ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ВЕРБОВСКОГО В МУРОМ
Так случилось в тот неслучайный час, летний и сухой, когда меня застиг автобусный перерыв. Об этом возвестила мне икарусная гармонь с надменной миной водителя и табличкой из уплотненного картона с лаконичным «обед». На этом можно было бы и закончить. Однако, спешу признаться, как обычно и бывает в жизни, мне стал ясен вердикт еще до момента его констатации, еще когда этот транспортный манжет (кто шил, метафору оценит) появился вдалеке из-за поворота. Тогда я успел оценить прозрачность его профиля, теперь «обед» сделал его пустоту объясненной. И еще раньше, когда завидел обезлюдевшую остановку без привычных пожилых тележек. Более того, я заблаговременно осведомлен баушкой Лизой, своими глазами видел газетную вырезку с расписанием маршрутов 9, 6А и 6Э, буквенные обозначения которых до сих пор остаются мне неведомыми. И я все равно поперся на остановку, считая, что мое везение увесистее сухой печатной информации.
В этот раз объективные обстоятельства одержали верх, в будущем они сильно уйдут вперед в нашем непримиримом гандикапе, а ставки будут несравненно выше, но сейчас я еще юн, если не сказать мал. И мне предстоял выбор — вернуться к баушке Лизе на щите или тронуться в путешествие, полное вдохновенных дум и лелеемых взглядом мест, кои я не успевал усозерцать в автобусной толчее средь дизельных паров и скрипов резиновых стыков. В случае если пыль дорог меня утомит, это случится задолго после обеда венгерских гусениц, и свой путь я завершу на них верхом. Итак, я тронулся пешком, пока раздумья не развернули мои мысли, а те в свою очередь — мои ноги.
Я двинул в сторону автобусных обедов, а ведь он мог добросить до автопарка, по всей видимости, чересчур голоден, чтобы тормознуть. За спиной остался оповестительный столб цвета морской волны с черным названием поселка особой терминологии — ботанико-агентурной. Место, где шпионов склоняли к перебежничеству, привязывая к стульям и заставляли глотать почки вербы, которая произрастает в утробе подобно паразиту и особо несговорчивых разрывает, словно кокон, по мере созревания. Мысль, что этот столб вперил свои черные буквы в мою спину ощетинила мои плечи, хоть я покамест и был вне подозрений. Однако мое нежданное пешеходство определенно внеслось в заметки. Что ж, я пытался не вызвать пристальности, стараясь расслабиться насколько мне по силам. Но стараться и расслабиться глаголы несовместимые, пусть в сочетании очень распространенные. Про себя причитая «хоть бы», в моей причудливой фантасмагории воцарилась темень, в ней я тщетно искал укрытие от этого хищного фонаря, но он неизбежно меня обнаруживал в кюветах и на ветвях. Я резко ринулся на другой тракт сквозь просеку, прочь из зон видимости. Не подавать же себя на блюдечке в застенки чекистов. Много позже в температурном бреду я боялся пресловутой проросшей вербы в моем чреве. Вспоминая родной поселок содрогаюсь от его раскидистых аллей, по ночам стонущих по-человечьи.
Я свернул на проселочную кайму, обрамлявшую подсолнушье поле, чье многоокое существо вмиг вперилось на нежданного появленца. Под дождями и зноями, эти словно сошедшие со страниц Лавкрафта пришельцы, томились на своем тесном ареале в своем желтом ореоле. Их изможденный вид пусть не сбивает вас с толку, их неподвижный облик обманчив, так завлекают они нерадивых семечных щелкунов, которым в этом солнечном изобилии не посчастливилось забрести в их стебли. Сейчас они лениво развернули свои недремлющие зраки, но поле помнит, что то идет не деревенский недотепа, а опытный охотник за их черными головами, сносивший их будто по циркулю, оставляя плеши. Стоило мне допустить мысль, что то лишь беззащитные растения, тут же мои силы подтачивало угрызение. Но то лишь инопланетная тактика, меня не проведешь. На закате они словно мученики, утопавшие в багровой топи, молили о спасении, а ночью будто монахи в аскезе. Так на каждое время суток у них свои уловки. Однотипный пейзаж клятых врагов начал утомлять, но вот я вновь свернул к шоссе, ибо мой надсмотрщик статичен далеко позади и ему уже не доглядеться до моих маневров.
На моем маршруте кирпичный завод, очень странно приютивший трехэтажный жилой дом. Так причудливым образом они сошлись в отдалении от поселка и как, должно быть, опостылел этот придорожный и бедный конструкциями двор местным детям, при наличии таковых. Но сама тайна скрывалась в чертогах завода. Одному из наших довелось работать в этом каторжанском месте. Кирпич вообще, если не падает с крыши, то неизменно переносится в неподъемном количестве на обнаженных спинах изможденных рабов. Так и наш товарищ имел рабочий день длиннее солнечного, вставая до восхода и возвращаясь в свете уличных фонарей. Он-то и рассказывал о катакомбах, целом подземном лабиринте, где одна кирпичная кладка одновременно и стена, и могила, в которой заживо закладывали несчастных, удел коих был страдать по сырой земле уже будучи скелетом до тех пор, пока стоит кирпич. А красный кирпич стоит на века.
Тогда-то я и спустился в эти полные глухого стенания места. Слышал я и о страже того ужаса — кирпичном големе. Четырех саженей высотой и двух вширь, бицепс порядка аршина в диаметре, становая тяга порядка двух тонн. На этот счет я держал свои козыри, в которых убедился по жизни, ловкость бьет силу, а мой березовый прутик в руках такого опытного мастера уравнивался с рапирой в способности повергать неповоротливую броню. В факельных отсветах я вслушивался в тишину и слышал лишь трепетания огня заблудившимися, как и я, сквозняками. Наконец, выйдя на знакомое место, возблагодарив при этом судьбу, в улегшейся на моем сердце суете я прибег к старому проверенному способу не заплутать в однородных поворотах. Я ставил отметины на стенах мелом, он у меня всегда наготове и полезен на все случаи жизни: для турников, для взбредившего невесть откуда математического откровения, ну или для игры в классики.
Так я рисовал на углах незамысловатые перекрестья. В один момент я шел уже смелее, когда повторил свой путь вновь, а затем вновь, но в другой раз моему вниманию предстояло пробудиться, потому как кресты были затерты. Они были различимы, но необходимо готовиться к встрече, кто-то заметил мое присутствие. На время я крался как мышь, пристально всматриваясь в даль, машинально меля стену. Прислонившись в очередной раз к стене, на полглаза выглянув за угол, я оцепенел. Щекотно-звонкий девчачий голос коснулся моего уха, игриво посмеивающийся над моим замешательством. Я лишь сейчас обратил внимание на свое касание выпуклой поверхности, на кою пристроил свою влажную ладонь. И лишь спустя мгновение после осязания я различил зримо выступ женской груди, а затем — женского всего остального, детальность анатомии уточнять постеснялся. Достаточно ясно представлялась обтекаемость черт, сама же структура была кирпичной. Весьма похвальная работа, отметил я про себя, но следом заметил не моргавшие глаза в виду отсутствие век. У вздернутой щепки носа и острых ушей отсутствовали отверстия, что представляло произведение мастера не как вершину искусства и навело меня на разочаровывающий вывод, что интерес к ней может быть лишь сугубо платоническим.
— Что ты делаешь? — спросила големнесса, и в ее голосе помимо звучания нежности мой слух уличил трение, словно переливы арфы на фоне змеиного шипения.
Сама девушка мне ровесница по меркам человеческой антропометрии. Волосы ее выполнены в виде незамысловатого египетского парика: лень замаскированная под оригинальность.
— Играю в крестики.
— А если я выиграю?
Голем-герл, ее звали Кирпиана, угостила меня восхитительным напитком, композиция чабреца, кофе, ромашки и кирпичной пыли, после чашки коего мое тело задубело, будто в венах моих завихрился песок, а в суставах толоклось битое стекло.
— Тебе предстоит выпить еще пять таких, — произнесенное страшно своей безапелляционностью.
Оттого моя кровь побежала бурной рекой и, должно быть, измыла песочные насыпи, однако мышцы еще не вобрали жизнь. Страшась быть опоенным в параличе, мне пришел на помощь язык, в этот раз явивший себя как друг. Что я мог сказать, более в пустоту глухих коридоров, нежели в непроходимые уши изваяния? То же, что и все, кому в тягость любви подобие: мол, дело сугубо добровольное и основанное на полном доверии. Она же грезила о любви бесконечной и трагичной, словом, любви настоящей, мечтая застыть в вечности этих темных казематов в объятиях любимого, до скончания мира, в одной неорганике здесь же, где ни одна живая душа и ни один солнечный луч не смеет засвидетельствовать сие страшное счастье.
— Давай сначала поиграем, — уцепился я за нить мира моего, такого зеленого и непостоянного.
Игра состояла в том, чтобы расставить крестики-нолики в общепринятом победном порядке. Затем попросил ее об экскурсии по нашему общему будущему эдему. Она простукивала стены, которые издавали протяжные крики, там покоились навеки мертвые. В ответ на их отчаяние она доносила лишь свой заливистый тертый смех. Я крал у вечности время, пока мой пот выводил злополучный токсин. В одно мгновение кирпичная дева отдернула свой увесистый кулак.
— Там создатель, — прижала палец к губам.
В этот момент раздался звериный вопль, нарушивший законы о прочности материи, стена гулко откликалась ударами.
— Он проснулся от шума, — шептала она, — пытается выбраться, пойдем.
Я принялся судорожно, что есть сил, метелить в стену, спровоцировав еще большую ярость в ответ. Моя вечная жена не осилила элементарщину детской игры, но сразу раскусила предательство. Я бросился со всех ног наутек, боясь не столько смерти, сколько принуждения к ее понятию о любви. Своды сотряслись от скопившихся в них сил и желания свободы, но этот выбравшийся ужас оставался где-то далеко позади; я же спасался от того ужаса, что гнался за мной на расстоянии вытянутой руки. Наконец я выскочил на свет и залитая солнцем площадка накрыла меня слово небесная пелена, сделав недосягаемым для кошмаров подземелья по всем правилам спасительного игрового домика. В приоткрытую дверь я повернул голову и вместо ставшей тщетной злобы увидел лишь беспомощную мольбу в ее неусыпных глазах и ее последнее «мне туда нельзя». После этого моя кирпичная подруга скрылась, обреченная на догонялки на выживание. Сердце мое пронзило малодушие, но попавшаяся в нужный момент кувалда мыслям придала вес. Я спустился вниз полный решимости и отваги, боясь лишь самой трусости. Стены доносили до меня далекий рык, который слышался ближе по мере моего погружения в извилистые ходы. Наконец я увидел чудовище — скелета огромного размера в два человеческих роста; чем орал он при отсутствующей гортани меня не интересовало. В момент, когда его костяные руки нависли над девушкой-големом появился я. Крысы, что ютились в грудной клетке, ощерились при виде меня, предупредив скелета. Последний развернул свои пустые глазницы следом, но этих секундных долей мне было достаточно, чтобы вынести ударом кость из его тазобедренного сустава. Крысы кинулись врассыпную после того, как звучно хрустнули ребра, я судорожно молотил по этим трескучим костям, пока моя победа не раздробила врага. Последним сокрушительным замахом надлежало размозжить череп, который раскололся надвое в челюстях. Далее следовали слова благодарности и объятия, но вот и они прошли, настали минуты тягостных объяснений. Мой подвиг и кувалда наперевес примирили наши взгляды, отныне любви велено существовать в двух мирах: моей живой мечтательности и ее безвременном ожидании, замершем на веки вечные в тоске по любимому.
В костях, разбросанных у ног Кирпианы, разрушенный создатель грыз верхними зубами плиты, такую смерть принять его удел. А ей — застыть в торжестве и вечности, возведя руки в душевных чаяниях по герою. Я взглянул на нее в последний раз, обездвиженную, неживую. Легкость от разрешенной кульминации была недолгой, мысли уперлись в стены, что такая вечность сродни небытию и что любовь обязательно померкнет в летах забвения, и после моего ухода мгновения не будут прежними, исполненными ликования.
Все это, а также тяготы разлучения внушили мне наитие, хулиганское, что пусть будет так: после чего удар кувалдой снес моей благоверной голову. О, милая, где же понять тебе какое благо я свершил? Затем я проделал схожую процедуру перехода от целого к частному, круша уже не кости, но кирпич, и дойдя до груди, увидел цветовое различие той зоны, где находилось сердце — более терпкого обжига, чем все остальное. Он-то мне и был нужен, истолчив его я пересыпал во флакон для смеси сей редкий артефакт и поспешил удалиться под половинчатое злорадство черепа. Кому как не им суждено покоиться вместе?
Я поспешил уйти не думая, как ранее сделал взмах не сомневаясь, знай же девушка из камня как любовь земная ломает и крушит. Так вышел я из хладных стен на солнечный простор, уже знойный, кожа моя усыпалась ржавой пылью последних любовных ласк. Постепенно стало спадать настроение произошедшей драмы в стиле сюр. Пекло немыслимо, вновь предстояло сойди с дороги, лишь бы чуть вдохнуть свежести в пролеске. Остался позади указатель на Чебоксары. Перешагнув поросшую травой старую рельсовую дорогу моим глазам предстало спасение: заброшенная водонапорная башня, где увесистая бадья высилась над низкорослой порослью берез, мытарствующих на скудной почве прирельсового гудрона.
Всегда хотелось заглянуть туда, теперь повод вальсом увлекал причину в том направлении. Здесь же мне повстречался и смотритель: подберезовый старик, столь же малорослый и выжженный нескончаемым искушением. Старик был испещрен морщинами, в них-то и угадывалось лукавство, ближе к коварному, нежели к насмешливому. Двумя плотными шнурами свисали седые длинные усы.
— Устал, путник? Освежись, — изобразил он, привычный делу, маркетинговую позу.
Лишних слов от меня не требовалось, мой вид оказался достаточным выражением. Я поднялся с ним по лестничным перекладинам на платформу, где стоял сам бак, с виду небольшой, нагретый до неприкосновенности летним солнцем. К нему же приварена лестница из металла более терпеливого к жару, по ней-то мы и влезли на вершину цилиндра. Старик торопливым предвкушением аттракционщика раскрутил вентиль люка, намертво запаянного ржавчиной. Однако смотритель провернул действо с привычной беспотужностью,
