобно запищал. Мать наклонилась над ним и, всплеснув от удивления руками, воскликнула:

— Цахес, маленький мой, кто это тебя так хорошо причесал? Ах, мой маленький Цахес, как шли бы к тебе кудри, если бы ты не был такой безобразный мальчик! Ну, поди сюда, поди в корзинку!

Она хотела взять его и положить поперек корзинки, но маленький Цахес затопал ногами, оскалил зубы и очень ясно промяукал:

— Я не могу!

— Цахес, — закричала мать вне себя от радости, — да кто же это выучил тебя говорить, пока я спала? Да если у тебя так хорошо причесаны волосы и ты так хорошо говоришь, так ты и бегать научишься!

Женщина взвалила корзину на спину, маленький Цахес повесился на ее передник, и они отправились в деревню.

Им пришлось проходить мимо дома священника и случилось, что священник стоял у дверей дома со своим младшим сыном, прелестным золотокудрым ребенком трех лет. Когда священник увидел женщину с тяжелой корзинкой и с маленьким Цахесом, который цеплялся за ее передник, он крикнул ей навстречу:

— Добрый вечер, фрау Лиза! Как поживаете? У вас ужасно тяжелая корзинка, вы едва идете. Пойдите сюда, отдохните немного на скамейке у моей двери, служанка принесет вам свежего питья.

Фрау Лиза не заставила повторять себе это два раза, она отвязала корзинку и только что хотела открыть рот, чтобы пожаловаться достойному господину на все свои горести и несчастья, как маленький Цахес потерял равновесие при быстром движении матери и полетел к ногам священника. Тот поспешно наклонился и поднял мальчика, говоря при этом:

— Ах, фрау Лиза, да какой же у вас хорошенький, милый мальчик! Это сущее благословение неба иметь такого удивительно красивого ребенка.

Тут он взял мальчика на руки и начал его ласкать и, по-видимому, вовсе не заметил, что маленький уродец очень некрасиво рычал и визжал и даже хотел укусить за нос достойного господина. Но фрау Лиза стояла перед священником совершенно растерянная и смотрела на него неподвижными, вытаращенными глазами, не зная, что думать.

— Ах, господин священник, — начала она, наконец, плаксивым голосом. — Как можете вы, служитель Божий, так смеяться над бедной женщиной, которую небо неизвестно за что наказало этим гадким подкидышем!

— Что за вздор говорите вы, моя милая, — возразил священник со страстью, — что такое вы толкуете про насмешку, подкидыша и наказание неба? Я вас совсем не понимаю и знаю только, что вы, должно быть, совсем поглупели, если вы не сердечно любите вашего красивого мальчика. Поцелуй меня, маленький человечек!

Священник начал ласкать ребенка, но Цахес проворчал: «Я не могу!» и снова потянулся к пасторскому носу.

— Ах ты, гадкий звереныш! — воскликнула испуганная Лиза, но в эту минуту сын священника сказал:

— Милый папа, ты такой добрый, так хорошо обращаешься с детьми, что они все должны тебя любить!

— Послушайте, — воскликнул священник, сверкая глазами от радости, — слушайте, фрау Лиза, что говорит ваш умный, красивый мальчик, ваш милый Цахес, к которому вы так несправедливы. Я уж вижу, что вы ничего не сумеете сделать из этого ребенка, будь он еще умней и красивее прежнего. Послушайте, фрау Лиза, отдайте мне на воспитание вашего мальчика. При вашей бедности ребенок вам только в тягость, а для меня настоящая радость воспитать его, как своего родного сына! Лиза просто не могла опомниться от удивления и только и делала, что восклицала: «Дорогой господин, дорогой пастор, неужели вы в самом деле хотите взять к себе моего маленького уродца и воспитать его, и избавить меня от забот, которые доставляет мне этот подкидыш?»

Но чем больше говорила женщина об ужасном безобразии своего ребенка, тем горячее уверял пастор, что она в своем безумном заблуждении не достойна того, чтобы небо благословляло ее таким чудным даром, как этот удивительный мальчик и, наконец, совсем рассердившись, ушел с маленьким Цахесом на руках и запер дверь изнутри.

Фрау Лиза стояла, точно окаменев, перед дверью пастора и совершенно не знала, что думать обо всем этом происшествии. «И с чего это, — говорила она себе, — случилось с нашим достойным пастором, что он до того пленился моим маленьким Цахесом и считает этого глупого пузыря понятливым мальчиком? Дай Бог здоровья доброму господину, он снял с меня большую обузу и взвалил ее себе на плечи, посмотрим, как-то он ее понесет! Э, да как же легка стала корзина с хворостом, когда в ней нет больше Цахеса, а с ним и самой большой заботы».

Тут фрау Лиза весело и легко отправилась в путь со своей корзинкой за плечами.

Если бы я и умолчал об этом до времени, то ты все-таки заподозрил бы, благосклонный читатель, что с надзирательницей приюта фон-Розеншён или, как называлась она прежде, фон-Розенгрюншён было, вероятно, какое-нибудь совсем особое приключение. Так как, конечно, только благодаря ее таинственному разглаживанию и расчесыванию волос маленького Цахеса, добродушный пастор принял его за красивого и умного мальчика и взял его себе в сыновья. Несмотря на всю твою проницательность, любезный читатель, ты мог бы сделать неверные заключения или же, к великому ущербу этого рассказа, пропустить несколько страниц только для того, чтобы побольше узнать про мистическую надзирательницу приюта; поэтому я лучше уж расскажу тебе сейчас же все, что знаю про эту достойную даму.

Девица Розеншён была высокого роста, благородного и величавого сложения, с несколько гордой и повелительной осанкой. Ее лицо, которое можно было назвать вполне прекрасным, производило, однако, странное и почти неприятное впечатление, когда она смотрела перед собой своим обычным серьезным и неподвижным взглядом, что можно было приписать главным образом той совершенно особой и странной черте между глазами, присутствие которой на челе надзирательницы приюта казалось неподходящим. Но при всем том, нередко в ее взгляде, особенно в прекрасную веселую пору цветения роз, было столько приятности, что всякий чувствовал на себе влияние сладкого и непобедимого очарования. Когда я имел удовольствие видеть в первый и единственный раз эту почтенную особу, она имела вид женщины в высшем расцвете сил, на высшей точке развития красоты, и я думал, что мне выпало великое счастье увидеть ее именно на этой высоте и даже испугаться ее удивительной красоты, которая не могла уже долго продержаться. Но я заблуждался. Деревенские старожилы утверждали, что они знали достопочтенную барышню с тех пор, как научились думать, и что она никогда не имела другого вида: не была ни моложе, ни старше, ни хуже, ни красивее, чем теперь. Итак, время, по-видимому, не имело на нее влияния, и это могло уже многим казаться странным. Но многое другое вело к тому, что всякий, кто даже старался не очень удивляться, в конце концов, не мог придти в себя от удивления. Во-первых, у этой девицы было ясно выраженное сходство с теми цветами, имя которых она носила, так как ни один человек на земле не умел выводить таких чудных сантифольных роз, как она, причем они появлялись на самом дрянном и жестком терновнике, который она сажала в землю, и цветы распускались с величайшей роскошью и великолепием. Затем было несомненно, что во время одиноких прогулок в лесу она вела громкие разговоры с чудными голосами, раздававшимися точно будто из деревьев, кустов, ручьев и потоков. Один молодой охотник подсмотрел даже раз, как она стояла в густой чаще и странные птицы с блестящими, пестрыми перьями, каких не водилось в краю, порхали вокруг нее, ласкались к ней и точно будто рассказывали ей разные веселые вещи среди беззаботного пения и щебетания, а она смеялась и радовалась. Поэтому-то случилось, что когда девица фон-Розеншён явилась в приют, она вскоре обратила на себя всеобщее внимание. Она поступила в приют по приказанию князя. Барон Претекстатус фон-Мондшейн, владетель поместья, поблизости от которого находился этот приют, коим он заведовал, ничего не мог сделать, несмотря на то, что его мучили самые ужасные сомнения. Напрасны были его старания разыскать семейство Розенгрюншён в книге турниров Рикснера и других хрониках. На этом основании он справедливо сомневался в том, способна ли быть надзирательницей приюта девица, которая не могла представить генеалогического древа с тридцатью двумя предками и попросил ее, наконец, в совершенном расстройстве и со слезами на глазах, ради самого неба, называться, по крайней мере, не Розенгрюшён, а Розеншён, так как в этом имени есть хоть какой-нибудь смысл и все же возможны предки. Она сделала это для его удовольствия.

Быть может, гнев оскорбленного Претекстатуса против лишенной предков девицы выражался разными способами и дал повод к тем дурным толкам, которые все больше и больше распространялись в деревне. К тем волшебным сношениям в лесу, которые все же ничего в себе не имели, присоединились разные подозрительные случаи, которые переходили из уст в уста и выставляли особу девицы Розеншён в очень сомнительном свете. Жена старосты, тетка Анна, смело уверяла, что, когда барышня сильно высунется из окна, во всей де